ПЕРЕЙТИ на главную страницу Бесед
ПЕРЕЙТИ на Сборник Размышления для возгревания духа…

1-е сентября («Сколь в Христианстве я успел, сколь в нём возрос?»)
2-е («О, Господи! Ты зришь души моей движенья»)
3-е («Ты замки в воздухе творишь, о, вольнодумец! Любящи истину зрят ложь твою, безумец!»)
4-е («Стези щедрот Твоих сокрыты суть Тобой: Нам укорять Тебя льзял нашей слепотой?»)
5-е («Я благо получить в терпенье уповая, благословлю Тебя, томяся и страдая»)
6-е («Трудиться мы должны и в поте хлеб съедать; пороков, бедности и скуки праздность мать»)
7-е («Подобно как трава цветет здесь человек, И точно, как цветок, мгновенно увядает»)
8-е («Своими силами нельзя мне истребить пороков корень сокровенный»)
9-е («И там, где всё в войне и в ярости сраженья, и тамо благ Господь; в любви нет премененья»)
10-е («Какою мерою я ближних измеряю, измерен и от них такою же бываю»)
11-е («Час бьет! О, время! Се твой глас. Предвозвещает он грядущий смертный час!»)
12-е («О, Боже! Ты Отец и чад не оставляешь; кто чадом стал Твоим, о том не забываешь»)
13-е («Премудрость Божия и в теле зрится сем; размер, число и вес находится и в нем»)
14-е («Умру – но бывшая эпоха вновь настанет; пред Оком, зрящим все, мой дух на суд предстанет»)
15-е («Когда доволен я собою сам бываю, тогда я сам себя страшусь, подозреваю»)
16-е («О лучшей жизни ты, здесь странствуя, старайся; любовию к земным вещам не прилепляйся»)
17-е («Древесной тени я внимаю здесь вещанья: создал тебя Господь, достойный обожанья!»)
18-е («Пылинка мир сей пред вселенной, пылинка мир есть сокровенной»)
19-е («В кончине дней моих пошли любви мне луч»)
20-е («Различны твари все, различно их движенье; о, Боже! дивен Ты, призвавый их в творенье!»)
21-е («Плоды, созревшие древа, дают снимать: кто вкус изящный их удобен описать»)
22-е («О, Боже! Ты века и сутки измеряешь и дням и вечерам премены назначаешь»)
23-е («Где радость скрылась младых, протекших лет! Терплю и должен я еще страдать от бед»)
24-е («Грех юности моей забвению предай, и милосердое прощение мне дай!»)
25-е («Орудием своим имеешь Ты Царей: в них благом милости сияеши Своей»)
26-е («Осенний солнца луч, не летний днесь блистает, но Отчая любовь всегда нас согревает»)
27-е («Столь слабым я в сей мир, неведущим рожден! Свет разума во мне таился сокровен»)
28-е («В болезнях, кои здесь томясь, претерпеваю на дщерь любви Твоей, щедроту уповаю!»)
29-е («О, Боже! Ты меня благими исполняешь: я расточаю их― куда? не знаю сам. Какой Тебе отчет в утрате их я дам? На недостойного Ты милость изливаешь!»)
30-е («Седеет время, гибнут веки, летят пернатые часы; а вы, о, братья человеки, влюбились в тленные красы»)

1-е сентября («Сколь в Христианстве я успел, сколь в нём возрос?»)

Сколь в Христианстве я успел, сколь в нём возрос?
Преважный для меня и нужный есть вопрос.
—
Мысль, что я дожил до нового месяца и что в течении его узнаю что-нибудь неожидаемое, потеряла уже для меня всю прелесть новости (знак, что я не весьма уже молод!). Итак, предложу себе необыкновеннейший вопрос: давно ли началось Христианство моё? О, дабы я издавна сочинил для этого календарь или по крайней мере святее прожитые дни свои замечал в записной книжке своей хотя так, как многие безделицы замечаю!

Верен ли пребывал я союзу крещения моего? Восхитительная мысль! ах! если бы ты была истинна, то умер бы я с радостью. Тогда был бы я стар и насыщен жизнью, и ничего бы уже не оставалось мне здесь делать. Но грехи юности моей, преступления в зрелых летах – ах, Господи! смиряюсь пред Тобою и молю о благодати. Когда от детства моего имел я столько охоты к Слову Твоему и прилежал к изучению дел Твоих так, как бы мог и должен был? Если не был юным злодеем, то не был таковым по милости Твоей, даровавшей мне таких добрых родителей и учителей. Если и поныне не осквернил себя никаким грубым пороком, то благодарю за сие Тебя, Боже мой! благодарю за то, что милосердие Твое, отвращая меня от приманчивых и к себе влекущих соблазнов, руководствовало меня столь благо.

Я был грешником. Откуда же начинается мое исправление? Хотя и не нужно, да всем людям и невозможно, определить времени начавшегося обращения (ибо мы не все Саулы, мгновенно на землю повергаемые): однако ж у большей части людей, возобновивших разорванный свой союз крещения, бывает повод, а не редко и приметное приключение, при котором они вошли в первый раз в самих себя; где Слово Божие проникло сердце их, и они в беспокойстве воскликнули: помню ныне грех мой! Господи Исусе! спаси меня.

Увещание ли благочестивого произвело это или поучительная книга, сильная проповедь, спасение от опасности, болезнь, смертный случай, или нечаянное благодеяние свыше? Каким обстоятельствам надлежало сойтись, дабы мне обратиться? Какой же день есть день духовного рождения моего, или в котором месяце я возродился? В хвалу Божию буду праздновать его, и душа моя радостно возвеличит Господа, Который зрел меня, бедного, в крови лежащего, и рек ко мне: живи! Может быть, в подобных обстоятельствах могу я спасти какого-нибудь легкомысленного знакомого моего, обратив в его пользу опыт мой.

Давно ли началось Христианство мое? Ах! к сожалению, оно еще столь ново, что не недостаток Божественной благодати, но детский возраст мой во Христе бывает причиною того, что спотыкаюсь столь часто. Спрашиваю: 1) не смеюсь ли когда-нибудь на счет добродетели? 2) Не нравится ли мне иногда земля лучше неба? 3) Не страшусь ли еще горести, болезни и смерти? – Хотя и не хочу прийти от этого в отчаяние, однако ж должен стыдиться такой младенческой ветрености. Боже! укрепи меня, дабы я видимо возрастал в мудрости благодати Твоей. Если когда-нибудь буду опять читать размышление это, то на последние три вопроса желаю отвечать отрицательно. О, дабы житие мое было столь приятно и плодоносно, как месяц этот!

2-е («О, Господи! Ты зришь души моей движенья»)

О, Господи! Ты зришь души моей движенья;
Ты зришь мои ль во мне суть злые помышленья!
—
– Умилосердися, Боже мой! и не суди меня по безумию моему. Исцели все преступления мои и не изведи меня из мира в тот час, в который думал я хуже обыкновенного. Помоги мне, ибо бывает мне искушение от злых мыслей. –

Среди самых важных и богослужительных действий приходит иногда ко мне в голову греховная мысль, развлекательная идея, через что благоговение мое приметно разрушается. В иное время родятся сомнения, которые извинительны только в самом юном ученике Христианства, и которые надлежало бы мне в ту же минуту опровергнуть опытными познаниями моими о Божественности учений Иисусовых. Тогда подобен я боязливому, которой стену, дерево или тень почитает при лунном сиянии привидением, и всe посматривает на нее, хотя и чувствует от того ужас. Эти мечтательные образа суть ли грех, когда их презираю? и от чего происходят они?

Для чего почитать мне их искушением и наказанием свыше, соблазном или вдохновением диавольским, когда они могут быть естественным следствием прежнего моего образа мыслей и теперешнего легкомыслия моего? А от этого происходят по большой части злые мысли и сомнения. Если прежде слышал я, думал или читал много соблазнительного и кощунского много словесной игры: то забыть этого нельзя так скоро, как бы хотелось. Одно слово, один подобный звук может тогда призвать снова неприятного гостя. Или если начало благочестия моего было ветрено и если привык я к хладной и часто прерываемой молитве, то худая привычка эта иногда и в мужеском возрасте Христианства во мне не умирает. Если первому движению соблазнительной мысли я не воспротивлюсь удвоенным усердием, или рассеятельной работой, то долгое время не выйдет она из головы моей. При первом взоре надобно убегать прелестей блудницы; другой бывает уже в три раза сильнее.

Итак, за странные мысли мои никого не могу обвинять, кроме себя, или тех, которые помогали портиться воображению моему. Но остерегаться буду я от этой опасности. Злые мысли суть домашние воры, которые коварнее и злее обкрадывают. Не стану никогда слушать двузнаменательных речей, относящихся к вещам божественным; а те, которые услышу нечаянно и против воли, если возможно, навсегда забуду. Почему не буду их рассказывать никому, как бы они забавны и остры ни были. Иногда долгое время не можем мы чувствовать красоты хорошей церковной песни или места Св. Писания от этой употребительной игры в словах; шутки дорого становятся. Такое же худое действие производят некоторые картины, острые и вольнодумческие книги, которых мне никак читать не должно, не пришедши в некоторый возраст; иначе войду в неравный бой. Кто не хочет соблазниться Руссовыми и Вольтеровыми сочинениями, тому надо обвидеть Христианство в связи, основательно знать Историю, древности, восточные языки, Физику и Философию, или иметь такое сердце, которое стремится к истинным добродетелям. Коротко сказать, кто сообщает мне о божественных вещах низкие понятия, кто духовенство делает смешным и ненавистным, кто произносит при мне клятвы, оскорбляющие богослужительные вещи: тот есть нарушитель будущей моей молитвы и сеет в меня злые мысли.

Ах! почто я не всегда осторожен был против злых мыслей! И то есть благодать Твоя, Боже мой, что они мне противны. Но это могло бы перемениться, если бы я не сражался с ними. Благослови для этого слабое мое старание и сотвори, да засыпаю всегда, а особливо вечером жизни с добрыми мыслями.

3-е («Ты замки в воздухе творишь, о, вольнодумец! Любящи истину зрят ложь твою, безумец!»)

Ты замки в воздухе творишь, о, вольнодумец!
Любящи истину зрят ложь твою, безумец!
—
Не проходит почти ни одной недели, чтобы вольнодумец не сердил меня ужимками своими, насмешками или сочинениями. Видно, что Бог по какому-нибудь важному намерению заставляет любимцев своих переносить это. Вольнодумцами называем мы тех крещенных, которые не приемлют Священного Писания. Итак, такие люди играют иногда в мире большую роль и на меня могут иметь влияние, то представлю их себе с худой и доброй стороны их.

Какое ужасное легкомыслие! отметать Библию, которая столько миллионов людей счастливыми сделала, и которой доказательства столь сильны, что и величайшие ученые уверяются! Возражения можно против всего сделать; но не так легко можно опровергнуть доказательства истины. Вольнодумец требует иногда таких доказательств, каких мы дать не можем и возглашает тогда победу. Но прежде надлежало бы ему ослабить тысячу доказательств наших за божественность Св. Писания. Везде должны мы изъяснять намерения Божии, а он не может нам сказать и намерения Египетских Царей при строении пирамид. Он хочет знать, как Бог принял на Себя человеческую натуру? Пусть же он нам скажет, как Бог попустил зло?

Самая худая сторона вольнодумцев есть та, что они всячески стараются распространить круг свой. Они восстают против благочестивых за то, что эти хотят обращать людей в Христианство: но с ними едва ли можно один раз отобедать без того, чтобы не вытерпеть нападения. Для чего не идут они своею дорогою, не заботясь о других, для чего хотят они всегда иметь товарищей? Всегда подозрительно бывает, когда кого-нибудь без нужды и без приказания с собою подзывают. Но отними у кощуна случай кричать и хвастаться, купно с одобрением некоторых знатных; заставь его в поте хлеб есть; пусть будет он в уединении или болезни: в таком случае верно угаснет блестящая острота его, подобно воздушному огню.

Но рассмотрим и хорошую сторону этих блуждающих братий. Хотя они бывают более вольночувственниками, нежели вольнодумцами, однако ж некоторые из них подлинно думают. Последние достойны снисхождения и внимания: снисхождения по их воспитанию, обществу и недостатку в некоторых знаниях, а внимания по надежде, что они могут быть еще основательными Христианами, и потому, что они других заставляют более размышлять о истинах Христианства. Если бы не было вольнодумцев, то мы бы не весьма основательно знали некоторые истины Библии, и вера наша была бы по большой части слепою верою. Итак, вольнодумческие сочинения суть пороховые магазины; они полезны для умеющих употреблять их, а незнающие и неосторожные летят с ними на воздух.

Здесь не место спорить. Но ко успокоению моему может служить: 1) то, что вольнодумцы повторяют все одно; возражения их истощены и основательно опровержены. 2) Новые открытия в Истории, Физике, языках и древностях, суть за нас и против них. 3) Величайшие вольнодумцы сделались Христианами, а не Христиане вольнодумцами. 4) Кто хочет жить добродетельно, тот нигде не находит лучшего наставления и сильнейших побудительных причин, как в Слове Божием. 5) Опыт утверждает истину Христианства. Творящий волю Божию узнает, что учение Иисусово есть от Бога. 6) Радостная надежда, терпение, доверенность, предвкушение неба, охота и способность к молитве, твердость духа в смерти. –

– Искупитель мой! это суть плоды Религии Твоей, которых никакой острой вольнодумец похитить у меня не может. Благословляю Тебя, родителей моих, учителей и друзей, свое испытание и чтение хороших книг – благословляю за то, что знаю, в Кого верую. Учение Твое делает меня благочестивее: итак, неужели оно не Божие? Сохрани меня для Себя, Сын Божий! укрепи веру мою, истреби сомнения, сотвори, да делаю более, нежели говорю; обрати врагов Своих; освети стезю тех, которые Тебя ищут – дабы многие, дабы все признали, что Ты еси Христос, Сын живаго Бога.

