ПЕРЕЙТИ на главную страницу Бесед…
ПЕРЕЙТИ на Сборник Размышления для возгревания духа…

(Озвучено Никой)

1-е апреля («Как в ниве плевелы различны прорастают, предубежденья так себя в нас расширяют»)
2-е («Ты должен сердце все ко благу посвятить: иначе будеши его притворно чтить»)
3-е («Вверь Богу своему себя и всё хотенье»)
4-е («Когда к Божественной трапезе приближаюсь, благоговением, любовию горю»)
5-е («Внутрь любострастия яд (я) вредный ощущаю; к Тебе, Спаситель мой, средь пламени взываю»)
6-е («Он в поруганье здесь, осмеян, презираем, но тамо окружен блистаньем Божества»)
7-е («Проходят на земле, но в небесах живут, внимая мира шум, свой дух им не мятут»)
8-е («Где грех течет из вредных слов, там воздух язвою расстроен»)
9-е («Творец! за жизнь мою Тебя благодарю, и, чувствуя любовь, Тобою внутрь горю»)
🎧10-е («О, Боже! Ты звездой спасительною буди, и братьев сохрани моих средь волн в ночи»)
11-е («От резвых юных лет до старости седой Премилосердый Бог всегда хранитель мой»)
12-е («О, Боже! сердце утверди в его хотеньи постоянно; заблудший ум мой возведи в небес селение желанно»)
13-е («Когда уединен от шума мира я, о, Боже! ум Тебе и сердце поручаю»)
14-е («На небе некогда средь Ангельского хора узрю чудесно я себя подобным им»)
15-е («Я прах и тление, во прах преобращуся: но к славе Господом из праха возбуждуся»)
16-е («Нам удовольствия в вещах земных здесь нет»)
17-е («Могущество Его, о, солнце! прославляй»)
18-е («Господь во гневе суд народу возгласит. Реками крови гнев потушит сей опасный»)
19-е («Теряет свой покой, мученье обретает, и губит сам себя, кто Бога оставляет»)
20-е («Тебя я буду почитать, доколь живу, доколи дыхаю»)
21-е («Мой Боже! – даруй мне со ближними моими спокойство, мир, любовь и дружбу сохранять»)
22-е («Среди скорбей моих я Господу воззвал: вопль сердца горького достиг к Нему мгновенно»)
23-е («Кто друга не обрел, тот жизни не вкушает»)
24-е («Творенье спит теперь. Грех лютый лишь не дремлет»)
25-е («За милости к Творцу усердьем пламенея, паду я ниц»)
26-е («Господь есть Бог, нам нет иных Богов!»)
27-е («Народы, кои мир сей всюду населяют, на тя, о, Господи! надежду возлагают»)
28-е («Для имя Твоего мне, Боже мой, прости, и бремя сняв с меня, грех тяжкий отпусти»)
29-е («Иегова Святейший Бог! Ты грешникам вины прощаешь»)
30-е («Во время страшного часа твоей кончины… Оставишь чести все, богатства, что собрал»)

1-е («Как в ниве плевелы различны прорастают, предубежденья так себя в нас расширяют»)

Как в ниве плевелы различны прорастают,
Предубежденья так себя в нас расширяют.
—
Первый день месяца этого представляет мне человеческий род в усмирительном виде; ибо он напоминаете мне, что устаревшие предрассуждения столь же неисцелимы, как и устаревшая болезнь рака. Обман первого числа Апреля есть такая игрушка, которою забавлялись уже за тысячу лет перед этим. От еврейских обыкновений выводят наши подарки на Рождество и новый год. Поздравление при чихании старее всех еще существующих обыкновений предков наших. Разве благоразумнейшие люди не перестанут забавляться застарелыми игрушками?

Иной глупец хотел ныне на иждивение других показаться благоразумным, но остался все же глупцом. Но сколь тот досадует и стыдится, которого осмеивают за его добросердечие, столь бы досадовать и стыдиться должно было нам, когда нас обманывают страсти, подобно как обманывают первым числом Апреля. Они возбуждают любопытство наше, с притворною важностью сообщают нам великое предложение: мы стремимся, возвращаемся назад с пустыми руками, и сами смеемся, вместо того чтобы такие шутки наконец нам наскучить должны. Младенец, которой ныне хотел уверить в совершенной невозможности, хотя и показал безрассудность свою, однако, при всем том может быть любви достоин. Но кто стремится к богатству и знатным чинам, думая найти тут спокойствие, тот есть глупец высшей степени, и достоин посмеяния; ибо видит перед собою множество примеров, и все еще допускает себя ежедневно обманывать первым числом Апреля. Сколь глупыми показывают себя сладострастный и к злословию привязанный! Оный стремится к сладостям, и ищет их в больнице; а сей изображает других людей порочными, дабы себя заставить почитать добродетельным, хотя всякий старается избежать знакомства его, подобно как гнезда змеиного.

Сколь ни невинна забава первого числа Апреля, когда она острит разум детей, но при всем том нередко превращается она в шалости и умышленные грехи. Если бы узнали все клятвы, ложные божбы, драки и злобу, которые уже во сколько веков из шуток этих родились в мире: то не стали бы почитать их за безвредные малости. Самое это представляет образ и прочих глупостей наших. Они входят в нас так, как провождение времени, невинная забава и безвредная малость, но иногда превращаются в плачевные явления. Что безвиннее моды, по первому взгляду? Но не будь рабом ее, если не хочешь, чтобы она обманула тебя первым числом Апреля. Желание последовать какой-нибудь новейшей моде, бывало причиною воровства и бесчинства. Рассудок должен управлять всеми действиями, или мы будем делать многие глупости.

―Вечный Боже! да свергну я с себя под руководством Твоим все предрассуждения, простому ли народу только или и знаменитейшей части людей свойственные. У меня есть важнейшее дело, нежели таковы шалости. Начатый месяц, принес мне с собою возобновление Твоей милости и верности в таком количестве, что всего богатства их я и пересмотреть не могу. Сколько восхитительных явлений обещают мне еще сады, поля и рощи! Уже все ко славе Твоей оживляется; но оживляются ли и человеки? Во всех жилах зверей и растений разливается теперь новая жизнь и сила: агнцы прыгают, птицы поют, цветы испускают благовоние и почки развиваются; но что делают разумом одаренные владыки шара земного? Они обманывают друг друга первым числом Апреля, или, лучше сказать, обманывают самих себя. Они ищут там счастья, где гнездится бедность. Премудрый Боже! соделай меня благоразумнее. Довольно того, что я и во сне мечтаю; во бдении бы уже мечтать было не должно. О, дабы месяц этот заключил я благоразумнее и благочестивее, нежели как ныне начал его!

2-е («Ты должен сердце все ко благу посвятить: иначе будеши его притворно чтить»)

Ты должен сердце все ко благу посвятить:
Иначе будеши его притворно чтить.
—
Добродетели столь почтенны, что почти каждый человек желает называться именем их. Итак, каждый порочный в некотором смысле есть лицемер, которой хочет казаться добродетельным, по крайней мере иногда. Наивеличайший злодей говорит и делает перед судиями своими такие телодвижения, как будто бы он был сам себе противоположен. По крайней мере, в смерти желал бы каждый быть святым.

Злоупотребляемые имена добродетелей суть ложная монета, которую принимает каждый, если может сбыть ее с рук. Грешник дотоле ищет, доколе не найдет какую-нибудь добродетель, которая несколько уподобляется темной краске порока его. Каждому пороку прямо противоположен другой. В средине их находится добродетель. Будучи удаленною от скупости и мотовства, обоим этим порокам есть противоположная добродетель, а именно справедливое управление собственностью своею, которую называют различными именами, смотря по тому, с которой стороны ее рассматривают. Если рассматривают ее со стороны скупости, то называют бережливостью; а если с противоположной точки, то щедростью. Сопричастные обоим порокам, этим весьма бы солгали если бы они имена эти изменили и себе придали. Но при всем том скупой называет себя бережливым, а мот — щедрым; ибо эти стороны добродетели к ним ближе другой. Таким образом, гордец выдает себя не за смиренного, что бы слишком невероятно было, но за любящего честь. Напротив, подлец избирает оное имя; ибо ему бы не поверили, когда бы он стал говорить о своей любви к чести. Итак, с обоих сторон смотрят на посредствующую добродетель, но нимало к ней не приближаются, довольствуясь только тем, чтобы называться именем ее, и по всей возможности порок свой прикрывать краской ее одежды, которая с их стороны оттеняется. Они подобны актерам, одевающимся в царское одеяние, которого покрой наилучше согласуется с ролею их.

Что бы было, если бы и я себя обманывал, и добродетели мои были бы только театральною одеждою? Одно слово «род жизни» столь же переменчиво, как апрельская погода. Были такие времена (о дабы уже оная никогда не наставали!) в которые убийство на поединках, обманы в игре, бесстыдное нахальство и дерзостные насмешки над религией, принадлежали жизни, следственно и к добродетели приятного члена беседы. Это называли именами весьма ложными. Такая жизнь называлась жизнью веселою, остроумною, приятною и свободною.

Сохрани меня, святейший Иисусе мой, от такого рода жизни, личиною добродетели прикрывающегося, и влекущего за собою известнейшую смерть. Хотя бы и все люди не веровали в Тебя и посрамляли заповеди Твои, однако я веровать в Тебя буду. Но не есть ли я дерзостный Петр? С какою холодностью и любопытством греюсь я всегда у огня мира, забывая добродетели и обеты свои! Доколе будет еще продолжаться это, дотоле буду я присваивать себе только имя, а не существо благочестия. Подобно как Ты, Божественный Друг мой, во всех обстоятельствах был постоянным моим другом, так и я во всякое время должен быть Твоим. Теперешнее взывание мое к Тебе да не будет только взыванием к Тебе по имени, но да будет действительным усердным взыванием. Если будет это так, то Ты, Боже мой, услышишь меня охотно, и исполнишь все прошения мои.

3-е («Вверь Богу своему себя и всё хотенье»)

Вверь Богу своему себя и всё хотенье:
Зря действия Его, ты удивишься сам,
Когда премудрое с тобой определенье
Свершит, явив тебе, сколико благ Он к нам.
—
Весьма редко бываем мы тем, чем хотели видеть нас ближние наши, или что мы или другие нам пророчествовали. Кто на десятом году возраста нашего сказать может, где мы проведем большую часть жизни нашей, и в каком роде жизни, с какими людьми в связи проведем мы ее? Но, не взирая на это, мы с ближними нашими задолго еще размышляем об этом. Юноша вступает в род жизни, переменяет его на другой, а может быть и на третий, которые все были против чаяния. Девица оставляет отца, мать и отчизну, и судьбу свою тесно соединяет с неизвестным человеком, и следственно находит счастье или несчастье свое там, где их она никогда искать не думала. Все это есть счастливая развязка судьбы нашей, которая только тогда бывает несчастною, когда мы делаемся мятежниками, и бунтуем против Провидения.

Возражение, что мы бы чаяли совсем иного и лучшего, дотоле пребудет ничтожным, доколе Всеведущий пребудет благим, а человек глупцом. Умирающий обагряется кровью на месте сражения, вместо того, чтобы он долженствовал и хотел работать оралом отца своего. По принуждению служил он кровью отечеству своему, и каждый, видя жестокою судьбу сего молодого человека, пожимает плечами. Но Провидение справедливо, и не тщетно даровало Оно ему прямой стан. Может статься был бы он вольнодумцем деревни своей, посрамителем чести нескольких хижин, и предводителем бунтовщиков. Или если для всего оного был он слишком глуп, немощен и труслив: то может быть соделался бы он сепаратистом, пособником распутства, или денежным меновщиком между поселянами, любо стяжанием своим присвоил бы себе столько земли и имущества, чтобы перекупал все у соседей своих, и чрез то бы наконец разорил несколько семейств. Узел был уже к тому завязан, но развязалось все счастливо. Он получает хороший рост, и умираешь на одре чести; при смерти его благословляют, а не осыпают множеством проклятий. Здесь разумеем мы весьма немного, но в вечности каждый должен будет сказать:
Премудрость для меня здесь жребий избирала:
Мне лучший промыслом Ее достался сей.
Когда все бремена развеся назначала,
Мне равно с силою дала Она моей.
Почто же горестью столь часто я терзаюсь,
Когда мой крест неся, ко благу приближаюсь?
Здесь, где я теперь размышляю, есть наилучшее место, где бы я ныне размышлять мог. Сколь бы это ни казалось мне еще теперь невероятно, но чем благочестивее буду, тем будет то для меня яснее. Но без благочестия все в мире пребудет для меня игрою случая, все будет под проклятием, за что бы я ни взялся.― Благий Попечитель мой! в честь Твою буду я верить, что во всех иных обстоятельствах был бы я несчастлив. Какое утешение! Сон мой столь благ, сколь только возможно, и судьба моя была бы хуже, если бы была иная.

