ПЕРЕЙТИ на главную страницу Бесед
ПЕРЕЙТИ на Сборник Размышления для возгревания духа…

1-е июня («Старец, мудростью обильной в сердцах младых пожар тушит»)
2-е («Сердечные мольбы от чад Своих внимаешь: избави гордости, дай кротость мне, покой»)
3-е («Когда свой блеск, дает мне пышная здесь слава,  не часто ль тьма моя приемлется за свет?»)
4-е («Вещей уведаю союз, к чему, и что, и Бога восхвалю со Ангелы согласно»)
5-е («Что пользы в жизни сей, коль не было б друзей! Коль не было б врагов, что пользы в жизни сей!»)
6-е («Божественный престол не зримый свет скрывает величество Его невместно в небесах»)
7-е («Юдоль плачевная жилище здесь земное; не долго странствуя, везде в нем видим злое»)
8-е («Ни что смерть горькую, ни что не услаждает»)
9-е («Всемогущий Бог! Тобою все сотворено. Когда ж отъемлешь свет, лежит в смерть поглощено»)
10-е («Шаг первый ко греху опаснее всего; не властен более, коль сделаешь его»)
11-е («Колико ты блажен, друг тяжкого Креста!»)
12-е («Законы Божества, грех тяжкий, преступать; но тягостней еще, сей грех нам защищать»)
13-е («Где умирает все, не мни там вечно жить»)
14-е («Безумец! не цени творенье безрассудно!»)
15-е («О, обновленья сил смиренное моленье, проникнув небеса, ко Господу течет и сносит к нам всегда Его благословенье»)
16-е («Для человека путь ко благу не закрыт. Но мира суетой себя он помрачает»)
17-е («Кто может обозреть Господни чудеса?») 2718-е («Когда грехи мои, о Боже! мне простишь, Спаситель в смертный час явится предо мною, и подкрепит меня десницею святою»)
18-е («Когда грехи мои, о Боже! мне простишь, Спаситель в смертный час явится предо мною, и подкрепит меня десницею святою»)
19-е («Во всякий час меня о Боже! Ты хранишь и имя грешника в отверзтых язвах зришь»)
20-е («Щедротою Своей ты нивы исполняешь и словом уст Своих во хлебе нас питаешь»)
21-е («Взирая мудрое времен всех разделенье, теряюсь мыслями в бездонной широте»)
22-е («Я прах есмь, якоже и все отцы мои; несчастный предстою, судимый, обвиненный: могу ль мнить, что воздам довольно пред Тобой»)
23-е («Сколь суетно все дни сей жизни провождаю, не внемля Твоего закона гром и страх!»)
24-е («Бесчисленны грехи, творимые здесь мной, всечасно вопиют, о, Боже, пред Тобой»)
25-е («Почто на жизнь свою ты ропщешь, вопиешь, Бог, дав тебе её, с ней радость дал святую»)
26-е («Дерзнешь ли мнить, что ты Любовию забвен; воспомни, сколь поднес приял Ея щедроты»)
27-е («Я странник на земле, пришелец: живет мой в небесах Отец»)
28-е («Ах! Даждь мне и тогда в отчаянье не впасть, когда смерть будет мне грозить ужасным тленьем»)
29-е («Коль Божия любовь тебя не возбуждает, то доброе творя, не похвалися сим»)
30-е («Когда наступить день, громами ополченный, Спаситель! не оставь меня в погибель пасть»)

1-е («Старец, мудростью обильной в сердцах младых пожар тушит»)

Как дуб столетний сенью мирной
В полдневный час цветы хранит:
Так старец, мудростью обильной
В сердцах младых пожар тушит.
—
Глубокая старость имеет также вожделенные преимущества свои. Это весьма льстит сердцу моему; ибо оно желает и обещает себе самую глубочайшую старость во всей окрестности. Но, разумеется, что речь идет о стариках разумных; безумным же только ад может дать преимущество.

Благой старец находит в четвертой заповеди тонкую себе похвалу, и глубокая старость есть довольно неопровергаемый свидетель умеренной жизни.

При седых волосах страсти бывают укрощаемы, и сердце от добродетели уже не удерживают. Подобно корабельщику, спасшемуся от кораблекрушения и платье свое на камне высушить старающемуся, откуда видит он спутников своих борющихся с волнами и на отломках корабельных плавающих, ощущает старец счастье свое, что он уже не просит милостыни у порогов жадных великанов земли, или не борется уже с волнами счастья. Где дрожат внучата его, там он засыпает. Он столько видел и вытерпел, что не возможно уже ему ежеминутно сжиматься. Пророчества его вернее самых хитрейших планов молодых министров. Где он видит опасность, там опасность. Страсти производят туман, который по большей части только с летами уложить он может. Старики, сидя на креслах своих, видят всех далее. Пульс их слишком медленно бьется для поединков, воздушных замков, маскарадов и церемониальных визитов.

Честь, эта пища ушей, это упоение для разума, отдается наиболее пожилым людям. Кто отказывает им в почтении, того честь у всех народов находится в опасном и беззащитном состоянии. Белая дрожащая глава привлекает к себе благоволение более, нежели самая широкая Кавалерская звезда. И если что-нибудь может насытить человеческое самолюбие, то сие есть уважение, оказываемое везде тому, кто яко очевидный свидетель может изобразить нам прошедший век. Старики и в том подобны детям, что только варвар оскорбляет их.

Особливо, же бывает смерть, сия главная наука, которая столь трудна к изучению для румяных юношей, для развалин прошедшего века, мало-помалу падающих. Умереть миру, есть приблизиться к небу. Не может смерть нечаянностью своею изумить того, к кому взывает Натура: ныне ты умереть должен!

Если бы позволено было с горячностью молить о земных благах, то воззвал бы я: Господи, не отзывай меня отсюда, доколе Натура не придет в помощь к разуму моему, доколе я в старости и полном насыщении жизнью не войду в собрание отцов моих. Но Ты, Всевышний, по непостижимым правилам разделяешь дары Свои. Довольно и того, что открывается мне, если Ты, по милости Своей, продлишь жизнь мою (если и я буду жить добродетельно): приятные проспекты, тем более приятные, чем более и благовременнее откажусь я от младенческого самолюбия и греховных безумий. Как буду я мыслить на восьмидесятом году, есть вопрос важный. Что я буду тогда думать? Чем стану заниматься? Кто будет попечительным другом моим?― Но что будет со мной в вечности? есть еще важнейший вопрос. Чем буду там заниматься? Кто будешь Богом и Заступником моим?

2-е («Сердечные мольбы от чад Своих внимаешь: избави гордости, дай кротость мне, покой»)

Благословенье и великий дар благой,
О, Отче светов! Ты обильно низсылаешь,
Сердечные мольбы от чад Своих внимаешь:
Избави гордости, дай кротость мне, покой.
—
Чтобы разумная тварь могла питать гордость против Творца, это было бы, невероятно, если бы Писание и опыт не утверждали того; Ангелы и человеки возгордились против Бога, и пали. Невзирая на этот увещательный пример, тысячи людей спрашивают: кто есть Господь, да служим Ему? или чем будем мы лучше, если призовем имя Его? Здравые напыщаются гордостью, больные трепещут, бедные собирают хлеб, а знатные стыдятся молитвы. Не много думающих о Боге.

Гордясь и против даров Божиих, человек принимает их хладнокровно. Недовольный здравием, пищей, одеждою, требует он от Провидения и благ для расточения, подобно детям, которые со слезами и воздетыми руками выпрашивают у родителей своих блестящую малость, которую они скоро после того с досады бросают в угол. Боже, что есть одушевленный прах, милостью Твоею дышащий человек? Миры, солнцы, Ангелы и блаженные Духи воспевают Тебе хвалебную песнь вокруг престола Твоего, а человек мыслит сделать Тебя рабом своим! Он повелевает, а Ты исполнять долженствуешь; мановению его должен Ты повиноваться, а он с глупою дерзостью хулит дары Твои. О безумцы мечтательные, ползите в ад с бессмысленностью своею, и не оскорбляйте очи и уши сотварей разумных. Мироздание долженствовало бы научить вас величеству Бога и вашему ничтожеству, но посох нищеты, лихорадка и другие лозы наказания, производят в вас более впечатления; потому это истинный дар, который бы Вам испрашивать должно было.

Гордость против дел и путей Божиих есть верный признак грешников. ― Никакая погода не может возбудить их к благодарению. Когда премудрость и благость Его вещает: да будет сияние солнечное! тогда требуют они дождя, хулят и отчаиваются. Злочестивый хочет другого мира. Он хочет быть богачом и великаном, а другие должны быть рабами. Ему хочется, чтобы некоторые люди и звери совсем не существовали; не редко мешают ему солнце и луна, а иногда бывает и сам себе в тягость, когда уныние его продолжается.

Гордость против Слова Божия и средств ко блаженству, есть верх человеческой дерзости. Если бы всеблагий Бог и иначе учредил порядок спасения нашего, Слово Свое сочинил иначе, Иисуса с мирским могуществом и мудрованием посылал к нам ежегодно: тщетно! гордому грешнику нравится только то, что он сам составил, сколь ни часто превращалось это для него в поругание и бич: Премудрости надобно позволить управлять собою младенцам своим, чье неразумие столь однако же явно, что и двое из них во всех частях согласно не мыслят. Они хотят, сами не зная чего.

Долготерпеливый величественный Боже, с трепетом признаюсь, что и я принадлежал иногда к числу бунтовщиков, и слабо воздавал Тебе должное почтение. Отче, я теряюсь во благости Твоей, доселе меня неблагодарного еще не истребившей. Смерть и пагубу должно бы Тебе было низвергнуть на меня, но с соболезнованием и теперь простираешь Ты ко мне руку Свою. Даже и тогда, когда я со злословием отвращался от престола Твоего, милосердно присматривал Ты за Мною на грешных путях моих. Я слишком мал для всякого милосердия; я столько мал, что не достоин называться чадом Твоим. Но при всем том есть я во Христе чадо Твое.

3-е («Когда свой блеск, дает мне пышная здесь слава,  не часто ль тьма моя приемлется за свет?»)

Когда свой блеск, дает мне пышная здесь слава,
Когда ласкательство мне сладкий гимн поет,
Какие на сие могу иметь я права,
Не часто ль тьма моя приемлется за свет?
—
Если могут звери приносить жалобы свои (а для чего же Творцу не разуметь стенание тварей своих?), то гордость человека против тварей, гордость, с которой человек обращается с ними, хотя он и живет от их плоти, от их одежды и работы, должна заставить их воздыхать. Они бы, ко славе Творца своего гораздо более уважения заслуживали. Но если мы захотим принять и то усыпительное положение, что все звери на воде и на земле нам преданы, и что мы, сколько бы поступки наши в рассуждении их ни были свирепы и злобны, всегда бываем равно невинны; ибо Творец их не имеет к ним уважения: то все еще явятся тогда сочеловеки наши, и будут приносить жалобу на нашу гордость.

С какой простотой обыкновенно ценим мы ближнего! родословные и праздничные одежды, красивое лицо и острая выдумка, бочка золота и цветущее здравие, весьма еще недостаточны к определению истинной цены человека. Это было бы подобно тому, чтобы почитать солнце только за то, что оно оживляет клик лягушачий, или от стекол лучи отбрасывает. Каждая душа человеческая хотя бы была то душа Каинова или Иудина, достойна усерднейшего нашего уважения. Хотя пороки и преступления их и обезобразили ее, они легче могут быть омыты, нежели пятна солнечные. В оный великий день суда в изумление приведут нас спутники наши, там, где душа Монархов имеет предков не более души нищего. Может ли когда-нибудь показаться нам достойным презрения тот человек, которой может наследовать небо? Внешнее почтение должны мы воздавать высокому роду, седым волосам, шелковым платьям и другим земным преимуществам: но внутреннего высокопочитания достойна душа ближнего; тем более достойна она того, чем менее привязана к скотскому и земному.

Каждый народ чтит мертвых, и самый безобразный труп извлекает некоторый род почтения. Чудно! мы имеем почтение к умершим, которого не имели к ним в жизни их, и столь высоко ценим тлеющий прах, что никакого бесчинства над ним сделать себе не позволяем. Скройтесь же, бедные, в хижины свои! в смерти отличат вас от псов, и будут чтить памятник ваш. Тогда почтут вас так же, как и владык земных, т. е. вас будут бояться.

Гордость против ближнего есть один из мерзостных пороков. Она предполагает младенческое самолюбие, основывается на предрассудке и невежестве, и никогда не достигает до своей цели. Кто внутренне почтен быть хочет, тому не надобно доходить до того гордостью; но почтение это должно приобретать добродетелью и достоинствами.