4-е («Стези щедрот Твоих сокрыты суть Тобой: Нам укорять Тебя льзял нашей слепотой?»)

Стези щедрот Твоих сокрыты суть Тобой:
Нам укорять Тебя льзял нашей слепотой?
—
Никак нельзя избавиться от насекомых. Днем воздух исполнен их; и теперь еще толпятся в воздухе мошки, а в горницах беспокоят нас мухи. Разве Творец не мог нас создать без того, чтобы не окружить нас такими мучителями? – Но что если это есть непознанная благость Божия в Натуре? Да и точно так. Не говоря о том, что ленивый сластолюбец бывает тем приводим в полезное движение, и остроумие наше напрягается сыскать помощь, следующие мысли могут оправдать благость Божию. Вероятно, что воздух получает великие выгоды от насекомых. Они пожирают пары, которые, будучи ими приводимы в быстрейшее движение, сохраняются от гнилости; почему наиболее держатся они в местах болотных. Без них надлежало бы умирать с голоду многим полезным или приятным нам зверям. Самое царство растений получает от них выгоды. Их укус или жало и сок, приводит в спелость и делает вкуснейшими плоды. Это узнаем мы по червивым плодам. Только тогда насекомые бывают нам в наказание, когда слишком размножаются; а впрочем, работают они более для нас, нежели для себя.

Бесполезная трава растет скорее хороших былий; нигде от нее не избавишься. – И в этом для нас более пользы, нежели огорчения. Если бы земля наша ничего сама собою не производила, то пропал бы зеленый ковер, и мы бы увидели всякую жабу и ящерицу. Но и этого хуже еще то, что необработанная земля весьма бы высохла и сделалась каменистою, и на многие годы не годилась бы для человека. Каждое растение вытягивает питательные части из воздуха, и ничто так не удобряет земли, как сгнившие растения. Как же премудро устроено то, что земля везде щедра и готова к скорому возделанию! Но не могли ли бы производить этого полезные травы? Нет; ибо в этом случае перестали бы люди работать, а это было бы величайшим несчастием. За тысячу лет было тут волчье молоко, где теперь растет гвоздика; оное обрабатывало землю для сей. На что дурман и другие такие травы? Чудный вопрос! они споспешествуют благу нашему: частью непосредственно в лекарстве, частью посредственно влиянием своим на землю и воздух.

Неужели можно доказать, что и разрывы облаков, источники глада, проливные дожди и наводнения полезны? – Для чего же не так? и они делают честь Творцу своему. Они вредят только в малом, а в целом нужны и полезны. Они бывают в самое дешевое время, а всякое изобилие вредно. Они увлажают землю для будущих времен, затопляют размножившихся хищных зверей и плодотворностью в водяном царстве награждают то, чего земля лишается. Потрясение воды через несколько лет нужно, дабы стихии этой дать новую силу, или снова наполнить земные водохранилища, которые чрез испаренную росу в несколько сухих лет довольно истощились. Жители песчаных и высоких мест могут тогда наполнить магазины свои и отчасти получить от соседей обратно те деньги, которые столь часто им за хлеб плачены были. Таким образом, и сухие годы имеют спасительное влияние на наше здравие растения и царство животных.

Не должно ли это сделать меня осторожнее во мнениях о делах Твоих? и сколь еще неясно вижу все цели Твои! Всего утешительнее видеть Тебя благотворящего там, где Ты, кажется, наказываешь. В таком случае естественно заключить, что любовь Божия превышает чаяние человеческое. Потом заключаю так: если делается это и в телесном мире, то сколь же милостив будет Он против искупленных душ! Самое зло грехов моих будет им обращено к какому-нибудь благу. Радуйтеся, печальные! Божия любовь превышает все грехи мира.

5-е («Я благо получить в терпенье уповая, благословлю Тебя, томяся и страдая»)

Я благо получить в терпенье уповая,
Благословлю Тебя, томяся и страдая.
—
Когда у смертоубийцы осечется ружье, и тем спасется жизнь моя; или когда счастье, которого я хотя и желал, однако ж не смел чаять, само собою мне встретится; или когда вся скорбь моя (эта узда для многих грехов) вдруг истребится: тогда невозможно мне не благодарить Бога. Но если бы в эту ночь меня обокрали, хотя бы, может быть, и сделался я чрез это умереннее, трудолюбивее и любезнее; или если бы не исполнилось самое горячее желание мое, хотя бы из того и вышло мое несчастье; или если бы судьба во всяком отношении некоторыми степенями меня унизила: строптивое сердце! что бы ты тогда сделало? Благодарение за страдание есть должность; но легка ли она тебе?

За явные благодеяния хвалить Бога есть еще азбука в страхе Божием. Верно мне столько уже лет, что должен я перейти в высший класс. Иов не имел такого великого учителя, какого имею я в Искупителе моем; однако ж взывал он в несчастии: Бог дал, Бог и взял; буди прославлено Имя Господне! Неужели бы излишне было благодарить Бога и в часы печали? В послании смерти действует Бог столь же благо, как и в браке, или в рождении чада.

Если правит Бог; если Он отец; если по большой части не познаю блага своего; если чрез многие скорби должен я войти в царствие Божие; если развязка начинается только по ту страну гроба: то как же осмелюсь разделять судьбы Вышнего на вредные и невредные, на хулы и хвалы достойные? Если бы ныне на небе пропала звезда или явилась новая: то, кому решить, что лучше? И как поспешно заключаем мы, когда Бог в цветы судьбы нашей вмешивает тень! Плакать можем, ибо мы слезливые чада; только не должны мы ни судить, ни молчать, но надлежит нам покланяться и хвалить. Глаза, слез исполненные, и огнем пылающие ланиты суть весьма приятное Ангелам зрелище. Воздыхающее благодарение есть наилучшая песнь, какую мы только в честь Неба воспеть можем.

Кто думает иметь право жаловаться на Провидение, тот не верит существованию Оного. Может ли Оно когда-нибудь поступить худо? Не оканчиваются ли безвинные несчастия весьма приятно? Может ли одна наружность делать более впечатления, нежели свойства Божии, спокойствие и надежду вселяющие? Для того ли берет Всеблагой, чтобы грабить нас? или для того, чтобы дать более? – Усмирительные вопросы для того, кто любит всегда жаловаться! Удовольствие или неудовольствие в рассуждении Бога есть ключ к небу или к аду. Голодный богач и сытый нищий, стенающий здравый и равнодушный больной, презирающий Бога на софе и почитающий Бога в тяжелых трудах: могут ли иметь на небе противоположники эти одинаковую участь?

Но кто может в гладе или мучении воспевать хвалебные песни? Кто? Тот, кто имеет истинное понятие о Боге и человеческих судьбах. Кто неудовольственно молчит, тот либо ничего не думает, или думаешь, что Провидение могло бы вести его лучше; а и то, и другое грех.

Отче! всегда буду хвалить Тебя. О, дабы не вкрадывалось в меня подозрение, что Ты мне мог бы дать большее и лучшее! И дождливое небо возвещает славу Твою: для чего мне хвалить Тебя только при солнечном сиянии? Если бы земля оставила меня; если бы все будущие лета мои были летами нужды и бед: то неужели Ты, неужели душа моя будет от того хуже? Нет, и в рыдании буду хвалить Тебя. Миллион раз милость Твоя осыпала меня благодеяниями: неужели забуду ее в злополучии, хотя и оно есть только мнимое? Во веки веков не забуду, что Ты есть любовь; не забуду этого и в самом наказании. Хотя бы люди и недостаток угнетали меня, хотя бы терзался я на одре смертном; однако ж и тогда принес бы Тебе хвалу и благодарение.

6-е («Трудиться мы должны и в поте хлеб съедать; пороков, бедности и скуки праздность мать»)

Трудиться мы должны и в поте хлеб съедать;
Пороков, бедности и скуки праздность мать.
—
Как живо все еще в полях и житницах, хотя жатва уже и так долго продолжалась! Какое множество народа толпится на площадях больших городов! какой шум в лавках и домах ремесленников! Трудолюбие, кажется, врождено в человека, даже и в самого деятельного празднолюбца; и друзей своих по большой части награждает оно богатством, здравием, розовыми ланитами и спокойною совестью.

Сколь изящно расположение живого Бога, по которому все в царстве Его живет и движется! От планет, которые около своего движущегося солнца ежегодно совершают кораблеплавание свое, яко с распущенными парусами, до атома, движущегося по тем же законам, все пребывает в деятельности. Между солнцем и глазом моим должны происходить бесчисленные движения, которых не вижу. Свет, теплота огонь, здоровый воздух, годная вода и проч. предполагает трение, толкание или падение. Тихо стоящая Натура рождает смерть.

Почему праздность есть грех и делает нас недостойными живого творения. Леность телесная лишает нас вкуса и здравия, а леность души рождает невежество и скуку. Искусство и тело, и душу приводит в надлежащее движение, есть важная задача. Простой человек по большей части работает только вполовину, ибо душа его в праздности; знатные и ученые нередко в деятельности своего духа погубляют тело. Как преимущественно среднее состояние, в котором ни до смерти не зарабатываешься, ниже по должности бываешь празден!

Если хотим быть и телом, и душою здоровы, то обе части должны работать посменно; иначе которая-нибудь из них пропадет. Преимущественнейшие работы суть те, которые пойдут за нами в вечность. Все прочее мыльные пузыри или паутины, которые смерть в ничто обращает. Злочестивые суть бурное море, коего волны нечистоту выбрасывают. Они суть дети, потеющие в играх своих, приготовляющие великие пиршества и не имеющие ни куска хлеба. Самая важная вечерняя мысль есть мысль о том, что я ныне сделал.

Это не сокрыто от Тебя, Всеведущий, ибо Ты мне дал силы! но горе мне, если употреблял я оные буйно! Кому я, бедный, причинил праздностью своею более вреда, телу или душе? Ах, Долготерпеливый! если бы Ты еще не хранил меня, то бы меня уже давно не было. Заставь меня впредь думать, что без полезного упражнения мне так же быть нельзя, как пульсу моему без биения. Тело и душа суть Твои вверенные мне царские дети. Дух, яко перворожденный, взойдет некогда на престол Отца своего; почему требует он от меня рачительнейшего образования. Но и тела не надобно мне запускать в грубость. За обоих потребуешь от меня некогда отчета. Погиб бы я если бы не было Заступника у меня, худого хозяина.

Ночь наступает; работы облегчаются, но не оканчиваются. Звезды летают по небесному воздуху, а кровь переливается в жилах моих. В самом сне тело мое бывает в кротком движении, и мечтающая душа моя употребляет свободные часы после школы на игру и прыгание. Все есть жизнь и движение. Бог не умертвит и не может умертвить меня во веки веков.

7-е («Подобно как трава цветет здесь человек, И точно, как цветок, мгновенно увядает»)

Подобно как трава цветет здесь человек,
И точно, как цветок, мгновенно увядает.
Сколь краток, суетен его текущий век!
И места, где он цвел, никто не узнавает.
—
Как суха и пуста теперь большая часть полей! За несколько месяцев перед этим каждый ствол был цветен и горд, как юноша; но теперь презренная нива попирается ногами и изображает тем течение жизни нашей.

Как мал человек в телесном! В юности своей уподобляется он младой озими, нравится людям, обещает много и приметно становится совершеннее. Во время его цвета бывают лучшие дни, дни гуляния и радостей. Он спеет, те, для которых он спеет, редко находят его зернистым. Наконец, мир пожинает от него столько, сколько только пожать возможно, и он становится подобен пустой жниве: мал, незнатен; худые твари подбирают на поле его последние зерна. Только колос, эта благороднейшая часть, остается в своей цене по отторжении плевы и шелухи.

Мал человек, даже и в рассуждении своего тела, которого малейшую потребность выучивает он с таким тщанием. Слабая власть над нашим телом была бы сатирою на нас, если бы мы могущественными свойствами души нашей не умели сохранять себя в невредимости. Весьма еще недостаточно знает Анатомик тончайшие части тела, да и о грубейших, например, о селезенке не многое он нам сказать может. Розовая юность вокруг нас ликует: кто узнает в ней жертву смерти, в жилах которой течет уже яд вместо здравой крови? От места танцевания до смерти доходят в несколько дней; но иной совершает путешествие это в один вздох.

Самый род жизни нашей не всегда зависит от нашей воли, Человек, который хотел править сохою, должен править шпагою; а иной Герой отставляется и бывает поселянином. Немногие люди имеют таких родителей, каких бы они себе желали; равно как и не такое отечество и ремесло, и не такие связи, какие они бы сами избрали. Сказать, на этом месте умру, может только самоубийца. Судьба младенцев превосходит всякое человеческое ожидание. Черты лица их, характеры и обстоятельства так переменяются, что по прошествии тридцати лет никто их не узнает. История Иосифова при дворе Фараоновом с некоторыми переменами сто раз уже случалась. Буду ли я стар? Где, как, когда и на чьих руках умру? Соорудят ли мне памятник, или на погребение мое надобно будет собирать деньги? Червями ли труп мой пожран будет или рыбами, или птицами? – Кому решить вопросы эти, когда тело Короля (Английского, Карла второго) долгое время среди мира в столичном его городе лежало без погребения в самом бедном углу!

В рассуждении счастья своего мы еще бессильнее младенцев, которые сами хотят ходить, есть и одеваться. Без надзирания небесного Отца нашего всякую минуту хватаемся мы за яд, огонь и бритву. Представим себе младенца без надзирателя в комнате, где есть камин, порох, свирепые звери, стекла и сахару подобный яд: не подвергается ли опасности жизнь этого прыгающего младенца? – А этот младенец ты, стремящийся без руководства Божия через все прелестные пороки, и с каждым шагом приближающийся к новой погибели.

– Боже мой! как мал я, коль скоро рассматриваю себя не в микроскоп страстей моих! Но благо мне, что Ты велик, и что я вечно могу быть чадом Твоим! Утомление, сон, болезнь суть знаки немощи нашей; но в тысячу раз увеличивают немощь эту невежество в Религии, леность в добродетели и дерзость в действиях, от чего сохрани меня, Иисусе! Когда же прерывающиеся вздохи будут языком моим, а несколько аршин земли моим миром, тогда буди ко мне милостив и усили меня.

