ПЕРЕЙТИ на главную страницу Бесед
ПЕРЕЙТИ на Сборник Размышления для возгревания духа…

1-е мая (О, Боже! Ты Своей щедротою венчаешь, благословляя дни текущие, весь год!)
2-е («Могу ль тиранством я терзать и умертвлять Всесильным созданны различные творенья?»)
3-е («Наказания Твои, о Судия! Являют, что правосуден Ты, премилосерд и свят»)
4-е («Ах! даруй чувство мне сынов Твоих любезных, да возлюблю Тебя, Господь мой, Бог отец!»)
5-е («О, Боже! будь со мной, да сердце укрощенно, когда я силою Твоей добро творю»)
6-е («Проснися сердце! ощущай любовь и промысл Всеблагого, Весенней радости вкушай без сладострастия плотского»)
7-е («Господь наш и Творец все купно твари зрит, питает, греет их, премудростью живит»)
8-е («Блеск, слабый дух во мне мгновенно озаряя, напрасно борется, оно во слепоте течет греха путем»)
9-е («Велики суть дела Господни и священны; кто познавает их, те радостью горят»)
10-е («Рассудок дерзостный слепцами нас зовет, но в вольнодумстве сам всечасно заблуждает»)
11-е («О, человек! во всех делах своих старайся живей воображать неизбежиму смерть!»)
12-е («О, Боже, коль сие могущество чудесно, которое моей Ты воле даровал!»)
13-е («Когда и на земле мы радости вкушаем, то сколь обильнейших на небе уповаем!»)
14-е («Коль снидет ночь сия во мрачный гроб со мною в обширный мир духов надежно я гряду, повсюду сладкий луч Божественный найду»)
15-е («Не мне единому этой мир определен: и червь свой час в нем жить от Бога сотворен»)
16-е («Не изобилия в сем мире я желаю, на Господа всегда сердечно уповаю»)
17-е («Что может мне хвала мирская даровать, когда теряю я Господню благодать?»)
18-е («В ужасном трепете я вечер провождал и утром бы уста Твой промысл восхваляли»)
19-е («Тебя единого, о, Боже! прославляю. Кто тако совершен и всепремудр, как Ты!»)
20-е («Триединый Бог! пошли мне наставленье в познании Тебя и самого себя, чтоб волю покоря, Твое я был творенье»)
21-е («Надеждой полное Ты сердце мне подай, чтоб долг к Тебе оно познало свой священный»)
22-е («Что есть мирская жизнь?― Печаль, круговращенье. Ее начало — вопль, конец — болезнь, смущенье»)
23-е («Для Богом полных душ суть славны небеса. Там зрят они свое жилище»)
24-е («Веселье на земле дарует Благодать; Она же из любви велит нам здесь страдать»)
25-е («Сыны земли! воскликните хваление Несущему с небес веселье и покой!»)
26-е («Когда Господь Тебя благих земли лишает, то Он творит сие по милости к тебе»)
27-е («Что Бог тебе послал, ты тем и наслаждайся; но не ропщи, когда недостает чего»)
28-е («Вручи свою судьбу и все свои хотенья Правителю земли, морей и всех небес»)
29-е («Душе истинный! Прииди, Просветитель! Се приношу Тебе в дар сердце я мое»)
30-е («Коль можно, Отче мой, то даруй мне сие, чтоб мог я кажду ночь сном сладким наслаждаться»)
31-е («Ты не годами жизнь, но мыслями счисляй, и сана Ангельска деяньем достигай»)

1-е мая (О, Боже! Ты Своей щедротою венчаешь, благословляя дни текущие, весь год!)

О, Боже! Ты Своей щедротою венчаешь,
Благословляя дни текущие, весь год!
Ты жизни силою в цветах благоухаешь,
И устрояеши невидимо их плод.
—
Господи! ни одна тварь теперь не ищет Тебя тщетно; ощутить и обрести тебя может и самый неостроумный человек: ибо хотя Ты никогда и ни от кого из них удален не бываешь, но теперь живем и движемся мы в Тебе видимее, нежели в иное время. Зима ограничивает общество наше только на немногих людях, и тогда видим и слышим мы немного к хвале Твоей. Но «прекрасный месяц», которой мы ныне начали, всякому ясно изображает благость Твою.

Рассматривай меня! восклицают все соревнующие цветы; зри, о, человек, красотою этою одел нас Бог для тебя. ― Тщетно! ветреный человек проходит мимо. Но разноцветные риторы эти, подобно как бы они его удерживать хотели, объемлют его вдруг бальзамическим своим запахом. Сладостный запах их преследует его, и молит: о, человек, почувствуй благость Бога твоего! ― Тщетно! нечувствительный спешит удалиться. Но преблагий Бог все еще его преследует. Древа осыпают его там цветом своим, подобно как снежинками, и покачиванием своим грозят совсем засыпать его, если он не захочет хвалить Бога. Зри, неблагодарный, шумят они: мы понесем тягостное бремя плодов для тебя, если ты поклонишься только Творцу нашему. Поклонись Творцу нашему! повторяет тысячекратно пение птиц с ветвей. ― Тщетно! глухой человек продолжает заниматься ловлею чувств своих и хочет, чтобы ему самому покланялись. Но, наконец, в часы вечерние бросается он на мягкий дерн и слышит песни соловья. Но разумеешь ли ты и его, грешник? Нежными тонами жалуется он на хладнокровие твое к Богу; а потом, с жаром возвышая песнь свою, сказывает тебе, как бы ты Творца твоего величать должен. 

Ни один месяц в году не представляет нам столько неопровергаемых доказательств любви Божией к нам, как теперешний. Тысячею оттенков украшенные цветы, которых краски неподражаемы; вся атмосфера, исполненная благовония; прекрасная новая зелень, которою одеты лес и земля; прыгание и смесь радостных гласов зверей на полях и лугах; особливо громогласная гармония птиц, взывающих: ах, человек! пади с нами, и поклонись благости Отца нашего: не есть ли все сие благость? Подумай, что мы бы могли жить и без этого. Полыни, крапивы и некоторых других целебных трав довольно бы было и без цветов; древесный цвет мог бы быть без всякого запаха; вместо весьма сносной для глаз наших зеленой краски, могла быть ослепляющая краснота, или отвратительная серость быть краскою стеблей и листов; птицы могли бы быть немы, подобно, как и действительно некоторые из них немы для примера нам; соловьи могли бы кричать подобно павлину, жаворонки петь подобно сове, а перепелка выть подобно филину. Да и на что бы плоды?

И так все сие сотворено к удовольствию моему? Мне не только должно жить, но и жить радостно мне, бунтовщику и неблагодарному? Ах, Боже мой! я стыжусь нечувствительности, и купно радуюсь, что я еще стыдиться могу. Будь велико, сердце мое, и буди мало пред Богом твоим! Все живущее побуждает тебя в месяце сем паче всего бояться Бога, любить Его и на Него уповать. Почувствуй счастье свое в сие прекрасное годовое время, и от малого относи заключения свои и на великое. Если и земля так прекрасна, то что же будет небо? Оная бы конечно не была столь прелестна, если бы Бог не хотел тебе даровать это.

2-е («Могу ль тиранством я терзать и умертвлять Всесильным созданны различные творенья?»)

Могу ль тиранством я терзать и умертвлять
Всесильным созданны различные творенья?
Ах! нельзя в страданьи их искать увеселенья
И похищати то, чего нельзя отдать?
—
В это годовое время жизнь миллионов тварей зависит от ног моих или от моего произволения. Все исполнено тварей, из которых каждая призвана и назначена Богом к некоторой цели в году этом. Невозможно, чтобы все равно было, как бы я ни поступал против них. В оный день явятся и «неожидаемые доносители», ибо скольким, впрочем, и честным Христианам, не кажутся должности наши в рассуждении зверей пустою святостью!

Никакой неограниченной власти не имеем мы над зверями; ибо и они суть творение Всевышнего. Но мы имеем позволение ими управлять, употреблять их в пищу и прочие потребности, споспешествовать чрез них нашему благосостоянию и удовольствию, и умерщвлять и истреблять их, если опасны они для здравия и содержания нашего. Если поступим далее, то согрешим. Царство животных должно научать нас ближе познавать Творца, бояться и прославлять Его; почему каждый зверь, яко вестник Божий, заслуживаете некоторое уважение.

И так мне не должно топтать каждого зверька, приближающегося к ногам моим: кровь и жизненный сок их были также Богом развешены. Сколь не извинительно то легкомыслие, чтоб для провождения времени растаптывать насекомых и подобно язве для малых тварей вступать в сад! В молчании и меланхолии порхает там птичка: бедная мать! гнездо ее нашли и растоптали ее яйца. Тут вертится червячок, которой только еще за несколько недель ощутил бытие свое: человеческая нога колесовала его, не сделавши ему и той милости, чтобы уже его совсем жизни лишить! Здесь лежат оборванные крылья бабочки, которую отдали ребенку для игры или разорвания, подобно как тигр отдает агнца исчадию своему. О, человеки, если бы у зверей был разум, то бы они бегать вас стали, как своего дьявола, и уединенно бы должны были выходить по садам своим, подобно как тиран ходит по длинным переходам пустых чертогов своих. Если какая-нибудь бабочка должна умереть ради рода своего, водяная гусеница ради воображаемой своей опасности, и воробей ради воровства своего: то умерщвляйте по крайней мере с милосердием, и научайте детей своих соболезнованию, где издыхает измученная тварь. Стенание тварей слышит Бог. Заблудшего зверя направить на путь Его, или пустить в стихии его, гораздо лучше самой тонкой похвалы себе. Турки покупают для того птиц, чтобы пустить их на волю; Баниане (некоторые язычники в Индии) не умерщвляют ничего и пекутся об удовлетворении потребностям таких насекомых которые мучат человеков; лишнее ли делают они? Если лишнее, то и мы так же.

Но при всей осторожности, умертвим мы в лето множество зверьков, целые ополчения, хотя мы того не знаем, покрываются ногою нашею и могут быть раздавлены. Бедные маленькие сотвари наши! о дабы вы не были погребены под подошвою моею, яко под горою, когда и все возможное бытие ваше составляет только несколько дней! Я буду остерегаться, чтобы теперешние празднества Натуры не посрамить смертоубийством; но паче буду стараться рассматривать ваше хозяйство, удивляться вашим работам, войнам (ибо и вы деретесь на грешной земле!), хитростям, воспитанию вашему и вашим забавам. Нет! Тебе, Творцу и Родителю, буду удивляться; Ты живешь во всех делах Твоих. Почти все твари вокруг меня спят уже. Я, превосходнейший из них намерен отличить себя разумом; намерен сердечно благодарить Тебя, что ныне был Ты столько милостив ко всем нам.

