ПЕРЕЙТИ на главную страницу Бесед…
ПЕРЕЙТИ на Сборник Размышления для возгревания духа…

(Озвучено Никой)

🎧1-е марта («Сколь безопасно я дни новые встречаю! Не знаю так ли их, как начал, окончаю»)
🎧2-е («Сколь часто человек блаженство оставляет и тень летящую стремительно хватает!»)
🎧3-е («Страдание Твое святое научает творить добро, от зла далече убегать»)
🎧4-е («Бог усмиряет нас, чтоб мы к Нему стремились, и верою святой прогнали мрак и сон»)
5-е («Кто обращает вкруг во мне текущу кровь?»
6-е («Тот церковь Сам Свою избранну защищает, Кто одесную сел Отца превыспрь небес»)
7-е («Бывает ли Господь когда от нас далек? Кто убежать Его, кто обольстить посмеет?»)
8-е («Куда мой взор ни простираю, везде путь Божий созерцаю»)
9-е («Мы в темнице здесь живем, в страхе, в горести, в смятенье»)
10-е («Если б юность лет моих мне вторично возвратилась»)
11-е (Господь исчислил все, что нужно есть для нас. Хоть должность человек свободно избирает»)
12-е («Врагов не зрю нигде, но каждый есть мой брат, кто с истинной меня любовию сретает, всегда мой будет друг, где он ни обитает»)
13-е («От тесноты скорбей и в бедствах унывал, Иисусе, помоги! к Спасителю воззвал»
14-е («Сколь велелепно все устроил, Боже, Ты, единой благостью творенье управляя, на злых и на благих равно везде сияя»)
15-е («Лишь только обратись, Господь тебя прощает; но грешник долго гнев питает внутрь себя»)
16-е («Доколе небеса, о Боже! пребывают, дотоле благостью хранишь Ты нас всегда»)
17-е («Проникни внутрь себя, прилежно испытай; ты тайный друг греху, внутрь воли то познай; не хочешь двинуться, с ним брань не начинаешь»)
18-е («Невинный к алтарю, когда я приступал, в священном ужасе внутрь сердца трепетал»)
19-е («Да научает нас судьбина Иудеи не презирать Твое, Мессия! Божество»)
20-е («Тебя народы ожидали Спаситель, Богочеловек»)
21-е («Твоя премудрость бесконечна питает, зиждет и хранит»)
22-е («Спаситель! обнажен, Ты на кресте висел; поруган и презрен»)
23-е («Склоняет Он главу! Се таинство. …Свершилось! В смерть горькую нисшел, дыхания в Нем нет»)
24-е («О, Боже! Ты Свои дары простер над нами, вседневно новую являя благодать»)
25-е («Все словом создано божественным Твоим»)
26-е («Духовно сотворен, я мысли ощущаю; их чувствия мои приводят вновь полки»)
27-е («О, Ты, во язвах, во крови за нас вкусивший смерть Спаситель!»)
28-е («О, Боже Саваоф! прошу я от Тебя не жизни продолженья, но кротости, смиренья, чтоб в счастье помнил я себя»)
29-е («О, Боже! силу мне подай! Здесь долг мой исполнять усердно»)
30-е («Хотя и сладостен нам грех, но мир душевный отгоняет»)
31-е («Благоволи лице Свое не отвратить, и в старости мне будь покой и упованье»)

1-е марта («Сколь безопасно я дни новые встречаю! Не знаю так ли их, как начал, окончаю»)

Сколь безопасно я дни новые встречаю!
Не знаю так ли их, как начал, окончаю.
—
Конец венчает дело. При конце месяца можно ощущать в сердце более облечения, нежели при начале, если подумаешь сколько противного могло нам встретиться в течении такого долгого времени. Особенно этот месяц есть месяц важный, в который многие за нездоровую свою жизнь в зимнее время должны заплатить болезнью. Провозвестники весны не редко заманивают слишком далеко. Радуясь теплоте сияния солнечного, забываем мы, что земля еще холодна и сыра, и весьма легко подвергаемся простуде. Ясный день вызывает нас на свободу, или на чистый воздух, и если не будем, мы осторожны, то и на грех. Юные дети играют дотоле, доколе от стужи не окостенеют у них пальцы; а старые дети, доколе не охладеет их благочестие.

Как первые впечатления действуют сильнее, то месяцем этим весьма хорошо должно мне пользоваться, дабы не сделаться сонливым в исправлении себя. Снежный колокольчик и смиренная фиалка будут со страхом поднимать головки свои, и глаза мои привлекать к себе, или паче к Творцу. Аист и дикая утка криком своим, а особенно до облаков взвивающийся жаворонок своим пением будет также взывать ко мне: «Человек! жив ли ты, сохранен ли ты, подобно нам, до сего времени чудесным образом? И так соедини же благородное пение твое с нашими неопределенными тонами, и благодари вместе с нами благого Хранителя!»

Если эти первые провозвестници весны не возбудят меня, то в следующем месяце глухота уже более овладеет мною; ибо прелесть новости скоро исчезает. Кто не ощущает радостного пения жаворонка, тот, легко можешь заснуть при пении соловья. Нет, полубратия мои, нет! мне по справедливости внимать вам должно. Теперь вы уже вступили в дальнее свое ко мне путешествие, и непростительно бы было, если бы после такой долгой отлучки захотел я вас принять хладнокровно. Скоро уже весна поднимет завесу, и я множество увижу и услышу; но во всем увижу и услышу Бога.

Итак, этот месяц способнее почти всех других к улучшению нас, по крайней мере, имеет к тому более побуждений; но для этого же самого сонливые Христиане и бывают в течении оного бесстыднейшими. Если же вспомню я о времени страдания Искупителя моего, которое от сластолюбивых чувств моих требует строгого поста: то сердечно желаю, чтобы месяц сей возмог я провести без укоризн. Но что такое суть желания? Этим вечером должность моя состоит в том, чтобы твердо решиться в каждый день думать и делать столько доброго, сколько с Божию помощью будет мне только возможно. Когда вся натура вокруг меня просыпается от сна зимнего, тогда не буду я дремать, но стану стараться разуметь ее мановения и учения. Натура пробуждается и требует от меня усмешки: Иисус страдает и требует от меня слез… Что мне делать? Соединить обое. О грехах моих, которые помогали распинать Спасителя моего, буду я проливать слезы. Но в самое это же время имею я право и радоваться красотам натуры; ибо Искупитель мой умер для того, чтобы я радовался.

2-е («Сколь часто человек блаженство оставляет и тень летящую стремительно хватает!»)

Сколь часто человек блаженство оставляет
И тень летящую стремительно хватает!
—
Теперь хочу я беседовать с Богом; но для чего хочу этого? Совершенно ли я уверен, что вечернее мое благоговейное размышление есть необходимая обязанность, или по одной только привычке и для соблюдения Христианской благопристойности берусь я теперь за духовную книгу? Ах! мысль, что большая часть людей делают многие дурачества во время молитвы, весьма разительна! большая часть занимается тогда посторонним, а молится только телом. И для сего-то самого положение, телодвижения, некоторый празднественный тон, место и время в молитве, весьма бывают у них в уважении, хотя все сие есть только скорлупа. Иисус повелел молиться везде, во всякое время, но наиболее в духе и истине.

Простой человек думает, что он совершил уже важную часть Богослужения, если при ударе колокола, когда начинается благовест, снимет с себя шапку, перекрестится и тотчас начнет бормотать Отче наш. Он бы не простил себе, если бы при имени Иисуса не снял он с головы своей того, что на ней было, или бы не преклонил ее. При наименовании Святого Духа преклонение сие бывает уже не таково, а при наименовании первого Лица в Божестве и совсем оного не бывает. Какие худые понятия имеет такой Христианин! и как литерально (буквально) и превратно изъясняет он изречение, что при имени Иисусовом должны преклониться колена всех сущих на небе, на земле и под землею! Ангелы, человеки и диавол, должны признать верховное владычество Иисусово либо с радостью или с трепетом: это значит что-то гораздо важнее наклонения головы!

Но не один только простой человек смешивает тени с сущностью в истинах Религии. Чувственные понятия легко в каждого вкрадываются, особенно, если присоединится к тому воспитание и привычка. Не многие ли думают, что молитва на коленах скорее услышится нежели та, которую приносим, мы стоя, или сидя? Но положение тела произвольно, и у того, который истинно Богу покланяется, само от себя будет оно почтительно. Слезный голос, ломание рук, пост, изворачивание глаз, одним словом, все телесное беспорочно, если будет то естественным следствием пламенной набожности, а не есть нечто вытверженное и выученное. Но если будешь это почитать за главное или за нечто уважения достойное в молитве, то посрамишь достоинство Христианства. Столь же ничтожно и воображение, что достоинство молитвы зависит от длины ее; ибо Иисус увещал, чтобы не произносили много слов, и в Новом Завете предложил нам для образца краткую молитву.

Если мы уверены, что Бог всеведущ, свят, вездеприсущ и благ, и что Он более требует благодарности нашей нежели всегдашние только просьбы о скорой помощи: то во имя Иисусово будет молитва наша всегда услышана, каковы бы ни были малые прикрасы и положение в молитве. Спаситель мой при изречении Каиафа воззрел на небо, раскаявшийся мытарь опустил взор свой к земле; но Бог внял взорам обоих их. И теперь разумеет Он внутреннейшие мои мысли, хотя я и не могу выразить их словами. Для пламенной молитвы все изречения бедны, все обряды слишком пространны. ―Боже возлюбленный, но бесконечно еще любви достойнейший! воззри на сердце мое, к Тебе устремленное! оно будет у меня также молиться, как и уста мои. Я чувствую благодарение, которое я Тебе принести должен; но оно неизглаголанно для меня.

3-е («Страдание Твое святое научает творить добро, от зла далече убегать»)

Страдание Твое святое научает
Творить добро, от зла далече убегать.
Кто сердце Твоему подобно усмиряет,
Божественный Твой крест тот может лобызать.
—
Теперь наступает великий пост, время священное. Шум умолкает, маскарады перерываются, и все является в ином виде. Эти веселости, предшествовавшие посту, суть изобретение язычников, которые роскошными своими пиршествами хотели чтить идолов своих. Язычники во время карнавала своего позволяли делать себе всякие шалости, думая угодить тем Бахусу. Правда, что масленица наша не принуждает в самом деле никого бесчинствовать или против охоты своей увеселяться публичными забавами; однако, многие из Христиан позволяют себе в неделю эту то, что в прочее время за великой грех почитают. Чудное заблуждение, от младенческого рассудка происходящее! Разве неделя масленицы не так бывает свята как другие недели? Разве грехи наши уже забыты будут, для того что мы семь недель поститься будем?

Многие Христиане злоупотребляют пост, или, по крайней мере, имеют о нем худое понятие. Они думают, что уже предписания поста совершенно исполняют, если не едят мяса, рыбы и прочего, что во время это в пищу употреблять запрещено. Незапрещенной же пищи едят они столько, сколько желудок их только позволяет им. Но в самом деле пост не только ограничивает выбор пищи, но и меру употребления оной. Все те мнимые потребности, которые наделали нам прихоти наши, должны мы ныне откинуть, и хотя некоторым образом привести себя в то блаженное время, когда пища, покров и хижина составляли все потребности человеческие.

Учреждение поста имеет многие мудрые цели. Одна из главных, есть та, чтобы человека приучить к воздержанию и умеренности, и дать ему вкусить сладчайшие плоды добродетелей этих. Никак не должно почитать за неважное воздержание от многоядения. Ужаснулся бы человек, если бы увидел, какой вред причиняет он себе неумеренностью. Она приводит в слабость все нервы, и все телесные силы наши ослабляет. Но повреждение это не останавливается на теле нашем: оно простирается и на нашу душу, которая в здешней жизни нашей действует только через тело, как чрез орудие свое. Чем исправнее орудие, тем совершеннее бывает и действие. Стараясь содержать в чистоте тело наше, усиливаем мы силы души нашей, усиливаем и распространяем круг действования душевного. Чем сильнее будет действие души, тем в глубочайшее молчание приходят телесные страсти, эти враги спокойствия и мира нашего.

Древние Христиане знали святую пользу поста, и предписания его исполняли во всей точности. Те деньги, которые сохраняли они через пост, раздавали они по наступлении праздника бедным. Если бы святые Христиане эти увидели, как некоторые из нас ныне постятся: то едва ли бы признали они нас Христианами. Святые предписания попирают ногами, не хотят вникать в смысл закона, и, почитая себя выше его, впадают в грубое невежество. О, ты, именующийся Христианином! почувствуй важность всех уставов Христианства, и исполняй их в точности!

Не довольно будет, если я только буду приготовляться к Святой неделе: мне должно готовить себя к смерти, и следственно помышлять о страданиях Твоих и Твоей смерти, Иисусе мой. Не только желудок мой, но сердце мое более страдать должно, дабы Твоему сердцу быть подобнее. Если я буду воздерживаться и от телесных похотей и от грехов, то пост мой будет Тебе приятен, и будет истинным распинанием злых вожделений. К этому благослови пост этот и каждое другое время в году.

4-е («Бог усмиряет нас, чтоб мы к Нему стремились, и верою святой прогнали мрак и сон»)

Бог усмиряет нас, чтоб мы к Нему стремились;
В наш дух Свой кроткий свет пролить желает Он,
Дабы мы укрепясь, других восставить тщились,
И верою святой прогнали мрак и сон.
—
Если мы под угнетением мучений будем немы и бесчувственны, то это будет противно намерению Божиему и натуре нашей. Но если захотим мы только стенать, скрежетать зубами и тайно произносить хулы, то такой поступок сделает нас еще печальнейшими и злосчастнейшими, нежели самое страдание. Я представлю себе различные поступки страждущих, и тогда уже приступлю ко избранию; ибо истинное или ложное утешение в страдании делает нас счастливыми, или несчастливыми.

