ПЕРЕЙТИ на главную страницу Бесед, или размышлений
ПЕРЕЙТИ на Сборник Размышления для возгревания духа…

(Озвучено Никой)

Январь.
1-е января («Когда грядущее меня здесь ужасает и бедством будущих несчастных дней грозит; тогда, о вечность! будь моим ты укрепленьем»)
2-е («Ты, Сердцеведец — око весь еси, все взором проницаешь. Да успокоится душа в Тебе моя)
3-е («Я в сон днесь кроткий погружаем, но хворый в свой впадая жар, когда здоровый почивает, в мученьях страждет и стенает»)
4-е («Я в ложе тепле лежу, спокойно почивая, в тот час, как тысячи жизнь кончат, замерзая»)
5-е («Сколь много, Боже мой! и ныне согрешил я. Безумно мнить, что я грехи те утаил»)
6-е («Вещай, о совесть, громогласно. В другой час плоть и кровь тебя душат толпой страстей ужасно»)
7-е («Се плоть и кровь теперь на месте сем лежат, во узы крепкие от сна быв заключённы, на несколько часов их ярость укрощённа: проснутся, и опять она возобновленна!»)
8-е («Еще один из дней моих прошел, нельзя ли в мыслях мне своих сказать, что я переменился?»)
9-е («Где, как, когда я жизнь свою скончаю, известно Господу, хотя того не знаю»)
10-е («Не для того я в жизнь земную изведен, чтоб счастие сыскав, в сем веке наслаждаться»)
11-е («О дух мой! чтоб тебе спасенья не губить, в молитве должен ты и в подвигах здесь бдить!»)
12-е («Право каждого велит мне уступать, и мир с согласием во мне да обитает»)
13-е («Бог Ангелов! миров, Строитель бесконечный! Почто столь человек уважен от Тебя?»)
14-е («От ужасов, от злых видений, от грехов, от поражающей внезапно смертной боли, в ночи сей сохрани меня, о Бог богов!»)
15-е («О, Господи! умножь сердечные отрады, коснися сладостно устам души моей»)
16-е («Но мрачная душа о вечном дне вздыхает: о, Солнце солнцев всех! дай зрети ей свой свет!»)
17-е («О, спящие в гробах, о, вы, враги мои! Бог защитил меня, явив судбы свои»)
18–е («Таким дитятею днесь должен учиниться, когда желаю я в мир света водвориться, и Господу, как сын отцу, послушен быть»)
19-е («Коль хочешь на земле благами наслаждаться, умеренным во всем и терпеливым будь»)
20-е («Так свет, когда в груди сияет, пронзая темный пар грехов, их мрак ужасный обнажает»)
21-е («О, Боже! Если б Ты мне в сердце не вселил надежду, что меня в падениях воздымает»)
22-е («Напрасно зимний мраз и бури угрожают: дхнет дух Его, и льды как воск в огне растают»)
23-е («Не более ль всего имею сверх нужды к жизни я моей? Почто ж роптать, скучая, смею»)
24-е («О, Боже! ниспошли премудрость высшей власти»)
25-е («От хлада бедно изнуренны, и с жёсткого одра встают… О, Боже, умилосердись над сынами»)
26-е («Стесняющи меня сомненья ощущаю, и часто от скорбей печален дух во мне. О Боже! помоги, взываю я к Тебе!»)
27-е («Благоговейный страх народы ощущают»)
28-е («Бог есть любовь, и хочет, чтобы я столь ближнего любил, как самого себя!»)
29-е («Все в заблуждении и всяк мечтами льстится!»)
30-е («Познать себя в себе лишь должен человек: учение сие есть море преглубоко»)
31-е («Иисусе Господи, о Солнце вечных дней! Зорями радостей коснись души моей!»)

1-е января («Когда грядущее меня здесь ужасает и бедством будущих несчастных дней грозит; тогда, о вечность! будь моим ты укрепленьем»)

Когда грядущее меня здесь ужасает
и бедством будущих несчастных дней грозит;
Когда во мне о том заботы возбуждает,
Чего еще не зрю, и скукою язвит:
Тогда, о вечность! будь моим ты укрепленьем;
Возвесели меня неложным услажденьем
За краткость временных страданий сих и бед,
Да сердце в горести отчаясь не падет.
—
Все поздравления с новым годом мною, ныне от друзей, а может быть и от тайных врагов полученные, оставляют меня в такой же еще бедности и нужде, как и прежде. Но чего и мог я ожидать от тех людей, которые ныне с благодарностью кланялись мне, когда я ответствовал на их поздравление?

К Тебе, Источник Даров всех, обращаюсь я с распростертыми руками! один Ты можешь дать то, что мне полезно, и дары Твои никогда не будут состоять в пустых желаниях.

Как дерзко и своевольно и самые злочестивые разделяют в день сей дары Твои, как — то благословение, здравие и долголетнюю жизнь так, как бы Ты, Всевысочайший, по повелению их обязывал награждать или наказывать! Прости, если ныне и я, следуя обыкновению, произносил безумные желания, при коих сердце мое ничего не ощущало! Теперь с благоговением молю Тебя: даруй друзьям и врагам моим — добродетелей исполненный год! сохрани мне оных, если это полезно нам, к услаждению жизни моей; этих же, если уже иначе быть не может, к испытанию добродетелей моих. Да увеличится между нами слава Твоя, и храмы Твои от времени до времени да будут многолюднее! Истинное Христианство да проникнет все чертоги, дабы в хижинах было менее бедствия! Благослови воспитание детей, постыди каждого раба пороков, отри скоро слезы раскаяния и невинности, не отлагай помощи Своей, когда воздыхают больные и умирающие! Но Ты охотно даешь, если только человеки принимать хотят; и всем нам даруешь определенную нашу часть в пище и радости, хотя малодушное сердце и склонно к отчаянию.

Конечно для нас, смертных, год есть довольное пространство времени. Тело наше в течении его приметно стареется и ослабевает, а душа наша возрастает в добродетели или пороках. Если я размышляю теперь, сколько потребно к тому, чтобы этот начинающийся год провести мне в здравии и благосостоянии; сколькими опасностями угрожают мне злочестивые люди, сколько бедствия приготовили мне грехи юности моей, как греховные мои страсти ищут меня уловить; сколькими благодеяниями Божиими буду я наслаждаться без благодарности, сколько за то претерплю наказаний: то, небесный Отче мой! должен я необходимо либо отчаяться или по-детски предать себя в руки Твои. Снова себя предаю Тебе; перед Тобою хочу ходить и быть благочестивым; под рукою Твоею не страшусь я никакого будущего зла. Даруй мне, если Тебе угодно, счастье и радость в жизни; но если счастье мира мне вредно, то даруй мне крест и страдания. Соделай, да ни один день не заключу я без молитвы и благодарения! Дух Твой благий да сохранит меня Тебе верным в жизни и смерти; ибо Ты еси Бог мой.
Ты утверди мои деянья,
О, милосердый наш Отец!
О, Боже! удостой вниманья
Мое начало и конец!

2-е («Ты, Сердцеведец — око весь еси, все взором проницаешь. Да успокоится душа в Тебе моя)

Будь милосерд ко мне!
Ты, Сердцеведец, (знаешь,
Сколь суетен, сколь слаб, сколь мрачен, гнусен я).
Ты око весь еси, все взором проницаешь.
Да успокоится душа в Тебе моя,
Да перестанет здесь печалями терзаться,
И в ложных радостях летая, заблуждаться.
Царь и Творец всего! вели ей замолчать
Реки и повели в ней свету воссиять!
——
Желания, относящиеся к сердцу моему, конечно, для меня спасительнее сладостных желаний льстивых друзей моих. Рассматривая, сколько безумий в течении годичного времени родилось в сердце моем, из коих немалое число тщательно мною питаемо было и достигло изрядного возраста, в изумление меня приводит мое легкомыслие и щадящая благость Бога моего. Если бы увидел я верным оком, коим буду видеть в день суда все мои преступления протёкшего года, равно как и те, к которым недоставало только силы и случая, то сам бы себя я устрашился. О! какой изменчивой друг живет в груди моей и провождает меня по всем стезям жизни! В сей час делает он союз с Богом, в следующий попирает ногами заповеди Его. Вчера только отдал я снова сердце мое Богу, а ныне нахожу уже его виновным во многих не добродетелях. Подобно как теперь сады и луга замерзли от хлада зимнего, так и дух мой хладен и к добру не подвижен. Хотение во мне есть, но исполнения добра я не нахожу в себе. Сколь же ужасно умножу я греховную вину мою в течении целого года!

Нет, не попусти сего, Боже! Я хочу исправиться, более бдеть над собою и ревностнее следовать стезям Искупителя моего. Теперь произнесу я желания относительно к сердцу моему, и в течении года часто буду спрашивать себя, не только ли желания остались желаниями? Сердце обманутое! желаю, да в этом году более будешь ты иметь отвращения от всяких грехов, и более твердости в твоих благочестивых намерениях. Не тогда только трепещи, когда Небо гневно; но трепещи и тогда, когда Оно улыбается и изливает на тебя благодеяния, кои принимаешь ты без благодарения. Да никакой грех не будет защищаем тобою, хотя бы был он и господствующим, модным пороком века сего. Не представляй мне никакую добродетель жестокою, никакое преступление извинительным, и ни одного из врагов моих ненавистным. Страшись когда-либо думать противно Священному Писанию: любовь Иисусова на кресте да будет тебе словом драгоценным, а вечность да будет тебе мерилом коим должно измерять все мысли и действия. Пусть каждый из бедных кажется тебе требующим помощи, каждый из злочестивых опасным, и каждый из человеков лучшим, нежели как мир судит его. Взирай на гроб не как на страшную темницу, но как на будущее место успокоения. Будь смиренным в радости, бодрым в скорбях и мужественным тогда, когда крест бывает твою частью. Но вообще будь лучше радостным, нежели ропщущим. Радуйся делам Божиим, хотя бы оные были и не твои; и путям Божиим, хотя бы оные тебе и слез стоили. Тихо бейся во мне тогда, когда сладострастие, корыстолюбие, честолюбие и любомщение выкладывают сокровища свои и хотят меня в грех ввести; но скоро бейся тогда, когда есть случай к добродетели, или когда Бог призывает тебя к должности, хотя бы то и к самой смерти.

Умилосердися, Иисусе, если все сии желания не ощущаемы сердцем моим! Ты мог единым проницательным взором умягчить смелое, вспыльчивое сердце Петрово и заставить оное пролить слезы покаяния. Ах! Твои учения, Твое житие, Твоя смерть и при смерти на меня устремленный взор Твой, должен и мое порочное сердце утвердить в добре. Отче! Искупителю! Боже мой! прости мне; не знаю всего того, что сделал я, несмысленный, но знаю то, что Ты возделываешь сердце мое, сохранишь меня в ночь сию и во всех нуждах поможешь мне.

3-е («Я в сон днесь кроткий погружаем, но хворый в свой впадая жар, когда здоровый почивает, в мученьях страждет и стенает»)

Как редко, Боже, размышляем,
Приемля Твой священный дар!
Я в сон днесь кроткий погружаем,
Но хворый в свой впадая жар,
Когда здоровый почивает,
В мученьях страждет и стенает,
И ночь его как год течет.
О, сколь больному сладок свет!
—
Какое устыдительное поучение для здравых есть сон больных! Бальзамический сон, подобно здравию, большею частью людей не бывает признаваем за Божественное благодеяние, пока они стражей своих при блеске луны не услышат храпящих. Миллионы здравых повергаются теперь, будучи отягчены крепким питием, страстью, или усталостью, на мягкие пуховики; больной же страдает от принятия противных лекарств, и с трепетом встречает мучительную ночь.

Коль же различна судьба человеков! Иные на ночных балах, или роскошных пиршествах смеются над природою и стараются освободиться от сна, как от бремени; другие же охотно бы купили за злато и слезы сон сей. Усталый пьяница храпит, сладострастный ходит еще взад и вперед по улицам, подобно ворам, и спать не хочет; только больной молящийся христианин не может делать выбора; охотно бы заснул он, но не может.

Но как известно, что всеблагий Бог не отказывает нам ни в каком даре, кроме того, который был бы нам вреден: то думаю я, что врачи правы, почитая сон больных, ради умножающегося жара, в большей части случаях опасным. Я ощущаю радость восхитительную, если благость вечного Отца нашего могу усматривать и там, где большая часть людей ропщут и думают иметь к сему причину. Я не мог бы заснуть от стона больных вокруг меня, если бы не успокаивала меня мысль что и они суть в руке Божией, Который не обременяет ни малейшею степенью страдания без мудрых и любви исполненных намерений. Больные имеют, конечно, важнейшие и большие должности, нежели чтоб захотели они теперь спать и покоиться. Они довольно спали, и в царство Божие должно им войти через крест и страдания.

Сколько счастлив я, я, могущий теперь спокойно идти на ложе и утешиться ободряющим сном! Но весьма вероятно, что впереди ожидают и меня ночи бессонные. Скоро, может быть, и я буду лишён спокойствия, кое теперь испрашивают мне воздыхания мои, чрезмерно скоро бьющимся пульсом, или терзающими болезнями; буду досадовать, что спят мои стражи, нетерпеливо буду считать каждый биемый час, и жадно желать утра, сего бедного для больных благодеяния! Тогда, Иисусе, да успокоит меня примирительная смерть Твоя, и воззрение на радостную вечность, да сократит мне медленно текущие часы, горькие и долгие часы ночи больных, в кои порошок сменяют капли, а капли порошок; и когда мечты при слабом свете ночной лампады ужасы производят; когда свободное дыхание есть благодеяние, а легкая дремота златая надежда. Не мог ли я и ныне уже быть в таком состоянии?

Для сего даруй мне, Боже мой, благодать Твою, и ежедневно соделывай меня способнейшим к болезни и смерти. Сотвори, да прииму я теперь от руки Твоей сон, яко благодеяние неоцененное. Успокой всех больных Твоих, сколько то им полезно будет; ибо они все в руке Твоей и пред Тобою. — Утешением и надеждою сократи им ночь сию и страдания; и из тысячи умерших ныне да ни один не будет недостойным благодати Твоей и заслуги Иисусовой! Таким образом спешу я к спокойствию и твердо Тебя придерживаюсь, доколе Ты меня некогда по прошествии нескольких бессонных ночей в болезнях не приведешь к вечному спокойствию. Аминь.