Любви исполненный Боже, не заставила ли уже гордость моя ближних моих воздыхать к Тебе? ― О дабы мог я быть подобным Тебе, Искупитель мой! Ты сам Себя унизил, отказался от славы Твоей, и был за меня рабом. Сколь милостиво Небо! Оно отверзто каждому, отверзто и тому, для кого затворены все преддверия чертогов. Бедных именуешь Ты, Иисусе, братьями Твоими: и так нет для меня посторонних. Ближнего своего буду я почитать ради Тебя; ибо на небесах поставишь Ты его может быть подле меня.

4-е («Вещей уведаю союз, к чему, и что, и Бога восхвалю со Ангелы согласно»)

Во свете некогда познаю я все то,
Что в здешнем мире зрел сквозь слабый блеск не ясно;
Вещей уведаю союз, к чему, и что,
И Бога восхвалю со Ангелы согласно.
—
Когда я умру, и друзья мои будут отирать холодный смертный пот мой, который снова растворят они влагою жарких слез; когда они в молчании будут стоять вокруг трупа моего; когда будут искать мне смертную одежду и гроб; когда могила и тление будут единственной их мыслью: тогда торжествующий дух мой воспарит к происхождению своему, к источнику жизни, к Тебе, Хранитель мой. Тогда блаженство будет мне даровано Милостью; тогда, мрачный шар земной станет вертеться подо мною, а меня облиет  (покроет) небо.

Но когда друзья мои, дабы оправдать стенание свое, будут только помышлять о добродетелях моих, которые тогда покажутся им изящнейшими, нежели каковыми казались прежде: тогда всеведущий Судия будет весить и гору преступлений моих, и я паду.

Ах, Иисусе! ради крови Твоей, ради моей, сколь еще ни слабой, веры, не дай мне пасть в минуту эту. Нет! посредством правды Твоей буду я жить и созерцать Бога.

Добродетель моя, которая здесь как чуждое нежное растение от грубого земного воздуха столь легко увядала, или при великом жаре солнечном сжималась, будет там, в отечестве своем, цвести вечно. Здесь все видел я в некотором отдалении и через стекло крашеное: там буду стоять у источника истины, увижу все, кроме Неизмеримого. Каждое ощущение будет ясным и глубоким познанием. Радость моя в Боге, которая здесь смешивалась со стольким числом слез и воздыханий, будет там естественным побуждением: я не возмогу тогда не хвалить Бога. Благодеяния, которых не зрело око мое; призывающая благодать, которой не слышало смертное ухо мое, Спасителево братолюбие (о, сколь беден язык мой, что я не знаю никакого лучшего имени!); смерть Его вместо меня; отверзшая, для блаженства моего кровью обливающаяся рана; окружающие меня хвалители Божии, из которых каждый есть друг мой (простите, блаженные духи, это двузнаменательное имя; потому что земля не имеете никакого понятия о дружбе вашей!); вечное поклонение, небесная хвала, пламеннейшее благодарение, размышляющее о каждом благодеянии, которое оказано было мне и на дальнейших предках моих, в каждой речи и каждом действии Иисусовом и друзей Его, оказано было и во сне, хотя я и не видел и не знал того; каждое действие Божественного милосердия, каждое мановение Добродетели и Религии — все сие будет там песнею.

О, сколь слабо против того всякое земное поклонение, сколь неверна совесть моя! Могу ли я теперь счесть сто благодеяний Бога моего? Но оных ― более песка на берегах океана. Летняя ночь, исполненная благовония цветов и сладких мелодий, побуждает меня к молитве и благодарению: но сон угнетает глаза, а неудовольствие и малодушие дух. Я стыжусь немотствовать пред престолом совершеннейшего Существа. Ощущаю, что к хвале Божией я еще слаб. Итак, я приступаю издали, низведу взор в землю, и тихое желание вселиться в небо, должно теперь быть моею молитвою. Но взор на небо есть наилучшее вечернее поклонение. И вот, Страж мой, не проходит ли уже ночь?

5-е («Что пользы в жизни сей, коль не было б друзей! Коль не было б врагов, что пользы в жизни сей!»)

Что пользы в жизни сей, коль не было б друзей!
Коль не было б врагов, что пользы в жизни сей!
—
Без искушения и сражения не бывает на земле добродетель (по крайней мере была бы она в меньшей степени); подобно как и никто Героем быть не может, если никогда враг глазам не представлялся. Рассматриваемые с этой точки зрения, многие вещи теряют противность свою, или по крайней мере становятся сноснее.

Часто желаю я, чтобы совсем не иметь врагов, не думая, что с ними потерял бы я многие случаи, многие побуждения к добродетели. Враги полезны! Совершенная тишина опасна для кораблеплавателя, и со всех сторон окружающие друзья усыпили бы меня сладким языком своим. Они суть по большей части эхо мыслей моих, и я научаюсь только знать себя с одной стороны. Но пороки мои, которых они стараются не видеть и от меня скрывать, открывает мне без просьбы враг мой. И друг и враг не беспристрастны: один думает обо мне слишком хорошо, а другой слишком худо; но от последнего узнаю я то, что скрывало от меня самолюбие мое. Протокол их противоречащих слов объясняет темное дело достоинства моего.

Кроме этого враги еще более пользы приносят нам. Они научают нас осторожности; они возбуждают наши страсти, чтобы испытать наше терпение, человеколюбие и великодушие; они огорчают для нас землю (сильное побуждение к исканию неба); без них не достигли бы мы до верха Христианских добродетелей, до любви ко врагам. Итак, рассматривая в целом, выйдет каждый человек, который имеет врагов и гонителей, добродетельнее, нежели каковым быть может сильный и богатый, который знает только одних друзей и льстецов. Иной в недрах семейства своего, праздным спокойствием наслаждающийся и почитающий себя за истинного Христианина, в ужас бы пришел от невозделанного сердца своего, если бы жить должно было ему между завистниками и всегда ему противоречащими людьми.

Но я буду остерегаться, чтобы произвольно не делать себе врагов; ибо буря могла бы сделаться слишком сильна и сокрушить меня. Паче буду молиться: Господи, не введи меня во искушение; ибо я могу в оном погибнуть. Но если без вины моей определено мне иметь врагов, то приму их, как горькое врачество. Их поношения, коварства и обманы приблизят меня к небу. В мире и аде должны быть у меня, как последователя Иисусова, враги: только не на небесах.

Отче, если Ты будешь другом моим, то равнодушно могу жить я, хотя бы некоторые и наморщивали против меня лбы свои и зубами скрежетали. Но сколь высока та добродетель, чтобы не возбуждать себе врагов, a сущих уже благословлять! Даруй мне, дружелюбный Иисусе, терпение Твое и Твою кротость; без этого кровь моя будет кипеть слишком быстро. Истреби во мне подлый пороке мщения. Мщение Тебе принадлежит, и я присваиваю себе права Божественные, когда сам за себя мстить хочу. Благослови меня, друзей моих, равно как и моих врагов. Ты знаешь их лучше меня. О, какая будет слава, если возмогу я представить Тебе кротостью побежденного врага, яко победный знак Религии Твоей! Посредством силы Твоей хотел бы я теперь обнять самого старого врага моего с молением. Но его нет уже в мире! Итак, да обниму новейшего врага моего! Как бьется сердце мое! Примиритель человеков, помоги утишить шум в возмутительном духе моем! Обрати врагов моих, и да будут они, равно как и друзья мои, в сию ночь под покровом Твоим. 

6-е («Божественный престол не зримый свет скрывает величество Его невместно в небесах»)

Божественный престол не зримый свет скрывает
Величество Его невместно в небесах;
Невидимо ни кем в себе Сам пребывает,
Но открывается в безмерных чудесах.
—
Что означают кометы? Ответ: То, что мы должны рассматривать небо. Сколь прежде мучило это людей! Но, слава Богу, прошли те времена, в которые почитали кометы только за воздушные знаки, или за провозвестников несчастья. Ныне знают уже, и знание это утверждено на великой вероятности, что они есть темные тела, частью больше земли нашей, которые имеют правильное движение. Хотя мы простыми глазами и редко видим кометы на небе, однако они почти ежегодно чрез зрительные трубы бывают открываемы. Короткий или длинный хвост их бывает на противоположной солнцу стороне. Но бывают и такие, которые окружены вокруг яко бы шерстью.

Сколь ни быстр полет их на небе, и сколь потому ни скоро исчезают они из глаз наших: однако по большей части требуют они весьма долгого времени, прежде нежели снова приближаются к нашей солнечной системе. Астрономы исчислили и нашли уже путь шестидесяти пяти комет, а именно что некоторые являются нам снова по прошествии семидесяти и более лет, а самая большая из известных доселе только через 575. Пусть размыслят теперь, в какое небольшое число месяцев перелетают они известное нам звездное небо! A как движение их бывает в продолговатой округлости, и как некоторые близко вокруг солнца нашего движутся, и снова вступают тогда на другой стороне в путь ужасно длинный: то, вероятно, что они при конце течения своего вторично около солнца вертятся. Но в какой страшной отдаленности должно быть это последнее солнце от нашего! И вероятно ли, чтобы этот промежуток был пуст и без тел? Но может быть и это есть только еще малая черта неба, которое Бог мирами усеял. По сему заключить должно, что кометы являлись для гораздо важнейшего дела, нежели для предвещания намерения к объявлению войны бешенного Министра, язвы, или даже и придворного траура. Какое гордое бессмыслие было сие!

Что если бы я в блаженной вечности на крылах этих быстрых звезд перелетал неизмеримое пространство неба, и вместе при каждом махе этих крыл узревал тысячу еще неизвестных миров, подобно как я теперь перехожу через тысячу стеблей травных! Если бы возвышенный и острозрящий дух мой, на этом полете Ангельском, в каждом, граде Божием узрел новые чудеса! Если бы все небо, узреваемое здесь оком вооруженным, было только одним из малейших моих путешествий и уроков! Сопутствуемый наставляющими Ангелами, переношусь я подобно лучу солнечному от одного престола, от одной славы Божией к другой! Вечно испытываю, и вечно открываю новую любовь и премудрость Творца моего, Который творит беспрестанно новые миры и новые небеса для любопытного духа моего! Вокруг меня звучат гармонии песнохваления и поклонения! Вокруг меня? Ах, теперь еще храпят и грешат вокруг меня дъявольствующие человеки! О земля, какая ты темница! Теперь должен я раскаиваться в грехах, просить о заступлении, заснуть бессмысленно! Но благо мне! Скоро смерть разрешит оковы, и тогда, Всевышний, буду я жить совершенно для Тебя только!

7-е («Юдоль плачевная жилище здесь земное; не долго странствуя, везде в нем видим злое»)

Юдоль плачевная жилище здесь земное;
Не долго странствуя, везде в нем видим злое.
—
Завтра поутру будет мире новый; ибо я не всех тех найду, которых оставил в сей вечер. Тридцать тысяч оставляют в сию ночь место действия, между которыми некоторые по возрасту и разуму своему были способны и достойны должайшей жизни. Новорожденные же, вступившие напротив того в мир, по крайней мере в числе тридцати тысяч, могут только проливать слезы. Прежде еще заключения вечернего благоговейного размышления моего, несколько сот умирающих престанет всхлипывать, и несколько сот маленьких крикунов поздравит мир.

Будьте мне благословенны, новые сочеловеки мои! Но вы вопите, и те, которые дают вам место, также при смерти стенают! Это есть худое предстательство (заступничество, ходатайство) для земли! Только в том различие, что при оном стенании окружающие проливают слезы, а при вашем вопле все смеется; смеется тем более, чем громогласнее вопиете вы. Бедные маленькие пришельцы! сколь бы охотно хотел и я свободною усмешкою поздравить вас! Но позвольте только, чтобы я слезу свою пролил в слезы ваши. Родители и приставники ваши рады по собственнолюбию; ибо знайте, что почти все люди смеются, плачут, льстят, крадут, подают милостыню, и подвергаются смертной опасности по собственной корысти.

Внимайте краткому изображению того места, на которое вступили вы! Не уважайте сию начатую жизнь. Четвертая часть из вас в два года снова умереть долженствует, половина же не достигнет и до двадцати лет. По самой большей мере шестьдесят раз будете вы праздновать нынешний день рождения вашего, и по том пожелаете гроба. Не обманывайте себя. В первые лета услуживают вам так, как бы миру были вы весьма дороги; но скоро спустят вас с рук на землю, и совсем не будут о вас заботиться. Родители и лучшие друзья ваши мало-помалу отлучатся от вас, или будут стары, бедны и строптивы. Множество уже трудов ожидает вас; возрастите только, и вы должны будете служить телом и душою. Живут и родятся еще гонители, которые будут стоить вам более слез, нежели теперешнее ваше вступление в Орден человеческий. Сперва научитесь вы знать голод, жажду и телесные скорби. Ах, возлюбленные маленькие друзья мои! благо бы вам было, если бы вы никогда не научились знать, что такое суть кипящие страсти, обманы и угрызения совести! Сон и вопль составляют теперешнее звание ваше: подумайте же, что вас почитают теперь за счастливейших человеков! Если бы изобразил я вам все вероятные болезни, опасности, несчастные случаи и огорчения: то вы бы на руках родительниц ваших еще сильнее вопить стали. Но о самом злейшем не говорю я вам; ибо от вас зависит избегнуть того и блаженными сделаться. Это-то есть единственное достоинство жизни вашей. Без добродетели лучше бы было не родиться. Некоторым из вас, которые скоро через святое Крещение получат великое преимущество, будет облегчен путь к небу, но и тем более от них требовано будет. Сын Божий всем вам приложил высокое достоинство.