—«Я бедный, — говорит нехристианин, — должен всегда страдать, подобно, как бы судьба сговорилась против меня. Добрый нрав мой делает меня несчастным. Я был уже близко к цели, но несчастная нечаянность снова удалила меня от нее. Дабы не думать о кресте своем, постараюсь я себя рассеять; множество упражнений, крепкие вина и беседы может быть научат меня забыть скорбь свою. Хотя я и могу утешаться тем, что другие также страдают, однако они не страдают столько, сколько я страдаю. Но и мое мучение не может продолжаться вечно: смерть наконец меня искупит. Если бы мог я иметь ту радость, чтобы отмстить подлым своим гонителям, то с удовольствием хотел бы я быть еще несчастнейшим. Много говорят о Провидении, могуществе Оного, благости и премудрости; но в чем может мне это быть полезно? По крайней мере, моя судьба есть исключение из правила. Всего мучительнее для меня то, что другие смеются и довольны, а я, страдающий гладом, должен проливать слезы. Разве я хуже оных подлецов?»

—Мне приятно, (говорит христианин) что Ты усмирил меня, дабы я познал десницу Твою. Я уверен, что Ты, Боже мой, управляешь миром. Я заслужил страдание, и оно для меня спасительнее благополучия. Ни один человек не может воздвигать бури, греметь, или соделать меня несчастным.

Премудрость, и любовь и сила все творит,
Сколько тварям щедр Создатель, познаваю;
Почто ж отчаянью минуту позволяю?
Далече от меня оно да убежит.

Не мог бы я себя узнать совершенно, и силы бы мои, подобно не натёртому магниту, уменьшились, если бы не носил я никакого бремени. Я должен быть чадом Твоим; ибо Ты меня наказываешь. Я буду, как Павел, хвалиться своею слабостью или страданиями; ибо страдания эти более уподобляют меня Искупителю моему. Верно знаю, что слезы не приносят Тебе никакого удовольствия, если никакого добра они произвести не могут. Немного обещал Ты мне благополучных дней на земле: следственно, бесстыдно бы было, если бы я все еще их требовать стал, и захотел бы войти в небо не так, как вошли в оное великие мои предшественники в Христианстве. Итак,  буду я молиться и страдать. Отче! (ибо таковым во веки будешь Ты мне) даруй мне терпение и силу. Уже чувствую я облегчение. Сколь много чести делает нам сражение пред очами Божиими! Какое награждение, вечное благодатное награждение за минуты страдания!

Избрание между утешениями злочестивого и благочестивого не может для меня быть затруднительно. Се есмь я, благий Отче мой! возлагай на меня, но помоги мне и в ношении бремени, без чего паду я на землю. Доселе помогал Ты мне верно. Нынешний день, с собственным его мучением, я также уже пережил. Спаситель страдающий! под руководством Твоим перенесу я и следующие еще мучения!

5-е («Кто обращает вкруг во мне текущу кровь?»

Кто обращает вкруг во мне текущу кровь?
Биенье в сердце сем кто производит вновь?
Кто легкое во мне столь чудно воздымает?
Кто воздухом в меня питанье посылает?
Кто все для жизни сей устроить мне возмог?
Всемощный и в любви преизобильный Бог,
О, сердце! трепещи; вся кровь воспламеняйся!
Творца и Господа почтить хвалой старайся!
—
Какое бы место тела моего ни уколол я иглою, везде нахожу кровь, или влажность, следственно и везде жилы. Подобно, как воздух распространен в мире повсюду, так и кровь повсюду распространена в малом мире, в человеке. Часто уже, к сожалению, кровь моя разгорячала меня ко греху, но теперь рассуждение о ней должно мне принести пользу.

Испытатели натуры говорят, что взрослый человеке имеет около двадцати восьми фунтов крови; что вся эта кровь в двадцать три часа совершает круготечение свое, и протекает через сердце, которое для сего 4500 раз отверзается и сжимается. Скорость круготечения сего почитают столь великою, что кровь наша в одну минуту чрез жилы протекает расстояние более 125 футов. Далее говорят они, что пульс у детей наших бьется около 115 раз, а у стариков по большей мере 70 раз в каждую минуту. Ударений пульса у здорового и взрослого бывает в самых жарчайших странах 125, но в нашем климате после полуночи только около 65, которое число к утру начинает возрастать и умножается так, что к вечеру восходит уже до 80. — Итак, мог бы я перечесть, сколько ударений пульса уже я пережил. Но сколько раз бился у меня пульс в служении Богу? И разве ударение пульса не есть довольное для смертных пространство времени? Для смерти не нужно большого пространства.

Чудесное происхождение, естество и цель крови столь же нам известны, как океан; то есть, это мы не весьма разумеем. Таинством пребывает для нас то, каким образом из различных родов пищи и пития делается одинаковая кровь; но и кто делает ее в тебе, человек бедный? Кровь имеет в себе землю, соль, масло, даже и железо. Кровяные жилы имеют в себе ту чудесность, что в разных местах находятся маленькие вентили, или западни, которые стремящаяся к сердцу кровь поднимает, и которые опять сами собою затворяются, дабы кровь не вышла назад и не причинила бы беспорядка. Если спросим мы анатомика и физика о пользе крови, то он ответит: она есть источник всех прочих соков, которые отделяются от нее посредством желёз; она питает все части тела и согревает их дыханием своим; и — прибавляет он, — без крови не может ни человек, ни зверь двигаться и жить. Но все такие ответы побуждают только с радостью идти во сретение вечности, где любознание к бесконечной хвале Творца нашего лучше будет удовольствовано.

Кровь моя в малейших жилах течет теперь час от часу тише, хотя в больших круготечение ее и скорее. Но по прошествии пяти часов везде начнет она обращаться скорее, умножать испарения и награждать потерянные силы. Как бывает это? Премудрый Отче! это все суть следы величия Твоего.

6-е («Тот церковь Сам Свою избранну защищает, Кто одесную сел Отца превыспрь небес»)

Тот церковь Сам Свою избранну защищает,
Кто одесную сел Отца превыспрь небес.
Пусть ад свирепствуя ярится и рыкает
И хитрых тьму своих представит мне чудес;
Сын Божий сам хранит Им купленно наследство
Речет: исчезнет тьма, прострется сладкий свет!
Спаситель Христиан их превозможет бедство,
Пусть ад свирепствует, зияет и ревет!
—
Несколько сот Императоров; Королей и Философов явно и тайно, силою и коварством свирепствовали против Иисуса и учения Его: но они суть прах; на земле ничего от них не осталось, кроме их стыда и бессилия. Иисус Христос сидит на престоле одесную Отца, сожалеет о ярости врагов Своих, и некогда будет глаголати с ними во гневе. Если бы отступник Император Иулиан предвидел, что по прошествии 1500 лет после смерти его, презренный им Спаситель мира будет обожаем самыми благоразумнейшими народами: то не легко бы подверг он себя тому сраму, чтобы язычество почесть выше, нежели непобедимое Христианство. Богоотступники всегда существовать будут. Но без сомнения придёт такое время, в которое «вольнодумец» будет имя отвратительное; ибо только глупцы не возмогут понять истин христианства.

Помышляя, что невозможно уже выдумать больших коварств и презрения, которыми тщетно нападали на Христианство, сожалею я о суетном труде, с которыми в нынешние дни молодой и новый вольнодумец хочет победить святейшую веру мою. Что не удалось в первом, по крайней мере, в четвёртом веке: то, как же удаться сему теперь, когда уже никакое возражение против Христианства не может иметь той остроты, какую имело оно тогда? Если бы что-нибудь можно было возразить против сказания о Иисусе, то сие должно бы исполниться тогда, когда были еще очевидные свидетели, записки из архивов, или верные устные предания. Иудеи и язычники и тогда не молчали. Ядовитейшие их возражения еще и до нас дошли. Какие же суть эти возражения? Они признавали чудеса Иисусовы, но приписывали их чародейству, и называли по именам тех людей, которые такие же точно чудеса делали. Они признавали, что Он не остался во гробе; но полагали, что Его Ученики украли Его. Эти и подобные этим возражения столь слабы, что дети наши вопросить могут: что есть чародейство? и как могли ученики осилить римскую стражу, и после без наказания жить под римским, т. е. вражеским правлением? Бедный вольнодумец! не старайся разрушить веру мою. Не обнаруживал бы ты столько сомнений, — если бы захотел жить столь добродетельно, как Искупитель мой, которого высшей добродетели никто еще не оспаривал. Твоя система [если зыблющиеся понятия достойны такого имени] есть произведение людей весьма порочных, И прославляема только такими нечестивцами, что у меня совсем нет охоты променять на нее испытанные учения Иисусовы и Апостолов Его.

Начатель и Совершитель веры моей! сколь радостно для меня быть учеником Твоим! Сколь приятно сердцу моему то, что истинные Твои почитатели добродетельны, гонители же Твои, напротив того, нечестивы или легкомысленны! Едва только преклоняюсь я к порокам, ищу уже сомнений; едва только начну ощущать праведное стремление к небу, стремлюсь уже к Тебе. Сколь сильно доказывает это Божественность Твою! Ах! соблюди же сердце мое в таком положении, чтобы я боялся имени Твоего! Поистине Ты еси Сын Бога живаго!

7-е («Бывает ли Господь когда от нас далек? Кто убежать Его, кто обольстить посмеет?»)

Бывает ли Господь когда от нас далек?
Где место от Его присутства сокровенно?
Где есть такая нощь, чтоб скрывшись человек
Мог волю исполнять свою уединенно?
Пред взором Господа тьма ясный свет имеет
В начале чертежей Он мысли духа зрит;
Всё на́го в нас пред ним, отверзто все стоит:
Кто убежать Его, кто обольстить посмеет?
—
И в самое это время; когда я более уединён и предан самому себе при бледном свете светильника и при возрастающей тишине вокруг, Вездеприсущий со мною. Ни одна тварь и никогда не бывает только сама с собою, но живет и движется в Боге. Всеблагий Бог присутствует при осуждении на смерть, которое подписывается на престоле, равно как и в темнице невольника, до которого касается осуждение это и который в трепете гремит цепями. Ни одна тварь, ни один волос, ни одна мысль не может укрыться от ока Его; если бы я и в аде преселился, то Ты и там присутствуешь.

Бог всегда со мною, и я никогда не бываю предан самому себе: мысль усмиряющая, грозная мысль! Воздух потребен для жизни телесных тварей, а свет для глаз их; но каждое дыхание воздуха и каждый луч света движется в руке Божией. Каждое мерзостное дело, каждая нечистая мысль, каждое возможное представление, которое бы заняло голову мою, есть ль толь или другой соблазне явился мне, все это Всеведущий видит так ясно, что в вечности Он того забыть не может. Вспомни, забывчивое сердце! об оном худом действии, которое ты так тщательно от людей сокрывало, и которое бы заставило тебя побледнеть, или закраснеться, если бы учинилось известно хотя и лучшим друзьям твоим: дело это скоро, может быть, на земле будет забыто, но на небе оно явно. С одним, или двумя человеками могут умереть важнейшие твои тайности, но умерший должен говорить об оных с Богом. Здесь я могу достигнуть до цели своей, могу спасти тайну свою; но там торжественно возвестится она. Да оставлю все тайны, о которых не могу я беседовать с Богом!

Сколь для грешника Божественное свойство вездеприсутствия страшно, столь утешительно и радостно оно для боящегося Бога. Уверение, что Бог со мною, возвышает меня выше всех угроз несчастья, выше всякой подлости и греховного человеческого страха. Оное бесконечное Существо, которое песнь Архангелов приемлет яко жертву, слышит и мои воздыхания, поношения и заговоры противников моих. Нечестивое слово, которое мы прошептали, возгремит в вечности громами, если Иисус Христос не рассеет тучи этой. Но также и немой взор на небо, прервавшийся чистосердечной вздох, будет громким, небо проницающим пением, когда я некогда лучше уразумею намерение и сильную помощь всеблагого Бога.

Вездеприсущий, никогда неотлучный Боже мой! Ты еси Бог мой во веки веков. Как могу я скрыть от Тебя внутренность мою! Забыть Ты не можешь, но можешь простить так, что преступления мои вечному забвению предадутся. Но я скорее забываю, нежели прощаю, или прошу у Тебя прощения. Ты проникаешь взором своим во все потаенные сгибы сердца моего… Во объятия Иисусовы бросаюсь я, и таким образом могу спокойно заснуть, жить и умереть; ибо Ты со мною, примиренный Отче мой!

8-е («Куда мой взор ни простираю, везде путь Божий созерцаю»)

Куда мой взор ни простираю,
Повсюду вижу чудеса,
Везде путь Божий созерцаю.
Чертог Его суть небеса!
О, сколь велик, Господь, сколь силен!
Внимай! Се каждый луч светил
Влечет, дабы твой дух гласил:
Сколь Он во славе изобилен!
—
Усеянное звездами ночное небо гораздо ныне великолепнее, нежели в другое время. Не считая пяти планет, которые от одного созвездия текут к другому и имеют постоянное светлое сияние, полагают еще около пятнадцати звезд большей величины, которых сияние превосходит сияние других. Из этого же числа теперь двенадцать видимы над горизонтом. Через четыре недели великолепие это можно видеть в восемь часов вечера; но после этого времени некоторые уже из этих блистающих солнцев в сумерки будут скрываться. За несколько тысяч лет пред этим, каждому из этих вестников Божиих дали особенное имя, которое они имеют и теперь, и которое бы они должны были получить прежде новомесячных наших звезд.