4-е («Я в ложе тепле лежу, спокойно почивая, в тот час, как тысячи жизнь кончат, замерзая»)

Я в ложе тепле лежу, спокойно почивая,
В тот час, как тысячи жизнь кончат, замерзая.
Щедротами меня Господь к себе влечет;
Реками благодать Его ко мне течет.
Коль к грешным милосерд дарами Он святыми,
Крылами, как орел, птенцов покрыв Своими!
——
За несколько миль вокруг меня, конечно, теперь много таких которые опытом узнают, что есть зимняя ночь во всей своей жестокости. Бедные, не имеющие не только необходимого количества дров, но даже и самого ложа; стражи, борющиеся с опасным сном, в который мраз хочет вовлечь их; путешественники, которые, дрожа от хлада, желают прибыть под какой-нибудь кров и страшатся сбиться с дороги: для всех этих людей я, счастливый, зависти достоин. Со сколько же малым благодарением наслаждаюсь, всеблагий Боже, дарами Твоими! Кто чужд их, тот их жаждет; а кто обладает ими, тот их не уважает. Многие теперь от мраза дрожащие, почли бы теплый свет солнца за благодеяние Божие; но при блистании светлейших лучей солнечных во время лета не почтут они себя счастливыми, а будут стремиться к тем благам, которых не имеют.

Таким образом сердце человеческое весьма легко склоняется к ропоту, весьма трудно к благодарности. Дрожащие от хлада не могут воспевать хвалебных песней; в тепле находящиеся зевают и засыпают. И так кому же хвалить Бога? Но теперь на несколько минут я еще ободрюсь, почувствую счастье свое, и даровавшему оное принесу усерднейшеее благодарение. Снег сжимающие и проницательные морозы — суть всеконечно провозвестники Твои, о, Всемогущий! Они тоже должны вещать нам, что вещает благовоние цветов и пение птиц лесных: они проповедуют нам честь Творца своего. Поистине и теперь бесконечно велик Ты для меня, Правитель мира. Когда весною бывает все исполнено тварей, из которых каждая получает пищу свою в настоящее время от щедрой руки Твоей: тогда покланяюсь я Тебе, всесовершенному великому Отцу всяческих. Но помышляя, как Ты теперь многих из тварей Своих, яко Своих питомцев питаешь в чистом поле, и кровь их сохраняешь в круготечении, не взирая на то, что реки мерзнут и камни распадаются, стыжусь я часто рождающегося во мне малодушия, и купно радуюсь, что могущество Твое превосходит всякое понятие наше, а промысл Твой всякое наше умствование и расположение. Что множеством рук услуживающих князь живёт и благоденствует, сие не так для меня научительно, как зрение многих стай птиц, обретающих пищу свою между небом и снегом, и воспевающих Хранителю своему радостную благодарность. Если же еще размышляю я о том, сколько родов зверей пребывают во сне погруженными во все время мразов, а весною восстают с бодростью: то в этом усматриваю в кратких чертах образ гроба моего, который тело мое, по некотором сне просветлённое, еще оставит. Да и вообще усматриваю с удовольствием, что Бог наш всегда столь же чудесен, сколь и благ, в дремоте ли под рукою Его пребывает натура, или работает и приносит плоды. Он берет и даёт всегда так, как Бог.

Итак, благий и чудесный Боже! благодарю я Тебя от сердца моего за кров, согретие и ложе. Сии дары Твои, коими теперь я наслаждаюсь, не буду почитать малыми. Будь милостив ко всем братиям моим, в сию ночь путешествующим, или под снегом и льдом в опасности находящимся. Тобою покровенный, буду я спать покойно; а завтра благодарением и благочестивыми поступками признаю Ты еси самая Благость. 

5-е («Сколь много, Боже мой! и ныне согрешил я. Безумно мнить, что я грехи те утаил»)

Сколь много, Боже мой! и ныне согрешил я.
Безумно мнить, что я грехи те утаил.
Возможно ль от Тебя, Всевидящий, укрыться?
Пред взор Твой кажда мысль нага́ должна явиться.
—
Даже и список помышлений моих был ныне прилежно читан и испытываем. Хотя я и удержался от всякого обхождения с людьми злочестивыми, и умышленно не произвел никакого греховного действия: однако все еще далеко отстою от того, чтобы быть чистым перед Тобою, издалече разумеющим помышления мои. Но между многими тысячами мыслей, кои поспешно одни за другими занимали ныне душу мою, сколько было таких, кои бы теперь могли меня радовать, и о коих бы я еще в вечности мог вспомнить с удовольствием! Конечно, ни один человек не может потребовать от меня за них отчета: в рассуждении людей мысли суть, подобно тайно провозимым товарам, без пошлины. Но в рассуждении Тебя, всеведущий Сердцевидец, сие поистине не так: пред Тобою суть они дела. Список помышлений моих составляет великую книгу, которая читается только на небе.

Если я с верою ожидаю, что Ты в оный день более будешь смотреть на добрую мою волю нежели на недостаточные дела мои и более на добрые мои намерения, нежели на сделавшееся для меня невозможным произведение их в действо; если я уверен, что Ты милостиво услышишь последние воздыхания со смертью сражающегося сердца моего, и уразумеешь жажды исполненные взоры сжимающихся очей моих; если Ты, когда уже я языка лишусь, последнюю мысль мою: ―Отче! в руки Твои предаю дух мой! ― примешь за громогласное моление умирающего чада Твоего: то, о всеведущий и святый Бог! не можешь Ты пребывать равнодушным при злых и порочных мыслях моих. Нет! этого быть не может; ибо пред Тобою все либо достойно награждения или наказания. Ты при всяком действии и при всякой мысли разумных и свободных тварей Своих пребываешь бдящим.

И так нынешний список моих помышлений ужасает меня. Пред людьми бы должен я был устыдиться, если бы они его узнали. Какие детские, какие жадные, какие завистливые, какие самолюбивые и какие злые были многие из возбуждавшихся мыслей! и если душа моя будет заниматься ими и во сне, то не я ли буду виною худых сновидений? ―Ах, Судия помышлений! умилосердись над легкомысленным чадом Твоим, которое теперь еще пред Тобою смиряется и не скрывает своих злодеяний! Я намерен (укрепи сие намерение мое), я намерен впредь более бдеть над мыслями моими, сими чадами моего воображения, и не давать им полной свободы. Я с благоговением буду размышлять о смерти Искупителя моего, и о причинах ее и молитвою выгонять из себя каждую входящую в меня небожественную мысль. Я буду помышлять, что в оный день все злые мысли, в которых я здесь не раскаялся, будут стоять передо мною, как горы, и эхо гнева Божия будет с ужасом раздаваться по них, если они уже здесь раскаянием и верою не будут уничтожены.

Итак, Отче мой! ведаешь Ты ущелины сердца моего, весишь также и слова, мною теперь произносимые; по крайней мере, последние мои мысли в день этот должны быть Тебе приятны: я помышляю о грехе моем, но помышляю и о (Иисусе) Том, Который истребил их все купно (вместе). Помысли и Ты о примирительной смерти Его, и ради него будь по мне здесь и там милостив. Аминь.

6-е («Вещай, о совесть, громогласно. В другой час плоть и кровь тебя душат толпой страстей ужасно»)

Как тихо все окрест меня!
Вещай, о совесть! громогласно.
В другой час плоть и кровь тебя
Душат толпой страстей ужасно.
—
Коль худо познаваемо бывает благодеяние Божие, состоящее в том, что Он человеков в вечернее время разлучает, и каждого приводит к самому себе, к беседе с совестью своею! Подобно как краски природы лишаются ночью своего сияния, так и грешники лишаются тогда своего. Глас совести бывает тем слышнее, чем сильнее в окружности тишина царствует. Где же теперь те идолы, которые ныне столь многих взоры к себе привлекали? Повеления гордого, когда они в спальной одежде, бывают исполняемы только окружающими еще его рабами. В смертной одежде своей был бы он всем почитателям своим совершенно несносен. Сколь ныне было все живо и необузданно, столь кротко и тихо многие лежат уже на одрах своих; другие же нисходят со своего величества, перестают смотреть на красавиц и оставляют кучи денежные.

Се лежат они в руке Твоей и пред Тобою, Всевысочайший! без Коего они в течении дня жить думали. Насмешник, коего острота на счет религии, забавляла ныне внимающую беседу, лежит теперь бесчувственен пред Тобою; а Ты, Иисусе, взираешь на него с милосердием. Человеконенавистник, почитающий каждого из человеков за обманщика или диавола, Тобою защищаем; жилище его стерегут честные стражи, и несколько людей работает еще и теперь для сего неблагодарного, или борется с бурею на море, дабы привести ему пряные зелия и врачевства.

При этой возрастающей тишине вокруг меня, хочу я слышать глас совести моей, шептание коей столь часто заглушал шум дневной. Ни один безумец не приводит меня теперь в рассеяние, ни один обманщик не старается теперь обмануть меня, ни один гонитель не теснит меня теперь: я сам себе отдан и стою один пред Тобою, Боже мой! Таким образом буду оставлен я прельщающим миром, и улыбающимся грехом; таким образом буду я некогда один стоять пред Тобою в суде, если Иисус не подойдет тогда ко мне. ―Вещай же громко, глас небесный, совесть, Богом мне дарованная! вещай громогласно; я внимать буду.

Кто есть я?― Может быть не такое чудовище, каким почитают меня враги мои; однако же и не такое любви достойное существо, каким почитают меня некоторые из друзей моих, а особенно сам я. Но что такое есть суждение человеческое? их хвала и хула подобна легкому ковылю. Поведай мне, о совесть моя! есть ли я чадо Божие? Вещает ли Иисус: грехи твои прощены тебе? Радуются ли Ангелы ежедневному возобновлению покаяния моего, и возрастающей моей добродетели? Какое число из облаже́нных хвалят меня за дверями гроба? Или нет ли уже в аде таких голосов, которые упоминают имя мое? Если бы я умер в ночь сию (что весьма быть может), то многие ли бы пролили обо мне слезы, или многие ли бы отозвались обо мне худо?

Есть ли я — я есть грешник. Так, Отче мой! теперь во уединении ощущаю я гораздо сильнее, что я недостоин называться чадом Твоим. Но я благодарю Тебя также и за то, что имею еще это ощущение. Признание грехов есть для Тебя жертва приятная, которую теперь приношу я Тебе, и молю, да не отринь её. Покой, который даруешь Ты мне в ночь сию, должен быть для меня сильнейшею побудительною причиною при всем шуме дневном внимать совести моей и жить Тебе.

7-е («Се плоть и кровь теперь на месте сем лежат, во узы крепкие от сна быв заключённы, на несколько часов их ярость укрощённа: проснутся, и опять она возобновленна!»)

Се плоть и кровь теперь на месте сем лежат,
Во узы крепкие от сна быв заключённы,
Грехом утомлены, но им не насыщенны,
И вечный дух во мне свирепством не теснят!
На несколько часов их ярость укрощённа:
Проснутся, и опять она возобновленна!
—-
Между многими непознанными благодеяниями сна, заслуживает внимание и то, что он успокаивает грешников, останавливает на зло течение их. Как бы пострадала добродетель, и какой бы ужасной великости достиг порок, если бы у злочестивых и во все ночи были руки свободны! Но они должны почти третью часть жизни своей проводить во сне, и утесненной добродетели доставлять чрез то время к ободрению. Сие уменьшает стон мучимых тварей; гонители устают и гонение оканчивают. Сон есть преграда многим грехам.

Если бы люди еще столько бдеть могли, сколько они по теперешнему расположению естества своего бдеть могут: то грехи бы еще вдвое умножились. И так порочные, которые все еще составляют большую и деятельнейшую часть, заглушили бы как плева пшеницу; не упоминая еще и о том, что такое беспрерывное продолжение грехов умножило бы и их бодрость. Но благодетельный сон вырывает у них из рук начатое дело, или преступление; против воли своей выпускают они его, а на другой день бывают уже, может быть, не в состоянии, или не в расположении, совершить оное. Сколько бы богохулений испустили еще ядовитые иудеи под крестом Искупителя моего, если бы наступивший вечер не погнал их во Иерусалим!

Таким образом еще и теперь должен умолкнуть грешник, если все вокруг его засыпает, или оставляет его. Большая часть из тех, кои храпят теперь на ложах своих, стала бы, если бы бдеть могла, еще испускать проклятия, оскорблять добродетельных и грехи умножать грехами; но злочестивая душа их может теперь в сновидениях мучить только саму себя, может только саму себя обманывать и оскорблять. ―Но и благочестивый теряет столько же времени, которое бы мог он посвятить на служение Богу и человекам. ― Правда; но разве уже он не утомлён от беспрестанного сражения с пороками своими? разве уже не довольно тягостным упражнением его во дни было то, чтоб беспрестанно бдеть над сердцем своим и противиться быстрой реке своих страстей? По сию сторону гроба ты еще слаб, о, человек, беспрестанно служить Богу. Здесь подобен ты младенцу, коего слабое тело имеет нужду во многом сне, дабы надлежащим образом достигнуть будущего своего предопределения. Итак, прими с усерднейшим благодарением даруемое тебе Богом успокоение и смену с опасной твоей стражи. Но тогда, когда ты некогда достигнешь истинной твоей жизни, добродетель уже не утомит тебя; тогда уже не будешь иметь нужды в успокоении от подвигов. Никакая уже ночь (там, где все есть солнце) не будет отзывать тебя от хвалебных песней твоих, и ты уже не задремлешь во время приношения молитвы своей, что, к сожалению, не редко теперь бывает. Но дотоле бди и молись, да не впадёшь во искушение; дух бо бодр, но плоть немощна.

О, если бы я ныне питал только такие мысли, только бы так говорил и делал, что бы с чистою совестью мог продолжать оное и завтра; или, если умру в ночь сию, и в самой вечности! ―Прости мне, Господи Иисусе, порочное, и искупи меня, наконец, от всякого зла. Аминь.

8-е («Еще один из дней моих прошел, нельзя ли в мыслях мне своих сказать, что я переменился?»)

Еще один из дней моих прошел и в вечность погрузился.
Ах! нельзя ли в мыслях мне своих сказать, что я переменился?
——
Вечером обыкновенно испытываем мы себя только в том, что в прошедший день не грешили ли мы с намерением; и бываем довольны, если не можем себя укорять в том. Но разве Христианство от нас ничего не требует, кроме единого защищения себя от пороков? Разве не должны мы также и быть деятельными любовью? К этому были бы, может быть уединение, заключенные монастыри, или усильное угнетение тела нашего средством достаточным; но к любви деятельной принадлежит гораздо более: принадлежит душа свободная и Богу преданная. Должность, ежедневно возрастать во благе, не всегда позволяет пребывать в праздном спокойствии; но велит помогать, сражаться и побеждать, коль скоро позовет нас к тому добродетель.