Но вы засыпаете при морали моей подобно как мы, взрослые уже, засыпаем при увещаниях Божиих. Я бываю вам подобен, а когда сплю, тогда совершенно с вами одинаков. Небесный Отче, сколь бы благо было, если бы я столь же невинно заснуть мог! Ах, прими меня снова в чадо Твое!

8-е («Ни что смерть горькую, ни что не услаждает»)

Ни что смерть горькую, ни что не услаждает,
Лишь сердце, истину любящее всегда,
Которое в себе глас совести внимает,
Не бременя ее презреньем никогда.
—
Сколь ни страшна смерть, однако находятся такие смельчаки, которые ее почитают за ничто и продают жизнь свою за дешевую цену. Не так легкомысленно умирали Иисус и другие друзья Божии. Если рассмотришь, как может быть у людей такое ложное мужество в смерти, то найдешь следующие причины.

Некоторая нечувствительность тела, которое не примечает провозвестников смерти; тяжело текущая кровь, которая радостью не может быть приведена в волнение, ниже скорбию в большее загустение. Пьянство и глупость души заступает у совершенно диких народов место геройства. Звери, дети, сумасшедшие и варвары не знают страха смертного; ибо они не знают и самой смерти. Также и обыкновение может много споспешествовать ожесточению. Находятся страны, в которых почти ежедневно являются самоубийства и кровопролитные зрелища, и в которых мальчики уже твердят речи, которые хотят они говорить некогда на месте казни. Воспитание и образ жизни переменяют некоторым образом человеческую натуру. С материнским молоком влиянные правила и ежедневная смертная опасность не позволяет рассматривать смерть с истинной точки зрения. Особливо же честолюбие есть такой порок, который у некоторых из рабов своих удерживает свои силы и в часы последние. Даже ищет для себя пищу и в самой смерти. Но если бы знал честолюбец такой, что смерть его объявят бесчестною, или и не приметят: то бы и он, подобно другим, со стенанием приближался ко гробу. За статую, в честь воздвигаемую, повергается он в открытые челюсти. Вообще все разгоряченные страсти приводят душу с некоторой стороны в помешательство. Самое нежнейшее сладострастие ввергает иногда невольников своих в опасности и смерть. Да и кто может исчислить все ослепления безумцев, которые часто только мужественными кажутся, а в самом деле суть точные трусы!

Помыслим еще об одном, и при том самом опаснейшем пьянстве. Ключом к мужественной смерти иного богоотступника бывают неверие или ложные понятия о Боге и душе человеческой, холодность к небу, сомнение о будущем, презрение Божественного Слова, невежество в рассуждении Веры, грубые нравы, обхождение с злочестивыми и глуподерзостное упование на милость Божию. Не может он весьма страшиться смерти; ибо не признает ее платою грехов. Если бы он точно знал, что предстоит ему Судия беспристрастный, вечность и ад: то он затрепетал бы, яко гонимая серна и не почел бы за малость сердечной молитвы при смерти.

Нет, не в пьянственном шуме пойду я во сретение смерти, после сей жизни опыта решит она все истинное бытие мое. Сам Искупитель мой проливал пот от тоски смертной, и желал, да идет мимо страшный час сей.

Он взирал не только на смерть, но и на следствия оной. Он говорил о Рае, молился, жаждал, ощущал утешение, что все свершилось, и детски предал дух Свой в руки Отца. Да будет и мой конец таков, а не смелейший, Иисусе Христе! Если же умру я и в эту ночь, то прими душу мою в милость. Аминь.

9-е («Всемогущий Бог! Тобою все сотворено. Когда ж отъемлешь свет, лежит в смерть поглощено»)

Всемогущий Бог! Тобою все сотворено
Что в море, на земле и в небесах живет:
Все пищею себе имеет сладкий свет;
Когда ж отъемлешь свет, лежит в смерть поглощено.
—
Коль благо и премудро уготована Им чудесная трапеза для всех тварей! Множество питомцев, и каждый требует собственную свою пищу; каждый хочет насытиться с удовольствием. И так надобно, чтоб ни в чем не было недостатка; но надобно также и не допустить до излишества, дабы остающаяся пища не произвела гадости и гнилости. Самые трупы должны для некоторых быть пищею.

Пища весьма различна, а вода есть всеобщее питье зверей. Лошади не могут варить никакого мяса, львы и собаки никакой травы. Сколь различно образованы языки, которые находят вкус в мясе, рыбе и травах, и те, которые обретают его в злаке, соломе, дереве, перьях, волосах, полыни, яде, раковинах и камнях! Какое обоняние, зрение, зубы, хобот, нос, когти, желудок и внутренность потребны для того, чтоб такую различную пищу найти, изжевать и сварить! Не довольно того, что большей части зверей определены в пищу травы, которые везде растут сами собою, так что едва можно их выполоть и истребить: но этот великий запас звери и разделяют по себе с точностью. Нашли, что быки едят 276 трав, а 218 проходят мимо; овцы питаются 387, козы 449 травами; некоторые не употребляют 141, а эти 126 трав. Лошадь ест 262 травы, а 212 ей противны. Свинья выбирает себе 72 рaстения, а 171 для нее отвратительны.

Образ употребления пищи столь же чудесен. Искание корма приводит зверей в здоровое движение, и есть забава для чувственной души их. Некоторые должны употреблять при том много искусства. Птицы, которые не могут плавать, должны питаться рыбами, на прим. морские вороны, морские ласточки, морские орлы, ледяные птички и рыболовы. Последние эти должны еще и для врага своего, белоголового орла, вытаскивать из воды рыбу. Ибо когда те самые с пригорков на берегу увидят множество ходящих рыб, носятся над ними по поверхности воды, и проворно достают добычу: тогда этот пускается на них и летает над ними дотоле, доколе от усталости не выбросят они рыбу, которую он схватывает, прежде нежели допустит ee до воды. Еще другой пример: зверь без крыльев, ног и рук, ловит птиц, и хотя шея его и в три раза уже величины добычи, однако он ее глотает и варит. Философы! почитаете ли вы это за возможное? Однако зверь такой существует. Есть некоторый род змей, которые как бы мертвые лежат на земле, или висят на деревьях, пока одним прыжком поймают птицу, или рыбу, и до того ее сосут, как уже можно будет ей пройти через их горло.

Что следует из всего оного? Либо Творец хотел только забавляться, или разумным тварям должно размышлять и научаться величеству и всесовершенству Бога своего. Но грешник взирает только на собственную свою трапезу, дабы возможно было ему роптать и Всевышнего находить малым! Иисус отсылал маловеров к чудесному прокормлению птиц, хотя они и не сбирают ничего в запасные магазины. И я, я не буду внимателен, не буду совершенно уповать на Бога? Если я страшусь умереть с голода, то вся Натура вопиет против меня. О трапезе и душе моей будет такое же благое попечение, как и о моем ложе, которого я также недостоин.

10-е («Шаг первый ко греху опаснее всего; не властен более, коль сделаешь его»)

Шаг первый ко греху опаснее всего;
Не властен более, коль сделаешь его.
—
Когда же познает человек, что рабство одного греха разрушает всю свободу! Бедный глупец! наилучшим образом извиненная страсть улыбается пред глазами твоими, и кажется будто стоит перед тобою одна, но за нею прячутся сестры ее, и вместе с нею входят в сердце. Посмотри же, что сделает из тебя этот совокупленный род!

Избери порок, какой хочешь; он есть цепь грехов. Он стоит денег или оскорбления ближнего: довольное уже основание к несчастию твоему! Обижая десять человек, находишь себе сто верных врагов. Но деньги (к счастью весьма немногие имеют их во изобилии) сцепляют один грех с другим. Скоро любимый грех твой потребует от тебя денег, и тогда мы легко погибнуть можем; ибо требования его до того простираться будут, что ты наконец честным образом и удовлетворить оным не возможешь. И так будешь дерзостным льстецом, обманщиком, подлым нищим, и после двадцати побежденных искушений при благосклоннейшем случае, и вором. Не думай, чтобы ты при этом уже остановился; вдруг вижу я тебя с крутой горы поспешно стремящегося. Обман твой открывают: ты думаешь сохранять честь свою, и во лжи клянешься. Тебя ловят на воровстве; ты хочешь спасти себя, и становишься убийцею. Не казнили ни одного такого преступника, которой бы неприметно не упал глубже, нежели он упасть хотел.

Знает благочестивый, куда ведет его добродетель, а именно: при конце в небо. Порочный есть мертвое тело, которым играют волны, почему знать, куда они занесут его! О, если бы какой-нибудь надгробный камень, вместо хвастовства своего предложил нам родословную роспись пороков: «Здесь покоится несчастная супруга, которая ярость и отчаяние собрала на главу жестокого и расточительного супруга своего». Но выше сего долженствовало быть написано: «По самолюбию внимала она ласкательствам лжецов с глазами сладострастными и соделалась преступницею; супруг ее узнал это, и мстил». Не далеко от того места видна маленькая гробница двух младенцев, великую надежду о себе подававших. Ах, если бы гласила тут эпитафия: «Прежде, нежели я узрел свет, умертвила меня охота к пышным нарядам гордой матери моей; меня же несколькими годами позже умертвил внутренний огонь, который доставила мне в наследство распутная жизнь отца моего!»

Так гласят гробницы, или так бы они гласить долженствовали; почти каждое немощное лицо, каждый нестройный голос имеет отношение к беспрерывной истории пороков, которые, подобно катаемому снежному шару, все более становятся. Внимай, и рассматривай, обманчивое сердце, если размышлять не хочешь! Из темниц, смирительных домов, галерей и больниц произносит порок навстречу тебе ужасные клятвы, воет, скрежещет и задыхается; за десять же лет порок этот был, может быть, еще только приятным маленьким преступлением.

―Ах, прилежно буду я бдеть над сердцем моим; с жаром будут его осаждать страсти, но я не хочу слышать ни о какой сдаче. Боже, если бы я был не винен пред Тобою! Но за несколько уже лет позволял я себе заповеданную радость, и этот корень произвел уже обширную родословную роспись, постыждающую меня роспись. Загладь ее кровью Своею, истреби, уничтожь ее Иисусе! Теперешнее ощущение Мое должно быть завтра добродетельным действием, шагом к новому, и таким образом в непрерывной черте основанием к миллиону добродетелей.

11-е («Колико ты блажен, друг тяжкого Креста!»)

Колико ты блажен, друг тяжкого Креста!
За гробом не слепцы хвалить и хулить будут;
Не входит мрак и тьма в небесные места,
Сквозь стекла там страстей глядеть уже забудут.
—
Нет ничего невернее, как чиноположение, которое люди делают между собою. За деньги, ласкательства и рабствование, можно у них взойти весьма высоко: но за то непочтительная мина, отказанная услуга, и снова весьма глубоко низвергают. Чиновное расписание чувственного человека гласит так:

 «Вверху стою я сам. Все люди, которых знаю я, имеют столь много пороков, что не могут спорить со мною о месте этом. Второе место показываю тем, которые имеют счастье быть моими друзьями и родственниками. В отделение это должно вместить и постельную собачку; ибо в третьих пойдут уже те, которые для меня работают. Четвертое место принадлежит сильным, которые могут мне что-нибудь дать, или у меня отнять. Пятого чина должны

быть те, которые могут меня увеселять и обольщать. К ним прикладываются опытные старики, начальство и учителя, если они не будут говорить мне неприятное; ибо иначе вытолкну я их назад. В шестое пространство бросаю я ― они все никуда не годятся! Однако надобно быть порядку. И так шелковые платья получают честь сию; если они обложены золотом, то тем лучше, и достоинство их уже решено. Прекрасное лицо, знатное рождение, и каждый, подобно дьяволу вредить могущий, должны быть предпочтены черни; чернью же называю все то, что ходит в худом платье. Дабы быть совершенно справедливым, предлагаю я каждому за наличный платеж, деньгами ли то, ласкательствами, завещанием, или ручною работаю, высокий чин. Только выключаются два первые места которые мною и ближними моими так заняты, что никакому человеку. ―

Умолкни глупый человек, и внимай Божественному чиноположению. Знатность лица перед Ним ничего. Только боящийся Его и делающий правду угоден Ему. Мерило, по которому все учреждаешь ты, безрассудно и обличает корыстную твою чувственность. Различие состояний, есть мудрое учреждение Божие, не для неба, но для земли. Даже и здесь бывает оно в своей силе, только до спальни немощного одра или до гроба. Это есть украшение, продолжающееся только через одно действие в прелюдии. Но в вечности чин определяет только душа. Добродетели, а не металлические сокровища, страх Божий, а не пергаментные преимущества; человеколюбие, не то, которое в скорости исчисляет, в какую высокую цену оно себя привести может; хвала Божия, праведная жизнь и блаженный конец: о! это есть богатства (Государь ли, или беднейшая вдова принесет их), против которых все здешние преимущества, на весах Судии, на воздух взлетают. Лучше единожды поклониться Богу, нежели тысячекратно от корыстных людей быть поклоняемым!