Жалко, что человеки малое имеют внимание к делам Творца своего; но при всем том удивляются они лошадям и собакам больших господ… Но я удержу сию разительную для нас мысль. Как? я знаю кафтаны соседей моих, краску домов вокруг жилища моего, ничтожные дневные городские вести; а величественных провозвестников Твоих, о Ты Монарх монархов, блистательный путь Твой на небе едва почитаю я достойным и воззрения? Да отступит от меня всякое величество и многознание, если оно препятствует ближе познавать Бога! Надо мною множество солнцев, а под ними – прах.

Воспряни, о ленивый! воззри со благоговением на порядок в необозримом множестве звезд, только Богом изочтенных. Зри блистание света их, зри мановения его: он трепещет от желания возвестить тебе великость общего Бога. Едва сокрывается один из сих красновещателей (сообразно шествию солнца на западе) является другой, и проповедует (Ангелы суть внимательные слушатели!) свойства Божии, к сожалению, весьма худо нами понимаемые. Таким образом, во всю ночь один сменяет ревностно другого; каждый спешит показаться, восходить прямо над головою моею, или ищет меня в спальне моей, посылая свет свой в окно ее, дабы побеседовать со мною о всеобщем Хранителе нашем. Но я презираю призывание это, зеваю и бросаюсь на ложе. Пусть говорят, что хотят; но сжимать глаза свои, и не хотеть взирать на славные дела Божии, везде нам предстающие, есть грех самый грубый.

Бесконечно долготерпеливый Боже мой! На что даровал Ты скотским человекам прямой стан, до звезде Твоих простирающийся взор, и возможность бдеть во время вечернее? Разве Ты не предвидел, что едва из ста человеков выберется такой, который будет рассматривать великолепное здание неба? Внутренность червя называют они драгоценным шелком, окаменелые и с серными частицами смешавшиеся водяные капли неоцененными диамантами; но звезды Твои и познание их — малостью! Я слышу теперь тот вопрос, который прежде предложил Ты другу Своему Иову: Можешь ли выводить созвездия в свое время и вести Ас с ее детьми? Знаешь ли ты уставы неба, можешь ли установить господство его на земле? Нет, Всемогущий! я не могу соделать этого. Но повергнуться пред Тобою во прах глубочайший, трепетать от благоговения и радости, и молиться во имя Иисусово, могу и хочу я, доколе еще ко славе Твоей не могу познать точнее неба и воинств небесных.

9-е («Мы в темнице здесь живем, в страхе, в горести, в смятенье»)

Мы в темнице здесь живем,
В страхе, в горести, в смятенье;
Всюду видя огорченье,
Скорби шествуем путем.
—
Когда я вечером возвращаюсь от шума мирского, и во уединении занимаюсь Тобою, небесный Отче мой: то кажется мне, будто бы прихожу я из больницы, и ищу успокоения от печальных видов, в оной мне представлявшихся. Бедный мир! извне кажется он великолепными чертогами, но едва только за порог переступит; увидишь уже бедность.

Не есть ли земля больница? Почти в каждом семействе есть больные нищие, помешанные, потерявшие честь; и прочие такие живые вывески срама. Сколько повсюду встречается мне требующих помощи! да и сам я, бедный, почти всегда имею в ней нужду. Если бы теперь захотел я ходить по тихим улицам, то что бы услышал? В одном месте услышал бы я молящегося и поющего, который, если молитва и пение его от сердца происходят, воздыхает о недобродетелях своих, и на ночь испрашивает себе Божественной помощи. В другом месте вопят нежные дети, а родители их и приставники ощущают нетерпение и досаду; в ином же стенают больные, лишенные сна; а недалеко от них восклицают бессонные безумцы, которые бы имели причину проливать слезы. Корыстолюбивой (другой род помешанных) при бледном свете лампады с жадностью считает деньги, которые принадлежат ему, или наипаче обманутому его ближнему. Ученые сокращают жизнь свою, и многие из них (новое поколение глупцов!) и после полуночи сочиняют и пишут такие безделицы, которых лучше бы никому не знать! Все это представляю я себе картиною, на которой надписано: «Суета суетствий, всяческая суета!».

Хотя я еще и теперь, подобно как и днём, могу найти в некоторых местах добрых и разумных друзей Божиих и рода человеческого; но эти немногие кажутся мне надзирателями, проповедниками и приставами в пространной больнице мира. Они — то суть те, которые должны уменьшать безумие и бедность болящих братий своих. Они должны приготовлять пищу и врачевство, соблюдать порядок и подавать хорошие советы находящимся в пространном доме болезней и заблуждений. Если они не поступают так, то заслуживают сами в нем место. Сколь же должно быть осторожным, чтобы надзирать над всеми, подавать руку помощи и везде ходить, дабы в точности исполнять свою должность и при всем том самому не заразиться.

Там только лучший мир, где нет уже бедных, больных и безумных: о, дабы я каждым вечером становился способнее ко вступлению в оный! Чем моложе, здоровее, лучше и разумнее, тем легче могу я решиться на великий шаг этот. Для чего решиться на это надобно только в бедности, болезни, старости и бессилий? В то время принадлежу я к числу страждущих, и весьма завишу от приставов и надзирателей моих. Если нынешнее размышление мое о мире кажется мне слишком жестоким и натянутым, то по прошествии двадцати или тридцати лет, или по претерпении нескольких злополучий, найду я оное весьма справедливым. Слишком великая привязанность к миру есть худой знак Христианства.

Итак, единого Тебя, всесовершенный Боже! буду я почитать любви достойным, и радоваться, когда буду иметь славу и добрую волю беседовать с Тобою. Помоги мне выйти из сей долины слез с душою неоскверненною, и за пределами оной даруй мне право гражданства, которое приобрел мне Иисус Христос.

10-е («Если б юность лет моих мне вторично возвратилась»)

Если б юность лет моих
Мне вторично возвратилась:
Зная цену дней златых,
В них душа б обогатилась.
—
Чем человек благоразумнее, теме ранее начинает он сожалеть о худом употреблении юношеских лет своих. Прискорбие, ощущаемое от невежества, бывает тем спасительнее, чем оно ранее в нас возбуждается. О! чему бы мог я научиться! говорит тридцатилетний мудрец. В пятьдесят же лет и самый глупец мало помалу признается в том: «Бог даровал мне хорошие способности; добросердечные мои родители и учителя старались о истинном моем благе, и прилагали к тому все силы свои: но я был ветрен, следовал худым примерам, и любила необузданную свободу. Теперь чувствую я противная следствия не прилежности моей. Сколь бы мог я быть полезен, счастлив и почтен, да и для самого бы себя утешителен, если бы увещания их не были мною презрены!».

О, человек! так и ты жаловаться будешь, когда выйдешь из другого детства, если оное проведешь также легкомысленно. Умерший старик, который всю свою жизнь провёл в невежестве, и не научился ничему, кроме греха и глупостей, со трепетом вспомнит о тщетных увещаниях и просьбах небесного Отца своего, учениях Иисусовых и наставлениях Святаго Духа. «О! чему бы не мог я в моем шестидесятилетнем, семидесятилетнем училище моем на земле научиться, и чего бы не мог я сделать! Какое вечное навлек я на себя несчастье! Лета учения уже не возвратятся и я уже ничему не могу научиться, кроме познания прежнего безумия своего». Грешник! еще ли ты сомневаешься в существовании ада?

Не без благих намерений открывает нам Бог первое заблуждение, в которое ввергнуло нас легкомыслие наше: без сомнения открывает Он нам это для того, чтобы мы остереглись от другого, гораздо еще опаснейшего заблуждения. Ты видишь виновное свое невежество, видишь не употребленные во благо лета учения? Хорошо! половина пути к мудрости уже перейдена; но ты перешел половину пути к наивеличайшему безумию, если останешься только при жалобах, а не прибегнешь к самой бдительнейшей прилежности. Худо, если ты от небрежения зажёг свой дом: но не заламывай руки, a гаси. Кто не имел случаи и возможности к учению, тот подобен в слепоте родившемуся, соболезнование заслуживающему. Но кто ничему учиться не хотел, тот подобен пьянице, у которого от пьянства течет из глаз слеза. Училищи наши будут некогда нашими судьями.

Но не довольно того, что мы многому учились; главный вопрос состоит в том, чему мы учились? Мальчик, в невежестве находящийся, обыкновенно играешь мячом лучше, и может взлезть куда-нибудь выше, нежели взрослые люди: но на что будет ему это  в мужеских летах? На что же и тебе, седой мальчик, денежные твои груды? На что и тебе, седая куклозабавница, судить людей? В оном мире всё ничего не значит, кроме того, что сделали мы сообразно Христу, или что могло нас приблизить к Нему и согласиться со общением Его. Не будут спрашивать: сколь был ты остроумен, сколь богат, сколь часто смялся? но спросят: сколь благочестив был ты, сколь полезен сочеловекам своим?

Умилосердися, Боже, над невежеством моим, как над ранним, так и над поздним! Если я исчислю и сложу всю свою прилежность, способности свои, разумение и упражнения: то много ли окажется такого, что я в вечность с собою взять могу? Научился ли я умирать? Без сего же искусства, без сей мудрости, всё прочее есть мечта. Погубленные лета юношества причиняют скорбь, но небрежение Религии рождает ад. Сохрани меня от сего, Божественный Искупитель мой! В Твоем только училище научаюсь я способности соделаться славным членом небес. О, дабы я был хотя столько учен, чтобы с разумом и верою мог прочитать «Отче наш»!

11-е (Господь исчислил все, что нужно есть для нас. Хоть должность человек свободно избирает»)

Господь исчислил все, что нужно есть для нас.
Хоть должность человек свободно избирает,
Но Бог ко общему добру все направляет:
Небесный промысл зрит везде и каждый час.
—
Избрание будущего рода жизни бывает в воле большей части юношей. Но некоторые ремесла вредны для здоровья, опасны, презрительны и бедны. Не должно ли бы было чаять, что такие ремесла и состояния будут иметь недостаток в учениках? Но, нет! к удивлению нашему все, кажется, вымерено и благоустроено и самое худое ремесло находит своих любителей. Это снова есть дело премудрого Провидения, над всем бдящего, солнцу — огнь, а воробью — зимний корм доставляющего.

Иные ремесла не только отвратительны, но и бесчестны; другие с трудом доставляют только нужное пропитание, или в которых только немногие ученики могут надеяться быть некогда мастерами; некоторые же ежедневно подвергают жизнь опасности. Сколько из тех людей, которые кроют черепицею дома, упадают на землю?

Но при всем том, на места их тотчас другие заступают. Сколь скучна должность приставов в больницах и могилокопателей! Но при всем том, они существуют. Особенно должно удивлять нас то, что множество людей избирает такие ремесла, которые весьма сокращают жизнь и здравие; чему примером могут служить горшечники, золотых дел мастера, медники и все те, которые слишком много сидят, или в работах своих должны много употреблять яда и гнилости. Находятся и такие рудокопни, в которых ядовитые пары многих умерщвлять, и в которых почти ни один рудокопатель в сорок лет не может быть здоров. Но, не взирая на это, сын последует уже почти совсем иссохшему отцу своему. Если может быть, хотя только одно счастливое исключение из правила, то каждый юноша надеется быть этим чадом счастья. Пусть принуждают сына рудокопателя вступить в воинское состояние, пусть представят ему, что вступивши в оное, будет он здоровее и долее проживет; что для него будет менее труда; что он не будет в такой нечистоте, и жизнь его не будет подвергаться такой опасности; что он еще более может приобрести хлеба и чести, по крайней мере,  столько же, сколько и в рудокопной яме. ―Тщетно! на поверхности земли почитает он себя несчастным. Если же подумают, что только пример родительский производит чудесное сие явление: то пусть приведут себе на мысль и другие отвратительные ремесла, в рассуждении которых нельзя сделать этого возражения; пусть подумают, например, о трубочистах.

Если это учреждение Провидения покажется нам не важно, то подумаем о противном, и поблагодарим Бога. Положим, чтобы только и десять лет в целой земле никто не хотел быть трубочистом; но и сие время довело бы нас до крайности, и мы бы весьма должны были страшиться пожаров. Кто бы стал тогда лазить в узкие трубы и печи? Итак, не будем говорить с таким неуважением и презрением об учреждениях Божиих. Он направляет сердца Царей к войне и миру, а юношей к некоторым ремеслам; все же это делается к общему благу, следственно и к прославлению Божию.

―Я не постыжусь, Всевышний, обретать Тебя и в малом и великом. И что есть мало пред Тобою? Разве Ты ценишь звания и ремесла так, как мы ценим их? Разве тот человек ниже в очах Твоих, который приготовляет самую нужную пищу и одежду, нежели тот, которой увеселяет глаза и уши, и ухитряется в излишностях? ―Пред Тобою ничто не низко, кроме греха. Ложе мое изготовляли многие люди: каждого из людей этих, по некоторому избранию родителей и детей, призвал Ты к ремеслу его. Нет ни в чем слепой нечаянности: правление Твое учреждает всё; даже и на ложе нахожусь я под покровом оного.