В духовном мире пребывает все в беспрестанном движении; постигание возрастает и проявление увеличивается. И так во благочестии невозможно пребывать недвижимым. Быть в таком случае неподвижным, есть идти вспять и портиться. Так лишилась жизни жена Лотова, остановясь на пути, ведшем ко избеганию пожирающего огня Господня. Даже и самые злочестивые не могут пребывать в недвижимости: они идут либо во сретение аду, или совращаются (уклоняются) со злого пути своего. ―Итак, испытание мое должно теперь идти далее; оно должно исследовать помышления мои, всегда и беспрестанно шествующие.

Итак, вопрос состоит в том, что поправился ли, и сколько поправился я ныне? Какое первое возбудилось во мне чувство, какая первая была мысль моя в это утро? Легчайшею ли ныне сделалась для меня та добродетель, к которой вчера приступал я еще со стесненным сердцем? Бдительнее ли был ум мой, когда грех нечаянно хотел вместиться в меня? Более ли уже обрел я приятности в Слове Божием, более ли удовольствия в исполнении всех должностей моих? Сколько благих намерений родилось во мне, и как производил я их в действо?

Но как исчислять ежедневную перемену весьма трудно, и как перемена сия весьма неприметна, то взор обращу я на несколько протекших недель, на несколько протекших лет; течение Христианства моего буду исследовать с того времени.

Что был я за год до этого, и что я теперь? Приметно ли подобнее сделался я Спасителю моему, и ближе ли к небу приблизился? Научались ли глаза мои проливать о грехах слезы? малости же давно уже доводили их до этого. Кипит ли уже от любви сердце мое, помышляя о благодеяниях Божиих, а особенно о любви Его во Христе Иисусе? Прежде этого помышление о смерти приводило меня в трепет: менее ли же теперь оно ужасно для меня? И когда достигну того, чтобы оное сделалось для меня наиприятнейшим провождением времени? Прежде стыдился я даже и того, чтоб публично Христа исповедовать: возмогу ли же теперь к защищению Его подвергнуть себя насмешкам, так называемых, остроумцев? Еще и более: сколько недостает мне к тому, чтобы достигнуть той степени любви, того мужества, чтобы умереть за Него смертью мученическою? ―Ах! избави меня, Спаситель мой, этого жестокого опыта; ибо я есть только еще младенец претыкающийся. Но снова впечатлей теперь в меня должность, ежедневно возрастать в добре, и время от времени соединяться с Тобою союзом теснейшим. Это — если до утра доживу я — да будет отныне главным предметом моим!

9-е («Где, как, когда я жизнь свою скончаю, известно Господу, хотя того не знаю»)

«Где, как, когда я жизнь свою скончаю, известно Господу, хотя того не знаю»
—-
Где будет некогда гроб мой? Не предстоят ли мне еще, может быть, важные перемены судьбы моей, которые изгонят меня из теперешнего места жилища моего? Неизвестное время и образ смерти нашей есть спасительное для нас усмирение. Может ли хотя половина человеков с достаточным вероятием сказать: здесь я умру, буду погребён и истлею? Но малое число находится и таких, которые бы могли сносить мысль сию; которые бы имели столько мужества, чтоб посещать будущее место тления и без биения сердца низводить взор в могилу свою. При всем же том, посещение такое полезнее и превосходнее всех столь блестящих еще явлений и пышных посещений; земля, которая покроет меня, сколь бы еще она ни была мне неизвестна, есть все земля Господня, и жилищем моим по смерти должно быть небо. Но из этого научуся тому, чтоб нигде весьма глубоко не укореняться, ни весьма крепко не прилепляться к теперешнему жилищу моему, но быть готовым повсюду следовать мановению руки Провидения.

Как и в каких обстоятельствах умру я? Это еще не известнее, и на вопрос этот ответствовать еще труднее прежнего. Целое ополчение болезней меня окружает ―которая же из них поразит меня? Вдруг ли я лишусь жизни, или разрешусь медленно? Болезненная или бесчувственная смерть будет жребием моим? В разуме ли или в сумасшествии умру я, и как при всем том буду поступать? Жалостливые ли зрители и скорбящие друзья будут тогда окружать меня, или ни одного не будет тогда такого, который бы закрыл открытые мои глаза? Будут ли наследники мои тайно улыбаться или в уединении поститься и проливать слезы? ―Боже! сколь малы бываем мы тогда, когда размышляем об этом и подобном этому! Но и сотвори меня малым пред Тобою, дабы возмог Ты меня возвысить и прославить. Размышления, побуждающие меня к молитве суть спасительный дар Твой, хотя легкомысленное сердце и силится возгласить их мрачными и меланхоличными.

Таким образом еще предлагаю я это важный вопрос. ― Когда, в каком году умру я? Это всего неизвестнее, и смертным едва ли на то и ответствовано быть может; всякое чаяние здравых исчезает здесь. К величественному праву Царя царей всех принадлежит то, чтобы указывать подданным Своим место, свойство и время смерти их; оскорблением же величества назвать должно, если самоубийца хочет присвоить себе могущество сие. Но должность жить в беспрестанном ожидании смерти, есть вместе и благодеяние Божественное. Если бы человеки предузнавали день смерти своей, то бы большая часть из них продолжала без страха грешить до самого того времени, как до смерти их оставалось бы уже несколько месяцев или дней, которые бы они посвящали Богу, посвящали по необходимости; некоторые бы и из самых благочестивых в произведении доброго себя ограничили. ―Итак, разве буду я недоволен благостью Божией, со столикой любовью ободряющею меня к нужному бдению над душою моею?

Нет! Нет! Охотно предаюсь Тебе, Отче мой. Время мое и моя смерть да зависят единственно от Твоей благости и мудрости. Руководствуй меня снова столь же чудесно, руководствуй меня к блаженству! Это сотворишь Ты ради Иисуса. Конец мой да будет там и тогда, где и когда Тебе угодно: это все равно будет для меня началом радостной вечности. Теперь надеюсь я тихо покоиться на ложе моем, но еще тише буду покоиться во гробе, если верно совершу работу. Для сего, Иисусе Господи! даруй мне благодать Твою, и ежедневно твори меня склоннее и удобнее к восхвалению имени Твоего в вечности.

10-е («Не для того я в жизнь земную изведен, чтоб счастие сыскав, в сем веке наслаждаться»)

Не для того я в жизнь земную изведен,
Чтоб счастие сыскав, в сем веке наслаждаться.
Проходит здешний мир, наполненный перемен:
Нельзя ль постоянным в нем весельем утешаться!
Но к бытию меня Творец за тем воззвал,
Снабдя способностями и силою такою,
Чтоб благо истинно я внутрь себя сыскал,
С бессмертным духом тек к бессмертному покою.
——
Пред Тобою, о, Боже мой, находится совершенство радости, и удовольствие обитает вечно одесную Тебя; нас же окружает скорбь и недостаток. Семя горести не умирает в груди нашей, сколь ни стремимся мы к постоянным радостям. Веселие часто меняется у нас со скорбью, подобно как одно время года сменяет другое; и столь скоро мена их снова начинается, сколь скоро в теперешние краткие дни вечер следует утру. И мне ныне не всякий час был равно весел. Не сетовал ли я, когда веселие мое было разрушаемо? ― Ах! я не знаю, что мне полезно.

Радости наши суть по большей части чувственны, и душе доставляемы бывают телом; оно же весьма тленно, и время от времени делается таковым более, чем скорее и более доставляет оно нам удовольствий. Радость приводит в сотрясение наши нервы; если требуем мы от них весьма много, то приготовляют они нам горькое раскаяние. Они подобны нашим глазам, могущим сносить только свет умеренный, а при полном сиянии солнца от службы отказывающимся. Размысливши же еще и о том, что живу я в мире столь же бедном, сколь и жадном; размысливши, что он всегда чего-нибудь от меня требует, не могши ничего добровольно мне дать; размысливши еще, что грехом и следствиями его окружён я со всех сторон: ни мало не могу я удивляться тому, что каждый день имеет для меня собственные свои мучения. Мир сей есть еще не та страна, где бы мог я весьма и долго радоваться. Сперва должно у меня быть телу просветлённому, или такому духу, который бы не так зависел от грубых чувств; мне должно иметь лучших собеседников и от укоризн свободнейшую совесть, прежде, нежели осмелюсь я ожидать беспрестанного солнечного сияния. Грех и радость живут во вражде (антипатии) чрезвычайной.

Итак, почему же люди в жизни так ропщут? Охотно бы Бог одарил нас радостями и восхищением, но Он отказывает нам, недоросткам, в них только тогда, когда оные в руках наших делаются бритвою. Он творит и более еще сего: Он примешивает в наш (фиам) сосуд радости несколько неприятного для того, чтоб мы из оного не весьма скоро упились. И как мы тогда вопием от неудовольствия, когда Ты, Отче наш, это творишь для нас? Сердце подозрительное! когда перестанешь ты предписывать правила всеблагому Провидению? Доколе требовать тебе еще невозможностей: ясного земного воздуха без бурь и зимних дней без ночей? О, если бы могло познать ты истинную свою выгоду, Богу верно известную! часто бы ты тогда говорило смеху: ты — бешен! часто бы вопрошало и радость: что производишь ты? ―Ужасом грозит нам оный день, в который должны будем дать отчет во всех часах наших; веселые же часы — суть часы, опаснейшие, и при конце по большей части платим мы за оные слезами. Вот доказательство, что не только для этого мира определены мы!

Итак, благодарю Тебя, всеблагий Боже мой, не только за радостные минуты дня протёкшего, но и за часы сумрачные, которые не довольно ясны были для чувственности моей. Да никогда милость Твоя не будет мне подозрительною, хотя бы я и чрез слезы должен был возводить к Тебе взор мой. На пядь от теперешней скорби моей зрю я истинное мое отечество, небо, где перемена радости на страдание ни нужна, ни возможна. Там, пролиявши благостью определенную мне меру слез, буду я вечно радоваться, и Тебя, Господи Иисусе, благодарить за сию радость.

11-е («О дух мой! чтоб тебе спасенья не губить, в молитве должен ты и в подвигах здесь бдить!»)

О, дух мой! чтоб тебе спасенья не губить,
В молитве должен ты и в подвигах здесь бдить!
Коль сердце кроткое к Творцу веков взывает,
Им сердце таково презренно не бывает.
Смирися, страсти все злой воли укротя,
Стремись к Отцу в любви, как нежное дитя.
—-
Внимай же словам моим, внимай речам моим, внимай воплю моему, Царю мой и Боже мой! ибо пред Тобою молиться хочу. Без заступления Твоего не намерен я дерзнуть предаться сну, не думая, благословен ли или не благословен будет он. Без Тебя не могу я ничего делать, не достоин ничем наслаждаться. При всем же том ныне получил я весьма много без молитвы и благодарения. За немоление или худое моление должно будет ответствовать; почему намерен испытать себя, сколько погрешил я ныне в этом. Но кто может, Господи, заметить число прегрешений своих? Прости мне преступления и тайные. Теперь буду исчислять я сегодняшнюю мою молитву, а Ты загладь вину сонливого чада Твоего.

Сколь часто ныне молился я? Христос повелел нам молиться беспрестанно, или сердце наше содержать всегда в таком расположении, чтобы быть нам всегда склонными и удобными к беседе с Богом, и, сколь часто возможно, к действительной молитве. В побуждении и воззвании к тому ныне без сомнения недостатка мне не было. Я лишался разных благ, и был печален: это взывало ко мне: молись! Свойства Бога моего сияли пред очами моими: тогда я должен был покланяться. Вражда и бедность сопутников моих в жизни сей требовали от меня молитвы, a Божественные благодеяния в духовном и телесном увещали меня к усерднейшему благодарению; да и каждое дыхание мое к этому меня увещало. Но сколь часто молился я ныне?

О чем молился я? Не земные ли блага имел я только в предмете, и желания мои, относившиеся к сей жизни, не ревностнее ли были тех желаний, кои должны были относиться к жизни будущей? Да и благоговейнее ли бы был я теперь, если бы Бог исполнил все желания мои? Если же бы таковым не был я, то желания сии были для души моей весьма вредны. Молитва о ниспослании новой крепости к совершению благих дел услышана будет скорее, и спасительнее всякого вопля об изобилии и веселых днях. ―Отче мой! прости мне, когда я желаю безумно; и не внимай мне, когда желаю чего-нибудь бесполезного!

Как молился я ныне? не одними ли только устами? не по привычке ли только, не для того ли чтобы другие люди видели молитву мою? не для провождения ли только времени?― Ах, всеблагий Иисусе! не так учил Ты меня молиться, когда Ты, проливавши кровавый пот, предлагал в молитве Богу грехи мои! Все сердце Твое было в движении, когда Ты на кресте молился обо мне; а я, я без чувства и уверения молитвы только языком произношу? ― Если еще любовь Твоя сколько-нибудь действует на сердце мое; если я еще ведаю, какое святое упражнение есть молитва, и какие важнейшие следствия влечёт она за собою; если ожидаю что Ты последней моей молитве пред концом моим с любовью внимать будешь: то сотвори, чтобы я теперь всегда со глубочайшим благоговением представал Тебе; чтоб я бдел над взорами моими при каждом молении, и часто бы и охотно приближался к Тебе, Спаситель мой! Даруй молитве моей дух и силу, и прости мне ― ибо я хочу исправиться ― если я ныне был столько ленив и нечистоты исполнен, что к молитве не имел способности!

12-е («Право каждого велит мне уступать, и мир с согласием во мне да обитает»)

Молю, да от меня никто не воздыхает,
Мое все сердце то да чтится отдавать,
Что право каждого велит мне уступать,
И мир с согласием во мне да обитает.
—
Жалобы на недостаток в друзьях суть почти всеобщи, не взирая на то, что Бог много их предлагает нам. В юношестве нашем мы на то не жалуемся; но чем старее, чем знатнее, чем богаче бываем мы, тем более начинаем иметь недостатка в друзьях искренних. Но не самих ли себя должны мы укорять в том, вместо того, чтоб всех людей обвинять в неверности? Теперь буду я беседовать с собою об этом поточнее. Поступки мои против ближнего требуют часто такого испытания.