8-е («Своими силами нельзя мне истребить пороков корень сокровенный»)

Своими силами нельзя мне истребить
Пороков корень сокровенный;
Но мощен Агнец заколенный
Главу таящейся сей гидры сокрушить.
—
В утомлении ползти по горам трудно; однако ж ноги все еще в нужде повинуются. Что же удерживает сердце мое, не хотящее мне повиноваться и часто возвышаться к Богу? Если бы Св. Писание не изобразило столь живо натуры человеческой, то это было бы для нас загадкою. Если человек одет богато, то говорим с ним почтительно. Вельможа, как бы он дурен, болен и злобен ни был, приводит всю душу нашу во внимание, когда перед ним стоим. Но стоя перед Всеблагим, одеянным солнцами, и Которому подножием ног служат тысячи миров, надобно нам весьма сражаться с собою, чтобы не быть хладными. Почему человек в духовном еще менее, нежели в телесном.

Это обнаруживается от самой юности. Младенец согласится лучше на веревки танцевать, нежели молиться. Пришедши в лета, лучше благодарит он земного благодетеля своего за кусок хлеба, которой подал он ему еще и не совсем по хорошей причине, нежели щедрого небесного Питателя своего за жизнь, спасение, здравие и предлагаемое блаженство. Выигрыш и проигрыш научаемся исчислять на десятом году, а в старости часто банкротами делаемся. Неужели так трудно предпочесть земле небо или избежать змеи для того только, что она пестра?

Поскольку каждая добрая мысль есть перед Богом доброе действие, то мы беспрестанно благотворить можем. Но мы, будучи окружены страждущими, спокойно сидим на тюфяках; зеваем между жизнью и смертью; дремлем среди похвальных песней всех разумных Духов и Ангелов; или упиваемся в грехе и ложимся спать на самом краю свесившейся горы. Всякий случай к добродетели есть предложенный капитал; если не хорошо употребим его, то пропадает наш кредит. Он бы, конечно, совсем уже пропал, и Бог не мог бы уже нам ничего вверять, если бы благость Его не бесконечнее была буйства нашего.

Желание бывает у меня, но не бывает только доброго исполнения. Если же не могу сделать этого собственными силами; если зрение мое косо, решимость моя слаба и могущество мое, яко преломленная трость: то, для чего не хватаюсь жадно за руку, ежедневно на помощь мою простертую? Требую не чудес, а заступления; я буду садить и поливать: пусть Бог сотворит плод. Если правдиво сердце мое, то Он все расположит так, что добродетель мне облегчится. Если часто буду обращаться с Ним, то мрак и сомнения скоро рассеются перед этим Солнцем.

– Дух Божий! веди меня по гладкому пути. Сомнение, недоверчивость, боязливость, легкомыслие, обольщение наружности: ах! это суть слабости, которые меня угнетают, как столетнего старца. Вонми молению моему и помогай мне, когда претыкаюсь. Веди меня в истине Твоей: ибо страсти мои суть лживые игроки и с усмешкою меня обманывают. Смиренная молитва кажется им излишнею низостью, хотя она есть порог, приближающий нас к небу. Показывай мне случаи к добру с самой прелестной стороны, и открывай мне при каждом грехе змеиное гнездо, под ним скрывающееся. Без Тебя не могу я, бедный, ни благо жить, ни благо умереть. Помоги же мне, да с честью протеку поприще этого обольстительного мира. Но некогда, увидев Тебя очами просвещенными, а греха уже не видя, буду вечно благодарить Тебя, что Ты был Богом и Помощником моим.

9-е («И там, где всё в войне и в ярости сраженья, и тамо благ Господь; в любви нет премененья»)

И там, где всё в войне и в ярости сраженья,
И тамо благ Господь; в любви нет премененья.
—
Жар, с каким теперь охотники преследуют животных кажется излишним тому, кто не охотник; мягкосердый в состоянии плакать, увидев терзаемого зайца. Но не один человек убивает; и между зверями находятся герои и охотники. Орел убивает в воздухе, тигр умерщвляет на земле, змея в траве, щука в воде, а крот под землею. Война в Натуре не может умалить Бога.

1) Как пуст был бы мир, если бы не было мясоедных животных! Пропала бы половина тварей. Сказать, что они могли бы питаться травою или зернами, еcть не сказать ничего; ибо земля не могла бы родить такого множества трав. Нет никакого зверя, даже самого маленького, который бы не питал других; и сколь различна пища, столь различны и питомцы. Итак, в этом благою целью Божиею было многоразличие тварей. Не говорю уже о том, что самые северные страны, где не бывает ни леса, ни хлеба, остались бы без тварей. Но ныне они населены живыми тварями, которых еще там более, потому что они реже вылавливаемы бывают.

2) Твари от этого стали живее и искуснее. Почти все звери заснули бы и подобно ленивому человеку не стали бы чиститься и ускорять обращения крови, если бы твари, которые ими жить хотят, не приводили их в движение. Соловей не стал бы так громко петь, если бы отменная пища его не возбуждала в нем некоторого огня. Напротив того, какой флегматик ворон, ковыряющий мертвые тела! Все мясоедные звери, от человека до ястреба, суть бодрее и разумнее других, у которых пища растет под носом.

3) Воздух чистится теми, которые мертвые тела пожирают и превращают в живые. Многие звери, которыми гнушаемся суть наши благодетели; они питаются тем, что было бы для нас ядом. В больших городах часто исправляют они небрежение полиции. Худо, что мы цену этим тварям определяем только по предрассуждениям.

4) Мнимая свирепость в этой войне зверей исчезнет в глазах наших, когда подумаем, что убиваемые звери не знают наперед своей скорой погибели, имеют много средств защищаться и наслаждаются в этом сражении некоторым удовольствием, подобно начальнику на войне.

5) Некоторые роды зверей чрезмерно бы размножились. Поскольку бывают болезни и другие несчастные случаи, которые их умерщвляют, то Творцу надлежало им дать великую силу размножения, дабы снова заняты были порожние места. Но для того же самого в другое время надлежит удерживать это размножение.

6) Благостью назвали бы мы то, если бы видели все в связи. Haпример, пауки пожирают друг друга. Как мог это учредить Творец! Но животное, прославляющее премудрость Божию тем, что оно, будучи без крыльев, ловит крылатых животных, должно иметь совсем особливые органы. Паук варит в брюхе своем клистир, из которого тянет он нежнейшие нити. Голова этого в сетях плавающего зверка должна быть тем менее, а для многих органов зрения надлежит быть пространству тем ограниченнее. От того кажется паук несоразмерным и имеет неподвижные глаза; но за то и число их велико. Итак, если паук долго или много прял, то огню под перегонною его трубою надлежит, наконец, угаснуть. Почему старые пауки долженствовали бы умереть с голода, поскольку у них недостаток в материи к пряже, если бы это так оставлено было. Но старый паук гонит молодого и хочет его пожрать; этот оставляет паутину свою, которую старый паук занимает и прядет себе новую.

Премудрый и милостивый Боже! сколько в вечности узнаю в хвалу Твою! Но и здесь должно мне по возможности все испытывать. Однако ж сколь сонлив я там, где касается до славы Твоея!

10-е («Какою мерою я ближних измеряю, измерен и от них такою же бываю»)

Какою мерою я ближних измеряю,
Измерен и от них такою же бываю.
—
Теперь сижу я здесь спокойно, а бедный лежит, может быть, на соломе и омочает ее слезами, извлекаемыми из очей его жестокостью моею. Часто, когда тайно говорю себе похвальную речь, могут страждущие жаловаться на неуслужливость мою. Какое же незнатное лице представляю, когда и самым сим людям кажуся малым! Молчи, гордое сердце, и дай говорить разуму. Непознанные оскорбления, причиняемые бедным, бывают весьма часто.

Не помогать им деятельно, если можешь, есть варварство. Златом одеянный человек, который мимо ста домов едет на игру и пир, не думает, что в них живут двести бедных, которым должен он защитою и милостынею. Этот человек подобен тому, который упадшего младенца видел ползущего по краю высокого моста и, не подав ему помощи, прошел мимо. «Мне не чего дать! ежедневно новые расходы! худые времена!» — Хорошо! так плати же тем более ласковым видом и услугами; дай кошелек или сердце.

Если любовь свою к ближнему держишь под таким замком, что не охотно сказываешь и ласковое слово, то весьма грешишь. Можно почти сказать, что истинным бедным добрые слова нужнее денег. Я видел бедную женщину, которая видом своим просила милостыню себе и младенцу своему, хотя улыбка и розовые щеки последнего, казалось, ей противоречили. Хорошо одетый человек дал ей грош: она возрадовалась с благодарностью. Скоро после того другой знатный человек дал ей вдвое менее, но сказал, что у нее прекрасной ребенок: женщина зарумянилась так, как бы была шестнадцати лет. Знатный человек потрепал улыбающееся дитя по щекам: у матери полились слезы. Наконец, оставил он младенца с благословением: как счастлива была бедная тварь! Она побежала рассказывать о той чести, которая оказана ей и младенцу её; она в восхищении забыла деньги. Тысячу раз благословляла она добросердечного Ангела, ей явившегося. Какое же участие в тамошнем определении судьбы нашей будут иметь гладкие слова и комплименты наши! Сами по себе они не много значат; но важно то, кто был предметом их: Лазарь или постельная собачка.

Гордый взор, или даже самые упреки, суть кинжальные удары для бедного. Если ругаются им твои домашние, или грызет его твоя собака, то сие обременяет дом твой страшным грехом. Лучше, если это приключится богатому, которому будет от того не великой вред; но к сохранению жизни бедного потребны и добрые слова. Оные суть для этого то, что для оного вино. Если ты ничего не хочешь дать, скупое сердце! ни денег уделить, ни показать ласки не хочешь: то остерегайся, по крайней мере, и не возбуждай в бедных гнева. Оскорбленные Цари посылают в крепость, оскорбленные бедные в ад. Усмирять их еще более, нежели Бог усмирил их; унылый вид их омрачать еще слезами, не давать им ничего и отнимать у них еще то утешение, что они сожаления достойны: варвар! кто дал тебе такую власть? Ты смотришь с величайшим вниманием в глаза знатному или богатому, знай же, что в глазах бедного изображены для тебя и небо, и ад. Вздохи их (можешь слышать оные при отходе их) суть шум, подымающейся бури.

Спаситель мой! раздвинь собравшиеся надо мною тучи, пока молчат братия Твои, которым не дал я пищи, пития, одежды, бодрости! С Тобою сильнее они всех великих земли этой. Они судят даже ужимки мои. Сильный человек разделывается со мною на месте, а эти слабые в вечности. Простите, счастьем и мною оставленные, что я не почитал себя должником вашим! Впредь буду освежать увялые лица ваши. В мире нет ничего сильнее вашей молитвы. В самый смертный час, когда никто уже из знатных благодетелей и приятелей наших не может облегчить сердечного биения, утешает дружба ваша. Не таков ли Бог против меня, каков я против вас?

11-е («Час бьет! О, время! Се твой глас. Предвозвещает он грядущий смертный час!»)

Час бьет! О, время! Се твой глас.
Предвозвещает он грядущий смертный час!
—
Который час? – Малость для того, кто умеет жить вечно! Однако же, при всем том, бой часов есть важный случай для того, коего благополучие часто от того зависит. Мудро поступил человек, научив говорить время; иначе улещало бы оно без всякого прощания. Каждый час оставляет у нас билет; посещение сделано, хотя нас и дома не было. Всех точнее считают часы больные, влюбленные и заключенные в темнице; но их пульс в беспорядке, и они не суть лучшие учители. Важнее этого хладнокровно пользоваться временем. Тот лучше ценит его, кто хозяйственно поступает с ним, хотя бы и казалось ему, что оно без всякого счета притекает, однако же, в самом деле, оно всегда исчислено.

Бьет десять или одиннадцать часов; часто не знаю этого точно, хотя мне поэтому еще один или два часа остается жить до полуночи. Но смотрят только на часовую стрелку, которая, в самом деле, кажется неподвижною. Минутная стрелка чистосердечнее показывает, как время украдкою уходит. Мне, бедному, которого вечное благо или горе зависит одного часа, мне прилично делать планы на тридцать и сорок лет! Я человек, живущий по часам. Кто меня знает, тому легко оценить меня, и завтра при каждом биении часов найти здесь или там. Но в вечности будет иначе: там только един Всеведущий может предвидеть скорые мои перемены.

Как усмиряет меня ночной страж! Он повелевает хранить огонь и свет, как будто бы уже не было у меня ничего важнейшего. Однако же, этот человек, наконец, одумывается и велит хвалить Господа Бога. Должность эта выше, но тот всего менее исполняет ее, кто весьма заботится о своем доме. Ночной страж, этот переводчик часов, есть важная особа, когда мы с ним одни беседовать должны. Какое утешение для больных, когда он, восклицая: любезные Христиане! бодрствуйте и бдите! усыпляет их! Боже мой! многие такие, ночи предстоят мне. Что, если тогда не возмогу послушаться увещаний стража!

Возгласил петух и дал Петру знак к раскаянию. Каждый бой часов должен бы прошедшие действия мои соединять с будущими. Я жил и буду жить: вот две занимательные мысли! Когда часы бьют, тогда время в тишине пребывает. Двенадцать ударов, продолжающиеся почти минуту, не умножают счета нашего. После уже пробития начинается первый час. Итак, это время дано мне на размышление, как проститься с протекшим часом и поздравить наступающий. Будущий час думаю проспать, если Богу угодно. Но кто хочет хорошо спать, тому надобно хорошо молиться. Так ли я усердно молюсь, что не слышу и часов!