12-е («Врагов не зрю нигде, но каждый есть мой брат, кто с истинной меня любовию сретает, всегда мой будет друг, где он ни обитает»)

Не все ли жители пространные вселенны
Единому Творцу совсем принадлежат?
Не все ли милостью Его благословенны?
Врагов не зрю нигде, но каждый есть мой брат,
Кто с истинной меня любовию сретает,
Всегда мой будет друг, где он ни обитает.
—
Слава Богу! варварские времена суеверия проходят. Скоро везде будут читать Библию и исповедовать единого Бога, не боясь огня. Сколь ужасны были те времена, в которые разгорячённые люди ради веры зажигали костры, хотя сами того и не знали, что есть истина и благочестие! Терпимость была всегда свойством истинной Религии и ума. Магомет воспалял глупых жителей Аравии против всех иноверцев; но Иисус повелел мир и любовь, любовь и к самым врагам. Он наказывал фарисеев, но только словами. Он выгнал торгашей из храма; но это было наказание за порок, а не наказание за мнение о Религии; иначе низвергнул бы Он еще прежде идолов Римских. Но с Римлянами обходился Он дружелюбно, и было такое время, в которое никто Его не защищал, кроме Пилатовой жены.

Хотя бы кровожаждущее суеверие (ибо оно только умерщвляет во имя Божие!] и сослалось на истребление народов в земле Ханаанской, однако этот случай совсем уже ныне не идет в пример. Народы эти были самые грубейшие злодеи и суеверы; легкомысленные Израильтяне могли быть ими обмануты, или покорены под их иго. Но наипаче должны пребыть явны роды колен Израилевых, дабы чрез смешение брачное не погиб один из замечательнейших признаков Мессии. Что можем мы заключить по этому? Бог, как Царь народа Своего, повелел начать войну, а не гонение за Религию. Если Бог ясно повелевает, то пусть истребляют мир! Но если ныне повелевает Он любить и терпеть, то трепещите, палачи от измены своей! Вы изменяете Богу и Религии, когда, с огнем и мечем в руках, дерзостнее еще Петра, хотите защищать Иисуса, немеющего нужды в оружии вашем.

Чтобы внутренне во что-нибудь веровать, или любить что-нибудь, к этому Бог не принудит нас, как тварей свободных. Но если бы ему надобно было, чтобы мы наружным образом имели все одно исповедание веры, то это бы легко было Ему сделать. Только бы стоило Ему допустить воинственных мусульман победить шар земной, то после ста лет была бы всеобщая Религия, и по предании огню всех книг, все бы сделались столь глупы, что никто бы уже не стал сомневаться о пророческом сане Магомета. Иисус сказал, что в оный день будут блаженны такие народы, о которых бы иудеи сего совсем не чаяли. Господь знает поклонников Своих, по-латински ли или по-немецки они молиться будут, обрезаны ли они или не обрезаны.

Да никогда, о, Исусе! не буду я равнодушен к учению Твоему. Я буду радоваться, когда молитвою моею, основательными моими доказательствами, но еще более Тебе подобным житием моим, кто-нибудь приведён будет ко знамени Твоему. Но никогда не буду я осмеивать и гнать; я стану только тайно соболезновать и молиться. Кого Ты освещаешь солнцем и питаешь воздухом, почему должен я отказать тому в обхождении моем? Кто может взирать во внутренность, и кому осудить того, который Бога любит? Все вместе мы грешники, и живём от милосердия Божия, без которого мы никогда и заснуть не можем.

13-е («От тесноты скорбей и в бедствах унывал, Иисусе, помоги! к Спасителю воззвал»

От тесноты скорбей и в бедствах унывал,
Иисусе, помоги! к Спасителю воззвал:
Он падшего воздвиг, исчезли дни печали,
Веселье пролилось во всех моих костях;
Надежда царствует, бежит томящий страх,
И слезы горестей рекой утехи стали.
—
Воспоминание о прошедших скорбях и болезнях подает мне повод к довольно пространным размышлениям. Но при всем том знаю Я еще весьма немного: мои родители, друзья и приставники знают гораздо более. Чего не перенёс я в первых летах нежной юности моей от младенческих болезней, а особенно от болезни зубной! Я горько плакал, или от рыдания всех сил лишался, лежа на коленях или на руках попечителей моих. Я стенал о помощи и облегчении, но лучшие друзья мои были худыми утешителями; ибо никто не мог подать мне помощи, кроме Бога. Какое терпение должны были иметь ближние мои в рассуждении меня, младенца неблагодарного, не могши питаться надеждою, чтобы я когда-нибудь, хотя бы только и за одну мною им причиненную бессонную ночь, был благодарен!

Я возрастал, но скорби, болезни, легкомысленные товарищи, и опасность сделаться уродом, долго еще от меня не отставали. Ибо прежде, нежели невзрослое тело мое совершенно развилось, должна была натура употребить некоторое болезненное для меня насилие, и почти каждой член претерпел особливые припадки и болезни. Чем старее я становился, тем редчайшими становились и болезни, но также и тем жесточайшими, или продолжительнейшими. Одним словом, если бы мне еще должно было перенести прошедшие скорби и страдания моего тела, то сил моих недостало бы для этого. Если бы я мог собрать все пролитые мною слезы, как собирает их Бог, и сохранить оные для будущей себе радости или срама: то сколь бы велика была мера сия! В сию бы чашу скорби, возведши очи свои на небо, ронял я иногда несколько капель радостных слезь за то, что всеблагий Бог дотоле помогал мне.

Но и молитвы мои о спасении должны бы с сею полною чашею находиться в точном сношении. Однако большую часть слез своих пролил я тогда, когда еще не мог молиться, если вопль невинных детей не есть такая молитва, которая бывает услышана скорее, нежели неистовые молитвы нетерпеливых взрослых людей, когда бывают они в нужде. Какой варвар на войне не умягчится слезами под мечем его рыдающего младенца, или самою его улыбкой? Итак, Ты, преблагий Отче мой, разумел уже прошения и жалобы мои и тогда, когда еще я сам не разумел их. Когда я, будучи грудным младенцем, проливал слезы, тогда друзья мои молились, а Ты внимал; когда я вырос, тогда в скорбях и болезнях взывал о помощи, а Ты внимал мне.

Итак, вонми же мне и теперь, всегда помогающий Хранитель мой! прости мне, бессмысленному, что я редко бывал благодарен за все тысячекратные доказательства милостивого милосердия Твоего, которые меня от колыбели провождали до сего времени, подобно как тень провождает тело наше. Разве только в блаженной вечности принесу я Тебе сию должную жертву? О! там буду я иметь важнейшие причины к хвалебным песням, когда возмогу уже говорить просветленными устами о благодеяниях Твоих, теперь мне неизвестных; Твоих спасениях, скорбях последней болезни моей, и победе, которую даровал мне Спаситель мой над смертью и адом! Благо мне! Бог, Который спас меня от множества скорбей и зол, и впредь не откажет мне в помощи Своей ко Своей славе: Он поможет мне и ночь сию провести благо.

14-е («Сколь велелепно все устроил, Боже, Ты, единой благостью творенье управляя, на злых и на благих равно везде сияя»)

Когда на землю я и в небеса взираю,
Везде гармонии чудесны красоты,
И полноту любви повсюду созерцаю:
Сколь велелепно все устроил, Боже, Ты,
Единой благостью творенье управляя,
На злых и на благих равно везде сияя.
—
В музыке есть некоторое гармоническое разгласие которое сначала бывает уху неприятно, но скоро после того превращается в наипрекраснейшую гармонию. Сие отнести можно и ко многим делам и путям Божиим. Сначала бывает буря и дождь, но скоро после сего является плодоносное сияние солнца.

Если не будет неурожая, червей и града, то через десять лет будет такое изобилие в плодах и хлебе, что поселянин не будет знать что с ними и делать. Какие же выдут следствия? Он перестанет работать, а пашни его запустеют. Дождевые черви взрывают и удобривают землю, служат для рыбной ловли, и употребляются в лекарство. Полевые мыши еще более взрывают жесткую землю, едят корни худой травы, и бывают наконец лучшим удобрением земли. Саранча и хлебные черви (сии сильные бичи скупых богачей хлебных) имеют на трудолюбие и добродетель большее влияние, нежели мы думаем, и они для нас необходимее, нежели шелковые черви и соловьи. Вы думаете, что война есть страшное зло: но что бы вышло, если бы всегда быль мир? Обращение денежное тогда бы пресеклось, и, наконец должны бы мы были, подобно миролюбивым китайцам, дойти даже и до того, чтобы детей своих, нас отягощающих, заставлять умирать с голоду, или отгонять их от себя. Краткость жизни нашей есть истинное счастье. В нынешние времена были бы Мафусаилы ужасом для чад детей своих в третьем, хотя уже и не в десятом колене. Не заперли ли бы они тогда сундуков своих, и не заставили ли бы трудолюбивых чад своих стоять вокруг себя с пустыми руками? Не было ли бы тогда богатство в руках скупцов, которых уже по дряхлости едва ли бы живыми почитать было можно?

Чем более мы размышлять будем, тем более найдем гармонии и премудрости там, где краткозрящий видит только одно безобразие. Даже и самое вольнодумство доставило выгоду Христианской Религии. Основательные ее столпы испытывали с большею точностью, и, по очищении дрязга, нашли оные неподвижными. Непогоды и бури делают год плодоносным, а голод придаёт вкус пище.

Таково искони правление Божие. Убиение невинных младенцев в Вифлееме было причиною того, что все желали узнать Мессию. Не имело ли и самое предательство Иудино блаженных для нас следствий? И так как же порицать Бога, Который и розу сотворил с благим намерением? Все, что я сказать могу, есть то, что иные крутые горы и непроходимые болота мне не приносят также и никакой пользы. Но по чему знать? Может быть, по прошествии нескольких веков, сохранят они во время войны жизнь и здравие многих тысяч, разделяя два разгоряченных войска.

Пусть жалуется и ропщет своекорыстный грешник. Всякая тварь сообразна для меня цели своей, и все устроенное Богом изящно. Как же бы иначе мог я любить Его и со благоговением Ему покланяться? Теперь я утомлён и несколько зябну, но тем покойнее буду спать; сегодняшние преступления мои смущают меня, но тем скорее они мне прощены будут. Прости мне их, о, Иисусе мой! дабы завтра пробудился я радостно, и возмог бы с большею верностью жить Тебе.

15-е («Лишь только обратись, Господь тебя прощает; но грешник долго гнев питает внутрь себя»)

Лишь только обратись, Господь тебя прощает;
Но грешник долго гнев питает внутрь себя:
Он раздражен тобой, гоня во гроб тебя,
Во внуках и сынах твоих тебе отмщает.
—
Ах! сколько преступлений сделал я в своей жизни! Бог все их знает, но человеки знают их еще отчасти и более, т. е. им известны и такие, которые Всеведущему не известны, или, справедливее сказать такие, которые в самом деле не существуют. Если я истинный Христианин, то могу в чистоте и святости явиться пред небом; но земля не перестает омарывать меня. Трудность прощения человеческого есть такая истина, которая Небо вздыхать заставляет. Человеки весьма бывают памятны, когда дело идет об их добрых делах, а о злых делах ближних их. Но когда бывает противное, тогда они весьма беспамятны: свои обиды, а ближнего своего благодеяния растопляются у них так скоро, как скоро растопляется ныне снег от полуденного солнца.

Добросердечный человек! разве ты еще, не знаешь спутников странствования своего? Ах! сколько их присматривает за движениями твоими, сколь недремлюще в таком случае око их! Что ты сказал, или сказать мог, то рассказывают уже они как дело гласное. Сошлешься ли ты на добродетели свои? Но с ними обходятся с большею жестокостью, нежели с какою Алжирец обходится с невольником своим. Ты легче можешь удовлетворить небу, нежели той провинции, в которой живешь. Оное отличает слабость от злобы, но эта почитает все, даже и большую часть добродетелей твоих, пороком и безумием. Каждый с удовольствием находить пороки и развалины чести ближнего своего, созидает себе на оных престол, садится на него, и хочет, чтобы ему удивлялись. Воровство есть, конечно, воровство, без малейшего милосердия. Но если ты захочешь воспитать и какого-нибудь сироту, то скоро из уха в ухо будет переходить история, что честь и кровь понудили тебя к этому родительскому попечению, и что сирота этот есть живое твое подобие. Если будешь раздавать милостыню тайно, то будешь Фарисей; раздавай оную явно, все Фарисей будешь; как бы ты ни поступал, но для народной толпы всегда будет добродетель твоя либо слишком груба, или слишком скользка.

Пусть бы уже это так было, если бы людей можно было только преклонять к прощению. Всевышний изливает милосердие, Иисус спешит на помощь, а Ангелы радуются, когда кается грешник. Но земля есть камень, а обитатели её неумолимы! Если ты впал в какой-нибудь порок, и если узнали то хотя три человека, то и всей стороне будет оное известно. Может быть, в жизни твоей был один такой случай, который долженствовал лице твое покрыть краской. Закраснейся же; моли искренно Бога о прощении через Иисуса Христа, и исправься. Таким образом, все истребится, и Всеведущий повергнет преступление твое в море, дабы оно совершенному предалось забвению. Но как в таком случае поступят подобные тебе? Те, которые еще гораздо злочестивее тебя, никогда так не умилосердятся над тобою. Упадай к ногам их, оплакивай порок свой день и ночь, будь с того времени Ангелом: тщетно! за спиною твоею будут указывать на тебя пальцами, и оскорбляющую тебя историю со многими прибавлениями распространят в дальнейшие роды: еще поздние наследники твои будут оною смиряемы.

Это строгое суждение сочеловеков моих (которых пороки, к сожалению, я также долго помню) должно сделать меня осторожным. Теперь смеются надо мною и делают меня презрительным за глаза: но в аде бы стали мне в глаза смеяться. А как сие буйство ближних моих может сделать меня осторожнее в словах и действиях, то я и не буду более отягощаться сим; я буду прощать виновного, по всей возможности убегать всякого вида зла, и прилежно искать Твоего, Иисусе Христе! прощения. Если Ты простишь меня, то пусть ревет ад: я блажен!