Почти ежедневно обхожусь я со многими людьми различного состояния, возраста и темперамента. Каждый из них требует по праву, а может быть и без права, чтоб поступал я по некоторым правилам, которые почитает за мою, относительно к нему, должность (обязанность). Неправедное слово, неожидаемое им телодвижение достаточно к возмущению его против меня. Детям и нищим прощают охотно; но чем более имеем мы преимуществ, тем строже нас судят. Рассудя же напротив того, сколь легкомысленно поступаю я с большею частью людей; сколь много в мыслях своих занимаюсь я собою, и сколь мало занимаюсь ими, когда с ними обхожусь: не могу удивляться, если многие, сверх чаяния моего, с тайным неудовольствием от меня отходят. Неудовольствие же, посеянное в злое сердце― которое у многих таково ―приносит в свое время горькие для меня плоды! Но я, почитающий себя только за страждущую часть, тогда воспламеняюсь гневом, и не редко и о мщении помышляю. ―Без сомнения ужаснулся бы я, если бы узнал, сколько людей в течении годичного времени неразумием своим оскорбил я!

Положивши и то, что некоторые слишком беспредельно поступают против меня, все еще не опровергаемою остается необозримая цепь обязанностей моих в рассуждении моего ближнего. Все по праву могут требовать того, чтобы любил я их так, как самого себя; но каждый еще имеет и особые на меня требования, начиная от верного супруга до самого бессовестного хулителя. Нищий под окном моим так же может быть много обижен, как и Государь мой на престоле своем. Дабы ремесленник работал на меня с радостью, и дабы вдовица не воздыхала пред Богом при произнесении имени моего; дабы друзья мои и домашние с легким сердцем за протёкший день возблагодарили теперь Бога: должно было мне наградить их не только тем, что они как сочеловеки мои, но и тем что они, как братия мои во Христе Иисусе, как члены нашей общей Главы, как искупленники и сонаследники неба, от меня по праву требовать могли.

Прости мне, Господи, сокровенные прегрешения! прошением сим должен заключить я и сегодняшнее размышление мое. Сколь удалён я еще от того совершенства, которое с такою важностью требуемо от меня Христианством! Соделай, о Иисусе Господи, истинный Друг человеков, что б я последовал житию Твоему, и не поносил бы людей за то, что они меня поносят; но был бы терпелив, верен и милосерд против каждого человека! Да никогда от ближнего своего не ожидаю я такой добродетели, которую сам исполнить не в состоянии! Да никогда не почту темперамент свой счастливейшим, разум свой блистательнейшим и обращение свое приятнейшим! Да будет славою и должностью (обязанностью) моею то, чтоб каждому подавать причину к благодарению меня, и чтобы каждого почитать столь высоко, сколь высоко почитать его только возможно. Для этого даруй мне человеколюбие и благоразумие. Когда же сей дар получу от Тебя, тогда с облегченным сердцем буду говорить с тобою на ложе моем, буду спать безопасно, буду беспрепятственно продолжать странствование свое к небу.

13-е («Бог Ангелов! миров, Строитель бесконечный! Почто столь человек уважен от Тебя?»)

Бог Ангелов! миров, Строитель бесконечный!
Почто столь человек уважен от Тебя?
Сей бренный в прах червь, не ве́дущий себя?
Почто столь низко Ты приходишь, Отче вечный?
К коликой высоте подъемлешь Ты его!
Небесным воинством любимца окружаешь;
Сам зришь его дела, в нем храм сооружаешь.
О, человек! проснись, познай Отца сего!
—-
Итак, нахожусь не в таком уединении, как мне кажется; но возвышенные духи, Ангелы-хранители служат мне и меня оберегают; меня, по большей части ленящегося и гордящегося тогда, когда подобному себе служить должно; сии небесные Сыны для служения мне на землю посылаемы бывают. Господи! что есть человек, что Ты так почитаешь его? и что есть чадо человеческое, что Ты столько уважаешь оное?

Хранение Ангелов ― сердце мое увеличивается, когда размышляю я о сей истине Христианства, открывающей, что Ангелы окружают меня и точнейшее участие берут в судьбах моих; смущаются от грехов моих и радуются моему покаянию. Поистине, я не могу в очах Божиих был столько подлым, сколько кажусь я таковым в очах многих людей. Творец единственно к вечным радостям определил меня, даровавши мне в собеседники нежнейших друзей Своих. Если оставляют меня жадные человеки для того, что я не мог их достаточно наградить, достаточно почтить, или увеселить: то небесные друзья сии пребывают со мною в опасности, бедствии и смерти. О, если бы я теперь узнал, что они уже в жизни моей сделали для меня! как они хранили скользящую ногу мою, тайно увещали душу мою, отнимали у меня случай ко злу, спасали меня, как Лота из огня или других опасностей, и щитом своим закрывали от ярости стихий и других случаев! ―В вечности, невидимые друзья мои! в вечности будете вы мне повествовать об этом. Я ужаснусь тогда, поклонюсь Богу, и в восхищении принесу вам дружественнейшее благодарение.

Но сколь рассуждение это уверяет меня о любви ко мне Бога моего и высоком достоинств души моем, столь и поражает оно меня с другой стороны, когда помышляю, сколь часто огорчал я Ангелов грехами своими. ―Сердце злое! когда ты прыгаешь от радости, тогда проливают о тебе слезы Посланники Божии! Никогда я, легкомысленный, наедине не оставался! Дерзостные телодвижения, бесстыдные слова, бесславные действия, которые позволял я себе в уединении, принуждали стыдиться и воздыхать святых стражей моих, так чтоб душа моя могла внять оным, если бы во священной тишине возвысилась к небесным помышлениям.

Бескорыстные друзья мои, в юности моей более самой матери моей о мне пекущиеся! Сопутники уединения моего! вы, без служения коих жил бы я гораздо злочестивее, и давно бы может быть достиг конца ужасного! Сопровождатели в опасностях! Укрепляющие мои утешители, когда я, подобно Искупителю моему, в смертном бою пред Богом подвизаться буду! Вожди мои, когда душа моя тело оставит! ―Благодарную песнь мою соединяю я теперь с вашею. Хвала и поклонение да будет вашему и моему Богу, с толикою благостью нас сохраняющему! В вечности будем мы совокупно жить и служить Ему. Но теперь еще я, бедный, требую ваших услуг: соблюдите меня в ночь сию под покровом Всевышнего!

14-е («От ужасов, от злых видений, от грехов, от поражающей внезапно смертной боли, в ночи сей сохрани меня, о Бог богов!»)

От ужасов, от злых видений, от грехов,
От поражающей внезапно смертной боли,
В ночи сей сохрани меня, о Бог богов!
И укроти мои стремление злой воли.
Вновь благодарности воспламеню мои,
Когда в час утренний со сном я разлучуся
Но если на одре с сей жизнию прощуся,
Я дух мой предаю в объятия Твои.
——
Грубые, дикие народы немного требуют на содержание жизни своей, но за то, менее имеют и случая видеть и ощущать благость Господню. Торговля, благосостояние и мода, привлекли к нам гораздо более потребностей, так что самые богатые ежегодно более находятся в недоумении, как бы иметь им все соразмерно состоянию своему. Один дом, посредственный в рассуждении имущества, издерживает у нас в один день по цене более, нежели какой-нибудь Индейской Царь со всеми своими подданными в целую неделю издержать может. Но сон оканчивает расходы, и уменьшенные потребности во время ночи суть спасительное дело Божие. Нам надобен только сон, а сон достается нам безденежно. Посмеяния достойная власть моды не может простираться до области сна: бедный и богатый спят одинаково. Спокойствие же бывает еще тем приятнее и усладительнее, чем менее издержек сну предшествовало; ибо чем великолепнее бывает ложе, тем беспокойнее обыкновенно бывает и сон.

Теперь ничего не могу я желать кроме покойного сна и сладких сновидений; а богочестие, для всего полезное, весьма сему споспешествует. Напротив же того многие пороки ознаменованы тем, что они ― что впрочем есть только обыкновенное следствие старости и болезни ―превращают сон в ночное бдение и беспокойную дремоту. Уменьшение потребностей наших, молчание и успокоение всех наших чувств во время ночи, есть такое благодеяние, которое не многими бывает уважаемо, и которое теперь всеконечно требует моего благодарения. Что бы вышло, если бы для наслаждения спокойным сном должно нам было совершенно удовлетворить вожделению, хотя одного чувства нашего! Многие бы тогда до того умудрялись в подлом насыщении слуха, обоняния и проч., что для подаяния милостыни бедным совершенно бы у них ничего не осталось; богатые бы празднолюбцы стали тогда спать, а утомленные работники должны бы были бдеть.

Благодарю Тебя, всеблагий Боже мой, что Ты и в расположении сна моего оказал благость Свою. Ночь разрешает союзы мои со всеми тварями; единому Тебе, Творец мой, предаюсь я, и ничего не требую, кроме защиты Твоей. Ты сохраняешь протоки обращающейся крови моей от заразы, и если страдает какая-нибудь внутренняя или наружная часть тела моего, то должен я, без ведения моего, во сне так ворочаться, чтоб сии страждущие части помощь получили. Что часто не могу я получить деньгами и лекарствами, то дарует мне благодетельный сон, вдыхая в меня новые силы и приводя в скорейшее движение загустевшую кровь мою. Иные теперь только сном согреваются, не могши по бедности своей защититься от дневного мраза. Сон, коего бы утомленные не променяли на злато, есть и потому брат смерти, что за деньги куплен быть не может. Итак, спящие, подобно умирающим, могут обойтись без мира и милости его; Твоя же милость, Господи спящих и мертвых, им необходима. Но и сию даруешь Ты за ничто, и милостив ко всякому стремящемуся только по благодати Твоей. И так разве и я не должен стремиться к ней, прежде еще отшествия ко успокоению? Ибо сколь легко пробудиться уже во смерти, и сколь несчастлив был бы я тогда без благодати Божией! Приобрети мне ее, Господи Иисусе, страданием Твоим, и именуй меня Твоим; более же этого ничего не нужно мне ко сну спокойному. Ибо в чем еще будет у меня недостаток, если Твоим соделаюсь? Таковым же быть я хочу во сне и бдении.

15-е («О, Господи! умножь сердечные отрады, коснися сладостно устам души моей»)

О, Господи! умножь сердечные отрады,
Коснися сладостно устам души моей,
Чтоб вечности вкусив блаженные награды
В боренье со страстьми не ослабети ей.
—
Если бы многоразличные печали мои и вдвое еще были более, то все не сравнились бы они с тою радостью, которую я в Боге иметь могу и должен. При каждом дыханиий моем получаю я от небесного Отца моего столь многие благодеяния, что я, если надлежащим образом о них размышляю, должен позабыть все свои нужды и заботы. Должность Христианства, всегда в Господе радоваться, не может быть противною размышляющему, ведающему из Св. Писания, что страдания времени этого гораздо ниже оной славы, которая на нас открыться должны. Иисус приобрел нам жизнь и полное удовлетворение: погрешает ведающий сие, если дни свои проводит в скорби. Нет! я не буду строптивым рабом в великом и благом домоправлении Бога моего; ибо я есмь чадо Его и наследник блаженства. Все живые ощущения мои должны посвящены быть Господу, следственно Ему должна быть посвящена и радость моя. С приятностью должен я взирать на небо; ибо оно гораздо этого достойнее, нежели земля. Истинная, т. е. не несчастными делающая нас радость, есть служение Богу.

Если я мысленно на прошедшее обращусь и размыслю, сколько суетных жалоб произнёс я в жизни моей и сколько младенческих слезе пролил я о потере земных малостей, от обладания которыми теперь бы я сам отказался; если размыслю еще и о том, сколь часто веселился я тогда, когда бы мне важным быть приличествовало: то самого себя должно мне укорять и должно решиться быть впредь умереннее и осторожнее в слезах и радости. Разве всеблагий Бог не достоин того, чтобы я ежечасно для него радовался? Разве при угнетающей нужде не должен я взывать к Нему, дабы Он спас меня и дабы я восхвалил Его? Довольно имею я причины радоваться, подумавши, из скольких мучений извлекла уже меня рука Господня, и сколько наслаждался я благостью Господнею, мною незаслуженною и неожиданною. Но все это было только задатком будущего величайшего блаженства. У Бога буду я вечно блаженным!… При сей мысли сердце мое должно трепетать от радости; ибо радость сия основывается на необманчивом уповании. Тогда, только тогда буду я иметь истинную причину к скорби, когда при размышлении сем пребуду хладнокровен; но скорбь сия была бы и скорбью Божественною, с помощью Святого Духа, весьма скоро в радость превращающеюся.

Итак, радуйся же, дух мой, и веселися, душа моя, в Господе! Небо мне принадлежит, а земля — есть малость. Все вокруг меня восстаёт против недовольного сердца моего и доказывает любовь Бога нашего. Почто всеблагий Господь сохранил меня в день сей, защитил от тысячи возможных зол и даровал мне пищу и радость? Почто побуждает меня Дух Его в сии вечерние часы к молитве и хвалению, когда теперь столь многие из даров Всевышнего уже сокрываются и с молчанием ко успокоению отходят? Ах! я радуюсь в Боге, Спасителе моем. Бог, даровавший мне в жизни моей столь много доброго, даровавший мне единородного Сына Своего, конечно с Ним дарует мне и все; дарует мне и тихое спокойствие в ночь сию.

16-е («Но мрачная душа о вечном дне вздыхает: о, Солнце солнцев всех! дай зрети ей свой свет!»)

Се солнце жизнь и свет в сем мире изливает,
Златые радости творению даешь;
Но мрачная душа о вечном дне вздыхает:
О, Солнце солнцев всех! дай зрети ей свой свет!
—
По прошествии нынешних кратких и темных дней, возвышение солнца будет приметно. Ежедневно на востоке своем является оно несколько далее уклоняющееся в левую сторону, a при захождении в правую. Кажется, будто бы все люди между собою уговорились сказать: день уже прибавляется! Хотя стужа также увеличивается, однако она яснее густого воздуха прошедших месяцев, и полуденное солнце чрез лучи свои ниспосылает уже нам предвкушение красот весенних.

А как издревле уже называли человека малым миром, то ясность такая должна увеличиваться и в душе моей; худое мое прилежание к молитве должно усилиться и возрастать с каждым днем. Но не в бездействии ли, можешь быть, пребываю я, не взирая на то, что все сферы вокруг меня в движении? С умалением жара солнечного не умаляется ли и моя набожность? Скоро уже сей сияющий провозвестник великости и благости Божией силою лучей своих покроет землю разною зеленью, и воззовёт к бытию миллионы тварей, которые еще к чести Бога великого объяты сном в болотах, земных расселинах и стенах каменных. Не постыдят ли меня тогда твари сии? Умолкая и засыпая, поручали они нам, человекам, хвалить за себя и за них всеобщего Отца нашего. Если бы могли они, подобно нам, проводить во бдении всю зиму, то гораздо бы громогласнее раздавалась хвалебная песнь Богу по неизмеримости воздуха и безднам, нежели теперь; ибо хотя человеки довольно громкие воспевают песни, но воспевают их самим себе.