Боже мой! с каждым часом приближаюсь к великой моей перемене. Старая мысль, но ежедневно учить меня могущая! в больших городах часы бьют за часами, и колокол времени столько болтлив, сколько я в рассуждении хвалы Твоей нем. Опять уже часы бьют? говорю, когда счастлив: и тогда должен мне сей звук чаще напоминать о моей тленности. Если я несчастлив, то часы, кажется, бьют не так, часто; да это и не нужно, ибо я и без того уже усмирен. Сколько часов будет бить при конце моем, это само по себе не много значит. Но если бы я предузнал, например, что в десять часов вечера в последний раз вздохну, то всякой бы вечер слушал я часы эти со благоговением и питал бы в это время тысячу страшных или хороших мыслей. – Непременный! и во время сна моего вычисляешь Ты часы мои. Когда принадлежу Тебе, я есть повелитель времени и вечности. Там тысяча лет, яко один удар часовый.

12-е («О, Боже! Ты Отец и чад не оставляешь; кто чадом стал Твоим, о том не забываешь»)

О, Боже! Ты Отец и чад не оставляешь;
Кто чадом стал Твоим, о том не забываешь.
—
От Архангела до безыменного червячка каждая тварь имеет особливые свои отношения к Богу, которые не совсем нужно мне знать точно. Ho я, как человек, имею позволение входить в рассмотрение Бога, как отца. Если всю свою Религию осную на этом понятии, то сколько сомнений, недоумений и грехов исчезнет, или по крайней мере уменьшится! Связь между отцом и сыном так известна, что Бог не мог употребить легчайшего и удобнейшего образа, дабы нам кратко и совершенно представить должности наши.

Охотно ли простит мне Бог те грехи, в которых я уже раскаялся, и будешь ли иметь о мне попечение? Надобна ли Ему молитва моя, и хорошо ли то, что я прошу? Могут ли и благочестивые язычники быть блаженны? Все ли одно, как я ни живу? Для чего произвольные грехи так худы? Для чего не страх, а любовь и благодарность должны быть источником моего богоповиновения? Был ли я когда-нибудь чистосердечен против Бога? Для чего дал Он мне откровенное Слово Свое и Искупителя? – Представляя себе Бога Господом и Творцом, на эти и другие вопросы трудно ответить. Но почитая Бога Отцом, а человека сыном Его, все поймешь. Разумеется, что все сравнения не истощают вещи; и что, представив себе самого добродетельного, сильного и нежного отца между человеками, не найдешь в нем никак такого отца, каков есть Бог. Бог есть истинный отец наш, а мы есть или быть должны истинными Его чадами.

«Отец мой жесток; он дает мне мало денег; не пускает меня веселиться; требует, чтобы я думал и поступал так, как он хочет, а не так, как я хочу; я должен говорить все доброе и не ссориться с родными моими. К тому же кажется ему, что я учусь все мало, хотя бы ему никакой не было нужды знать, учусь ли, и что учу. Иногда не понимаю слов его, хотя и никогда не прошу у него изъяснения на то. Я и без него, подобно другим, проживу век свой.» – Так говорил хорошо одетый десятилетний отрок.

«Провидение свирепо против меня: какой во всем у меня недостаток! Религия же запрещает еще многие веселости и требует, чтобы я исполнял самые строгие её предписания, как будто бы тот и грешит, кто станет жить по Натуре. Но какая польза в молитве, и что получишь от любви к ближнему! Религия приводит в смятение голову мою, и вышнему Существу нет в том ни вреда, ни нужды, как я живу и чему верю. Библия так непонятна, что не стоит труда читать ее. Бог не заботится о нас; я и без Религии умру и буду там, где будут другие.» – Так говорил хорошо одетый пятидесятилетний мальчик, который конечно бы осудил первого мальчика, и не поверил бы, что они оба говорят одним языком.

– Премудрый и благий Отче! сколь худо знает Тебя тот, кто почитает Тебя пристрастным раздавателем милостыни, нежным и недальновидным великим Господином, судьей, довольствующимся взятием за вину денег, или тираном! Ты еси Отец мой в веки веков. Все имею, всего ожидаю от Тебя. Тот отец был бы варваром, который бы не прощал раскаивающегося и на коленах стоящего чада своего. Но хотя бы он, обольщенный наружностью и страстями, и поступил неестественно: однако же Ты поступить так не можешь. Если я думаю, как чадо, Ты верно думаешь, как отец. Не для Себя, хотя это и прославляет Тебя, но для меня даешь Ты или берешь, запрещаешь или повелеваешь. Только то поставляешь Ты грехом, что делает меня несчастным. Мнимая Твоя строгость в теперешнем моем детском возрасте нужна, дабы я мог быть впредь в великом мире Твоем годным сочленом. Отче мой во Христе! да люблю и благодарю Тебя младенческим сердцем во веки веков! Буйство, упрямство и леность противны правилам воспитания Твоего: сего – не буду – уже творить, любезнейший Отче!

13-е («Премудрость Божия и в теле зрится сем; размер, число и вес находится и в нем»)

Премудрость Божия и в теле зрится сем;
Размер, число и вес находится и в нем.
—
Ничем лучше не могу заключить вечера моего, как найдением премудрости и благости Божьей там, где все, кажется, случайно делается. Чем любезнее обретаю Бога, тем гнуснее мне грех; следовательно, всякое рассматривание Натуры есть покаянная проповедь. Но куда обращу наперед взор мой? – Любовь к собственности, которая, к сожалению, столь часто обольщает меня, должна меня теперь привести ближе к Творцу. Рассматриваю любимца своего, тело свое. И оно есть океан чудес. Тысячная часть его сообщает нам множество новых познаний. Величие человеческого тела да будет мне теперь доказательством величия Божия.

Не мог ли человек быть в шесть, в восемь раз менее? Он был бы проворнее, требовал бы менее пищи и одежды, и самые издержки на строения были бы умереннее.

Так рассуждает краткозрящий разум, но Творец взирал на целое. В Натуре есть правило (а этому, конечно, есть основательная причина), что тварь тем разумнее, чем более имеет мозга, который есть тайное пребывание души, или непереплываемое море, соединяющее тело и душу. Карлик имеет менее мозга, следственно, и разума. А что иногда бывают умные карлики, то это есть исключение; этот же карлик образован был большими людьми. «Голова и мозг могли бы остаться таковыми же, как теперь, если бы только туловище было менее.» – Но как бы (не говоря уже о безобразии) такая малая машина могла выбрызгивать столько крови, чтобы исполинский для нее череп наполнить жизненными духами? Представим себе еще низкий нечистой воздух и препятствия, которые такое униженное око везде бы находило. Коротко сказать, человек карлик был бы глуп и нездоров.

«Итак, исполинов вид был бы самый величественный; мы бы лучше работать могли и были бы разумнее.» – Но Бог по плану Своему не мог сотворить таких колоссов; ибо, во-первых, чем бы жить таким великанам? Десятина земли принесла бы хлеба только на обед одной семьи; да и звери не успели бы вырастать для таких едунов. «Хорошо! так и зверям бы надлежало быть в десять, в двадцать раз более.» – Да как же этому быть? Мы знаем, что земля того бы не снесла. «Такие великаны конечно бы имели более силы.» – Правда, но за то им бы одним и работать надлежало. Скот помогал бы им весьма мало или и совсем ничего. Последним возражением могло бы быть то, что «великанский рост дал бы более разума». Ho если Бог сделал это меньшими легчайшими средствами? Это же так и есть. Самое малосилие наше острит разум наш. Сколько нашли мы машин, искусств и пригодных средств, дабы помогать слабости нашей, которых не нашли бы мы, быв исполинами! Слабости нашей надлежало нас сделать сильными.

Так, Премудрый, обращу я в вечности разум мой на хваление Тебя; а здесь еще никак не могу открывать везде божественных свойств Твоих так, как стану открывать их в вечности. Часто рассуждают о модах, о платьях и о прочем подобном тому, хотя это есть дело случая, легкомыслия и шалости. Но не надлежит ли чаще заниматься нам делами Твоими, которые сам Ты назвал добрыми? «Обозрел все дела Божии и видел, яко все добро», — так говорит Архангел подле престола Божия: неужели мне не надобно мало-помалу приучаться к языку его? Господи! вижу на себе руку Твою. Ты хотел возможного моего счастья. Прости мне грех мой, если я в теперешнем рассмотрении был хладен. Что внимания моего достойно более Тебя?

14-е («Умру – но бывшая эпоха вновь настанет; пред Оком, зрящим все, мой дух на суд предстанет»)

Умру – но бывшая эпоха вновь настанет;
Пред Оком, зрящим все, мой дух на суд предстанет.
—
Я умру – «что же? одна горькая секунда, да и всему конец.» – Всему? Ах! если бы это так было, то смешно бы поступил тот человек, которой бы в помышлении о смерти хотя мало наморщился. Но будущий отчет, о котором говорит Религия! – «Хорошо, так мне не надобно иметь никакой Религии, чтобы ничего не бояться.» Да и надеяться уже будет не на что, а это есть ужасное состояние. Но хочу, или не хочу, а Религия уже мне сказала. Хотя бы с четырнадцати лет я уже не слушал ее, однако же она говорила, а в вечности и мне говорить будет должно. Чему она меня учила, то написано на небе пламенными буквами.

Итак, мне надобно будет дать отчет за то, чем в душе и теле я обладал, обладать мог; что делал, сделать мог; что пропустил, пропустить мог; что сказал, сказать мог; что думал, или думать мог и должен был. И отчет этот надлежит мне отдать всевидящему Судии! – Смерть есть в самом деле ужаснейшее зло по страшным её следствиям. Если не вел я точной записки приходу и расходу, то – горы! падите на меня! и (с каким сердцем могу воскликнуть так!) покройте меня, холмы!

На первой странице открытой книги записан приход, по которому там судим буду. Отечество, век, родители, чин, воспитание, острота, разум, память, тысяча других доходов; самый хороший рост, веселый дух, выигрыш во всякой игре: все там точно записано. Запереться в получении этого не могу более потому, что всеми таковыми преимуществами я гордился и других людей усмирял. Иные отделения удивят меня, ибо записанное тут почитал ни за что. Например, от недостатка трепещущий бедный, предлагавший мне капитал, который бы я получил на небе, если бы расстался на земле с грошем. Далее: жестокий или чудной начальник, который каждой клятвой и грозным повелением воспоминал мне о сладостных учениях Христианства. Или: дерзостное общество кощунов, предлагавшее мне высшую степень блаженства, если бы имел я столько смелости, чтобы за честь Божью вступиться хотя частью так, как за свою вступаюсь. Если отвергнул я все эти и подобные предложения, то следует там великий вопрос: для чего? Оточтены были оные, и мне отвечать должно. Кратко сказать, Всемудрый без великих намерений не может ничего ни дать, ни взять, ни определить: посох ли нищего кому определяет, или поношение, или горб.

Расход на другой стороне счетной книги моей: о! как все пестро и запутано! Приход мог я показать целому миру, да и показывал слишком часто; но расход, напротив того, таков, что и самым бы лучшим друзьям своим не охотно я прочитал его. Как худо тратит блудница полученную свою красоту, так худо употреблял я многие дары великого Отца нашего. Она наказывается наконец презрением, прядильным домом или лазаретом; но остроумие, обращенное не на святые дела, но на мучение людей или на лесть достойно чего-нибудь ужаснейшего; ибо здесь не строят для оного ни смирительных домов, ни больниц. Если исчислю все суммы, которые от самого детства моего я употребил на пищу, платье и игру, закопал в землю или бросил; если (что еще большие капиталы составляет) взвешу, хотя и на грубых весах, все случаи к добродетели; если выложу, сколько бы я в один день мог думать, сказать и сделать доброго: то это доходит до таких тысяч, что мне надобно либо банкротом сказаться, или поискать поруку.

– Господи Иисусе! да зальет кровь Твоя это осуждающее меня рукописание! Но любовь Божия столь велика, что всякий старый счет бросается, коль скоро захочу только начать лучший. Существо всеблагое! как бы мучился я в вечности, если бы долготерпение Твое буйно во зло употреблял! Прости мне старые вины и сохрани впредь от новых.

15-е («Когда доволен я собою сам бываю, тогда я сам себя страшусь, подозреваю»)

Когда доволен я собою сам бываю,
Тогда я сам себя страшусь, подозреваю.
—
Мне надлежало бы всегда быть довольным Богом, по большей части ближним, а собою только редко. Но я совсем напротив поступаю: ласкаю себя, ругаюсь над ближним и ропщу против Провидения. Самодовольство есть порок, если основывается не на добродетели. Но чем человек добродетельнее, тем менее собою доволен; а, напротив того, чем порочнее, тем менее видит в себе недостатков. Тот наиболее похвалы достоин, кто ее по большей части искренно от себя отводит.

Столько ли я на земле научился, чтобы на небе занимать важное место? А если нет, то, для чего не восстаю против себя? Могу ли иметь печальнейшее предрассуждение, как почитать себя довольно разумеющим потому, что могу достать хлеб и честь? Эта частица науки полезна только на здешнем ночлеге. Завтра пойдет дорога далее, и мы придем туда, где должны вступить в определенную для нас службу, которую столь худо разумеем. Самый словолюбивый из нас не знал бы, что говорить ему в обществе Ангелов. Итак, часто буду упрекать себя, что для будущего предопределения еще не довольно научился. Если здесь лучше любил я смотреть на золото, нежели на звезду, и если там нет таких золотых игрушек, то на что же смотреть буду? Если один день только стану замечать, какие мысли мои годились бы и в вечности, то сложность вечером покажет, что разве только десятая часть их состояла не совсем из земных помышлений. В том числе еще часы сна, которых также в вечности не будет. Что же за то в вечности стану мыслить и делать?