16-е («Доколе небеса, о Боже! пребывают, дотоле благостью хранишь Ты нас всегда»)

Доколе небеса, о Боже! пребывают,
Дотоле благостью хранишь Ты нас всегда;
Хоть горы и холмы внутрь бездны ниспадают,
Но милость не падет во веки никогда.
—
Непостижимый! трепещу от удивления и радости, помышляя о долготерпении Твоем. Как возможно, чтобы Ты никогда прощать не уставал! Любовь Твою к нам сравниваешь Ты с любовью нежной матери к детям её. Но эта пламенная нежность есть только тень любви Твоей. Никакой язык, никакой разум Ангельский не может это свойство Твое достойно выразить. Души наши Ты столько любишь и так тщательно стараешься присвоить их Себе, что такой любви и такому тщательному старанию нет на земле иного примера. Что Ты гремишь, это понятно: но для чего Ты кающимся грешникам прощаешь, это, может быть, и для самих небес пребывает таинством. Терние принадлежит одичавшей земле нашей, но Ты посылаешь ей весну с цветами и зеленеющимися полями.

Скорое Божие прощение умягчает сердце кающихся грешников, и извлекает из очей их слезы благодарности. Если бы один адской преступник согрешил столько, сколько все вместе согрешили Адамовы чада; если бы он попрал ногами начальника своего, своих родителей, Слово Твое и кровь Твою, Господи Исусе; если бы он тысячу человек умертвил, обманул и в ад низвергнул; если бы был он и столько злобен, что и сам бы ад постыдился его и содрогнулся бы от его пришествия: то сердцу его сказать только надобно, желаю, дабы перемениться всей сцене. С некоторым родом всемогущества взывает несчастный сей: да будет свет в душе моей! Воззовет он, и свет воссияет. По мановению его Святой Дух удваивает свои удары. Он начинает молитву, а Сила Божия помогает ему совершать оную. Альпийские горы грехов повергаются в море Божественной любви; небеса от радости восклицают, и только один тогда не молится.

Блажен тот, кто подобен Тебе! Но где тот благочестивый, которой бы брату своему семьдесят раз прощал один порок? Падем и поклонимся беспредельному Величеству, Которое рабам своим миллион раз прощает измены их! Сколь часто простирал я в скорби руку мою к Богу, и опять отнимал ее назад с поношением, отнимал тогда, когда Он вел меня! Творец мой и Господь вечный ожидает только соизволения моего, дабы даровать мне достоинство единородного Сына Своего еще прежде, нежели я добродетельным соделаюсь. Если только искренно признаться захочу, то уже прощает Он мне злодеяние мое, хотя бы оно превосходило грех Давидов, в котором упрекал его Нафан. Возмогу ли я слишком возвысить долготерпение и благость Его? возмогу ли я слишком возвысить Бога? Нет! я говорю сие по словам Его. Свойство это не божественнее ли того, чтобы молящегося и кающегося низвергать во ад, для того, что он грешник слишком великий, или слишком старый? Кто может положить пределы цене крови Иисусовой и заступлению Его? Прости же мне все долги мои, как бы я простить долженствовал должников моих!

Кто страждет от грехов,
Ты их тому прощаешь;
От умиленных слов
Свой слух не отвращаешь.
Престол любви Твоей тверд
И мне Ты милосерд.
Сей ночи в мрак вступая,
Надеюсь на Тебя,
Что воля пресвятая
Хранит меня любя.
Тебе живу, дыхаю,
Тебе и умираю.

17-е («Проникни внутрь себя, прилежно испытай; ты тайный друг греху, внутрь воли то познай; не хочешь двинуться, с ним брань не начинаешь»)

Не говори: Господь мое всё сердце знает;
Я обещал Ему оставить мерзкий грех.
Но паче грех в тебе владенье простирает?
Ответствуешь: не зрю сражаясь с ним успех!
Не лги! — когда бы ты всей силой подвизался,
То не тобой твой грех, Христом давно попрался!
Проникни внутрь себя, прилежно испытай;
Ты тайный друг греху, внутрь воли то познай;
Не хочешь двинуться, с ним брань не начинаешь:
Опомнись! змия ты внутрь недра согреваешь!
—
Бедный человек! по большей части бываешь ты бесцветен и бесплоден, подобно нынешнему месяцу, хотя в духовном обыкновенно почитаешь ты себя столько богатым, сколько во временном бедным. Но ты думаешь, что бываешь уже довольно благочестив, когда ты только не явный вор, убийца, или злодей. Желать смерти врагам своим, и хотеть обманом присвоить себе имущество другого, не называешь ты ни убийством, ни воровством. Молитва, в которой сердце не участвует, и во время которой дремлют, почитаема бывает богослужительным действием. Поношения суть необходимые разговоры беседы. «Как можно всегда играть? как можно говорить всегда равнодушно? Сверх всего Бог и не возможет, и не захочет слушать всего того, что говорится. Да при том же я еще и не такой поноситель, как другие; да и ни одного человека нет совершенного».

Друг мой! доколе говорить тебе этим языком? разве ты уже бросишь его в старости? Но Ангел смерти стоить подле тебя с мечем обнаженным. Могила пуста, а земля жаждет, земля, которую согнитие твое напоить долженствует: завтра, может быть, удовольствуешь ты ее, и наполнишь пустое пространство могилы. – Но хотя ты и жить будешь, однако уверен ли ты, что по прошествий десяти лет не так уже думать будешь, как ныне? А если все еще будешь думать так, то разве тогда более удовлетворишь должностям своим, нежели в это время? О! не обманывай себя долее! не скрывай от себя духовной бедности твоей! пекись о душе своей, и собирай сокровища вечные! Благородство есть срам, если не сообщает и не утверждает его Небо. Все земные имущества суть опасные ложные монеты, если не будет на них печати добродетели.

Мытарь пошел оправданный в дом свой: горе тому, которой без оправдания идет на свое ложе! Он признал грехи свои, и признание сие было Господу приятно; мерзость же будет, если кто-нибудь захочет себя пред Ним оправдывать. Кто грехи свои признает и оставляет, тот получает милосердие.

―Итак, я признаю грехи мои, и не скрываю моей бедности. Прости, Отче! ради Иисуса Христа греҳи юности моей и совершенного моего возраста. Если должности мои будут для меня тягостны, то подкрепи меня силою Твоею. Если по стезе Твоей не могу я идти без заблуждения, то да наставит меня Дух Твой, и да соблюдет меня Тебе. Повели совести моей вещать здесь громогласно, дабы молчала она там. Умышленные грехи отврати от меня по милости Своей; но грехи слабости представь очам моим, дабы ни один из них не остался мною непримечен. Научи меня, всеблагий Боже! видеть наготу свою и познавать свои недостатки. Уверь меня в том, что и самое хотение добра есть дар Духа Твоего; что лучшие мои дела плева, и заслуги мои ничто пред Тобою суть. Научи, Господи! научи меня поступать по благоволению Твоему; научи, и тогда буду я жить Твоим, и тогда я умру Твоим. Сим образом, если бы Ты в ночь эту тако повелел мне, предстал бы я Тебе с охотою и готовностью. Но сколь еще мне, бедному, потребно к тому, дабы шаг сей совершить яко Герою!

18-е («Невинный к алтарю, когда я приступал, в священном ужасе внутрь сердца трепетал»)

Невинный к алтарю, когда я приступал,
В священном ужасе внутрь сердца трепетал;
Оно, наполнено обильно небесами,
Соединилося с хвалящими устами…
В наставши дни потом вкушать уже не мог,
Сколь сладко в юности мне в сердце тек мой Бог.
—
Первое причащение святых тайн пребудет навсегда весьма примечания достойным пунктом времени жизни нашей. В это годовое время большая часть юных Христиан бывает приготовляема к этому. Я возвращусь теперь к оным летам, в которые также меня приготовляли, и лета детства моего будут моими учителями.

Разум мой был тогда проще, нежели теперь. Я еще не весьма знал мир и грехи его, и счастливое невежество это было для меня благом. Катехизис почитал я важной книгой, а Библию святейшим сокровищем. Почти все старание мое состояло в том, чтобы угождать Богу и родителям моим. Всякий стыдился того, чтобы порок представлять глазам моим привлекательным; а я почитал себе за честь, что меня нашли достойным принятия тела и крови Христовой. В одну неделю выучивал я тогда доброго и для вечности полезного более, нежели что я после в несколько месяцев, а может быть и лет, выучить мог. Есть ли какое-нибудь сравнение между тем, что я тогда знал о истинах Религии, и между тем, что я теперь знаю? Сколько бесполезных и вредных малостей выучил я с того времени!

Сердце мое было тогда мягко, покорно и просто. Я пролил слезы, когда благословен был; пролил такие слезы, которые были весьма отличны от пролитых мною после о потерях временных. С боязливым благоговением приблизился я к алтарю, и со священным трепетом, как будто бы тогда предвещаемо было мне отторжение мое, возобновил я свой союз крещения. Я умер бы тогда, не боясь ада. Но думал ли я тогда, что осквернюсь еще столь многими недобродетелями, и заслужу столь многие наказания Божии? Тогда был я почтеннее, нежели теперь. Ни один льстец не обманывал меня, ни один поноситель не отнимал у меня чести. Соблазнители и устарелые грешники, самые вольнодумцы, молчали в присутствии моем; Святой Дух обитал в моем сердце, и Ангелы хранители радостно провождали меня по прямым путям моим. Родители, родственники и учителя молились за меня. Я сам усердно молился, потупя в землю смиренные очи свои; невинность и стыдливость украшали лице мое.

Ах, счастливые времена! где вы? где простота нрава моего? где мое беспечное сердце? где чистая совесть? где попечение и усердная подпора нежных родителей, или друзей моих? – О! мир испортился для меня, и еще боле испортится! Только Ты, Боже и Отче мой все еще тот же. О, дабы и я мог еще быть Тебе приятным и с верою молящимся чадом! Иисус сказал нам, что мы снова должны сделаться детьми, если хотим войти в царствие Божие. Отними же от меня, Спаситель мой, стареющееся упрямство, жестокое сердце из плоти моей. Сотвори во мне сердце чистое, и даруй мне духа нового. Не отвергни меня от лица Твоего, и Духа Святого Твоего не отними от меня. Утеши меня снова помощью Своею, и радостный Дух Твой да сохранит меня Тебе. Самый уже сон мой не так крепок и покоен, как прежде. Но в рассуждении невинности и покорности хочу быть я опять чадом Твоим… Тогда, Отче мой, усладишь Ты и легкую дремоту мою. Если я буду поступать не по своей воле, но по Твоей: то Ты будешь хранишь меня, яко мать послушное свое чадо. –

19-е («Да научает нас судьбина Иудеи не презирать Твое, Мессия! Божество»)

Да научает нас судьбина Иудеи
Не презирать Твое, Мессия! Божество:
Твои убийцы суть самим себе злодеи:
Стремится всё на них обрушась естество.
—
В эти дни глаза Христиан устремлены на Иудею, или обетованную землю, которая также Ханааном и Палестиной называется. Эта страна есть самая примечания достойнейшая на шаре земном, особливо потому, что она есть место рождения и страдания Искупителя нашего. Но эта провинция Азии может так же, как свидетель неподозрительный, говорить и за истину нашей Религии.

Прежнее состояние земли этой было бы уже для этого достаточно. Для чего обещал Бог это посредственное царство Аврааму и потомкам его яко важное награждение? и для чего стремились к этой обетованной земле праотцы, да и сам могущественный Иосиф? Авраам поверил обещанию Божию; но вместо того, чтобы оное произвести в действо и со многочисленными своими детьми и рабами завоевать эту страну, он разделил силу свою, отпустил от себя всех детей своих, даже и самого храброго Исмаила, и купил близь Хеврона пещеру для погребения своей Сарры. По прошествии четырех сот лет, когда стремление утесненных Израильтян к обетованной земле дошло до крайней степени и намерение Божие сделалось ведомо, Моисей вывел народ из Египта, да и тело Иакова и Иосифа взял с собою, исполняя последнюю волю их. Но после сорокалетнего странствования по пустыням, все Израильтяне померли, ради роптания их, и ради того виденное ими в Египте идолопоклонство часто, как то отлитый телец свидетельствует, им в память приходило. Дети их, почти все в пустынях рожденные, наконец, насытились ожиданием, и для войны были неспособны и робки. Тогда воздействовал Бог, и намерения Свои славно произвел в действо. Но это стоило крови, и обладание этой землей было беспокойно и часто прерываемо. Следственно, намерение Божие не могло быть такое, чтобы из Иудеев, или Израильтян, сделать богатый народ и победителей мира; но надобно, чтобы Он предпоставлял в этом случае какую-нибудь высокую цель. Только Христианская Религия разрешает эту загадку. Дабы признать Мессию, то Назарет, Вифлеем, храм Иерусалимский, род Давидов и другие о нем пророчества долженствовали быть известны. Но едва Иисус Христос вознесся на небо, огонь выступил из-под пепла, и Иудейская земля в ужасе погибла. Еще прежде нежели померли все те, которые взывали: распни Его! превратился уже Иерусалим в развалины.

Нынешнее состояние этой земли, которой прежнее плодоносие еще на Римских монетах утверждено было, есть печать истины Христианства. Там живут теперь бедняки, невежды, разбойники и дикие звери, где прежде Соломоново великолепие в отдаленных Царях любопытство возбуждало. Перед Иисусовым воплощением была Ханаанская земля сокровищем; но теперь Иудеи никогда и жить в оной не могут, сколь ни влюблены они в величие отцов своих. В пустыне этой не много разумных людей обитает; ибо от голых ныне камней и бедного нового Иерусалима раздается эхо гнева Божия.