4-е («Когда к Божественной трапезе приближаюсь, благоговением, любовию горю»)

Когда к Божественной трапезе приближаюсь,
Благоговением, любовию горю:
Но только от нее, о, Боже! удаляюсь,
Впадаю в мрачный хлад, и снова грех творю;
Но Ты везде всегда присутствуешь, Всесильный!
Вселенная Твой храм, Творец всего и Царь!
Растенье каждое и камень Твой алтарь!
О, Боже, славою во тварях изобильный!
Почто я столь далек бываю от Тебя?
Стесняю Божество, не зная сам себя.
—-
Никакое собрание человеков не может быть столь почтенно, и не может подойти к состоянию невинности ближе, как собрание причастников. Они сходятся и стоят вместе без зависти, без злословия и своекорыстных намерений, подобно как они некогда в великий день суда будут стоять пред Богом. Знатный забивает свое звание, ученый свою мудрость, бедный свою нужду. Ни один из них не более другого: каждый есть грешник. Только в этом случае имеет раб ту честь и то утешение, чтобы через достоинство святого причащения почувствовать собственную свою цену, и вместе с господином своим быть за знатнейшею трапезою. Тут и бедный, по благому Иисусову намерению, с благодарением узнает великий дар Божий, и ободряется телом и душою. Если бы все причастники содержали дух свой в таком счастливом расположении, хранили бы такую братскую простоту, такое почтительное один к другому снисхождение, такую тишину духа, возносящегося тогда выше всех малостей и жестоких страстей: скажите, Христиане, не были ли бы вы тогда чудом для всех народов? Никогда человек не бывает более человеком, и менее зверем, как в этом священном месте.

Рассуждение о смерти Иисусовой, раскаяние во всех грехах, возвышение духа к такому действию, которое выше всего земного, и которое есть некоторое предвкушение оной жизни; стыд, смирение, искрение и чистые вознамерения, надежда Богом производимая кроткие ощущения, по получении прощения во грехах ― какое иное место сообщает различному смешению людей счастье это? Если бы сказать, что я недостоин сопричаститься этому счастью, то это, если сказать другими словами, значит, что я желаю только зверских удовольствий и не имею еще охоты соделаться Ангелом. Но по естественному порядку спросить должно, буду ли я, или когда именно буду иметь столько мужества, чтобы соделаться истинным человеком? Есть ли я сам не захочу, то небо и земля не могут исправить меня. А если не захочу я ныне, то завтра еще более умножится нечистота сердца моего. Нарост, которой мне счистить должно, беспрестанно прибавляется. Наконец столь возрастёт он, что мало по малу будет лишать меня способности к избранию вспомогательных средств. Как могу с трепещущими коленами и иссохшими руками приняться за работу сию? ―Ах, Искупитель мой! сотвори, да ищу Тебя, ибо Тебя еще обрести можно; вечер жизни моей стремительно наступает.

Кто под разными предлогами отходит от Св. Причащения, тот отвергает от себя драгоценнейшее врачевство. Если пятьдесят раз причастишься, то, по крайней мере, сто дней проживешь по Христиански, по крайней мере, по человечески. Без сомнения не будет сие малостью в рассуждении дня судного. Десятый, двадцатый раз мог бы тебя, легкомысленный, без ожидания твоего так тронуть, чтобы ты истинным Христианином соделался. Но и каждый раз, если ты не в совершенное легкомыслие претворишься, принесет тебе некоторую пользу. Не будет ли уже и то добродетелью, что ты публичным исповеданием веры станешь назидать ближнего своего? Какое доказательство святости таинства сего, что и самым упорным безбожникам стыд и боязнь возбраняют наслаждаться оным!

―Коль часто уже, Иисусе, обязывался я усердно соединиться воедино тело с Тобою и любимцами и любимцами Твоими! Да не мыслю и не поступаю никогда хуже того, как обыкновенно в день причащения поступаю и мыслю! И в самой смерти да будет мне любви исполненный завет Твой крепостью, прощением грехов и жизнью!

 5-е («Внутрь любострастия яд (я) вредный ощущаю; к Тебе, Спаситель мой средь пламени взываю»)

Внутрь любострастия яд (я) вредный ощущаю;
К Тебе, Спаситель мой средь пламени взываю:
Созижди сердце вновь и облистай его
И лютого врага изми Ты из него,
—
Если какой-нибудь порок людей бесчестил и делал несчастными, без сомнения, было это любострастие. Где оно брало преимущество, там было оно некоторым предвестителем совершенного падения народа. Пороку этому делают слишком много чести, когда почитают его непреоборимым. Довольно находится таких людей, которые от него произвольно или принужденно воздерживаются. Первые Христине, да и самые языческие прародители наши, были нас здоровее, имели также искушения, но не были защитниками любострастия. Ужасные следствия любострастия наиболее еще доказывают то, что оно для натуры нашей есть сладкий яд. Душа приходить в рассеяние, разум слабеет, сердце делается зверочувственным, сила воображения мечтает, кровь волнуется, и почти все прочие страсти вместе разгорягорячаются. Любострастный подобен бешеному, в горячке вырывающемуся из рук приставников своих и смертно простужающемуся. Никогда не может он быть способен к произведению великих мирских дел, умалчивая уже о благочестии. Бедность и срам, черви и моль — суть плата его, ибо его изможденное тело,… Но пусть отвратительною этою частью займутся врачи и больницы.

Ближний никаким пороком не бывает более оскорбляем, как этим. Пусть отдадут родителям на выбор, окрадены ли они быть хотят, или преступлением своей дочери обесчещены. Сожгите лучше хижины наши, — скажут они, но не будьте родителями снедающего пламени в сердце чада нашего. Мерзостный человек! личиною любви приманиваешь ты к себе добычу свою, подобно льстивому тигру. Трепещи от неправды своей! Разве честные люди должны для того во всю свою жизнь проливать слезы или с печали впадать в отчаяние, чтобы тебе несколько часов было весело? Тигры и крокодилы умерщвляют жертвы свои; но ты грызешь их зубами своими только так, чтобы они умирали медленно, и из пещеры своей устремляешь пламенные твои глаза на то, как они борются со смертью. Не защищай себя; признайся с Давидом, что ты есть человек смерти. Признайся прежде, нежели обольститель и обольщенная во сретение тебя из ада возгремят гласом своим, что ты есть вечно человек смерти.

Ни один грех здесь так явно не наказывается, как этот. Рабов своих делает он прокаженными и дряхлыми, а иногда доводит и до самой срамной публичной смерти., Никто не может назначить себе пределов во грехе этом, и сказать, какое будет его наказание. Посрамленная Дина (единственная дочь Иакова) заставила отца своего проливать слезы, братий грешить, и родственникам похитителя чести своей стоила жизни. Играй лучше со змеей, нежели с Делилою (предавшей Самсона). Не смотри только на прелести ее, но смотри в ней и на бледную трепещущую убийцу детей, теперь умирающую и бросающую на тебя взор померкающих очей своих, который потрясает все твои кости. Несчастия сего отвратить ты не можешь. Беги! в этом только состоит спасение.

Прости меня, Иисусе! от сего времени намерен я быть Тебе храмом святыни, дабы в день судный не постыдило меня никакое лице. Взор на крест Твой да низложит все похотливые вожделения мои. Любострастные взоры называешь Ты прелюбодеянием. Целомудренный и святый Сын Божий! укрепи меня в сражении с грехом; ужасы Твои да обнимут в мрачности каждого любострастного! Сохрани меня и в ночь сию от нечистых мыслей и сновидений.

6-е («Он в поруганье здесь, осмеян, презираем, но тамо окружен блистаньем Божества»)

Он в поруганье здесь, осмеян, презираем,
Но тамо окружен блистаньем Божества;
В надежде здесь живет внутрь веры существа,
Но тамо царствует, обширно созерцаем.
—
Кто о большей части людей имеет лучшие мысли, нежели о самом себе; кто добродетели свои находит легкими, а грехи тяжелыми; кто терпит поншение, не платя также поношением; будучи посрамляем, не посрамляет посрамителей своих; лучше вред терпит, нежели вред делает; не принимает никаких благодеяний без стыдливой благодарности, и при всех этих добродетелях, без благодати и Искупителя, не обещает себе неба: — тот есть Христианине в унижении своем.

Почти все иные люди почитают себя весьма разумными, и думают, что они остроумны, когда другие удивляются замыслам их. Христианин жалуется на недостаток познаний своих, почитает себя всегда учеником, стыдится, когда хотят его хвалить, ожидает спелости разума только в оной жизни. Все науки суть ему ничто перед мыслью, что Иисус Христос пришел в мир для спасения грешников (Фил. 3, 7. 8).

Благочестивый находит в сердце своем столько безумия, сколько грешник находить в своем добродетелей. У злочестивого такое богатство в извинениях, что он и срамнейшие пороки извинять дерзает, при услышании которых добродетельный уже стыдится. Я слишком добр, — говорит в пословицу порочный: я слишком зол, — обыкновенно твердит благочестивый. Оный за все берется скоро, но для сего каждая перемена трудна, и он размышляет часто и о таких действиях, которые бы оный произвел во сне или в смехе.

Даже и самые внешние обстоятельства Христианина совсем не кажутся зависти достойными. Смирение, кротость и умеренность не позволяют ему быть пышным, хотя бы и было у него столько имущества. Левая рука его не знает, что дает правая. По новой моде разряженная особа менее привлекает к себе глаза его, нежели худо одетый дряхлый человек; оперного дома никогда он столь высоко не почитаешь, как церкви, или больницы. Никакая обида не бывает так безопасна, как обида Христианину причиняемая. Почему никого более не обманывают, не поносят и при всяком случае не стараются низвергнуть, как его, подобно как человека в странном платье дети и празднолюбцы гоняют по улицам, и при малейшем случае делают смешным. Хотя благочестивый и мог бы еще брать участие во многих забавах мира, но их так располагают, или в случаях сих ведут себя таким образом, что он, дабы не соблазниться, остается лучше в своем уединении. Там должен он быть как чужестранец, которого поступки и язык кажутся смешными.

Сыне Божий, ради меня унизившийся и поругание от мира приявший! соделай, да буду Тебе подобен, и да не ищу никакого величества, которое бы умалило меня в глазах Неба! Любострастная радость мира, от которой отказываюсь из любви к Тебе, не достойна души моей, кровью Твоею искупленной. Тебя, сидящего одесную Отца, не могли почтить трапезы и благосклонности знатных; ибо истинная честь только у Бога находится. У Тебя не было и такого места, где бы Ты мог преклонит главу Свою; а когда Ты омывался кровию и умирал, тогда проходившие мимо Тебя люди, без всякой причины, шатали головами и насмехались. Ах! если поношение, бедность и мучение были Твоим и лучших друзей Твоих жребием, то чего же могу я требовать, как долга! Я пребываю здесь странником Твоим. Покойная совесть есть мягчайшее ложе.

7-е («Проходят на земле, но в небесах живут, внимая мира шум, свой дух им не мятут»)

Проходят на земле, но в небесах живут,
И защищают мир, хотя они бессильны;
Внимая мира шум, свой дух им не мятут;
По просьбам зрят небес даянья изобильны.
—
Вот Христианин в высочестве своем. Душа его, при всем наружном унижении, вызвышеннее всех обыкновенных душ человеческих, коих все  счастье, вся возвышенность и падение зависят только от земного воздуха, подобно барометру. Если мы истинно благочестивы, то живем на небесах, хотя пята наша и осязает землю, и нередко бывает ядовито уязвляема.

Мысли, занимавшие в день Христианина, столь важны, что ни один порочный без трепета не мог бы прочесть их. Что он думал ныне, то будет думать еще и после миллионов лет, и притом еще гораздо изящнее. Но твои мысли, грешник, суть блистательные воздушные явления, более страшные, нежели полезные; острота твоя подобна блистанию падающей звезды: светлый луч, заступаемый мгновенно мрачностью, и следа по себе не оставляющий.

Сердце благочестивых столь же благородно, сколь и нежно. Благочестивому можно безопасно вверять таинства свои; что он скажет, то конечно исполнит. Случаи, в которых и самый знатнейший грешник должен стыдиться своих слов и действий, не редки: добродетельный Христианин не подвержен сему усмирению, кроме тех часов, когда он говорит с Богом. Сие частое обхождение с Богом утончает беспрестанно образ мыслей его. Подобно, как прежде, лице Моисеево в четыре десятидневном обхождении с Богом просияло, так и ланиты молящегося праведника столь почтенны, что и самые легкомысленные в присутствии его не позволяют себе произносить ни какой клятвы.

Зная, что он все получает от руки небесного Отца своего, и почитая все творения и стихии только за средства Всевышнего, не ползает он с подлостью по порогам знатных, и почтение свое к ближнему не размеряет по платью его. Он все тот же; он всегда более завоевателя, никогда не превознося великости своей. Дух его обитает более на небесах, нежели на земле, и часто не замечает он грома земных богов.
Хотя миры все сокрушатся,
И с громом в хаос возвратятся,
Без страха Христианин зрит:
Его сам Бог всегда хранит.
Величайшие Монархи мучатся тем, чтобы сохранить равновесие в Европе; но благочестивые сохраняют весь мир. Молящаяся больница делает в целом более, нежели хитрейший Кабинет. О, если бы оная не молилась за сей, и не отвращала некоторые суды наказания Божия! что была бы тогда вся гордость, вся политика и Царская минутная власть? Лазарь в жизни своей имел не только жалостливых псов своими сопровождателями, но и Ангелов; и богатый человек, которого окружали только льстецы и подлые остробряцатели, после смерти стал бы почти обожать его, дабы получить от него помощь.