3-е («Наказания Твои, о Судия! Являют, что правосуден Ты, премилосерд и свят»)

Наказания Твои, о Судия! Являют,
Что правосуден Ты, премилосерд и свят;
И казни милости Твои изображают:
Благотворят они, спасают не губят.
—
Ты хочешь, Ты должен наказывать грехи отцов до третьего и четвертого колена. Ежедневно вижу я сие и еще бы более видеть мог, если бы примечательнее был на «наказание потомков злочестивых».

Злодеяния предков наших беспрестанно еще пред глазами нашими. Отцы погрешают, дети страдают. Многие нищие с стенанием складывают лихву, ябедничество, мотовство и леность на своих родителей, или прародителей. Бледные и желтые лица, наследовавшие чахотку, подагру, или испорченные чувства, суть плачевное изображение тех беспутств, в которых утопали за тридцать, за пятьдесят лет. Дряхлые жалуются на неосторожный присмотр в юности, и многие презираемые семейства опятнаны срамными делами какого-нибудь из своих предков. Область, терпящая множество сладострастных домов, имеет нужду во множестве больниц. Все это суть страшные развалины забавных и блестящих грехов, которые уже может быть в прошедшем веке воздымали гордую главу свою. Сколь же безопасно по большей части ходим мы между оными! подобно как бы наши защищаемые и ласкательные грехи не должны оставить таких же мерзостных следов.

Как государство нелегко может загладить вред свой, если несколько времени управлял оным тиран или дитя: так точно и некоторые семейства. Бедность, презрение и ядовитая кровь могут только истребиться множеством беспрерывных добродетелей. Один безумец может запятнать род свой столько, что десять мудрых не возмогут оный паки очистить.

Что мы скажем о сем? Не правосудно ли поступает Бог? Может ли Он естественные следствия порока истребить без чуда? Каким средством должно Ему принудить современников, чтобы они не презирали порочного лихоимца и не рассказывали детям своим претерпенного ими от того вреда? Разве должен Он сотворить чахотному исчадию сварливой матери, или пьяницы, новое легкое? Свирепый отец побоями своими сделал сына уродом: как же исцелить его? Нет, Всемудрый не нарушит порядка Натуры. Либо потомки также заслуживают сии наказания, или они сохранены будут безвредными чрез спокойное, благочестивое сердце, чрез большее отвращение от грехов и чрез утешение небесное. К этому прибавить надобно и то, что наказания суть плотина, удерживающая беспрестанно более и более вокруг себя обрывающую реку пороков.

Может быть, и я был бы здоров, богат, ученее и счастливее, если бы прародители мои до третьего и четвертого колена жили добродетельнее.

Я есть памятник жития их, которой вернее эпитафий их и двуязычного слуха. Но я не буду роптать, не буду судить; ибо все сие и гораздо еще большее заслужил я собственными грехами своими. Страх Божий да провождает житие мое: ибо я грешу не только для себя, но и на счет потомков моих. Невинные сии наследуют от действий моих либо благословение, или клятву. И так я беспрестанно буду стараться о том, чтобы не соглашаться впасть ни в какой грех. Укрепи меня к сему, святый и правосудный, но также и милостивый и награждающий Боже, благодетельствующий до тысячного колена, награждающий каждую сегодняшнюю благую мысль мою еще и по прошествии миллионов лет!

4-е («Ах! даруй чувство мне сынов Твоих любезных, да возлюблю Тебя, Господь мой, Бог отец!»)

Ах! даруй чувство мне сынов Твоих любезных,
Да возлюблю Тебя, Господь мой, Бог отец!
И во служениях для ближнего полезных
Отдам ему все то, что Ты мне дал, Творец.
—
Я должен отыскать «чистейший источник добродетелей», иначе суть они для плоти и крови бремя тягостное.

Для чего же брать мне на себя иго их? Не для благоволения ли мира? Но цена оного не верна, и грешники имеют своих хвалителей. Не из страха ли наказания? Но тогда стал бы я жить яко раб боязливый. Не из повиновения ли к родителям и учителям? Пусть бы так, если бы они могли меня и подкреплять; после же смерти их все был бы я собственным своим правителем. Разве я буду благочестив по привычке? Ах! сие не возможно; ибо к некоторым добродетелям я совсем не привыкну. И так не из земной ли корысти? Посмотрим.

Живши добродетельно, могу я дожить до глубокой старости: но страсти мои говорят мне что краткая и радостная жизнь лучше меланхоличной старости. Я богат буду: хорошо, если бы ежедневно обманщики и льстецы не собирали великого имущества, а добродетельные не нуждались. Добродетель сохраняет от наказаний гражданских: но и самые величайшие преступники умеют избегать их. Честь: но большая толпа покланяется только пороку. Счастье наследников моих: но страсти мои суть любезные мои дети. Покойная совесть: но спящая для этой жизни столь же выгодна. Пороки, возвышая пороками, заглушишь жалобы внутреннего судии. Внутренняя красота добродетели: но в сем — то и сомневаюсь я, доколе пребываю порочен.

Сказать надобно и то, что все сии побудительные причины к добродетели имеют надлежащую свою цену, а особливо последние. Только действие их весьма слабо; в несчастии суть они гнилые подпоры, а в сражении сокрушенный щит. Если бы у Иосифа не было никакой сильнейшей побудительной причины, то он не оставил бы хламиды своей. Как мне сделать такое великое зло и быть грешником против Бога! единое это победило прелести много обещающего порока.

Кого не сделают добродетельным любовь, благодарность к Богу и надежда: тот пребывает наемником и легко устремится паки к пороку. Временные выгоды переменяются подобно воздуху: но любовь к Богу и благодарность с каждым дыханием получают новую пищу, и рождают произвольное повиновение к закону Божию. В союзе с надеждою жизни вечной, побеждают они все выдумываемые возражения и страдания. Все иные источники суть мутны и мелки, этот же пребудет чист, если бы мы еще и гораздо более слез проливать в него долженствовали: это еще возвышает его. Оные правители добродетели во время искушения взывают с насмешкою, подобно Иововой жене: еще ли ты твердо придерживаешься благочестия своего? Любовь к Богу научает воспевать хвалебные песни на кострах огненных. Оные бы всеконечно извинили и цареубийство; но Христианская добродетель предлагает силу сносить бедность, скорби и рабство.

И так наиболее буду я благочестив для того, что Ты, Боже мой, таков еси, и что я был бы чудовищем, если бы забыл бесчисленные Твои благодеяния, а особливо любовь Твою ко мне во Христе, и не захотел бы с благодарением Тебе повиноваться. Спокойная совесть в смерти и твердое упование на вечные радости облегчают мне каждый крест. По-детски молюсь: услыши меня, о, Иисусе! и соделай меня столько твердым, чтобы небо предпочесть земле.

5-е («О, Боже! будь со мной, да сердце укрощенно, когда я силою Твоей добро творю»)

О, Боже! будь со мной, да сердце укрощенно,
Когда я силою Твоей добро творю,
Не ищет сладости, быв гордостью прельщенно
Но имам Тебе приносить, всех Царю,
Деяний в нем Твоих себе не присвояет,
Проникнет собственный туман и слепоту,
Всю злобу дел своих, невежество, тщету,
Источник благости! Тебя да познавает.
—
Хотя бы я был самый святейший века сего; хотя бы я сделал все то, что последователь Иисусов сделать может: однако бы теперь признался я, с благоговением долженствовал бы признаться: Господи! «самый благочестивейший, есть раб бесполезный»! И если Ты захочешь судиться со мною, то на тысячу слов не в состоянии буду я сказать и одного слова.

Сколь же велико число добродетелей моих? могу ли на каждый час бытия моего счесть хотя одну? Но что есть минутная добродетель в рассуждении долгого часового течения жизни? Лучше бы уже было, если бы все время был я в сонном бездействии: но я пробуждался, был деятелен и сеял волчцы. Каждый пропущенный случай к хвале Бога, каждый пренебреженный случай к приведению в деятельность любви ко ближнему, есть вопиющий на небо грех: могу ли же я при сем вопле слушать ласкательства малочисленных добродетелей моих? Каждый час, в который я сидел спокойно и занимался только преимуществами своими, проступками ближнего моего, или украшениями тела моего, есть час, похищенный у Бога, и тогда был я недостоин бытия. И так я был достоин ада? Без сомнения, и достоин его был часто тогда, когда думал играть наилучшую роль.

Но я на все соглашусь с самолюбием своим. Пусть добродетели мои будут неисчислимы. Явитесь же, правители всех дел моих! требуйте мне неба. ― Ах! наилучшие действия мои увядают от солнца Божественного Слова, подобно свалившемуся со древа листу. Прекрасный цвет их обезображивается и желтеет, чем долее рассматриваю их при солнце сем. В оный день поступал я праведно: но разве волю и совершение даровал мне Бог только на один день? Разве прочие хуже проведенные дни не будут будущими судиями моими? Я помог бедному: но позади его стоял еще такой же бедный, а подле еще десять других, на которых я и не воззрел. Талер раздаю я на милостыни, но десять талеров безответно расточаю; а может быть двадцать не постыдился бы и себе присвоить, хотя и не по совершенному праву, т. e. отчасти украсть. Только один вопрос надобно предложить добродетелям моим: (Бог же никогда предложит его!) для чего исполнял я их? По Божию ли повелению, или по своему? Небесные ли, или земные выгоды хотел я приобрести чрез то? Были ли они следствием любви и повиновения к Богу, или были расположением и хитростью страстей моих, которые добродетели почитали полезною для себя личиною? Ах! человеколюбие мое было по большей части там изливаемо, где я надеялся за оное получить тройную плату.

Посредник между Всевышним и мною, грешником срамным! сокрой меня со всеми добродетелями и грехами моими в кровавые Твои язвы! Не мне, Господи, не мне, но Божественной заслуге Твоей да будет честь и поклонение! Унижающийся пред Тобою возвысится. о дабы я всегда смирял гордость свою и не присваивал бы себе того, что есть Божие! Теперешнее вечернее благоговейное размышление мое есть постольку добродетель, поскольку соединено оно со стыдливым раскаянием моим в моих грехах. Если и вздохи мои проникнут в небо, то тогда только, Ходатай мой, должен Ты уважить их. Сотвори сие, о, Иисусе, и омой нечистоту лучших дел моих.