– Тако, Господи Иисусе! низвергаешь Ты врагов Своих. Ах! я буду лобзать Тебя и именовать Господом моим, дабы Ты не разгневался, и я на пути не погиб. Сколь легко гнев Твой и на меня возгореться может! Но благо всем уповающим на Тебя! Итак, я от всего сердца уповаю на заслугу Твою: увещай, научай, утешай и соделай меня вечно блаженным. Если я враг Твой, то место селения моего скоро совсем погибнет; а если друг Твой, то Ты не оставишь меня в сей пустыне, но введешь в истинную обетованную землю введешь в небеса.

20-е («Тебя народы ожидали Спаситель, Богочеловек»)

Тебя народы ожидали
Спаситель, Богочеловек;
Кровавы жертвы представляли
Твое заклание от век.
—
В страданиях Искупителя нашего всякое обстоятельство столь важно, что может умножить веру нашу или служить нам в наставление. Размеренное время страдания Иисусова особливо достойно благоговейного моего удивления.

Вообще Иисусово воплощение и бытие на земле было в самое лучшее для сего время. За сорок и после сорока лет было в Иудейской земле столь много убийства и пожаров, что Спаситель и ученики Его менее бы возбудили внимания. Но по мановению Божию, под правлением Императора Августа, на несколько времени положили народы оружие. Итак, во время глубочайшего мира явился мира Князь, и каждый из Иудеев без всякого помешательства мог ездить к пасхе во Иерусалим, и виденное и слышанное им там о Мессии, по прибытии своем в дом, распространять далее. За несколько веков прежде искусства и науки были еще весьма несовершенны и непространны, а по прошествии нескольких веков они снова упали. Когда Христос родился, тогда достигли они до самой высшей степени. Итак, Его учения и дела имели остроумнейших примечателей; но, напротив того, Магомет жил в такое время и между такими народами, где безумие и варварство не позволяли вдаваться в глубокомысленные испытания. Если бы Иисус явился несколькими летами позднее, то скипетр был бы уже у Иудеи отнят, не было бы никакой судной власти, чина и порядка в народе этом, и Религия была уже тогда Фарисеями совершенно обезображена.

Время распятия в особенности не было назначено слепой нечаянностью. Если бы Иисус позволил умертвить Себя тогда, когда Он воскресил Лазаря, то смерть Его не была бы весьма гласна; враги Его могли бы приступить к делу с большею тайностью, и поступку своему придать ложной вид. Но Богочеловек предал себя только тогда, когда Иерусалим был исполнен миллионов Иудеев и Римлян, привлеченных туда праздником пасхи. Ирод и другие старейшины, которые в иное время бывали в отлучке, видели и слышали о Христе столь много, что не могли уже ничем извиниться.

Самый день страдания и смерти Его был избран Божественною премудростью. День сей был последний день перед великим праздником субботы. Итак, с поспешностью должно было снять со креста тело, и выпросить Римскую стражу, следственно пророчество Иисусово о воскресении Его сделать известным и Римлянам. Если бы снятие и положение тела во гроб ради приближающегося праздника не было ускорено несколькими часами и совершилось бы еще не днем: то Иудеи могли бы многое выдумать; могли бы сказать, что Ученики в темноте на место Его положили тайно другое тело; или, что Искупитель был не совершенно мертвой, и после ожил. Если бы им не должно было, дабы не посрамить праздника, приставить ко гробу Римскую стражу: то могли бы они все известие о воскресении Спасителевом угнести, или обезобразить. Что бы могло быть легче, как подкупить Иудейскую стражу? Но законы Римского воинства сего сделать не позволяли. Если бы воины у могилы заснули, то бы они без всякой милости были повинны смерти. Но никто из Иудеев и язычников не сказал никогда того, чтобы они умерщвлены были.

– Со сколькою славою, Господи Иисусе! совершил Ты подвиг Свой! Ты избрал наилучшее время для страдания Своего: ах! помоги же и мне избрать лучшее ко успокоению своему. Без сомнения теперешнее время есть лучшее для сего. Так, распятый Христе! еще прежде, нежели засну теперь, снова я себя предам Тебе.

21-е («Твоя премудрость бесконечна питает, зиждет и хранит»)

Твоя премудрость бесконечна
Питает, зиждет и хранит;
Любовь Твоя, о, Боже! вечна
Всегда равно благотворить!
Хвали, душа моя, пылая,
Хвали Божественну любовь!
Любовь, что тьму уничтожая,
В сердцах блистает светло вновь.
—
Ныне на всем шаре земном день с ночью сравнялся. За три месяца перед этим, в северной Европе совсем почти не было дня, а в южной Америке ночи. Но ныне видят эти отдаленные братья то же, что мы видим, т. е. они видят, что солнце и восходит, и заходит в шесть часов. Для больных по воображению день сей исполнен таинства и страшен, хотя он также невинен, как и ближайшие его спутники. Вообще сказать можно только то, что весною и осенью обыкновенно бывает более болезней. Равноденствие должно нас, сообразно Божию намерению, научать, а не больными делать. Бог возбуждает разум наш, а мы хватаемся за лекарство.

Прибавление и уменьшение дней, которое все люди видят, но о котором весьма немногие размышляют, есть сильное доказательство Божественной любви и премудрости. Под линией, или в тех странах, где солнце бывает так прямо над головой человеческой, что человек никогда не видит тени своей, из года в год бывает один день равен с ночью. Для чего же? Намерение Божье легко усмотреть можно. Если бы было не так, то сии бы полосы земли были необитаемы. Множество вод в сей стране мира несколько прохлаждает воздух; но если бы дни были там также долги, как у нас, то все долженствовало бы пропасть, и человек пришел бы в изнеможение. Чем ниже бывает солнце в полдень над головою, тем косее лучи его и тем менее они согревают. А как ближе к полюсам находятся такие страны, в которых солнце, даже и в летний полдень, так бывает низко, что пригорок или посредственный дом его закрывает, и тень жителей бывает тогда так длинна, как у нас несколько часов перед захождением солнечным: то Провидение долженствовало подать помощь сим хладным странам. Сколь премудро и просто отвратило Оно все сии затруднения! Земле повелено двигаться к солнцу несколько косовато, а чрез это и облегчились все зоны, или земные пояса. Чем косее бывают лучи солнечные в сих хладных странах, тем долее сияет солнце. Следственно, земля, которую в должайшие дни совсем почти ночь не прохлаждает, нагревается столько, что может производить потребное для жителей, и притом, ради близости зимы, так скоро, как в оранжерее. Итак, сколь полезно беспрестанное равенство между днем и ночью на островах полуденных, столь вредно было бы оно в Швеции, в которой косые лучи солнечные немногое бы, или и совсем ничего не привели вы спелость.

Не слишком ли издалека взято рассуждение это? Не сухо ли оно, или не излишне ли? Если так, то под солнцем нет ничего уважения достойного. Но и все то, что ты, о мир! называешь царственным, есть нищенское великолепие. – Боже! Тебя хочу я познавать и Тебе удивляться. Мановение, которое открывает мне свойства Твои, да тронет и сделает меня примечательным более, нежели все одежды и празднества великих людей мира. Ты достоин того, чтобы мне всему превратиться в слух, превратиться в зрение. Если я уверен живо о Твоей премудрости и любви, то не отчаиваюсь, хотя бы и весь мир запылал вокруг меня: ибо Ты еси Бог мой!

22-е («Спаситель! обнажен, Ты на кресте висел; поруган и презрен»)

От всяких почестей и славы мира лестной,
Спаситель! обнажен, Ты на кресте висел;
Поруган и презрен, быв клятвою всеместной,
Оставленным Себя и от друзей Ты зрел.
Где Бог Его? ура! народы вопияли;
Держимы слепотой, они Творца распяли.
—
Если я в повести о страданиях Иисусовых отвращу глаза свои от моего Искупителя, то кроме злобы и безумия почти уже ничего не увижу. Но и это может научить меня. Поступки Богочеловека возвышаются поступками всех прочих тогдашних людей, подобно как свет картины оттенками. Не без мудрых намерений Св. Писание сохранило для нас имена и действия некоторых тогдашних грешников. Теперь, во увещание себе, буду я рассуждать о худых поступках многих людей во время страданий Иисусовых.

Народ, который многократно был Иисусом питаем, исцеляем и научаем; который за несколько дней, при вшествии Его во Иерусалим, восклицал Ему со благоговением осанну: — сей Народ кричал тогда: распни Его! кровь Его да будет на нас и на чадах наших! Но что еще и того более, ученики Господни, видевшие уже множество доказательств Божественности Учителя своего и слышавшие столько небесных наставлений, разорвали союз кровной и духовной дружбы, забыли высокую свою обязанность, и нежнейшего Друга своего оставили в величайшей опасности. Самый смелый Петр, который торжественно обещался идти со Иисусом на смерть, хотя и был дерзостен при первом нападении, затрепетал однако же скоро после того перед рабою. Боже! что есть ветреное сердце человеческое и что есть мое сердце? В уединении, во время молитвы и при святом причащении, часто бьется оно от любви к Тебе, и обещает много; но увидя посрамление чести Иисусовой в знатной или острой беседе, или при другом каком-нибудь искушении, тотчас забывается оно неприметно, подобно Ученикам в Гефсимании.

Первосвященники и книжники, Ирод и Пилат поступили срамно. Поступок их был смешением подлости, страха человеческого, корыстолюбия и суеверия. Но дела их все еще не так близко подходят к делам диавола, как измена Иудина. Тут вижу верх злобы; земля не носила на себе такого чудовища, которое бы превосходило его, если не уподоблялся ему злобный разбойник, который при смерти своей поносил Бога. В час смертный, находясь подле Иисуса, видевши и слышавши множество доказательств Божества Его, порицал и ругал этот несчастный Господа. Этот человек имел перед всеми другими людьми преимущественной случай к обращению, но не воспользовался им. При всем же том еще многие мечтают, что на смертном одре обращение будет для них легко, или и совсем необходимо.

Но я буду рассматривать предмет приятнейший. – Божественность Твоя, Спаситель мой! сияет и из поступков Твоих со всеми этими неверными и злобными. Ты мог бы проклинать, но Ты благословлял. Найнеблагодарнейший род человеческий достоин был того, чтобы Ты его в ад низвергнул: но Ты обещал рай раскаявшемуся злодею. Столь долготерпеливым не мог быть никакой обыкновенной человек. Один Ты можешь только прощать и бесчисленные мои грехи. Прости же мне их; я уже не буду приобщаться к врагам Твоим, но с этого времени буду любить Тебя всегда с большею горячностью. Господи! помяни меня, когда я приду во царствие Твое.

23-е («Склоняет Он главу! Се таинство. …Свершилось! В смерть горькую нисшел, дыхания в Нем нет»)

Склоняет Он главу! Се таинство. …Свершилось!
В смерть горькую нисшел, дыхания в Нем нет;
Подвиглась вся земля и солнце помрачилось.
Бог преклоняется, и се Адам встает!
Душа во трепете! из сердца льются реки!
Ах! можно ль глубину сию познать во веки?
Возможно ль грешнику сего не уважать,
Сколико за него Спаситель мог страдать?
Увы! во слепоте не зрим, не понимаем;
Внутрь сердца каждый день Христа мы распинаем!
—
В этот вечер должны возбуждать во мне удивление благородные поступки некоторых немногих людей при кресте Иисусовом, которые столько имели мужества, что почитали Христа и во время Его распятия. У Пилатовой жены, кажется, было сердце лучше, нежели у других знатных в Иерусалиме; но ее не было у креста Иисусова, у которого хочу я теперь искать друзей моих обрести их и им подражать.

Мария хотя и проливала слезы, однако какой опасности подвергалась она, показывая себя явно матерью Того, против Которого возмущены были не только почти все могущественные, но и рабы их! Трудно бы ей было отважиться на такое дело, если бы не знала она невинности, добродетели и Божественности Сына своего. Тем сильнее свидетельство её, что она знала Его тридцать лет. Подле нее стоял кроткий Иоанн, характер которого совсем был не дерзостен, но, как то видно из его Евангелия и посланий, весьма нежен и любви исполнен. Он был самый повереннейший друг Иисусов, и долженствовал быть весьма уверен о Его добродетели и Божестве; ибо он только один из Учеников предстал кровожаждущим тиранам Искупителевым. — Но и между небом и землею долженствовали быть почитатели Спасителя моего. Таким образом благочестивый разбойник, вися на кресте и умирая, с сильнейшею верою, какую только когда-либо мог иметь поклонник Христов, молил Того, Кого земля поносила и Кого восхваляли небеса громкими песнями хваления. Он имел справедливое понятие о Божией святости и собственных своих недостойных делах. Многим легкомысленным Христианам кажется обращение сего человека весьма легким и вдруг исполнившимся; но в самом деле он не мог быть невеждою в истинах Религии. Разве Христианство его не было пламенно? Среди мучения он молился, укорял злочестивого сотоварища своего, и чрез страдание Иисусово не заблудился в вере своей. Сколько побудительных причин имел он к тому! Римский сотник, который заключение свое сделал уже тогда, когда мог размыслить о всех причинах страдания Иисусова; Иосиф Аримафейский, предложивший Пилату такую просьбу, которая его по крайней мере смешным, если не несчастным сделать могла; и Никодим, который уже несколько лет был благоразумным исследователем Религии и тайным почитателем Иисусовым: – могу ли я о всех сих людях заключить так?