Хотя бы мнимыми добродетелями своими окружен я был так, как Святой славою, однако же все не вошел бы в небо, где не терпится проказою болящий. Почему ненависть к пороку была бы должностью моею. Хотя некоторыми пороками и гнушаюсь, однако же, поискав тому причину, увижу истину. Чем сильнее восстаешь против какого-нибудь порока, тем сильнее становится подозрение, что он противится нашим порокам. Так лицемер поносит нахальство некоторых людей, скупец новые моды, гордый подлое унижение; ибо эти вещи открывают нас более, нежели мы открыться хотим. Истинно благочестивый всех менее бранится; ибо подлинная ненависть ко греху более оказывается в делах, нежели в словах, и ни на какой порок сквозь пальцы не смотрит. Каждый грех запрещен Богом, не смотря ни на имя его, ни на платье, ни на цвет, ни на право гражданства, ни на господство; Бог запретил его ко благу моему. Мы обыкновенно браним грехи так, как любящие собственность родители бранят детей своих при гостях. Внутренне думаем иначе и горим желанием снова льстить им.

Хорошо ли думаю внутренне? Это весьма важно. Впрочем, ни глаза, ни рот, ни иные ужимки, долженствующие показывать внутреннее доброе расположение, не почитаются Богом за добродетель. – Нет, и образом мыслей моих не всегда могу быть доволен.

Будучи недоволен собою, но весьма доволен Тобою, Боже мой, прошу помощи у Тебя против себя самого. Я, недостойное чадо Твое, нередко вступаю в заговор презирающих Тебя. В это же время, когда я отрицаюсь Тебя и себя, как бы совсем не было будущей жизни, потряси сердце мое мыслью о страшном суде. Когда любуюсь по нескольку часов телом своим, тогда яви мне его в смертной бледности и жалостном тлении. Но если сердце мое послушнее, то прельщай меня небом, коль скоро земля вздумает приманить меня к себе великолепием своим. Покажи мне меня в будущем величии моем, дабы здесь не насыщался я шелухой. Отче! скоро позовешь меня к Себе, а я – недоволен собою за то, что все еще хочу здесь побыть: до которого же времени?

16-е («О лучшей жизни ты, здесь странствуя, старайся; любовию к земным вещам не прилепляйся»)

О лучшей жизни ты, здесь странствуя, старайся;
Любовию к земным вещам не прилепляйся.
Когда стяжание похитил кто, отъял,
Скажи: Господь мне дал, Господь мой паки взял.
—
Ты должен здесь жить вечно, видеть всегда новые лица, слышать «новые имена, доживать до новых болезней и несчастий, всегда терпеть голод и никогда не насыщаться», какое страшное наказание! Долго здесь жить не хорошо. Если бы могли быть молоды и мудры, богаты и умеренны, сильны и любимы: то жизнь сия конечно бы стоила пожелания. Но такой жребий редок, а в руки попадаются по большей части пустые билеты. При всем том жертвуют деньгами, здравием и душою, чтобы только поиграть роль в каждом классе. Попечение о лучшей жизни есть благороднейшая моя должность.

Теперь беспрестанно один зверь за другим пропадает. Птицы более и более утихают, а скоро и пекущаяся о будущем ласточка оставит дома наши. Если бы которая-нибудь из них и теперь еще прилежно созидала гнездо свое, то сначала мы бы ей подивились; но увидев, как бы она около Рождества умерла с голода, или замерзла, сказали бы о ней то, что можем сказать о старике, который здесь более и более обстраивается и наконец хладом старости застигаем бывает. Птицы ищут осенью теплейших стран, а наши пожилые люди часто опаздывают.

Далеко ли я зашел в этой и будущей жизни? Скоро оставлю оную и вступлю в сию, так скоро, что чаятельно воскликну: уже!― Для этой жизни сделал я, в самом деле, довольно, что бы ни сказали начальники или наследники мои. Разве не довольно я плакал, боролся, терпел, льстил, помрачал совесть мою и работал до величайшей усталости? Теперь бы все уже миновалось, хотя и не вижу конца тому, если бы только служба моя не мешала мне о самом себе иметь попечение. Как силен и бессилен я? Ни одним годом на земле располагать не могу, а вечность могу для себя так устроить, как хочу.

Могу ли вступить в будущую лучшую жизнь еще ныне же? Бедные смертные! тот из вас достоин обладать сокровищами мира, кем оные не обладали! Лотова жена обратила к Содому, взор свой: если бы в этот час надлежало мне оставить Содом мой, то сколько бы раз поворотил я назад голову свою, если бы только позволила это сердечная тоска! Бездельное завещание, отдающее только тленность! Благочестивый нищий, оставляющий в завещание плоды молитвы своей и пример свой, есть истинный капиталист, на имение которого нельзя наложить никаких податей. У кого там нет недвижимого имения, тот остается ремеслом нищий. Здесь у нас, как у детей, все перебитые стекла; там развивается рождение, разум и богатство. Там мы либо все, или ничего.

Ничего? ― Всемогущий Боже! реки слез готов я пролить пред Тобою о том, что не радуюсь еще приближению неба. Каких рубцов и морщин на членах моих и моей совести стоит уже мне эта жизнь испытания! При всем том я не научился еще ни надлежащим образом жить, ни умереть. Прожив сто лет, был бы я здесь странною тварью, которую любопытные стали бы рассматривать как иностранного зверя; но там буду домашнее, если так сказать можно, и величественнее, нежели себя представляю. Боже мой! хотя и над гробом моим простираешь руку Свою однако же в нем буду только глыбою земли: лучшая жизнь моя течет быстро, как солнечный свет, от миров к мирам. О, дабы я не пекся о здешних доходах более, нежели о тамошних капиталах! Здесь почти нельзя доброму человеку умереть с голода; но после смерти всех более терпят голод сладострастные. Уже близок я к вечности. Глас Божий взывает: созидай себе дом! Ах! Сколько еще созидать осталось! и сколь немного возьму с собою из того, что здесь сделал!

17-е («Древесной тени я внимаю здесь вещанья: создал тебя Господь, достойный обожанья!»)

Древесной тени я внимаю здесь вещанья:
Создал тебя Господь, достойный обожанья!
—
И так, закрасневшись от стыда, воздаю Тебе честь, благий Творец мой, я, столько уже лет живший, но столь еще мало рассматривавший дерева, столь худо внимавший шумящим увещаниям их! Вечернее уединение рощей побудило древнейших язычников искать в них идолов своих: я обрящу в них Бога. Скоро уже замолчат и эти вещатели, или я перестану посещать их, ибо они уже не хорошо одеты.

Что дерева суть ничто иное, как большие растения, допускает каждый; но, что они в рассуждении своего строения имеют много сходного со зверями, узнаем по дальнейшему исследованию. Семя и яйцо, растительная почка и телесный плод, так называемых, сосущих зверей; питание, вбирание воздуха и испарение растений и зверей, возрастание и тех и других посредством растяжения фибр их, которые по возрасту ожесточаются; расположение и тех и других; болезни в морщинах, пятнах и шишках или во внутреннем загустении, засорении и излитии соков, которые происходят от климата, от претерпенного насилия, пищи и проч., наконец жестокая старость их, смерть и тление: ― все это так сходно, что растения и деревья, назвали укоренившимися животными, а животных подвижными растениями. В царстве растений можно бы было положить чувство; ибо корни и листья двигаются к воздуху, солнцу и пище, и рубеж между животными и растениями тем большему подвержен спору, чем точнее испытываем растения.

Паки обращаюсь к вам, цари растений, древа! Коль величественно стоит тут десятивековый дуб, и сколько пользы и удовольствия доставил он в это время! С радостным благоговением сажусь под густую тень столетней липы. Мысль, что один из предков моих в младенчестве своем тут прыгал, приводит меня в сладостную меланхолию. Кровом этой благодетельной липы, защищен был малый мир людей и зверей от солнца и дождя, а во время цвета древа этого многие тысячи гуляющих говорили: как услаждает Бог чувство наше! что они теперь говорят и на небе.

Древа по чему-то почтенны, так что в сенях их менее о зле помышляют, нежели в разрисованных комнатах. Натура, здесь в поющей птице, там, в улыбающемся цветочке или в веселящихся жуках и бабочках, столько проповедует нам о Боге, что нам немного остается времени на зломыслие. И так, если позволяют обстоятельства и погода, лучше искать наставления между древами, нежели между блестящими подсвечниками; среди оных говорит и зеленый ковер. Каждое растение есть питомец дерева. Оно закрывает его от жара, бури и сильного дождя, и питает его, хотя и не одного с ним рода. Сколь дерево кажется великодушным с сей стороны, столь оно с другой благодарно. Мать его, земля, благо осеняется. А чтобы из нее не слишком много вытянуть сока то оно, а особливо ночью, втягивает его в себя корою и листьями из воздуха. Наконец осенью согревает оно ее собственною своею одеждою. ― Не естественно ли такое наставление! ― По крайней мере, это научает тому, что поступок неблагодарных детей, скупых богачей и невеликодушных, весьма не естествен.

Листья становятся все темнее, a наконец желтеют: так и волосы мои, в глубокой осени седеющие. Мох сушит древа, а меня страсти.

―Покрой меня, Благий! ибо в Твоей сени благо мне будет. Евин взор на заповеданное древо да увещает меня! Но каждое древо есть заповеданное, если, взирая на него, забываю Бога. Может быть липа распространит некогда ветви свои над гробом моим: тогда именем моим да наставляет она странника! Меня же будут тогда наставлять бесчисленные солнца, как листья лесные.

18-е («Пылинка мир сей пред вселенной, пылинка мир есть сокровенной»)

Пылинка мир сей пред вселенной,
Пылинка мир есть сокровенной.
—
Жители других миров были камнем претыкания для отцов наших. Пользовались меньшим, и служили Богу в простоте и истине. Мы теперь знаем более; но это не редко надувает нас гордостью, рассеивает и делает из благочестия род науки. Сообразуйтесь времени, пользуйтесь выгодами веков и берегитесь соединенных с тем опасностей. Поломки наши будут иметь более знаний, но и более соблазнов. Ибо чем более дарит Бог, тем более может Он и потребовать. Вредная трава нигде так не разрастается, как на жирной садовой земле; однако же она все лучше степной.

Чтобы звезды, или их планеты, были пустыми пузырями или пустыми шарами, это противно премудрости и благости Божией и всякому опыту. Понеже от Гренландии до ароматических островов, и от столичного города до иссыхающего блата все живо: то грешно, кажется, думать, чтобы небесные тела были совсем необитаемы. Если могли там жить твари (а для чего бы не так?), то конечно и живут; ибо Бог есть источник жизни. Если все звезды безжизненны, то они суть мыльные пузыри. Но куда Творец взирает, там все должно быть во славу Его.

И так братья мои живут не только на этом шаре земном; семейство Отца моего несравненно пространнее. И если я так несчастлив (чему виною бываю всегда сам), что здесь не нашел друзей: то есть надежда, что найду их в других мирах. Благословляю вас, будущие сообщники мои! Теперь разделяет нас неизмеримое пространство (в один день Ангелом пролетаемое); но скоро Бог соединит нас. Чудесное знакомство! Араб и Самоед ― все ничего! Слон и колибри не могут быть так различны, как мы. Однако же все дети единого Отца. Путешествующий из отдаленных стран может здесь меня занимать весьма приятно, хотя он только на ружейный выстрел переехал. Как радуюсь, что некогда увижусь с вами! Как вы окружите меня, дабы узнать от меня дела и пути Божии на земном шаре Бога нашего! Тогда будете вы вечными друзьями моими за то, что я сообщил вам достаточное понятие о всем, от кедра до иссопа, от первой главы Моисеевой до последнего откровения Иоаннова.

Стыд, вечный стыд, если тогда возмог бы я только говорить о пище, модах, обыкновениях, собаках, лошадях, и других малостях! При этом благоразумный зевает. Видишь ли Лоренцо! (так некогда назову себя) как еще мы далеки от того, чтобы в небесный двор могли войти с честью! Нравы наши от Португалии до Швеции весьма грубы, если не читаем Слова Божия и не имеем обхождения с благоразумными любимцами Божиими. Без Библии и добродетельных друзей бываем мы непросвещенными крестьянами.

Иисусе мой! скоро, может быть, созовешь Ты Ангелов, меня и жителей полярной звезды и Сириуса, или, лучше сказать, Планет их, да наслаждаются все величайшим блаженством, нежели каким доселе наслаждались. Твое будет тогда царствие. Может быть открылся Ты и другим мирам, и тогда возлетят они к Тебе вместе с нами, сынами земли; или, только тогда узнав Тебя, вострепещут от радости ― но с большим трепетом узнает Тебя кощун. Какой мир проливается от Юга и Востока! Так называемый больший мир на нашей земле пропадает из вида. Велик тогда един Бог и боящийся Его. Будущие братья! Скоро ― Теперь еще спать должен. Между тем хвалите Бога. Вы простите мне сон; но что скажете, если я спал там, где надобно было хвалить Бога? и что скажет Бог?

19-е («В кончине дней моих пошли любви мне луч»)

В кончине дней моих пошли любви мне луч
И мраки освети во мне ужасных туч.
—
Болезнь возрастает, силы оставляют, доктор теряет надежду, друзья отчаиваются, или в мыслях разделяют наследство, глаза помрачаются. И взоры показывают дикость; сердце уязвляется, натура истощена.

Хотя бы мир принес тогда всеновейшие моды и блистательнейшие сокровища, однако же все будет напрасно; все безделка, все противно и подобно месту сражения ― нет Спасителя, кроме Тебя, в здравии и в суетах столь часто забываемый Боже!

Любовь Божия при нашей смерти всегда бы должна была занимать мысли наши. В церквах царствовало бы благоговение, за столом бы не злословили, над больным не рыдали бы по-язычески. Бог присутствует при смерти твоей: что может более побудить к благодарности! Оставь рюмку и благодари Бога; отложи на сторону моду и питай великую мысль, что скоро при смерти твоей Бог будет все во всем; что потрясется сердце сильного, как слабые здания во время землетрясения, если оно забудет, что при смерти Бог есть единая его помощь!