Что я дожил до того времени, как солнце уже выше поднялось, а не был в числе тысячах, умерших в сумрачных зимних месяцах: то это есть благодеяние незаслуженное, не долженствующее делать меня беззаботным и сонным. Дабы болезни весенние не умертвили меня, и дабы увидеть мне солнце на длинном летнем пути оного, должен я обратиться к Тебе, часто мною забываемый, но всегда благодеющий Бог мой! Перс покланяется тебе при восходящем солнце; а я, я, называющийся Христианином, разве буду зевать тогда, когда лучи оного, час от часу далее теперь в правую сторону уклоняющиеся, освещают лице мое? Разве я не вспомню, что Иисус Христос есть для меня солнце правды, и что Он хладное мое сердце и мрачный разум мой время от времени будет освещать светлее, если захочу я только преодолеть препятствия и вместить в себе учения Его?… Что есмь я без Него? Безумный, подобный Кафру и Гренландцу, хотя бы я был тоньше самых тонких придворных.

О, дабы душа моя так совсем предалась согревающим лучам благодати Божественной, прежде нежели еще усилится в ней ночь и неплодоносие! Если Иисус, Свет и Вождь мой, то восхожу я― не взирая на возвышение и нисхождение солнца ― от единой светлости в другую; но без Него для меня есть все зима и ночь. И так с продолжением дней должна ежедневно умножаться и набожность моя; но да никогда она не умаляется!

17-е («О, спящие в гробах, о, вы, враги мои! Бог защитил меня, явив судбы свои»)

О, спящие в гробах, о, вы, враги мои!
При прахе вашем я стою и размышляю!
Бог защитил меня, явив судбы свои;
Вы зло желали мне, я благо днесь вкушаю.
—-
Враги умершие!… Но смерть ваша уже нас примирила, и мы уже друзьями соделались… Итак, друзья мои, не могшие в жизни сердца свои прижимать к моему сердцу, но темпераментом, корыстью и предрассуждениями от меня отлученные! … Но почто обвиняю я вас, будучи сам, может быть, главною виною вражды нашей!.. С вами, о, духи совершенные! хочу я беседовать теперь, и опершись на гробы ваши, намерен научиться тем истинам, коих мы, к сожалению, не разумели с обеих сторон, когда прежде друг ко другу такую вражду питали!

Странникам не должно быть во вражде. Странствование столь кратко, необходимых трудов столь много, и враждование столько худой успех имеет, что нам никак не должно ежеминутно претыкать (вредить) друг друга и взаимно препятствовать приближению к отечеству. О, вы, истлевшие уже противники мои! вы конечно раскаивались, когда боролись со смертью, что мы врагами были; я же сердечно теперь в этом раскаиваюсь. Единое солнце, заходившее во гневе нашем, будет некогда, когда страх Божий, или смерть соделает нас миролюбивейшими, убийством в костях наших. Нет ничего ужаснее обид, взятых с собою во гроб. Но за что злобствовали мы друг на друга?

Все враждования смертных суть малости. Сколь ни жадно гоняемся мы за выгодами нашими, и сколь «твое» и «мое» ни почитаем за главную цель бытия нашего; однако у нас, к вечности определенных тварей, много несравненно важнейших упражнений. Выиграть или проиграть сто тяжебных дел, гораздо маловажнее стакана холодной воды, который подаем мы бедному и жаждущему. Друзья мои, во свет уже облеченные! ―ибо врагами никогда уже я вас называть не буду― малости, нас в несогласие приводившие, теперь меня краснеть заставляют; да и совершенно ли я невинен был?

Бог обращает все неистовства человеческие к лучшему. Если бы мы сами себе преданы были, то где бы мы теперь были? Мы удивляемся иногда нечаянной смерти; но дабы окончить непримиримые вражды, или уничтожить оные, ниспосылает Бог мира на одного из противников смерть, дабы другой опомнился и образумился. Когда я посещаю кладбища, то ступаю иногда на такие могилы, которые―в чем я признаться должен ―успокаивали меня. То, за что вступался я с жаром, я оставляю, коль скоро нога моя станет на ту кучу земли, в недрах коей лежит прах противника моего. Уже язычники оправдывали мёртвых; я же, как Христианин, никогда не должен почитать их против себя виновными, но должен стараться, чтоб впредь никакой обиженный не ступал на могилу мою, не скрежетал бы зубами и язвительно бы не осклаблялся.

Кто хочет спокойно заснуть и умереть, тот должен убегать всякой вражды. Ах, умершие братия мои! от всего сердца моего прощаю вам преступление ваше; чаятельно и мое простили бы вы мне, прежде нежели закрыли очи свои. Как же бы иначе вы спокойно умереть могли, и как бы я теперь спокойно заснуть мог! Когда только придёт мне в мысль вражда наша, смертью вашею прекращенная, буду я краснеть от стыда, и твердо решусь с каждым человеком жить в мире и дружбе. Братия, служащие в противных воинствах и друг друга смертно уязвляющие, не могут быть поражены большим нашего ужасом, когда мы, находясь на краю гроба, уничтожающего все наши частные виды, взаимно познаем себя братьями. ―Итак, умолкни, сварливое и подозрительное сердце мое! Ты и противник твой завтра прахом будете; тогда же Бог простит тебя так, как прощало ты брата твоего. Не оскорбляйся угрозами врага твоего; ибо он и ты завтра прахом будете. Мир Твой, Боже мой, да будет со мною! остави мне долги мои, якоже и я оставляю должникам моим! Я благословляю теперь всех врагов моих: Господи Иисусе! благослови и Ты меня также, и буди другом моим в вечности.

18–е («Таким дитятею днесь должен учиниться, когда желаю я в мир света водвориться, и Господу, как сын отцу, послушен быть»)

Как я в младенчестве невинно утешался,
При зреньи на порок дрожал и ужасался,
Жестокости в своем я сердце не имел,
Любовию одной питался и горел:
Таким дитятею днесь должен учиниться,
Когда желаю я в мир света водвориться,
и Господу, как сын отцу, послушен быть,
Злой воли собственной упорство победить.
—
Каждое воспоминание о летах детства приводить нас, так сказать, в прежний мир, в котором можем мы многому научаться для мира теперешнего. Какую ужасную перемену нахожу в себе, сравнивая настоящее состояние мое с состоянием моей юности! Тело мое развилось совсем иначе, нежели как тогда чаяли; лицо мое весьма переменилось; образ мыслей моих и рассудок мой совсем иными соделались; одним словом, судьба моя весьма чудесна. Но зависело ли все это от моего произволения? Творцом ли я был части моей? Я уже давно не тот человек, которым я быть думал. Сколь много бесполезного выучил я! Сколь много полезного позабыто мною! Подобно, как семя древес и растений ветрами, либо птицами из одной страны в другую переносимы бывают: так и люди из одного округа в другой переселяются. Это доказывает мне теперешний круг друзей моих. Великое пространство разделяло нас прежде, а теперь простираем мы друг к другу руки, да и гробы наши может быть будут некогда стоять вместе. ― Но я размышляю теперь о летах юности моей.

Теперь, проживши уже несколько лет, нахожусь яко бы на холме, с которого рассматриваю тот путь, по которому я шествовал. Иногда шёл я по терниям, иногда по цветам, подобно как каждая равнина земли нашей производит их совокупно. Иногда очи мои зрели улыбающийся луг, иногда крутые камни; иногда находили мрачные тучи, иногда сияло солнце; я зрю спасение от опасностей, похороны друзей моих, болезни, радостные пиршества, неожидаемые приключения; и от самой юности моей во всем зрю я Тебя, Боже мой! Руки, ведшие меня в нежной юности моей, уже отчасти истлели; но всеблагая рука Твоя ведёт меня еще и теперь. Так лишаемся мы подпоры, лишаемся постепенно друзей наших и бываем оставлены Тебе, Господи всемогущий. От самого детства нашего до самой седой старости, до самого конца нашего един Ты с нами пребываешь и увещаешь нас, да не преткнемся и не будем легкомысленны.

Но какая перемена и в достоинстве моем! Когда я еще первые понятия мои изъяснял безо́бразным немотствованием, был я радостью для ближних моих, был приятен каждому, да и Тебе, всеблагий Иисусе, ―столько во время пребывания своего на земле детей уважавшему― был я, конечно, также приятен. Но теперь никто так легко не полюбит меня, если прежде я его не задо́брю. Ты же, Боже мой… о, дабы я без всякого угрызения совести и во всякое время мог называть себя верным Твоим чадом!

Отче! ―так буду я именовать Тебя в вечности; ибо един Ты пребываешь навсегда, одр же и гроб телесных родителей моих давно я омочил слезами. Отче! помоги мне, когда я претыкаться буду; представь угрозы мне, когда я дерзостен буду; укроти меня, когда упрямство мое отказывает Тебе в покорности: ибо я есмь чадо Твое, или по крайней мере желаю быть таковым. Если мысли и дыхания мои со времени детства моего его неизочтимы суть, то благодеяния Твои еще более. Всеми же этими миллионными доказательствами любви Твоей хотел Ты побудить меня поверить, что Ты есть истинный Отец мой, а я — чадо Твое! О, коль безумно будет, если я теперь еще в том усомнюсь! Нет, Отче мой! единому Тебе принадлежу я; под сенью защиты Твоей засыпаю теперь я, чадо Твое, спокойно и совсем Тебе предавшись. Таким-то образом засну я некогда при конце дней моих, и буду жить у Тебя вечно!

19-е («Коль хочешь на земле благами наслаждаться, умеренным во всем и терпеливым будь»)

Коль хочешь на земле благами наслаждаться,
Умеренным во всем и терпеливым будь:
А если станешь ты в утехах пресыщаться,
Исчезнет сладость их, и казнь наполнит грудь.
—
Намерение нашего Творца в рассуждении сна есть то, чтоб мы чрез него потерянные силы наши снова получали. В этом времени года по большей части работают мало, а спят много. Но кто по любви к неге, безрассудности и отвращению от полезных упражнений спит долго, того и тело, и душа бывают наказываемы. Бедность и недостаток, говорит Св. Писание, постигнет сонливых. Но не это едино бывает: телесная тягость, духовная глупость и возрастающая сонливость обладают ленивым. Итак, если во зло употребленный сон есть грех, и столько чувствительное бывает за то мщение: то всеконечно должно спать умеренно.

К этому принадлежит: 1) спать не долго, или не более того, сколько потребно к обновлению сил. Без нужды проспанные часы будут некогда на нас жаловаться; ибо мы могли бы их к чести Божией и ко услугам ближних наших употребить гораздо лучше. А что натура наша не весьма долгого срока к возобновлению сил требует, это видим мы по поселянам во время работное, и по другим много трудящимся людям. 2) Спать в надлежащее время есть также должность, за преступление которой должны мы будем ответствовать. Не все равно, день ли, или ночь избираем мы ко сну: врачи и собственные наши опыты могут нас в том уверить. Мрачность отзывает нас от дел наших; тишина призывает к себе, а сырой хлад ночи требует теплоты и покрова. 3) Мы должны быть готовы ко бдению. Ученики Иисусовы не могли бдеть в Гефсимании, и за сонливость свою получили выговор. Сонливые матери, задушающие чад своих; люди, не могущие бдеть при одре больных друзей своих; или те глубоко в сон погруженные, которые не слышат гласа заблудившихся странников, прошения об освобождении от встретившейся вдруг опасности, или стенания скорбью угнетаемого: не достойны ли все сии люди таких же укоризн, как и ученики Иисусовы на горе Масличной? Иногда бываем мы в таких обстоятельствах, что будут печальные следствия, если позволим дремоте овладеть собою. Петр, Иаков и Иоанн спали в наиважнейшую ночь, которая когда-либо круг земной покрывала; спали в то время, когда Божественный Друг их с сердечным сокрушением молился. Ах! коль часто предавался я дремоте и во время собственной молитвы своей, и таким образом не слышал гласа Иисусова: иди, спи с миром; грехи твои прощены тебе!

Теперь на несколько минут я еще ободрюсь, и буду беседовать с Богом. Я не буду рабом не во время приходящего ко мне сна; ибо придут еще и такие ночи, в которые он не будет мне повиноваться, но улетит от одра моего, на коем буду лежать в болезни. ―Да будет Тебе, Господь натуры, усерднейшее благодарение за бальзам сна; но неумеренно не хочу я употреблять его, дабы он не сделался мне вреден. Слава и поклонение да будет Тебе за все благодеяния, которые я когда-либо получил чрез сей дар Твой! Не всуе возвращаешь Ты мне по утру силы мои; на меня, поверенного Твоего, возложен только расчет: я должен отдавать в рост тобою вверенные мне богатства и доставать богатую лихву. О, сколь много уже мною утаено было, или без всякой пользы зарыто в землю! Что бы было, если бы Ты теперь потребовал меня перед Себя для отдания отчета в должности моей! Прости, Господи, неверному рабу Твоему, теперь смиряющемуся пред Тобою, и о благодати молящемуся. Даруй мне в ночь сию, посредством нужного сна, силы новые; а завтра с новою ревностью буду я служить Тебе и бдеть в честь Твою!

20-е («Так свет, когда в груди сияет, пронзая темный пар грехов, их мрак ужасный обнажает»)

Зимою солнце привлекает
Густой дым в виде облаков;
Так свет, когда в груди сияет,
Пронзая темный пар грехов,
Их мрак ужасный обнажает;
Как в тучах молния течет,
Нас с ними к Судие влечет:
Бог в совести наш суд вещает.
—
Образ мыслей наших по большей части располагается по тому положению, в котором мы находимся: следственно и времена года имеют влияние на сердце наше. То, что бы летом было нам в тягость, теперь может быть для нас забавою. Подобно как юноша имеет другие побуждения ко греху и добродетели, нежели старец: так и зима отличается от прочих годовых времён особенными влечениями к добродетели и пороку. Зимние грехи легко теперь одолеть нас могут; ибо в эти месяцы показываются они со стороны привлекательнейшей, да и совсем необходимым являться нам дерзают.

Городская и сельская жизнь согласны теперь в соблюдании вредного диета. Движения имеют немного, чистым воздухом наслаждаются мало, а пищи, неудобной к скорому сварению в желудке, употребляют много; весною же открываются худые этого следствия, и вопль против Божеских наказаний начинается. Но разве это ничего не значит, что мы медленно убиваем самих себя, и столько слабы, что не можем споспешествовать здравию нашему?