6-е («Проснися сердце! ощущай любовь и промысл Всеблагого, Весенней радости вкушай без сладострастия плотского»)

Проснися сердце! ощущай
Любовь и промысл Всеблагого.
Весенней радости вкушай
Без сладострастия плотского.
—
Весенние грехи тем опаснее, чем безвиннее кажутся побуждения и случаи к оным. Что Март для здравия тела, то май для души.

Теперь царствуют такие глупости, которые весьма близко подходят к грехам, и которые приобрели такое право гражданства, что едва на них косо посмотреть можно. Весеннее лечение для больных весьма драгоценно, а для здоровых весьма бессмысленно. Многие люди наслаждаются цветущим здравием. Небо ожидает за то от них усердного благодарения, но они пускают кровь, пьют горькие врачества, воду драгоценных колодезей, и мучат себя диетой больных. Они подобны корыстолюбивым, которые ничем и никогда не довольны: даже и впредь не должен у них болеть ни один палец. Они хотят кровь усладить, разжидить и исправить, хотя и не знают никакого ее беспорядка. Но без сомнения только мастерская рука может удержать ход искусной машины, с места на место что-нибудь в ней передвинуть, и притом ничего не испортить. Многие глупцы от того бывают больны, что они не хотят признать здравия своего к хвале Божией.

Праздность, весьма великая чувственность и роскошествующее удовольствие, суть еще отличительнейшие грехи весны. Без сомнения смеющаяся Природа вызывает нас из душных жилищ наших: но могла ли она получить повеление к обольщению нас и призыву ко скользким веселиям? Загородный дом и сад лишаются прелестей своих, если расточается в них та милостыня, которая назначена была бедным. С чистою совестью можем, мы только веселиться до некоторой степени; преступающее пределы сии называется излишним роскошествованием. Кто до самого позднейшего вечера внимает соловью, тот легко простудиться может и от долгого неспания сделал себе вред.

Но главный порок этого годового времени есть неблагодарность против Бога. Безмолвствовать при всеобщем шуме восклицаний творения, есть важное преступление и упорная нечувствительность. Дышать только единою благостью Божией, везде видеть и ощущать всевышнее могущество и премудрость, согреваться при сиянии солнечном, и при всем том пребывать хладным и неразмышляющим, и не радоваться Богу своему, есть самая высшая неблагодарность и грех. Поступая так, поступаешь подобно сове, сидящей в развалинах и просыпающей день. Весна великолепно угощает нас, но конечно на счет наш. Кто не платит благодарением, тот впредь должен будет заплатить угрызениями совести. Грешат ли в какой-нибудь месяц более, нежели в тот который требует от нас большого благодарения?

Любви исполненный Боже! сохрани меня верным Тебе при всех весенних искушениях. Не себя, но величество Твое да ищу и обрету в делах Твоих. Какая польза злодею, что по аллеям и цветникам ведут его на место казни? Какая же и мне польза шествовать теперь под концертами птиц, под благовонием садов, если при всем том шествую я к аду! Без любви Искупителя моего все пустыня и темница. Сними же с меня, Спаситель мой, проклятие, дабы я не производил волчцов и терния! изгони из ума моего хлад и мрачность: тогда будет весна и в душе моей. Теперь с молитвою засну, а завтра паки вкушу и увижу, сколь дружелюбен есть Господь.

7-е («Господь наш и Творец все купно твари зрит, питает, греет их, премудростью живит»)

Господь наш и Творец все купно твари зрит,
Питает, греет их, премудростью живит.
—
Если не захочу я верить обещаниям откровения Твоего, то Ты, Боже мой, столько предлагаешь доказательств в Натуре, что неверие мое всегда постыжено бывает. «Размеренное сохранение каждого рода зверей» доказывает всеобщее провидение Твое.

Никакой род зверей совсем не вымирает, хотя бы человеки, стихии и многие другие звери были явными врагами его. Все роды, прошедшие мимо Адама и получившие имена себе, еще и теперь существуют. Разве есть сие слепая нечаянность? Наиточнейший размер и высочайшая премудрость потребны для того, чтобы ни один род зверей не осилил соревнователей своих, или естественных противников. Помыслим только, сколь мало мы, человеки, в сем успеть можем; мы, могущие умертвить, или сохранить несколько зверей, но не целые роды. Когда луга уже покрыты бывают полевыми мышами, тогда можем мы только воздыхать, или молиться. Кто паки истребит сии плодовитые ополчения? А если они только в пять лет не истреблены будут, то люди помрут с голода. Равно не может человек истребить и саранчи, гусеницы и других вредных животных; самые же те средства, которые употребляем мы к отвращению зла сего, по большей части бывают вредны нашим пашням и деревам. Только Бог истребить их может без всяких вредных следствий и непонятными средствами.

Если бы три года все те твари пребывали живы, которые в месяце сем выползают, или получают жизнь; или каждый бы род вдвое разрождался: то после сих трех годов были бы мы весьма несчастны. Дабы было сохранено благосостояние наше, потребно умереть гораздо большему числу вредных зверей, нежели полезных. Премудрый о всем сем прилежно попекся. Некоторые хищные звери не весьма умножаются, и разум их гораздо не равен их силе; чему в пример можно поставить львов и тигров. Некоторые сами друг друга истребляют, чего совсем не делают полезные звери, на прим., пауки и крысы; или дети их служат в пищу другим зверям, как-то молодые крокодилы не только во множестве пожираемы бывают рыбами, но и самыми старыми крокодилами. Некоторые всю зиму спать должны; другие весьма медленно переваривают добычу свою на прим. змеи и крокодилы, которые зверей совсем глотают; или особливо последние, в случае нужды питаются деревом и большими камнями. Некоторые могут терпеть голод, как — то змеи, медведи и волки; другие столько ленивы, непроворны, или боязливы, что не могут причинить всевозможного вреда. Не есть ли все сие промысел Божий, пекущийся о нас и полезных нам тварях? При всем же том мы еще понимаем самую малейшую часть. Волки и лисицы в десять раз плодовитее овец: но где плод оных? Соловьи суть по природе нежны, не весьма плодовиты, бесхитростны, имеют много врагов, но при всем том нет в них недостатка в странах теплых. Воробьи напротив того грубы, плодовиты, хитры и толь непривлекательны, что никто их ловить не хочет; равно как и ласточки, вороны, совы и прочие. Должно бы было думать, что через десять лет воздух будет исполнен птиц сих; но теперь число их не более и не менее того числа, которое было за тысячу лет перед сим.

Итак предаюся в руки Твои, всемудрый Боже! Неужели не знаешь Ты числа потребностей моих, сохраняя теперь множество птиц в гнездах их? Я есть подобие Твое, Твой искупленный; известны Тебе все власы на главе моей, все мои дыхания во время сна и не всякое число их равно для Тебя. Нет ни одного слова на языке моем, которого бы совершенно не знал Ты, Господи мой.

8-е («Блеск, слабый дух во мне мгновенно озаряя, напрасно борется, оно во слепоте течет греха путем»)

Блеск, слабый дух во мне мгновенно озаряя,
Стремящийся возжечь любовь ко благу в нем
Напрасно борется, тьму в сердце проницая:
Оно во слепоте течет греха путем.
—
Теперешнее мое утомление и отвращение от работы весьма живо изображает то состояние духа моего, в котором он по большей части бывает. Хотя «дремлющая совесть», слава Богу! еще и не умерла, да и не совсем спит; ибо иначе не почла бы она за должность благо мыслить, и дневные мои упражнения заключить беседою с Богом: однако я признаться должен, что она часто дремлет, или говорит невнятно. Бедный преданный грешник! кто искупит тебя от твоих многоразличных угнетений! Кажется, будто бы страсти мои закупили мою совесть чтобы она во удовольствие им молчала, или по крайней мере только бы шептала.

Бывают такие грехи, при услышании которых, я прихожу в сердце, и такие, при которых я улыбаюсь. Разбойники и убийцы в глазах моих достойны смерти; ибо я знаю, что они могут мне вредить, а не могут принести никакой пользы. Но для чего же ощущаю я такое омерзение точно к их пороками? Разве совсем не должны войти в рассмотрение худое их воспитание, бедность и волнующийся темперамент? Если бы они были на моем месте, то верно бы не стали разбивать и делать убийства. Ho ты, дремлющая совесть моя, будешь некогда иметь дело с таким Судиею, Который судит не по испорченному самолюбию и страстям, так как ты судишь. Разбой, которой оный злочестивец предпринимает в ночь сию, может быть и в половину столько не достоин наказания, сколько достоин наказания буду я, если лягу спать без пламенного благодарения. Может быть взоры мои грешнее и для ближнего страшнее, нежели его удары. Когда оный уязвляет человека, то может быть согрешает он менее, нежели согрешу я тогда, когда замучу лошадь, или муху. Способность к Христианству, воспитание и познания мои дают мне в сем преимущество пред тысячей; но для сего-то более от меня и потребовано будет, и мне никогда дремать не позволено. Сколь любим мы сокрываться за тонкость внешних нравов наших, подобно как бы они были чистые добродетели! Но грехи бала и корчмы равны между собою. На оном одна мина открывает такое сладострастие, как в этой дерзостная рука. На придворном языке можно быть столь же грубым и неистовым, как и на языке сельском. Но на том соблазнительное слово еще гораздо соблазнительнее, нежели на сем. То же бывает и в рассуждении грехов. Виновность их возрастает с познаниями нашими. Чем более во мне доброго, тем менее должно мне соглашаться на какой-нибудь грех, что бы ни говорили мода, обыкновение и страсти. Кто много о себе думает, тот признает, что многим должен Небу. Гордый всегда находится в опасности быть судимым по вексельному праву.

И так да возбудит меня Дух Божий, когда вознамерится задремать совесть моя. Каждый грех есть яд; следственно каждый и опасен, какое бы ни имел он имя. Без нежной совести пребуду я при всяком роде жизни и при всей тонкости нравов весьма груб. Неблагодарность против Бога и Благодетеля моего грубее самого худого воспитания в обросших мохом хижинах; а неспособность к молитве смешнее неспособности пьяного к разговору. ― Я должен совсем принадлежать Тебе, Иисусе мой, или я не буду достоин Тебя. Прости мне доселе мною защищаемые, или просмотренные грехи: от завтрашнего дня чаще буду воспоминать я совести моей о ее должности. Сон ее гораздо опаснее бессонницы многих ночей.