Подобно как нежная мать оставляет чадо свое между товарищами его, но едва ушибется и закричит оно, бежит уже к нему сквозь маленькую толпу, отчасти плачущую, отчасти смеющуюся, и берет возлюбленного своего на руки, спешит с ним к жилищу и с утешением целит рану его: — так (если не дерзко относить человеческое сравнение к Богу) милосердие Его действует сильнее всего при смерти нашей, смерть грызет сердце, но Помилователь говорит: живи! Смерть верно не так тяжела, как кажется.

Дешевы друзья при счастье, а в великой нужде так редки, как диамант на большой дороге. Ты никогда не забываешь нас, забытый Отче на небеси! Кто умеет ценить любовь Твою, тот живет и умирает в доме Твоем. Бедна помощь и самых лучших людей: они дадут нам иногда одежду, пищу; но всегда печется о нас един Бог. Кто с сожалением смотрит на меня в весельях моих, радуется, когда я благо радуюсь, исчисляет и собирает слезы мои, и искупляет, наконец от смерти: тому буди слава и поклонение во веки!

Не слишком ли много думаю получить от Бога? ― Порочная мысль! тот есть богоотрицатель, которой не думает всего получить от Бога. Грехи, песчинки и звезды исчислимее, нежели благость Божия, бдящая надо мною от юности моей. И если бы солнечные лучи были мерилом, то кратки бы и медленны были они для измерения любви Божией.

Горю от стыда, что столь часто буйно гордился пред Тобою, единый Друг мой в смерти! В благополучии и самый простой человек может заставить меня смеяться, но в смерти Ты един научаешь меня улыбаться. И так с каким же лицом тогда. Ах! Бледные смертные мои ланиты долженствовали бы закраснеться, если бы я тогда только начал искать милости Твоей. Смертный одр мой да будет повторением сегодняшнего урока моего! Какое же предстоит мне испытание!

20-е («Различны твари все, различно их движенье; о, Боже! дивен Ты, призвавый их в творенье!»)

Различны твари все, различно их движенье;
О, Боже! дивен Ты, призвавый их в творенье!
—
Различные движения тварей удивляют. Если бы Творец повелел нам делать для этого планы, то сколь бы не надежно и просто все было!

Некоторые безжизненные твари двигаются правильно, а напротив того некоторые живые не сходят с места. Какая задача для каждого остроумца! Творец разрешает загадку. Солнца и Планеты двигаются быстрее, но размереннее некоторых известных нам тварей. Напротив того, раковины и некоторого рода улитки во всю жизнь свою висят на берегах или лежат на дне моря и питаются. Мог ли бы и сам Архангел предполагать такое расположение?

Каждый человек ходит и пишет отлично от других; все лица, листья и песчинки различны. Так же разнообразно и движение животных. Полет птиц так различен, что знаток узнает их по нему. Длина или ширина их крыльев, строение их тела, пища их и проч. производят знатное различие в их движении. Садятся они опять по новым правилам. Иные шагают, другие прыгают, а иные, например, дятел и попугай, употребляют вместо третьей ноги нос свой. Как назвать движение страуса? он и летает, и ходит. Сова летает тихо, чтобы не разбудить своей добычи, а в противном случае она бы умерла с голода. Некоторые птицы имеют двойные крылья или состав в крыльях: для чего же?

Кит, щука, змея, пиявица, все двигаются по-своему. Даже каждая улитка ходит или плавает от другой отлично; некоторые даже прыгают, а другие проворно вертятся, как колесо вокруг оси. В царство Натуры весьма не далеко проницают наблюдения наши. Но и на земле многому можем удивляться.

Почти все звери ходят, ползут и тащатся вперед. Но Творец, не держащийся единообразных правил наших, сотворил и таких зверей которые двигаются назад или прямо вверх. К последним принадлежат пауки и гусеница, а к первым рак, который только назад двигаться может, а должен питаться быстрейшими, даже летающими животными. Движение стрекозы, ящерицы, земляной лягушки, кролика, особливо крота, который как рудокопатель под землею работает, достойны внимания каждого, чтущего дела Божии выше своих. Паук, посредством ниточки, которою играет воздух, может также летать и достигать до высоких башен; гусеница, которая почти так же от дерева к дереву переносится; дикие козы, которые рогами своими свергают себя с камней, перевертываются, перелетают пространную долину и становятся на намеченной стремнине ― о, человек! скажи, не уже ли все это малость? Ты дашь в том отчет Богу. Когда Он сотворил эти малости, то они должны быть всегда для Тебя почтенны.

Хождение самого человека есть беспрестанное подпирание и падание, a особливо в нравственном мире; ибо Христианство мое состоит из всегдашнего претыкания, падания и восставания.

Премудрый и милосердый Отец! сколь глубоко пал я, когда не могу уже взирать на прекрасное творение Твое! Сколь медленно приближаюсь к Тебе и к познанию Тебя, я, подобно ястребу метающийся на недостойную добычу! Крестьянин в Опере, или в музее естествознания, находит еще нечто для себя привлекательное. Но большая часть людей с гораздо большею грубостью и глупостью смотрит на мироздание. Катитесь со своей гармонией вокруг меня, миры Бога моего! Сон прекращает мое движение; но мы лучше друг друга узнаем, когда я вознесусь к вам на крылах Ангельских.

21-е («Плоды, созревшие древа, дают снимать: кто вкус изящный их удобен описать»)

Плоды, созревшие древа, дают снимать:
Кто вкус изящный их удобен описать.
—
Овощи важнее драгоценных камней и лавра, а, особливо, если последний омочен кровью. Овощи суть доказательство бессмертия души. Ибо, если бы всеблагий Творец не искал нашего удовольствия, то бы Он мог определить нам в пищу только рожь, мясо и травы. Неужели Тот, Кто столько печется о теле не сделает гораздо более для души? Эта же стремится к вечной жизни.

Как питательны плоды! Бедные мореплаватели знают это лучше, нежели богатые, употребляющие их только после обеда, или после ужина. Какая здоровая пища! почти только эту одну позволяет Доктор больному. Ибо теперь времена просвещеннее, жаждущему больному полезнее и сладостнее земляника, вишня, смородина и проч. нежели предкам нашим гретое пиво и мясная похлебка. ― Если бы сливы поспевали двумя месяцами ранее, а прохладительная вишня двумя месяцами позднее, то в целом было бы это, конечно, не здорово. Персик и дыня, кажется, могут послужить к возражению: но они растут только для тех, которые посредством вина и пряности могут избежать простуды. В жарких странах они обыкновенны, и суть вместе с лимонами нужное прохлаждение.

Прекрасный вкус плодов весьма различен. Каждый климат имеет свои плоды, и завистливый сосед должен это терпеть. Итальянские плоды и Шведское железо ― какова бы ни хитра была Политика, а свое у себя останется. Провидение хотело посредством мореплавания и торга братски соединить народы. Но делайте, что можете; ибо искусство имеет участие в хорошем вкусе плодов. Чудное противоположение, Натура и искусство! И последнее, равно как и первая, было целью Творца. Бог не хотел нам дать лесных яблок, но повелел нам пересаживать и прививать, поручая нам, ученикам, отчистку дел Своих. Почему садовые цветы и плоды суть самые натуральные; а полевая гвоздика и лесные груши не натуральны; ибо человек поступает против Натуры (природы), не вырабатывая их.

Какое изобилие плодов! Волчье молоко уступим мы птицам, а плодов не дадим им. В Майе смотришь ты на цвет, и хочешь чтобы из всякого цветочка вышел плод: безрассудный! дерево бы сломилось и ни одно бы яблоко не поспело. Ржа, воробьи, черви ― ты не доволен сими товарищами и ропщешь, как Иона под тыквою. Ты и слушать не хочешь об отдаче: так послушай же, какие имеешь выгоды.

Жадный хозяин не хотел в Июне сорвать несколько сот почек, чтобы облегчить дерево, да он бы и не выбрал для этого лучших; и так сожалительная Натура зарождает в почках червей. Великая бывает от того выгода. Ибо 1) питаются тем твари, которые по крайней мере по превращении своем в мух, жуков и бабочек, посредственно приносят нам пользу. 2) Падение червивого плода облегчает дерево. 3) Прочие твердейшие плоды получают более сока и теплоты солнечной. 4) Мы получаем ранее плод; ибо как скоро червь раскусит разные соковые сосуды, то плод перестает расти и начинает спеть, подобно недоспелому плоду, который мы срываем и кладем спеть. 5) Если бы все вдруг поспело, то мы бы пресытились. Но таким образом умирает стебель, когда червь перегложит жилы его, а мы долгое время пользуемся спелыми плодами. 6) Вкус червивого плода лучше, чему причины могут быть разные.

Милостивый! Ты питаешь, целишь и освежаешь плодами; а человек дерзко жалуется. Не могут быть так неблагодарны прочие плодоядцы, которых мы разрезываем и растаптываем. Сколько загустений в теле моем развел уже плод! О, дабы развел он загустения и в душе моей, да разольется в ней беспрепятственно благодарение и доверенность! Отселе плодовитое дерево будет мне провозвестником Божественной любви.

22-е («О, Боже! Ты века и сутки измеряешь и дням и вечерам премены назначаешь»)

О, Боже! Ты века и сутки измеряешь
И дням и вечерам премены назначаешь.
—
«Опять уже день с ночью равен! Куда девалось лето!» Так жалуются ныне тысячи и берут свои меры. Богатый пускает себе кровь и принимает лекарство, а бедный думает о дровах. Тот и другой почитает наступающее теперь время года за объявленную войну. Из десяти ропщущих только один за несколько месяцев перед этим благодарил Бога за приятные дни. Он может им дать двадцать пашен, домов, чинов и (если они богаты и человеколюбивы) детей ― это хорошо и справедливо; но несносно, если Он хотя одну из этих вещей опять назад возьмет.

Если бы какой-нибудь дерзкий упрямец придумал лучшее расположение, то каждый Физик пожалел бы о недостатке его смысла. Равноденствие столь же полезно, сколь полезен Иоаннов день. Одно время года работает для другого, и без трутней нельзя бы было стоять улью. Длинные ночи для поселян и работников — суть нужное отдохновение посредством сна. О, дабы в благословенных землях наших не жаловались на длинные ночи! Есть много таких земель, в которых день с ночью из года в год равны бывают; но они населены по большой части бедными и малоумными людьми. Таковы и те земли, где дни и ночи по месяцам продолжаются. Кто захочет жаловаться из нас, которым Бог (можно почти сказать, как любимцам) отдал прекраснейшую комнату в земных чертогах Своих? Милостивый Боже! Ты угощаешь меня не по достоинству. И если у меня теперь, при наступающем вечере года, в какой-нибудь малости недостаток: то верно не просил я ее у Тебя.

О, дабы я к осени и зиме надлежащим образом помолился! О, дабы я летом уверился, что благи суть все дела Божии! Неужели Премудрый может тогда, когда дни уменьшаются, поступать хуже, нежели тогда, когда они прибавляются? Большая часть ученых радуется зиме, ради тишины и досуга. Кажется, что Бог хочет теперь утешить некоторым образом и самых недовольных, осыпая их задолго еще до зимы всякими плодами. Так утешаем мы младенца, давая ему, вместо отнятой у него свечи, яблоко. Когда дни долее ночей, тогда мы и пучком цветов довольны.

Твои учреждения, Боже мой, совершенны; но мои… Самая долгая ночь есть сияние солнечное против жития моего. День и ночь теперь равны: равны ли добродетели и пороки мои? А если последние все еще длиннее первых, то мне радоваться надобно, что отныне ночь прикроет их большею тенью, нежели прежде. Один только благочестивый мог бы требовать всегдашнего солнечного сияния. Но кто много делает добра, тому Бог единое добро и оказывает; а это есть знак благочестия, когда в путях Божиих не находишь ничего хулы достойного, а тем более худого видишь в себе.

Управляй же по плану Твоему, Всеблагий! В смирении буду прославлять Тебя. Хотя бы следующая половина года и не так была приятна чувствам, как прошедшая, однако же душа моя может получить от того пользу. Чем уединеннее и темнее, тем лучше могу размышлять и жить для самого себя. Реже буду видеть многие глупости и соблазны. Могу почти сказать, что теперешнее время года в рассуждении меня естественнее. День располагается теперь по моей жизни и ежедневно сокращается. Почему знать, когда настанет кратчайший день здешнего бытия моего! Только тот трепещи зимы и смерти, кто для обеих не сработал ничего. Вечера теперь долее ― долее будет и беседа моя с Богом и благодарение мое.

23-е («Где радость скрылась младых, протекших лет! Терплю и должен я еще страдать от бед»)

Где радость скрылась младых, протекших лет!
Терплю и должен я еще страдать от бед.
—
Теперь обращу взор на лета юности моей. Тогдашние игрушки стоили дешевле теперешних; тогдашние товарищи были простее и беднее, нежели теперешние: но при всем том, мы их предпочитаем этим. Приятное воззрение на лета юности и в самой глубочайшей старости есть мысленное празднество.

Заботы, этот червь, ускоряющий спелость нашу к смерти, щадит цвет жизни. Если и тогда бывает у нас какое-нибудь попечение, то несколько капель слез, не горько пролитых и с усмешкою отертых, и несколько просьб, не так нас унижающих, как теперь, легко возвращают нам спокойствие. Благо учреждено, что в юности не страшимся мы восходящей тучи и любим жизнь, сколь бы родители наши ни воздыхали. Пища, честь, болезни и другие тягости были для нас легки, и мы знали только то, что Сотворивший нас должен нас и соблюдать. Но когда сила печься о себе возрастает, тогда уменьшается вера. Однако же детская вера есть должность наша.

Какое здравие тела и сердца, обнаруживавшееся прыганием и веселием! Как гибко было тело, и в чьей службе стало оно так лениво? Как скоро я засыпал! как крепок был сон! как вкусна всякая пища! как был я чистосердечен, разговорчив и доверчив! Теперь на самого себя иногда сержусь (да и чаще бы надлежало мне на себя сердиться), но тогда не имел к сему причины. Восхищаюсь, воображая себя в легкой одежде прыгающего и говорящего: и лучше бы хотел я быть маленьким невеждою, нежели большим глупцом, который надувается и боится, богатеет и умирает с голода.

