ПЕРЕЙТИ на главную страницу Бесед
ПЕРЕЙТИ на Сборник Размышления для возгревания духа…

1-е августа («Могу ль довольно я Тебя благодарить! Дозволь всегда к Тебе сыновний страх хранить»)
2-е («Скорбел ли я, греша? Омыл ли грех слезами?»)
3-е («По смерти совлекут одежды от меня; нагим в сей мир вошел, нагим изыду я»)
4-е («О, дух мой! Возлетай превыше Серафим, и Бога восхваляй!»)
5-е («Я буйно веселюсь, а Ты о мне рыдал. Ах! слезы укорят меня сии в день судный!»)
6-е («Натура нам в зверях чудесно представляет, как в них добро и зло смешенно пребывает»)
7-е («Трудиться мне Господь в сей жизни повелел, дабы за гробом я спокойствие обрел»)
8-е («В очах, имущих свет, малейший самый червь являет мудрости везде простерту вервь»)
9-е («Не пышной надписью, друзья! мой гроб почтите, но вздох любви о мне ко Господу возшлите»)
10-е («Чем смертный в жизни сей гордиться ты дерзаешь, когда ни Бога ты, ни сам себя не знаешь?»)
11-е («Всевышний! небеса небес Твои чертоги»)
12-е («Для вечности ль я ныне жил? В день судный ясно обнажиться»)
13-е («Не знаю, будучи исполнен удивленья, как восхвалить Тебя, вселенныя Творец!»)
14-е («Душа еси души Натуры сотворенной, вмещенная в Тебе, Тобою оживленной»)
15-е («Когда Ты щедрую десницу отверзаешь, обилие Твое течет везде в полях»)
16-е («Благость к нам Твоя везде явна всегда»)
17-е («Воздушные певцы уже все замолчали, но я беседую, всесильный Боже мой!»)
18-е («Как же радуюсь, что есмь Христианин!»)
19-е («Умру, чтоб паки жить, воскресну паки вновь; из тела тленного разверстый дух восстанет»)
20-е («О, сколь ужасно есть сие себе сказать: спасенье б я обрел, но не хотел искать!»)
21-е («Потребное Господь всегда нам подает, всяк ищущий Его находит вечный Свет»)
22-е («Бог тела и души мне силы даровал, чтоб в царстве Света я сражался, поборал»)
23-е («Коль силы данны мне в добре не упражняю – беспечностию сей навеки их теряю»)
24-е («Зверей здесь человек свирепствуя сражает, и сам от злых страстей мгновенно погибает»)
25-е («Каков во бдении, таков и в сне бываю, и зла, живущего во мне, не познаваю»)
26-е («Чего телесный взор совсем не постигает, то око умное и зрит, и созерцает»)
27-е («Богатство, знатный сан спокойства не раждают; находят те его, кто Бога почитают»)
28-е («И самая земля, подобно небесами, премудрость Божию всегда являет нам»)
29-е («Любовь в творение сие меня ввела, и жизнь, и пищу мне бессмертную дала»)
30-е («Не может зверь себя и Бога постигать, но человек сие удобен все познать»)
31-е («Что знать полезно мне, Господь мой, то являет. Грядущий смерти час безвестен мне моей»)

1-е августа («Могу ль довольно я Тебя благодарить! Дозволь всегда к Тебе сыновний страх хранить»)

Могу ль довольно я Тебя благодарить! –
Не токмо время скоротечность,
Но для сего кратка и вечность. –
Дозволь всегда к Тебе сыновний страх хранить
—
В месяц этот ожидаю я либо миллионы новых от Тебя благодеяний или неба, если умру. И то, и другое открывает мне приятные виды, которых недостоин я, неблагодарный. Но благо нам, что Божьи счеты отличны от наших. Теперь буду считать для того, чтобы поклониться Богу.

Возможно, однако ж невероятно, чтобы в этом месяце я обнищал, занемог или умер. Невероятно, чтобы от воды и огня пришла жизнь моя в опасность, и чтобы напали на меня разбойники и убийцы. Невероятно, чтобы в месяце этом лишился я какого-либо блага. Сколь благ Господь!

Напротив того, весьма вероятно, хотя и противному быть возможно, что я в здравии, в веселом обхождении с друзьями буду наслаждаться счастьем этой жизни и радостям прекрасного этого месяца. Надеюсь, что некоторые неудовольствия, некоторые затруднения и неприятности исчезнут в судьбе моей. Надеюсь получить новые выгоды; начало уже к этому есть, и открывающиеся мне виды весьма лестны. Итак, сложность счетов моих есть счастье и благо для меня. Сколь благ Господь!

Хотя бы в этом месяце и вынул я одни только пустые билеты, или хотя бы и великое несчастье было частью моею; однако ж бодрость и надежда все еще одушевляют меня. Какой же неоцененный дар Неба есть бодрость и надежда эта показывают нам отчаивающиеся и меланхоличные люди, которые по каждому утреннему облачку пророчествуют ужасную грозу и самый легкой западной ветерок почитают за вихрь, могущий их повергнуть на землю. Кто перед концом этого месяца будет хром, тот бы четырьмя неделями ранее, следственно долее и более несчастлив был, если бы предузнал ныне несчастье свое.

Радостная надежда и упование на Бога суть такие добродетели, которые услаждают нам эту жизнь и уверяют более и более в оной. Что же потеряю, если здесь и не награжден буду? Телесные и духовные блага по большей части бывают между собою в таком отношении, как две весовые чаши: опускается одна, поднимается другая. Итак, если в этом месяце занемогу, буду гоним и притесняем: то, вероятно, буду благочестивее и сильнее стану стремиться к небу. Если изменит мне и лучший друг мой (перемена барометра, пророчествующая жестокий оркан (тропический циклон)!), то тем более почту дружбу Твою и ревностнее поищу ее, Бог и Искупитель мой! Никогда рука Твоя не отнимает у меня и земной малости (ибо лучшее обыкновенно сам я отвергаю от себя), если тем самым не приближает ко мне Неба. О, дабы я хотя в сотую часть был столько благодарен, сколько Ты благодетелен! Но прежде еще окончания одной хвалебной песни, изливаются уже на меня реками новые Твои благодеяния. Теперь хочу с благодарением размыслить о дарах этого дня, но усладительный сон приходит ко мне, яко новый незаслуженный дар. Многим уже насладился я в этом месяце, но в тридцать раз еще более наслаждуся. Благодеяния Твои со всех сторон теснят меня; только в вечности отдохну я. Нет, и там не возмогу удовлетворить желанию своему благодарить, и недостаток будет у меня только в той единой способности, чтобы надлежащим образом принимать все предлагаемые благодеяния. Даятель дает более, нежели что приемлющий принять может. Сколь благ и велик Бог наш!

2-е («Скорбел ли я, греша? Омыл ли грех слезами?»)

Скорбел ли я, греша? Омыл ли грех слезами?
Старался ли свои желанья обуздать?
Прощаясь, может быть, на веки дня с лучами,
Готов ли в ночь сию в духовный мир предстать?
—
Эти три вопроса решат правоту мою и все мое достоинство. Но они доказывают и то, что Бог не слишком много от меня требует, и что я некоторые меры против греха взять могу.

Раскаивался ли я в соделанных грехах? Всегда можно предположить, что некоторые сделал я: избежное и, следовательно, порочное невежество, леность души, украшение и сладость прельстительных грехов, склонность сердца ко всему тому, что чувствам ласкает; воспитание и привычка, соблазн, времена года, мода, и как исчислить еще все иные вороты греха! Одним словом, я грешник. Но (какое снисхождение Божие!) я могу, сколь ни порочен, быть спокоен и радостен, если в каждом преступлении скоро и усердно раскаюсь. Помилователь! я почти радуюсь (хотя и с трепетом) тому, что много нагрешил; ибо Ты мне столь много простить хочешь. Великое прощение требует от меня великой любви. Удивлялись, как попускает Бог в мире такое великое зло; но раскаявшийся и исправивший себя грешник прославляет Бога не менее праведного. Петровы слезы возвышают Бога более, нежели Адамова улыбка в Раю. Христианин, мало себя осуждающий, есть по крайней мере столь же благородная тварь, как и тот человек, который бы никогда грешить не мог, по крайней мере любовь первого пламеннее. Но не обманываю ли я сам себя? Сколь легко раскаиваться в преступлениях, а завтра опять впадать в оные! Почему пойду далее и спрошу:

Всегда ли я с грехом сражаюсь? Вот оселок (точильный камень) для раскаяния моего. Хотя иногда и в бег я обращался; однако ж и это славнее, нежели отдаться без боя. Кто делает греху насилие, чтобы как-нибудь сделаться грешником, тот чудовище. Но кто терпит нападение изнутри и совне, прежде нежели позволяет себя влачить яко жертву: кто может сомневаться в скором его исправлении! Кому трудно учиться злословить и насмехаться, тому надобно с великим себе насилием сделаться прелюбодеем и злобным зажигателем. Напротив того, отец, тысячу раз себя упрекавший, но, наконец, воплем алчущих детей своих побежденный и трепещущими руками крадущий, сражался со грехом; а ты, столь хладнокровно его осуждающий! знаешь ли ты любовь родителей и голос алчущего сына? Борение со грехом есть все еще добрый знак; в таком случае научаешься побеждать. Смертельна рана без чувства, смертоносно и нечувствительное сердце. Сколь счастлив я, если, по совести, сказать могу: я чувствовал в себе влечение ко греху, но, благодаря Бога! вооружился и победил!

Могу ли умереть в эту ночь? Жестокое требование! За то и все тут. Дозрение до смерти есть цель жизни нашей. Итак, еще спрошу: могу ли умереть? – Хотя и не могу этого, однако ж могу молиться и исправиться, и надеяться. Прости же мне, Истребитель грехов, те преступления мои, в которых я еще не раскаялся; даруй мне благодать, дабы впредь долее и победоноснее сражался со грехами моими! Любовь Твоя излиется не совсем на недостойного; ибо я хочу жить по заповедям Твоим, соблюдать закон Твой и охотно поступать по оному. Дух Божий! помоги слабости моей. – Итак, завтра начнется новый период Христианства моего.

3-е («По смерти совлекут одежды от меня; нагим в сей мир вошел, нагим изыду я»)

По смерти совлекут одежды от меня;
Нагим в сей мир вошел, нагим изыду я.
—
Домашние мои идут покоиться; и я скидаю с себя одежду и ложусь на постелю. Хозяйство мое – но как славолюбив язык этот! Смертный, а особливо бедный злочестивец, в немногих только случаях может по праву употреблять слово «мое». По большей части это бывает хвастовство, подобное тому, если бы овца сказала: моя шерсть, мой хлев, мой луг.

Домашние мои, сказал я? Но долго ли еще будут они таковыми? Может быть совсем чужие люди могли бы их присваивать себе по большему праву. Постель моя? но через некоторое время могут на ней спать, лежать в болезни и умереть другие люди. Драгоценные домашние приборы, которые так храню и только что осматриваю, изломаются в других руках. Можно ли на звать то собственностью, что самый неважный случай у меня отнять может? Я здесь чужеземец, и не могу и не должен всем заводиться. Самая старая, так называемая, собственность моя, т. е. родители мои, называются ли уже моими? или, долго ли моими называться могут? Ах! хотя родители, супруги и дети и провождают нас на этом нашем дневном путешествии несколькими шагами далее, нежели другие люди; однако ж вдруг претыкаемся мы о могилу и один из дружеского общества этого пропадает. Редко родители наши по желанию нами наслаждаются, и очень еще рано дети наши привязываются к другим более, нежели к нам. Жаворонок воспитывает теперь детей своих для себя, но осенью еще съест их какой-нибудь сластолюбец. Таким образом тщательно воспитываем мы сына нашего: но славолюбие истратит пот и кровь его. Красота дочери цветет не для родителей. А всего чуднее то, что мы еще счастливыми почитать должны, если другие люди берут у нас детей наших и накладывают на них свое иго.

На самое тело мое, которое с такою разительностью своим называю, имеют уже верное право рожденные или еще не рожденные насекомые, воздух, сады и поля; тотчас после смерти моей самые стихии в нем разделятся. Телом моим будут жить еще целые роды животных, которым будет оно служить пашнею или садом. Хотя они и не готовили его, да и не поблагодарят меня за то, что я сносил для них, подобно трудолюбивой пчеле. Когда тела своего не возмогу уже назвать моим, тогда своим назовет его земляной червь.

Итак, нет ничего собственного? – У благочестивого есть постоянное благо, которого никакой сильный у нас отнять и взять себе не может, которого не может лишить нас и самая смерть. Богатый злочестивец подобен бедному слуге в великолепной ливрее: если Господин сгонит его со двора, у него ничего не останется. Грешник, говорит: этот дом мой, этот приятный сад мне принадлежит. Но все это есть малость: благочестивый говорит и по прошествии миллионов лет скажет: небо мое, а солнцы суть увеселительные сады мои. Самый Бог посредством веры есть мой. Дети мои, ложе мое, гробь мой, суть водяные пузыри.

– Господи Исусе! Ты мой, а я Твой: только это есть истинная собственность. Хотя сон и смерть и приводят меня в состояние нищего, однако ж Ты приобрел мне небо.

4-е («О, дух мой! Возлетай превыше Серафим, и Бога восхваляй!»)

Творенья лествицей, о, дух мой! возлетай
Превыше Серафим, и Бога восхваляй! –
—
Какая постепенность в Натуре! Хотя бы я и к самой простой пылинке прилепился, однако ж и она довела бы меня до Бога; ибо из пылинок составлены все части мои. Тело мое от них произошло, питается ими и в них постепенно возвращается. Земляные глыбы, эти горы пылинок! склеены отчасти так крепко, что я не могу их искрошить: и, таким образом, неприметно дохожу я до царства камней, до нового царства Божественных благодеяний. Жилище мое, безопасность моя, большая часть здравия моего основывается на камнях. Если бы не было минералов, то я был бы самою несчастною тварью. Какое точное сцепление! Земля и железо друг для друга существуют. Для чего же существует блистающий диамант? Он на земле говорит мне то же, чему учит меня радуга на небе, а именно, что Бог есть милостивейшее и долготерпеливейшее Существо.