Не допусти меня, Иисусе мой, быть столь подлым, чтобы я позабыл Тебя и стал бы обожать людей! Истинное честолюбие состоит только в том, чтобы искать дружбы Твоей. Когда же я буду Твоим, и при усмирении вожделений моих сильнейшим владыкою над собою: тогда не будет для меня ничего великого, что не велико для Тебя; ни что не будешь для меня достойно пожелания, что Ты запрещаешь; тогда я буду выше самого себя, начну уже и здесь жить так, как буду жить в вечности.

8-е («Где грех течет из вредных слов, там воздух язвою расстроен»)

Ходя в вертепах лютых львов,
Не может странник быть спокоен:
Где грех течет из вредных слов,
Там воздух язвою расстроен.
—
Дабы вести спокойную и счастливую жизнь, не довольно того, чтобы самому жить тихо и добродетельно. Опасная связь се злочестивыми не позволяет еще на земле быть небу. Мы можем уберегаться от пожара в доме своем; но если сосед небрежлив и неосторожен, то мы не безопасны от огня. Без сомнения лучше нам вред терпеть, нежели вред причинять; но мы бы хотели избежать и первого.

Непогода, производимая ядовитыми испарениями чуждых беззаконий, легко и нас вместе с другими постигнуть может. Чудесное Лотово спасение нам не обещано. Язва, война, голод, притеченные на себя беззаконным народом, без особого чуда не могут пройти мимо хижины добродетельного. Итак, можно сказать, что молитвы благочестивых столь же для государства выгодны, сколь вредны оному на небо вопиющие пороки злочестивых. Долгое время одно с другим сражается, подобно как прежде молитва Авраамова сражалась со злобою Содома. Но, наконец, реки злодеяний прорывать плотину, и тогда беззаконие и невинность находятся в равной опасности утонуть.

Итак, не все равно для меня, мщение ли, или милосердие Божие сосед мой привлекает на страну нашу. Если многие в сон погружаются, и если отцы, учителя и искренние друзья не могут уже возбуждать от сна: то всеблагий Бог либо Сам бы в бездейственной дремоте быть должен, и порок бы путем своим стремился к аду, или гремящим гласом должно Ему пробудить спящих, т. е. Ему должно послать мучения, которые, подобно потопу, покрывают и чертоги, и хижины, и от которых только немногие в ковчеге избавляются. Каждый из ближних моих, благоговейно молящийся, есть мой благодетель; ибо он удерживает наказания Всевышнего. Каждый сластолюбец, каждый обманщик и дерзкий вольнодумец, призывает оные, и есть опаснейший враг внешнего моего благосостояния. Хотя и не может он похитить у меня спокойствия совести и благодати Божией, но может споспешествовать мне лишиться имущества и здравия, радости и весёлых дней. Итак, не опасен ли тот человек, который это произвести в состоянии? Злодей! ты ликуешь, упоен, будучи совершением своего преступления: но я и лучшие друзья мои, или мои потомки, должны будут за то проливать слезы и обагряться кровию! Пусть ад смеется с тобою, но я трепещу и молюсь. О, дабы владыки земные познали лучше выгоды свои! Никогда бы не потерпели они порока подле престолов своих, но отвращались бы подлых ласкательств оного. Ни один из порочных не может быть истинным патриотом. Если идола его вынесет в другую землю, то он оставит и Государя, и отечество, и будет покланяться там, куда его манит идол.

Изменником бывает всегда либо неверствующий, или суевер. Если престол поддерживают Христиане, то он основан на меди и мраморе. — Христианам не надобно увещания, дабы быть им ради временной выгоды верными и добродетельными.

Итак, мне должно не весьма коротко обходиться с злочестивыми, по возможности своей удерживать стремительную реку пороков, и часто молиться: ―Господи! да праведного не поразишь Ты вместе с злочестивым! да молитва одного благочестивого заглушит отвратительный вопль тысячи преступлений! Боже мой! я буду беречься от всякого греха, дабы ближнего моего отчизну свою не сделать вместе со мною несчастливыми. Если бы в ночь сию должно было случиться какому-нибудь несчастию в месте жилища моего, то, по крайней мере, хочу я быть в оном невинен. Но пошли вместо Своего правосудия милость Свою, и да будет и сия ночь доказательством того, что долготерпение Твое неизмеримо.

9-е («Творец! за жизнь мою Тебя благодарю, и, чувствуя любовь, Тобою внутрь горю»)

Творец! за жизнь мою Тебя благодарю,
И чувствуя любовь, Тобою внутрь горю.
—
Кто воссуществовал, тот не престает уже существовать. Итак, вечно есть я член во всеобщей цепи существ, я, могший и не родиться. ―О, Творец и Хранитель мой! Бог мой от чрева матери моей! сколь мало благодарю Тебя за то, чего бы мне ни один Монарх, ни один Архангел даровать не мог! Бытие мое получил я только от Того, от Кого получило бытие свое солнце. Благодарение за бытие мое есть одна из первейших должностей моих. Ни один Херувим не занимал Божественного разума прежде меня. Господи! очи Твои видели меня, когда я еще не сотворён был, и в книге Твоей написаны были все дни, которые быть должны, из которых еще ни одного не было.

Весьма бы унизительна была мысль сия, что бытие мое есть только слепой случай, или зависело от воли родителей моих. Царские роды вымирают, а поденщики детьми благословляются. Таким образом, в одном месте украшает Бог землю зеленым хлебом и спелыми колосами, а в другом месте, посредством града, превращает поле в гумно. Есть Бог, размерено и бытие мое; назначена была и секунда начала моего, и вся цепь существ расположена так, чтобы меня удобно включить было можно. Но разве мир не мог существовать без меня? разве не возможно было, чтобы я был ничем? Сколь бы бесстыдно было, если бы я захотел ответствовать отрицательно! Семя тела моего могло быть употреблено на другие творения, как то было с ним прежде рождения моего и будет после смерти. А что касается до души моей, то какой бы какой бы промежуток могла она сделать в неизмеримом царстве духов? Все, что я сказать могу (а сие меня удивляться заставляет) есть то, что Всемудрый за благо нашёл создать меня. А когда я уже существую, то пусть сговариваются ад, тираны и стихии: они могут умертвить тело, но я существовать буду, ибо благость Божия хранит меня. По прошествии ста лет (это есть мгновение для души моей!) ни одна пылинка тела моего не будет видима, и земные преимущества мои исчезнут подобно моей гробнице: но я буду существовать ибо благость Божия хранит меня. Все предки мои были тысячекратно спасаемы от смерти, и место жилища моего было сохранено для меня, могущего по намерению Божию лучше других занять оное. Какое ко мне внимание!
И арфа и псалтырь моя
Тебя, о, Боже, прославляют,
Они, дела Твои поя,
Мой слух сердечный услаждают.
Каждый сон доказывает мне, что бы я мог и не существовать; ибо спящий едва ли существует. Итак, и теперь еще буду я радоваться бытию моему, и усердно хвалить Отца моего что Он из царства возможности воззвал меня к существу, и притом самому благороднейшему, каким только мог я быть на земле. Этого довольно для меня, дабы впредь чаять лучшего. Существовать, и с благодарением ощущать существование свое, есть то против чего чин мой, платье мое, или тело, которое оно прикрывает, только одна игрушка. Я способен к вечным радостям; они только составляют истинное достоинство, в котором Ты, Спаситель мой, не откажи мне.

10-е («О, Боже! Ты звездой спасительною буди, и братьев сохрани моих средь волн в ночи»)

О, Боже! Ты звездой спасительною буди,
и братьев сохрани моих средь волн в ночи,
Среди ужасных бурь в их нуждах не забуди;
Дозволь в пристанище безбедно притеци.
—
Предаваясь теперь безопасно успокоению, воспоминаю о тех братьях моих, которые находятся на море, и которые может быть в темную и бурную ночь борются со страхом и волнами. А как весьма вероятно, что между грузом их находятся также врачевства и пряные коренья для меня и друзей моих, то непростительно бы было, если бы не захотел я взять ни малейшего участия в судьбе их. ―Вручаю вас, мореплаватели, благому вождению Господа земли и моря. Господи! защити их от ярости волн; услыши молитву их, с палубы исходящую, подобно как Ты внимаешь тем молитвам, которые произносимы бывают пред алтарями нашими и в наших храмах. Если Ты возвратишь их в отверстые объятия их ближних, то в них я благословен буду.

Сколько надобно человеку, когда ежегодно такое множество кораблей море переплывают! И сколь неизглаголанно благ Господь, даровавший каждой стране мира особливые преимущества и такие плоды земли, которые не могут у нее легко похищены быть другою провинцией, или пересажены в сию! Этим произвел Бог в действо то намерение, которое хотел Он произвести и запрещением браков между родными, а именно, чтобы человеки имели между собою более связи, и сообщали бы друг другу свои познания и дары. Семья, которая бы сочетавалась браком только между собою, или страна, которая бы ни с какою другою не имела сообщения, скоро бы сделалась слишком самолюбива, жестока и проста. Находятся такие деревья, которые не принесут плодов, если веяние ветра не принесет к ним иссохших семян с цветущих деревьев одного с ними рода. Во всей бы Америке не молился еще теперь ни один Христианин, если бы кораблеплавание не распространило там имени Иисусова.

Но столько ли потребно нам, сколько нам доставляет множество кораблей, ежегодно океан покрывающих? Не могли ли бы мы без зависти и при умеренности обойтись без всех товаров Индии: это составляет другой вопрос. Но какая нужда? Утвердительно ли или отрицательно будем мы ответствовать на вопрос этот сей, торг уже начат, и никто не захочет перервать его. Любовь к иностранному и драгоценному положила начало, а привычка превратила уже то в потребность. Еще достойно примечания то, что человек смел до дерзости и трудолюбив до обморока, если цель того есть достижение благ земных. Мореплаватель оставляет естественную свою стихию, дерзает пускаться в пространство моря, презирает морской воздух, бури, разбойников и других морских страшилищ. Он разлучается с женою, детьми и почти всеми удовольствиям человеческими, подвергается опасности близ полюсов замерзнуть, или под линией растопиться от жара. Какое же терпит он мучение! Вокруг себя ничего не видит, кроме воды, но язык его от жажды к небу прилипает. Стакан пресной воды, не уважаемый на твердой земле ни одним нищим, есть для него услаждение и врачевство.

Великий Боже! для чего и сотой части сего для Тебя не делаем? За богатством гонимся мы водою и сухим путем, а Тебя теряем из вида. Но вдруг поднимается буря, и мы, подобно матросам, в нужде начинаем молиться. Нет! без опасности и страха смерти пойду я теперь с молитвою на ложе мое. Сколь счастлив я, что могу сделать это! Бури, подводные камни и кораблекрушение побуждают теперь некоторых плавателей к молитве: но должны побуждать к сему любовь и благодарение. Ах, Боже мой! чем заслужил я то, что могу спать столь кротко и безопасно!

11-е («От резвых юных лет до старости седой Премилосердый Бог всегда хранитель мой»)

От резвых юных лет до старости седой
Спокойствие со мной, утеха содруженны.
Премилосердый Бог всегда хранитель мой,
Ходуль младенчества и жезл благословенны.
—
Один из приятнейших предметов весенних есть детская игра юности нашей. Быть задержанным этими маленькими весельчаками приятнее, нежели ходить между цветниками. Весьма бы должно быть грубым, чтобы с гневом их оттолкнуть от себя, и несколько минут не хотеть быть зрителем их. Они играют; но родители их также играют, да и гораздо еще скучнее, сколь ни важно в комнатах своих считают они деньги, сколь ни важно сочиняют они планы для страстей своих.

Первая мысль, которая приходит мне в голову при этом шумливом маленьком собрании, бывает почтение путей Божиих. Ни одно побуждение не вложено в человека от нечаянности; каждое само по себе невинно, и споспешествует благу нашему. Детям надобно кричать и бегать, дабы быть им здоровыми и долголетними; для пожилых были бы игры эти слишком жестоки, и смертельно бы разгорячали кровь их. Мальчик, который не хочет вставать со стула, болен телом; старик, который не хочет оставить места танцевания, болен душою, и оба поступают неестественно.

В играх детских нахожу я порядок и чудесную перемену. Каждое время года и каждый возраст имеет свой особливый род игры. Мальчик, который уже играет в мячики, стыдится кубаря. Какое же различие находится между играми обоего пола! Едва начинает развиваться рассудок, мальчик уже дрожит от радости, когда сажают его на лошадь; но девушка боится и плачет. Если у нее отнимут шитье и куклы, а дадут ей ружье брата ее, бич и барабан: то и брат, и сестра будут безутешны. Не достойно ли примечания сие учреждение Божие?