Здешний мой чин не значит ничего; для себя определяю я его весьма высоко, а другие весьма глубоко меня унижают. Истинный чин мой только Ты даровать мне можешь, святый и беспристрастный Боже! Если Ты хвалишь меня, то пусть мир ругает одежду мою, мои морщины и другие мнимые пороки. Скоро положу я жезл свой к скипетру Миропобедителя, сложу израненную и сморщившуюся кожу, и буду жить верою моею. Так теперь складываю с себя все мои преимущества, и желаю себе сна младенца, или поденщика. День и ночь, время и вечность делают весьма различное чиноположение.

12-е («Законы Божества, грех тяжкий, преступать; но тягостней еще, сей грех нам защищать»)

Законы Божества, грех тяжкий, преступать;
Но тягостней еще, сей грех нам защищать.
—
Это есть уже наследственный и естественный порок, который я хотя давно, но тщетно свергнуть c себя старался. Я должен уже следовать несчастному влечению моему. Обольщение велико, и злобный мир почти всякого принуждает к тому. Нужда и несчастные обстоятельства, в которых я нахожусь, должны меня извинить пред Богом и человеками. Другие впадали в грех мой, если это есть грех, еще чаще, не будучи и в половину столь к тому принуждаемы, как я. Но кто же страдает между тем от маленькой слабости моей? Иногда такой человек, который это заслуживает, но некоторые бедные и правдивые получают, от того себе и услаждение. Они друзья Божии. И так Провидение, употребляет меня орудием к наказанию и награждению некоторых людей. Но дабы сделать все, чего только Небо потребовать может, со всевозможною скоростью намерен я загладить теперешнее преступление мое. Если бы я был злочестив, то никогда бы мне и мысль такая не пришла в голову. Но у меня есть еще совесть, и если судьба перестанет только искушать меня, то я столь же буду свят, как и другие».

Не часто ли, сердце мое, питало ты в себе подобные мысли, когда было ты правитель грехов? Не правда ли, что это защищение находишь ты весьма сильным, когда оно возглашено бывает в пользу любимого греха твоего? Но знай, что оное употребляет и ― вор, который в сию ночь к нам вломиться хочет.

Если один грех извинен быть может, то они и все извинены быть могут. Разве не называешь ты оное мерзостною защитительною речью, когда пособница распутства почитает себя в государстве необходимою, и думает ближнему своему служить с опасностью и бескорыстнее многих других людей? Обманчивое сердце, твои защищения столь же мерзостны! Убийца, который в жару страсти (ибо хладнокровно убивает только дьявол) колет обидчика своего, и на место которого можешь ты поставить себя только с трепетом; безрассудный, который клятвенно отвергает Христианскую Религию, потому что он ее не знает и получает за то плату: будь уверен, что их столь же легко, если еще и не легче, извинить можно, как и тебя, когда ты без молитвы и благоговейного размышления ложишься на одре. Со времен Адама и Евы от частого употребления столь уже измождено все то, что можно сказать к украшению греха, и высокие Божия свойства и Его Слово все увертки так опровергают и уничтожают, что разумному грешнику ничего более не остается, как на себя жаловаться, и приять Иисуса в Правителя своего. Если и возможно только, чтобы грехи пред всесвятейшим Богом, нетерпящим однако же кощунства, могли быть извинены: то конечно Иисус Христос извинит их. Но где Он молчит, там говорит ад.

Долготерпеливый Боже, я не намерен укрываться в лес, но слышу теперь при прохлаждении дня носящийся глас Твой: Адам, где ты? Какая польза, если сказать могу, что я обольщен! Разве я других не обольщал также? И не идолопоклонство ли было то, когда я следовал не Твоему Закону, а иному? Кто защищает пороки, тот имеет охоту к частому впадению в них. Кто искренно жалуется на себя, тот вероятно и исправится. Да исчезнут все хитрости и листья смоковичного дерева! Ты, Всесвятейший, праведен; я же грешник, и чем более грешник, тем менее выдаю себя за такового. Какое бессмыслие! пред человеками стыжусь я преступлений своих, а с Тобою, горящим любовью ко прощению признанных грехов, хочу вступать в тяжбу и дело свое вести против заповедей Твоих. Боже, буди милостив ко мне, грешнику бедному; Я раскаиваюсь во грехах моих и искренно намерен исправиться.

13-е («Где умирает все, не мни там вечно жить»)

Где умирает все, не мни там вечно жить,
Никто не даст тебе того что не имеет;
Без пищи и земля никак не может быть:
Берет она сама, в ее что недре тлеет.
—
Место, где я теперь нахожусь, есть чаятельно могила. Ибо где бы мог я поставить ногу, не постав ее на труп, или прах его? Может быть языческие предки на этом месте принесли в жертву идолу своему человека. Может быть, за две тысячи лет перед этим, во время ночного пирования убил здесь Немец друга своего. В этом углу мог умереть дерзостный, которого осужденная душа с трепетом вспоминает о этом месте смерти. А там, в оном углу, может быть испустил дух свой истинный почитатель Бога, который теперь питает за меня пламенное в себе желание; о, дабы не было посрамлено грехом то жилище, из которого Ангелы Божии понесли душу мою на небо!

И так земля есть кладбище, и смерть совсем не должна мне быть мыслью новою; ибо каждый цвет во благовонии своем посылает ко мне на встречу мысль эту. Не только место погребения и скелет изображают мне смерть: кажется, что вся земля должна состоять из гниения и тления. Этот пригорок именуете вы виноградным садом, но с такою же справедливостью можете наименовать его и могилою. Кажется, что не совсем еще распустившийся розовый бутончик показывает мне плоть предков, из которой, с примесью других вещей, тот составлен. Сколь безрассудно отвращение наше и наш ужас! Ныне с трепетом уклоняемся мы от трупа, а после нескольких лет увеселяет он нас в цветах, хлебе, вине. Мы живем от тления и наконец за трапезу свою платим нашим телом.

Когда дети в играх своих выбирают Короля, то это не смешнее того, когда собираются старики и только жизнью забавляются. Они дети, а мы смертные. Королевствование их кончится печально, когда родители начнут их бранить за изодранные при этом случае платья. Когда же расходятся пятидесятилетние дети без того, чтобы биение сердца, кружение головы и дурнота того, или другого, за глупую и дерзостную его надежду на жизнь, жестоко не укоряли? Но предлинный ряд людей в разноцветных своих одеждах сидит за столом, и частью умирающие уже лица освежает вином и шутками. На блюдах пред ними лежит смерть, и все находящееся пред ними близко к погибели своей; сами они таять должны, что после нескольких сот дней одного из них уже не будет: но все ощущение их есть ничто иное, как жизнь. Смерть была бы для них страшною мыслью. Для чего же? Разве страшно в каждый вечер снимать с себя платье, или ежедневно питаться трупом? А при хорошем знакомстве со смертью, или Религией, умирание наше есть только перемена платья. Мы снимаем с себя измаранный плащ, и надеваем на себя великолепное платье. Последний вздох есть знак вступления в вечность.

Боже мой, у Тебя только жизнь: на земле суть только терние и смерть. Прости мне, что я столь несильно желаю оного ближайшего с Тобою соединения. Если бы мой страх смертный был и такою недоверчивостью к обетам Твоим, то просвети разум мой, чтобы я узрел там благодать, где плоть и кровь вопиет на насилие. Довольно уже времени странствую я по кладбищу этому. В иных местах нахожу златую эпитафию, искусно изваянную статую, раскрашенный покров, полынь, плющ, шумящую липу… это довольно изящно для грешника; но Ты, Иисусе, обещал мне Рай, которым здесь я не наслаждаюсь. Но и буду сообразоваться Тебе, дабы быть удобным к тамошней истинной жизни. Даруй мне для этого благословение Твое.

14-е («Безумец! не цени творенье безрассудно!»)

Безумец! не цени творенье безрассудно!
Сколь часто мысль твоя продерзостно смела;
Считая ни за что Божественны дела,
Высоким Ангелам сцепленье коих чудно.
—
Если бы паук делал нитки чистого золота, жаба производила жемчуг, а вереск гладил морщины: то человек не спросил бы, для чего существуют твари сии. Но не весьма ли бесстыдно поступаем мы, будучи такие корыстные рассматриватели дел Божиих? Прекрасно источенная гусеница разве гнуснее шелкового червя? Почему виноват комар, что у него есть жало и оса, что не врождено в нее искусства к собиранию меда? Способность их в архитектуре столь же велика, как и пчелиная. Пусть только возьмут терпение, аптека и мануфактуры ищут теперь много такого, что за несколько столетий попирали еще ногами.

Конечно, полезные твари должны нам быть приятнее вредных. Но в рассуждении последних должны мы поступать только защитительным образом, а не так, как фурии, и нападать на них без нужды. Все еще есть на них печать Творца их, и Испытатель Натуры нередко открывает в них удивления достойные свойства, которых не находит он в любимых наших зверях. Но в некоторых случаях мы и отступаем от упрямства своего. Тюльпан не имеет ни запаха, ни пользы; но мы уважаем его, и тем более уважаем, чем он становится слабее, или пестрее. Ибо то, что называем мы красотою его, есть несовершенство. Что у человека седые волосы, то у него желтые, белые, или черные полосы. Итак, тюльпан имеет цену свою в глазах наших, но в разуме и размышлении нашем и каждая бы тварь оное иметь долженствовала.

С такою же корыстью разбираем мы и человеков, и не редко через то бываем смешны. Доселе был человек в глазах наших негодяем: но он делает нам подарок по вкусу нашему, деньгами ли то, услугою, ласкательством, или обещанием, и этот человек превращается вдруг в Ангела, иного старика никто из проходящих не удостаивает внимания, но его толкают и марают грязью; но если бы поддельные завитые волосы покрывали седую голову его, а атласное платье (через обман ли бы достал он его, или заем) тело его: тогда бы каждый кланяющийся в молчании вручал себя в милость его. Наш кошелек, или глаза и уши должны быть наполнены, дабы нам что-нибудь уважить. Редко в таких случаях требуют совета у разума.

Но Ты наполняешь руки мои и мое сердце, всеблагий Хранитель! И так Тебя бы должен был я, корыстный, обретать паче всего любви достойным. Но недовольство, упрямство и невнимательность, к сожалению, весьма часто скрывают Тебя от меня. Нимало способствует к тому и безответное неуважение некоторых дел Твоих. Что я с презрением ногами попираю, или на что взираю только с отвращением и насмешкою: то некоторым образом меня от Тебя отвращает; так иные Христиане злоупотребляют Песни Песней Соломоновых и другие книги Св. Писания которые собственно писаны для всех народов и времен, к насмешкам. Всегда смотрим мы только на себя и свой век, и при сей краткозримости теряют уставы Божии, следственно и наше благодарения жаждущее благоговение, многие прелести свои. Поклонения достойный! от семи созвездий до тернового куста не существует для Тебя ничего непристойного. Рассмотрение мое натуры должно одушевляться не тем, что мне полезно: но тем что для Тебя славно.

15-е («О, обновленья сил смиренное моленье, проникнув небеса, ко Господу течет и сносит к нам всегда Его благословенье»)

О, обновленья сил смиренное моленье,
Проникнув небеса, ко Господу течет
И сносит к нам всегда Его благословенье,
Являющее в нас духов сокрытый свет.
—
Итак, да дойдет до слуха Твоего искренняя моя молитва о новых силах к добродетели. Боже мой, охотно внемлющий! Тело мое от жара, или трудов чувствует теперь тягость, но душа моя чувствует оную еще более. Я утомлен бываю, подобно выздоравливающему больному, когда надобно исполнять некоторые должности. Если Ты не подкрепляешь, то руки мои опускаются. Какая ныне была та добродетель, при которой я победил самого себя?