Между камнями нахожу, наконец, листистые и жиловатые, например, аспидный камень, тальк и амиант; или нахожу дендриты и каменные цветы в рудокопнях. Итак, вхожу в царство растений, и любопытство мое возрастает. Какая различность правильных сосудов или органов от каменного мха до кедра! И соломинка, и гвоздика имеют отношение ко мне: но сколь различное! От плесни и мха до букового леса, и от трюфеля до белого сабура, размышление мое не находит никакой точки для успокоения своего, кроме Бога. Без Него не нахожу я ни цели, ниже удовольствия в Натуре.

Новые врата отворяются предо мною: какой вид! Мне показывают полипа, которого бы я почел за растение, если бы не мог он уходить в свой мешок и опять выходить оттуда; если бы он не ловил червячков, не открывался не пожирал их, не варил в желудке своем и негодные останки не выбрасывал. Теперь уже я в царстве животных, в важном творении, к которому прежде рассматриваемые царства Натуры в таком отношении, как средства к цели. Здесь нахожу свойства Творца нашего уже яснее изображенные. Какая жизнь, какое искусство, какие страсти, какое произвольное рождение, какое намеренное движение! О дабы я имел столько случаев, времени и разума, чтобы во всех родах сего царства Натуры чувствовать Творца! От бескостного насекомого и червя до черепокожих, которых мясо совне костями закрывается; от этих до змей и рыб, которых мясо внутри уже костями держится; от этих до птиц, где на половине дороги нахожу летучих рыб; от птиц, посредством страуса, летучей мыши и летучей белки, до четвероногих животных, — какие прекрасные провинции, око души нашей более и более просвещающие! Наконец, сколь легок переход от искуснейшей обезьяны к дикому или глупейшему человеку!

Преступим же за пределы земли. От премудрого Соломона до – (здесь должно вести меня Божественное Откровение) до низшего класса духов – сколь бесчисленны могут быть эти роды вокруг и подле нас! Но у меня нет еще такого места, где бы мне якорь закинуть было можно. Хотя и Серафим приводит меня в благоговение, но он еще не наполняет души моей и не делает меня счастливым. Священное Писание вторично берет меня за руку и возводит меня еще степенью выше. Иисус, Богочеловек и Человекобог: теперь нашел я место остановиться; нет уже пустоты; твердо придерживаюсь Искупителя моего и на руке Его достигаю престола Творческого. Подо мною миры и твари, а подле меня и во мне Бог.

5-е («Я буйно веселюсь, а Ты о мне рыдал. Ах! слезы укорят меня сии в день судный!»)

Я буйно веселюсь, а Ты о мне рыдал. –
Ах! слезы укорят меня сии в день судный!
Молю, чтоб в жизни сей мне сердце прободал
Меч Слова Твоего, меч острый обоюдный!
—
Каким ядом или каким преступлением должен быть грех, когда его оплакивал Тот, кто мог бы его молниями низвергнуть на самое дно ада! Слезы Спасителевы суть трогательные риторы за добродетель и гремящие пророки против греха. Безгрешный Богочеловек оплакивал его, первые грешники поражены были стыдом до беспамятства: о, как глубоко пали те человеки, которые напыщаются пороками и громко смеются в оковах своих! Лучше смейтесь во время землетрясения, язвы и ударов молний, нежели улыбайтесь там, где Иисус плакал. Слезы Его, разорение Иерусалима и погибель Иудеев, составили одно целое.

Поселяне, теперь на жатве пот проливающие, вспоминают нам о страшном приговоре над падшим Адамом. Бедный, презираемый и боязливый Иудеянин подтверждает, что Иисус плакал о народе своем. Таким образом, беспрестанно в городах и деревнях встречаются нам памятники грехов, сколь ни убегаем мы больниц и смирительных домов. Итак, хотя бы пришел и Ангел с неба и захотел бы уменьшить грехи или извинить их модою, врожденною склонностью и забавою: однако ж и ему бы нельзя было поверить; ибо Иисус плакал о грехе.

Какая же нежность, какое незаслуженное сожаление со стороны Божьей! Судия любит нас, а презренный преследует нас просьбами и слезами. Такой милости и нежности нет ни в одном человеке, ни в грехе, ни в аде. О Иерусалиме плачущий Искупитель или слезы Его, которые Он на кресте принес Богу в жертву, какое изображение Бога и человека! Это таинство, в которое Ангелы хотели бы проникнуть. Из этих слез истекает верность Божественной помощи, истекает наше блаженство и воскресение. Он оплакал каждого грешника и удостоил его через то величайшей благодати. Вообразим Сына Божия, окруженного легковерными еще учениками и убийства жаждущими Иудеями. Он зрел ожидающее Его лобное место; не смотрел на почести льстивого народа при въезде его, но проницаем был любовью к нам. Сколь слова эти исполнены соболезнования и нежности: «О дабы ты познал, дабы и ты, и в этот день твой, что служит к миру твоему!» Слова эти были небу причиною к хвалебным песням, а ад затрепетал, ужаснулся и постыдился.

– Слышу призывающее увещание Твое, вижу слез исполненные очи Твои. Часто чувствую войну во внутренности моей: даруй же мне мир Твой, Иисусе! Может быть, только нынешний день есть день мой, в который легче мне получить благодать Твою, а через несколько дней, может быть, снова распинал бы я Тебя грубыми грехами. Умилосердись, Господи, надо мною! о дабы я слезы раскаяния смешал с Твоими слезами! – Когда совершенно примирюсь с Богом, то да польются тогда из очей моих слезы радости! Сын Божий оплакивал меня — размышляя об этом чаще, возвышаюсь в тот сан, в котором могу всего требовать и ожидать. Он плакал: итак, я вечно могу радоваться! Слезы Его погашают ад. При искуплениях греха, при робости внутреннего судии моего, в смертном сражении моем, да увещает, утешает и укрепляет меня то, что Бог и Искупитель мой оплакивал меня бедного.

6-е («Натура нам в зверях чудесно представляет, как в них добро и зло смешенно пребывает»)

Натура нам в зверях чудесно представляет,
Как в них добро и зло смешенно пребывает.
—
Было такое время, в которое думали распространить добродетель тем, что беспрестанно кричали: это пишет Св. Августин, это говорит Св. Амвросий, и проч. В наши дни, кроме Священного Писания, ссылаются лучше на изречения дел Божиих, по образу учения Иисусова, до некоторого времени без замечания остававшегося учения, повелевающего нам смотреть на лилии в поле и на птиц под небесами.

Хотя звери и не могут, ибо не имеют разума, быть собственно добродетельными или злыми: однако ж они суть зеркало действий наших, которое Бог не без намерения поставил перед глаза мыслящих существ. В каждой добродетели, в каждом пороке подражают нам звери, и часто в конюшне находим мы изображение свое. Искусный живописец изображает наши мускулы и напряжение кожи нашей, но зверь изображает наш образ мыслей. Сколько вокруг нас учителей, на которых мы совсем не смотрим! Царство животных нудит нас также быть добродетельными…

Здесь бабочка летает вокруг свечи моей, и, наконец, сжигает свои крылья, хотя бы и могла она на подсвечнике видеть другую бабочку, до половины сгоревшую и вертящуюся, или слышать стенание её. Точно так и юноша бежит за другим юношей; хотя передний и лежит уже в больнице или стенает в темнице, однако ж все бегут за ним вслед. – Жадная змея глотает такую большую добычу, что от того умирает или на некоторое время, подавившись, лежит, как мертвая. Глухой тетерев, впрочем, столь осторожный, от любострастия делается слеп и глух, и платит погибелью своею. Свирепая кукушка подкладывает свои яйца под коростель, высиживающую их вместо своих, которые оная съедает. Злобу эту превышает еще злоба той жены, которая супругу своему дает на воспитание незаконнорожденных, грызущих жизнь его. – Ласкательное коварство кошки, немилосердие кота к детям его, злобное уединение пауков, из славолюбия до смерти запевающийся соловей, дерзкая и по корыстолюбию самку свою отгоняющая хлебная мышь, за малости сердящийся индийский петухе, вороватая лисица, ненасытимая куница, или слишком трудолюбивые и под бременем своим падающие муравьи и пчелы: — в котором классе нахожу себя?

Теперь посмотрим на те поступки животных, которые имеют вид добродетели. Ранняя утренняя песнь жаворонка, верность собаки, целомудренный брак голубя; петух, собирающий более для кур своих, нежели для себя; полезная и, притом, всем довольная овца; хитрость змей с простотою голубей, великодушие льва, благодарность слона, невинный играющий агнец, о своей могиле пекущийся шелковый червь: — но мы во всю свою жизнь можем от зверей учиться. Натура их столь различно устроена для того, чтобы мы везде находили изображение делания и неделания нашего. Звери не могут поступать иначе, но я могу переменять и исправлять, и украшать. Книга Натуры есть малая моя Библия; она есть ручная книга, бывающая со мною в комнатах, садах и полях. Она сама собою раскрывается и показывает мне часто такие пригодные учения и предлагает их столь приятно, что почти принужден бываю внимать ей. – Не далеко от меня кричит теперь сова: бедная спящая птичка! это есть знак к смерти твоей. Но и я, бедный спящий, должен страшиться своих ловцов; особливо же опасно коварство их тогда, когда я брежу во бдении. Только от когтей их мне легче спастись, нежели тебе в гнезде своем. Сохрани меня, Спаситель мой, от всех разбойников души моей и показывай мне ежедневно тот путь, по которому мне идти должно, во-первых, посредством Слова Твоего, а часто и посредством Твоих тварей. В эту минуту терзает филин беззаботную птичку.

7-е («Трудиться мне Господь в сей жизни повелел, дабы за гробом я спокойствие обрел»)

Трудиться мне Господь в сей жизни повелел,
Дабы за гробом я спокойствие обрел.
—
Ныне был жаркий день для тела и души. Даже и дышать трудно было. Но, слава Богу! теперь наступает успокоение после работы, и знойный воздух прохлаждается. Сегодняшние мои дела были для меня труднее, нежели зимою: предвещание того, что почувствую в глубокой старости! Горе тому, который за главные свои работы дотоле не примется! Это есть то же, что на полуденном солнце этого месяца хотеть рыть землю.

Я должен скоро делать то, что мне еще на земле делать осталось. Кости все твердеют, грубеют составы, кровь становится ленивее: какая будет жизнь, когда ропотливая душа станет ласкать хворое тело! Никак не удивительно, что пружина тела моего скоро испортиться должна; меня по более удивляешь, что колеса с зубцами своими давно уже не обтерлись. Подумавши об ужасной силе, с какою сердце каждым ударом, сквозь самые тонкие и отдаленные стволы кровью брызжет: сила, которую многие люди своими силами остановить не могут! подумавши также, что сердце напрягает эту силу 24 часа более 100000 раз, не понимаю, как эта пружина все еще действует. Так и желудок, который, подобно химической печи, или подобно мельнице, отправляет столь различные и столь многочисленные работы, что мне никак нельзя удивляться потере аппетита. Без всякого размышления насыпаю, а ему в назначенной час надобно все смолоть. Я смешиваю самые вредные вещи, а ему надобно извлечь из них здоровые соки. Да и эти внутренние благородные части не суть ли только кожицы и сухие жилы? От железа и мрамора не мог бы я в течении половины века ожидать того. Итак, когда силы их ослабевают, когда пружины их мало-помалу теряют упругость свою: тогда склоняются они к покою.

Только в могиле успокоится тело, а душа только на небе. Но спокойствие хорошо бывает только после работы. Кто ныне вязал снопы, тот спит лучше, нежели тот, кто только рядился, ел и смотрел комедию. Так с кроткою томностью и в могилу упадает тот, кто здесь усердно работал. Ленивый засыпает и умирает нехорошо; напротив того, трудолюбие научает стремиться к покою и небу. Увидевши веселого старого поденщика, кажется мне, что морщины впадших его щек, рубцы на руках, томная походка и ко гробу склоняющаяся голова, молят его о спокойствии; но он утешается близостью смерти и ободряет их потерпеть еще несколько дней. Теперь буду ему подражать. Веки мои становятся длиннее; рука, держащая книгу эту, слаба и томна; члены мои сжимаются, подобно завялым листам. Разумею вас: вы хотите отказаться служить душе моей и спать. Потерпите еще несколько минут. Сон есть награждение за работу: чем же вы его заслужили? Известно вам спокойствие ложа: но приготовились ли вы ко гробу? Если бы душа и после смерти была еще влюблена в тело свое, то какое зрелище представила бы ей кучка пепла и костей! Нет уже и знака блистательных очей; эти руки, эти ноги подобны сухим отросткам; и все окружающее в таком спокойствии, что редко и один любопытный взглядывает на остатки эти.

Приятный вид! Обременительное, соблазнительное и столь часто утомлявшееся тело покоится до страшного Суда от всех дел своих; но за деятельнейшим духом моим, не возмущаемым уже никакою слепою страстью, идут дела его. Итак, прилежнее буду пещися о душе моей, нежели о своих членах; ибо с последними скоро разлучусь. Тогда, прощающий Бог, введи меня в мир народа Твоего!

8-е («В очах, имущих свет, малейший самый червь являет мудрости везде простерту вервь»)

В очах, имущих свет, малейший самый червь
Являет мудрости везде простерту вервь.
—
А я, я, могущий наблюдать, удивляться и находить премудрость и благость Божию: что же мне делать остается? Нигде Бог не положил такого чудесного различия, как между насекомыми. Столько уже лет я топчу и давлю их, но удостоил ли их хотя одного взора? Стыжусь идолопоклонства своего, рассматривая дела человеческие более дел Божьих. Еще время года призывает меня к наблюдениям. Что если уже не доживу до весны и явлюсь там невеждою? Удивляться бегу на насекомых нужнее, нежели учиться хорошо одеваться и ходить.