Сколь бы ни велика была их слабость (ибо сие доказывают слезы и боязливость их); хотя бы они были ко врагам Иисусовым в таком отношении, как один к тысяче: но довольно того, что они не были фанатиками никого не возмущали, и при воскресении, вознесении и излиянии Святого Духа тем скорее возрастили в себе веру. – Посредник между Богом и мною! без опасности стою я под крестом Твоим, и почти ничем не должен за Тебя пожертвовать, кроме сердца моего. Сколь бы неблагодарен я быть долженствовал, если бы захотел Тебе отказать в этом, служить вожделениям своим и умереть ужасно! Нет, Тебе живу, Тебе и умру; Тебе принадлежу я во сне и бдении, жизни и смерти.

24-е («О, Боже! Ты Свои дары простер над нами, вседневно новую являя благодать»)

О, Боже! Ты Свои дары простер над нами,
Доколе облака удобны достигать,
И правду утвердил Свою над небесами,
Вседневно новую являя благодать.
Прими моление! к Тебе я прибегаю.
Защитник мой еси, покров и камень мой!
Внемли мои слова, которые вещаю:
Хочу молиться я, о Боже! пред Тобой.
—
Так бы каждый человек должен теперь вещать к Богу, от Монарха на престоле до заключенного в темнице. В чем оный перед сим преимуществует, без того обойтись можно; необходимое, следственно и самое важнейшее, получил и этот, т. е. воздух, воду и хлеб. А разве то можно назвать малостью, без чего ни один человек не может жить, и что только один Всемогущий доставлять можешь? Бог велик и в малых дарах.

Воздух, которым мы дышим, и который втягиваем в себя и через поры наши есть такой высокий дар, который никто не может доставить, кроме Бога. Составляющие его части сокрыты от человеков. Через пары можем мы воздух испортить, но не столь уже легко снова исправить; составить же его мы совсем не можем. Каждое дыхание наше портит некоторую меру воздуха; ибо легкое наше, привлекши к себе самое тончайшее из оного через дыхание опять выпускает от себя бесполезное, или грубое, оставляя Правителю мира сообщить сему гнилому воздуху новую силу скорого движения. Если двадцать человек посадить в закутанную маленькую горницу, то в один час сделают они окружающий их воздух негодным к здоровому дыханию. Прибегают к курительным порошкам и уксусу, дабы некоторым образом прочистить воздух. Но без всех сих затруднений приводит Бог воздух в прежнее его состояние гораздо скорее, если через отворение окон и дверей позволять здоровому и чистому воздуху вступить на место гнилого. – Вода есть на земле самый важнейший дар. Если ты, о человек! должен пить ее и из руки, то будь против Благодетеля своего благоговейнее того лизоблюда, который, держа в руке золотую чашу, преклоняется перед хозяином своим. Ты нахмуриваешься и говоришь, что пьешь простую воду. Но подумай, что около шести тысяч лет обтекало это питие твое, дабы не провонять и не испортиться, в беспрестанном движении множество тысяч миль. Иногда скрывал оное Бог под землею, иногда в облаках. И для чего же Он создал и сохранял оное? Для того, чтобы ты ныне тем насладился.

Равно и хлеб для тебя, которого он составляет главную пищу, не есть презрительный дар Вышнего. Подумай, сколько надобно было к тому людей и зверей, сколько сияния солнечного, сколько погод и бурь, дабы хлеб твой вышел в росток, созрел и был смолот! Если бы весь сей порядок от людей зависел, то ты долженствовал бы страдать от голода. Каждая капля росы, которая на стебле восходящего хлеба подобно диаманту блистала споспешествовала по измеренным силам своим, так как и каждый луч солнечный, возрастанию твоей пищи. Даже и то, чем ты в хлебе пользоваться не можешь, т. е. плева, солома и высевки, обращаются тебе в пищу в мясе зверином.

―Господи! Я теряюсь в неизмеримости благости Твоей, размышляя несколько лучше скотского человека. Я нахожу там чудеса, где сластолюбец злословит. Дары Твои и дарования человеческие суть так различны, как созвездия, под которыми они родились, или как Твой Сириус и Орион. И ныне получил я более, нежели что все Философы исчислить могут. Я должен и хочу быть за это благодарен. Но вечность откроет еще поле пространнейшее.

25-е («Все словом создано божественным Твоим»)

Глава моя, уста, которыми вещаю,
Глаза и слух, и длань, теперь что простираю,
И сердце пламенем объятое святым,
Все словом создано божественным Твоим;
И нервы трепеща глас тихий испускают,
Все кости внутренно сей звук распространяют,
И дух мой, и душа твердят всечасно в них,
Что дело суть они, о Боже! рук Твоих.
—
Каждое дело Божие есть доказательство Его величества. Никакое из дел этих так не явно нам, как человеческое тело, которому также и художники наиболее подражать стараются. Но лучшие наши живописцы и резчики суть против Творца то, что против них дети, которые мелом хотят нарисовать человека.

Анатомики находят даже и во внутренних и существенных частях наших различие тела нашего непонятным, и по сему самому не могут они и дойти до совершенства в науке своей. Но если подумаю я о том великом различии, которое ежедневно является уму моему, то в изумление приводит меня беспредельная премудрость Божия.

Везде нахожу подобие, но нигде не нахожу совершенного сходства. Лист на дереве также отличен от другого листа, как каждое лицо человеческое отлично от другого лица. Каждая страна производит особенный род деревьев, в каждой стране и особенные лица. Какое различие в цвете лиц! Чем какая-нибудь страна в Европе ближе к Югу, тем белый цвет лица жителей её делается желтее; чем ближе к Азии, тем темно-желтоватее; чем ближе к Африке, тем смуглее. Американцы почти все имеют цвет красной меди. Итак, между Арапами и Немцами находится множество перемен. Каждое дерево, каждая провинция, каждой город имеет свои отмены. Столь малое и неприметное различие находится в образе и положении мускулов, столь тихие бывают переходы от одной формы к другой, характеристические черты столь тонки на щеках, лбе, подбородке, носе и рте, а особливо в глазах, что в двухстах тысячах миллионов людей, которые уже со времен Адамовых жили на шаре земном, не было еще ни одного такого лица, которое бы совершенно с другим было сходно. А что еще и более того, у каждого человека свой голос, своя походка. Спят, едят, смеются, пишут, чихают и проч. так различно, что если с каким-нибудь человеком будем мы обходиться долгое время, то по всему оному отличим его от других. Разве все это есть слепая нечаянность? Но лицо, голос, походка, да и самый почерк письма согласуются с темпераментом человеческим. Разве это есть наследственность, есть следствие воспитания? Но и самые близнецы во всех упомянутых частях бывают все еще несколько друг от друга отличны. Ни один танцмейстер не может сделать того, чтобы двое из учеников его равно танцевали.

Бог не хотел чрез сие различие тел наших и их движений показать только богатство Творческой Своей силы, но причиною сего было и отцовское Его попечение о благосостоянии нашем. Какие бы опасные и срамные заблуждения произошли от того, если бы не могли мы различать людей! Многие люди питаются способным движением своих ног, рук и пальцев; но все эти люди лишились бы пропитания своего, или были бы посредственными художниками, когда бы Натура им не помогала. Наконец, попекся Бог и об удовольствии нашем, дабы вечное единство тварей Его и рассматривание оных нам не наскучило.

Но при всем том рассматриваю я тварей этих столь равнодушно, и Тебя, Всевышний, столь мало ищу в сотворенной Тобою Натуре? Художникам воздаю я честь и называю их мастерами искусства своего, а о Тебе, когда и молчать престану, говорю столь тихо? … –Непостижимый! я недостоин ближайшего познания существа Твоего. Но ах! когда исповедываю это, тогда говорит Иисус, что я достоин видеть Бога лицом к лицу. Какая новая непостижимость!

26-е («Духовно сотворен, я мысли ощущаю; их чувствия мои приводят вновь полки»)

Духовно сотворен, я мысли ощущаю;
Их чувствия мои приводят вновь полки:
сколь различны суть, пространны, глубоки!
Их множество во мне – но я еще рождаю.
—
Различие душевных сил наших столь переменчиво, сколь каждое тело от другого отлично. Но как дух наш тесно соединен с телом, то не так легко определить можно, сами ли по себе различны души наши и способности их, или различие сие зависит только от тела. Последнее для нас понятнее; но и мысль, что Бог ныне и в вечности не будет одного творить два раза, есть мысль истинная и достойная уважения. Уже и знатные наши художники два раза одного не делают.

Душа наша ощущает только через тело. Если не будет у нас какого-нибудь чувства, то ощущает она менее. Чувства суть также и зеркало, в котором видит она себя и другие вещи. Чем светлее и правильнее это зеркало, чем более благим воспитанием и наставлением будет выполировано: тем лучше являются в оном предметы, тем разумнее бывает человек. Подобно, как в вышней степени желчи все краски кажутся желтыми, так и другие недостатки нерв переменяют виды наши. Если у зеркала (дабы продолжить это весьма объясняющее сравнение) стекло нечистое и не бесцветное; если на нем находятся рубцы и ямы; если оно полиняло и слепо; если середина у него поднялась или опустилась: то душа не может видеть ничего ясно и в истинном своем образе. Горячка, в которой нервы страдают, часто приводит в замешательство мысли наши. Душа безумного видит все через ложное зеркало. В иссыхающей старости, так сказать, стекло линяет, и душевные силы уменьшаются. Из сего явно и то, что уроду, если бы мог он жить, трудно бы было получить чистые и здравые понятия.

Итак, не должны мы удивляться, что способности духовные в каждом человеке столь различны. Сложение родителей, припадки в материнской утробе, воспитание, климат и род жизни имеют великое влияние на образ и расположение тела, или зеркала, чрез которое душа должна здесь видеть. Сама она есть только глаз, смотрящий в зеркало. Итак, душа безумного и глупого всегда имеет способность, если получит лучшее орудие, видеть лучше. Когда мы умираем, тогда зеркало сие разбивается: но престает ли от сего видеть и дух наш, который был оком? Теряем ли мы воспоминание о том, что узнали чрез это орудие? И не будем ли мы чрез просветленное тело видеть гораздо светлее и яснее? Мы видим теперь через зеркало в темном слове, но тогда увидим лицом к лицу. (1Кор. 13, 12)

Итак, некоторые мои способности гораздо бы увеличились, если бы я лучше пекся о здравии своем, и орудиям души моей придал бы через прилежность более силы. Коль скоро пролетела весна жизни моей! – Ах, Отче мой! сколько я пропустил от небрежения! Сердечно в том раскаиваюсь. Но когда Ты некогда даруешь мне тело тончайшее, тогда я основательно познаю то, что здесь, частью безвинно, частью же по небрежению, видел только в частях. О! с какою радостью иду я во сретение вечности!

27-е («О, Ты, во язвах, во крови за нас вкусивший смерть Спаситель!»)

О, Ты, во язвах, во крови
За нас вкусивший смерть Спаситель!
Священной силою любви
Грехов и клятвы разоритель!
Когда еще я в жизнь не вшел,
Меня от ада Ты извел.
—
Может ли Тот, о Коем (особливо во время страданий) повествует нам Св. Писание, быть только обыкновенным человеком? Как владычествовал он над страстями своими! Где тот человек, где тот мудрец, который бы мог без слабости и суетности действовать, страдать и умереть? Но где Иисус научился оной высокой и чистой морали, которую только Он один утвердил учениями своими и своим примером? Смерть Сократова, который спокойно философствовал с друзьями своими, есть самая кроткая смерть, какой только пожелать можно; но смерть Иисусова, который умер под мучением, поруганием, осмеянием и проклятием, перед целым народом, самая ужасная смерть, какой только устрашиться можно. Сократ принял стакан с ядом и благословлял того, который со слезами подал ему оный; но Иисус, среди ужаснейших мучений, молился о свирепых убийцах своих. По истине, если жизнь и смерть Сократова есть жизнь и смерть мудрого, то жизнь и смерть Иисусова есть жизнь и смерть Бога. Разве скажем мы, что история Евангельская изобретена только для забавы? – Друг мой! сего изобрести не возможно, и дела Сократовы, о коих ни один человек не сомневается, гораздо не так верны, как дела Иисуса Христа. Никогда бы Иудейские писатели не могли изобрести сего тона и такого нравоучения, Евангелие имеет столь великие, столь блистательные, столь совершенно неподражаемые признаки истины, что изобретатель его более бы еще возбудил удивления, нежели и сам Герой оного.

Ни один еще вольнодумец не сочинял такой прекрасной проповеди, каково есть это истинное начертание, сделанное Господином Руссо в его Эмиле. Из уст врага слушать хвалы весьма приятно; а как начальник новейших натуралистов так изъясняется, то ни один уже из ругающих Христа не может повергнуть меня в заблуждение, если не доведет меня до того собственное мое сердце. Итак, с глубочайшим Благоговением приближаюсь я к подошве холма Голгофы; внимаю, вижу, ощущаю, размышляю о чудесах, исполнившихся на оном; изумляюсь и молюсь. Но что бы вышло, если бы я был в числе Римской стражи, или одним из числа Иудейского народа? Имел ли бы я столько мужества чтобы свергнуть с себя с матерним молоком всосанные предрассуждения, и воззвать купно с Римским сотником: воистину Божий сын бе сей? Сей муж постыждает меня. Сколь бы усердно молился он, если бы имел мое воспитание и познания мои! Он также бы мог шатать головою, злобно усмехаться и умножать мучения Иисусовы. Чести исполненный его отзыв в таких обстоятельствах гораздо важнее, гораздо вероятнее всех поношений честолюбивых и корыстолюбивых Фарисеев и слепых их последователей. Сотник сей и разбойник на кресте суть спасительные проповедники.