Некоторые добродетельные действия стоят денег, иные труда. Но люди хотят всегда жертвовать только одним из этого, и добродетели их бывают потому не совершенны. Либо охотно подают милостыню, с тем только, чтобы другие и раздавали ее, или много занимаются бедными, а не дают им никогда ни полушки. Один делает покров на жертвенник, а церковь посещает только в яснейшую погоду; другой не пропускает ни одной службы Божией, а лучше дает множество денег расточительному сыну своему, нежели пожертвует талером на починку валящейся церкви, или на прокормление страждущих от голода школьных учителей. Но добродетель имеет еще более подводных камней, о которые разбивается не осторожный. Худо разумеемая честь многих Христиан во дни наши делает хладными. Богу хотят служить, но только не публично; хотят принимать Святое Причащение, но только не вместе с чернью; Иисуса хотят признавать источником спасения, но только чтобы какому-нибудь знатному сие известно не учинилось. Иной подвизающийся Христианин боится и любит здравие свое паче всего. Все ненастные, или пасмурные воскресные дни не в ущербе. Барометру не надобно стоять над некоторым, или под некоторым градусом, если идти к Божией службе. Не можно быть гостеприимным; ибо ни к кому сам в гости не ходишь, и часы сна уже единожды навсегда определены. Ничего не берут, ничего и не дают. Столь же трудно и Бога хвалить за восходящее солнце; ибо для сего должно вставать рано. А другой хромающий Христианин ограничивает Религию свою только понятными предметами. Итак, нет для него ничего тягостнее причащения святых Таин.

Боже мой, в сих и подобных сему мыслях нахожу я всегда и себя. Это есть доказательство, что я еще весьма великую нужду имею в помощи Твоей, следственно и в молитве. От теперешней моей добродетели до возможной для меня находится еще множество степеней. Но далеко ли поступлю я, если не буду испрашивать помощи благого Духа Твоего!

Итак, преблагий Боже мой, да будет Тебе угодна молитва сердца моего! Подкрепи меня, когда в трудных добродетелях буду я претыкаться. Напомни мне, что чем большее будет награждение, тем труднее была для меня победа. Наказывай меня, когда вздумаю делать выбор в заповедях Твоих; и научи меня мыслить, что тот не может быть другом Твоим который хочет быть им только отчасти.

Помоги мне, Боже мой!
Ты знаешь Господи всю слабость сил моих.
Надежду на Тебя, о Боже! возлагаю
Дар Духа Твоего благого ожидаю,
Да процветет моя душа в дворах святых.

16-е («Для человека путь ко благу не закрыт. Но мира суетой себя он помрачает»)

Для человека путь ко благу не закрыт.
Но мира суетой себя он помрачает;
Когда ж на Бога кто душевным оком зрит,
Тот горесть каждую весельем услаждает.
—
Различие человеческих судеб не столь мало как, то по первому взгляду кажется. Мы либо стоим столь далеко, или столь поспешно проходим мимо, что о картине не можем сделать справедливого заключения. Может быть все человеки равно счастливы и не счастливы, если мы следующее рассмотрим.

Ни о ком не должно заключать по себе. Что для меня жестоко, то не должно быть жестоко и для каждого; так и наоборот. Голодный поселянин видит Княжеский стол, и воображает, что каждый из сидящих за ним обедает с аппетитом и сладостью. Но он заблуждается, подобно неженнику, который думает, что каждый человек при поцарапанной коже и нескольких каплях крови столько же ощущает боли и тоски, как он. Воспитание и привычка отнимают у некоторых нервов всю чувствительность. К Орденской ленте также привыкают, как и к костылю. Кто от детства ходит босой, тот бывает подвержен простуде менее того, который всегда ходил в шубе. Оному палочные удары не более чувствительны, как сему косой взгляд.

На счастье и несчастье надобно смотреть не с одной только стороны; ибо другая сторона изъясняет первую. Например: высокое звание должно давать более отчета, иметь более льстецов и завистников; но редко верного друга. Юноши имеют недостаток в деньгах и основательном размышлении, а старики в радости и удовольствии. Благополучие рождает дерзостное ожесточение, а злополучие подлую нечувствительность. Одно другому выходит подобно. Гордый Министр читает пасквиль на себя, а безугомонного нищего травят собаками; тот получает ленту, а этот калач: оба они ощущают равно много и равно мало, и почитают то следствием своего рода жизни.

Возьмем в рассуждение целое. Пусть от колыбели до гроба сложим все радостные и печальные часы и мы увидим, что между ученым и невеждою, господином и слугою, здоровым и больным невеликая выйдет разница. Но приложивши еще к тому судьбу детей и внучат, тяжело будет определить перевес; эту судьбу родители охотно бы почли за собственную свою. Богатый, здравый, приятный и почитаемый ростовщик имеет негодных детей и милостыню собирающих, или по дорогам грабящих внучат; бедный же, больной и презираемый сосед его цветет после пятидесяти лет в детях своих: которое семейство счастливее?

Если же приложу я к сему угрызение совести, удовольствие в Бога, силу Религии, а особливо свойство неба и ада: то склонен увериться, что все находится в равновесии. Подушки из лебяжьего пуха и гнилая солома, индейские птичьи гнезда и отрубистый хлеб равно приятно угостить могут старых знакомцев. Только совесть, только милость или немилость Божия определяет судьбу нашу. Подобно как Святое Причащение равно принимает всех приходящих, так и вообще Религия Иисусова восставляет первоначальное Равенство человеков. Она унижает высокого и возвышает низкого. Имея в виду небо, забывают различный моды в платье земли, и вкушают и видят только, сколь благ Господь. Милостивейший Боже, сколь бы благо было есть ли бы я никогда не роптал судьбу свою! Если я теперь спокойно заснуть могу, то чего не достает мне, да если бы я и того не мог, то все бы еще счастливее был, имея возможность заниматься Тобою на ложе моем. Мир слаб для подания помощи, или причинения вреда Христианину.

17-е («Кто может обозреть Господни чудеса?»)

Кто может обозреть Господни чудеса?
Пылинка каждая хвалу Его вещает,
Зерцало мудрости стебль зелия являет,
Твердь отдаленных звезд, планетны небеса,
И жизненосный огнь и области воздушны,
И море и луга, долины и холмы,
Хвалебные Его суть песни и псалмы;
Повсюду персть Его мы видим присносущный.
—
Это оставленный друзьями своими цветущий сад, потрясаемый ветром и сущий теперь жилищем для насекомых! Но я посещу его еще теперь благими мыслями своими, с размышлением приближусь к тому месту, где цветник находится, и буду хвалить Бога на этом алтаре Его.

Тысячекратно отливающие краски, различные в родах своих, но равно изящные; тихое переливание каждой краски в другую, неподражаемые полосочки, точечки и оттенки; сладчайшее благоухание, которое и малейший цветок распускал вокруг себя: все сие ощущаю я. Но ощущаю ли и ту великую мысль, что Творец стольких красот создал все сие не для Себя, и что Ему не было нужды во мне, ради которого Он создал их? Углублялся ли я в эту бездну благости, или на скромные цветы взирал с меньшей чувствительностью, с меньшим благоволением, нежели на гордо блестящее вещество шелкового червя, покрывавшее знатного раба пороков?

Какое чиноположение и в царстве цветов! От высокой лилии до смиренной фиалки все прекрасно! Человек! Исполни предел свой, ограничь себя без зависти и презрения на назначенном тебе месте подвигов, и ты почтишь пути Провидения, и ты обретешь почитатилей в роде своем! Цветник находится теперь в мрачности и уединении, подобно укрывающемуся добродетельному мужу, которого Совершенство будет познано, только в великий день суда. Но скоро уже роса зари утренней разрешит или розовых пучечков, и покажет красоту их, так родители и учителя развивали младое сердце мое. Заблаговременно укрепляли они оное против жара страстей и против неприятностей полудня жизни моей. Но какие насекомые окружают цветы и умы младые, на счет которых стараются они питаться и веселить себя! Сколь ни неприметен теперь цветник, однако атмосфере сообщает он бальзамические пары. Так смертная ночь покрывает праведного, но добродетель его еще благоухание распространяет. Когда холм могилы моей будет некогда осеняем липами, или тихое блистание луны будет освещать его; тогда зрелище это да будет столь же почтенно и научительно для благочестивого, сколько теперь достоин для меня почтения, сколь научителен для меня цветник осиротевший!

Бесконечно благий Боже, благодарю Тебя, что Ты даровал мне чувства к ощущению красоты творения Твоего, и такое сердце, которое удобно ощущает ее со благодарением! Сотвори, да всегда с такою невинностью и чистотой, с какой цветы ожидают зари утренней, возвышаю к Тебе главу мою, доколе не приблизиться разрешение мое. Да вкушу я к славе Твоей радости, к которым Ты создал меня. Но без сомнения все цветники слишком скоро увядают для духа моего и весьма для него недостаточны: ибо я стремлюсь к небу, а это небо, Спаситель мой, приобрел Ты мне. Страдание Твое началось в вертограде, а святая мысль моя при цветнике. Я не смел бы радоваться, и оранжерея была бы для меня тернием, если бы рукописание, против меня бывшее, Ты не разодрал Словом своим и не освободил бы меня. Ты был погребен в вертограде, а могилы благочестивых есть наилучшие цветники. Я буду так жить, чтобы никогда тихая, но хвалящая слеза могла оросить могилу мою.

18-е («Когда грехи мои, о Боже! мне простишь, Спаситель в смертный час явится предо мною, и подкрепит меня десницею святою»)

Когда грехи мои, о Боже! мне простишь,
И избранных в собор меня своих включишь,
Спаситель в смертный час явится предо мною,
И подкрепит меня десницею святою.
—
Может ли и самая высокая Философия, хотя она является чистейшею всех тех религий, которые только людьми выдуманы, доставить нам успокоение, победу в страдании и смерти, к чему учение Иисусово сообщает нам средство и силу? Бешен тот, кто скажет: я хочу умереть, если не прибавить к тому: и быть у Христа.

Христианин в смерти герой, а не Христианин трус: это опытное положение редко подвергается исключению. Ты хочешь умереть как Философ? Бедный человек! тогда смерть твоя будет страшлива, или сомнительна. Следующие мысли постигнут тебя, как вихрь. «Каков собственно тот мрачный путь, в который я теперь вступить должен? Жизнь моя хотя не приводит меня в раскаяние, но лучшею бы, гораздо бы лучшею она быть могла! Страшная неизвестность в рассуждении будущего и жестокая болезнь не позволяют мне умереть так бодро, как я думал. Многое, по истине многое, потребно для этого! но теперь не можно делать заключений; а острые мысли убегают. Что же Христианам, что же добрым людям этим доставляет такую дерзость? Разве для них в смерти нет тех сомнений, которые мне встречаются? Они говорят, что подражают Христу: но кому умереть столь покойно, как Он умер! Поступки Его в смерти превышали человечество. Умереть подобно Ему желал бы я теперь; ибо Он был без сомнения муж благоразумный и добродетельный. О дабы не должно было почитать Его только Сыном Божиим! ― Но Он долженствовал быть более человека, и как человек не мог бы он мне ничем помочь как здесь, так и в наступающей вечности. Мне не надлежало бы быть столь упрямым; Христианином был бы я спокойнее. Ибо всё еще возможно, да как мне теперь кажется, то и не совсем невероятно, всеблагому Существу даровать бедным, страждущим грешникам, а особливо в смерти помощника и заступника. Этим же мог быть только один Иисус Христос. Но что будет тогда? Сколь я бесчеловечен! для чего не старался я приобретать Его милости? Что будет, если я неблагодарный увижу язвы, из которых Он кровь за меня проливал? О горы! падите на меня, покройте меня, холмы!»

Сравни сей заикающийся язык с уверительною молитвою умирающих Христиан, и одно из сильнейших доказательств за истину Религии откроется тебе. «Господи! ныне отпускаеши служителя Твоего в мире, ибо очи мои зрели Спасителя Твоего. Я ничего не терплю такого, что бы недостойно было дел моих, и Невинный гораздо более претерпел за меня. Скорби мои велики, но Спаситель мой помогает мне сносить оные. Если я только молюсь и твердо Его придерживаюсь, то нет мне нужды ни до чего. Если бы изнемогали у меня купно и тело и душа, то Иисус все еще есть утешение сердца моего и часть моя. Не проливайте слез, друзья мои! Я скоро приду к Богу. Не печальтесь обо мне; ибо я хочу умереть и быть у Христа. Мрачный час… Но где, смерть жало твое? где, ад, победа твоя? О Боже, да будет Тебе благодарение в вечности, подобно как уже и теперь на смертном одре моем, что Ты даровал мне победу через Иисуса Христа, Господа моего! ― Так, Примиритель мой, хочу я некогда умереть в честь Твою! Кто же так умирает, тот умирает благо».

19-е («Во всякий час меня о Боже! Ты хранишь и имя грешника в отверзтых язвах зришь»)

Во всякий час меня о Боже! Ты хранишь
И имя грешника в отверзтых язвах зришь.
—
Боже! сколь же приметно человек мал становится, если нет у него помощи! Не надобно страшиться привидений, ниже иметь беспокойную совесть, чтобы ощущать некоторый ужас в ночное время. Большая часть людей в мрачном уединении лишается бодрости своей и страшится, не зная чего. Они видят и слышат в ночное время все более, и по собственному жилищу своему ходят, яко чужеземцы.