Без сомнения; детьми покрытые теперь улицы наши могут назидать меня. Могу ли я также видеть и живейший образ юных лет моих, оных лет, в которые мяч мог истреблять все заботы или веселые товарищи и меня всегда делали веселым? Сколь покойны маленькие человечки сии, и сколь не велико имущество их! в резвых их играх еще слишком много кажется им на них платья,  а родителям их все мало. Они восхищаются, упоенные радостью; не имеют денег; не знают, что завтра будут есть и пить, и какое будет у них платье: но все свое попечение возлагают на отца своего, которого они, не взирая на свое рассеяние, более всего любят. О, вы, герои в доверенности! сколь постыждаете вы нас, не доверяющих небесному Отцу своему более того, что глазами видим! ―Но я должен сделать и плачевное примечание. Вы являете картину нашего воспитания. Когда вижу я, что вы друг на друга коварно нападаете, деретесь до крови, и друг друга до вреда осмеиваете; когда слышу, что вы произносите клятвы, и всуе употребляете имя Иисусово: тогда сердце мое слезы проливает о вас; тогда престаете быть цветником моим: такая буря отгоняет меня от вас. Еще другая мысль мне в голову приходит. Где буду я тогда, когда вы некогда будете ленивы и строптивы, подобно родителям своим, когда вы будете хулить детские ваши игры?

Небесный Отче! Ты не отвергнешь меня от Себя, меня, чада Твоего. От детских помочей до посоха в старости твердо я Тебя придерживаюсь. Молю Тебя детски, ради Иисуса молю Тебя, да обрящу у Тебя некогда наследие мое. И хотя бы я и вдвое еще старее был, однако все буду детски радоваться о Тебе. Почто мне роптать и бояться? Не призывает ли меня Иисус, небо, весна и самая веселящаяся юность к радости и благодарению?

12-е («О, Боже! сердце утверди в его хотеньи постоянно; заблудший ум мой возведи в небес селение желанно»)

О, Боже! сердце утверди
В его хотеньи постоянно;
Заблудший ум мой возведи
В небес селение желанно.
—
О, Ты, вечно непременяющийся! услыши, Боже мой, воздыхания мои, которые исторгает из меня мое малодушие! Еще скорее стремления весенних облаков; еще чаще, нежели в месяце этом вьюга, дождь, буря, град и ясное сияние солнца взаимно переменяются, переменяет сердце мое свои вознамерения. Ах! благочестие мое есть по большей части апрельская погода!

Подобно тростнику, от ветров сотрясенну,
Колеблется душа заблуждшая моя.
И часто, бурями страстей злых возмущенну,
Как былие крушит ужасный вихр ея.

В один час поклоняюсь Небу, а в другой земле. Принесет ли же мне пользу первое, если умру в последнем? Были такие времена, в которые думал я умереть блаженно; после приходили и такие, в которые я, подобно Адаму, хотел бы спрятаться в густейший лес, внимавши издалече гласу Твоему в совести моей. Сколько раз вознамеривался я удерживать стремление некоторых грехов! но мне поставляемы были некоторые сети, и я снова запутывался. О, дабы я имел хотя то утешение, чтобы сети эти по большей части не сам поставлял себе!

Нет, я не могу роптать на Тебя, всеблагий Отче мой! пути Твои верны, и заповеди Твои незыблемы. Но теперь желаю оплакать мое непостоянство, мое рассеяние, стремление мое ко временным выгодам и удовольствиям. Поможет ли мне то, что я иные вечера заключал благоговейно, вручал себя милости Твоей и обещался исправиться; или то, что я в утренней молитве думал и говорил, как Христианин, если днем забывал я обет свой, и многократным легкомыслием все прежние благоговейные упражнения превращал в кощунство! Сколь же далеко успел я, малодушный? Я оставлял Небо и хватался за землю: но эта с насмешкой вырывалась из рук моих, оставляла меня с пустыми руками, таким образом, со всех сторон бывал я оставлен. Мир ругался мною, а на Тебя, Отче мой, не мог я, вероломный, жаловаться. Без сомнения и внешние мои обстоятельства были бы лучше, если бы я никогда не просил милостыни у мира, но с детской бы простотой вручал Тебе потребности мои. Тысячекратно переменяемые вознамерения мои заставляли меня, наконец, ошибаться. Теперь мог бы я благодарить, как Ангел, но вместо того должен жаловаться, как грешник. Когда же пройдет ветренность моя, когда прервутся жалобы мои?

– Господи! не суди меня по безумию моему; милость Твоя ко мне да будет постояннее благочестия моего. Этот вечер заключаю так, как Тебе угодно: но если посмотрю на грядущие дни жизни моей, то слышу уже шум волн их, которые меня, без помощи Твоей, будут носить, как соломинку. Куда же принесут наконец? – Христос, Агнец Божий, носящий грехи мира! умилосердись надо мною, и даруй мне мир Свой! сохрани сердце мое во страхе Твоем! Если волны страстей снова захотят меня унести от Тебя, то воззови гласом нежным, или угрожающим: Адам! где ты? Да засну теперь с тем утешением, что буду совсем Тебе принадлежать! Завтра дам Тебе и себе отчет действовала ли на меня сегодняшняя молитва моя, и отчет этот часто впредь давать буду.

13-е («Когда уединен от шума мира я, о, Боже! ум Тебе и сердце поручаю»)

Когда уединен от шума мира я,
О, Боже! ум Тебе и сердце поручаю,
Хвалебной песнью Твой промысл величаю,
И наполняется весельем грудь моя:
Тогда внутрь сердца Ты, Всеведущий, взираешь,
Внимаешь пению, мой огнь воспламеняешь!
—
Уединение есть довольно верный оселок (точильный камень) характера нашего. У Китайцев есть пословица, что никто не должен себя почитать целомудренным, если не был таковым произвольно в безопаснейшем уединении; или миролюбивым, если он врага своего, от всякой помощи удаленного, сон перерывает; и, наконец, что кто не хочет быть вором, тот должен, когда другие люди его и не видят, попирать ногами злато ближнего своего. – Если язычники требуют уже таких добродетелей, то уединенный Христианин должен быть Ангелом; Христианин, который ведает, что его окружают такие собеседники, о которых язычники не имеют понятия.

Немного находится таких людей, для которых уединение, а особливо ночное, вредно; люди же такие суть дерзостные грешники и меланхоличные Христиане. Оные углубляются тогда в злобу, а эти в отчаяние. Первые занимают все мысли свои еще теми грехами, которые впредь сделать намерены; а эти слишком огорчаются сделанными, хотя Бог и давно уже, по молитве их, простил им оные. Прилежная работа и разумная беседа есть для них обоих врачевство. Первые иногда и прибегают к средству этому; но последние проливают слезы, когда у них к слезам отнимают случай. Кажется, что они ищут Бога, но ищут мучения.

Но для большей части людей уединение есть нужное укрепление. Человек, который не отдыхает и не успокаивается, ослабевает или делается сердит. Он не ощущает всей цены человечества своего, и не может, при множестве рассеяний, думать много о себе самом. Ибо что ни говори, но мысли наши имеют в уединении другой оборот и другую силу, нежели в обществе. В уединении вольнодумец менее остроумен; но когда настает еще мрачная ночь, то он уже отчасти имеет охоту верить Библии. Ухо наше слышит тогда шорох и боязливое шептание угнетаемой доселе совести. И тысячи обращающихся грешников не выйдет и пяти таких, которые бы решились на то в большем обществе. Темница, уединенные путешествия, болезнь и ночь, сильнее всех убедительнейших просьб. Попробуй, о, человек, несколько часов в уединении прогуливаться среди гробов: ты будешь мыслить благоразумнее и благороднее, нежели мыслил ты в самых громких и блистательных обществах.

Итак, не без благого намерения Твоего, Боже мой, и теперь приблизился я к оному ночному уединению, которое уже влило в меня столько благословенных мыслей. Император, Карл пятый, сложил с себя корону, и желал промежутка между жизнью и смертью. И я буду дневные дела свои приводить к концу несколько ранее, дабы выходил у меня между бдением и сном спасительный промежуток, в этот важный для меня срок буду я жить совершенно для Религии. Человек, который, утомясь дневной работой, в великом стремлении ко сну раздевается, и без чувств бросается на постель, подобен тому, который бывает ежедневно пьян, и никогда не хочет протрезвиться. – Да будет теперь все тихо вокруг меня. Я услышу тихие укоризны совести моей, начну молиться: Ангелы вокруг меня будут радоваться, Бог посетит стремящееся к Нему сердце мое. Господи! приди ко мне; ибо я в уединении; вещай, и я внимать буду; благослови меня, и я усну спокойно.

14-е («На небе некогда средь Ангельского хора узрю чудесно я себя подобным им»)

На небе некогда средь Ангельского хора
Узрю чудесно я себя подобным им,
Во свет одеянным, блаженным и святым;
Благочестивых там включен в число собора,
Познаю опытом блаженство человек,
Не нарушаемо всех вечностей во век.
—
То, что мы называем здесь обществом, не заслуживает высокого имени этого. Здесь только слуги, провожающие нас через передние комнаты: мы не должны с ними слишком дружиться. Но когда отверзутся врата вечности, тогда найдутся собеседники наши на небесах, которые одни достойны того, чтобы мы забыли оставленных нами на земле, хотя бы были то и собственные дети наши.

Чудесные собеседники! я их никогда не видел, а знаю. Только в обхождении с ними могу быть счастлив, а хладных земных друзей все еще покинуть мне не хочется. Кроме имени вышнего друга моего и Искупителя, приходит мне в мысль около пятидесяти праведников из Библии, и со сто знакомцев моих и земных друзей, о которых в вечности с жадностью буду я спрашивать. У Бога ли обрету я отца своего, мать свою, своих сестер? Я хочу узнать дедов своих. Кто были предки мои? кто были их предки? Я должен узнать всех их до самого Адама. Их должно быть, считая отцов и матерей, более четырех сот. Где эти дражайшие, эти ближайшие человеки, Богом мне дарованные? где пень, где ветви, которых я был листом?

– Трогательное явление! (одно из тех, которые, конечно, предстоят мне, и о которых я никогда не помышляю!) некоторых не могу я коротко узнать, ибо они в аде. И какие неожидаемые предки! большая часть из них состояла из Иудеев, или язычников, делающих меня свойственником других народов, которых имена едва ли слышал я. Приступите же ближе ко мне, почтенные предки мои! возьмите меня в небесное общество ваше! Ах! как бы сердце мое возвысилось к Богу, если бы между вами и собою не примечал я никаких промежутков! Сколь бы благородно было поколение наше, если бы никто из вас не воззвал ко мне: «чадо! здесь нет несчастного сына моего, здесь нет одной из матерей наших! не ищи их; Бог судил их, и имя Его да будет вечно восхвалено!»

Еще буду я продолжать представление это, но только наоборот. Когда я буду блажен и получу такую способность хвалить Бога, какую имею теперь забыть Его: тогда увижу следующих мне моих, или друзей моих потомков. В цепи этой не будет иногда доставать злосчастного звена, которое уже нигде не явится глазам моим, кроме как перед судилищем Божьим. Если бы блаженные духи могли предаваться скорби, или честь Божию не любили бы несравненно более своей плоти и крови: то весьма бы ужасное было зрелище видеть прежнее любимое свое чадо или внука своего перед Судьей трепещущего, и после того на веки в ад отсылаемого. Но там престают мрачные ощущения и слепая любовь.

– О, Ты, вечный Отец мой, хотя все прочие отцы, кроме Адама, и суть сыны человеческие! Ты, еси вечный Брат мой, хотя бы и все телесные сестры навсегда от меня отлучены были! Ангелы! Патриархи! наилучшие из человеков земных! Апостолы! ученики и последователи Иисусовы! предки мои, бывшие здесь седыми прародителями моими, но там будущие братья и сотоварищи мои! вы все составляете для меня общество, к которому я себя приготовить намерен. Прострите только руки ваши: пройдет несколько минут, (но у вас уже тысячелетия суть, яко день един!) и я у вас буду. Ибо не весьма уже много раз осталось мне ко сну отходить.

15-е («Я прах и тление, во прах преобращуся: но к славе Господом из праха возбуждуся»)

Я прах и тление, во прах преобращуся:
Но к славе Господом из праха возбуждуся.
—
Иисус воскрес, следственно, и воскресение из мертвых истинно. Блистательная легкая мятелка (бабочка), которая в прошедшем году была еще темным тяжелым червем; развевающиеся колосы, вышедшие из сгнившего зерна; ежедневная пища моя и многие иные доказательства являются в натуре для подтверждения и объяснения обещаний Св. Писания, относящихся к будущему моему превращению во гробе.