Недостаточное рассматривание дел Божиих есть одно из плачевнейших следствий зимнего времени. Ни один цветок не являет нам теперь красоты своей; приятное пение птиц в дубраве не манит нас к себе; места, гулянию посвящённые, теперь пусты, и сады представляются взору весьма неприятными. Но сколь ничтожны такие извинения! Разве уже все дела Творца нашего теперь умерли? Разве зима не имеет также и своих прелестей? Небо, усеянное теперь блестящими звездами; поля, тёплым снежным покровом одеянные; птицы, коих глад делает столько дерзостными, что они к жилищам нашим приближаются; светлый лед; звездочкам подобные снежные хлопки, и цветами замёрзшие окна наши, представляют нам достаточное возбуждение к спасительному размышлению. Разве только зефиры (легкие, ласкающие ветра) могут проповедовать нам Творца нашего? И ветер северный шумит также ко славе Его. Зима изобильна особливыми побуждениями к восхвалению Бога. Когда из теплой комнаты своей слышу я дрожь разных тварей, либо внимаю вдали шуму бури, или треску расседающегося льда: тогда бы долженствовал я быть весьма бесчеловечен, если бы не захотел возрадоваться о благости Божией.

Повсюду находим мы теперь некоторые искушения. Сельские жители в это годовое время зевают от лени и скуки, этих родительниц, различных грехов, если еще в самом рождении не истребить их; но в городах умножаются пиршества и веселия, которые весьма часто рождают грехи срамные. Здравие! невинность! благосостояние! обхождение с Богом! опасны для вас, сами по себе может быть невинные, собрания; опасны тем более, чем позднее они продолжаются, в которое время и самый вернейший страж легко задремать может! Да хотя бы я и столько тверд был [но без Божией помощи не могу я быть таковым], чтобы сохранил добродетель свою и ту милостыню, которою должен я братьям Иисуса Христа; но и одна мысль: здесь добродетель с проком в опасном бою находятся ―ах! одна мысль сия так исполнена скорби, что все блестящие подсвечники теряют для меня блеск свой, и все мусикийские орудия свою гармонию! Итак, если должен уже я присутствовать при таком сражении невинности с обманом, умеренности со сладострастием, то да не оставиши меня Дух Святый, но да сохраниши. Да вся зима будет мною так проведена, что бы я еще и летом мог ею возвеселиться. Для сего, Боже мой, даруй мне силу и благоразумие, дабы я в каждое годовое время приносил плоды наилучшие. В обхождении с Тобою есть всё сияние солнечное, и зима не может сделать меня сонливым и бесплодным в рассуждении благих дел, если Тебя придерживаться буду. От Тебя же ничто не отвратит меня: ни мраз, ни жар, ни жизнь, ни смерть; Ты еси Бог мой во веки веков.

21-е («О, Боже! Если б Ты мне в сердце не вселил надежду, что меня в падениях воздымает»)

О, Боже! Если б Ты мне в сердце не вселил
Надежду, что меня в падениях воздымает,
Давно бы ад меня ужасный поглотил;
Она единая печаль превозмогает.
—
Предаваясь сну, этому брату смерти, или начиная день, месяц, новый год ― или почувствуя густение крови в теле своем и бессилие в духе ―трепетом бы должны мы быть объемлемы, если бы подумали, что конец может быть для нас страшен. Но мы есть чада надежды; только благоразумным одним приходит в мысль при всех таких случаях молить Господа о заступлении. Большая часть людей идут, так сказать, с завязанными глазами через пропасти по узкой стезе, не придерживаясь твердо Бога; но полагаясь на самих себя и на свое, столь часто наказываемое безумие, надеются всегда на лучшее.

Но сколь ни бывает во зло употребляемо врожденное побуждение надежды, но все еще пребывает оно столь же полезным, сколь вообще не примечаемым, даром благого Провидения. Быть без всякой надежды, есть состояние неестественное, и отчаяние есть либо болезнь тела, или повреждение разума. Кто здрав телом и душою, того надежда не посрамит. Но без благодати Божией мы и пребываем немоществующими и надеемся без основания. Для чего легкомысленный, который теперь без прощения грехов своих ложится на ложе сна, мнит, что находится в безопасности, когда в ночь сию некоторые действительно умрут скоропостижно? Почему надеется порочный заключить год сей здраво? а если бы он не надеялся, то бы молился. Только праведный Христианин может во всех обстоятельствах ожидать лучшего, а без этого ожидания был бы он весьма малодушен.

Итак, надежда есть дар, сообщенный нам всеблагим Господом на путешествие наше, дабы дни нашего странствования соделать нам сноснейшими. Если бы знали мы все наперёд, то не насладились бы многими радостями, не работали бы, и много бы зданий осталось несовершенных. Но Провидение ест столь благо, что Оно от взора чад Своих, надежды исполненных, сокрывает будущие страдания, но отдалённые радости наперед уже им показывает. Наиболее долженствует чрез это, равно как и чрез прочие наши благоустроенные страсти, приготовление наше к вечности быть споспешествуемо и облегчаемо. Например, без самолюбия, или стремления к истинной славе и радости, были бы мы ленивыми Христианами; но без надежды были бы нам должности (обязанности) Христианства несносны: Симеон не испустил бы дух свой в мире, Стефан не узрел бы небо над собою разверзшееся.

Только Ты еси, Господи Иисусе мой, — каменотвердая надежда моя; с Тобою не страшусь я никакого несчастья, и в жизни и в смерти могу делать дела великие. Уже в Ветхом завете Отцы надеялись на Тебя; я чаю воскресения и жизни, чаю всего от Тебя; и последний человек, который на шаре земном умрет, или превращен будет, можешь только с Тобою идти с радостью во сретение вечности. Врожденная в меня надежда никогда не должна обольщать меня безопасностью, но должна вещать мне, что она Иисуса только имеет целью своею; ибо никакого иного спасения и никакого иного имени не дано человекам, кое могло бы их соделать блаженными. И так надеюсь, Господи! ― да не посрамится надежда моя! ― что чрез Христа буду я иметь на небесах Отца благодатного; что ночь сию проживу благополучно; или, если Бог мой повелит, то умру блаженно. Се есть жарчайшее мое вечернее желание! услыши меня, Боже мой, упование мое от юности моей!

22-е («Напрасно зимний мраз и бури угрожают: дхнет дух Его, и льды как воск в огне растают»)

Напрасно зимний мраз и бури угрожают:
Дхнет дух Его, и льды как воск в огне растают.
—
Когда Богу моему приношу вечернее мое моление, тогда уподобляюсь кораблю, тщательно всех камней подводных и пучине избегшему, освободившемуся от боязней, недостатка в воде, бурь и диких людей, и благополучно в пристань входящему. Столь многие, хотя и не примеченные, опасности окружали меня, что я теперь с благодарением признать должен, яко Ты, Господи, спас меня. Зимние опасности имеют еще особенные свои потаенные камни, о которые благосостояние наше легко разбиться может; но кто уважает (принимает во внимание) их!

Мороз и жаркие комнаты опасны тем, которые долго должны быть на чистом воздухе; но тем еще более, которые редко выходят из натопленных своих горниц. Скорая такая перемена угрожает простудою и апоплексией (кровоизлиянием); потому что горячие напитки ныне гораздо приятнее, нежели в другое время. Сколь опасны для путешественников валящийся снег с высоких гор, вьюги и метелицы, недостаток в огне и в воде там, где реки замерзли! Зима умножает наши расходы, и многие, — не ощущающие в себе благодарности при безденежном получении света и теплоты от солнца,- теперь о том воздыхают. Длинные зимние ночи имеют также свои неприятности: они привлекают к долгому, следственно, и нездоровому сну. Воры и другие злодеи имеют теперь более времени к расставлению своих сетей и к совершению дел тьмы. Особливо груди нашей вреден тот пар, который испускают горящие свечи, а глазам — сверкающий и трепещущий их свет; к чему присоединяется еще ослепляющий блеск снега и резкий воздух. Если помышляю я еще о затворенных жилищах наших, весьма подобных теперь темницам, и о наших принужденных и нездоровых сходбищах, которыми хотим мы сократить долгий вечер, но в которых сжатое тело пищей и парами обременяется: то каждый день, здраво проведенный, кажется мне оконченною битвою, из которой возвращаюсь я без ран.

Но не все остаются без вреда. От позднего пиршества не так легко без расплаты отделаться можно. Оно может убить тело, или спокойствие и невинность души. На роскошных ночных столах предлагается также и яд, и под храмину, где забавляющиеся веселыми плясками бывают подведены подкопы. Не нарумяненные лица становятся после полуночи час от часу бледнее, подобно как бы сия смертная бледность хотела людей устрашить и побудить спешить домой. Если положу я и то, что совершенно здоровые, добродетельные и пожилые люди счастливо умеют избегать сих зимних опасностей: то все еще в трепет приводит меня этот слабый юноша, эта юная девица, красотою розе подобная, и каждый, только единое удовольствие обрести желающий.

Кратко сказать, зима столь опасна для нашего здравия и нравственного характера, что она, подобно скользкому льду, повелевает мне шествовать осторожно, и Тебя, Хранитель мой, усердно благодарить за каждый протекший день. Хотя я и не хочу не признать благ ее, и презирать ее веселий, если ими могу наслаждаться без причинения вреда здравию и добродетели: однако, множество опасностей ее должно сделать меня осторожнейшим; ибо как можно неосторожному надеяться на помощь Божию? Я буду бдеть над собою, а по возможности своей и над другими, дабы зима была для нас безвредна. Но Ты, всеблагий Отче, даруй мне для этого сердце мудрое. До этого времени помогал Ты мне по великой милости Своей: не престани никогда руководствовать, но веди меня, чадо Твое, по пути гладкому; сохрани меня в сию зимнюю ночь от всякого зла: только под Твоею защитою могу я дожить до утра.

23-е («Не более ль всего имею сверх нужды к жизни я моей? Почто ж роптать, скучая, смею»)

Не более ль всего имею
сверх нужды к жизни я моей?
Почто ж роптать, скучая, смею,
заботы обретая в ней?
Я в изобилии стенаю
и нищих вопля не внимаю;
Они бедней меня стократ;
к Отцу всех жалобы возносят,
Все на меня с слезами просят,
Что пищу их отъемлет брат.
—
Человек, по большей части, бывает богатее, нежели как он думает. Если спросим мы ненасытимого богатством, что есть богатство? то им потребовано будет более, нежели что целые провинции в долгое время принести могут. Если спросим, кто нуждающийся? то тысячи голосов признают себя таковыми; но никто за богатого не выдает себя. Род неблагодарный, столь мало всеблагому Даятелю честь воздать стремящийся! подобно беспокойному поселянину, который пророчествует нам каждый год неурожай, и, будучи совсем закрыт спелыми полными колосами, вычисляет предстоящий голод, все вопит на недостаток, и никто не имеет с лишком много. Но если бы ты, ненасытный, лишился, хотя половины изобилия своего: то сколь бы неистово поступил ты при таком весьма заслуженном тобою наказании!

Не будем играть словами. Тот не есть нуждающийся, у которого есть пропитание и одежда; богатым же должны мы называть того, коего имуществом могут жить еще десять других человеков. Если бы уже хотели мы несправедливо говорить о имуществе нашем, то лучше бы было нам называть себя богатыми и хвалиться благосостоянием, нежели беспрестанно твердить о бедности. Оное бы показывало, что Богом довольны мы более; но в последнем случае подобны мы недовольным подданным, воздыхающим при ежедневных весельях и забавах о несносной подати, но при всем том в новых модах участвующим. Бесстыдно поступаем, если мы, питомцы Божии, беспрестанно показываем неудовольствие свое на богатую трапезу великого нашего Питателя. Весьма бесстыдно делаем, если почитаем необходимостью такие вещи, без которых мы можем жить, благоденствовать и быть блаженными. Какое имеем мы на них право? Чем мы их заслуживаем? Почему будут они полезны душе нашей?

Богатых находится между нами, без сомнения, гораздо более, нежели истинных бедных; даже и самые нагие из последних сих не мерзли бы теперь, но были бы одеты, если бы оные разделили между ними богатую свою одежду. Напротив того, без сомнения, все недра земные скупы, сады и виноградные горы неплодоносны, острова Индии необширны, и от лошади до шёлкового червячка каждый зверь долженствовал бы работать в десять раз более, если бы ненасытимый захотел почитать себя богатым. Но для него бы только золотые яблоки и должны были расти на ветвях; для него бы только горностай носил одежду свою, и для него бы только все художники целые ночи просиживали. Коль скоро ближний его будет брать участие в сих божественных дарах, столь скоро суть они уже ничто для него; он только хочет наслаждаться, но братья его должны смотреть и только со смирением служить ему. У иного вора и убийцы сердце лучше, нежели у такого празднолюбца, который благого Даятеля никогда не благодарит, но только желает все более, не взирая на то, что он ежедневно столько издерживать может, что двадцать бы семейств прожили тем несколько времени, по состоянию своему, весьма хорошо. Коль велико должно быть долготерпение Божие, сносящее таких бунтовщиков!

Нет! я не буду роптать, не буду сомневаться в благости Твоей, Господи. Весьма много, бесконечно много получал я прежде, получил от руки Твоей и в день сей. Если молчать буду, то кровь тысячи зверей будет вопить о мщении, что плотью их наслаждался я без благодарения, и, не воспоминая о Творце их, одеваясь их шерстью. Едва ли есть какая-нибудь страна на земле нашей, судя по известным нам, которая не доставляла бы мне плодов и удовольствий своих; почти каждое море чем-нибудь споспешествовало благосостоянию моему. Итак, неужели хвалить не буду? ―Восхвали Господа, душа моя, и, сущее во мне, восхвали святое имя Его! Хвали Господа, душа моя, и не забывай то благо, которое тебе сотворил Он.

24-е («О, Боже! ниспошли премудрость высшей власти»)

О, Боже! ниспошли премудрость высшей власти;
Геройство, верность в грудь рабов Твоих пролей!
Царей и подданных тогда блаженны части
Когда хранишь их десницею Своей.
—
Мог ли бы я теперь спокойно идти на ложе, и радоваться законному имуществу моему, если бы меня и в самом сне не охраняло покровительство Начальства? Без порядка и законов земля была бы пещерою разбойническою, и каждый смельчак был бы моим тираном. Начальство уставлено Богом, и имеет сильное влияние на религию; почему благочестие и верность к правителю суть между собою неразлучны.