9-е («Велики суть дела Господни и священны; кто познавает их, те радостью горят»)

Велики суть дела Господни и священны;
Кто познавает их, те радостью горят,
Отторжены сует, в них духом погруженны,
Отца в природе всей так как в зерцале зрят.
—
Малые пружины Натуры (природы), малая сила, или самые только простые средства к произведению наивеличайших действий, суть отличительный признак дел Божиих. Часто пружины сии бывают толь тонки и сокрыты, что мы, когда развиются зародыши, примечаем только действия оных. Луны двигающиеся вокруг, планет своих; сии с лунами своими вертятся около общего солнца. Каждое из сих тел небесных имеет собственный свой путь, собственную свою быстроту. Не должно ли быть расположение сей машины весьма искусно и сложно? Не должно ли каждое колесо заходить за другое колесо? Сколь часто должно заводить сферы?

Кто держит здание вселенной равновесно?
В чем плавает сей мир и движется чудесно?»
Суетные вопросы! ― Ты рек, Боже, и бысть. Средства Твои просты до удивления безмерного.
Во отдаленности, для разума невместной,
Кто солнце и луну и звезды основал?
Кто повеление светить земле им дал?
Чья длань их облекла этой славою чудесной?

Что Ты каждое тело мира сильным понуждением привел в движение, сие это неоспоримо; но как возможно, чтобы сие впечатление все еще продолжалось? Но посредством самых простых законов оно продолжается посредством тягости и веса тел мира. На чем утверждена земля? Кто прервал течение волн морских неподражаемою божественною плотиною, и песок устроил им в замок и дверь? Ах! везде обретаю непостижимого Творца моего! Все мои побуждения суть малые беспокойства, которые влекут меня к некоторым, частью великим и обширным действиям. Предложим один пример. Дабы род человеческий не разрушился, должно было при воспитании детей не щадить ни труда, ни иждивения. Сколь велико было намерение сие, и сколь просто средство к произведению оного в действо! Воображение, что сие есть чадо мое, производит все сие действие. Пусть обменяют у самого скупого отца, у самой нерачительной госпожи исчадие их; пусть вместо его подложат самое худое исчадие нищего: но воображение, что сие есть чадо мое, научит мать бдеть, а отца раздавать деньги. Но уверь напротив того некоторым образом родителей, что чадо их, доселе ими любимое, есть подмененное: увидишь, что нежность их к оному приметно будет уменьшаться. Мысль, что я — отец, я — мать, делает самое отвратительное чадо приятным; делает то, что оное не променяют ни на какое другое.

Теперь я утомлен и обессилен, но употреблением немногих средстве я как бы снова оживу. Натура призывает меня ко сну. Сколь мудро, что он не зависит от нашего произволения! Многие бы дотоле бдеть стали, пока бы мертвыми упали на землю; но глаза наши сами собою закрываются. Утомление делает суетным стремление наше ко бдению, и хранит, чтобы себя слишком не обременили. Сколь безмерно благ Ты, Отче мой! Ты ведешь меня на невидимых помочах столь безопасно, что я себе весьма мало вреда причинить могу; и во бдении и во сне есть я чадо под рукою Твоею. Изреки только едино слово, и я вечно жить буду. Но Ты с охотою изрек бы оное, если бы я не столь лениво молился.

10-е («Рассудок дерзостный слепцами нас зовет, но в вольнодумстве сам всечасно заблуждает»)

Рассудок дерзостный слепцами нас зовет,
Но в вольнодумстве сам всечасно заблуждает;
Воистину он слеп, в себе не примечает
Всех освещающий в этот мир входящих свет.
—
Наши неверующие велегласно вопиют против невероятности некоторых истин Религии, и охотно бы хотели они уверить нас, что дух их столь тверд, что не может поверить ничему недоказанному, или только и невероятному; но по самой справедливости сказать можно, что и простейший Христианин не принимает ничего толь слепо, как «легковерное неверие».

Что вероятнее: будет ли святый и правосудный Бог наказывать грехи, или нет? В первом случае достоин он поклонения, а во втором жалобе и упреков. Милостивый Бог, пекущийся о пище и самого презреннейшего зверя; Бог, сотворивший для тела человека столько удовольствий и услаждений: вероятно ли, чтобы этот Бог не сотворил, или не учредил ничего для духов благороднейших тварей Своих на земле, в наставление, во укрощение совести их, и во утверждение зыблющейся их надежды? Гораздо вероятнее, что есть Божественное Откровение, нежели чтобы вера Готтентотов, или естественная Религия (если может быть оная без предшедшего Откровения) долженствовала быть высшею степенью нашего духовного блаженства. Наиболее всего Распятый есть соблазн для Иудеев, и для мудрых безумие: но для чего же? Не правда ли, чтобы Он не был для оных соблазном, если бы завоевал Он Европу и Азию, и каждому бы Иудеянину подарил владение? А сии бы без сомнения стали удивляться Ему (почти так же, как самим себе), если бы Он в глубокомысленных заключениях, или с блестящею остротою начертал правила политики, показал прелести природы, ласкал человеческому самолюбию, и народ оставил в ничтожестве своем. Но благо вам, бедные! вам проповедано Евангелие; Богу угодно было посредством (по-видимому) простой проповеди соделать блаженными верующих в оную. Не множество мудрых по плоти, не множество сильных, не множество знатных (ибо они всегда составляют самую малейшую и необузданнейшую часть): но простых и презираемых миром взял Иисус во Ученики Свои. Положи противное, и все воплощение Христово будет невероятно.

Нет! Христианин гораздо менее легковерен, нежели неверствующий, деистом ли, вольнодумцем ли, натуралистом ли называет он себя, или скрывается под невинным именем Философа; он всегда пребывает легковером. Он верит уничтожению душ наших в смерти, а все естественные побуждения наши вопиют против сего; рассудок и свойства Божии опровергают сиe. Или по крайней мере ожидает он от Бога суда слепого, и думает, что Бог позабудет все коварства человеческие, а судить будет только некоторые минуты, особливо последние в жизни. По его мнению для Бога все равно, как бы мы против Него и тварей Его ни поступали. Сколь невероятно все сие! столь же невероятно, как и тa надежда злочестивого, что он при распутствах своих доживет до глубокой старости, при важных пороках будет иметь спокойную совесть, а при жестокосердии и обманах истинных друзей.

Как бы я ни рассматривали свою Религию, но она никак не умаляет Тебя, Всевышний! Тем менее прилагает она Тебе еще пороки и несовершенства как то неверие делает. Если бы какая-нибудь иная была в мире Религия, которая бы Тебя представляла мне святейшим, правосуднейшим и милостивейшим, нежели учение Иисусово: то ныне же принял бы я ее, я должен бы принять ее. Но я не могу стыдиться веры моей. Кто может вспомнить о грехах своих, вспомнить о всесвяшейшем Судии, и притом заснуть спокойно, сиe могу я, Господи Иисусе, если, исполняясь раскаяния, воззову к Тебе на кресте: мой еси Ты!

11-е («О, человек! во всех делах своих старайся живей воображать неизбежиму смерть!»)

О, человек! во всех делах своих старайся
Живей воображать неизбежиму смерть!
Вострепещи, и в сей картине, поучайся
Мечтанья суеты в себе разрушить смерть,
Смерть будет для тебя утехою в напасти
Смерть в счастии тебе гордиться воспретит
Смерть укротит в тебе свирепость наглой страсти;
В ней мудрый Ангела прекрасного лишь зрит.
—
Уже по разным местам садов вижу я некоторые цветы увядающие. Скоро уже прелестная аврикула, подобно стареющимся красотам, будет презрена и забыта; умирающая белизна нарцисса уподобляется рубищу усопших, и пламенная головка тюльпана томно преклоняется к земле. Не есть ли сие «воспоминание о смерти»? Если я не был равнодушен тогда, когда сии невинные исчадия Натуры вывивались из пучечков своих, подобно как из пеленок: то для чего же мне теперь столь хладнокровно проходить мимо смертного одра их? Нет! образ смерти не должен быть мне ни чужд, ни страшен. Се есть тень, переносящая к ясному весеннему вечеру. И не гораздо ли легче и приятнее помышлять о смерти при увядающих цветочках нарцисса, нежели в чахотке, или тогда, когда уже врачи головами шатают? При порошках и каплях бывают мысли по большей части слишком земны и томны.

Но мы с большим удовольствием помышляем о наивеличайших дурачествах, нежели о важном шаге из пределов мира. Нежная госпожа лучше бы полезла с дикими козами на высокие горы, нежели бы решилась в мыслях возвыситься ко сцене смертной, так как будто бы мы что-нибудь выигрывали, отвращаясь от мыслей сих; в самом же деле думая так, думаем мы, что тем лучше для нас будет, чем позднее узнаем мы, что горит жилище наше. Чем чаще обходимся мы со смертью, тем более научаемся мы познавать красоты ее. Если Анатомик может дойти до того, чтоб пропускать оперы, и находить большее удовольствие в разделении частей трупа: то Христианин должен поступить в сем еще гораздо далее, должен из смерти своей сделать для себя мысленное празднество. Тоска и трепет не суть свойства великих людей.

Большая часть преступлений наших происходит от того, что мы в счастье бываем дерзостны, в несчастии трусливы, а в искушениях слабы. Помышляй о смерти, и ты избежишь сетей сих. Самый свирепый перестает наносить удары, если он узревает под собою образ смерти. Тяжело уязвленные долженствовали бы прийти в отчаяние, если бы смерть не утешала их; в присутствии трупа угасает нечистый огонь очей. И так воспоминание о смерти есть врачество от грехов. Посему легко угадать, для чего легкомысленное сердце просьбами, или угрозами отводит нас от помышлений о смерти. Оно потеряло бы владычество свое над разумом человека, который любит лучше чувствовать, нежели размышлять. Говори в веселом обществе о новых малостях, о сокровенных пороках отсутствующих, или о ложных преимуществах присутствующих: со всех сторон улыбкой похваляют твой приятный образ жизни. Но еси и осмелишься ты говорить о смерти их, яко о важнейшем их приключении и величайшем преимуществе, если умеют они умереть: то в ужас приходят от безумия твоего, и убегают беседы твоей, так же, как  одра болезненного и размышлений о смерти.

Смерть благодетельная! с сим вечером подходишь ты ко мне шагом ближе, хотя отстояние твое от меня и не могу я в сумраке распознать безошибочно. Может быть, что ты уже обымешь меня, если распрострешь длани свои. Да будет так! я уже довольно цвел в мире: ты не можешь меня отвести от неба, хотя и взрываешь предо мною землю. Сердечно молюсь я: Иисусе слышит меня, и я засыпаю блаженно.

12-е («О, Боже, коль сие могущество чудесно, которое моей Ты воле даровал!»)