Весьма бы малые имел я понятия о свойствах Божьих, если бы захотел искать сомнений, которые, наконец, ничего не доказывают, кроме того, что я есть человек краткозрящий. Хотя бы прах тела моего рассеян был по югу и северу; хотя бы бережливая натура его еще в тысячу иных тел обратила: но Бог всегда распознает прах мой, и из великой часто переменявшейся меры телесных частей, легко может Всемудрый, при воскресении моем, даровать мне тончайшее тело, о котором я сказать, возмогу: оно было мое. Известно, что пища наша ежедневно прилагает новые частицы, а старые и негодные таким образом отнимаются от тела, что мы через десять лет тело получаем совсем новое. Рука, которую я теперь привожу в движение, без сомнения так переменилась, что состоит уже совсем из другой материи, нежели из какой за десять лет состояла она. Она беспрестанно испускает пары (надобно только приложить к ней зеркало, чтобы сие увидеть), а исшедшее, доколе буду я здоров и не слишком стар, всегда снова награждается, хотя рука и остается все та же.

И так многое, что прежде принадлежало к телу моему, и что я весьма нежно любил, составляет уже теперь части другого тела, и может быть такого, которое для меня отвратительно. В рассуждении души моей бывает совсем иное. Она мне собственнее, и потому достойна любви моей и моего попечения гораздо более, нежели странствующее тело мое. Итак, о чем же сомневаться? Я уже в жизни этой ношу в себе доказательства воскресения моего. Всегда другое тело, но всегда мое; всегда некоторые части умирают, но всегда, некоторым образом, и воскресают, обновляются и дополняются. Итак, то, что мы называем в могиле тлением, совсем не есть новое, но есть только ускоренное разрешение тела и медленное составление нового, совершающегося только в день страшного суда.

Но хотя бы Ты, Боже мой, и не явил мне столь ясных доказательств, однако я верю необманчивому Слову Твоему. А хотя бы Ты, Спаситель мой, и не воскресил ни одного человека, ни одной бы гробницы не оживил вокруг Иерусалима: однако Твое бы воскресение было для меня доказательством достаточным.

Из гроба и восстану: Воскрес Спаситель мой.

Итак, я буду готовиться ко преданию тела моего тлению. Если только дух мой исцелен Тобою, то некогда будет он стоять и на холме гниения моего, и радоваться просветленному телу моему. Теперь я усну, т.е. некоторым образом умру; завтра поутру (если Бог сохранит меня) опять от сна восстану, т.е. воскресну.

16-е («Нам удовольствия в вещах земных здесь нет»)

Всегда ли в счастии, которое желаем,
Всегда ль утеха в нем не ложная живет?
Ах, нет! наружностью себя мы обольщаем:
Нам удовольствия в вещах земных здесь нет.
—
Большая часть людей для того бедна, что хочет быть бедною. Для содержания нашего немногое надобно; итак, наука быть богатым состоит в угнетении чрезмерных вожделений. Чем более желаний, тем более нужды и недостатка. Одни дети играют песком, а другие фарфором: которые из них здоровее, следственно, и довольные? Ненасытимость не удовольствуется и Моголовыми сокровищами. Желания беспрестанно восходят выше, и каждое удовольствованное желание есть возвышенная степень, открывающая новые виды, следственно, возбуждающая и новые вожделения. Кто не доволен, получая в год сто талеров, тот бы не удовольствовался и тысячью; ибо это число познакомило бы его со множеством новых вожделений; и что было ему еще драгоценно, то уже делается для него отвратительным. Если получит он миллион, то будет совершенно болен и сердит. В корчмах проводят время веселее, нежели в ассамблеях.

Сколь велика благость Божия, сколь сильное побуждение к добродетели, что благополучие не в теле нашем, но в нашей душе престолствует! Дух бы наш был унижен, если бы спокойствие его зависело от металлов, от произведения шелковых червячков, или от камней. Если бы радость зависела от слитков золота, то самая большая часть человеческого рода долженствовала бы томительную жизнь свою проводить в печали. Но стоящие за каретою по большей части веселее сидящих в ней; а всех веселее живут те, которые и совсем карет не видят. При небогатом доходе, но без долгов, можно обойтись без всякой пышности, и кровь сохранить в чистоте и здравии. Поселянам не приходит на мысль представлять жизнь городских жителей; а когда бы они и сделали сие, то им было бы то противно, и они бы сделали это только в шутку. Но для пышных городских жителей нет лучшей забавы, как по сложении принуждения подражать сельской жизни, и мраморные свои храмины менять на рощи и мягкий дерн. Вздохи принадлежат только тому, кому за оные платят: кому Провидение даровало немного благ счастья, от того требует оно и менее вздохов.

Безумное сердце! Довольствуйся тем, если у тебя есть пища и одежда. Ненасытимый пребудет ненасытим во всех состояниях. В рубище своем с роптанием рассматривает он блистательное общество на Альтане, и не знает, что некто из собратий его в неудовольствии, среди принужденных своих усмешек (тягостный труд, неизвестный простому человеку!) с завистью низводит на него взор свой. Но этот недовольный в шитом кафтане еще беднее; зависть его везде находит пищу. Он завидует румяным щекам поденщика, и дорогим коням богатого. Но всеблагой Бог даровал всем довольно. На весовую чашу бедных положил он здравие, несколько простоты и довольствия, и она сравнялась с той, на которой лежат поколенные росписи и поместья.

― Сотвори, всесовершенный Боже! да каждый день буду я пользоваться определенною своею частью с радостью и благодарением. Слишком великая бедность и слишком великое богатство поглощают сон. Если только я доволен Тобою, то я более богатого. Так, Отче мой! я доволен, и теперь с благодарением и спокойствием засну во объятиях Твоих.

17-е («Могущество Его, о, солнце! прославляй»)

Могущество Его, о, солнце! прославляй;
Безмолвная луна лучом своим сребристым
Величие Творца повсюду возглашай;
Светила тьмы ночной Его хвалите блеском чистым.
—
Если хотя бы несколько размыслишь, то ночное небо приведет в изумление. Хотя простое око мое и видит только от семи до восьми сот звезд ясно, но посредством зрительной трубы усматривает ужасное множество, подобное множеству летающих снежинок в великую вьюгу. Я зрю их и упадаю; взираю теперь на некоторые чудеса в телах мира, и покланяюсь.

Кажется, что созвездия смешаны между собой беспорядочно; но Божественный Архитектор соблюл наиточнейший порядок. Каждая планета имеет определенный свой путь течения. Если бы хотя одна устранилась от пути своего, то часть творения, если и не целое, привела бы в падение. Но отстояние одной от другой так расположено, что никакого не может выйти из того вреда. Если бы земля наша сколько-нибудь была ближе к солнцу, то жар погубил бы нас так, как бы в дальнейшем отстоянии холод. А если бы земля была от луны далее, то сколь бы темен был для нас свет ее! сколь бы слаб был прилив и отлив! Ветры и дожди были бы совсем иные, следственно были бы хуже теперешних. Недостаток и болезни родились бы из того. Кратко сказать, при глубокомысленном размышлении о звездном небе научается низкий человек думать о себе высоко, а гордый низко. Каждому наследному Принцу тогда бы уже только надлежало стараться узнать области свои, когда бы уже он получил довольное понятие о царствах Божиих.

Боже мой! сколь чудесны и высоки есть дела творения Твоего! Северное сияние Твое освещает полюс, когда целые шесть месяцев не освещает его оживляющий луч солнца. Утренняя заря Твоя есть приготовление ока ко снесению блистательного света, а вечерняя Твоя заря полезна для скорой, и нашим чувствительным глазам весьма вредной перемены света на тьму. Она полагает пределы ослеплению. О, дабы каждая полагала пределы и духовному ослеплению моему! О, дабы каждое заходящее солнце возбуждало во мне мысль, что может быть вижу я его в последний раз! О, дабы каждая звезда возвещала мне возможность погаснуть свету очей моих в смерти прежде, нежели свет её затмится сиянием солнца!

Наконец, будет ночь и последняя. Итак, от сего времени каждая должна быть мне провозвестником ночи смертной. Никогда не буду я искать ночного успокоения, не представя себе живо смерти. О, дабы я без стыда мог и теперь дать отчет в сегодняшних делах моих! Но сколько свидетелей опять возстает против меня, дабы объявить меня недостойным милости Божией!.. обиженные ближние, пренебреженные бедные, пустая душа моя…

– Но только пред Тобою, Господь солнцев и миров! только пред Тобою согрешил я; но и никто другой, кроме Тебя, не может простить меня, Господи Иисусе!

Горчайших смерти стрел и ада Победитель,
Спаситель мой! не дай погибнуть мне в тот час,
В который Судии гремящий казнью глас,
Виновну кровь мою потребует зла мститель;
Когда на суд грехи предстанут все со мной,
Един Ты будеши тогда заступник мой!

18-е («Господь во гневе суд народу возгласит. Реками крови гнев потушит сей опасный»)

Господь во гневе суд народу возгласит,
И дерзостный Герой исторгнет меч ужасный,
На прагах алтарей сталь люту изострит,
Реками крови гнев потушит сей опасный.
—
Весна приносит не только цветы и пение, но редко проходит несколько лет, чтобы она в какой-нибудь стране, гневом Божиим посещенной, не приносила с собою и войны. Следует открытие похода: хлеб в поле потаптывают, цветущие сады остаются не посещаемы, рыбные садки и пруды запускаются, поющие птицы заглушаются шумом, и воин разбивает палатку свою над гнездом скорбящего жаворонка. В таких случаях прекрасная натура (природа) лишается прелестей своих, безоружный трепещет, и у каждого человека бьется сердце от страха и ожидания грядущего продолжительного лета.

Нет ничего трогательнее, как смотреть на выступающее в поле войско. Одетые в новое платье, блистающие оружием и на лицах своих радость показывающие, выступают необозримые ряды, подобно как бы они приглашены были к празднику, но в самом деле приглашены они к кровопролитию смерти. Хотя бы компания и не слишком была кровопролитна, но меч, а особливо лазарет, истребляет четвертую часть войска.

Какое унижение для человеческого рода есть война! Добродетельный печалится; только злодей восклицает от радости, надеясь на грабеж. Самой худой человек, которой в иное время не смел ступить и на порог знатных домов, может получать в продолжении компании власть мучить самого доброго человека и губить целые семейства. Даже и честный солдат становится беднее; редко обогащает его война. И сколь усмирительно для мыслящего существа вступать в труднейшие походы, не зная, куда! Сколь мучительно приводить в исполнение несправедливость и ошибки полководцев, и за то платить кровью! Мысль, что я хочу умерщвлять, или сам быть умерщвленным есть мысль ужасная; но еще сноснейшая той мысли, что могу потерять честь мою, моих друзей и здоровые мои члены, и потерять все сие без малейшей, может быть, награды.

Наказывающие суды Твои, правосудный Боже, явны в каждой войне. Полевая музыка, разноцветная одежда полков, победные праздники и все прочие пышности воинские не укрывают оных. Может ли тогда шутить друг человечества, когда братий своих видит слезами омывающихся, или плавающих в крови? когда он видит коней, раненных, или магазины в храмах Господних? – И при всем том многие еще могут столь скоро забывать язвы войны?.. Человек, желающий войны, обличает свою простоту, или своекорыстие легкомысленное, или злое сердце.

– Долготерпеливый Боже! да будет между нами менее грехов, дабы мы наслаждались миром! да заступит милость Твоя место правосудия! направи сердце Владык и советников их к миру! приведи все страны земли в такое положение, чтобы никому войны начинать было не можно; да курится на жертвенниках всех стран фимиам тишины и спокойствия. – Отче! Ты должен умилосердиться; ибо у нас нет никакой другой помощи! Когда мы молимся, тогда из рук Своих выпускаешь Ты лозу наказания. Со своей стороны хочу я теперь усердно молиться (в войне молятся и самые злочестивые).

От ужасов меня внезапных сохрани,
О Боже! отврати нечаянны удары!
Не даждь мне зреть войны ужасные пожары,
И язвы удали тлетворные огни! –

19-е («Теряет свой покой, мученье обретает, и губит сам себя, кто Бога оставляет»)

Теряет свой покой, мученье обретает,
И губит сам себя, кто Бога оставляет –
Все наши должности ведут к блаженству нас;
Где царствует порок, там огнь любви погас.
—
Определенье мое, или почто Бог создал меня человеком, конечно, не может быть малостью. Я стыдился бы себя, если бы был делом случая, какой-нибудь отбросок, или уподоблялся бы ничего не значащему маранью ребенка, не смеющему и того, чтобы поднять оное с пола. Нет! дух мой слишком горд для этого. Он знает высокое происхождение свое: и мысль, что высшая Премудрость воззвала меня к жизни, что только един Бог учреждал сцены судьбы моей, и что Царь царей послал меня, как послал Своего (Сына), дабы помогать Ему в исполнении некоторых Его намерений, увещает меня не вдаваться в пороки, яко часть скотскую, и возбуждает меня к добродетели, сообразной определению моему.