Многие роды насекомых по малости своей нами невидимы, так что мы вдыхаем их в себя великое множество, и не редко от того происходят заразительные болезни между человеками и зверями. Яйца многих, даже и видимых насекомых, столь малы, что самая лучшая пробка для них решето. А как они везде по воздуху носятся, то неудивительно, что мы в закрытых сосудах наших, по прошествии нескольких жарких дней, находим червячков, которые в короткое время превращаются в мух. Различие насекомых гораздо более различия растений, из которых каждое имеет особенного своего гостя, которого оно лучше укрывает и угощает. Но некоторые, например, дубы и ракитовые кусты, имеют одни около ста родов питомцев.

Образ насекомых столь же различен, как и пища их. Большая часть из них превращается, а некоторые переменяют образ свой более трех раз. Все мухи (к которым принадлежат все насекомые с двумя узенькими, прозрачными и не осыпанными пылью крыльями) были прежде червячками. Все бабочки были гусеницею. Возрастание молодых насекомых в некоторых родах бывает невероятно скоро. Червячки слепня в 24 часа увеличиваются в 210 раз. Нужна была поспешность, ибо магазин, из которого берут они пищу, не может на жару долго держаться. Самое превращение бывает у иных очень скоро. Комар выползает из своей продолговатой обвертки в одну минуту. Это происходит над самою водою. Если бы при том замочилась голова его и верхняя часть тела, то ему бы умереть надлежало. Почему неблагосклонной им ветер затопляет их биллионами: средства к истреблению этого размножающегося насекомого, которое состоит не во власти человека! Самым этим комарам надобно питаться между прочим и кровью; но для их тонких в коробочке заключенных пятерных жал каждая капля крови была бы столько толста, что им бы нельзя было притянуть ее к себе. Почему Натура дала им некоторый род яда, которой в сильном свербеже распускает кровь нашу и разжижает ее в меру нежных насосов.

Какое же украшение у несекомых! На них находятся плюмажи, кружева, пудра, шитье, цветы золота и диаманта. Чему мне более удивляться, премудрости ли или благости Творцовой, всемогуществу или любви Его? Все исполнено украшенных Его питомцев. Между мною и звездами живет видимое и невидимое творение, и если бы я вскрыл под собою землю, то подо мною нашелся бы новой мир. И где конец творения? Каждый член мой, самая кровь моя есть малый населенный мир. Колотьё, которое ощущает кожа моя, хотя и не знаю, от чего оно происходит, часто споспешествует пище или рождению твари, которой чудесное свойство может усмотреть только просвещеннейшее око.

– Всемогущий Господи, и для малейшего червя Попечитель милостивейший! может быть не знаю Тебя, пространно просивши Тебя о защите в ночь эту. Ведаешь, что нужно мне. Откажешь ли мне в каком-нибудь истинном благе? Кто Тебя знает, тот более благодарит, нежели молится.

9-е («Не пышной надписью, друзья! мой гроб почтите, но вздох любви о мне ко Господу возшлите»)

Не пышной надписью, друзья! мой гроб почтите,
Но вздох любви о мне ко Господу возшлите.
—
Что скажут о мне после смерти моей? – Малость! но потому не малость, что это бывает обыкновенно эхом действий наших. Да и не есть ли слава после смерти естественное желание? Мальчик вырезывает имя свое на дверях, богатый велит его высекать на камне построенной им больницы, а герои записывают его кровью на двадцати сражениях. – Я не могу быть равнодушен в рассуждении того, что потомство (хотя бы только и десять лет помнило оно меня) скажет о мне.

Память и слава после смерти суть весьма различны, хотя часто их одну за другую принимают. Герострат, грек, сжег великолепный Эфесский храм Дианин, дабы потомство помнило только имя его; ибо за дело свое не мог он иметь никакого требования на славу. С таким условием лучше погребстися в вечное забвение. Но есть и лестная лаврами венчаемая память, которая еще ужаснее первой; ибо основывается на пагубе несчастных человеков. Истинная слава по смерти предполагает, что мы были друзьями человеков, и других (не только себя) старались сделать счастливыми. Хотя бы она цвела только десять лет и только между десятью человеками, однако ж несравненно лучше памяти миллионов людей в течение тысячелетий.

Столетние примеры утвердят это. Карла ХІІ скоро забыть нельзя; почему же? Если исключить старание его о свободном исповедании Веры в Шлезии, то пребывание его в Саксонии нас раздражает, поступок его против Пактуля приводит в ужас; смеемся над ним в Бендерах и пожимаем плечами, видя его при Фридрихсгаме. Сравним с ним Павла Герарда. Этот никого из потомков не приводит в сердце, трепет, смех и печаль. Духовные его песни и ныне еще извлекают радостные слезы из глаз правдивого человека: могут ли сделать это Александры? Кто бы не захотел лучше быть Герардом, нежели Карлом?

Еще другой свежий пример. Какова была у Карла шпага, такова была у Вольтера острота: вот два главные орудия для основания памяти по смерти. Вольтер заставляет здоровых смеяться, а больных плакать. Не из множества ли сердец, впрочем, любивших доброе, изгнал он остротою своею благоговение к Богу и Слову Его? Правила его еще более людей испортили. Теперь положим этого острого кощуна на одни весы с благочестивым Геллертом: как же высоко поднялся вверх Вольтер! Спроси всякого разумного человека, чьей судьбы из этих двух желает он себе в смерти? – Смеявшийся по Вольтерски тайно желает уметь молиться по Геллертову. Мораль последнего и утверждавшее оную житие сделали более пользы, нежели героические поэмы первого. Не блеск, а польза рождает по смерти славу. Кто жил тише Геллерта, и о чьей смерти Германия сожалела более, нежели о его?

Блажен, кого судьба благая сохранит
От славы звучныя и счастия надменна;
Превозносимое от мира, он не чтит;
Фортуна с суетой земною им презренна;
И душу он свою, и тело с тем блюдет,
Чтоб жил в них, действовал и изливался свет.

Итак, сколь бы ни велика или сколь бы ни мала была сфера моя, но я должен жить, по крайней мере умереть так, чтобы некогда на гробе моем сказали: буди конец мой яко конец праведника сего! Может быть, в следующих годах не проживу ни одного дня, который после смерти моей не подал бы материи к разговорам. Будет ли сегодняшнее житие мое после смерти моей хвалы достойно?

10-е («Чем смертный в жизни сей гордиться ты дерзаешь, когда ни Бога ты, ни сам себя не знаешь?»)

Чем смертный в жизни сей гордиться ты дерзаешь,
Когда ни Бога ты, ни сам себя не знаешь?
—
Самоунижение есть должность моя. Хотя бы я и мог орлиным взором узреть сто тысяч добродетелей моих, однако ж не хотел бы я быть фарисеем ни пред Богом, ни пред человеками. Надобно знать весьма несовершенно все должности свои, чтобы почесть себя святым. Редко службою нашею угождаем мы и людям (хотя часто служим им и на счет души): как же потребовать нам с невидимого Бога старых долгов?

Если бы осмелился я когда-нибудь со Всесвятейшим вступить в счеты, то надобно, чтобы требуемая Им сумма составляла некоторое число. Если она 90000, то я погиб, когда сделал только 80000 добрых дел. Но лихвы захочу я, когда сделаю 100000: да заплатится она мне чистыми деньгами или канонизацией и храмами. – Господи! если захочешь судиться со мною, то на тысячу слов не возмогу и одного отвечать. Хотя бы я и все сделал, однако ж никак еще статуи не заслуживаю, а есмь раб бесполезный. Во веки веков не будет того, чтобы Бог должен был платить какой-нибудь твари Своей. Святейший из друзей Божьих живет только одною милостью Господа своего.

Сколько же тысяч истинно добрых дел сделал я? Нам бы можно было отвечать на вопросе этот, если бы не были мы пристрастными родителями, каждое немотствование детей своих за остроту выдающими и хвалящими за то, за что бы сечь надобно. Если благой Гений, Ангел хранитель, провождал меня от юности моей и читал мысли мои при всяком действии, то пусть он сложит добродетели мои и постыдит меня. А если против чаяния (ибо против чаяния моего должно быть этому) сложность будет довольно велика и достойна милосердия Божия, то упаду и помолюсь: Господи! не войди в суд со мною; не прав пред Тобою ни един из живых. Чем разумнее твари Твои, тем более примечают они низость свою пред Тобою. Час, Тебе и мне пристойно прожитый, за сто других часов жестоко укоряет меня, что их прожил я хуже. Где бы теперь был я, если бы с десятого года моего хотя половину жизни своей посвящал познанию и любви Божьей или благополучию доброго ближнего моего! Постыдный счет, если каждый час впишу точно в свое место: не редко будет тогда стоять злодей подле Бога или подле церкви капище сатанинское.

Хотя и есть великий грешник, однако ж не из числа тех злодеев, которые в грехах своих спять покойно. Прошу и получаю отпуск. Известно достоинство мое на небе; коль скоро буду смирен, стану раскаиваться и уповать. Не могу представить Судие ничего важнее искреннего раскаяния. Сделавшееся может только один Иисус уничтожить. Чем более каюсь, чем более надеюсь на Его помощь, тем более мне прощено будет. О, сколь утешительна Евангельская вера, что только по благодати, а не по делам моим блажен буду! Если работали бы мы Богу из платы, то горе было бы нашим умирающим детям, всем малоумным и больным, которые не могли бы работать определенного числа часов! Но Помилователь предлагает учение и смерть единородного Сына Своего; если приму оные за правило, то Сын этот истребит список грехов моих. Правдолюбие награждает пропущенные добрые дела, а понятие Божественного Искупителя уничтожает мнимое противоречие это. Впредь буду истинным Христианином. Ад! где твоя победа? Да не введет меня ничто в заблуждение; только лицемера и злодея Бог осуждает. Если я один из двух, то не дай мне, Боже мой, сна, и да трепещу я во всю ночь под рукою Твоею, дабы решился я быть Твоим.

11-е («Всевышний! небеса небес Твои чертоги»)

Всевышний! небеса небес Твои чертоги;
Ты вместо колесниц своих имеешь сонм
Огнем чреватых туч, носящих страшный гром;
Блестящи молнии, кони Твои суть многи.
—
Подобно, как младенец, узревши в первой еще раз с высокой горы пространную долину, удивляется великости мира: так и я внимательно рассматриваю небо, слышу исчисление астрономов, радуюсь Богу моему и охотно становлюсь младенцем.

Великость мироздания в таком отношении ко всякому понятному нам мерилу, в каком отношении океан к наперстку. Звук и полет пушечного ядра назначают пределы не Божественного творения, но человеческого воображения. Посмотрим, как далеко можем идти с мерилом этим. Ядру, выпаленному из пушки, надлежало бы лететь 25 лет, чтобы от солнца упасть на землю. Пушечное ядро, если бы пребыло оно в таком полете, достигло бы до Сириуса, или песьей звезды (светлейшей и чаятельно ближайшей из всех неподвижных звезд) в десять миллионов лет. Гордое сердце! где ты при этом исчислении! Пробегая телескопами мироздание, нахожу, что несколько тысячелетий надлежало бы стремиться лучу молний от одного конца творения до другого; а менее, нежели в минуту, так сказать, перелетает он два миллиона немецких миль.

Человек! пади и поклонись Господу. В таком роде исчисления теряется земля, яко капля в ведре воды. Пушечное ядро могло бы через средину шара нашего перелететь в 20 часов, да и звук его почти столь же скоро. Эти малочисленные часы к миллионам биллионам лет в таком отношении, в каком наш, так называемый мир, к истинному великому миру Творцову.

К истинному великому миру, говорю я? Какая дерзость! Легче осмотреть слепому кроту то государство, в котором сметывает он свой бугорок, нежели мне Монархию Неизмеримаго. Если все то, до чего лучшие наши телескопы с трудом достигают, есть только преддверие Божественных чертогов, или только одно из предместий града Божия? – Ho не изобразил ли бы я Бога слишком Великим! – Всемогущий! Величественный! (не знаю имен) прости малейшей из тварей Твоих, что она подумала вообразить Тебя величайшим, нежели каков Ты еси в самом деле. Самое жаркое воображение человека, самый высочайший полет Архангела достигает только до подножия ног Твоих. Положить пределы Тебе и делам Твоим, есть Тебя уничтожать или не познавать. Отдаленнейшее солнце, узреваемое острым оком в ясную ночь между другими солнцами почти, как блестящая точка, может также поставить себя средоточием творения, подобно, как я теперь поставляю оным земной шар свой. Пушечное ядро (которое однако ж в одну минуту пять миль перелететь может) летит множество миллионов лет – но мысль эта есть море, в котором утопаю. Однако ж и эта мысль будет единою каплею тогда, когда буду взирать на Бога лицом к лицу, т. е. когда Он будет ко мне ближе и понятнее для меня.

–Тебе, бесконечный, беспредельный, всякое понятие превышающий Бог, Тебе должно мне покланяться? Ах! Ты, конечно, не слышишь слабого гласа насекомого среди гармоний сфер Твоих. Ты столько высок, отдален, занят, что не можешь видеть малейшей точки на точке земли. Ты столько велик, что не можешь умилосердиться надо мною. –Не лишился ли я и последнего разума, снова унижая Всемогущего? Итак, три мироздания мог бы Он обозреть по нужде, а не триллионы оных? Разве биллионы миль звука слишком далеко отдаляют молитву мою от Вездесущего. –Не знаю, радоваться ли мне, или печалиться. Я так усмирен, что едва могу молиться, и Бог мой столь велик для меня, что скоро и заснуть не могу. Господи! что есть человек, яко помниши его?

12-е («Для вечности ль я ныне жил? В день судный ясно обнажиться»)

Для вечности ль я ныне жил?
И к ней ли дух во мне стремится?
Все то, что мыслил, говорил,
В день судный ясно обнажиться.
—
Дневное расчисление приводит нас в большее затруднение, нежели вся дневная работа. Но оное бывает по большей части и полезнее этой. Какое добро доставят нам наконец земные суеты наши? Итак, я буду расчислять.