О, Боже, коль сие могущество чудесно,
Которое моей Ты воле даровал!
Ax, если б я любви Твоей не забывал,
И жертвовал Тебе этой волей повсеместно!
—
Когда я читать намерен, тогда рука моя схватывает книгу, а глаза отправляют желаемы услуги. Сколько мускулов и нервов приходят от того в движение, хотя я этого и не понимаю, или ни чем иным тому не споспешествую, кроме желания своего! Так желает Бог, и исполняется.

Влияние души нашей на тело — есть для меня таинство. Воля моя, но произведение оной не только от меня зависит; ибо я не знаю никогда и того, что для этого потребно бывает. Я повелеваю говорить языку моему, но как ему начать; сколь сильно и к которой стороне должна двигаться каждая из маленьких мускулов его; каким образом горло, губы и зубы должны споспешествовать всякому звуку: всe сие для меня непонятно, но все сие произвожу я в действо. Ах! се суть следы совершеннейшей премудрости, меня образовавшей! Если бы мне не можно было ни работать, ни есть, ни варить, ни спать до того времени, в которое узнал бы я правила всего того, узнал и точно произвел их в действо: то большую бы часть времени был я неподвижною машиною. Множества правил не мог бы я понять, но позабыл бы, или несправедливо бы употребил. От этого труда благий Творец избавил меня. Я подобен младенцу, приводящему в движение искусную машину, и удивляющемуся действиям ее.

Удивляющемуся? ― Как мне наименовать то! Я безрассуднее младенца; и я зрю в себе чудеса Божественные, но зрю без любопытства, без благодарности без малейшего удивления; подобно как бы тому так и быть должно было, чтобы тысяча машин по велению моему приходили в движение, дабы повиноваться деспотической воле моей. Так поступаем мы против Тебя, всеблагий и всемудрый Боже, но на искусного обманщика взираем с изумлением. Хотя бы дал Ты нам крылья зари утренней и способности всякого рода зверей, однако бы мы не уважили cиe, привыкши уже не уважать все то, чем обладаем. Что Ты даровал нам, то почитаем мы малостями, или старым долгом.

Не долженствовало ли бы сие чудесное влияние духа нашего в совершенно отличную от него материю нашего тела, по крайней мере столь усмирить человека, чтобы он малым разумом своим не думал измерять Бога? Ты говоришь, что в Религии, не должно быть никаким таинствам, не взирая на то, что почти все в мире, что мы сами для себя таинство? Удались, бедный безумец, с насмешками своими, происходящими от непостижимости некоторых учений веры! всего непостижимее неблагодарность твоя против небесного Отца твоего.

Господи! благодарю Тебя за чудесное свое здание. Архангелы еще стараются постигнуть чудесную связь души моей с телом ее, и кружатся от глубины Божественной премудрости. Итак мне ничего не остается, кроме поклонения. Свободная воля моя ничем не может быть обуздана. Я могу избирать жизнь и смерть, небо и ад; члены свои могу употребить я к прославлению, или хулению Бога; теперь могу я молиться и проклинать, спать и учинить смертоубийство.

О, сколь опасно могущество сие для меня бессмысленного! Сколь несчастлив я, если волю мою не подвергаю законам Твоим, Боже мой! ибо придет такое время в которое исчезнет, могущество сие; в которое не возмогу уже я сказать: хочу. Даже и в глубокой старости моей едва ли более возмогу я управлять телом моим, а в аде уже никто не возможет сложить руки и поклоняться. Теперь могу, теперь хочу еще с радостью помышлять о Боге.

13-е («Когда и на земле мы радости вкушаем, то сколь обильнейших на небе уповаем!»)

Когда и на земле мы радости вкушаем,
То сколь обильнейших на небе уповаем!
—
Восхитительна музыка, раздающаяся теперь со всех ветвей и кусточков: но она есть только писк в сравнении с гармоническою и мелодическою музыкою человеков. Виртуоза из всех пернатых певцов, соловей, издает только приятные безобразные звуки, в которых, столь же мало определенного тона, как в барабанах, водопадах, колоколах или ударах молота. Только человек мыслит при музыке своей, и по обдуманным правилам и отношениям размеряет тоны свои. Глас его, особливо если искусство и Натура соревнуют при том, благозвонием и нежностью превосходит пение всех птиц. На духовых орудиях возвышает он сердце; а когда он поспешно перебирает струны, сердце от сладости растопляется. Музыка дубрав в таком же отношении находится к концерту человеческому, в каком находится дубовый лес к Царскому саду. В обоих есть приятность; только последний возбуждает более мыслей; размышление же составляет для человека самое достойное, и приятное упражнение.

Музыка свидетельствует о двух важных истинах: о способности человеческой и о великой благости Божией. Никакая наука, никакое упражнение не приводит душу в такое движение, и столь сильно в самое краткое время не напрягает ее, как первый бас в большем концерте. Скорость движения пальцев наших показалась бы нам невероятною, если бы не являли ее нам искусные музыканты. Им только известна наука разделять секунду на шестьдесят четыре равные частицы. Музыка, живопись и стихотворство, сии сродственные науки с такою точностью подражают Натуре, что подражание по большей части нам нравится лучше самого образца.

В сем случае весьма достойна примечания благость Божия, хотевшая всевозможным образом усладить для нас жизнь нашу. Знание музыки не есть естественное следствие человечества нашего, но особливый дар Провидения. Много есть еще людей, впрочем, достойных, которые не имеют в музыке вкуса, ниже способности к ней. И так имеющий благо сие должен со благодарением признать счастье свое, чувствительность нервов своих не ослаблять распутною жизнью, и небесным даром, никогда не жертвовать сластолюбию.

Часто думали найти в Натуре некоторую, хотя малую, сходственность с таинством Святой Троицы. Музыка представляет может быть самый еще надежнейший образ сего, если позволено искать чувственного объяснения Таинствам. Каждая сильно тронутая струна, после обыкновенного своего тона издает еще два тона, которые, все три вместе взятые, составляют аккорд. Чем тверже струна и чем, тише в окружности, тем приметнее сие удивления достойное эхо.

Прости, Всевышний, если желание научиться заводит меня на пути ложные. Но Ты сам освятил музыку, и соделал ее частью Левитского богослужения. Раб Твой, Давид, почти чудеса творил арфою своею, и самые радости вечной жизни отчасти изобразил Ты во Слове Своем музыкою. Если я доселе не довольно уважал этой облегчающий скорби дар Твой, или если злоупотреблял его к воспалению необузданных страстей: то прости мне и сии непознанные грехи. Пойте же, неутомимые соловьи, в хвалу Творца нашего. Утреннее пение мое будет сопровождать ваше, если Бог здравым сохранит меня в ночь сию. Между тем, вы не одни поете. Все Ангелы и сферы в совершенной гармонии воспевают Трисвятаго Бога.

14-е («Коль снидет ночь сия во мрачный гроб со мною в обширный мир духов надежно я гряду, повсюду сладкий луч Божественный найду»)

Коль снидет ночь сия во мрачный гроб со мною
В обширный мир духов надежно я гряду,
Повсюду сладкий луч Божественный найду,
День новый тамо зреть я очеса раскрою!
—
Между тысячами, которые в ночь сию будут отсюда отозваны Господом, конечно, находятся и здравые, которых завтра с изумлением найдут мертвых на ложах их. Что, если и для меня «ночь сия будет последнею»? Что сие невероятно, в том ты право, легкомысленное сердце мое. Но при всем том не можно совсем отвергнуть возможности; сие же много уже в таком важном случае, в котором дело идет о жизни и смерти, о небе и аде. На кого может тот жаловаться, который, при всей вероятности продолжения дней своих, вдруг умирает, ни мало к тому не приготовясь?

Если бы и мог я защитить себя от убийц, огня и воды, и одним словом, от всех опасностей жизни, вне меня находящихся: то все еще не знаю я столько состояния кровяных сосудов моих и вообще своего тела, чтобы быть уверенным о жизни моей до завтра. Ни один врач не может поручиться Государю своему за кровоизлияние, или Cattarhus fuffocartuus (катар удушающий). Смерть беспрестанно делает подкопы в теле нашем; редко стараемся мы увидеть, сколь далеко успела она в работе своей. Часто бывает сие и не возможно или уже поздно, и мина взрывается вдруг. Часто кратковременная головная болезнь, малая дурнота бывает знаком смерти нашей. Тогда слишком много полагаемся мы на них, яко на старинных знакомых, и не знаем, что смерть скрывается за ними.

Довольно того, что сия ночь может быть последнею, дабы предпринять такие меры, чтобы последнею могла она быть без вреда мне. И так я должен рассчитаться с миром, дабы он требования свои с неистовостью не объявил на меня за пределами смерти. Я должен заплатить долги и друзьям и врагам своим, дабы сии не осыпали злословием гроб мой, или не порадовались бы моей смерти; а оные бы с искренностью могли окропить его слезами. Завещание мое должно быть заключено, и душа моя должна поступить при оном честно. Каждый праведник, услышавший о смерти моей, да возможет сказать: да будет конец мой, яко конец его!

Великий Боже! сколь малы еще у меня приготовления, дабы в сию ночь мне умереть можно было! Ах! сколь велико щадящее милосердие Твое, сохраняющее меня от одной ночи до другой! В изумление пришел бы я, если бы теперь с поспешностью должно было мне вступить в долгое путешествие: но каково путешествие к вечности! Сколько еще счетов надобно пересмотреть прежде, скольким удовлетворить заимодавцам и обиженным! Но наиболее всего должен я удовлетворить Тебе, Боже мой, Коего благость и долготерпение тысячекратно делали меня дерзостным. Мне умереть в ночь сию? При мысли этой со всех сторон устремляются на меня угрызения совести, сомнения и ужасы. Сколь беден я! Камни грозят задавить меня, а реки с шумом мчатся, дабы меня поглотить. Мне умереть? Судия! где сокроюсь я от Духа Твоего, и куда убегу от лица Твоего? К чему прибегнуть мне, неблагодарному грешнику, к чему прибегнуть в смертной нужде? О, Иисусе!
К Тебе моляся вопию:
Не возгнушайся грешным мною,
Да душу не сразит мою
Ужасный грех мой пред Тобою.
О, строгий Бог и Судия!
Воззри ко мне в любезном Сыне,
Тебя разгневал дерзко я,
И погрязаю зол в пучине.

15-е («Не мне единому этой мир определен: и червь свой час в нем жить от Бога сотворен»)

Не мне единому этой мир определен:
И червь свой час в нем жить от Бога сотворен.
—
Если «предрассуждение, что все для нас создано», провождает нас и в делах Натуры: то всеминутно находим мы таких тварей, которые возбуждают нас к хулению и неудовольствию. На что терние, волчье молоко, жаба, паук, медведь?