Начальство представляет лице Божие на земле сей. Взор на Монарха приводит в движение душу нашу. Если бы мы жили в состоянии простой натуры, и следственно все были бы друг другу равны, но и все наги и дики: человеки имели бы в глазах наших менее цены, и о Божием величестве, владычестве и правосудии едва ли бы могли сделать себе какое-нибудь понятие. Каждый порядок Богом устроен, и облегчает наш путь к Нему. Одно подает руку другому. Состояние земледельческое печется о удовлетворении потребностям телесным; состояние учительское трудится для духа; а состояние воинское защищает их вместе, дабы труд их прерван не был. Уничтожь которое-нибудь из сих состояний; падут училища, падут церкви, падет воспитание. Размышляя, что Государи и Правители управляют уздою всех состояний, легко усматриваю, что временное благосостояние наше находится в руках у них. Они суть оттенки высочества Божия. Рекут, и начинается война; тысяча человеков покрывается кровью, а сто тысяч слезы проливает. Черкнут пером и вот уже мир. Так и Бог посылает потоп, язву и другие несчастия; но едино мановение Его укрощает их свирепство. Между всеми великими выгодами, доставляемыми нам Помазанниками Господними, преимущественною выгодою есть то, что добродетель и способность бывают возбуждаемы и награждаемы, следственно между человеками и любезнейшими делаются. В естественном состоянии были бы повиновение, верность, стремление к славе, великий разум и трудолюбие бесполезными, если еще и не вредными добродетелями. Сколь блаженна та страна, в которой Государь отечески печется о благе своих подданных! Сколь поспешно шествует она к совершенству!

Хотя некоторые престолы и лишаются сияния своего и кровью подданных омочаются, но разве это меня возмутить должно? Государю своему служу я не только для него, но более для Бога. Жестокий Государь есть для меня искушение весьма полезное, если я, как Христианин, перенесу оное. Горе той стране, в которой Царь есть дитя! Но благо и подданным, если не погрешат они в этом наказании, Богом ниспосылаемом!

Благодарю Тебя, Господь царей всех, за покровительство и благодеяния, мною до этого времени чрез Тебя от Начальства полученные; благослови оное за сие, и содержи меня в повиновении. В особливости ниспошли со изобилием благодать Свою на Правителя нашего.

25-е («От хлада бедно изнуренны, и с жёсткого одра встают… О, Боже, умилосердись над сынами»)

От хлада бедно изнуренны,
И с жёсткого одра встают,
И хлеб их, потом орошенный,
Вкушают, чашу слез пиют,
Всегда стесненные скорбями!…
Но кто ж они?… и кто сей я?…
О, Боже! ― братия моя!…
Умилосердись над сынами!
—
Не с вами говорю я теперь, не с вами, безумно расточающими свое имущество, и заимодавцами в темницу заключаемыми! Но если бы вы захотели быть благоразумны, и теперешнюю свою праздную и расточительную жизнь загладить трудолюбием, или слезами, то и вас бы принял я еще в число тех бедных, которые сожаления достойны. Но к вам, к вам, двояко зимою бедность ощущающие, теперь обращаюсь я! Вы отчасти и работать не можете, а питаясь сухим хлебом с водою, завидуете пище собак и кошек в знатных домах, на мягких пуховиках спящих, и возлежа на бедной соломе, простирает к Богу руки свои!

Бедные, для коих зима есть война пожирающая, или род язвы, лишающей вас и плачевной возможности просить милостыню, лишающей вас и того бедного утешения, чтоб собирать куски хлеба, бросаемые вам жестокими служителями еще жесточайшего богача! С вами говорю я теперь, и намерен беседовать о плачевных ваших обстоятельствах; но тягостный и убийственный кашель отнимает у вас и возможность жаловаться. И так я сам буду говорить то, что вы думаете. Бог подвергнул вас суду тягостному: братья ваши, подобно прежде Иосифу, вас предали и продали. Каждый пьяный, каждая шумящая великолепная колесница и каждое радостное восклицание должны быть кинжалом для сердца вашего; ибо это представляет вам бедное и презрительное состояние ваше еще гораздо беднейшим и презрительнейшим. Хорошо, что вы не знаете, сколько в поварнях богатых людей пропадает, или сколько людей около вас пьют вино, сердце возвеселяющее, с отвращением, или и совсем льют оное в землю! Не правда ли, чтобы мы малым подаянием могли делать ваше счастье, могли бы соделать то, чтобы вы нас чтить и за нас молиться стали? Но сожалейте о нас, если мы не так поступаем; ибо наказание следует за нами по пятам. Дары наши, которые передаём мы знатным через третьи или четвертые руки; наши пиршества, дабы приобрести себе знаменитых друзей; подлые наши свидетельства высокопочитания, и принуждённые лица и разговоры: все это для нас бесполезно.

Часто бываем мы чрез таковые поступки в глазах самих идолов наших еще презрительнее, нежели каковы вы в наших. В моих же глазах, если есть в вас страх Божий, не будете вы уже таковыми. Бариями и сестрами буду я называть вас, и левая рука моя не должна знать того, что даст вам правая. Я буду чаще воспоминать о вас, нежели о новых модах; я буду с вами страдать и проливать слезы.

―Возможно ли, Отче беспристрастный, чтобы Ты чад Своих награждал столь различно! Одно крещение, одна вера, одно причащение, один Искупитель, одно и тоже небо: но коль различны пища и одежда! Когда увижу я пышного богатого, и между псами его какого-нибудь бедного, горькие слезы проливающего: тогда оный кажется мне остаточным признаком рая, а сей — доказательством грехопадения. Оный прикрыт цветом добродетели, а сей — цветом порока. Но Твои суды, Боже мой, суть уже не наши суды; Ты отделяешь существо одного человека от другого не по шелку и шерсти. В очах Твоих был Лазарь славен, а богатый человек — безымянен и бесчестен. Сие-то и утешает меня в рассуждении бедных ближних моих. Как бы мог я теперь спокойно идти на мягкое ложе, когда столько бедных, зимою еще беднейших, стенанием своим камни в движение привести могут! Но Ты еси Отец их, и можешь сотворить более, нежели я. По должности и совести буду я подавать, но более еще буду молиться о них. Тебе вручаю всех бедных, сих братий Иисусовых. Сохрани меня всегда для них быть мягкосердым, и искупи всех нас от наших различных зол.

26-е («Стесняющи меня сомненья ощущаю, и часто от скорбей печален дух во мне. О Боже! помоги, взываю я к Тебе!»)

Стесняющи меня сомненья ощущаю,
И часто от скорбей печален дух во мне,
Надежды сладкую утеху погубляю,
О Боже! помоги, взываю я к Тебе!
—
Чувство и ощущение не определяют достоинства Христианства. Безопасный грешник может всегда радоваться, а облагодатствованный — быть печален; так можно сказать и наоборот. В этом случае решит всё только одно правило: «Если ты, душа моя, ненавидишь те грехи, которые Бог ненавидит; если любишь ты заповеди Божии, которые Бог любит; одним словом, если ты стремишься к святости, и стремишься ради Бога и Иисуса: то имеешь причину быть уверенною в благодати Божией». Все обращенные не могут иметь одинаковые ощущения. Темперамент, воспитание, вошедший в привычку образ мыслей, состояние тела, а особенно крови, большие или меньшие познания, грубейшие или меньшие прежние согрешения, особенные случаи, верное или небрежливое употребление средств благодати и утешения для меланхоличных благочестивых людей: эти и другие причины определяют степени радости и скорби чад Божьих. И между ними, подобно как в царстве натуры, бедность и богатство разделены различно.

Если возможно, Отче мой, то соделай меня, чадо Твое, Христианином радостным, и даруй мне здесь еще предвкушение жизни вечной. Но если Ты почтешь за лучшее, чтобы я на земле в честь Твою более слез проливал, нежели приносил радостного благодарения: то Я не буду отчаиваться, но стану твердо придерживаться Искупителя моего. Я ничего более не могу сделать, как молиться, убегать грехов и по возможности своей творить доброе. Если за это не даруешь Ты мне никакого сердечного облегчения, никаких приятнейших видов, то и малейшею мерою благодати Твоей буду доволен; но при всем том стану ожидать счастливого окончания моих страданий. Божественная скорбь о грехах и восстающее сомнение о непреложности ниспослания благодати имеют также и добрую свою сторону.

Ибо 1) они не могут быть доказательством нашей отверженности, поскольку Иисус говорит: блаженны страждущие, ибо они утешены будут. Бесчувствие, легкомыслие и ожесточение, суть опасные свойства; почему лучше во всю жизнь проливать слезы. 2) Они суть доказательство божественного очищения. Проливать слезы о несходстве своем с Богом, почитать себя все еще недостойным неба, и стремиться к большей благодати: се не суть плоды натуры испорченной, но действия Слова Божественного. 3) Радость совсем не есть то условие, под которым мы блаженными делаемся; но это составляет только вера во Иисуса Христа, и проистекающая из оной правота сердечная. Слезы наши только там отрутся. 4) Для многих душ тоска и скорбь гораздо полезнее множества дней веселых; тому же наиболее должны они быть полезны, которому Бог по молитве его не дарует совершенного успокоения и радости. 5) Если по ощущениям нашим должно рассуждать о благодати, то скорбь есть вернейшее доказательство оной, нежели удовольствие. Оная необходима при покаянии хотя, у одного в большей степени, нежели у другого: но радость есть уже свойство совершенных блаженных. 6) Примеры Св. Писания утверждают более кающуюся скорбь, нежели беспрестанную радость. Иисус Христос, образец наш, имел сомнения и скорби; но для нас сохранено только воспоминание о слезах Его. Иов, Иаков, Давид, Иеремия, Петр и другие, воздыхали более меня. И так чем же я недоволен?

Но всячески буду стараться, чтобы никакое тайное неверование в благодать Божию, никакое сомнение в рассуждении заслуги Иисусовой, никакое не позволенное уныние не овладело сердцем моим. Также буду я хранить и здравие свое, дабы и воображение мое вместе немощно не соделалось. ―Ты, Отче мой, должен быть всегда Отцом моим, хотя бы и тело и душа моя изнемогали. Ты не мог бы быть Богом, если бы при конце не услышал меня. Я буду радоваться, что страдаю вместе со Христом, и некогда с Ним во славу вознесён буду. ―Почто же скорбишь, душа моя, и почто беспокоишься? Уповай на Бога; ибо я буду еще благодарить Его за то, что Он есть помощь зрака моего и Бог мой.

27-е («Благоговейный страх народы ощущают»)

Благоговейный страх народы ощущают,
И чудеса Твои возносит всяк язык,
Все твари пред Тобой колена преклоняют.
О Боже! в прахе Ты и в небесах велик!
—
Все страны исполнены чести Твоей, Боже мой, покланяющийся шар земной есть Твоя собственность. Мысль сия есть для меня мысль радостная, снова примиряет меня с некоторыми несовершенствами земли. Теперь, выступая пред престол Твой и посвящая Тебе вечернюю жертву мою, нахожусь я в едином состоянии с миллионами моих собратий. Все мы за то благодарим Тебя, Отец, всеобщий, что ныне сохрани Ты нас, и оказал весьма много доброго. Хотя между нами и суть такие гласы, которые при благодарении своем воют, и такие, которые только издают необдуманные дикие тоны: однако многие тысячи суть еще и таких, которые в час сей совершают вечернее моление свое со благоговением. Многие молятся даже и за меня и благосостояние мое, хотя отчасти и не должен бы я был чаять сего.

Какая бы приятная стыдливость овладела мною, если бы теперь мог я подслушать мнимого врага своего, вымаливающего мне прощение, благословляющего меня и снова пред Богом обещающегося терпеливо сносить мои неистовства и поношения, и за мое зло платить добром! Христианская любовь повелевает мне надеяться, что такая молитва не редко за меня бывает. Но если бы я когда-нибудь внял оной, то извергом бы я быть должен, если не возжелал бы оросить слезами моими ланиты так молящегося.

Сколь ни тихо и ни глубоко в сон погружено кажется все окружающее меня, но слава Всевышнего бдит еще на устах бесчисленных. При всем же том обозреваю я еще весьма малую часть того великого зрелища, на котором возглашается честь Божия. Теперь молюсь я о сохранении меня в ночь сию; но другие народы уже восстают и молятся на разных языках и в различных положениях, о покровительстве невидимого Господа в начинающийся день. Некоторые народы и жители островов жадно желают в часы полуденного солнца прохладительной сени, а иные в хладнейших полосах земли погружены теперь под рукою Божиею в глубочайший сон полунощный.

При песнях небесных не могу я быть равнодушен, и пример молящихся сорабов моих должен возбудить меня ко благоговению. Пусть хотя молиться будут на языке грубом, хотя в молитвах некоторых народов и будет примешено нечто не весьма благоразумное: Ты, Господи, взираешь только на сердце. Ты разумеешь говорящие вздохи мучимого Арапа, и радостная пляска благодарящего Тебя простодушного Американца не так кажется Тебе глупою, как нам. Какое прельстительное зрелище для Ангелов и духов блаженных, когда видят они один народ после другого от ложа восстающий, по своему языку и чистейшему понятию тоже самое произносящий, что раздается на небесах во веки веков, а именно, что Бог есть самая благость, и что только чрез Него может быть тварь счастливою!

Итак, присоединись, сердце мое, к сему кругу молящихся. Молчание есть здесь разгласие во всеобщей гармонии. Начинающие быть благочестивыми могут только молиться, Ангелы только хвалить, но я буду делать и то и другое. Благодарю Тебя, всесовершенный Боже, что Ты отеческое око Свое до меня низвёл; я есмь и пребываю недостойным того милосердия, которое Ты доселе оказывал мне. И так да хвалят Тебя небеса и земля; ибо Ты еси Бог! Только еще молю Тебя о том, чтобы Ты был ко мне милостив ради Иисуса Христа. Аминь.

28-е («Бог есть любовь, и хочет, чтобы я столь ближнего любил, как самого себя!»)

Бог есть любовь, и хочет, чтобы я
Столь ближнего любил, как самого себя!
—-
Не меньшее мерило потребно было для измерения человеколюбия; иначе было бы оно недостаточно, и мы бы заснули и не познали, коль бесчисленны должности наши. Кому известно, сколько обыкновенно делаем мы тогда исключений, когда речь идет о заплате долга и исполнении должностей наших: тот должен удивляться премудрости всевышнего Законодавца, Который только чрез сей устав пресек все увертки. Если бы только сказано было: люби ближнего своего так, как кровного своего друга, или брата, то всякой бы ссоре и хладнокровию были врата отверсты. Дружба и любовь между родственниками и свойственниками была бы, к сожалению, весьма худым правилом к подражанию. Сколь бы легко было тогда жестокосердому предстать Богу и сказать: все это сохранил от юности моей, и так чего еще недостает мне?