Я мог бы не существовать, а Бог все бы пребыл в полной славе Своей. Начало мое могло бы употреблено быть для других тварей; может быть для камня бы, против которого теперь я почти бог. Я мог бы, подобно большей части цвета деревьев и растений, быть сорван, не принеся никакой твари пользы. Но я соделался (какой высокий сан!) человеком и по прошествии многих тысяч дней жизни моей существую еще теперь. Множество биллионов живых тварей ежедневно было растоптано, поглощено, погублено: тысяча миллионов людей со времени бытия моего оставила землю; в сей час умирает несколько тысяч братий моих. – Боже! премудрый Боже! почто я здесь? Разве план Твой не может быть произведен в действо, если не буду я орудием его? Хотя не будет меня, хотя я престану существовать, но Ты и творение Твое пребудет в той же силе. Место мое скоро займется; мне только надобно оставить его; другие уже на него наметили. Редко умирает такой человек, которого бы смерть не была для некоторых благодеянием. Итак, всего бы полезнее было для меня умереть; и для чего бы не умереть, если я умру блаженно?

Но, нет! Я жить должен: так Тебе угодно, Всевышний. Здесь еще требуешь Ты от меня дел, прежде отшествия моего к оному успокоению. Сообразоваться Тебе есть вечное мое звание: все другое есть дело постороннее. Или иначе сказать, мне должно узнать и сделать много доброго, дабы быть счастливым. О, дабы каждая капля крови во мне ощутила то высокое звание, что мне должно беспрестанно становиться Тебе подобнее!

Юную сестру видел я во гробе, лишился родственников в колыбели, княжеские чада погребены были, а я еще живу. Если бы должно было мне объявить причину этого, то разум бы мой закружился, и сердце мое биением своим стало бы укорять меня. Либо мог я лучше оных ранних плодов исполнить намерения Божьи, (но пусть решит это совесть моя!) или мне должно здесь получить возможное благо мое. Страшная мысль, если блага своего только я в этой жизни искать должен, в которой столь немногие люди насыщаются и делаются богаты! Но могу ли я там требовать божественнейших благ, если здесь не буду прилежен? Здешняя честь и благо всеконечно могут быть приобретены и во сне, но добродетель и небо не суть лотерейные жребии, а требуют размышления и трудов.

Я должен говорить по-человечески. – Сколько думал и сделал ныне Ты, Отче милостивый, благого и человеколюбивого! Ах! мысли Твои не всегда были моими мыслями! Ты сделал множество тварей счастливыми и веселыми. Сколь мало был я Тебе в этом подобен! Если бы я только ничего злого не думал, ничего порочного не говорил, и ничего не сделал небожественного: то бы неподобие было уже не слишком велико, и отчасти поступил бы уже я сообразно определению моему. Здешняя слабость заставляет меня теперь идти ко сну: ибо только един Ты, Страж Израилев, пребываешь здесь во бдении. Но прежде еще буду питать в себе божественные мысли, чувствовать омерзение ко грехам и заниматься благими намерениями, которые завтра произведу отчасти в действие.

20-е («Тебя я буду почитать, доколь живу, доколи дыхаю»)

Тебя я буду почитать,
Доколь живу, доколь дыхаю,
Хвалу Твою везде вещать,
Где духом, я моим бываю.
—
Сколь прелестна натура (природа)! сколь сильны призывания Божьи! Но какие неблагодарные гости! О большей части из них сказать должно, что они того недостойны. Разве великого Домоправителя будут чтить только одни дряхлые на оградах собранные нищие! Не редко видимы бывают такие люди, которые одарены знатностью, богатством, остроумием, красотой и всем тем, чем Бог может только одарить смертных: не должно ли подумать, что по крайней мере эти люди издадут глас благодарения, и признательные взоры будут иногда возводить на небо? – Но, ах! они все еще недовольны: а чем обладают, то отдают на счет случая, достоинства, или и самой должности Неба. Они и не упоминают о Боге. Если против воли своей услышат они имя Его, то делают насмешливые ужимки. Псы и кони кажутся им предметом важнейшим, нежели будущая судьба их душ. Презрительная, ничтожная тварь привлекает к себе взоры их, и подает им повод к долгим разговорам. Отворяя рот, они уже согрешают, или согрешить готовятся. И эти люди будут и хотят существовать вечно? Для чего же? Для того чтобы подобно пучине поглощать благодеяния Божественные, и чтобы для других благодарных тварей быть обременительными и опасными?

Таким образом злочестивые в этой жизни берут часть свою. Мозг земли, драгоценности рудокопных заводов, наилучшие дары натуры по большей части только для них. Пьющие воду прославляют Бога более, нежели пьющие вино. Не занимающиеся работой и добрыми мыслями поглощают сердечные укрепления, а трудящиеся изнемогают. Возделывай в поте лица твоего загоны тучной пшеницы, бедный сельский народ: мякина будет твоя; подчищай виноград, уксус будет твой; падите, рудокопатели, по свершении молитвы, в опасную яму: полушки будут ваши. И куда же идут эти изящные плоды земли? – Да и покланяются ли Тебе за них, Тебе, благому оных Дарователю? подарят ли хотя дружелюбным взором того, который обрабатывал оные в великом поте? Жаворонки воспевали с тобою, честный друг Божества, когда ты сеял, или вязал в пучки ветви: но если бы захотел ты посмотреть, как употребляют плоды трудов твоих, то лающие псы и дерзостные слуги тебя бы прогнали. – Итак, не будет суда после смерти?

– Но я укрощу неудовольствие свое, ибо суды Твои, Боже мой, правы. Ho строго буду я надзирать над легкомыслием моим, дабы никогда не быть неблагодарным питомцем Твоим. Ежедневно хочу я вкушать и видеть, сколь Ты милостив; но наиболее всего буду ощущать милость Твою в дарах Твоих для бессмертной души моей. Кто знает, что Иисус умер за грешников и Ему не покланяется, тот есть чудовище неблагодарности. Ах! я ощущаю, что создан ко благодарению. Не всегда могу я наслаждаться, но хвалить могу во веки веков. Отче! я, чадо Твое, буду благодарить неисчетную благость Твою, доколе очи мои не закроются теперь сном, а некогда и смертью. Но там, где я всегда бдеть буду, где буду осязать любовь Твою, которая здесь представлялась мне только в гадании, там буду я вечно воспевать Тебе хвалебную песнь.

21-е («Мой Боже! – даруй мне со ближними моими спокойство, мир, любовь и дружбу сохранять»)

Мой Боже! – даруй мне со ближними моими
Спокойство, мир, любовь и дружбу сохранять,
Стараяся всегда во обхожденьи с ними,
Чего себе хочу, того и им желать,
Дабы жестокостью, непостоянством воли
Не приключал сердцам мучения и боли.
—
Врачи дают некоторой морали новый вес, и объясняют шестую заповедь; ибо они открыли непознанные смертоубийства в таких случаях, в которых не ведущий шутит. Если тот есть ядоопоитель, которой дает принять приводящий в чахотку порошок, то и того должно назвать ядоопоителем, которой причиняет ужасы, скорбь и досады. Все эти вещи умерщвляют медленно, но по большей части верно. Можно ли сказать, чтобы какое-нибудь тело могло противиться этому яду? Не может ли досада умертвить в сотый раз?

Душевное спокойствие и удовольствие суть средства к сохранению жизни, или, как говорят, к продолжению. Если бы мне можно было врачевство это, не преступивши вышних должностей, даровать ближнему моему: то грешно бы было отнять у него врачевство это, т.е. удержать у себя. Отереть слезы есть потушить пожар: и сколь должно мне быть бесчеловечным, дабы бездейственно пройти мимо! Развеселить человека есть большая милостыня, нежели раздать десять из ста, и сделать покров для алтаря на восьмидесятую часть имущества своего. С печальными проливать слезы, дабы разделять скорбь их; заблудившихся наставлять на путь истинный, и ободрять унывающих: это есть жить шестой заповеди, яко прилично благоразумному Христианину. Чего бы я теперь желал лучше: обедать ли тысячу раз за княжеским столом, или спасти жизнь десяти ближних, или, по крайней мере, продлить оную? Каждый убийца и негодяй сказать может: умри! Но дабы сказать бедному и смущенному: живи! для этого потребен разум и доброе сердце.

Не умертвил ли уже я кого-нибудь? – Чудный вопрос, но еще потому чуднейший, что прежде никогда мне на мысль не приходил! В шалость выхватывал я иногда из-под людей стулья; становился тихонько за дверь, чтобы испугать: я затрепетал бы, если бы узнал, какое действие производили шалости сии в теле испугавшегося! Я сердил, или печалил иных людей без нужды; я предлагал лекарства, (иногда и домашнему своему) не зная болезни, средства и больного надлежащим образом. Иди еще далее, о, совесть проповедывающая! – Родителям – своим благодетелям и лучшим друзьям – причинял я иногда досаду – мучительные заботы.

– Милосердый Боже! я тонкий убийца. Может быть тогда, когда я в веселящемся обществе говорил о достоинствах своих, жаловался на меня пред Тобою кто-нибудь из умерших, что я ускорил смерть его. За дверью гроба каждый знает злодеяние свое и своих злодеев. Там каждый будет некогда указывать на ту рану, которую причинил я душе и телу его. Ax, Господи Иисусе, прибежище мое! Я погиб, если тогда не возмогу укрыться за Тебя. Чем я более и достойнее, тем легче могут убивать косые взгляды и гремящие слова мои. Кто идет от меня с отягченным сердцем, которое бы я облегчить мог, тот у меня болезнь получил, или умножил. Мне бы должно было со слезами идти на ложе, если бы Ты, Спаситель мой, неохотно осушал слезы кающихся грешников. Если я когда-нибудь учинил непознанное убийство мыслями, словами или ненавистными делами, то умилосердись надо мною, Сыне Божий, и даруй мне еще, ибо я исправиться хочу, мир Твой.

22-е («Среди скорбей моих я Господу воззвал: вопль сердца горького достиг к Нему мгновенно»)

Среди скорбей моих я Господу воззвал:
Вопль сердца горького достиг к Нему мгновенно,
От смертных уз спасти мой Бог меня предстал,
Подъял главу мою, утешил совершенно. –
Благодарения возвыся сладкий глас,
Теки в нем, движимо, согретое любовью,
О сердце! славь Отца и Господа всяк час!
Наполнись духом все, не плотию и кровью!
—
Где существует тот разумный Христианин, которой бы уже в нужде не молился, и не испытал бы Божественной помощи? От пронзительного вопля, извлеченного из нас первым вдыханием густого земного воздуха, до воздыханий сего месяца, текут часто в прерываемом, но длинном порядке молитвы наши при нужде, которые мы может быть забыли, но Бог не забыл. Если бы и по самому грубому грешнику теперь выпалено было ядром, о, трудно бы ему было удержаться тайно не пожелать: ах, Боже! спаси меня! А если бы ему было время, то бы он договорил еще: я исправлюсь!

Эти молитвы при нужде лишаются, по ежедневному плачевному опыту, почти всей своей цены. Сияние в ясную погоду обещает богатейшую жатву, нежели сияние в бурю и проливной дождь. Но между тем и эти воздыхания при нужде, так сказать, остаются все еще в своей силе. Они не суть забывчивая малость, какою почитает их легкомыслие, но они скорыми шагами подводят ближе к небу, или аду. Кто девяносто девять раз молился в опасности, а по спасении не благодарил, тот чаятельно в сотый раз и при смерти также поступит. Почти все умирающие молятся; но Всеведущий судит их по их сердцу. Сколько больных получило здравие! но по выздоровлении своем сделались они сатирой на молитвы свои, при нужде ими произнесенные. Разве Бог то не предвидел? А если бы в этих ложных обетах они умерли, то какую бы награду получить долженствовали? Личные обстоятельства в похоронных речах по большей части подобны надменному титулу Турецкого Султана, который дали ему льстецы по бессмыслию своему. Покойник уснул с молящимися устами, но пошел, может быть, в жертву ада.

Если бы теперь точно узнал я, сколь часто и усердно, с каким сердечным жаром, каким пересохшим языком взывал я к Богу о милосердии; сколько в нужде делал я обетов, и сколь хладна была следующая благодарность: то со стыдом бы (хотя бы я и святым был) должно было мне признаться, что я не исполнил и половины обещаний своих. Нужда, помощь и хвала, совсем не имели между собой никакого сношения. В болезнях, в опасности жизни, при угрожающей смерти ближних моих, среди ужасных молний, при обнаженных мечах врагов, при потере дороги, и при мучительном угрызении совести, обещал я столько, что есть теперь ничто иное, как – злочестивец.

– Являй, Боже мой, вины мои чаще моим глазам. Они усмиряют меня, и я устыдился бы, если бы узнали враги мои, сколь робок был я в нужде. Но Тебе известно это; каждый ускоренный удар пульса отсчитываешь Ты, и каждый вздох отвешиваешь на счет мой. Теперь говорю я с Тобою с каким чувством? Для чего не столь сердечно, не столь благоговейно, не столь искренно, как бы я тогда говорить стал, когда бы обнаженные мечи устремились против меня, или бы пламя показалось из трубы дома сего? Телесное или душевное утомление есть причиною хладной молитвы моей? Боже, единственный Помощник мой! умилосердись надо мною. Услышь меня: я хочу исправиться! сохрани меня от всякого зла! услышь меня теперь и в час смертный! Аминь.