Внимающая тишина и бледное мерцание полуночи вгоняют в нас некоторой ужас. На что мы днем не смотрим, то нас тогда занимает. Менее рассеянная сила воображения возвышает и обезображивает все, и часто должно нам призывать рассудок, чтобы он сделал ей выговор. Прерывается струна, коробится и трещит доска, какой-нибудь зверь зашумит над нами, или подле нас, мы сжимаемся, и вдруг потом стыдимся своей боязливости. Малейший шум возбуждает в нас подозрение чего-нибудь худого и воров. Крик совы, детскому голосу подобное мяуканье кошки, храпение близко спящего человека, и сто иных малостей бывают в полночь важны и причиняют некоторый ужас. А как слух тогда все увеличивает, то и зрение также нас обманывает; деревья превращает оно в людей, из карликов делает исполинов, а лунное сияние рисует возрастающие привидения в саванах. У многих людей причины бывают различны, но действие одинаково; самым благочестивым Философам и героям было бы не приятно, если бы должно было им одним провести ночь в церкви, или на кладбище.

Самое чудное в этом ночном ужасе есть бодрость, которую сообщает самое малочисленное человеческое общество. Даже и присутствие младенца умеряет боязливость и самый трусливый, приводимый все в страх мнимым всемогуществом привидений, дерзает идти в самый отдаленный угол дома, если будет провождать его такой же боязливый и бессильный человек. Ах! в ночь смертную и самый мужественнейший должен иметь проводника: но все ужасаются и убегают, если Ты, Иисусе, не подашь обильную помощь и утешительную свою руку!

Вообще ночной ужас научает меня тому, что человек рожден к обществу и есть такой младенец, который не долго может пробыть без помощи. Так мрачная ночь проповедует учение, которое бодрый и шумный день совсем опровергнуть хочет. Богоотрицатель ночью верит частью Богу, а вольнодумец, если он не скоро заснуть может, бывает так мал, или так велик, что почти мог бы молиться. Но если общество бессильного товарища, или слуги, может укрепить бодрость боязливого: то сколь же безопасным должно быть в Твоем общении, Вездеприсущий и Всемогущий! Хотя сильный рассудок и побеждает у некоторых впечатления робость вселяющего воспитания и умоисступительной мечты, однако детская молитва гораздо более произвести может.

Уверь же меня всеблагий Боже, о Твоем всеуправляющем надзирании. Без Тебя страшны ночь, могилы и уединение. Итак, сохрани меня от ужасов и неверствующей греховной боязливости. Воспоминай мне, что Христианин должен жить без отчаяния и трепета; если же и придет на него некоторый страх, то надобно ему сердечно молиться. Весьма противны натуре моей ночь, могилы и уединение: следственно сотворил Ты меня не для них, но для жизни и неба. Почто же мне впадать хотя в минутный страх? Теперь иду на ложе, а скоро пойду и на небо.

20-е («Щедротою Своей ты нивы исполняешь и словом уст Своих во хлебе нас питаешь»)

Щедротою Своей ты нивы исполняешь
И словом уст Своих во хлебе нас питаешь.
—
Благий Боже, совершенный Благодетель для каждой твари! какая провозвестница славы Твоей есть ныне земля? Она исполнена благословения Твоего, подобно как ночное небо исполнено Твоей чести. Зеленый хлеб и каждый ствол провозвестником является, и каждый оного колос призывает человека к возданию хвалы Богу. За сто еще дней было поле столь же бедно, как добродетель моя: но теперь является оно делом Твоим.

Сколь научительна теперь прогулка в полях! Лес спеющего хлеба, коего вершинами, подобно как волнами или облаками, ветры играют, побуждает нас удивляться Провидению. У подошвы леса этого живут бесчисленные твари. Младые жаворонки и быстрые перепелки находят внизу пищу свою, вверху поспевает нам пища. В колеблющихся колосах зрю я будущую жизнь свою. Облака поливают, солнце варит, а ветры прохлаждают: посредством этого приготовляет мне Бог пищу и радость. Строение стволов и колосов доказывает, что оные приготовляет Он собственно для меня. Если бы они были выше, то питательный сок не мог бы так хорошо проникнуть в них, и земля бы слишком высосалась; а если бы ниже, то птицы и другие звери доставали бы их, и жатва бы наша была гораздо беднее. Если бы стволы были слабее, то каждый бы ветерок нагибал их; а если бы тверже, то полевые мыши и насекомые всползали бы на них, или во множестве садились бы на них птицы и выклевывали спеющие зерна. Итак, хотя стволы гибки, но обшиты несколькими узлами, подобно как твердыми обручами; колосы же защищены жалами. Будущая эта трапеза человека превосходнее всякой трапезы зверей. – Не надлежало ли бы поэтому и благодарению его быть громогласнее всех певцов воздушных?

Подумать также надобно и о том, что человеком занимался Творец более, нежели всеми прочими Тварями шара земного. Почему эти и имеют только определенные места для жилищ своих, в которых также особливо ограничивает их и род их пищи. Хотя главная пища человека хлеб, и не растет сам собою, ибо человек должен в поте лица своего снедать хлеб свой: однако с некоторой прилежностью растет он во всех странах. Он может против натуры других растений сносить холод и жар в высокой степени, и приносит потому богатейшие плоды, нежели какая-либо иная плодовитейшая трава.

– Да будет Тебе хвала, да будет Тебе поклонение, прещедрый Даятель и Хранитель! Даруй нам ранний и поздний дождь, сияние солнечное, громы и бурю. Ты знаешь, сколь все это нужно для благословенной жатвы. Премудро размеряешь Ты росу и лучи солнечные, и каждое зерно, скрывающееся теперь еще в недрах колоса, определил уже Ты кому-нибудь из питомцев Своих. Как- будто бы не довольно того, что нас насыщаешь, увеселяешь Ты еще нас и хлебным цветом, и под хлебом нашим для восстановления нашего здравия производишь лебеду и колокольчики, васильки и дикий мак. Всеблагий Боже! щедрость Твоя превосходит всякое ожидание и понятие. Bсe это сотворил Ты для сохранения тела нашего: могу ли я еще сомневаться в истине того, что из любви предал Ты на смерть единородного Сына Твоего за душу мою?

О Боже! Ты во всех делах твоих велик.
Поет твою хвалу несметный тварей лик.

21-е («Взирая мудрое времен всех разделенье, теряюсь мыслями в бездонной широте»)

Взирая мудрое времен всех разделенье,
Теряюсь мыслями в бездонной широте;
Слаб разум обтекать их план и назначение:
Он падает, взойдя лишь к звездной высоте.
—
Ныне должайший день в году; и чем далее к северу, тем он дольше. Земли в жарких чертах земли не требовали для плодородия столь продолжительного сияния солнечного; им более принесло пользы прохлаждение ночей. Творец даровал всему наилучшее. И так оным даровал Он беспрестанное равноденствие и равноночие. Если бы человеки могли переменить строение мира (что конечно сделали бы они, если бы Бог даровал им могущество для этого): то большая бы машина скоро остановилась, и тварь бы погибла. Премудрый воззрел на все творение Свое, и признал благость оного. Бывали такие безумцы, которые говаривали, что все есть слепой случай, и что мир не достоин пребывания.

Ныне радуемся мы должайшему дню, а противоположники наши жалуются на долготу ночи. Но в рассуждении сияния солнечного не надобно нам друг другу завидовать: ибо, если все народы земли изочтут год, то выйдет, что в солнечном сиянии принимали все равное участие. Каждая страна освещается 4383 часа или половину года. Это есть увещающее учение для тебя, сердце мое, чтобы ты в мрачные дни с завистью не косилось на других и не вопияло бы на насилие и несправедливость.

Натура уже большей частью совершила для нас работу свою на этот год. Она начинает успокаиваться подобно сороколетнему человеку. Приметно становится она важнее. Вместо юношественного светло-земного цвета избирает она (научитесь от нее старики суетные!) с кротостью цвет темный в одежду свою. Соловей молчит, прогулки становятся от жара тягостны, работающий поселянин косою своею лишает некоторые луга цветов и берет уже серп для жатвы зимнего ячменя. Это есть образ человеческой жизни, в лете которой также неестественно терять время на пустое и не хотеть работать.

– Боже мой! солнце Твое освещает теперь почти все действия мои. О, дабы я не производил никаких дел мрачности! Отселе будут дни, хотя и неприметно, уменьшаться. О, дабы я размыслил, что дни жизни моей беспрестанно неприметно уменьшаются, и что путь мой к судилищу Твоему с каждым вечером сокращается! Ты, благословением обильный Боже, обливаешь нас теперь благодеяниями: но все это есть только малость в сравнений с той полнотой благодати Твоей, которую Ты нам во Христе предлагаешь. Он есть солнце правды, и никогда не заходит. Каждое мрачное и хладное сердце может быть им освещено и оживлено к добродетели. Ах, Спаситель мой! без Тебя я мертв, и со всех сторон окружает меня мрачность и зима. Да не уменьшится милость Твоя ко мне, грешнику, и да не устанешь милосердовать и грехи прощать. Снова раскаиваюсь в хладности моей к Тебе и лености моей во благе. О, дабы благодарность моя была пламеннее, поскольку дни мои уменьшаются, и в смерти о Тебе не помышляют! Поздно в долгой ночи гроба начинать благодарить Тебя.

22-е («Я прах есмь, якоже и все отцы мои; несчастный предстою, судимый, обвиненный: могу ль мнить, что воздам довольно пред Тобой»)

Я прах есмь, якоже и все отцы мои;
Несчастный предстою, судимый, обвиненный:
Могу ль мнить, что воздам довольно пред Тобой,
Когда с терпеньем суд снесу определенный!
—
По какому праву могу я ожидать в трудном и греховном мире только дней радостных? Без сомнения получу я из них несколько в часть свою, и получу тем более, чем с меньшею жадностью буду стремиться к ним. Да и что доставит мне несправедливые жалобы и жадные желания? Не богопорицательно ли будет думать, что Бог увеселяется мучением моим? Если бы возможно было это по благости Его (рассматривая её в целом), то Он конечно бы истребил всякую скорбь мою, определивши меня к радостям вечным.

Дети проливают слезы и проливают оные почти всегда о пустом и по упрямству. Что бы было, если бы они никогда не плакали? Отвечается, что им трудно бы тогда было удержать здравие. Если вопль их только не чрезмерен, то служит он им к движению и сильному потрясению внутренних частей тела. Мы, взрослые, также своим образом слезы проливаем, по крайней мере наморщиваем лоб, если сердце и глаза слишком жестоки и сухи для излития слез. Но чего хочется нам? Ярью (зеленой краской) выкрашенной сахарной куклы, ослепляющей пустоты. Есть и страдание мое и есть страдание величайшее, то оно есть либо следствие грехов моих, или постигло меня и без вины моей: в первом случае мне не на кого жаловаться, а во втором – тем лучше для меня. Один Иисус страдал безвинно, и не роптал. «Ныне будеши со мною в раю». Это есть средство успокоения и утешения, если бы и ад лежал на мне. Поносно для Христианина стенать беспрестанно.

Ангелы, с могущественным щитом подле страждущего человека стоящие и защищающие его от всякого несчастья, доколе он вас от себя не отторгает! Друзья человеков, познающие намерение Всеблагого при каждом ударе судьбы! сколь великою должна казаться вам любовь Божия, когда зрите вы ежедневно долготерпение Его в рассуждении возмутительных чад земли! Вы знаете, что каждый крест есть для человека врачевство, за усмирение наше вы Бога прославляете: но мы изрыгаем хуления и ропщем. Вы знаете, что мы скоро должны быть на небесах сообщниками вашими, и купно видите, сколь не небесно поступаем мы в рассуждении Всевышнего. О! если бы вы не столь в благе утверждены были, то вы бы долженствовали быть врагами человеков! Часто стремимся мы к яду и вопием на насилие, если вы с любовью отнимаете у нас яд этот. Часто шатаемся мы на краю бездны, а вы с милосердым усилием отвлекаете нас от оной; горько жалуемся мы тогда на повреждение и согбение членов наших. Хранящие Ангелы! какое служение отправляете вы у нас, человеков младенчествующих?

Любви исполненный Боже, и может быть наиболее любви исполненный тогда, когда я жалуюсь на строгость Твою! Какое благо и милосердие сопровождали всю жизнь мою! На престоле небесном зрю я такое сердце, которое исполнено ко мне ощущений Отеческих. Божественный Брат мой с отверстыми для меня ранами сидит одесную Отца. Все небо дружелюбно взирает на меня, когда я молюсь или добродетелен бываю. Я имею позволение, повеление имею вечное блаженство именовать наследием моим. Скоро уже протекут теперешние мои слезами окропляемые лета детства. Если с проливающими слезы очами уверительно воззрю я только к Всемогущему, то Он осушит слезы мои. Хотя бы и мать позабыла чадо свое, однако Ты, Отче небесный, меня не позабудешь. Горы движутся, упадают холмы, а благодать Твоя не может от меня уклониться; ибо Ты еси Господь, мой Избавитель.