Где уже нынешний день? – В самый этот час призывают его назад вздохи и слезы тех, которые этим утром были богаче, здоровее, спокойнее и счастливее, нежели теперь. Тысячи людей раскаиваются уже в каком-нибудь сегодняшнем действии своем; что же будут делать в вечности! Мог ли я этим днем заключить весь порядок дней моих? – Едва ли и один из тысячи мог бы это, хотя и никто из них не может назваться господином ни одного дня. Как дерево упадает, так оно и лежит: и так нынешний день может решить судьбу мою на веки. Такую ужасную силу имеет один день, хотя и кажется он всегда столь бессильным, как кукла, которою мы по произволу играем! В самом аде именуется каждый день с трепетом.

Куда ныне шел я? — Либо к аду, или к небу. Если бы вчера и стоял я на распутии, то теперь все уже удалился от него несколькими шагами, ибо тихо стоять душа наша не может. Какие, например, были ныне у меня за столом мысли? Все ли было только для тела, или ни о чем не думал я? Худой знак благочестия моего, если благодеяния Божьи могу принимать без благодарения! За многими столами можно бы было воскликнуть: так ли благодаришь ты Господа и Бога своего, народ буйный? Вино и прочие блага во изобилии раздавал ныне великий Благодетель, но гости были по большей части того недостойны.

Что думал я ныне? – Не знаю уже; ни один человек, ни один Ангел точно того не знает; но Ты, всеведущий, издалече разумеешь мысли мои. Мысли мои в один день составили бы великую книгу: но сколько страниц в ней покрыли бы меня стыдом? Стыдом? это было бы еще все не много; грех скоро делает совсем бесстыдным – но и несчастным, от Бога отверженным, вечно осужденным! – Если это выходит из сегодняшней книги моей, то издери, Иисусе, ужасное рукописание это, против меня свидетельствующее, и научи меня впредь лучше, т. е. Тебе подобнее, думать.

Около десяти тысяч слов, может быть, выговорил я ныне. В чью пользу? В чью честь? кому послужили оные в наставление или в соблазн? О дабы хотя тысяча из них была молитва, излияние благодарности! Когда же в оное время все нынешние мысли и слова мои будут мне снова представлены; когда все они предо мною взорвутся, яко пороховые мины, и каждое безвременное порождение мысли станет пред глазами моими, яко грозный исполин. –

Господи Иисусе! Защити меня вместо самого меня. Научи меня расчислять дни, да буду благоразумен и блажен. Помогай мне всегда в трудной придворной жизни моей, где всё старается лишить меня благодати Господа моего; где все стремятся к счастью, каждый своим путем; где всегда толкают и где против воли и других толкаешь. – О, дабы я ныне всё так думал, как теперь! день бы этот я выиграл, и сегодняшние мысли и действия мои были бы богатою жатвою для вечности.

13-е («Не знаю, будучи исполнен удивленья, как восхвалить Тебя, вселенныя Творец!»)

С благоговением, мой Боже, размышляя,
Могущество Твое, премудрость всех путей
И бдящую любовь над всеми созерцая,
Огнем ее объят внутри души моей,
Не знаю, будучи исполнен удивленья,
Как восхвалить Тебя, вселенныя Творец!
Мой Бог, Спаситель мой, возлюбленный Отец!
Лишаюсь мыслей всех среди благодаренья.
—
Одною из первых причин обвинения нашего в вечности будет то, что мы столь мало удивлялись делам Божьим, хотя оные, так сказать, ударяют во все чувства наши. Теперь несколько минут буду рассматривать премудрость Божью и некоторые чудеса в животных телах. Весьма сладостно по долгом тщетном размышлении сказать: такое познание для меня слишком чудесно и слишком высоко; сего понять не могу.

Поет петух – тотчас заключаем, что погода переменится, или чрез несколько минут настанет день. Но вероятно ли это, что неразумное животное есть зимний пророк, постоянные часы и троекратный будитель? Для чего не просыпает он время, и кто уведомляет его о ежедневно сокращающемся, или продолжающемся рассвете дня? Петр при пении петуха проливал слёзы о грехах своих: впредь во время это буду радоваться Творцу своему.

Наседка подымает особливый крик, который разумеют цыплята её, хотя и никогда еще не слыхали его, и прячутся. Какая же была причина смятения в этом малом семействе? – Курица со стороны повернула головку свою вверх; я смотрю и с трудом примечаю в воздухе черную точку. Но животное это право; черная точка была действительно высоко парившая хищная птица. При этом чудеснее всего то, что курица, поднявши крик, казалось, заботилась только о детях своих и пище их. Вырывая из земли малейших червей или выбирая из миллионов песчинок и пылинок под ногами своими пригодное для детей своих зерно, увидела она высоко над нею летавшего ястреба или копчика: два столь противоположные свойства, в одном глазе! Всем Академиям Науке можно еще несколько веков учиться над курячьим глазом.

Индийской петух сердится, увидев красной цвет: для чего? какое

особливое напряжение фибр, какие захватывающие колеса, какая чувствительность нервов и упругость мускулов потребны к тому? И какая же этого цель? Симпатия и антипатия между зверями суть пустые слова. Что в Натуре враждой кажется, то есть дружба в целом. Самый хищной зверь есть яко спасительная шлюза, споспешествующая богатству в Натуре.

В заключение приобщу еще рассмотрение собственного моего тела. Кости во чреве матернем были только хрящи, но со временем становились жестки и, наконец, сделались, как железо. Но не все хрящи так ожесточаются; иначе составы наши стали бы не гибки, уши наши отяготили бы нас, и родилось бы множество неизвестных нам теперь зол. Только в глубокой старости некоторые хрящи костенеют. Кто же сказал хрящу: ожесточайся! а к находящемуся подле: не ожесточайся никогда, или весьма поздно?

14-е («Душа еси души Натуры сотворенной, вмещенная в Тебе, Тобою оживленной»)

Душа еси души Натуры сотворенной,
Вмещенная в Тебе, Тобою оживленной.
—
Хотя лучи солнечные теперь и косее падают на Европу, и, хотя день уже приметно убыл, однако ж жар более увеличивается, нежели уменьшается. Но воздух и земля с некоторых месяцев были так разгорячены, что и малейшая сила солнца доставляет нам теперь знойные дни.

Сколь же мало понимает человек дела Божьи! Кто может сказать, в чем собственно теплота состоит? Не одно солнце есть источник оной. В одном месяце бывают такие ночи, которые знойнее дня в полном сиянии солнца. Тот же день за сто миль бывает не так жарок. Испарения земли, воды и других окружающих нас тел споспешествуют со своей стороны жару. Поля и сады не испаряют уже из себя столько влажности; земля не глотает уже столько лучей солнечных, и как она теперь тверже, нежели весною, да и камни теперь опять более обнаружились, то лучи солнечные более отскакивают и умножают жар. Но все еще без ответа остается вопрос, для чего одно лето бывает жарче другого? Премудрый иное скрыл от нас, чтобы мы, яко любопытные дети, не употребили во вред. Сколь бы несчастливы были мы, есть ли бы человек мог повелевать погодами!

Польза летнего жара гораздо более, нежели те маленькие беспокойства, которые он причиняет нам. Мало-помалу привыкаем к жару, и должайшая теперь ночь опять все довольно прохлаждает. Без знойных дней не мог бы превратиться сок винограда, не могли бы созреть плоды и высидеться некоторые животные, которые нужны ко благу целого. Поскольку жаром растягивается еще воздухе, то происходят от того ветры, бури, дожди и гроза, которые чистят воздух, добрят поля и, следственно, участвуют в доставлении нам хлеба и здравия. Польза дел Божьих всегда столь же велика, сколь велики намерения Его: и кому испытать их?

Говорят, что жар от века до века теперь уменьшается; некоторые плоды в северных странах уже не доспевают так, как прежде, а в южных, например, в Испании и Италии, мерзнет и идет снег теперь там, где до Рождества Христова никогда того не бывало. Утверждают, будто бы в наших землях приметили, что растения из теплиц надобно ныне выносить позднее, а вносить туда ранее, нежели как за сто лет бывало; и что персики, грецкие орехи и другие нежные плоды не так уже хорошо родятся, как прежде. Если наблюдения эти справедливы, то, по-видимому, наступает вечер мира, а мы станем радоваться субботе, которая настанет после этого знойного работного дня. Подобное этому уменьшение примечаем в приближении старости, когда кровь и страсти беспрестанно ощутительнее теряют огонь свой. Всё глас: иди к покою!

С какой радостью утомленный селянин внимает ввечеру большему колоколу церкви своей, приближение праздника возвещающему: с такою же радостью и я внимаю со всех сторон несущемуся гласу: наступают сумерки! День, которой я здесь прожил, быль очень долог и жарок (хотя жар принес великую пользу). – Скоро Бог введет меня в покой свой. Скоро наступит ночь смертная; не могу уже много работать: итак, прежде, нежели достигну до земного жилища своего буду рассматривать звездное небо и радоваться Богу моему. Но и то примечаю, что, работавши долее и прилежнее, труднее мне возводить взор на небо. Но я себя принужу. Если вздыхаю только о своей усталости, или слишком часто ищу глазами бывших сотрудников моих, то дорога к дому тем для меня неприятнее бывает. Итак, от земли взираю на небо, благодарю милостивого Бога, что пережил я знойной день; радуюсь приближению отчизны, и среди Бога прославляющих разговоров достигаю, наконец, до ближних моих. – Господи Иисусе! Ты еси ближайший мой! Скоро освежишь меня, утомленного.

15-е («Когда Ты щедрую десницу отверзаешь, обилие Твое течет везде в полях»)

Когда Ты щедрую десницу отверзаешь,
Обилие Твое течет везде в полях;
Златыми класами Ты нивы исполняешь,
И на смарагдовых блистает тук лугах.
—
Бог, всегда любви достойнейший, но видимее всего в простой Натуре! В чертогах много блистательной бедности, но пространное поле есть зрелище щедроты Твоей. Итак, подле вас, полезные жители земли, жнецы! у которых только жатва, а не свирепые страсти кровь разгорячает; подле вас остановлюсь теперь в мыслях и заключу сегодняшнюю мою беседу с Богом!

Жатва, зерцало благости Божьей. – Испортить может ее завоеватель, но надлежащим образом перемешать ветры, росу, дождь, воздушные удобрения и солнце, дабы произвести богатую жатву, может только один Бог. Град, засуха, источники глада, саранча и другие чудовища могут быть только Богом удержаны. К спелости одного ржаного ствола потребно более силы и мудрости, нежели к построению огромного здания. Если покажут мне, какая полоса земли потребна на то, чтоб одного только человека продовольствовать год хлебом: то не без удивления делаю я расчисление, и с учениками Иисусовыми думаю: откуда возьмем хлеб для такого множества? Для истления нашего не много нам земли надобно, но тем более потребно ее для пропитания нашего в годовое время.

Жнецы суть наиболее трудящиеся и наиболее веселящиеся люди на шаре земном: мысль эта поучительна для меня. Если бы эти трудники хотя вполовину против знатных людей беспокойны были, хотя бы вполовину против Министров глубокомысленны, хотя бы вполовину против откупщиков и меновщиков заботились: то покрытое снопами поле показалось бы мне галерою, но теперь есть оно приятнейшая терраса. Не одно боевое место, не одна биржа, не один ученой кабинет, показывают нам человека в любезном виде. Кто человека выгодно изобразить хочет, должен срисовать его на жатве. Туте нахожу его трудолюбивым, умеренным, невинным и веселым; но каковым нахожу его на редуте, в суде, на празднестве и при Ауто да Фе? Знатные люди находят великое удовольствие в подражании крестьянскому хозяйству и сельской радости; но они наслаждаются тогда одною приправою: пища состоит в работе и невинности. Подагрист не может украшать бала, а заключенной в оковы веселить собрания. Но, разумеется, и то, что в так называемом большом свете можно еще найти невинностью и простотой подобных поселянам людей.

Поселянин выработывает на содержание четырех человек. Итак, мы не знали бы почти совсем недостатка, если бы не было хищных людей, из которых один более издерживает, нежели сто человек вырывают, налавливают и пожинают. Боже мой! не буду ли я вором, если поглощу то, что другие с великим трудом достают! Смотря на пот и усилие столь многих честных людей на жатве, умеренность почитаю самою человеческою добродетелью.

Конец дня на жатве бывает веселее пышных праздников, и с пением идущие с поля работники доказывают, что радость не прикована к золоту и не есть должник знатности. Посмотрим на возы снопов, на высокие скирды, аллеи составляющие, и на людей, которые ходят между этими аллеями, и которых самой большой порок есть бедность! – ах! жатва стоит того, чтобы нанять на ней ложу. Тут более благословения, нежели клятвы; более рая, нежели грехопадения. От сенокоса до жатвы позднейшего хлеба всякий день есть новое жалованье, которое нам Бог дает. Разоряют дом у бедного жаворонка и перепела; они пели, а мы едим; они должны улететь, а мы остаемся владетелями.

В этом рассматривании мне все приятно, кроме неблагодарности человека. Но я не стану судить слишком меланхолически. Если бы всякий день был празднеством жатвы и каждый человек жнецом, то не чрезмерно ли бы полюбили мы жизнь? Истинная и вечно продолжающаяся жатва начнется только после смерти моей. По эту сторону гроба есть время сева; а что я доселе высеял, было –

16-е («Благость к нам Твоя везде явна всегда»)

Нет! – благость к нам Твоя везде явна всегда.
Твой промысл и любовь творенье возвещает;
Та благодать, птенцов что врановых питает,
Не может смертного отвергнуть никогда;
Велик в малейшем Ты, в великом Ты преславен,
Порядка Ты Творец, в дарах своих Ты равен.
—
Среди стогов сена и высоких хлебных скирдов стоял некогда стыд творения, ненасытимый человек, и вычислял предстоящий голод. О, дабы вычислил он стыд свой! О, дабы насыщенных, хвалящих Божий промысл, более было, нежели гладных, всегда ропщущих! А этому бы надлежало быть, если бы Религия и опыт управляли корыстолюбием людей.