23-е («Кто друга не обрел, тот жизни не вкушает»)

Кто друга не обрел, тот жизни не вкушает;
Утехи все ее не сладки для него.
Кто горести ему страданья облегчает? –
Кто радостен, как он, при счастии его? –
Когда колеблется, где требует совета? –
Когда преткнется, кто придет его поднять? –
Во мраке разума не обретая света,
Коль друга в сердце нет, в тьме должен заблуждать.
—
Не хорошо быть человеку одному и без друга. Только некоторые отменники довольствуются самими собою; но что бы вышло из человеческого рода, если бы каждый человек заключил себя, и всех бы людей вне себя стал почитать обманщиками!

Чадо небес! остаток рая, предвкушение блаженства! О, дружба! – всеми называемая, не многими ощущаемая; но обыкновенно всего менее ощущаемая теми, у которых ты чаще других на языке бываешь! – Дружба! услади мне дни мои! Но, ах! ты любишь только ланиты розовые и неохотно обращаешься к пришедшим в совершенный возраст, и мечтающим! В юности бывают лица и сердца наши сходны: но гармония сия расстраивается с летами. Соучащиеся друзья суть наилучшие; ибо они избираемы бывают слепо, или, лучше сказать, их принимают от руки Божьей, с ними дружась.

Становясь старее, все уже кажется нам не совершенно хорошо, и избираемые друзья должны бывают вытерпеть строгий допрос. Равного ли вы со мною состояния и имущества, равных ли со мною лет? Вместе ли со мною стремитесь вы к такому-то счастью? Умеете ли вы удивляться и самым глупостям моим, и выгоду мою предпочитать своей? Не обидели ли вы когда-нибудь меня, или ближних моих, умышленно, или нечаянно? Какую можете доставить мне честь, какое удовольствие, какую безопасность? (ибо через дружбу вашу мне необходимо что-нибудь приобрести должно) кому можете меня представить в милость, кого в угодность мою гнать? Предлагайте, а наиболее предлагающему, вручу я сердце свое, но только по одобрению всех будущих моих страстей.

Для чего друзья столь редки? – Для того, что мы хотим их заставить играть роль слуг наших. Будем снова детьми, которые без всех таких допросов, подобных допросам инквизиций, никогда не имеют недостатка в друзьях. Будем пещися о выгоде нового друга; не будем всегда спрашивать, что получаю я через него? Но да спросим, что он получает от меня? Особливо будем оберегаться потерять дружбу человека низкого состояния, оберегаться тем более, чем мы старее. На пятидесятом году бываем мы так ленивы к исканию нового друга, и столь мало имеем привлекательности, дабы другие нас искали, что по большей части сидим в углу, и на целый мир зеваем. Но истинный друг может нам более помочь в болезни, нежели врачевства и укрепления сердца; в часы мрачные более может пособить нам, нежели сундук с золотом; к добродетели может побудить нас сильнее, нежели сто трогательных проповедей.

– Наилучший Друг и Брат мой! величественнейший Образец дружбы! еще и в самой глубочайшей старости моей стоишь Ты передо мною, и предлагаешь мне сердце Твое, Твои язвы! Что делать мне?
Внутрь сердца моего благодарю Тебя,
О, несравненный друг! мой истинный Спаситель!
Ты смертию Своей от смерти спас меня,
И клятвы, и греха, и ада Победитель! –
Ах! даруй мне ходить столь твердо, как Ты шел,
Дабы чрез то Тебя и в гробе я обрел! –

24-е («Творенье спит теперь. Грех лютый лишь не дремлет»)

Творенье спит теперь. Грех лютый лишь не дремлет;
Свободно ходит он; подслушивая, внемлет. –
Во области ночной колико дерзок стал!
Мстит, губит и багрит ужасный свой кинжал!
—
Сколь бы радостно теперь я заснуть мог, если бы имел то утешение, что заповеди Бога моего уже не бывают преступаемы, что добродетели не бывают уже гонимы! Но, ах! честный человек теперь ложится, но злодей вступает в ночные грехи, в сей проклятый путь свой. Если исключу путешествующих стражей и некоторых других, которые ночь должны проводить без сна; то ни один добрый человек без крайней нужды не может ходить после полуночи. Изящнейшее творение спит; только движутся совы, полевые мыши, куницы и другие хищные звери. Добродетельные прилежно днем работали, и, утомясь, теперь покоятся; только самая худая часть рода человеческого вокруг таскается, дабы насытить свое корыстолюбие, сладострастие, или другие подлые страсти.

Итак, для грехов нет остановки? Разве после полуночи только одни звезды над нами будут хвалить Бога, а вокруг и подле нас никто этого делать не будет, кроме какого-нибудь больного и несчастного, который более стенает, нежели хвалит? Пороки, которые подобно филину стыдятся света дневного, становятся громогласны и дерзостны, коль скоро нет у них иного зрителя и примечателя, кроме подобного себе. В эту минуту бывает смертоубийство, или железо острится для оного. Сто невинных в эту ночь будет соблазнено, и тысяча домов ограблена. Все же сие есть только четвертая часть того, что злодей в эту ночь произвести хотел бы: ибо Ты, Господи, полагаешь им преграды в пути их, и отвращаешь зло, сколь только возможно. Если бы Ты не устрашал некоторых воров и убийц, если бы Ты не делал суетными все намерения сладострастных; если бы не удерживал Ты дерзость самих себя забывающих нахалов: то завтра многие бы семейства должны были проливать слезы.

Кроме грубых ночных грехов существуют еще и тонкие, которые, подобно медленному яду, тем вернее действуют. Честолюбивый князь, или министр упражняется, может быть, в ночь сию в составлении такого плана, которой сто тысяч человек кровью и слезами должно производить в действо; или в малом занимается теперь корыстолюбивый, ябедник и обманщик, такими намерениями, которые целят на падение некоторых семейств. День не со всем позволяет ставить такие тенета. Но ночью мысли порочных бывают мрачнее, и чело их не краснеет, ибо они не видят никого, кроме самих себя.

Тебя бы могли они узреть, вездепресущий и святой Боже, но – не видят. Но ты и в самую мрачную ночь с Божественным сокрушением видишь тенета бесчеловечных. Они трепещут от желания достигнуть до злой цели своей, а сердце Твое исполнено любви к ним. Милосердно сохраняешь ты их дыхание и силы, и спасаешь их от многих очевидных опасностей для того только, чтобы не умерли они в срамных делах.

– Се покланяюсь Тебе. О, дабы я и ближние мои никогда не были в той шайке, которая в ночное время ищет добычу, и не признает никакого Бога и никакого закона, кроме плоти и крови! Потрясися, сердце мое! моли усердно о прощении ночных грехов Твоих! молись дотоле, доколе Иисус не истребит их, дабы не явились они в оный великий день суда. Не вспомни, Боже мой, о грехах юности моей и моих делах тьмы; но твори меня беспрестанно благочестивее, и сохрани меня и в эту ночь от когтей и сетей злочестивых человеков.

25-е («За милости к Творцу усердьем пламенея, паду я ниц»)

Могу я слышать все и зреть, и ощущать,
И мысли быстрые чрез слово сообщать.
Колико веселюсь, дары сии имея!
За милости к Творцу усердьем пламенея,
Паду я ниц, в слезах к Нему возопию:
О, Боже! дивен Ты, устроя жизнь мою! –
—
Возможность говорить есть одно из величайших, вместе и непознаннейших благодеяний Божиих. Что бы был рассудок, если бы не могли мы друг другу сообщать действия Его! Чем разумнее и самые звери, тем более приметен в них некоторый род языка, или возможность разуметь себя взаимно. Весьма вероятно, что первые человеки произносили бы только безобразные тоны, и долго бы не имели никакого языка, если бы Бог единожды навсегда не вложил в них способности этой. Какие неизвестные нам намерения произвел Бог в действо, со времени созидания Вавилонской башни, через различные языки народов! Сколь бы скучно было великому миру без различия сего!

Я могу говорить, и возможность эта есть дело Творца всеблагого. Это было действие суеверных человеков, чтобы молчание почитать за достоинство, и поставлять оное в правило орденов, долженствовавших быть святыми. Такие постановления теперь уже не уважаемы, и не известно, будут ли оные еще несколько веков существовать. Самому бы себе нанес я бесчестие, если бы дерзостно хотел быть немым. Но также и тогда наношу я великое себе бесчестие, когда без всякого разума болтаю, болтаю более, нежели сколько полезно. Если каждое Божественное благодеяние дается на отчет, то ужасно много должно будет мне ответствовать за слова свои. Человек говорит почти столько слов, сколько раз дышит; каждое же из слов этих либо добро, или худо. Часто одно только слово может отнять друзей, счастье и жизнь; оно может восставить несчастного, но может быть также причиной и миллионов слез. Одно «да» или «нет» определяет не редко судьбу человеческую. Почему искусству — не говорить ни много, ни мало — весьма бы основательно должно было научаться, хотя и более всего не уважают оное. Едва ли один из тысячи держится середины; всего же плачевнее то, что самые болтливые грешники тогда безмолвствуют, когда бы им должно было громко говорить и посредством слов воздавать благодарение Богу.

Не нужен для того язык, чтобы только себя питать, одевать и увеселять чувственно; да Всевышний и не для этого даровал мне его. Только распространение чести Творца было достойно чудесного дара сего. Без любви к Богу и ближнему не можно быть достойным дара слова. Если бы говорил я и языками Ангельскими, но не имел бы любви, то был бы я звенящею медью, или звучным бряцанием. Самый острый разговор есть пустой звук, если не приносит он пользы, и самые благочестивые слова без благочестивого сердца объявляет Св. Писание пустобряцанием.

– Всеблагой Отче! почто говорю я о Тебе столь мало! между миллионами слов, мною в жизнь мою произнесенных, или по крайней мере бывших в голове у меня, весьма немногие были посвящены Тебе. Но при всем том каждое слово было семенем, которое родит мне благословение, или клятву. Я, подобно Давиду, положу, чтобы не грешить языком своим и его обуздывать. Благодарю Тебя, Всемогущий (в которой же раз в жизни своей благодарю Тебя за то?), благодарю за возможность говорить. Я буду употреблять ее к тому, к чему Ты мне поручил ее. Да будут уста мои ежедневно исполнены хвалы и прославления Твоего! И на одре моем должно говорить еще с Тобою сердце мое.

 26-е («Господь есть Бог, нам нет иных Богов!»)

Господь есть Бог, нам нет иных Богов! –
Песнь громкую Ему с весельем принесите!
Можно ль благости Его исчислить тьмами слов?
Внутрь сердца похвалу Отцу веков гласите! –
Кто в Богах, Господи, Тебе подобен есть?
Кто равную Тебе приять достоин честь? –
—
Поведайте, небеса, честь Божию и ты, о, твердь! возгласи дело рук его! Да каждый день возгласит то другому дню, и каждая ночь возвестит то другой ночи! Народы миров всех, зрите честь Его! Постыдиться должны все, служащие кумирам и прославляющие идолов! Поклонитесь Ему, все боги! Господи! нет подобного Тебе, и нет иного Бога, кроме Тебя! Ты Бог мой, велик, а человек мал. Для самого глубокомысленного философа Архангел есть бесконечное море совершенств: но Твои совершенства еще более для Серафима бесконечны. Где та пустота на тверди, или та забвению преданная расселина на шаре земном, на которой не напечатлел бы Ты следов Своих!
Тебя и тишина, и буря возвещает!
Тебя песок морской величит и поет!
Малейший червь земной в слух тварей вопиет,
Ко прославлению Тебя их возбуждает!
И кедры твердые гласят, и низкий мох:
Велик Создатель наш: – велик и дивен Бог!
Человеки молчат вокруг меня, но тем громогласнее раздается пение небесных воинств. Хотя бы теперь и все люди спали, или только хулы изрыгали, однако самая бы малейшая звезда, яко провозвестница, возгласила по всему пространству творения: Господь есть Бог, и нет иного Бога! все твари суть прах под ногою Его!

Ты есть вечный, неизмеримый, всесовершенный. Что же есть, напротив того, человек, коего дни суть яко капля пред Тобою, который есть ничто, если Ты отнимешь от него руку Свою! Но, нет! я более всех солнцев, и выше всякого понятия моего. Когда звезды погаснут, тысячелетние камни распадутся; когда великолепные чертоги, короны и пышные статуи всеобщим пламенем пожраны будут: тогда я еще существовать буду, и предстану престолу Всевышнего. Совершенный Боже! Ты можешь быть ни более, ни менее: но человек велик только постольку, поскольку он Тебя познать может. Если не имеет он познания этого, то, не взирая на все воображаемое величие, есть он карлик, солнечная пылинка, которая только Тобою может быть возвеличена. Бедный глупец! ты гордишься, если можешь издерживать много денег, и вместо шерсти носить шелк! ты напыщаешься великостью своею, если взор твой приводит людей в трепет, хотя честью этой пользуются вместе с тобою и львы, и медведи! Охотно бы хотел ты управлять солнцем, двигать луну, воспарить до небесного воздуха, и средоточие земли взять, или отдать на откуп: но тебе указано жить на своей глыбе земной, доколе Всемогущий мановением Своим не отзовет тебя от нее.