23-е («Сколь суетно все дни сей жизни провождаю, не внемля Твоего закона гром и страх!»)

Сколь суетно все дни сей жизни провождаю,
Не внемля Твоего закона гром и страх!
Сколь часто в ложном я спокойствии бываю
И отрицаюся Тебя в моих устах!
В тягчайшие грехи вседневно погруженный,
Не сердце внутрь меня, но камень я ношу;
Глас совести в себе не слышу умерщвленный;
Являю буйный смех, неистовством дышу.
—
Сколь бы порочный человек ни был способен в мирских игрушках своих: но если будем мы рассматривать его точнее, то неспособность грешников в важнейших делах весьма явна. Они подобны такому малолетнему, которой в брани и игре весьма быстр, a в школе самой тупой.

Какие ораторы бывают обыкновенно сластолюбцы, льстецы, обманщики! Но сколь они немы, сколь неспособны, когда им должно говорить с Богом! Для них нет ничего высокого и тяжелого; они всё делать могут, только не молиться. Сколько глупцов в блестящих беседах говорят несколько часов о ведомостях, лошадях и новых модах с текущим красноречием! но о блаженной вере, о заслуге Христовой, о Божественном возделывании душ наших знают и говорят они менее своих служителей. Романы глотают они глазами, а при Слове Божественном засыпают. Co благоговением не могут они прочитать ни одного покаянного Псалма. Они такие безрассудные рабы страстей своих, что лучше подлым образом услуживают постельной собачке, нежели подкрепляют и подают руку помощи бедному или болящему своему собрату. Они стараются говорить по-французски, а не по-Христиански. Они твердят иностранные стихи, а едва еще знают Отче наш.

Одна только для нас, человеков, находится истинная способность, а эта способность есть искусство умирать. Все прочее от управления государствами до работ поселянина суть вещи посторонние. Какая польза человеку, что он будет владеть целым миром, если душе своей вред причинит? Что такое есть тонкий образ жизни? Он весьма груб, если противиться подать руку смерти. Собрать и расточить денежные кучи легче, нежели уверовать во Иисуса. Для оного потребны только здравые члены, несколько остроты и много счастья (что вcё есть более милостыня Провидения, нежели блага приобретенные): но к живой вере во Искупителя, и вообще к истинному благочестию потребен истинный разум, размышление, а особливо возделанное и, следовательно, превосходнейшее сердце. Кто обладал большим разумом, Иосиф ли, или жена Пентефриева? Дабы быть искупленным, но погибнуть, потребно более неразумия и глупости, нежели заключенному, который бы не мог найти отворенных для него дверей темничных. Сколь безрассудно незнание того, где будем мы после пятидесяти или ста лет! Я знаю, в Кого я верую, знаю и уверен; я знаю, что живет Спаситель мой: — так говорят благочестивые. Я не знаю, надобно ли мне быть стражем вожделений моих: — так немотствуют отвратительные грешники, следуя Каину.

– Господи! Ты исследуешь меня и меня знаешь; Ты разумеешь мысли мои и мою, к сожалению, виновную неспособность издалече. Мог ли бы я теперь еще час приятно заниматься Тобою? Сколь же бываю я неспособен, когда не могу предлагать Тебе ни нужды своей, ниже приносить Тебе благодарения! Итак, покажи мне пути Твои и научи меня стезям Твоим. Поведи меня в истине Твоей и научай меня; ибо Ты еси Бог помогающий. Ежедневно Тебя ожидаю я. Сохрани меня милостиво и в ночь эту не по заслуге моей, но по Твоему бесконечному милосердию. Аминь.

24-е («Бесчисленны грехи, творимые здесь мной, всечасно вопиют, о, Боже, пред Тобой»)

Бесчисленны грехи, творимые здесь мной,
Всечасно вопиют, о, Боже, пред Тобой;
Они и от меня стоят не сокровенны:
От них я день и ночь стеню, обремененный.
—
Совесть в бессонную ночь бывает столь же чувствительна, как обнаруженная нерва. Часто призывает она старый порок и представляет мне его в глаза. Подобно огненному червячку, который только в темноте светит, грехи наши бывают являемы мрачностью в яснейшем свете. Какие же, Боже мой, суть то явления?

Глупости юношества предшествуют, а пороки совершенного возраста последуют уже. И умерщвленная в игре птица в числе их. Молоденькие птички, терпевшие долго в гнезде голод, требуют от рук моих своих питателей. – Но сцены беспрестанно важнее становятся. Старец, который просил у меня милостыню, но которому я оказал неистовым образом, и которого умертвил недостаток; честный человек, которого я умел ввергнуть в бедность; добродетель, для обольщения которой имел я довольно несчастной способности: — о, какое страшное воинство! я трепещу, взирая на них. Большею частью скорбь уже пожрала их, но из гробов своих они еще и теперь простирают к Судье безнервные руки свои и молят либо о моем наказании, или – исправлении.

Разве такая бессонная ночь не есть предвкушение ада? Приблизьтесь же ко мне вы, друзья и совиновники мои! Рассейте ужасные тени, душу мою трепета исполняющие! – Но вы все оставили меня! Сон держит вас крепко в объятиях своих, а меня мучит между тем пробудившаяся совесть. Пробудившаяся совесть! ибо чему быть иному? – Что было бы, если бы она пробудилась бы уже после смерти? Если бы она в оной долгой ночи, в которой лишусь я столь теперь утешительной для меня надежды на возвращение солнца, будет также говорить, как теперь? Там, где нет уже раскаяния, нет уже исправления, нет уже и Спасителя?

Нет уже Спасителя? О! итак, я здесь воспользуюсь заслугою Твоею, благословенный Искупитель, и не буду медлить дотоле, когда узы смерти свяжут меня! Дух благодати! Возвратись в сердце моё и излей раскаяние в душу мою! Повели совести говорить здесь, дабы она там молчала, и дабы опять не уснул я в бесстрашии! Подкрепи вознамерение мое и произведи исполнение, и могила не будет мне темницей! Тако уже и здесь буду я достоин того, чтоб пред Тобою стоять в молитве; пред Тобою, весьма часто оскорбляемый Боже, но всегда Отцом нашим во Христе пребывающий!

Вот, Отче мой, лежу я пред Тобою в крови моей! Такую участь грех определил мне. Да не пройдешь мимо! Не пройди также и в ночь эту (в которую суеверие производит некоторые смешные действия) мимо одра моего, о Страж Израилев! воззри на меня, но воззри только чрез заслугу Единородного Сына Твоего! Если окроплен я кровью Его, то убийственный Ангел не ступить на порог мой.

О, страшный Судия,
Господь мой, Искупитель!
Во смертной скорби я:
Ах! помоги, Спаситель!

25-е («Почто на жизнь свою ты ропщешь, вопиешь, Бог, дав тебе её, с ней радость дал святую»)

Почто на жизнь свою ты ропщешь, вопиешь,
Бог, дав тебе её, с ней радость дал святую;
На каждом шаге ты веселье обретешь,
Коль волю укротишь развратную и злую.
—
Преимущества каждого возраста, подобно, как и каждого месяца, имеют собственную свою цену. Уже из уст младенцев, еще млеком питающихся, уготовал Себе Бог хвалу, и каждый возраст должен признать: Господи! великое сотворил Ты на мне!

Первые лета свои провел я во сне и под великим надзиранием. Хотя нежное тело мое и грозило всегда болезнью и смертью, но был ли бы я несчастлив, если бы в пеленах умер? Я жил тогда в счастливой невинности, душа моя не посрамила еще себя никаким преступлением. Так протекли некоторые годы; я стал более человеком: ибо начал молиться, и молился без жадности и без рабского страха. Впрочем, беззаботные игры составляли весь мой труд. Это есть такой возраст, в которой грызущая совесть и скорби исполненное сердце часто снова возвратиться желает! Лета юношества столь же прелестны, как и персиковое дерево в цвете своем. Красота, здравие, память и сила воображения, достигают тогда до совершенства своего. Мягкое сердце, деятельность и человеколюбие, делают этот возраст любезным. Ах! он бы и завиден был, если бы разгоряченные страсти не приготовляли позднего раскаяния. Мужеский возраст разделяется на преимущества юношеские и старческие. Он соединяет приятное с полезным, и большей частью наслаждается тем удовольствием, чтобы родителей и детей иметь в живых, яко два равно сильные побуждения к добродетели и радости. На сороковом, на пятидесятом году скорость наша уменьшается, внешнее благосостояние наше достигает до высшей степени; игры и танцы оставляем мы юношеству, и утешаемся честью. Но всего преимущественнее то, что мы всегда более и более находим приятности в тихом удивлении Богу, и полезную книгу предпочитаем прелестнейшему роману. Наконец, глубокая старость хотя и имеет многие беспокойства, однако беспокойства сии касаются большею частью только до тела, и бывают, как то в первый вечер месяца сего рассматривал я, весьма богато заплачены.

Если бывают исключения из правил этих, то по большой части производимы бывают оные собственною виною нашею. Грех развращает всякий порядок Божий, обливает желчию невинные радости и жаждет заповеданных ядовитых плодов. Довольно того, что мы под руководством добродетели во всяком бы возрасте могли быть счастливы. Неудовольствие и корыстолюбие заставляют нас желать быть моложе или старее, благоразумие же всегда извлекает что-нибудь из преимуществ каждого возраста в характер свой. Юноша да не мыслит слишком юно, старец слишком старо!

– Боже! благодеяния Твои преследуют меня в каждом возрасте, яко тень преследует тело мое. Итак, надобно ли мне досадовать на то, что Ты по благости Своей к каждому возрасту приобщил некоторые скорби, подобные увещающим надзирателям? Без них слишком бы мы напыщались и были бы для мира, а паче еще для неба непригодны. Да будет Тебе, всеблагий Боже, благодарение за всякое благо, познанное мною от младенчества моего. Усерднейшее благодарение да будет и за то, чего не познал я, но что только в вечности узрю. Но наслаждаюсь ли я в самом деле преимуществом настоящего возраста моего? Так ли я счастлив и доволен, как бы я теперь мог быть по Твоему любви исполненному определению? Ах! если я имею причину упрекать себя, то вещай громко, совесть моя! Ты же, Иисусе! соделай меня чадом Твоим, и исцели все преступления мои.

26-е («Дерзнешь ли мнить, что ты Любовию забвен; воспомни, сколь поднес приял Ея щедроты»)

Дерзнешь ли мнить, что ты Любовию забвен;
Воспомни, сколь поднес приял Ея щедроты;
Всяк более своих трудов обогащен;
Не измождай себя в бездействий он заботы.
—
Самоубийство (зверям не известно оно) есть мерзостнейший и безумнейший грех. Оно требует неестественного действия, и не платит за оное ничем, ниже (даже ни) плотскою забавою или похвальными кликами безумцев. Самоубийца есть трус, бегущий от страданий. Он есть явный бунтовщик в царствии Божьем, Коего правления не хочет он признавать уже, но хочет от оного себя отторгнуть, чего бы ему то ни стоило. Наилучшее защищение для такого дерзостного будет то, если скажут, что он болен или бешен. Отнимать у себя жизнь есть хулить порядок Божий и узел страданий хотеть развязать лучше Его. Но разрезать есть еще совсем не то, что развязать. Человек же может разрезать и расторгнуть, всё, кроме своей зависимости от Бога.

Может ли самоубийца молиться с разумом и сказать с Симеоном: Господи! ныне отпущаеши раба Твоего с миром? Он столько недоволен небесным промыслом, что лучше хочет в ад преселиться. Но знай, что страшный Бог, Коего ты избегнуть хочешь и там находится: какое же воззрение, какой тогда суд будет! Веревка, вода, ядро и яд суть столь ужасны, суть такое же смертоносное лечение, как для замерзнувших членов жар огненный.

Жизни жаждущий! не презри увещания, увещания, чтобы не быть самоубийцею. Без сомнения вложил Бог, любящий жизнь нашу, почти непобедимое отвращение в грудь нашу от сего деяния, и порок сей имеет корень свой только, собственно, в жестоком, исполненном язв от грызущей совести и не весьма уже юном сердце. Но какие еще несчастья, болезни и искушения могут предстоять тебе! не упоминая уже ни одним словом о пороках, из которых каждый имеет надежду на самоубийство. Бешеный, устремлявший ныне против себя вооруженную руку свою, за несколько лет еще столько любил себя, что лечился при малейшей простуде. Что же теперь? О, Боже! яви глазам каждого, в отчаяние впасть хотящего, милость Твою и Твой гнев, небо и ад; стыд друзей его или лукавые насмешки его врагов да исторгнуть из ослабевшей руки его проклятый кинжал, страшный пистолет, злосчастную петлю!

Но, ах! и сей порок имеет личину свою. Петлею и пистолетом может он только угодить героям романов и диаволу. Но в наружно добродетельной личине находит он, к сожалению, весьма много любимцев. Пьяница хочет восстановить здравие свое, печальный питать в себе справедливую скорбь, а чувствительный называет яд досады должностью и добродетельною ревностью. – Самоубийство имеет рабов у себя, подобно всякому пороку. Сокращать жизнь свою есть поднимать руки на самого себя. Умирает ли хотя половина человеков естественною смертью?