Мечтательный человек! ― для тебя бы может быть твари сии могли быть и не созданы, хотя они посредственно тебе и необходимы. Но для чего поставляешь ты себя в средоточие творения, и требуешь, чтобы только для тебя все было там создано? Весьма много сотворено тебе в пользу и удовольствие, но не все же. Творец созидал ради свойств Своих, а не только ради твоей выгоды. Он хочет быть восхвален в делах Своих не только от тебя, но и от других тварей высшего, или нижайшего рода, нежели ты. Но сколь безумно поставляешь ты себя на место Творца, и только себя ищешь в Натуре! Что бы было, если бы сказал лев: я царь зверей; для меня существуют и человеки, дабы выкармливать мне зверей, или самим служить в пищу мою?

Гордость твоя, о, человек, несносна. Все, говорит Бог у Иова, сущее под небесами, мое есть. Разве, думаешь ты, что левиафан (крокодил) положил с тобою завет быть вечно рабом твоим? Возлагая на него руку свою, помышляй, что есть такое сражение, которого ты выдержать не можешь. И так да исчезнет гордая мысль, что Бог не мог ничего сотворить такого, что было бы не для человека. Конечно, бы иное не существовало тогда, и творение вообще было бы весьма пусто. Но Божии мысли не суть наши мысли. По благости Своей не мог Он отказать в бытии ни одной твари, какая только, без повреждения совершенства целого, существовать могла. Тигр, нетопырь, волчец, могли быть в мире: следственно в разуме Творца требовали они бытия своего. Разве им для того должно было пребыть в ничтожестве, что человек от бытия их не имеет никакой пользы, а иногда оно ему и маленький вред делает? Разве он еще без этого не довольно осыпан богатством? разве он не может остерегаться от вреда? Не придают ли опасность и потеря силы и благоразумия? Если бы еще какая-нибудь тварь могла быть помещена в цепь тварей, то конечно бы всеблагий Бог ей даровал бытие.

Все для человека создано? Но он не видит и тысячной части звезд; не может их видеть, и сие весьма мало, или и совсем никаких мыслей не возбуждает в нем. Сколь оскорбительна для величества Божия мысль, что оные удивительно великие тела только для того находятся на тверди, чтобы украшать тамошний черный воздух, или иногда ниспосылать на землю свет слабый! Если бы увеличить луну и из года в год повелеть блистать золотому червячку, то в сем случае польза бы для нас была одинакова.

Нет! только Тебя ради существую я со всеми своими сотварями. Но я от всех творений могу получить выгоду, если буду в оных удивляться Твоей благости, премудрости и могуществу. Да и какое необозримое поле к удивлению, хотя глубина моря и земля подо мною исполнены тварей, которые не казались еще никакому человеческому оку! Тебя находить учат меня все твари в ближнем ли, или дальнем союзе со мною находящиеся. Вероятно, что хищные звери более людей возбудили к молитве, нежели кроткие и ласковые. Боже мой! не себя, но Тебя буду я везде искать и обретать. Даруй мне к этому всегда более и более склонности и разума.

16-е («Не изобилия в сем мире я желаю, на Господа всегда сердечно уповаю»)

Не изобилия в сем мире я желаю,
И не хочу его сокровищей жадать;
На Господа всегда сердечно уповаю:
Он сам благоволит, что нужно мне подать.
—
Ослепление человеков в рассуждении богатства превосходит всякое понятие. Они знают, они могли бы знать, сколь оное страшно. Писание и рассудок вещают им то, но они продолжают покланяться этому бессильному идолу. Всеконечно «опасное богатство» имеет свою великую цену, но только не ту, которую большая часть людей прилагает оному. Иногда можно оным сделать других счастливыми, но себя никогда, если уже прежде не были мы счастливы. Но для первого редко ищут и вырабатывают богатство. Посредством оного хотят сделать самих себя счастливыми, а сие не возможно.

Сие не возможно; ибо счастье наше основывается на спокойствии, которое мамонам не только не сообщается, но еще и похищаемо бывает. Золото и серебро не могут переменить души нашей; к этому потребны не земные, но духовные сокровища. Оные приносят с собою рассеяние, заботы, огорчение и отягчение: следственно не возможно им споспешествовать спокойствию душевному; без чего как же нам быть и счастливым? Тысячелетние опыты должны бы были умудрить нас. Разве человеческая натура не все та же? Возьми в пример деревню, в которой двадцать семейств живут в бедности, но в зависти достойном удовольствии; дай каждому из оных великое богатство, и посещай людей сих погодно и поденно. Увидишь, что румяность оставляет лица их, невинная усмешка превращается в жестокую важность. Сельские пляски их под древами прогоняет корыстолюбие, своемыслие и излишняя чувствительность. При всем же том они бы еще лучше других употребили богатство; ибо чем более у кого желаний и мирознания, тем для того опаснее богатство.

Самый главный недостаток богатства есть тот, что оно затрудняет нам путь к небу. Желающие быть богачами, впадают в искушение; делающиеся богачами, по большей части погибают в богатстве своем. Почти все богатые суть либо скупцы, или моты. Ах! человек весьма чувствен, и скоро утомляется на пути странствования своего: отягченный еще многими сокровищами, тем медленнее продолжает он путешествие свое. Пусть паки говорит опыт. Если богатый, который не думал молиться делается бедным; бедный, который напротив того молился прилежно, делается богатым: то всегда почти выходит наоборот, т. е. тот будет молиться, а этот молчать. Великое имущество привлекает искусных льстецов, которые конечно не к добродетели увещают. Богатство пролагает путь к восхитительным грехам; но скоро портится от них сердце, подобно как желудок от богатых столов. Смирение, братолюбие, кротость, терпение и другие такие добродетели гораздо лучше возрастают на сухой земле, нежели на сочной. Какая же польза человеку, будь он и целым миром обладать будет, если станет страдать душа его?

И так если богатство столь затрудняет вход в царствие Божие, то никогда не буду я стремиться к оному. Но если Тебе, Боже мой, угодно будет, подвергнуть меня опыту сему, то сохрани сердце мое во страхе Своем. Если возможно, то не давай мне ни бедности, ни богатства. Сотвори, да во всех обстоятельствах приемлю определенную часть со благодарением. Теперь Сердечно молю Тебя о дарах, благороднейших: молю о здравии, спокойной совести и мирном сне. Не откажи мне в сем Боже мой! по крайней мере обогати меня в болезни и бессонных ночах благодатью Твоею, и усиль меня в силе Твоей.

17-е («Что может мне хвала мирская даровать, когда теряю я Господню благодать?»)

Что может мне хвала мирская даровать,
Когда теряю я Господню благодать?
—
Ничтожное благоволение мира не может судить нас. Также и сердце наше не надежно. Религия только одна разгоняет пары, за которыми скрывается слабость и самолюбие человеков. Хотя бы мир и самолюбие мое говорили, что я хорош и выше роли лицемера: но при всем том более ли я обыкновенного человека? Если же я не более сего, то я весьма мал; ибо мне должно быть Христианином.

Бедный возводит на меня взор свой; немотствуя и стыдясь, требует моей помощи: я трогаюсь, и он получает ее во мгновение ока. Добродетель! взывает мир, благодарящий бедный, и самолюбие мое. Еще не весьма великая, говорит Религия и совесть моя; ибо сколько мягкий темперамент мой имел участия в действии сем, которое по себе есть действие доброе? Сколько участвовало в оном мое самолюбие, легкомыслие, расточительность, привычка? Если вычту все сие, то какое достоинство оставит мне добродетель сия? Пришел ли мне в мысль Бог, когда бедный слезу выронил? Благодарил ли я Его в ту минуту за доброе сердце свое, которое не глухо пребывает к стенанию страждущего? Радовался ли я преимуществу своему, будучи орудием щедрой руки Божией? Ощущал ли я ту блаженную мысль, что Иисус взирает на меня со благоволением, Иисус, объявивший бедных братьями Своими? Сказал ли я со смирением сам себе: этот оставленный равен с тобою, а может быть еще и лучше тебя? Поставлял ли я себя на место его, и спрашивал ли себя: если бы подвергнул Бог и тебя опыту сему, то снес ли бы ты оный с охотою? Если этого не было, то доброе действие мое не составило для меня ничего, хотя мир и похвалил оное; самолюбие мое обращалось ко мне с усмешкою, сердце мое ласкалось ощущением моим, и бедный, коему помог я, проливал радостны слезы, на меня взирая. Но когда бы мир, сей кумир обыкновенного человека, этот судия, которого страшатся часто более самого Бога, не приметил великодушия моего; когда бы я таким образом лишился сладкой награды его: имел ли бы я тогда столько еще сердца, чтобы быть великодушным, благодетельным, взирать только на Бога, и Его-то ради любить бедного? Тогда бы только действие мое и источник оного был без охуждения.

Много Добродетели! восклицает часто мир, а особливо тогда, когда ему сие доставляете выгоду: но Религия испытывает причины поступка моего, и пред всевидящим Судиею не могут устоять те пустоши, которыми могу я ослеплять краткозрящих зрителей земли. Вечное Провидение! Ты поставило меня на такой театр, на котором легко заслужить благоволение зрителей; на котором могу являться часто в ложном свете, но при всем том и блестеть! Только Ты еси единый, просвещенный Судия добродетелей моих! Да имею я всегда пред глазами ту важную мысль, что сердце мое, самолюбие, гордость моя и благоволение мира, меня обмануть могут! да буду недоверчив к собственной своей добродетели, а справедлив к посторонней! да взираю всегда на Тебя; ибо без этого никогда не могу я поступать совершенно чисто и невинно. Соглашаясь с Тобою и заповедями Твоими, Господи! могу я обойтись без благоволения восклицающих грешников. Удивление их провождает нас только до некоторого места, где они нас Тебе предают, и, может быть, с насмешками оттуда удаляются. Сколь далеко стоят они от могилы нашей, и не превращаются ли тогда похвалы их в поругание! Да удалится сия пища ушей: только Твоего благоволения желаю я, Боже мой! Если теперешнее богослужение мое есть действие моей любви и повиновения моего к велениям Твоим, то не откажешь Ты мне в благоволении Твоем, и услышишь моление мое о тихой нощи и защите ближних моих.