– Господи! (человеки недостойны имени этого!) Боже! источник жизни всякого совершенства! во прахе покланяюсь Тебе. Чудесная перемена! возвышая человека, унижаюсь; возвышая Тебя, возносится сердце мое, и через унижение себя пред Тобою делаюсь так велик, что не забочусь ни о небе, ни о земле. Какая мысль! я есмь дуновение, и должен вечно жить пред Тобою.

27-е («Народы, кои мир сей всюду населяют, на тя, о, Господи! надежду возлагают»)

Народы, кои мир сей всюду населяют,
На тя, о, Господи! надежду возлагают.
В обширности морей, в пустынях и горах
Ты упование для них во всех местах.
—
Мысль эта печальна, что солнце освещает теперь такие страны, в которых об имени Искупителя моего мало, или и совсем не упоминается. Когда многолюдная Европа окончает Богослужение свое, тогда начинается богослужение глупых варваров; тогда немногие благодарные песни раздаются за величайший дар Божий, за единородного Сына Его, Им нам дарованного. Возможно ли, чтобы почитатели Иисусовы обитали на столь малой части шара земного! разве радость, в Искупителе дарованная, не долженствовала быть частью всех народов?

Но загадка разрешается; я зрю действующую руку Божию и поклоняюсь. Распространение Христианской религии, а с нею купно и мудрости, и благополучия, год от года увеличивается на шаре земном. Это есть беспрестанно говорящее доказательство божественности ее! Если бы уже за тысячу лет все народы сделались Христианами, то охладела бы ревность многих Христиан к Религии нашей; мы бы мало знали сожаления достойный образ язычества, и враги Иисусовы приписали бы такое скорое всеобщее распространение всем другим причинам, но только не уверению и не явной божественности Христианства. Но ныне нет остановок; Христианин и нехристианин побуждаются размышлять о Религии, и мы пребываем зрителями возрастающего могущества царства Христова.

Ответствуйте же нам, умствующие кощуны, для чего ни один Христианский народ не обращается снова к язычеству? Разве блеск, или необузданность оного не может ни одной нации вырвать из руки Иисусовой? Но посмотрите, сколь ежегодно язычество умаляется! где еще за сто лет только гнездились кумиры и дикие звери, там теперь толпы исповедники Христовых идут в новые свои храмы. Хотя у некоторых народов первый опыт и не удался; хотя Китай и Япония при наименовании Христа ярится и зубами скрежещет: но вооружимся терпением, ибо не пришел еще час. Они были бы теперь Христианами, если бы жадные, честолюбивые и суеверные священники не называли себя у них Апостолами Иисусовыми, и если бы Христианское нравоучение не привели им в великое подозрение наши купцы и матросы. Но и это столь несовершенно проповедуемое Христианство нашло уже в Китае и Японии столько благоволения, что языческие священники всеми своими силами стараются его изгнать оттуда.

Так, братья мои, в час сей пред мерзостным кумиром на землю падающие! чаятельно, что скоро ваши, или детей ваших колена будут преклоняться во имя Иисусово. Против каждого вольнодумца в Европе восстает десять Христиан в обеих Индиях. А если бы светильник Евангелия и совершенно из теперешнего места своего был изринут и восставлен в диких еще теперь странах, то –

Иисусе Господи, пребудь всегда Ты с нами! —
Се пасмурная нощь молчания грядет.
Спаситель, озари нас истины лучами,
Да в нас словес Твоих не потухает свет!
Во время смутное нам даруй постоянство,
Чтоб глас премудрости и таинство Твое
Могли в нас новое родити бытие,
И истребить в сердцах пороков злых тиранство.

28-е («Для имя Твоего мне, Боже мой, прости, и бремя сняв с меня, грех тяжкий отпусти»)

Для имя Твоего мне, Боже мой, прости,
И бремя сняв с меня, грех тяжкий отпусти;
Спокойство даруй мне, смирение сердечно,
Чтоб в детской кротости Тебе мог жить я вечно.
—
Со стыдом и биением сердца произносится теперь молитва моя о прощении грехов. Хотя бы их было и не более учиненных мною ныне, однако не смею я умереть без того, чтобы не загладить их молитвою и не испросить прощения за них. Ибо если ныне мог я быть благочестивее, мог думать и действовать лучше, нежели думал и действовал: то был я изменником на вверенном мне месте стражи. Да хотя бы я и все то сделал, что мне сделать надлежало, однако все был бы я рабом бесполезным, ибо сделал бы все почти по принуждению, или из платы.

Но я слышу грозный вопль многолетних грехов моих. Правда, что уже часто были они мне прощаемы и слагаемы с меня: но каждый умышленный грех снова отверзает им сердце мое. Какая польза, что врачевство уже многократно спасало меня, если я снова выпиваю стакан яда! естество мое страдает при этом повторяемом безумии. Итак, я трепещу, Всеведущий, от судного приговора Твоего. Перечесть грехи мои столь же невозможно, как перечесть песок морской. Звери, да и самые человеки, которых буйно мучил я, стенают: пренебреженные случаи к добродетели и умершие нищие жалуются на меня, что я их гордо отсылал от себя; враги укоряют меня непримиримостью моею, а друзья упрямством моим. Почти столько же человеков и зверей приближалось ко мне, сколько их и воздыхало от меня. А там, где сын против отца свидетельствует, там (я трепещу!) родители мои, может быть, против меня свидетельствуют. Но хотя бы я и всех этих доносителей заглушить мог, однако кровь Иисусова и холодность моя к Тебе вопиет против меня, непостижимо благой Отче мой! – Небо и земля жалуются на меня, и я бы отчаяться должен был, если бы не был Христианином. Погиб бы я, яко приличенный отцеубийца, вечно погиб бы от вверенного мне таланта, если бы Иисус не вспомнил о мне, взывая гласом Первосвященника: Отче! прости их!

Ах! лучше на веки умертвите меня, нежели лишите меня утешения, единственного утешения не лишившихся ума грешников! Нет, истинно есть то, что Иисус Христос пришел в мир для того, чтобы спасти грешников, из которых я есмь знатнейший, или первый. Без сомнения так; ибо других не могу и не смею судить. – Ho если раскаяния исполненное сердце, искреннее неудовольствие на самого себя и верующая молитва Тебя умягчить могут: то услышь меня, Истребитель грехов, и прости, подобно как Ты со креста простил врагов Своих, хотя я уже и весьма часто молил Тебя об этом, и хотя Ты многократно уже исполнял моление мое. Не бесстыдно ли ежедневно разрывать союз мой с Тобою? О, дабы отселе мог я представать Тебе только с благодарением и как друг! Если в сердце моем существуют еще тайные сгибы, и если оно еще не совершенно Тебе принадлежит: то умножь в оном действие благодати Своей, Господи! я не отойду от Тебя, доколе Ты благословишь меня. Да не престану молиться, доколе не уверюсь в правоте своей, и да живу от этого времени так, как бы каждый день был последним днем жизни моей!

29-е («Иегова Святейший Бог! Ты грешникам вины прощаешь»)

Иегова Святейший Бог!
Ты грешникам вины прощаешь.
Блажен, кто подражать возмог,
Как милостив Ты к нам бываешь!
—
Сколь глубоко унижает себя тот человек, который образует себя только по человекам! Самые лучшие из них суть только несовершенное подобие Божие. Совершеннейшее существо не предлагает нам никакого образца, кроме самого Себя. Будьте совершенны, яко же и Отец ваш на небесах совершен есть! – Итак, сообразование себя Богу есть должность наша.

Правда, что мы не можем подражать всем свойствам Божьим, и ни до единого из них, хотя некоторым образом достигнуть; однако и самое отдаленное подобие возвышает человека к святости, и есть совершенство. Некоторых Божественных свойств мы и совсем иметь не можем, т.е. вечности, величества, единства, неизмеримости, вседовольствия. Другим свойствам можем мы, или, лучше сказать, могут Монархи наши подражать только весьма отдаленно, как то — Божию всемогуществу, всеведению, премудрости и вездеприсутствию. Через прилежание и деятельность можем мы несколько приблизиться к свойствам этим; да мы и не стыдимся осыпать сильных и великих людей весьма подобными сему титулами. Но различие между этим такое же, какое между солнцем и картиною солнца. Напротив того, любовь, милосердие, благость, долготерпение, святость, правосудие суть такие свойства, которыми мы сообразоваться весьма можем, хотя расстояние между Творцом и тварью Его всегда пребудет бесконечно.

Но гораздо понятнее для нас пример Искупителя нашего. Воплощение Его имело и ту великую цель, чтобы поступкам нашим доставить ближайший образец. Поступки Его против врагов и друзей, в дни радостные и печальные, в бедности, искушениях и страданиях; жизнь Его и смерть суть совершенные для нас правила. В частом обхождении с ним научаемся мы молиться, побеждать грехи, отрекаться мира и угождать небу. Смерть Его есть жизнь наша.

Сколь далеко еще я, бедный, от цели своей, от возможного своего совершенства! Столь ли я любви исполнен, столь ли примирителен, праведен и свят, как Бог? Могу ли я, подобно Иисусу, терпеть недостаток и благодарить небесного Отца своего? Иоанн был Божественному Другу своему подобнее всех; горячий Петр был сначала менее Ему подобен, а завистливый и жадный Иуда всех менее. А если бы я и не хотел следовать самому Подлиннику, то которому бы из сих трех подобий пожелал я быть подобнее? С холодностью отвергаю я пример Иудин; но дай Бог, чтобы я уже не часто подражал оным злым людям, не перенимал бы исправно их походку, язык и клятвы, образ мыслей их, сколь он безумен ни был, не делал бы своим: тем злым людям, говорю я, которым бы тридцать сребреников лучше бы было уже употребить на новое какое-нибудь злодеяние!

Впредь не буду уже я эхом человеческих мыслей. Кто в Боге может созерцать себя, тому не должно увиваться вокруг ног глупцовых и лизать прах. Иисус спал среди бури морской: могу ли же и я заснуть спокойно, когда человеки воздвигают против меня бурю? Бог милостив ко всякому человеку, и верность Его с каждым утром обновляется: буду ли же и я завтра человеколюбив, и с искренностью ли к Богу пробужусь?

30-е («Во время страшного часа твоей кончины… Оставишь чести все, богатства, что собрал»)

Живи всегда здесь так, как жить бы пожелал
Во время страшного часа твоей кончины…
Оставишь чести все, богатства, что собрал;
Смерть все восхитит их прелестные личины.
—
Этим снова заключаю время сева. Сев поселянина принесет ему жатву: но чего могу я надеяться от высева месяца сего? Ибо что бы можно и должно было мне высеять в месяц для вечности? Горе мне, если я, кроме пищи и пития, или некоторых пустых новостей, не пожал ничего! Все блага эти не мои, и суть семена бесплодные. Что земля снова может отнять у меня при смерти моей, то есть благо чуждое, или, лучше сказать, лишняя для меня тягость. Итак, столько ли издержал я в протекший месяц, сколько довольно было для прокормления десяти семейств; сделался ли домашний прибор мой великолепнее, сад мой приятнее и мое познание мира обширнее; все это суть самые малейшие побочности звания моего. Одна детская молитва к Богу, благодарение бедного и благоволение правдивого Христианина, гораздо превосходнее всего оного; ибо их-то от меня требуют.

Какое пространное время есть месяц! Тысячи их не могу я обещать себе, и едва могу надеяться половину числа сего прожить в совершенном разуме; ибо я есм тварь, существующая от дня вчерашнего и могущая завтра уже не существовать. Не должно ли мне спешить севом своим? Но жадное сердце всегда хочет жать уже здесь. Какая будет мне за то награда? говорить оно при всяком добродетельном действии. Оно столь мало верит Богу, что за малейший труд хочет получить плату на месте. Глупо исчислять то, чем я в месяц сей насладился, и что приобрел. Лучше спросить, сколько я в месяц сей, исполненный доверенности, высеял для вечной жатвы? Хлеб свой должно бы было мне перевезти через воду, а добродетели свои через могилу: жатва была бы несколько позднее, но была бы за то и гораздо богаче.

О, Ты, пред Коим тысяча лет, яко стража ночная! Господи! вот несколькими шагами приблизился я ко судилищу Твоему! Несчастлив я, если явлюсь там с пустыми руками, и не возмогу показать никаких снопов! Но могут ли безумие и грехи собрать снопы на небесах? Сердце мое было столь переменчиво, сколь переменчива была погода месяца сего. Могу ли я в сих протекших тридцати днях найти хотя десять таких действий, за кои бы я в вечности Бога хвалить возмог? О! сколько худых мыслей и дел месяца сего в ропоте предлагает мне пробуждающаяся моя совесть! Удалитесь, злорожденные! я буду молиться, дабы Иисус истребил вас, и дабы вы уже никогда не являлись мне. О, Иисусе! истреби траву злую, и помоги мне, дабы в будущем месяце, хотя бы то и в слезах, высев мой был лучше! Каждый день приятного мая да будет мне еще приятнейшим в вечности! Но только от истинных добродетелей можно будет пожать там.