– Господи судьбы моей и дней моих! научи меня довольствоваться всеблагими путями Твоими. Я есмь странник и гражданин Твой, яко и все отцы мои. Жизнь моя в руке Твоей, в руке Твоей и счастье, и несчастье мое. При наказаниях Твоих буду я плакать, ибо Ты позволяешь это. Но всегда буду Тебя придерживаться, ибо Ты держишь меня десницею Своею, ведешь меня по совету Твоему, и, наконец, в честь облечешь меня.

27-е («Я странник на земле, пришелец: живет мой в небесах Отец»)

Я странник на земле, пришелец:
Живет мой в небесах Отец.
—
День от дня усматриваю более и более, что я здесь чужестранец, и в этом мире не имею дома. Все, что находится вокруг и подле меня, и что я называю собственностью моей, скоро будет собственностью другого.

Столько уже потерял я ближних друзей своих, и на всех сторонах теряю столько, что кажется, будто бы все дано мне на то, чтобы потерять. Что у меня осталось еще от всего того, что составляло в юности радость мою? даже и теперешнее тело мое не есть совсем мое; но оно беспрестанно испаряется. Я есмь странник, могущий брать с собою доброе каждой гостиницы, но не долженствующий ни на что полагаться. Если найду доброго товарища, хорошо; — только не надобно к нему весьма прилепляться; ибо каждый из нас идет особливым своим путем. В самом деле не должно бы было вступать на земле в телесную дружбу; она либо сама собою разрушается, или при разлуке раздираешь сердце. Сколь же важен вопрос: разлучит ли нас небо и ад? Здесь хотя мы и начнем нежно любить друг друга, но

Там буду дружбою неложной услаждаться.
Проникну таинства священные ея;
Там буду здешним я союзом утешаться;
Познает цену там Его душа моя.

Я скоро паду и умру: — Так может сказать и цветущее дитя; ибо в этом мире все может только исчислено быть по часам и ночным становищам. Через восемь дней погребение мое может быть уже нечто старое. Теперь есть еще у меня ложе, а завтра может быть гроб. Как же меня тогда чуждаться будут! сколь неприятен будет труп мой даже и самым родственникам и друзьям моим! Спешат избавиться от тягостного гостя, хотя точно и не знают, действительно ли он умер. Со всею дешевизною или и с хвастовством отправляют его к гниению; наследники разделяются и полученное называют справедливо приобретенным благом, не думая, что и их наследники, может быть, по пятам идут за ними. И земля недолго удерживает тело мое, но должна отдать от него по нескольку всем стихиям и испарять так, что через краткое время такая же будет у меня могила в воздухе, как и на земле. – Се есть история странствующего тела моего! Но разве и душа моя ничего собственного не имеет? разве и она не достигает ни до какого дома?

Нет! не будет и у нее ни отечества, ни собственности, если она не будет обладать кровью и правдою Твоею, о, Иисусе! Добродетели мои или паче заслуга Твоя есть единственное богатство, честь и жизнь. Все прочее есть бесполезная ноша или увядающие цветы полевые, кои скоро лишатся запаха и краски. Хотя их и можно взять с собою, но надобно, чтобы срывались они без горького труда; иначе будут они удерживать и утомлять нас. Время, которое мне осталось еще прожить в плоти моей, проживу я в вере Сына Божия, который Сам Себя предал за меня. – Молящийся и кровь Свою проливающий за меня, Друг мой! имея Тебя, нет мне нужды ни до неба, ни до земли; нет нужды до каменистых тропинок, беспокойных спутников и бедных гостиниц!

28-е («Ах! Даждь мне и тогда в отчаянье не впасть, когда смерть будет мне грозить ужасным тленьем»)

Ах! Даждь мне и тогда в отчаянье не впасть,
Когда смерть будет мне грозить ужасным тленьем;
В сем важном действии в Твою вручаюсь власть
С надеждою, что оно мне будет обновленьем.
—
Когда приблизится страшный час смерти, в который Ты, Господи, отделишь меня от живых и разлучишь столь старых друзей, каковы суть тело и душа; когда Ты будешь испытывать веру мою и мои добродетели, и я буду бороться со страхом и надеждою: тогда, ах! даруй мне тогда мир Твой, Иисусе! утиши волнение в жилах моих и умаляющие Тебя сомнения о милосердии Божием! Сотвори, да не буду я на весах слишком легок, но приложи заслугу Свою к легким и летучим добродетелям моим! Услыши моление мое о блаженном конце; спаси меня, или я погибну.

Конечно, услышишь Ты и прерывающиеся вздохи мои и утешишь меня Ходатайскою любовью Своею. Ибо хотя тело и душа моя изнемогать будут, однако Ты, Боже мой, будешь всегда утешением сердца моего и частью моею. В вере узрю я небо отверстое, и Тебя одесную Отца. Грехи мои будут угнетать меня, но Ты воспримешь меня. Настанут страшные минуты, в которые мучительная скорбь тела возбудить против меня совесть, и милость Божию и мою веру захочет сделать подозрительною. Но я всегда Тебя придерживаться буду, и не отступлю от Тебя, доколе Ты не благословишь меня. Пусть плоть и кровь умерщвлены будут, но сам я не умру, а буду жить верою моею.

Ах, сотвори, да благовременно созидаю дом свой, часто умираю в мыслях, дабы я и во дни здравия тесно мог соединиться с Тобою, Спаситель мой. Коль худо, если я только в последнем борении обращу к Тебе взор мой! коль неблагодарно, если я только в нужде назову Тебя Господом Богом моим, Тебя, Коему бы вся жизнь моя долженствовала быть произвольною благодарственною жертвою! Коль мучительна будешь смерть, если совесть только тогда пробудится, когда небо и ад сражаться будут! Ах, сохрани меня, дражайший Искупитель мой, от такой буйной холодности к Тебе и заповедям Твоим! да беспрестанно провождает меня мысль, что благочестиво жить должно, дабы умереть блаженно!

Внемли же мне, триединственный Боже, и даруй мне некогда конец блаженный! Благость и любовь Твоя, Отче мой, да победит в сердце моем страх последней минуты! Воззови ко мне, Иисусе, со креста Твоего: грехи твои прощены тебе; ныне будеши со Мною в раю! Уверь меня, Дух Божий, когда сомнение и смертная тоска обнимут меня, что я есмь наследник неба, и молися во мне: Авва Отче! подкрепи и утеши меня в страшные и долгие минуты воззрением и предвкушением блаженства. Утеши и тех, кои тогда будут стенать вокруг одра моего, и награди им то благодатью Твоею, чего они во мне лишились. Если я могу дерзнуть помолиться за плоть и кровь мою, то даруй мне конец тихий. Всегда, когда ко сну отходить буду, стану вспоминать о смерти и молиться:

Да будет кровь Христа Иисуса мне венец,
И съединит во мне начало и конец.

29-е («Коль Божия любовь тебя не возбуждает, то доброе творя, не похвалися сим»)

Коль Божия любовь тебя не возбуждает,
То доброе творя, не похвалися сим;
Когда не сам тебя Господь одушевляет,
Все дело рук твоих огнем пожрет Своим.
И сластолюбие, и гордость напрягает
К творенью похвалы мирской достойных дел;
Но сребролюбие их корень заражает:
Не мни, что им служа, во благе ты успел.
—
Земля есть юдоль плачевная, а добродетель мучение. Эти частые укоризны, верно, бывают передаваемы из рода в род. На учреждение и волю Божию любят жаловаться, дабы скрытным образом говорить самим себе похвальную речь, показывая, что достойны гораздо лучшей судьбы, и дабы украсить леность свою в добродетели.

Человек поступает либо для принесения себе удовольствия, деньгами ли то, честью благополучием, или чем бы то ни было, или он старается принести удовольствие Богу. В первом случае не известны ему высокие побудительные причины Христиан, и жалобам его конца нет; ибо он не перестает желать и никогда не насыщается. Во втором случае получает он утешение; ибо добрую волю принимает Бог за дело, подкрепляет и награждает, и воззрение небесное превышает всякую скорбь земную. Кто живет только для самого себя, тот находит людей несносными, и каждую должность почитает за поденщическую работу. Но кто побудительные свои причины от Бога производит, для того не тяжело никакое дело. Один из Греческих Императоров (Мауриций) был свержен с престола подданным своим. Прежде нежели ему самому (в 602 году) была отрублена голова, долженствовал он видеть умерщвление пяти детей своих. Приставница хотела спасти пятое дитя и вместо оного представила мучителям свое: но Императоре показал обмен сам. Все зрители проливали слезы и стенали; только несчастный отец взирал на убийц равнодушно. При каждом ударе взывал он: Прав еси, Господи, и правы суды Твои! Это было ключом к геройству его. Яко Император и отец, долженствовал он отчаиваться; но яко Христианин, хвалил он Бога.

Как же томится подлой грешник, которой повинуется только человекам и в них себе! Благочестивому не так горько бывает служение его; ибо в Мирском Господине своем служить он Богу, и знаешь, что Он правосуден и награждает каждый искренний вздох. Сколь мал человеке, работающий только для себя и детей своих, коих он, может быть, завтра и из глаз потеряет! Сколь велик тот, который в действиях и страданиях своих имеет побудительною причиною вечное блаженство! Безумцы и убийцы отчаиваются: праведный, ведающий цену души своей и благодать Божию во Христе, принимает землю за то, что есть она. Он почитает ее единственно местом опытов. Он молится, улыбается, проливает слезы, дает милостыню, живет и умирает ради Бога, или из повиновения и любви к заповедям Его.

Научи меня, Боже мой, при всем том, что я делаю или не делаю, взирать более на Тебя, нежели на себя! тогда мир покажется мне лучшим; самое страдание умножит сходство мое со Иисусом и возвысит небесную надежду мою. Для чего я теперь молюсь? Действительно ли побуждает меня к тому желание угодить Богу и детски оказать Ему любовь, благодарение и надежду? Иначе не достоин я прекрасной летней ночи.

30-е («Когда наступить день, громами ополченный, Спаситель! не оставь меня в погибель пасть»)

Когда наступить день, громами ополченный,
Спаситель! не оставь меня в погибель пасть;
Чтоб кровию Твоей святою искупленный,
Возмог я получить Тобой десную часть!
—
Конец месяца и конец времени суть две тесно сопряженные мысли. Оный заключаю я ныне, а сие заключу, может быть, завтра. Хотя бы конец мира и весьма еще далек был, однако все имеет он более на меня влияния, нежели завтрашний день. Я могу умереть ныне, но при конце дней все еще я жить буду.

Когда солнце и луна, звезды и диаманты лишатся сияния своего; когда землю обнимет пламя; когда ничто блистать не будет, кроме милости и гнева Божия; когда все благородство составлять будет кровь Иисусова; когда все погибнет, кроме прежней добродетели: – тогда, Боже живых, созовешь Ты рассеянный прах мой, или преобразишь меня по всемогуществу Твоему. Ты взываешь, и каждый из мертвых повинуется, даже и тот, которой Тебе никогда в жизни не повиновался. Вместо того, что я теперь хочу возлечь на одр, и через сон, некоторым образом, умереть, с бодростью восстану я тогда к жизни, и буду поставлен пред судилище. Какой обширный круг знакомых и незнакомых, которые все суть братья мои! Где же те, о которых бы я, подобно Иисусу, сказать мог: Отче! се те, которых Ты дал мне! се бедные, которых дал Ты мне для пропитания; юные, которых поручил Ты мне для образования; простые, которых отдал Ты мне для научения; слабые, которых вручил Ты мне для подкрепления? — Горе мне, горе мне, если тогда хотя один глас возвестит против меня, а Иисус молчать будет! Вещай, совесть моя! вещай, что мы ответствовать будем?

Опять совершена уже половина года; в ужас бы пришел я, если бы узнал, что другую половину совершу уже не так здраво и благополучно. Но на что еще я уповать могу, получивши уже весьма многое? Боже! кто Ты, и кто я? Если бы я и одним взором мог увидеть Твое величие и любовь Твою, и пылающие или бледные лица воскреснувших в день страшного суда.

…Меня сон объемлет. Сколь ленив, сколь малодушен я! от величественнейших представлений с зеванием упадаю на ложе свое, хотя и определен к вечному бдению и хвалению. Помоги мне, Спаситель мой! ободри меня ко хвале Твоей! соделай, да будет всегда суд Твой пред глазами у меня и да стремлюсь я беспрестанно более ко благодати! Мой еси Ты, о Иисусе! повиновение Твое есть мое повиновение, живу ли я или умираю; движется ли земля по пути своему или в огнь низвергается; ко сну ли отхожу я или воскресаю: мой еси Ты Иисусе, во веки веков. Аминь.