  Родственники, школьные друзья и добросердечные соседи — где эти добрые люди? Теперь надо мною много господ, которые и бедной платы не дают мне прежде, пока не осмотрят подробно трудной работы моей.

Хотя во время детства и терпел я некоторые небольшие наказания, однако же, скоро получал прощение и все забывал. Теперь до могилы не забывают преступления моего, тогда смешны бы мне показались злоязычники, лихоимцы, злые льстецы и проч., а теперь не редко они меня до слез доводят. День смерти родителей наших бывает по большой части сигналом к печали и вражде всякого рода. С ними лишаемся мы весьма многого. Если мы презирали любовь их, охуждали завещания их и расточали их сокровища: то это потребует слезных жертв, прежде, нежели принуждены будем в оной жизни отдать им в том отчет. Ах! сколь усладительно быть в объятиях матери и под руководством Отца! ― объятия мира не доставят уже нам такого удовольствия, и никакого друга руководство не может быть так безопасно.

У меня были дальновидные надежды, и я доволен был. Теперь перед глазами у меня недостаток, старость и могила: и при всем том ради благопристойности надобно мне часто показываться веселым и ласковым. Мускулы лица, которые прежде с такою легкостью к улыбке сжимались, загрубели; год от года становится мне дороже от всего сердца радоваться. В юных летах кажется мир открытою аллеей; но скоро охватывает нас ограда, и остается почти только один выход в могилу. Счастливые дети, столь много доброго от мира ожидающие; но счастливее еще старцы, отказывающиеся от всяких на то требований! На помочах все ново, и мы малостями довольствуемся: на клюках нет ничего нового, кроме смерти, и стыдно, если мы любуемся какою-нибудь малостью, а не небом.

Небесный Отче! до сего холма помогал Ты мне идти; а когда густой туман помрачит те горы, которые мне еще переходить осталось, то ухвачусь за руку Твою. Благодарю Тебя за невинные радости юности моей. По этим радостям составляю себе понятие о радостях небесных, где нет греха, старости и болезни. Хотя теперь и не могу уже так спать, как в детстве, однако же, молиться могу еще с большим благоговением. Скоро, скоро вступлю в вечную мою юность.

24-е («Грех юности моей забвению предай, и милосердое прощение мне дай!»)

Грех юности моей забвению предай,
И милосердое прощение мне дай!
—
Боже, Твои мысли суть солнца, а мои гнилое дерево. Старейший человек со всеми своими переменами есть пред Тобою как искусственный огонь, скоро угасающий. Я и в младенчестве и в старости знаем только единым Тобою. Родители и друзья мои видели первые мои слезы, но не весьма вероятно, чтобы они и последние мои слезы увидели. Но ты всегда пребываешь; первый плач мой и последнее мое воздыхание суть пред Тобою едина мысль. Счастлив, если бы мог я с удовольствием вспоминать о детстве моем! Но какое неприятное воззрение на лета юности!

1). Всему ли научился я, чему мог научиться? Не складывая вины на родителей и учителей моих, которым и без того есть за что отвечать, буду лучше жаловаться на свою леность и на безвременное любопытство юности моей. Св. Писание и дела Творения суть главная наука: все прочее, даже и доставляющая нам хлеб наука, должна быть подчинена оной. Кто превращает порядок этот, тот подумай о будущем своем отчете. Соломон знал от кедра до иссопа дела Божии, не искав, приобрести себе таковым познанием ни хлеба, ни земного благополучия. Кто от звезд до насекомых ничего не знает, кроме того, что он сеет и в капитал употребить может, тот оплакивай лета юности своей; ибо настала осень, и надобно жать.

Как обрабатывал я сердце свое? На седьмом году можем успеть в сем более, нежели на семидесятом. Пороки мои были тогда не развернувшееся гнездо червей: если бы все сорвать и раздавить, то бы дерево хорошо было. Но когда уже черви выползут, то хотя некоторых мы и умертвим, однако же, дерево все будет портиться, если не ежечасно искать будет этих вредных тварей. Печально вспоминать, что в детстве имели мы такие свойства, которые нас всем приятными делали; но с летами оные пропали, подобно как нежность и розовый цвет кожи.

3) Как часто преступал я пятую заповедь, явно или втайне, всенародно или между сотоварищами своими? Обманутые родители! думали ли вы, чтобы чадо ваше было так хитро? Тайно обруганные учителя! Бог наградит вас лучше, нежели мы, ненавидевшие вас, как тиранов. Но мстят за вас. Последующие надзиратели наши крепче нас в руках держат; и мы должны быть послушны и ласковы хотя и знаем, что они пекутся более о своем благе, нежели о нашем. Родители и учителя! первые изображения Божества! простите мне неповиновение мое, которое сделалось после корнем многих пороков. Слезы раскаяния буду проливать и на гроб ваш.

4) Не преступал ли я и шестой заповеди? ― Едва только научившись хвататься, я уже умерщвлял; я мучил птиц, и свирепое сердце мое радовалось, когда они бились. Но если и теперь еще кажется мне это малостью, то спрашиваю, не умерщвлял ли я и людей? Огорчая людей, раздавая столько ядовитых порошков… войти ли мне в точнейшее рассмотрение? Нет, лучше оставить доносы и просить у Бога прощения. Если сократил я чью-нибудь жизнь, то умилосердись над тем и надо мною, милостивый Боже! один вопрос: не был ли я и в самом слабом детстве самоубийцею? Как бы теперь был я здоров, если бы в юности слушался, избегал горячности, скорого прохлаждения, ужаса, гнева и невоздержания! И не уже ли теперь дерзну жаловаться на Бога, если я не так здоров, как бы быть мог?

Еще теснится множество грехов, хотящих непременно в тот же день войти. Прочие заповеди требуют также удовлетворения. Детское воровство, злобная радость, суетное употребление имени Божия, дерзостные клятвы, тайное бесстыдство. Ах! я ужасаюсь. И эти лета называю лучшими летами моими? в возрасте этом столько невежества и злобы, а я снова желаю возвратиться в него? Это есть сатира на мой разум и сердце мое. Чем же мне быть надобно? Небесный Отче! я есть кающееся Твое чадо.

Начало жизни было худо, но конец должен быть лучше: в этом да поможет мне Господь Иисус!

25-е («Орудием своим имеешь Ты Царей: в них благом милости сияеши Своей»)

Орудием своим имеешь Ты Царей:
В них благом милости сияеши Своей.
—
Надобно быть весьма худым Христианином, чтобы не радоваться при рождении Принца, а особливо в сильных Домах. Такой день подобен черному облаку на горизонте во время жаркого и сухого лета. Земля жаждет, и мы надеемся что иссохшее поле и повисшая цветочная головка освежится, наконец, тихим дождем, однако же и град пойти может. И так пушечные выстрелы при рождении будущего Государя суть слышимые громовые удары в отдаленной еще туче, которую ожидаем между страхом и надеждою.

Государи, как орудия Божии, достойны усерднейшего и глубочайшего почтения. Через них может Бог наградить, или наказать более, нежели через иное орудие. Целые земли привести в цветущее состояние или опустошить; возвеличить народы, или усмирить и притом медленно, так чтобы каждый имел время подумать; Христианское учение пересадить в другую землю, где лучше смотрение и менее насекомых: все это производит Бог посредством Своих венчанных на земле вестников и притом столь естественно, что только благочестивые и мудрые признают тут руку Божию. Милостивый Монарх по справедливости производит себя от милости Божией; но и Аттила, Король Гуннов, по справедливости называл себя бичом Божиим. Государь управляет нами, а Государем Бог.

И так слепой случай назначает, какому числу и каким Принцам для нас родиться? Никак: пороки или добродетели государства суть повивальная бабушка юных Принцев оного. Если народ разорвал связи Религии, так что каждый знатный человек стыдится молитвы ― то Бог сделал бы чудо, когда бы младой Принц полюбил молитву, т. е. когда бы признал над собою невидимого Начальника, давшего ему корону и впредь еще более дать могущего. Если же он Господа своего ни во что ставит, то что сделает из улья подданных своих? Мед у них отнимет, будет морить их голодом, или задушит без нужды пороховым дымом, и при всяком угрызении совести (которые однако же время от времени будут тише) вопросит: кто Господь, Коего гласу мне повиноваться надлежит? Это я. ― Совсем иначе воспитывается Принц, если вельможи той земли любят Бога. Тогда не почтет он высокого рождения своего за слепой случай, но за назначение Божие; и сердце его будет велико: ибо знает он, что Всемогущий употребляет его к произведению в действо великих Своих намерений.

Хотя Бог обращает все к добру, и к великим переменам потребны иногда безбожные или свирепые Владетели: однако благополучна та страна, которою правит Государь милостивый. Аттила за грехи наши проливает реками нашу кровь и наши слезы, а Тит осыпает нас за добродетели наши благодеяниями. Рука Государя досягает всегда до будущего века. Каким добром, например, свободою в исповедании веры, обязаны мы давно уже умершим Государям! Когда они творят доброе, тогда радуются и небо и земля. Если находятся на земле такие видимые существа, которые выше человека, то эти существа суть конечно Государи, здесь и там корону носящие.

Царь царей всех! буди милостив ко Владетелям и подданным их. Отвергни вольнодумца, хотящего развратить юного помазанника Твоего. Благодарю Тебя за всякое добро, творимое Правителями нашими. Усердно будем служить им, ибо они на земле образ Твой. Может быть, и в самое то время, когда мы спим, Правитель наш думает о новом для нас благодеянии: в таком случае, Господь небесный, подобен он Тебе и величествен. Боже! благослови и соблюди всех Государей.

26-е («Осенний солнца луч, не летний днесь блистает, но Отчая любовь всегда нас согревает»)

Осенний солнца луч, не летний днесь блистает,
Но Отчая любовь всегда нас согревает.
—
Вечера теперь уже весьма холодны, а топить горницы еще рано. Благодеяние ложа в сем времени года ощутительно, когда нам поутру надобно оставлять приятную теплоту его. Ложе мое должно теперь побудить меня к хвалению Бога; ибо, где нахожу благодеяния Божии, там не молчу.

Наше здоровье необходимо бы повредилось, если бы мы в холодную и сырую ночь не умели споспешествовать испарению тела, а особливо в детстве и старости. Если бы каждый солдат мог спать на постели, то лазарет был бы гораздо малочисленнее. Привычка (может быть худая, изнежившая нас) делает постели почти необходимыми в климате нашем; и желательно бы только было, чтобы мы употребляли на то хлопчатую бумагу, лошадиные волосы, фланель, а не перья. Ибо часто жар постели и вреден бывает, например, в параличе и в воспалении; да и тело здоровых приходит в слабость от излишнего испарения. Иной болящий скорее получил бы здоровье и менее стал бы бредить, если бы постель его не так была пушиста. Однако же, кроме солнечного жара, жар постельный есть самый равный, т. е. все тело равно разгорячающий. Напротив того жаркие комнаты разгорячают более голову, нежели ноги; а этому сообразное движение в крови может быть опасно.

Каким другом покажется постель, если на несколько дней лишишься ее! Когда постыдно садиться за стол и после насыщения не благодарить Бога, то в рассуждении нашей постели неблагодарность еще грубее; потому что постель стоит менее стола и приятность ее продолжительнее и здоровее. Какое число зверей дает нам перья или волосы на ночное жилище наше! В Исландии есть птица, из рода уток, которая самые мягкие перья выщипывает из брюха своего, чтобы сделать теплое гнездо своим детям; но тамошние жители собирают раза три пух этот. Таким образом находит бедная земля новую ветвь торговли; богачам нашим достается легкая и теплая постель; птица в четвертый раз щиплет перья для детей своих, и этим способом благодетельствует Бог ближним и дальним тварям. Благий Попечитель, как легко доставать нам себе постели! Гусей сделал Ты ручными птицами, и дал им вкусное мясо. Если бы не было в них которого-нибудь из сих свойств, то бы и половина из нас не имела мягкой постели. И так мы покоимся на перьях или волосах таких животных, которые для нас лишились жизни.

На ложе не бываю таким великим глупцом, как в одежде. Тогда бываю уединеннее и ближе к Богу; но и тем виновнее буду, если сам себя соблазнять стану. В праздничном одеянии играю комедию, и не могу говорить и действовать натурально. Ложе освобождает меня от сего принуждения; не могу гордиться и нет тогда удивляющихся разуму моему: тут един Вездесущий, требующий благодарения и молитвы.

Всегда буду благодарить Тебя на ложе моем, также показывающем любовь Твою ко мне, беспрестанно благотворящий Боже! Много надобно для того, чтобы мне весело идти на постель. Умилосердись, Отче, над всеми теми, которые теперь на чистом, воздухе, на воде и на земле, или в самых темницах и в подобных им хижинах тщетно желают ложа! Умилосердись над теми, для которых одр болезни так жесток и жарок, что они беспрестанно мучатся! Они все суть твари Твои, и я вспоминаю о них с горестью; ибо они отчасти и для меня путешествуют и страдают. Многие мореплаватели суть благодетели мои; и каждый больной сосед мой заставляет меня ценить дороже здравие мое и сердечно благодарить за него Бога. У Спасителя моего не было места, где бы Ему главу приклонить; путешествующий Иаков клал себе под голову камень; миллионы лучших меня людей лежат теперь на земле или соломе. ― С такими мыслями ложусь на постель, удивляюсь преимуществам своим, улыбкой изъявляю Небу усерднейшее благодарение, и засыпаю, как спеленатый младенец в глазах тихо качающей его матери.

27-е («Столь слабым я в сей мир, неведущим рожден! Свет разума во мне таился сокровен»)

Столь слабым я в сей мир, неведущим рожден!
Свет разума во мне таился сокровен.
—
Я ― это гордое и столь много грехов рождающее слово редко выговаривается с надлежащей тихостью

Я родился наг и беден. День рождения моего покажет мне теперь, что не имею причины гордиться. Нынешние мои дни суть льстецы, ибо их подкупаю; тогдашний изображает меня подобно старым служителям, вольнее: ибо он видел меня нагого и бедного. О дабы мог я знать теперь все явления этого решительного для меня дня! Но меня научают только некоторые предания и некоторые подобные случаи.