Богу должно часто смирять нас; ибо Адамовы чада охотно бы согласились утверждать, что они равны Богу. Мысль, что я хорош, так во многих вселяется, что они никогда и не думают об обрабатывании сердца. Но для того-то и наложил на нас премудрый Бог такие должности, которые мы никогда совершенно исполнить не можем. Самый прилежнейший находит еще себе всегда дело, совершеннейший обретает в себе пороки, и каждый человек должен признаться, что он пред Богом и ближним своим есть должник. Искреннее признание столь похвально, столь смирительно и спасительно, что может назваться половинным путем к добродетели. Совершенно самого себя оправдывать, есть себя осуждать.

Так ли я любил ближнего своего, как самого себя? – Я не буду лицемерить: заикающееся отрицание славнее бесстыдного самохвальства. Я должен любить ближнего своего так, как самого себя; себя же люблю я столь нежно, что иногда не могу отказаться и от сладкого яда и весьма опасных веселостей. День и ночь думаю я только почти о себе; работаю, чувствую, смеюсь, плачу только для себя. А если и подлинно кому-нибудь из собратий своих делаю иногда некоторое добро и люблю его, то это бывает по большей части на иждивение других; ибо собственного своего отдавать я не люблю. Кто отнимает хотя несколько у своего стола, своей одежды и выгоды для вспомоществования бедным? Охотно бы хотели пользоваться славою великодушия и милосердия; но желают, чтобы другие подали к тому руки; хотят быть, только посредственниками. Но хотя бы и по истине сказать было можно, что я любил верно и бескорыстно, однако я всё еще останусь должником. Ибо, насыщая одного, и любуясь за это самим собою, слышу я ещё близ себя десять голосов, вопиющих о помощи. Двое получили от меня, а пятьдесят пошли с пустыми руками.

Да никто из вас и никому должен не будет, дабы вы любили друг друга. Повеление это обязывает к точнейшей прилежности, в рассуждении любви к ближнему, равно как и к славному признанию, что я в рассуждении любви должник есмь. Но что же есть я пред Тобою, Боже мой, которого я никогда не любил довольно? Ах! если бы я и все сделал, то все бы еще был рабом бесполезным! Отче! как мог я Тебя любить довольно, когда я брата моего люблю столь хладно? Где суть те чада Твои, которые теперь пред Тобою в вечерней молитве своей воспоминают о мне, яко о своем благодетеле и нежном друге? Где те семейства, которые бы реки слез пролили, если бы мне в ночь сию приключилось несчастие? Отче! согреших на небо и пред Тобою! – Братия мои! я согрешил на земле и пред вами! простите мне, дабы Бог простил всем нам. Часто буду я поставлять себя на ваше место и спрашивать: чего желаешь ты себе? Ответ будет правилом моих поступок с вами, и тогда, когда со всех сторон буду окружен благодарением и любовью, чистосердечно признаюсь, что я есмь еще все должник ваш. Господи! укрепи намерение мое и отпусти мне все вины; ибо я не стыжусь признаваться в оных и обещать исправиться.

29-е («Все в заблуждении и всяк мечтами льстится!»)

Мнит юноша собрать с времен грядущих плод,
И муж надеется, что жизнь его продлится;
Мнит старец зреть еще за сим текущий год.
Все в заблуждении и всяк мечтами льстится!
—-
Мысль о не существовании есть мысль самая ужасная, какую только душа подумать может, если она отчаянием и величайшими пороками не лишилась достоинства своего. Наше жаркое желание жизни есть глас натуры. Младенец в колыбели и старец на одре изнеможения вертятся, когда смерть хочет их взять за руку. Итак, существование наше прерваться должно? …Ах! лучше бы никогда жить не начинать, нежели зреть пред собою известное уничтожение! Представление такое соделало бы царский чертог темницею душнейшею. Кто познает цену жизни, с тем бы Провидение поступило несправедливо, если бы захотело лишить его оной навсегда. Если бы мысль об уничтожении [но и единая натура отвращается от такого помышления] могла в каком-нибудь народе войти в моду, то оный превратился бы в безумных расточителей отчаянных или нахалов. Только уверение в продолжении бытия нашего после смерти умиряет любовь к сей жизни и огорчение, причиняемое иногда оною; только это уверение побуждает человека соделываться святым.

Сколь согласна религия моя с сим нашим жарким желанием жизни! Ничто не может быть неестественнее свирепого учения вольнодумца, хотящего нас при смерти превратить в вечное ничтожество. Каждое врожденное в меня побуждение возмущается против того. Разве Творец наш хотел посмеяться надо мною, вселивши в меня ревностное стремление к бытию беспрестанному? Разве не может Он сохранить жизнь мою? Разве Он столь злобен и жесток, что не хочет утолить жажду мою? Нет! я вечно существовать должен! иначе бы всемудрый Бог дал душе моей другой оборот, а стремлению моему к бытию менее силы. Я жить хочу: это есть сильнейшее доказательство того, что я жить буду. Новорожденный младенец обращается к груди, и всеблагий Создатель устраивает удовлетворение сему стремлению; и так разве со мною, младенцем разумнейшим, с меньшею любовью поступит Он? Разве Он пошлет ко мне смерть, когда я молю Его о жизни, и молю о сем собственно для славы Его? На что дан разум, если не к чести Божией? На что разум сей развертывается и усовершается, если не для того, чтобы, по сложении седого младенчества, употребить его в оном мире к прославлению Всевышнего?

Стремление к жизни есть несомненное дело Божие, а не мысль какого-нибудь народа. Во всех полюсах с этим согласны. Но что чувственный человек углубляется в сию жизнь, и в колыбели сей все свое бытие провести хочет, то это есть безумие высочайшее, но притом нимало не унижающее внутренней цены этого благородного стремления. Когда какой-нибудь старик начинает строить дома и заводить сады, или старуха подкрашивать седины свои и поступать подобно молодой девушке: то это есть злоупотребление внутреннего гласа: жизнь ваша только еще начаться должна! Оный должен бы был строить себе скинию вечную, а сия обновлять душевные свои силы, а не опадшее тело свое. Довольно того, что какой-то невидимый перст показывает нам путь к жизни. Самый бы скупой старик не устрашился глада, если бы сия надежда на жизнь действовала на него не сильнее всех не весьма основательных доказательств морали, или всякой остроты разума.

Я должен жить вечно. Каждая во мне жила биением своим твердит мне сие. Я никогда не скажу: полно жить! но и Ты, Господь и Друг жизни никогда этого не скажешь. Я буду вечно жить? … Боже! какое сильное побуждение к благодарению и к благочестию! Хотя бы умер я и в ночь сию, однако я вечно буду жить с Тобою, Боже мой!

30-е («Познать себя в себе лишь должен человек: учение это есть море преглубоко»)

Когда б я все, что есть, проникнул и узнал,
Ко благу склонности во мне тогда б сокрылись;
Я, ослабев в пути, от шествия б престал,
И вечности врата пред мною б затворились.
Познать себя в себе лишь должен человек:
Учение это есть море преглубоко.
—
Чем более уразумеваем мы дела Божии и намерения, тем это для нас спасительнее. При каждом новом познании, получаемом нами о воле и путях Его, возрастает наша любовь и благоговение наше. О! почто же не более во мне любознания, если оное столь приятно удовольствовано быть может! Чем более знаем мы самих себя, и сокровеннейшие мысли наши испытываем в самом происхождении их, тем более имеем мы от того пользы. Коль худо, если мы по совершении действия сказать должны: я совсем не знаю, как пришел к тому! Но и в рассуждении сего, к сожалению, я не довольно любопытен! Весьма безрассудно предполагая, что в сердце моем все испытано и находится в добром состоянии, стремлюсь я ко внешним новостям, не взирая на то, что во время отлучки моей многое приходит в запустение.

Но есть и счастливое неведение, не только в супружестве, дружбе и ежедневных делах наших, но и в самом Христианском нашем шествии. Чем более присматриваем мы за ближним нашим и сопровождаем его в самые потаенные углы, тем большему беспокойству и тем большим опасностям подвергаем себя. Мало таких, которые бы оставались победителями в опыте семь; да и какая будет для нас польза, если мы приобретем о других людях худшее понятие? Человеколюбие, сия столь необходимая добродетель, если мы Бога любить хотим, утомляется, когда мы весьма часто высылаем оное для разведывания. Нередко возвращается оно уязвленное; ибо большая часть людей приходят в гнев, когда тайности их бывают преданы. Тот есть враг мой, который открывает мне нечто такое, что меня к пороку приманивает. Сколь бы беспокоен я был в ночь сию, если бы знал все, что разные люди говорили или заключали обо мне! Но пусть о них говорят и заключают: это не произведет ничего; ибо здесь есть Иммануель. Если Бог знает меня с лучшей стороны, то с совершенным равнодушием могу я взирать на невежество или злобу смертного. Я ласкаюсь иметь друзей верных, которые услаждают мне дни мои; в обхождении с ними человеколюбие мое бывает упражняемо и утончаемо. Что бы было, если бы узнал я неверность всех их? Горе бы было мне, горе бы было вам, злосчастные! Милостыню бы подавал я тогда с большею скупостью и с большим нехотением, и всех бы людей почитал обманщиками. Да и до того бы, может быть, дошел я, что и во всю бы уже жизнь не стал искать друга. В таком же положении духа буду ли я столь любви достоин, чтобы другим искать меня? Безвредное заблуждение может сделать нас счастливыми: но бесполезное знание только отягощает душу нашу. По этой же самой причине не желаю я точно знать, каким образом употребляема милостыня моя. Если коварный нищий выманивает что-нибудь мнимою своею уродливостью, томным своим стенанием и трогательною молитвою: то я радуюсь своей щедрости и благодарю небесного Отца нашего, что Он дал мне силу и случай подать помощь одному из чад Своих. Но если прервут сию радость мою, сию мою молитву: то разве буду счастливее? Да и возмогу ли я впредь остеречься от таких обманщиков, если не захочу быть жестокосердым? Когда человек поучает меня, то лучше для меня будет, если не узнаю худой образ его жизни.

Только в обхождении с Тобою, Всесвятейший, невежество вредно. Не могу я страшиться открыть в Тебе что-нибудь такое, что бы побудило меня закраснеться и от Тебя отвратиться. В тишине буду теперь рассматривать, какое добро и ныне оказал мне Ты. Но с чего начать мне? Прежде еще рассмотрения тысячной части объемлет уже меня сон; но и самый сон сей есть новое благодеяние, за которое могу благодарить Тебя только при пробуждении.

31-е («Иисусе Господи, о Солнце вечных дней! Зорями радостей коснись души моей!»)

Иисусе Господи, о Солнце вечных дней!
Источник света, жизнь, блаженство всех спасенных!
Зорями радостей коснись души моей!
Простри лучи свои в очах сих омраченных!
Да бледное лице проникнет сладкий свет,
И дух мой обновясь, взыграет, насладится,
Подобно как орел он паки обновится,
И в горы вечности свой устремит полет!
—
Теперь заключаю месяц, а со временем заключу и жизнь мою. Худой знак, если мы отвращаемся от мысли сей, не взирая на то, что можем с великим хладнокровием заключать месяцы и годы. Если смертный празднует день своего рождения, то для чего же не праздновать ему и день смерти своей? День сей есть величайший — день рождения, есть начало жизни беспрестанной! Итак, да празднует, сердце мое, в тишине праздник сей! Воссяди на смертный одр мой и старайся думать так, как ты тогда думать будешь, или по крайней мере, как бы думать долженствовало.

Я зрю себя уже в смертном образе своем. Какое смирение и для горделивейшего! До наименования последней болезни моей мне нужды нет: опухну ли я от водяной болезни, или высохну от чахотки; вид смерти всегда мрачен, и если не познакомишься с ним, то и страшен. Смертный праздник мой может иметь некоторые украшения, которые бы привлекали к себе взоры мои; но и оные суть ничто иное, как ничего не значащие малости. На мягких ложах умирают не спокойнее, как и на соломе. Десять врачей и сто услужливых рук в оный важнейший час не могут подать никакой помощи. Тогда не есть я ни гражданин земли, ни гражданин неба, но нахожусь между обоими на весах. О сколь верны весы сии! Самые безвременные порождения мыслей моих суть тогда бремя тягостное. Какая память! Сколь остры взоры мои! я слышу и вижу тогда те грехи, которые уже давно погребены мною под забавами. Доселе тихо лежали они под листами фигового древа, на них набросанными; но теперь каждый из них поднимает змеиную главу свою и шипит на меня. Ад казался мне прежде загадкой, небытием; но теперь кажется он мне весьма естественным, совсем необходимым. Уже слышу я шум, громовой колесницы Твоей, о Судия оскорбленный!

Все силы, кажется, меня уж оставляют

Томится сердце, и се я наг лежу!

Дар слова, слуха; дар меня вдруг покидают

В очах своих я гроб свой нахожу.

Но грех от юности, владевший мною,

Терзает более и мучит пред Тобою.

Иисусе!.. о, имя восхитительное только едино ад угасить могущее! никогда не было Ты мне столько сладостно, как на сем месте борения! Ты раздавляешь главу чудовищей, против меня рыкающих; под рукою Твоею только я снова отдыхаю, и померкшие очи мои получают последнее сияние. Тоска смертная увеличивается, но и благодать Твоя так же. Дух мой жаждет утешения, а Ты издали показываешь; да и даешь мне иногда предвкушать оное. Я стенаю, молюсь, надеюсь, радуюсь, увещаю окружающих, трепещу, снова молюсь, хвалю, издыхаю, – умираю.

Боже мой! сотвори, да часто присутствую я мысленно при сем смертном празднестве моем; да живу я теперь так, как бы тогда жить желал. Всякое худое действие, всякое несовершенное доброе действие, каждый пропущенный случай к добродетели, болезненнее тогда всех колотий (болезненных состояний) и удуший. Но питанная любовь к Богу, последование Иисусу, каждая божественная, хотя за несколько лет думанная мысль, будет мне тогда успокоением и бальзамом. Самое теперешнее мое вечернее размышление может меня тогда привести к хвале Бога, следственно и быть утешением в нужде моей. О, Боже мой! Боже мой и в самой моей кончине! Благослови, час смерти моей ради Иисуса Христа!