18-е («В ужасном трепете я вечер провождал и утром бы уста Твой промысл восхваляли»)

Когда б все ужасы опасности познал,
В ночных, что мраках мне столь сильно угрожали,
В ужасном трепете я вечер провождал
И утром бы уста Твой промысл восхваляли.
—
Опасности ночи столь различны, что должно будет назвать то легкомыслием и дерзостью, если не уважить их. Во бдении мы краткозрящи и немного имеем власти над собою: но во сне лишаемся мы употребления чувств наших, и сами от себя не зависим. В мире беспрестанно носятся опасности над, головою нашею: что нас закроет, и как мы уклонимся от них, когда мы совершенно забываем самих себя? Теперь буду я размышлять о некоторых из тех опасностей, которые особливо свойственны ночи, и возбужу себя к молитве. Стихии тем легче могут вредить мне, чем крепче я сплю. Против огня и воды я безоружен, и нечаянное обнажение может меня простудить смертельно. Свет и сила воздуха могут причинить великий вред глазам моим и другим членам; ибо первые излияния их не бывают мною ощущаемы. Насекомые и звери, а особливо в летние ночи, окружают нас и не страшатся сонных, но слабым и бездейственным сопротивлением нашим еще более побуждаются к деланию нам вреда. Червь, приближающийся к ушам моим, есть враг страшнейший. Если глаза и рот затворены не плотно, то опасность во сне еще более. Злые люди опасны днем, но ночью еще гораздо опаснее. Пьяные, сладострастные, воры и убийцы пресмыкаются во мрачности, и если я не возьму надлежащих мер, то предаю себя им. Ночь никому не бывает другом; дела же тьмы наиболее получают от нее помощь, и часто они доводимы ею бывают до того, до чего производившие их и довести их намерены не были. Вор, хотевший только украсть, делается убийцею, дабы не быть преданным; да и каждый грешник, ходящий по злым путям, получает ночью более дерзости и при малейшем случае делается чудовищем. Более еще опасаться должно того, чтобы тело мое, при умножающемся круговращении крови в продолжении сна не произвело болезни.

Зародыш к смерти моей может в ночь сию совершенно во мне развернуться, и я проснуться могу с болезненным чувством и мрачными мыслями. Наконец может душа моя, когда я от бессонницы буду ворочаться на ложе моем, приняться за безумие, заняться богопротивными мыслями или впуститься в такие планы, которые исполнены грехов и впредь будут для меня сетями. Но если я засну, то может быть занимать ее станут мерзостные мечты; может быть одобрит она такие пороки которые завтра в краску приведут меня; или родит такую мысль, об уничтожении которой проснувшись должен буду молить Бога, должен буду угнетать ee.

Все же сие есть только недостаточное начертание всех опасностей, которым я теперь подвергнуться хочу, ибо кто возможет исчислить все несчастные приключения? Человек, отваживающийся пуститься в пространное море на гнилом челне, не дерзостнее был бы меня, если бы захотел я без Божественного заступления отдаться сну. Господи! помоги мне, или я погибну. Буди защитою и покровом моим, или все опасности ночи без всякого препятствия окружат меня. Coтвори, да осторожно заключу я жилище и сердце мое, дабы никакое зло не приблизилось ко мне. Но если Ты, не взирая на предосторожность мою и мое моление, ниспошлешь на меня какой-нибудь удар, то знаю я , что это будет только отеческим наказанием для моего же блага, и что в помощи Твоей и в Твоем утешении недостатка мне не будет.

19-е («Тебя единого, о, Боже! прославляю. Кто тако совершен и всепремудр, как Ты!»)

Тебя единого, о, Боже! прославляю.
Кто тако совершен и всепремудр, как Ты!
Соделай, да во всех делах Твоих познаю
Премудрости Твоей обильны красоты.
 —
Разумный рассматриватель дел Божиих в сем годовом времени достигает до жатвы своей; самый злочестивый не может удержаться, чтобы не назвать оных изящными. Но для надлежащего об оных рассуждения не довольно одних глаз, уст и ушей. Без разума и глубокомысленного размышления пребудет все еще посредственно. Странник, в темную ночь блудящий по длинным аллеям, между статуй, гротов и фонтанов, ведает ли что-нибудь о всех красотах сих? Он желает пыльной большой дороги, а в цветах и терновых кустах только запутывается. Без дневного света и самый Царский сад лишается великолепия своего.

Человек! необходимый свет сей есть благочестие. Без оного все великолепие весны будет беспорядком. Самый разумный из злочестивцев подобен заблудившемуся ночному страннику; он немного видит изящного, да и то хладнокровно. С роптанием шатается он вокруг там, где знаток с восхищением пребывает днем в тишине на одном месте и рассматривает. Соразмерность и тонкие красоты предполагают вкус и упражнение в сравнениях. Совершенства открываем мы только тогда, когда усматриваем внутреннее свойство вещи и действия ее. Одним словом, Натура без связи с Богом мертва. Я вижу цветами усеянный живой луг; но он час от часу становится для меня прекраснее, чем точнее узнаю его. Простой человек называет одежду его травою; разумнейший отличает десять родов травы и цветов; Ботаник видит еще в десять раз более, и знает имя и свойство каждого стебля. Не прекраснее ли для него луг сей, нежели для того, который только заботится о том, чтобы трава не замочила башмаков его. Таким образом неразумный слышит в лесу только один шум; но ловец, или другой знаток, различает пение каждой птицы, и по переменным голосам делает себе понятие о целях, или потребностях сих маленьких певцов.

Отчего произошло это? К чему это служит? Из чего состоит это? Каким образом чрез это исполняет Бог намерение свое? Се суть вопросы, дающие нам ключ к истинной изящности Натуры, следственно и к хвале Божией. Если бы могли мы знать течение жизни одной только ласточки, или перепелки; если бы узнали, сколь часто избегала она смертных опасностей, с каким трудом доставала иногда себе пищу; что узнала она на дальнем своем путешествии через океан, в неизвестных нам странах; сколь часто переходила она из ужасов в радость, из радости в болезнь: то не правда ли, чтобы повесть сия достойнее была чтения, нежели противные истории убийств венчанных тиранов? Премудрость, всемогущество и благость Божия без сомнения осветили бы очи наши, если бы мы не столь поверхностно рассматривали дела Его.

Тебя хочу я зреть ежедневно в делах Твоих, единый достойный зрения Боже! Хотя большая часть пребывает от меня сокровенна, но и мерцающий свет может привести меня в изумление от величества Твоего. Господи! каким образом дела Твои толь велики и многочисленны! Все оные премудро устроены Тобою и земля исполнена благ Твоих! Сколь велик и я, могущий некогда зреть Тебя лицом к лицу!

20-е («Триединый Бог! пошли мне наставленье в познании Тебя и самого себя, чтоб волю покоря, Твое я был творенье»)

Триединый Бог! пошли мне наставленье
В познании Тебя
И самого себя,
Чтоб волю покоря, Твое я был творенье.
—
Я недостоин разума, если наиболее всего не напрягаю его к познанию Бога и Иисуса. Что есть Религия без размышления? Священное Писание повелевает все испытывать и избирать лучшее, дабы умели мы показать основание нашей веры и надежды, в нас сущей. Если бы не нужны были никакие испытания, то все бы Религии были равно изящны, и Богопочитание было бы произвольно. Какой опасности подвергает «слепая вера», или такая Религия, которую принимают только яко наследство от родителей своих, при нападении врагов! Неужели возможет Иудейский младенец, или остроумствующий вольнодумец, сделать мне подозрительным Спасителя моего, следственно и все мое спокойствие и всю мою надежду? Да и сколь суха и неусладительна будет для меня та вещь, в рассуждении которой я ни о чем мыслить не могу!

Я Христианин, но для чего, и как? Не для того ли только, что родители и учители мои были Христианами? Не в то ли единственно верую я, во что веруют другие, церковь составляющие, никогда об оном не размышлявшие? Положим, что рассудок не может открыть таинств Религии, но все еще ему знать должно, для чего я верю оным. Если нет у меня ни времени, ни способности узнать все тонкости Теологических учебных книг, то по крайней мере должно мне приобрести возможность защищать веру свою против подобного себе.

Во всем встретятся сначала трудности. Но как все еще существуют простые Христиане, имеющие изящное и основательное познание в рассуждении нашей Религии, то все отговорки мои уничтожаются, умалчивая уже, что Св. Дух вводит нас во все истинны, если мы только захотим молиться и исследовать Писание. Возражение, что не уже ли осуждены будут все Христиане, которые на удачу принимают Религию родителей своих, никогда не исследывая истины ее, никак не уничтожает обязанности нашей любить Бога всею душою, всем духом и всеми силами, следственно и с размышлением и разумом. Да и не будет ли в блаженстве степеней? Не будут ли учители, или размышляющие Христиане, сиять яко блистание небесное, а наставившие многих на правду, следственно и ведающие, в Кого они веруют, яко звезды всегда и вечно?

Господи Иисусе! учение Твое есть Божественная премудрость: сколь сожалительно будет, если я буду исповедывать оную без рассмотрения! Ты от мрака призвал меня ко свету; темность ветхого завета исчезла. Я должен, яко Христианин просвещенный воздавать Тебе честь и противиться Твоим противникам. Сколько бесполезных малостей могу я преподавать со остроумием! Любовь Твоя ко мне достойна глубокого размышления и хвалы обдуманной. И так отверзай очи мои более и более, дабы узрел я чудеса в законе Твоем. Да вечерние благоговейные размышления мои заключаю так, чтобы со справедливостью сказать мог:

Из праха возношусь к Тебе, мой Бог, Спаситель!
Подъявши бремена ужасных зол моих,
Чрез крест Божественный быв клятвы разрешитель
Ты часть назначил мне на небесах святых.

21-е («Надеждой полное Ты сердце мне подай, чтоб долг к Тебе оно познало свой священный»)

Надеждой полное Ты сердце мне подай,
Чтоб долг к Тебе оно познало свой священный
Ты царство в нем свое, Спаситель расширяй.
Дабы из смерти в жизнь прешел я, возрожденный.
—
Любви достойный небесный Отче! — Ах! если бы мог я еще теперь по справедливости сказать: я, любезное Твое на земле чадо, хочу теперь на несколько минут заниматься еще Тобою! Сколь нежно сердце Твое ко мне! Если бы на земле был еще образ пламеннейшей любви, нежели образ любви родителей и детей, или жениха и невесты: то конечно бы горячность Твою ко мне означил Ты оным. Отче! ― Отче, не имеющий в Себе никакой погрешности земных родителей! Брат! Друг! Жених душ наших! все нежные имена сии требуют моего благоговения; требуют, чтобы была во мне «детская любовь к Богу» и упование.