Я, печальный дар! стоил смертных мучений матери моей; отец мой трепетал между страхом и надеждою, страшась лишиться возлюбленной своей, а надеясь радостно облобызать мать и чадо. Все стояли или бегали без памяти в торжественном ожидании; усердные молитвы восходили на небеса; лились слезы, воздыхали, давали обеты. Наконец Бог умилосердился, и я родился. Если бы тогда имел я разум и чувствительное сердце, то не мог бы снести мертвого лица бедной матери моей; от сожаления пролил бы ручьи слез. Но я плакал о себе самом, как бы приключилось мне великое несчастье, и скоро потом заснул; напротив того, ослабевшая мать моя не могла спать. Я варваром был против любезной родительницы моей; однако же, она утешала меня, коль скоро угодно мне было плакать. При самом рождении своем стоил я родителям так дорого, что никогда и ничем не мог заплатить им.

Первое и последнее явление жизни моей во многом сходны. В болезни, молитве и надежде явился я, и чаятельно исчезну таким же образом. Некоторые перемены немного значат, например, супруга, или дети вместо матери, лекарь вместо повивальной бабушки, и вместо колыбели гроб. Главное действие одинаково. Тогда из сонной жизни вступил я в деятельнейшую, и возвестил себя плачем и воплем: и в смерти возвещаю себя радостными кликами и хвалебным пением. Там лежал я в объятиях моей матери, а тут примет меня в Свои объятия Искупитель мой. Там честные родственники радовались рождению моему, а тут поздравляют меня блаженные Духи. Тогда почти видимо возрастал я некогда ― но земные примеры слабы, когда ими хотим изобразить явления вечности. Скажу еще одно то, что тогдашней своей болезни не чувствовал: как бы ни велика была болезнь моя при смерти, но в вечности она забудется. Бог не велит нам, плакать долее того времени, которое нужно на ниспослание нам некоторой помощи.

Где суть благотворившие мне руки при рождении моем? Где нежные руки, прижимавшие меня тогда к груди с такою бескорыстною любовью? Ах! такой ласки не бывает уже после. Самые браки совершаются по большой части по корыстолюбию и тленной красоте, для будущего призрения, или по весу золота. Что сделалось, наконец, из меня, маленького человечка, который всеми тогда столь нежно любим был, и которому, по мнению некоторых, едва до купели жить было можно? Лобызавшие меня тогда, качавшие и с улыбкой на меня взиравшие, уступили место другим, которые меня давили и заставляли плакать. Но что я жалуюсь! тогда еще был я зародышем человека, не мог думать, тем менее благодарить Бога и молиться. Но теперь могу это, и возмогу еще более и славнее, когда оставлю эту зародышную жизнь и стану истинным человеком.

И так буду молиться о спокойной ночи. Но для чего? Бог, попечитель мой от чрева матери моей, дарует мне то, что мне нужно и полезно. Лучше буду сердечно благодарить Тебя, вечный Отче мой. Придерживаясь руки Твоей, вступил я, беспомощный, в мир этот, и оставлю его по совету Твоему с бодростью. Какой причиною к благодарным песням будет еще в вечности мне и родителям моим день моего рождения!

28-е («В болезнях, кои здесь томясь, претерпеваю на дщерь любви Твоей, щедроту уповаю!»)

В болезнях, кои здесь томясь, претерпеваю
На дщерь любви Твоей, щедроту уповаю!
—
Боже! благость Твоя составила воздух, в котором мы живем. Малейшая капля крови моей была бы океаном, если бы я узнал все ее части, которые Твоя благость взвесила, перемешала и почти в ту же секунду, в которую одна частица портится, на место ее другую подставляет. И так, осыпанный милостями Твоими, с благодарением подъемлю руки мои. Щедрый небесный Даятель! отверзи очи мои, да узрю Твои благодеяния; и прикоснись к сердцу моему, дабы возгорелась в нем любовь взаимная!

Этот воздух, который теперь в себя вдыхаю, и которым, может быть, тысячи других тварей дышали, есть великий дар. Враг мой охотно бы хотел заразить его для меня ядом: но Бог и врагам Своим дает здравый воздух. Нет такой стихии, которая бы не всякий час во благо мое работала. Океан носит на себе корабли для доставления мне пряных кореньев, лекарств и лакомства. Земля работает или покоится для моей кухни; каждое движение в воздухе есть для меня лекарство; самые невидимые огни, дышащие пропасти готовят мне металл, медикаменты и драгоценные камни. Кто ныне попечется, о том, что мне нужно будет по прошествии десяти лет, покойная ли то комната, или благословенная могила, или восхитительное упражнение на небесах? О этом же надобно печься ныне; ибо я не могу долго ждать, но, подобно детям, хочу, чтобы руки мои тот час наполнены были. Существо милостивейшее! Ты о всем печешься: новорожденному даешь груди, а умирающему праведнику небо.

Если бы этот последний возвратился к нам, и изобразил нам любовь небесного Отца, то мы ― не поняли бы того. Скорее можем млеко сосущему Царскому сыну растолковать то, о чем его родитель старается для него, нежели понять глаголы праведника, описывающего небо. Отец наш не может еще здесь нам, ходящим на детских помочах, вверить золота или драгоценных каменьев; однако же самые игрушки наши показывают богатство Его. Никто из нас не беден, кроме того, который полученные дары ломает, бросает, и поднимать не хочет, или не просит новых и лучших. Часто бывает то важнейшим даром, когда Провидение отнимает у нас вредные вещи, чтобы за эти дать нам лучшие.

Драгоценнейший дар Неба, отмечаемый многими жадными людьми, есть Религия. Все прочее не удовлетворяет вожделению нашему, и есть только в здешней младенческой жизни забава, нo которая скоро наскучить может. Религия отверзает небо, и тогда все прочие земные дары забываются, или снова от этого только драгоценными становятся. Помышляя, как Бог за тысячи лет перед этим пекся о теперешнем уверении моем, с радостью и купно с болезнью сердечною взываю: Господи! что есть человек, что помнишь его! Ковчег Ноев служит и мне в наставление; Давид пел псалмы свои и для ободрения моего робкого сердца; каждое увещание Иисусово и ко мне относилось; и для рассеяния сомнений моих копье вонзено было в тело Его; Павел и для меня путешествовал. Коротко сказать, я участвую в приключениях Ветхого и Нового Завета.

Если бы у Давида не было Сына, или если бы умер он в детстве, то я не был бы Христианином: ибо Иисусу надлежало быть потомком Давидовым. Если бы кровожаждущий Ирод достиг в Вифлееме цели своей, то теперь был бы я Иудеем или язычником. И так можно сказать, что Христианство мое в древности миру равно.

Щедрый Даятель! прости мне, краткозрящему, что я, едва у себя перед глазами видя, почитаю себя проницательным и жалуюсь на недостатки. Чем более размышляю, тем богатейшим нахожу себя. Не существовал ли я в Божественном разуме Твоем прежде основания мира, не почел ли Ты за благо сотворить меня? Вечно буду благодарить Тебя. Все то благо, что с благодарением принимаю, сон ли то, или ночное бдение, жизнь или смерть.

29-е («О, Боже! Ты меня благими исполняешь: я расточаю их― куда? не знаю сам. Какой Тебе отчет в утрате их я дам? На недостойного Ты милость изливаешь!»)

О, Боже! Ты меня благими исполняешь:
Я расточаю их― куда? не знаю сам.
Какой Тебе отчет в утрате их я дам?
На недостойного Ты милость изливаешь!
—
Если бы Небо беспрестанно высыпало рог изобилия своего; если бы и день, и ночь получали мы хлеб, вино и цветы, и золото: все напрасно ― корыстолюбивый земной приниматель никогда не доволен, и пребывает беден как мот. Всего хуже то, что он с Богом судиться хочет и жалуется на Него по вексельному праву.

Двадцать тысяч полдневных солнцев забывается, когда наступает один мрачный час. Тридцать тысяч богатых обедов ничего, если Премудрый учреждает один постный день. Жадный человек глотает все, подобно пучине, и ничего назад не отдает. Провидение творит, люди и скоты работают, все части мира доставляют драгоценности свои, но если приниматель не чтит Бога, то громким гласом требует более и более. Еще скорее будет доволен тот, который собирает только остатки после жатвы, нежели тот, который снопы громадами складывает. Корыстолюбец между двумя сундуками, исполненными золота, злится на Провидение, и сомнительно, чтобы самый Могол доволен был богатством своим. Не есть ли жадность эта природный порок наш? Правда, некоторым образом. Положим, чтобы временные блага нам удовлетворяли: в таком случае исчезли бы все дальнейшие желания, даже и желание войти в царство небесное. Но если бы простой народ был ненасытим и всем недоволен, как Александр великий и первые богачи, то не было бы безопасности. Столь же премудро и то расположение, что с богатством и честью сопряжены великие заботы, дабы душа боялась Бога, или бедна была. Кто босым идет, тот не столько жалуется на дорогу, как едущий в карете, которого всякий острый камень вздыхать заставляет. Весьма спасительно это учреждение Божие, по которому и бедные и богатые имеют свои доли; и главные идолы земли, т. е. страсти, подобны естеством своим Молоху: кто им служит, должен приносить в жертву самое любезнейшее, и при великом шуме получает за то пустые обещания.

Но какую пользу приносит мне самое величайшее благословение Божие, если сораб мой не наслаждается им? Не возвеселить богатством нашим ни одного лица, а золотить столы и прочие домашние приборы, есть дело не Христианское. Не могу также надеяться и на прощение грехов моих, доколе на обидевшего меня (но который и меня этим же именем называет) не перестану взирать с угрюмостью темничного надзирателя. Сколь не подобен я небесному Образу моему! Мне, смерти достойному, дарует Он все жизнь; а я люблю все топтать, мучить, умерщвлять. Сладострастием, корыстолюбием и любочестием сократил я, может быть, дни какого-нибудь человека, который со слезами закрыл глаза свои. Неповиновение мое грызло даже нить жизни родителей и приставников моих. Я громко смеялся от радости, а лучшие люди, может быть, от горести ломали руки. Что получал я от Бога, и как раздавал полученное? Ах! мне бы надлежало иметь более друзей, если бы я соделался благим управителем Божественных милостей. Но у меня теперь враги на земле, в аде и в ― нет, Господи Иисусе! в небесах Ты друг мой: кто же мне врагом будет? Не переставай осыпать меня новыми милостями: я доволен буду дарами Твоими, хотя бы то были и одни крошки от стола врага моего. Но так бедно питают только люди: Ты, щедрый Боже, даешь изобильно, либо богатством, или здравием и спокойствием. Научи же меня давать так, как Ты даешь и прощать, как Ты прощаешь. Ты ежедневно отпускаешь мне великие суммы, а мне жаль с полушкою расстаться? ― Теперь, может быть, повелеваешь Ты болезни или Ангелу скоро вывести меня из мира этого: это есть величайший небесный дар! Господи Иисусе! буди милостив ко мне: тогда ко всякому повелению Бога моего скажу аминь.

30-е («Седеет время, гибнут веки, летят пернатые часы; а вы, о, братья человеки, влюбились в тленные красы»)

Седеет время, гибнут веки,
Летят пернатые часы;
А вы, о, братья человеки,
Влюбились в тленные красы.
—
Как проходит время! Уже три четверти года прожиты; были морозы и жары, добрые и худые вести, рождения и похороны; я жил между небом и адом. Так что же! еще четверть осталась. Да будет ли она моя, и таков ли я в Рождество буду, каков теперь? ― «Покажи мне, Ангел смерти, роспись жертвам твоим, дабы я вечернюю молитву мою окрылить или ослабить мог» ― Безрассудность! страх и на дьявола действует. Хотя бы какой-нибудь лейб-медик и уверял меня (как обыкновенно золотоделатель уверяет), что я долго проживу: однако же, молитве моей не надлежит быть слабою. Время имеет крылья, сколь бы ни тяжела была натура моя: я точно знаю, что по прошествии ста лет давно уже меня не будет.

Время летит, взывают веселые голоса; нет, оно тащится, как подагрист (болеющий ногами), говорят другие голоса. Кто говорит правду? Если в этот год был я не счастлив, то соглашаюсь с последними, а в противном случае с первыми. Час бывает или весьма короток, или весьма долог, по обстоятельствам. Едва, только друзья и любящиеся взялись при прощании за руки, часы уже опять бьют. Спросите напротив того солдата в сражении, как долог показался ему тот же час? Ночь, которую покойно я проспал, и ночь в которую страдал от каменной болезни, меряю совсем различною мерою. Последний час, который здесь проживем в памяти вероятно покажется нам должайшим; не только нам, но и друзьям нашим.

Что следует из сего рассуждения? ― То, что нам не на время жаловаться надобно, а на самих себя, если оно для нас слишком быстро летит, или слишком медленно тащится. Прежние поздравления с новым годом давно уже забыты, как вечерняя зимняя сказка. Если молитвы мои были не усерднее оных, если были они всякой вечер пустым комплиментом Небу, то не хищное время обвинять я должен, а пресмыкающиеся мысли мои. Что вымолил я у Бога с января месяца? что получил в феврале, чем в марте с благодарением насладился? чем в Апреле и других усладил? ― При таком тарифе в году весьма много месяцев. Я получал и наслаждался: вот сумма и транспорт. Но время получаю не все вдруг: почему каждым часовым биением требует оно от меня лучшего точнейшего счета.

Я не могу сделать счета этого: кровь Твоя, Господи Иисусе, да ответствует за меня. Три четверти этого года прожил я весьма не благо: сердечно сожалею об этом. Но последняя четверть, если проживу ее, должна быть употреблена лучше; ибо я, подобно умирающему, вопрошающему о настоящем часе, хочу покупать время добродетелью. Вездесущий! внял ли Ты теперешнему обещанию моему?