– Судия живых и мертвых, сущий теперь другом и братом всех утесненных грешников! сколько уже миллионов врагов и гонителей Твоих лежит у подножия ног Твоих! – Я поклоняюсь Тебе во прахе. Ад со трепетом признает владычество Твое, но я трепещу от благодарности; по крайней мере сему бы так быть долженствовало. Поручитель блаженства моего! с каким восхищением буду я некогда видеть Тебя лицом к лицу, и смерть Твою называть своею жизнью! Ты бдел в ночи страдания Своего: я также бы не стал спать теперь, если бы не надеялся дожить до завтра. –

28-е («О, Боже Саваоф! прошу я от Тебя не жизни продолженья, но кротости, смиренья, чтоб в счастье помнил я себя»)

О, Боже Саваоф! прошу я от Тебя
Не жизни продолженья,
Но кротости, смиренья.
Чтоб в счастье помнил я себя,
Пошли мне мужество в напасти:
Стези мои в Твоей суть власти!
—
Чем грешнее человек, тем обыкновенно более желает он себе земных сокровищ, между которыми долгая жизнь занимает почти всегда первое место. Скупой, который не может издержать и одного талера, не сделавшись смешным, желает себе всех благ земных; а глупец, который не умеет провести хорошо и одного часа, требует глубокой старости. Глупое стремление к долгой жизни занимает иногда и благоразумных, как будто бы легко было жить долго с пристойностью и удовольствием.

После сорокового года жизни моей, нет уже почти ничего для меня нового и прельстительного. Земля в рассуждении меня истощилась, и всякое удовольствие в старости бывает уже не сильно, если я не обрету удовольствия в Боге. Чтобы я мог на восьмидесятом или девяностом году пожелать, на что бы понадеялся и чем бы насладился, тем могу я насладиться и за пятьдесят лет прежде, кроме новых открытий, сообщаемых мне Религией, и кроме ежедневно возобновляющихся доказательств милости Божией. Нет, мы столько насладились земным добром, что в глубокой старости едва ли что-нибудь может нам нравиться; мы же по большей части наслаждались столь неумеренно, что лишаемся, наконец, и возможности наслаждаться. Но положим, что глубокой старости желают для того, чтобы в мире приобрести еще более познаний: однако и это едва ли достойно желания. Какую бы принесло мне то пользу, если бы я увидел смерть всех наследников теперешних Монархов? Другие беспрестанно будут заступать места их, которые от прежних по тому отличны, что несколько их помоложе, иначе мыслят и иначе называются; некоторые народы будут побеждать, другие будут невольниками; некоторые страны будут цвести, а другие лишаться блеска своего. Но на что знать все сии бездельные повести душе бессмертной, которая может быть насыщена только беспрестанно новым познанием существа Божия!

Жиль ли уже я? Сей вопрос важнее вопроса, как долго я еще жить буду? – Могу ли я умереть? – Ответ на сей вопрос решит, довольно ли я жил, или нет. Каждый день приносит мне столь же должностей, сколь и благодеяний Божиих; я в один день могу сделать много, т. е. могу прожить столько, сколько легкомысленный проживет в целый год. Отчет за каждый худо проведенный день должен быть ужасен: – следственно, мне не надобно быть столько безумным, чтобы жадно желать долгой жизни. Только благочестивый достоин глубокой старости; но он менее всех стремится к этому сокровищу, которое он только один умел бы употребить надлежащим образом.

– Время мое в руке Твоей, Господь вечностей! Чего Ты мне не определишь, иного я желать не буду. Если Ты услышишь молитву мою и простишь грехи мои, то в каждый вечер готов я умереть, и жизнью насытился. Что было бы, если бы на восьмидесятом году Христианство мое сделалось столь же хладным, как кровь моя? О, Боже мой! в таком случае пошли мне смерть лучше в половине дней моих. Дожить до старости есть Твое благодеяние; но и умереть рано есть также благодеяние. Садовник пересаживает теперь растения и кусты: оставь меня здесь, или пересади в иное место, где мне быть лучше. Сухой стебель будет брошен: оживи меня, Господи Иисусе, и сотвори, да возрасту и доспею до вечности. –

29-е («О, Боже! силу мне подай! Здесь долг мой исполнять усердно»)

О, Боже! силу мне подай!
Здесь долг мой исполнять усердно:
Начало дел Ты милосердно
Благим скончаньем увенчай.
—
Величайшие предприятия, часто и величайшие дела, бывают произведением нескольких только минут. Благоразумнейший герой скорее решится дать битву, нежели ленивый глупец идти прогуливаться. Если бы каждый человек употреблял только четвертую часть времени своего на доброе и полезное, то все бы сделано было, и сложность всех сих действий составила бы счастье человеков. Можно утверждать, что только четвертая часть человеческого рода деятельна, а прочие люди немощны или ленивы, и питаются мыслями или работою других.

Если сие обратим мы к добродетели, то представятся нам те грехи наши, которые происходят от небрежения. Ибо никогда не бываем мы столь ленивы, как тогда, когда надобно заниматься познанием Бога и поклонением Ему. Большая часть людей трудится лучше до утомления, или лучше слушает продолжительное бессмысленное болтание, нежели со благоговением хотя один Псалом прочитывает. Предложи людям сим, хотят ли они бедному подать несколько денег, или пожелают лучше дать ему наставление. Без сомнения изберут они первое. Если же, наконец, помыслим и о том, что легче исполнять добродетели, нежели совершать ручные работы, и что и самые ослабевшие больные и дряхлые могут любить Бога и ближнего, и сию любовь свою открывать посредством взоров и дел: то нам должно будет сказать, что хотя и велика земная леность, но духовная несказанно более.

Итак, исчисление грехов, происшедших от небрежения нашего, всего страшнее. Что сделал я доброго, и что я сделать мог? – Если вопрос сей я рассмотрю и буду отвечать искренно, то ужас овладеет мною. Нет почти ни одного человека, которой бы не имел случая спасти чью-нибудь жизнь. Не тщетно встречается мне иногда бледностью покрытое лице, потупившая очи невинность, от наготы и хлада задыхающийся старец. Бог посылает их, и они требуют моей помощи, моего утешения и подкрепления. Если я им отказываю, то поступок мой бывает подобен поступку того человека, который видит утопающего и взывающего o помощи, но спокойно продолжает прогулку свою. Если беспомощные сии умрут, и, представ Судии, скажут, что я их мог спасти, но не захотел: то горе будет небрежению моему! Но хотя бы и смерти я не причинил им, однако довольно и того, что тварь Божия будет, по справедливости, проливать от меня слезы. Беспристрастный Творец не будет невнятен к воплю их, но каждую слезу их возвестит некогда гремящим гласом.

Чего требует от меня состояние мое? Исполнение самых важных должностей обыкновенно я откладываю и чрез то умаляю цену исполнения сего. При всем же том покаяние, обращение, вера и плоды оные лишаются, подобно одежде, с летами достоинства своего. На пятидесятом году гораздо уже не будут иные так драгоценны, каковы бы были на двадцатом. Разве я тогда только прибегну к добродетели, когда буду задыхаться от старости, и разве буду ласкать ее только уже руками иссохшими? Если ныне явлюсь я сострадателен, то добродетель сия завтра уже плоды принесет. Если таков буду я только в старости, добродетель моя уподобится зимнему плоду, хотя и расцветающему, но редко в спелость приходящему. Итак, не отложу того до завтра, что ныне исполнить могу. Не могу ли же я еще и ныне истинно обратиться?

30-е («Хотя и сладостен нам грех, но мир душевный отгоняет»)

Хотя и сладостен нам грех,
Но мир душевный отгоняет.
Едина добродетель, всех
Веселий мать, покой рождает.
Кто Богу покорен живет,
Тот избирает часть благую:
Тому ни в чем успеха нет,
Кто волю исполняет злую.
—
Есть ли бы можно было сказать какой-нибудь добродетели, что она делает человека столь же нездоровым, как пьянство, мстительность и сладострастие; что она навлекает такое же презрение, как неблагодарность, злословие и воровство; или, что она также трудна и опасна, как честолюбие, обманы и корыстолюбие: тогда бы осмеяли тех, которые добродетель изображают любви достойною, а порок мерзостным. Но пороки и с самой лучшей стороны суть только закрашенная могила: извне разрисованы они цветами, но внутренность их исполнена мертвых костей. Плод добродетели и порока для учителя добродетели есть сильное доказательство.

Не родился еще, тот человек, который бы при смерти сказать мог: пороки сделали меня счастливым; они увеселяли жизнь мою, а теперь услаждают мне смерть. Но может быть в океане нет столько капель, сколько уже слез вытекло из очей порочных. Есть такой яд, который по внешности смешит, но после причиняет смерть, или жесточайшие припадки: сему яду подобны все пороки. Сперва они радостны, но после плачевны. Даже и за самую непродолжительную радость порока должно заплатить дорого. Без здравия, денег и случая (можно сказать еще, и без некоторого ожесточения и усыпления совести) никто не может вкусить оной. Если порочный придет в бедность, будет нездоров, будет в заключении, или состарится: то любимой его порок станет вдали в углу, с насмешками будет презирать его мановения и просьбы, и будет играть кровавою его совестью. Тогда бывает он подобен такому человеку, которого собственные его дети поносят и терзают.

О добродетель, истинная добродетель, которой учил Иисус, и которую исполнял Сам Он! о, ты чадо Небес, единое на земле удовольствие, в заплату себе слез не требующее! каждое состояние, каждый возраст и темперамент только посредством тебя получает жизнь и цену. Царства суть без тебя мыльные пузыри. Благочестивый нищий не завидует порочному Монарху: но может прийти такое время, в которое сей будет завидовать оному, и охотно бы лишился венца своего, дабы только спасти свою душу, к вечности отлетающую. Не родился еще тот постоянно добродетельный человек, который бы при смерти сказал: благочестие соделало меня несчастливым; оно опоило желчью жизнь мою, а теперь делает мне смерть горькою.

Итак, умолкни, мрачное и младенчественное сердце! Если дам тебе волю, то сделаю себя временно и вечно несчастливым. В детстве моем хотело ты играть ядом, бритвою и огнем; но ты переменяешь только глупости свои, и требования твои час от часу бывают опаснейшими. Если бы последовал я только вкусу твоему, то ближних своих соделал бы врагами своими, а Бога непримиримым судией. Желание впасть в грех есть желание быть вечно несчастливым, если не продолжится еще жизнь и не будешь благоразумнее.

– Добродетельнейший Иисусе! в сообществе Твоем не постигает меня ни болезнь, ни недостаток. Если по прошествии двадцати лет, или по прошествии и двадцати миллионов тысячелетий захочу я быть счастливым, то всевозможным образом должен прежде искоренять все пороки свои, до самых их зародышей, и следовать Твоему примеру. Для сего даруй мне разум, добрую волю, мужество, силу и благословение. Аминь. –

31-е («Благоволи лице Свое не отвратить, и в старости мне будь покой и упованье»)

Коль хочешь, Господи! еще мой век продлить,
То, Боже мой! вонми сердечное желанье:
Благоволи лице Свое не отвратить,
И в старости мне будь покой и упованье!
—
Теперь заключаю месяц, с которым бы должно было мне быть в готовности заключить и жизнь мою. Ибо, по какому праву мог бы я, среди множества весенних болезней, ожидать еще следующего месяца? Опять имел я тридцать один день для приготовления себя к смерти: сколько умирает таких, которые и тридцати одного часа не употребляют на обращение!

Я сделался старее; хотя только и одним месяцем, но и он на лице моем, или в моей душе оставил вероятные свидетельства посещения своего. Неприметное приближение к старости подобно тихому возрастанию нашему, или неприметности впадения во грех. Морщины лба и рубцы совести так бывают скоропостижны, что мы их не можем приметить. По прошествии нескольких лет зеркало показывает нам всегда новые морщины, а Религия новые знаки грехов. Тогда мы удивляемся, желаем быть моложе и лучше: но это и составляет почти все то, что мы в таком случае сделать можем. Не могши возвратить юности челу нашему, не весьма думаем мы и о возобновлении духа, и довольствуемся уверением, что совершившегося переменить уже не возможно, хотя положение это относится только к царству Натуры, а к царству Благодати никак относиться не может. В сем царстве можем мы возобновиться яко орлы.

Всего неприметнее стареется душа наша. Слепота глаз возвестит старость прежде, нежели состояние умных сил наших. Сии тогда еще спеют, когда уже увядают члены. Память, конечно, умаляется, но разум и рассудок тем более спеют, чем ближе приближаются к вечности, если неумеренность или жестокие болезни не препятствуют тому, или если вся машина так не распадется, что душа не возможет уже ее употребить в орудие своих понятий. Не достоин ли сей порядок Натуры благодарения моего? Если бы тело было еще в цвете, а силы душевные весьма бы уже пришли в упадок, то какие бы не последовали тогда, в соблазн юности, дурачества и детские шалости!

Хотя мы и неприметно тлеем, подобно как падение воды неприметно выдалбливает камень, однако тление это весьма можем ускорить и сделать приметным. Кто живет слишком скоро, тот прежде времени стареется. Это доказывают иссохшие юноши и тридцатилетние старики. Даже и самая память, разум и сила воображения могут притупиться прежде времени. Чрезмерные страсти и труды могут нас в один месяц приблизить к старости целыми десятью годами.

Завтра, если Бог дотоле сохранит меня, начну я новый месяц и приближусь еще к старости. Этот подарок опасен, если проходящий месяц заключу я не с благодарностью. – Итак, да будет Тебе хвала и благодарение, Отче и Хранитель мой, за ниспосланные благодеяния Твои, за первенцев весны, за страдания Иисуса моего! Отче! прости, буди милостив! За это обещаю Тебе и новую покорность в грядущем месяце.