Сколько же в одном месте ежегодно от голода умирает? А если некоторые и умерли, то которые из них не сами виноваты в недостатке своем? – По точном рассмотрении найдешь что те, которые в каждое лето грозят нам недородом и голодом, суть великие глупцы. Всеблагий Бог разрушает только изобилие, лишающее нас во всем вкуса; а если кто-нибудь без вины в это время погибнет, то осуждения достойны братья его, допустившие его умереть. Ho так-то бывает: когда одному в городе есть нечего, тогда вся окрестность стенает. Но что миллион сыт, того не находят за нужное рассказывать. Кажется, что человек всячески старается вымышлять, чтобы приписать какой-нибудь порок промыслу Божию. Неужели не умеет чад земных пропитать Тот, Который питает неисчислимое множество различных Ангелов?

Насытился ли ныне я? Без сомнения. Но был ли я и радостен? – Если голодный имеет право стенать, то и сытый должен благодарить, и, следовательно, быть в радостном духе. Представивши себе Царя или хозяина, который от своих слуг и питомцев слышит только ропот и упреки: пророчествую, что эти недовольные потерпят впредь голод. Но не так поступает Бог. Он не устает давать, а человек не устает жаловаться! Когда же один из множества сытых, но на голод вопиющих питомцев, хвалит всещедрого Бога: то сколь приятна такая жертва Небу! – Такую жертву теперь принести хочу.

Неутомимый Даятель! столько уже дал Ты мне в пищу и одежду, что мне надлежало бы взойти на холм, дабы пересмотреть все. Гнусен я, если когда-нибудь хотел приписывать Тебе скупость. Как могу, как должен восхвалить щедрость Твою! Чудесный Боже! мне надобно только надеяться, что Ты и впредь меня не оставишь, ниже пренебрежешь; мне надобно только с усердием растворить сердце мое: это принимаешь Ты уже за платеж. Всегда дающий Бог, и всегда неблагодарно берущий человеке: это есть непонятное противоположение. Нет, в честь Божию буду беспечен. Coтворивший и доселе сохранивший меня сохранит меня и впредь. Если есть у меня и другое попечение, то возлагаю оное на Того же, Кто удовлетворителен и для и неба, и для земли. Давший мне столь милостиво жизнь? не даст мне никогда свирепо смерти. И в смерти понесет меня непотрясаемая рука Божия. И в жизни, и в смерти Ты, во Христе Отче! для меня удовлетворителен; удовлетворителен и там, где для блаженства моего несравненно более потребно, нежели здесь. Хлеба, шерсти, воды и дерева довольно для сына земли; но, будучи преображенным духом, Тебе подобнейшим, потребую больших и благороднейших благ. Самое пламенное желание, какое только самолюбие мое иметь может, превзойдут дары Твои. Богохулительно было бы и на небе, и на земле думать, что Бог не может меня насытить.

Так, Ты насытишь меня благоволением в вечности. Враги и наследники мои, недостаток мой и изобилие, потребности старости и смерти: все это малости, но взвешенные Тобою, Всеведущий, от основания миров. Надобно ли мне заботиться о сегодняшнем спокойствии и безопасности для себя, когда печется о них Бог?

17-е («Воздушные певцы уже все замолчали, но я беседую, всесильный Боже мой!»)

Воздушные певцы уже все замолчали,
Но я беседую, всесильный Боже мой!
Ум, мысли вслед Тебе стремиться не престали,
И ночь, и день хотят всечасно быть с Тобой.
—
Не только болота и ручьи в тишине пребывают, когда умолкает единственный певец их, лягушка: но и лес, и рощи так стали тихи, как бы в них всё померло. Молчание птиц лишает нас концерта. Неужели вы, малые певцы, так скоро скучились петь в честь Божию? Нет, этому быть нельзя; ибо вы не — человеки. Для пропитания ли детей своих молчите вы? или для того, что линяете? или потому, что приближается возвращение ваше к зимнему жилищу вашему? – Но кто присвоит вам такое предвидение? и не постыдно ли бы нам было, если бы в предусмотрении столь превосходили нас?

Бедной соловей! когда ты еще пел, тогда были мы льстецами твоими. Но когда теснят тебя болезни, голод и хищные птицы, тогда уже не думаем о тебе. Лети от стран наших, коль скоро позволят тебе лететь новые твои перья; ибо скоро сыщем сеть и станицами будем ловить жаворонков; или жадный птицелов разложит приманки свои, чтобы обмануть и умертвить неосторожных. Если вам, миролюбивые певцы, кажется коварным этот поступок человеков, то знайте, что они не лучше и между собою поступают. И самые лучшие человеки должны, подобно вам, жаловаться на неблагодарность, обман и пагубу. Спешите же через океан к тем народам, которых мы варварами называем. Они менее станут хвалить вас, однако ж не заключат в темницу, или, как самое вкусное кушанье, на стол не поставят.

Итак, теперь должны вы молчать: но должны ли молчать и мы? Не надобно ли нам утреннюю песнь жаворонка и вечернюю песнь соловья наградить гармоническими звуками? Неужели по отлете вашем должны уменьшиться гласы к хвале Божьей? – Я удвою молитвы и благодарные песни свои, прерываемые доселе иногда песнями нашими, которым я внимать был должен. Вы хвалили одного только Творца.

По инстинкту предусматриваете вы отдаленную зиму, и каждый род печется о своем убежище и прокормлении, так что с начала сотворения конечно не вымер совсем ни один род животных. Человек, водимый разумом, видит перед собою вечность в бесконечном отдалении; а она может быть к нему ближе, нежели к вам зима. Миллионы из рода нашего скорее вступят в обратный путь свой, нежели вы. Но все ли они к путешествию этому, где под ногами морские […]

18-е («Как же радуюсь, что есмь Христианин!»)

[…] они, а требуют за нее поношения, гонения и смерти мученической: и обращенных везде много, и в чертогах, и в хижинах.

Правда, что они нашли много против суеверия и злоупотреблений возмущенных умов. Благоразумные язычники презирали уже пророчества, оракулы и ежегодное боготворение некоторых развращенных людей. И среди Иудеев родилось много расколов и неудовольствия на корыстолюбие, гордость и лицемерие Фарисеев. Саддукеи были в своем роде вольнодумцы, а Эссеяне пустынники. Но Римляне и Иудеи ожидали, по пророчеству, Господа и помощника из страны восточной. Bсе почти тогда известные страны принадлежали к пространному Римскому Царству, и, следовательно, имели почти одинаковые законы и нравы и один почти язык. Хотя обстоятельства эти были весьма выгодны для такой мудрой, Бога и человека достойной, Религии: однако ж могли ли бы все такие обстоятельства собраться по единой нечаянности?

Возражали против Религии нашей совсем в противность Истории, что в первые веки исповедала ее одна только чернь. Не из Императорских ли чертогов в Риме приносит Павел поздравление Филипписеям? Самые языческие Историки предали в летописях своих имена весьма знатных Христиан в первом веке. Но хотя бы мы и признали, что в первых трех веках не сделался Христианином ни один правительствующий Государь, ни один ученый первой степени и ни один славный остроумец: однако ж следует ли из этого, что все прочие Принцы, ученые и остроумные люди, принявшие Христианство, были чернью? Итак, вместо возражения против нас, есть это доказательство за нас. Если бы Тиверий и Нерон сделались Христианами, то надлежало бы всякому, не хотевшему умереть, слепо им следовать. Если бы Тит, Траян и Адриан приняли Христианство: то половина мира окрестилась бы во имя Христово, не зная, для чего. Если бы Иосиф, Сенека и Плиний (которых, однако ж, многие за тайных Христиан почитают) всенародно объявили себя Христианами, то исповедание их стало бы исповеданием тысячи школ, в которых бы раздавалось эхо мудрости их. Но историческая достоверность Религии нашей основывалась бы тогда на глазах весьма немногих. Великий гость имеет великие намерения; и если оные может он подкрепить златом и железом, остроумием и знатностью, то истина от него теряет более, нежели выигрывает. Но юная Христианская Религия существует, без стражи, без ученых сочинений, без выдачи жалованья; существует она собственною своею красотою. Даже и язычество соединяется с Иудеями, всегда им презираемыми, чтобы ее посрамить и гнать остроумием, огнем и мечом. Миллионы людей (верно не все чернь) испытывают сказание Апостолов и с опасностью жизни становятся Христианами. Можно поверить, что столь легко нельзя было бы убедить их, если бы не было очевидных свидетелей, известий и доказательств. Или приведены они были в Христианство явными чудесами или Божественным житием Христиан. Чернь не знает, что делает, бормочет кощун. Но нынешняя наша чернь, отвечаю ему, которая никак не просвещеннее тогдашней, очень знает, когда дело идет о мучениях и смерти. Например, я, не имевший еще счастья проникнуть во все Истины Христианства, не много сделаю мучеников доказательствами своими; итак, надобно, чтобы тогдашние доказательства были сильнее моих.

Как же радуюсь, что есмь Христианин! Рука Божия всегда явна была на Церкви нашей. Тогда только предал Он её защите Монархов, когда Истина сама собою победила. Побеждать будет она и до конца мира. О, дабы и я приносил честь Христианству!

19-е («Умру, чтоб паки жить, воскресну паки вновь; из тела тленного разверстый дух восстанет»)

Умру, чтоб паки жить, воскресну паки вновь;
Из тела тленного разверстый дух восстанет,
Восстанет жизнь его, и процветет любовь,
И Аллилуия вся тварь гласити станет.
—
Каков буду в могиле? – Ужасный вид! Не открою ли и тут любви Божией? Через несколько времени раскрытый гроб содержит в себе беспорядок, разрушение и гнусность. Буду исследовать: чаятельно найдется сокровенная премудрость и благость Божия и при истлении нашем.

Я должен умереть: это есть следствие натуры тела моего. Если бы тело мое оставалось нетленным, то земля, эта мать тела, потеряла бы многие и питательные соки, и скоро бы сделалась неплодоносною. А живым бы было тесно, и представлялось бы в глаза все неприятное. Но милостивый Бог хотел землю сотворить для нас по всей возможности приятною. Потому из гнилости производит Он нам вино и розы. Если сказать, что в таком случае мы бы привыкли к виду трупов, то спрашивается, не истребилось ли бы в нас и благоговение в рассуждении смерти, и, следовательно, не более ли отвратились бы мы и от добродетели? Отвращение от смерти научает стремиться к вечной жизни.

Но не мог ли Творец дать тлению приятнейшего образа? – Вопрос этот суетен. Но можно бы было отвечать отрицательно; ибо Бог избирает всегда лучшее. Двоякое разрушение только возможно: тела либо скоро превращаются в пепел огнем или мало-помалу сгнивают. Если бы Бог употреблял всегда первый род разрушения, т. е. если бы каждое тело, каждое растение, каждая брошенная посуда, быстрым брождением воспалялись: то как бы мир ужасен был! земля была бы тогда Везувием – и чем более размышляю, тем неудобнейшим нахожу этот род разрушения. Итак, гниение есть лучшее средство. Но не могли ли бы мы увядать, как цветы, без отвратительного запаха и без червей? – В таком случае надлежало бы нам иметь тело без силы, без тысячи изящных свойств, и жить весьма просто и подобно растениям. И не есть ли гниением причиняемый запах один верный знак смерти нашей? Он один отнимает у нас страх, что мы живых погребаем.

Тело мое по смерти отправляет важное дело. Оно становится началом многих новых тварей, которых бытие зависело от моей смерти. Итак, я отдаю человекам, зверям и растениям бесполезную уже мне и тягостную верхнюю одежду; они уже воспользуются оною. Часть трупа моего, и может быть самая большая, поднимется на воздух и ниспадет впредь, может быть, в тихом майском дожде. Части мои нежат нарцисс, украшают гвоздику, услаждают персик; а тело мое живет в иных прелестных видах. Но смертные черви! – Да для чего посещаете вы их и мешаете им делать дело свое с опасностью своего здравия? Пусть мертвые покоятся; ищите добрых дел их, а не костей. Если бы черви не поедали большей части трупа, который через то скоро превращается снова в свежую плоть, то гниение слишком бы долго продолжалось и кладбища произвели бы язву. Бог, любитель жизни, и в самых могилах заводить малые свои колоний. Тело, неспособное уже к движению и красоте, ради старости или болезни, через тление становится изящно и живо. Смерть есть дверь к жизни.

– Чудесный и при каждом чуде милостивый, Боже! где, кажется, Ты разрушаешь, там созидаешь. Самые худые строевые материалы Ты очищаешь, украшаешь и строишь из оных храм славы Твоея; и самый бедный труп мой пройдет через Творческую Твою руку и примет еще тысячу образов. Что в будущем состоянии или в воскресении мне из оного понадобится, то всеведение Твое мне вновь доставит из этих различных форм. Может быть, мало уже земли на поверхности, которая не составляла бы некогда тела человеческого. Когда уже вся земля будет употреблена на это и чрез то лишится сил, тогда, может быть, воззовешь Ты к этой куче: восстаньте снова, сыны человеческие! Тогда и я восстану из праха обоймет меня тело нетленное, которое теперь скрывается под огарками.

20-е («О, сколь ужасно есть сие себе сказать: спасенье б я обрел, но не хотел искать!»)

О, сколь ужасно есть сие себе сказать:
Спасенье б я обрел, но не хотел искать!
—
Писанию и разуму противно то, чтобы праведные и неправедные после смерти имели одинаковую судьбу. Библия называет последнее состояние словом ад.

Св. Писание описывает муки его по большей части муками огня, которые толкуют различно. Как легким ни представлю себе ад, однако ж он, в сравнении с состоянием блаженных, будет недостаточен и несовершен. Злочестивый не может быть там столь счастлив, как благочестивый. Неопытный разум его в тех вещах, которые там важны; дикое сердце его, правосудие Судии, и быстрым полетом беспрестанно выше возлетающий друг Божий, оставляют все между небом и адом величайшее пространство. Хотя бы не было и огня темницы, и нарочного наказания; хотя бы судьба злочестивых и беспрестанно становилась лучше, по мере их раскаяния и желания быть Богу угодными: но как эти исправляющиеся (если есть исправление и облегчение после смерти) грешники не возмогут взирать равнодушно на вечную свою противоположность с бывшими собратьями своими; и как продолжающееся воспоминание о тех грехах, в которых они не раскаялись, и о великой неблагодарности их к Богу, будет для них грызущим червем: то не будет ли такой ад мучителен? А если бы осужденные имели всю здешнюю свободность и такие же доказательства благости Божией, с тем только различием, что ощущали бы в себе вечный стыд и вечную зависть, скуку и стремление к земной сладости без возможности достигнуть до цели своей: то ад носили бы они у себя в сердце.

Но вечность адских наказаний? – Это кажется нам жестоким, если Бога воображаем мы себе не как Бога. Положим (хотя этого в самом деле никак допустить нельзя), чтобы ясные выражения Библии можно было согласить с искуплением из ада; например, вечное осуждение показывало бы только то, что во веки веков будут в мирах Божьих такие твари, которые по собственной вине не так будут счастливы, как бы счастливы они могли быть (из этого не следовало бы необходимо, чтобы каждая из этих тварей вечно в одном состоянии осталась; итак, не благость бы Божия, а Натура бы осужденных должна была решить вопрос); положим, например, хотя и то, что каждый осужденный некогда захочет обратиться, и обратится, хотя это есть такое предположение, которое противно и Писанию, и опыту: итак, спрашивается, может ли осужденный быть когда-нибудь столь блажен, как благочестивый? Либо Бог должен сделать чудо, или Натура прыжок, или блаженным надобно остановиться на степенях их блаженства: и то, и другое невозможно. Пусть сравнение изъяснит это. Отец воспитывает двух сыновей. Один послушен, добродетелен, прилежен и способности свои развертывает так, что становится благоразумным мужем. Другой сын делает отцу ежедневно досаду и ничему не учится; но пришедши в мужеский возраст познает свое буйство. Что сделает, что может сделать в таком случае отец? Позабыть и простить, и плоть, и кровь свою любить: хорошо; но может ли он последнему поручить важные дела? Может ли несведущий сын быть когда-нибудь в таком почтении, в такой любви, как брат его, которого познания ежедневно от его познаний возрастают? Не будет ли неспособного этого во всю жизнь угнетать стыд, раскаяние, даже и самая зависть, коль скоро увидит он отца или брата своего, яко Иосифа?

Всеблагий Отче! прости мне мудрование это. На что мне напрягать бедный разум свой, дабы составить себе понятие о аде. В Слове Твоем сказано, что в аде будет вечное стенание и скрежетание зубов: этого для меня довольно, чтобы всячески стараться приобрести благоволение Твое и не попасть в число осужденных. Знаю только, что Ты милостив; что Ты и самый ад, если так сказать смею, осыпал бы благодеяниями Своими, если бы мог он воспользоваться оными, и есть ли бы он сам, по Писанию, не лишил себя навсегда этой возможности.

21-е («Потребное Господь всегда нам подает, всяк ищущий Его находит вечный Свет»)

Потребное Господь всегда нам подает,
Всяк ищущий Его находит вечный Свет.
—
Многие житницы ныне наполнены; но не так наполнены теперь магазины перлоискателей и оранжереи любителей цветов. Мера в дарах Натуры велика для потребностей наших, а мала для украшения и лакомства.

Изобильно нужного и полезного, и все это требует со стороны человека весьма невеликого труда. Земля, воздух, вода и дерево везде почти сами собою в руки даются. Землепашество не столь трудно, как саждение винограда, а еще легче разведения оранжереи. Легче завести овец, нежели парадных лошадей; и Натура дает охотнее рубаху, нежели манжеты. Так бывает и в духовном Царстве. Против одной великой и острой головы родятся тысячи с обыкновенным человеческим разумом. Если порядок только на один век изменится, то земля будет дика и пуста.

Украшения надобно искать и более обрабатывать: и тут почитаю руку Божию. Человек всегда хочет дела. Необходимостями жизни может заниматься только четвертая часть рода человеческого; итак, прочие три части были бы праздны, если бы сами себе не выдумали работы. Мы, яко дети, заботу о содержании нашем оставляем отцу нашему, а сами одеваем куклу или для провождения времени ездим на палочке верхом. Но и это для тела и души здоровее, нежели сидеть на одном месте. Фабрики и мануфактуры, торги драгоценными камнями и моды по большей части принадлежат к этой игрушке. Отчасти есть это нужное для нас упражнение; ибо мы, яко чувственные человеки, не умеем еще заниматься лучшим. Так производит Натура здесь или где-то цветок, плодовитое дерево; но это не так она вырабатывает, как хлеб, воду и иное дерево, привлекая нас тем к работе. Кислый лесной плод и простые цветы должны с приятностью занимать остроумие и руки наши. То же бывает и в изучении природного языка, который понимаем мы скоро; но трудны для нас языки, которым учимся мы для того, чтобы пощеголять разумом и быть учеными. Павлиньи перья не так нам полезны, как шерсть: почему и вешаем ее центнерами. Этот закон соблюдается даже и в одиноком роде земных произведений. В рудокопнях находят более железа, нежели золота; у нас более дуба, нежели розового дерева; и самый полезной род одного класса зверей есть самый плодовитый.

Вредное производит Натура весьма бережливо, и можно истребить оное весьма легко. Ядовитые травы и животные не разрождаются подле трудолюбивых людей. Скорее можно истребить дурман, нежели какую-нибудь полезную траву. Натура всегда приготовляет врачевство против яда; нам только надобно достать оное. Но иногда и сама она берет на себя этот труд: она потопляет слишком размножающихся хищных зверей. Волки, крысы и пауки, друг друга пожирают.

Все следствия, которые могу вывести из сегодняшнего размышления моего, суть похвала Божия и постыждение человеческого ропота. Если бы Ты, Всеблагий, увеселялся мучением нашим, то превратил бы Ты теперешний порядок Натуры. Но все имеет целью благополучие наше и (естественное того следствие) славу Твою. Многие восхвалили бы Тебя, если бы Тебя лучше узнали; но Слово Твое и дела Твои всегда пред очами нашими. О, дабы на прекрасной Твоей, премудро и благо расположенной земле прожил я несколько лет не как иностранец! Ищущие Господа смотрят на всё внимательно (говорит Соломон) и получают новую силу к добродетели. Сколь же нужна нам ежедневно добродетель! Но сего-то ради охотно и дашь Ты мне её.

22-е («Бог тела и души мне силы даровал, чтоб в царстве Света я сражался, поборал»)

Бог тела и души мне силы даровал,
Чтоб в царстве Света я сражался, поборал.
—
Не могу более работать. Тело хочет успокоиться, и дух также. Важное размышление, следовательно, и молитва столько занимает душу, что нельзя упражняться в этом несколько часов. Но деятельный дух хочет жить, и от того происходить моя забава, которая есть либо добродетельна, или грешна. Забава ободряет душу и тело; по этому увидишь достоинство или недостоинство её. Одному то вредно, что другому полезно. Но всякая забава дурна, если составляет она все наше упражнение.

Грешна забава, если бы нам еще работать надлежало. Следовательно, кто еще нимало не обеспечил себя в рассуждении хлеба, или кто еще и блаженства совсем не приготовлял себе, тому нельзя ни играть, ни прогуливаться. Грешно, если третий или мы сами терпим вред от увеселения нашего. Последнее бывает в таком случае, когда забава слишком дорога по обстоятельствам нашим, слишком трудна и развлекательна. Забавы, делающие нас бедными, больными или на некоторое время неспособными к работе принадлежат в этот класс. Поэтому должно рассуждать о играх. Не фигуры карты, но проигрываемые суммы; чрезмерно долгое и слабым людям, имеющим хороший стол, вредное сиденье, и еще вреднейшие кипящие страсти зависти и досады: вот почему надлежит истреблять карточные игры; ибо в них соединяются почти все пороки забавы.

Лучше, но не совсем беспорочны те забавы, которые хотя и непротивны ни высшим должностям, ни ближнему, ниже благосостоянию нашему, однако ж не сообщают духу и телу никаких новых сил. Уединенная и мечтательная прогулка, сухое собрание, где более зевают, нежели говорят; увеселения, слишком утомляющие тело, как то псовая охота; или слишком занимающие душу, как то игра в шашки: все это есть работа, а не забава. Сюда же принадлежат живопись, рисованье, шитье и другое от моды зависящее, если от того рождается гипохондрия.

Добродетельная забава споспешествует здравию спокойствием, если утомлено тело, или тихо утомляющим движением после долгого сиденья. Но в обоих случаях должен быть весел дух. Сюда принадлежит музыка, умеренное танцевание, волан, садовая работа, некоторые игры и веселые прогулки и проч. Правда, что и эти вещи можно употребить во зло, да они могут еще сделаться и порочнее азартной игры, в которых господствует более страсть, нежели разум: но кто в том виноват бывает? Часовое сиденье, пар от свеч и людей, и умягчение сердца до слез, причиною сомнения, ходить ли слабым и чувствительным людям в оперы и драмы, хотя душа и остается здрава. Усталым и крепким работникам было бы это полезнее, если бы душа их не упилася.

Просматривая часы забавы, которую Бог почитает вредом, вижу, что иногда смеялся и прыгал я, как дитя, или как пьяный. Не любовь ли, Отче мой, отнимает у меня осахаренный яд? Ты не таков, чтобы требовать от нас одних вздохов и работы: приятно бы Тебе было, если бы все Твои твари радовались. Только тогда не велишь Ты играть и веселиться, когда мы забываем притом должности наши; когда мы доигрываемся до болезни, бедности, глупости, или злочестия. И в самых забавах требуешь Ты счастья нашего. Прости – впредь буду осмотрительнее в выборе увеселений моих. Самое злое провождение времени есть то, что иногда люди Тебе от скуки молятся: Всеведущий! столь хладнокровно не заключу ни одного вечера. Самая важная работа состоит в том, чтобы увериться в милости Твоей.

23-е («Коль силы данны мне в добре не упражняю – беспечностию сей навеки их теряю»)

Коль силы данны мне в добре не упражняю –
Беспечностию сей навеки их теряю.
—
Каждый человек наделен от Бога разными дарами, добы сооружать свое и других людей счастье. У одного золото, у другого разум, у третьего сильные мускулы, у четвертого веселый дух, или тонкая кожа, и прочие все эти средства столь же различны в достоинствах, сколь различно благополучие, ими производимое. Кто в сумерки покажет прохожему дорогу в ближайшую деревню, тот заблудившегося делает на короткое время счастливым. Но более делает тот, кто пролагает путь к чести и хлебу. Всех более помогает нам добродетельный, к небу нас ведущий. Достодолжное употребление силы моей будь поэтому всегда предметом моим.

Нет ни одного столь бедного человека, от грудного младенца до кашляющего старца, который бы не мог по крайней мере иногда поправить своей или других людей участи. Оный развеселяет иногда лицо приставников и родителей своих, а этот дает некоторые хорошие наставления. Хотя представим себе самого бедного, только говорить могущего, однако ж и он может служить ближнему своему увещаниями, добрыми желаниями, приятными разговорами и наставлением.

Сколь бы велико было счастье человеческое, если бы все силы надлежащим образом к тому направляемы были! Разумеется, что любовь начинает с себя: только не надобно ей при себе оставаться. Разумеется, что душу надобно предпочитать телу, вечность времени, человека зверю и должайшее невинное благополучие краткому и опасному. Но всегда грешно, когда мы, могши сделать добро, не делаем оного. Безвредный червячок, которому бы могли мы доставить удовольствие, имеет право жаловаться, если мы его нарочно растопчем. Голодный, которому мы из презрения или скупости отказываем в насыщении; отрок, которого ветренную душу могли бы мы устремить к лучшему предмету; слезы скорби, которые мы осушить бы могли; коротко сказать, каждая добродетель вырезывает отказ наш на мраморе, и горе нам, если писание не загладится по эту сторону гроба!

«Но мне и с самим собою всегда много работы.» Хорошо! Богу это известнее, нежели тебе; подумай же, когда делаешь такое возражение: «Как можно заботиться о нуждах целого мира!» Друг мой! этот язык подозрителен. Если бы тебе за каждое действие человеколюбия, за каждую дружелюбную улыбку заплатили деньгами или честью: то не стал ли бы ты везде осведомляться о случаях к этому? Но как Бог платить хочет только в вечности, но ты лучше зеваешь, нежели работаешь. Но невозможного и не требует Христианство. Всех нищих, всех нуждающихся вдовиц, каждого оставленного и заблуждающегося, не может здесь никто совершенно сделать счастливым, по теперешнему расположению человеческой натуры; даже и сам Бог этого не делает теперь, хотя всемогущество Его неограниченно. Итак, помогай только по возможности своей. Это мерило справедливо и дает надлежащую работу и богатому, и бедному. Почему чем большее число рук для нас работает, тем большему числу и раздавать мы должны. Чем более почитают нас, тем более людей и развеселять обязаны мы. В граде Божьем не должно быть праздным. Каждая тварь должна возможным образом подражать Богу и распространять жизнь, удовольствие, покровительство и благодеяние. Сенистые деревья, соловьи, самые прекрасные полевые цветочки делают это. От человека требуется более. Иудеи могли в субботу вытащить погибающее животное из колодезя; но мы, Христиане, должны почитать все дела милосердия за выигрыш, и точно для того, что оные суть должности наши. Мы должны –

Судия святейший! о милости и снисхождении должны мы просить. Умевши делать добро, оного не делаем. Сколько плакало таких людей, которых улыбка только от нас зависела! Как же велики во всяком отношении силы мои? – Стыдно, что того точно не знаю. Но завтра стану вернее исчислять, сколько и когда благотворю.

24-е («Зверей здесь человек свирепствуя сражает, и сам от злых страстей мгновенно погибает»)

Зверей здесь человек свирепствуя сражает,
И сам от злых страстей мгновенно погибает.
—
Ловля начинается: знак к радости, к смерти, ко греху. Пустые поля возвещают животным конец доселе продолжавшегося мира. Коса и серп поселянина низвергают кровь: с робостью спешат бедные животные искать убежища в пустынях. Бедность их увеличивается. С нынешнего дня никто уже не наказывается за убийство их, и рог охотника есть герольд, формально войну объявляющий. Тысячи зверей, вчера еще радостно прыгавших, лежат теперь без внутренности. Нынешним годом рожденные животные слышат крик ловли в первой раз, а некоторые из них и в последний. Старые бегут и отзывают с собою молодых в самую густоту леса, в пещеры и натуральные крепости; но убежище их, когда сваливается лист, открывается и становится удобно для прохода. Тогда исполняются леса громкого шума, и на отдаленных горах отзывается ржание коней и лай гончих собак. От жаворонка до оленя, все ловят. Что ушло от стаи собак, падает от охотника, в уединении добычу ждавшего, так что удивительно, как не переводятся целые роды зверей.

Как противосмысленно поступают горячие охотники! Они хотят, чтобы зверей было множество, а убивают все то, что им попадается, так как бы навсегда хотели истребить всех диких животных: и беременного зверя, и сосуна. – Живое изображение большей части желаний наших! Мы ищем знатности, покоя, радости и славы по смерти, поступая притом так, как бы совсем противного искали. Удовольствием пресыщаемся мы так, что впредь бывает худа ловля наша.

Добродетель или порок, есть ловля? И то, и другое, смотря по свойству охотника. Увеселяющее движение, вдыхаемый чистый воздух, приобретение содержания для нас и для других, очищение полей и молодых лесов от вредящих им зверей (благодеяние для поселянина!), рассеяние духа от домашних заботь: все это есть добродетель.

Весьма скоро переменяющееся разгорячение и прохлаждение, на на болотах зарождающиеся тяжелые болезни, упущение высших должностей, свирепость и кровожадность духа, открывающаяся скоро и на других тварях; забава загонять до смерти зверей, которых стенание слышит Творец их; повреждение чужих лесов, лугов и полей; пьяная любовь к охоте, которая все кроткие чувства делает дикими, и от которой охотник становится велик, а человек мал; клятвы; неосторожность в рассуждении ружья; замученные лошади; свирепость против тех бедных людей, которые украдкой ловят у нас в дачах зверей: — все это порок.

Высшей ловлею можем назвать ту, в которой ловят ловца или охотника. Иной поутру гоняет оленя, a ввечеру бывает сам гоним любовницею своею. Помыкаемые страстями, бываем более невольниками, нежели охотниками. Подобно робким сернам ищем мы (что и весьма благоразумно) покоя и безопасности, но находим по большей части новые стерегущие нас страсти, которые редко лук свой напрягают тщетно: вожделения, требующие удовлетворения и пагубою награждающие! Силки, сети, пасти и все орудия ловли стерегут нас: благо тому, которой заблаговременно убегаешь и спасает душу свою!

Итак, во всем пространстве творения нет такого места, в котором бы царствовало спокойствие? Нет, вне гроба везде ловля. Но язвы Искупителевы суть безопасное прибежище. И я медлю еще прибегнуть к тем горам, от коих ко мне помощь приходит? Медлю еще в долине, где уже везде сети поставлены? – Ах! эта тучная зелень есть приманка, смерть рождающая! В какие блата заводила уже меня страсть моя! а куда еще заведет она, если не обуздаю ее! Впрочем, истребить в себе корень всех страстей не в моей силе. – Помоги мне, Господи! иначе все перехитрят меня. Увещай, скрывай, защищай меня, да соблюду душу свою, и да живу Тебе вечно!

25-е («Каков во бдении, таков и в сне бываю, и зла, живущего во мне, не познаваю»)

Каков во бдении, таков и в сне бываю,
И зла, живущего во мне, не познаваю.
—
Опять прожил день, которой такими же недобродетелями опятнан, как и старшие его братья. Когда же грешить престану? в смерти ли или ранее еще, теперь в телесном сне? Но что, если во сне и смерти отзываются предшествовавшие грехи? Только тот может заснуть и умереть без греха, кто прежде совсем с ним расстался; а кто, напротив того, друг его, у того нередко и ночует он. Порочность сновидений составляет особливую виновную роспись; ибо злые сновидения суть придача к злым действиям, или легко оною быть могут. Сновидения наши грешны двояким образом:

1) Сновидения суть по большей части эхо мыслей наших, и по сему всеконечно бывают в нашей воле. Дети в играх своих подражают тому, что они у родителей видели, или что слышали от них; итак, не должны ли последние стараться для первых делать и говорить хорошее? Когда мы спим, тогда душа наша есть это переимчивое дитя, и часто так исправно подражает, что обознаться нельзя. Сновидения целого года всего бы лучше изобразили нам образ мыслей человека. Легко ли Иосифу видеть нечистые сны? или когда сластолюбец, видит себя на месте Иосифа: то убежит ли он от прелестей по страху Божию? Жестокосердый пребывает и во сне таковым, так как человеколюбивый во сне человеколюбив. Коротко сказать, чем сердце полно, то во сне и выливается из него. Однако ж по справедливости и опыту надобно сделать некоторые исключения. Причина худого сна может быть только в теле или в других внешних поводах. Таким образом, крик и шум пьяного под окном нашим может, хотя мы и не пробудимся, произвести сновидение, на которое душа наша сама бы собою не попала. Или мы читали и слышали что-нибудь ужасное; в сновидении представляется это снова, но прерывается прежде, нежели представление оканчивается, и дух наш может обнаружить отвращение свое от первого действия драмы. Следовательно

2) Расположение при пробуждении есть вернейший опыт, на свой ли счет брать надобно дурное сновидение. Итак, если бы против воли нашей и без малейшего содействия какая-нибудь скверная тварь вошла в нашу спальню или в сновидение наше (что весьма редко случается), то мы с презрением должны тотчас выгонять ее. Снисхождение, ласковой прием, с удивлением сопряженное рассматривание прелестей, есть в случае то же, что зажигать мину. Добродетельный не равнодушен в рассуждении сновидений своих и печалится, пробудившись, если он и во сне должен был представлять лицо злодея. Если находит, что гнусное сновидение не было следствием собственных мыслей, то это отчасти его успокаивает; но посредством молитвы берет он свои меры, дабы впредь сновидение это не имело влияния на его мысли. Таким образом, все дело становится безделицею и навсегда забывается.

И слезы мои под Твоим правлением, Господи мой! и посредством их испытываешь, награждаешь и наказываешь меня. Охотно желал бы себе только таких слез, о которых бы я всегда честным людям сказать мог. Но к этому, конечно, потребен во всяком благе искушенный и твердый образ мыслей. Если можно, Господи, по не введи меня сновидениями во искушение. К душе моей может что-нибудь от того пристать, а я весьма слабь. Но если иногда и будут представляться мне злые видения, то по восстании от сна вооружи меня против оных презрением. Такие сновидения будут уже тогда последним слабым приступом, который осаждающий грех сделает к сердцу моему. Сколь робко поступлю, если тогда войду с ним в переговоры! Решение мое пребывает таково, чтобы дух свой, а особливо перед сном, исполнять благих мыслей; каково ни будет тогда сновидение, но оно всегда после пробуждения подаст мне повод к поклонению. О, дабы в ночь эту снилось мне только о небе, о ревности моей в добродетели и прекрасных плодах её!

26-е («Чего телесный взор совсем не постигает, то око умное и зрит, и созерцает»)

Чего телесный взор совсем не постигает,
То око умное и зрит, и созерцает.
—
За сто лет перед этим вина несведущего в делах Божиих человека была не столь велика, как теперь. Но с того времени, как увеличительное стекло открыло нам новые виды, новые миры, стыдно быть слепым. А чтобы у хладного взирателя на дела Божии отнять всякое извинение, будто бы употребление таких стекол для него слишком учено и затруднительно: то в одно почти время нашли микроскопы и очки. Эти употребляет и самый простой старик для своей собственной пользы; но от оных и самый знатный отказывается для того только, что через это возвеличивается честь Божия.

Стыдно языческим Христианам, что самые язычники, как Христиане, писали о делах Божиих. До чего бы дошел Плиний, почти за две тысячи лет удивлявшийся пустому жалу комара, если бы дожил до наших увеличительных стекол? Тогда знали творение так, как приворотник знает таинства Кабинета; и не чаяли того, что мы ныне видим. От слона нисходили к сырному червю и останавливались там, где ныне снова нисходить начинаем.

Посредством лучшего увеличительного стекла и червь кажется слоном. Тварь твари менее, все разные роды, до самого безымянного зверка, которой в 27 миллионов раз менее сырного червя. Везде царствует, даже и в этом малом мире, различие и порядок. Есть тут живородящие, яйценосные и разделяющиеся зверьки. Более ста движутся в водяной капле, имеющей величину булавочной головки. Какова же тонкость их жил, мускулов и нервов! Нежное строение этих тварей не позволяет жить долго, но тем скорее paзмножаются они и дорастают до возможной величины своей. Долгая жизнь китов и слонов происходить уже от самого сложения тела их.

Помощью микроскопа находим мы в творении в тысячу раз более жителей, и малейшие дела Божьи получают от того великую цену. Произведения человеческого искусства теряют от увеличительных стекол достоинство свое и самое тонкое филе кажется неровными веревками, беспорядочно переплетенными; но дела Натуры через то украшаются. Как прекрасны решетчатые глаза мухи! пыль бабочкина состоит из расположенной порядочно чешуи, и какая невероятная тонкость в нежнейшей нити паука! Вычислили, что 36000 надобно свить вместе, чтобы вышла самая тонкая шелчинка, которую бы можно было употребить в шитье. Каждая из шести бородавок, из которых пауке тянет свои нити, имеет тысячу отверстий, выпускающих особливые нити, так что толстейшая нить каждого паука состоит из 6000 малейших. Но есть такие пауки, которых видеть можно только в микроскоп: как же тонки нежнейшие их нити!

Изумляюсь. – Но научился ли я богопознанию? Hет, микроскоп не идет далее. Если бы у нас были такие микроскопы, которые в миллион бы раз увеличивали более, нежели Лейвенгекские, Либеркинские или Ледермиллерские: то снова открылся бы нам новый мир. Бедный смертный! можешь ли сказать: здесь Творец перестает уже творить? Где голова твоя кружится, там еще только половина пути от слона к малейшему червю. Дерзко полагать пределы Богу, Который имеет бесчисленных почитателей, и Который вечно даст нам приятное упражнение.

Отче! восхитительное удивление повергает меня к подножию престола Твоего. Теперешнее размышление подьемлет меня, когда кружится разум мой, не могши объять величия Твоего. Если Ты взираешь и на этих карликов творения Твоего, осыпая их благодеяниями; если знаешь и малейшие потребности и все разные языки их; если и им даешь Ты жатву в надлежащее время, им, которым человек ничего дать не может, кроме смерти: то сколь грешно, когда я, исполин творения, всякую минуту отчаиваюсь в том, что Ты и меня видишь! О дабы я благодеяния Твои, а не добродетели свои в микроскоп рассматривал!

27-е («Богатство, знатный сан спокойства не раждают; находят те его, кто Бога почитают»)

Богатство, знатный сан спокойства не раждают;
Находят те его, кто Бога почитают.
—
Радости этой жизни сами по себе дешевы. Но чем далее пойдем, тем более возвышается цена их. Поселяне на жатве доказывают, сколь весел может быть человек среди самого недостатка и работы. На карнавале платят за радости очень дорого, хотя и радости эти бывают по большей части гнилые.

Чистая совесть и спокойствие суть основание истинного удовольствия. Радость без призыва является там, где заграждается доступ пороку, болезни и ненасытимости. Но если эти стоят на страже, так она не придет к нам, как бы мы ни манили и ни платили. Почему в оперном доме зевают более, нежели в житнице. Люди хотят и не хотят радоваться: какое противоречие! Они заводят веселия, чтобы досадовать; или смеются, дабы скрыть уныние и скуку.

Весьма поучительно размышление о том, что Бог не привязал радости к богатству, состоянию и остроте, но награждает ею только доброе сердце. Если бы иначе было, то деревни и маленькие города показались бы больницами; напротив того, роскошный житель большого города взирал бы на них с презрением, вместо того, что теперь тайно завидует им. Человеке хочет быть неблагочестивым, а радостным: сколь же премудро сделал Бог то, что последнее отсылает нас к первому! Добродетель и радость суть сестры, которые никогда на долгое время не разлучаются. Ложная радость, в пороке прыгающая, хотя и одевается платьем истинной радости, но улыбки её суть кривлянья, и кончаются конвульсиями.

Вообразим истинную радость: со вкусом съедаемую пищу, любовь к супругам, увеселение здравых и родителям помогающих чад, глубокий и беззаботный сон, верных и искренних друзей, довольствие и свободу от мучительных желаний, здравие, неиспорченную натуру, бодрость в смерти, живую надежду на будущее лучшее состояние – скажите, где искать этих райских сладостей? В чертогах ли, или в хижинах? По справедливости, знатные люди платят за преимущества свои: почему самое драгоценное должны они уступить бедным. Тщетно ищите радости в торжественном шуме. Для радости надобно знатным и богатым научиться тяжелой науке: забывать преимущества свои во многих случаях, почитать бедных братьями, а Бога Господом своим. Тогда будут они Ангелами-хранителями, честью человечества, и самые лучшие радости будут жребием их.

Часто гонялся я за удовольствием, а оно убегало от меня. Кто был виною тому? Сколько раз превращалась радость моя в буйство или в скуку! Умен или глуп был я тогда? Если правдивое сердце мое не приправляет забав, по они кружат голову и язвят внутренность. Только душевное расположение дает цену смеху: весьма немногие смеются не в противность Богу, хотя Он и не любит нас видеть плачущих. Радость происходит от обладания добром, которого цена возвышается всегда предшествующим недостатком. Только после голода и работы дороги пища и сон. Итак, надлежит нам знать науку, никогда не пресыщаться, но, некоторым образом, входить в недостаток и печаль; радости будут тогда приятнее. Собрание было бы вдвое прелестнее; если бы наперед посещали бедных и больных. Приход денежной стал бы нам важнее, если бы мы прежде по должности Христианской столько роздали, что почувствовали бы сами нужду в деньгах. После работы и молитвы тише засыпаешь и радостнее пробуждаешься.

Итак, по большей части сам я виноват буду, если в сию ночь стану спать худо. Если ныне не надлежащим образом утомился и радовался в Господе; или если кровь и совесть моя в волнении: то я собственный свой гонитель. Боже! научи меня осторожности: еще лучше спать научусь.

28-е («И самая земля, подобно небесами, премудрость Божию всегда являет нам»)

И самая земля, подобно небесами,
Премудрость Божию всегда являет нам.
—
Если не хочу взирать и на небо, и голову вниз опускаю, то и земля представляет мне Бога с небесными свойствами.

На поверхности шара нашего воды вдвое более, нежели земли. И это уже изумляет человеческую мудрость. Заключить из этого можно то, что-либо предстоят земле нашей важные еще перемены, или Натуру и жителей воды столь мало знаем мы, что никак не можем отвечать на вопрос: для чего более воды, нежели земли?

Земля состоит из разных родов. Пыльная земля, мел, глина и песок принадлежат к этим родам. Сколь различны роды земли, столь различны и растения, и животные, извлекающие себе из оных пищу. Ибо хотя земля, говоря точно, сама собою и ничего не кормит: однако ж все она форма, дистиллирующая или перегоняющая печь, в которой сок или летучая соль приготовляется к растению тварей. Если бы сотворил Бог один род земли, то большей части растений и животных не могло бы существовать. Не только различность животных, но и торг, удобность, благоразумие и связь людей родились от переменной земли. Каменистые страны меняют вины свои на плоды садовой земли, Примечания достойно и то, что земля в одном месте имеет различные слои. Легко догадаться можно, что наводнения произвели эти переменяющиеся слои земли, песка, ила и проч. В глубоких расселинах земли находят лежащие деревья, а на высоких горах – рыбы и улитки закопанные или окаменелые. Почему надобно думать, что шар наш испытал важные перемены. Но здесь в священном мраке скрываются цели и дела Божьи.

Земля вообще ни слишком жестка, ни слишком рыхла. Если бы мягче была, то сделалась бы игралищем ветров, была бы опасна для глаз наших, весьма бы скоро сохла и растения держала бы не твердо; а если бы жестче, то требовала бы великого усилия в пахании, не впускала бы в себя дождя и раздавливала бы нежные корни растений. Дождь, жар и мороз могут входить теперь в глубину её только на несколько футов; а это весьма нужно для того, что многие звери во всю зиму спять под землею, и для того, что в противном случае солнце (положим так) на 10 футов промерзшую землю никогда бы или не прежде середины лета оттаить могло. Все бы также сгорело, и деревья снова бы распустились и пропали, если бы солнце весьма глубоко проницало в землю.

Так как земля смешена со многими чуждыми телами, например, с воздухом, водою, солью: то это не допускает нас распознать существенных частей земли. – Но довольно и того, что я земля и буду землею. Я ем землю, а она меня пожрет опять, и пожирала уже несколько раз тело мое, выменивая у меня ежедневно негодные частицы на годные. В этом случае выгода на моей стороне. Почему справедливость требует, чтобы некогда заплатил я капитал и лихву, отдавая ей в смерти земную оболочку свою.

Сегодняшнее размышление началось приятно, ибо говорил я о делах Божиих; но если теперь оканчиваю оное, то конец будет печален, ибо говорю о себе. Итак, душа моя вознесись от праха к Богу! не останавливайся в горести у могилы, но зри по ту сторону гроба новое небо и новую землю! Прекрасна у меня земля под ногами, но прекраснее еще надо мною небо. Земля проповедует величие и благость Бога нашего, но небо возглашает любовь и славу Его; хвала эта раздается от мира в миры. Внимая гармоническим песням этим, теряю из глаз землю с телом своим, подобно как при обозрении царских чертогов не удостаивается взора пылинка под ногами. Земля есть жилище или мать тела, а небо духа. Не могу быть долго на земле.

29-е («Любовь в творение сие меня ввела, и жизнь, и пищу мне бессмертную дала»)

Любовь в творение сие меня ввела,
И жизнь, и пищу мне бессмертную дала.
—
Для чего мне с робостью отвращаться от небесного Отца моего? Радостная доверенность к Богу должна быть отличительным знаком Христианина. Хотя бы теперь страшная гроза свирепствовала на небе, или землетрясение пожирало все под ногами моими; однако ж надеюсь на Тебя; ибо дух мой назначен Тобою не к погибели, но к вечной жизни.

Могут быть благочестивые печальны; но не радостное благовестие Иисусово, а больное тело, бывшие преступления, на которые беспокойная совесть смотрит в увеличительное стекло, или подражание и привычка, преклоняют голову к земле. Радуюсь Богу, Спасителю моему, и душа моя весела во мне. Если бы Богу вздохи и слезы были угоднее, нежели радостное лицо, то бы Он посылал к нам одни только ноябрьские дни, один неурожай, язву и врагов. Но как весело взирает на нас солнце Его! как преклоняются ветви с плодами! каким благовонием дышит гвоздика! Против оного бледного меланхолика, говорящего: плачь! Священное Писание и улыбающаяся Натура гласит: радуйся в Господе! а мы повторяем: радуйся!

Все скопище еретиков и вольнодумцев не сделало такого вреда благочестию, как положение, что Христианин должен всегда печалиться и сомневаться в благодати Божией. Такое положение противно Религии, с какою бы доброю ужимкой оно не выговаривалось. Пусть диавол трепещет, злодей ползет в пещеру, лицемер, зажмурившись, вздыхает; но если у меня чистая совесть, то пусть с шумом стремятся реки, и горы в море упадают. Из самых волн подъемлю руки свои к Отцу моему. Он, конечно, поможет мне: Бог не был бы Богом, если бы не внял мне. Более смерти нечего претерпеть мне; более ничего не будет, как сложу с себя телесное бремя и достигну до счастья. Разве я не на земле родился!

Но имею ли чистую совесть? Почему же не имею? у меня есть Искупитель, и все зависит от моей воли. Хочу ли жить ежедневно Богу подобнее? Искренний ответ на это решит все. В таковом расположении презираю ад. Кто осудит меня, когда Христос со мною? Если захочу быть другом Божиим, то Он, конечно, другом мне будет; если подлинно захочу неба, то он без сомнения не предложит мне ада. Если веселюсь Господом, то Он верно не захочет, чтобы я стенал, но даст мне все то, чего только пожелает сердце мое.

Но многие мои грехи и преступления – Все это малости против заслуги Спасителя моего. Буду весьма любить Его; Он за это весьма много простит мне. Но и ныне много нагрешил я – Прискорбно мне это, ибо Бог сердце мое знает; но неужели зло исправлять злом? неужели мне теперь отчаиваться?

– Нет, Существо милостивое! рука Твоя всегда будет мною править; Ты ведешь меня по совету Твоему и увенчаешь некогда честью. Это со всеми моими пороками и добродетелями повергаюсь в объятия Твоей благодати. Не печали моей, но моего сердца требуешь Ты: прими же оное и теперь, яко жертву вечернюю. Хотя оно еще и не безгрешно, однако ж я желаю, да таково будет оно, и надеюсь с Твоею помощью ежедневно смывать с оного пятна. – Подобно как младенец оставляет грудь матери своей, улыбается, взирая на улыбающуюся родительницу, потом засыпает, и без всякой мзды ею на руках носим или качаем бывает: так и я засыпаю теперь в недрах Помилователя моего. Он меня, конечно, не оставит, ниже пренебрежет.

30-е («Не может зверь себя и Бога постигать, но человек сие удобен все познать»)

Не может зверь себя и Бога постигать,
Но человек сие удобен все познать.
—
Все еще прекрасное время года предлагает удовольствия; но не редко ошибаемся в выборе и уподобляемся зверям. В сравнении с ними мы всегда потеряем, если будем думать только о сохранении, украшении и удовольствии телесном. Итак, преимущество наше перед зверями состоит в духе. Телесные преимущества суть наследие зверей.

Слоны, олени, вороны и проч. наслаждаются продолжительнейшим здоровьем, нежели мы, и каждый зверь в роде своем ботаник и лекарь. Волки, змеи и орлы весьма мало или и совсем ничего не терпят от голода и жажды. Столы наши никогда не бывают так лакомы, как цветные поля пчел и бабочек. Павлин, щегленок или китайская золотая рыба одеваются с таким вкусом и великолепием, что фабрики и материи наши никогда не подделаются под одежду их. Бобр и чижик строят чудесно. Улитка плавает безопаснее и лучше нас. Каждым чувством преимуществует перед нами какой-нибудь род животных. Глазомер козла, прыгающего с одной крутизны на другую, удивителен. Наши календари ошибаются, пророчествуя погоду; многие звери, напротив того, предузнают ее задолго. Некоторых залетных птиц остается у нас большее или меньшее число, смотря по тому, сносна или свирепа зима будет. Что суть знания и ландкарты наши против точности тех птиц, которые, отлетая осенью в Африку или Америку, например, некоторый терновый куст в определенный час находят столь же верно, как и оставленной ими в Европе!

Итак, сколь мал человеке, гордящийся телом своим и удовольствиями его! Он спорит о преимуществе с зверями и всегда спор проигрывает. Таковы же и земные блага; без добродетели владетель их пребывает в тине. Земля есть жилище зверей, а небо наше. На оной мы, чужеземцы, не разумеем хорошо языка и нравов, и везде бываем недолго. Но, посмотрев на небо, всех зверей видим у себя под ногами. Только рассматривание звездного неба для нас полезно. Только тогда, когда Творца ищем в делах Его, превышаем и в рассуждении самой земли всякого животного. Тогда извлекаем из цветка более меда, нежели пчела; тогда в раздроблениях видим быстрее рыси и ястреба; тогда пение соловья против наших симфоний есть бессмысленный звук.

Какой безбожной человек дерзнет унизить меня в класс скотов, когда я Богу сообразоваться могу! Добродетель есть престол всех временных благ, и только человеке, происходя из Царской крови, может взойти на него. Звери суть хорошие машины, которые однако ж думают немного более играющих часов. Я имею гораздо яснейшие понятия об общем Творце Нашем, нежели они. Мысли мои конечное присоединяют к бесконечному. Я соединяю смерть с воскресением, сегодняшнее действие с вечными его следствиями. Не только видимые, но и невидимые вещи, да еще и большее имеют на меня влияние; и чем сильнее бывает оное, тем более я человек, и тем выше зверей. Пусть они гуляют по земле: луг мой на небе.

– Отче! как исполнял я доселе желание Твое, чтобы жили мы более для духа, нежели для тела? Сон есть животное действие, а превосходнее и достойнее меня бывает только тогда, когда я прежде Тобою занимался. Ах! научай меня более и более уподобляться Искупителю моему!

31-е («Что знать полезно мне, Господь мой, то являет. Грядущий смерти час безвестен мне моей»)

Что знать полезно мне, Господь мой, то являет.
Грядущий смерти час безвестен мне моей;
Не тщетно от меня сие Отец скрывает,
По милости ко мне Божественной своей.
—
Знаю то, что ныне заключаю август; а когда заключу жизнь свою, не знаю. Но не лучше ли бы мне было, если бы предузнал я день смерти своей? От каких бы пороков и безумий удержался я, и сколь бы часто располагал поступки свои по дню сему! Но то, что Бог сокрыл от нас, было бы нам не полезно, а вредно. Тоже и в этом случае: спасительно не знать часа смерти.

Не хорошо было бы предузнать его. С горестью проживали бы мы каждый месяц, каждый день, каждое число, с оным в связи находящееся. Преступник ожидал приговора к смерти; но определенный день, по возвещении оного, лишает его сил: ибо и слабейший луч надежды есть свет. Если бы все люди знали конец жизни своей, то не совершились бы многие полезные планы работы и добродетели. Все бы почти дома были подобны темницам, в которых бы бедные грешники поневоле готовились к смерти; или, с другой стороны, повели бы распутную жизнь и презрели бы все увещания к добродетели, знавши, что жизнь еще 20 или 30 лет продлится. Но вообще всякий бы жаловался на судьбу свою. Одному показался бы срок жизни его слишком короток, другому долог. Таким образом, не было бы любви и доверенности к Богу. Бесстрашие родило бы новые грехи, обращение затруднялось бы более и более, и суд злочестивых был бы тем ужаснее.

Но при теперешней неизвестности каждый живет в священном страхе. Нынешнее наше приготовление к смерти есть истинная добродетель; она теперь достойнее награждения, нежели бы тогда, когда бы заставляла нас браться за молитвенник узренная коса смерти, подобно восстающей грозе. Ежедневное раскаяние и покаяние, примирение с врагами прежде захождения солнечного, ежедневное упражнение в добродетелях, частью по надежде на жизнь, частью по страху смерти: вот плоды теперешнего расположения.

Еще и более того: Ботаника, Химия, Анатомия, Хирургия и многие другие Науки, пролагающие нам путь к новым знаниям, мало бы или совсем известны не были. Сколь же безрассудно желание узнать день смерти своей, когда исполнение оного невозможно! Кому нам открыть его так, чтобы сомневались мы в том менее, нежели в Божьем Слове? Хотя бы это было повещено посредством Ангела или сновидения, однако ж злочестивые, которым бы рано умереть надлежало, нашли бы разные извинения, и, следовательно, умножили бы свое неверие. Коротко сказать, в этом мире не мог нам Бог открыть дня смерти. Ему надлежало бы все делать чудеса, дабы против назначения не посылать смерти на беснующееся насилие. По легкомыслию и дерзости бросился бы бесстрашный с каменной горы в воду, или захотел бы рассматривать свое сердце и внутренность свою.

– Итак, любовь, Помилователь мой, хранит меня в неизвестности. Но какая же неизвестность? Живу и есмь в Тебе; завтра поутру буду на земле, или на небе.