И так надежно могу я повергнуть заботы мои в лоно Твое; безопасно Возвратиться c блудным сыном, и с совершенным уверением ожидать от Тебя помощи и наследия. Если погрешаю я, то в крови своей лежу пред Тобою, и Ты ощущаешь ко мне сожаление. Если каюсь, то небеса радуются тому. Если претыкаюся, то Ангелы посылаются ко услугам моим. Если умираю, яко чадо Твое, то блаженные духи вводят меня, Иисус вводит меня в наследственное царствие мое, уготованное мне от начала мира. Отче! ― ах! все еще весьма мало думаю я при понятии сем! Самый наилучший отец, когда-либо на земле существовавший, был тиран в сравнении с Тобою.

Но в каком же отношении нахожуся я? Чужеземец ли я, или чадо? Ты дал мне Отеческие повеления, но я либо не внимаю им, или с недоверчивостью только испытываю их полезность и цену, и всегда исполняю оные, яко раб. Если бы я был чадом, то по Твоему повелению взялся бы слабыми руками за самое тягостное бремя будучи уверен, что Ты без благих намерений ничего повелеть не можешь. Во всех бы случаях стал я жаловаться не на заповеди Твои, но на мою слабость, и отчасти с радостью, от части со слезами ожидать Отеческой помощи Твоей. Весьма бы чувствителен был я в рассуждении чести Твоей, и Никому бы из поносящих Тебя не стал отвечать благоприятною усмешкою хотя бы он мог заплатить мне и завидными милостивыми взорами и лобзаниями, или грозить мне подобно той рабе пред которою отрекся Петр.

Отче! услыши детское немотствование мое, и простри ко мне помогающую руку Твою. Без рабского страха и упрямства дерзаю я теперь возвысить себя в сан чада Твоего. И так я есть чадо Царя царей всех? Но высокое рождение свое посрамил я подлою злобою. Сатана и мир называют меня чадом своим: как же могу быть чадом Божиим! Отче! не взирая на всех доносящих на меня, Ты еси Отче мой! пред Тобою единым согрешил я, и конечно недостоин есть называться чадом Твоим. Сколь ни легко согрешал я, но простить Тебе еще легче, если обращуся к Тебе с раскаянием. Вручи Мне, сын мой, сердце Твое: в сем ли состоит все требование Твое? Ах! се оно, вечный Отче мой! твори оное более и более невинным и Тебе покорным. Я искуплен кровию единородного Сына Твоего; ад не похитит у меня детства моего. Когда Ты меня и наказываешь, когда умертвишь и тело мое, и тогда с уверением называю себя чадом Твоим. Отче! в руки Твои предаю дух мой. На лугах и в рощах показываешь Ты теперь много побудительных причин поверить, что Ты истинный Отец наш, а мы истинные чада Твои. Отче! в руки Твои предаю дух мой.

22-е («Что есть мирская жизнь?― Печаль, круговращенье. Ее начало — вопль, конец — болезнь, смущенье»)

Что есть мирская жизнь?― Печаль, круговращенье.
Ее начало — вопль, конец — болезнь, смущенье.
—
Уже снова должно мне пред Тобою, Боже мой, жаловаться, что я согрешил; что и в этот день весьма мало жил я ко славе Твоей. Ах! предвижу, что и каждый вечер должен буду молиться: Господи! не вниди в суд со мною! — О! когда достигну до того, чтобы зреть без стыда лицо Бога, моего!

«Отвратительное единообразие сей жизни» худо гармонирует с деятельною и вперед стремящеюся душою. Се есть томительное круготечение, подобное почтовой коляске, беспрестанно ездящей и никогда далеко не уезжающей. Приятность весны, смеющиеся сады, поля и луга изящны; но восхитили бы оные меня, если бы не столь уже часто представлялись взору моему. И так паки я там, где был за год до сего. Если бы явился новый род соловьев, то не с особливою бы приятностью стал я слушать старых. От этого по частью происходит, что пожилые люди не столько уже ощущают приятности мира, как юноши, которые еще не довольно нагляделись и наслышались. Даже и самые грехи лишаются с прелестью новости своей большей части своего восхищения, и становятся одним не весьма приятным повторением. Богатые, видящие и наслаждающиеся в один день более, нежели бедные в целый год, слишком быстро живут для мира сего, и неудовольствием и скукою гонимы бывают из зимних чертогов своих в сельские дома, с ловли в оперу, и от Министерских визитов к болтанию со служителями. Соломон весьма живо изобразил суетность и беспрестанное единство под солнцем. Почему благочестивые и разумные люди умирают на тридесятом году в старости и насыщении жизнью.

И так не возможно, чтобы я для земли сотворен был. Душа моя жаждет большего, нежели что ей сия быстрая жизнь доставить может. Здесь же она еще в детстве. Четыре времена года, всегда столь между собою сходные, как близнецы, не довольствуют дух, ощущающий в себе побуждение во веки веков восходить от одного познания и одной радости к другому познанию и другой радости. Может ли быть моим определением то, чтобы в старости делаться паки младенцем!? Я размышляю о Боге, занимаюсь Им, с ним беседую; но когда намерен поступить в сем далее и достигнуть верха, объемлет меня сон, и я паки ниспадаю. Хотя жизнь сия и имеет многие различные сцены, но они доказывают только то, что я еще создан к различнейшим, и что Бог неистощим ко удовлетворению пламенным вожделениям моим.

Страх Господень есть начало будущей премудрости, Одна Религия довольствует некоторым образом душу; ибо в предмете у ней Бог. Только она делает приятным безсочный воздух земли. Беседа с Богом в часы вечерние ободряет меня, и освежает ежедневность и машинальность отхождения моего ко сну. И так возвысь себя, бессмертный дух мой, к Тому, Который единственно может насытить тебя! Проникни сень ночи, скрывающую теперь от тебя великолепие весны; проникни туда, где бесчисленные миры беспрестанно будут представлять тебе новые совершенства Творца своего! Здесь хожу я среди таких цветов, которые тысячекратно являлись оку моему: но там шествовать буду всегда среди новых звезд и новых миров. Некогда совсем излиюсь я в жизнь, совсем излиюсь в хвалу; теперь еще вздохи вмешиваются, и я утомляюсь.

23-е («Для Богом полных душ суть славны небеса. Там зрят они свое жилище»)

Для Богом полных душ суть славны небеса.
Там зрят они свое жилище, совершенство
И мира горнего счисляют чудеса. ―
О, Боже! даруй мне сих светлых душ блаженство.
—
Многие звери приводят меня искусством в прокормлении себя, защищении, перехитрении друг друга, в удивление и размышление. Не достойны ли души их того, чтобы всеблагий Бог сохранил оные следственно и не уничтожил? Дерзостно бы было произнести в сем решительный приговор; но по рассудку, вероятно, что Бог сохранит их. Да и самое Св. Писание, кажется, утверждает сие, говоря, что тварь освободится от удручительной работы своей, возлагаемой на нее человеком. И так сколь с одной стороны думают люди слишком легкомысленно, почитая зверей за одну только для себя игрушку: столь напротив того другие поступают весьма не извинительно поставляя души неразумных тварей в одно отделение с духом нашим, и намереваясь извлечь из этого опасные следствия для добродетели и Религии. «Преимущество нашего духа пред душами» зверей очевидно велико.

Все звери имеют тесные пределы, в которых они пребывают и остаются; человек же напротив того проницает разумом своим беспрестанно далее. Они созидают гнезда и норы свои также, как и во времена Адамовы: но мы поменяли леса и каменные расселины на дома и каменные чертоги. Мы чувствительны, делаем открытия, облегчаем себе работу и утончаем потребности неги нашей. Творец вверил нам разум, посредством которого обладаем мы воздухом, морем и землею. В сем намерении даровал Он нам проницание и силы, в которых отказал зверям. Что-нибудь только приведя себе на мысль, уверишься, что один человек умеет исчислять и обходиться с огнем. Самые способнейшие обезьяны в Индии не научаются от человеков производить, или сохранять огонь. Они издали смотрят, как дикие у огня греются; они также зябнут, и когда оные уходят от огня, с поспешностью окружают его; но не умея подкладывать новых дров, с печалью отходят прочь, когда огонь погасает. Неразумным душам не мог вверить Бог толь страшной стихии; они бы подобно детям нашим, употребили ее только ко вреду своему. Но самое главное разделение между человеком и зверем полагает религия. Оный, хотя бы был и людоед, или грубый дикой, имеет понятие о невидимом Господе, Творце и Хранителе, Которого бы он охотно хотел сделать другом себе, сколь ни глупые бы употребил он к этому средства. Напротив того зверь ощущает и поступает только чувственно. Способнейшая собака слушает и ласкает только видимого господина своего, печется только о теле своем, и ни мало не делает ничего для того, чтобы еще и после смерти быть счастливою. Все способности зверей доказывают только величество Творца их; сами они не думают об оных. Они подобны младенцу, который по велению нашему заводит часы с флейтами: музыка начинается, а сам он не знает, от чего.

Хвали же, душа моя, Господа, столько благ тебе даровавшего! Будущая судьба твоя должна быть возвышеннее судьбы зверей. Сколь далеко отстоят еще они от тебя! Но приими же на себя и здесь уже высокую обязанность, взывать ко Господу разумнее младых воронов. Попечение о теле — есть попечение зверское; попечение о душе есть попечение человеческое. Итак, душа моя, восхвали Господа; возрадуйся Богу Спасителю моему, дух мой!

24-е («Веселье на земле дарует Благодать; Она же из любви велит нам здесь страдать»)

Веселье на земле дарует Благодать;
Она же из любви велит нам здесь страдать.
Когда не сам скорбей бываю я виною
То подкрепленным быть надеюся Тобою.
—
Так, Бог мой! Ты равно благ, когда улыбающийся Май влечет нас на чистый воздух; благ, когда и сырой Ноябрь заключает нас в жилищах наших. Теперешний месяц конечно много льстить нам, но дает мало и довольствует только благими обещаниями. В избыточестве осыпает он нас цветами и услаждает пением: но можем ли мы жить тем? Жаркий Июль и дождливый Ноябрь столь же для нас необходимы, как Май.

Не затруднительно отношение этого и на «полезность страданий». По первому взгляду лучше бы было, если бы жизнь наша состояла из единых радостей. Восьмидесятилетнее здравие, богатое имущество, именитые дети, сильные друзья, ученость и честь, составили бы такой Май месяц, в котором бы я хотел провести жизнь мою. Но какое безумие!

Коль невозделанну мы ниву оставляем,
То суетно плодов от оной уповаем:
Так равно для того блаженной жатвы нет,
Кто в радостях одних роскошен здесь живет.

При продолжительной весенней судьбе будет терпеть голод душа наша. Бури должны прогнать гнилость и испытать силу корней. Никогда не было в мире таких великих мужей, которые бы не страдали. Герои не должны страшиться никаких непогод, а Христианин ни креста, ни мучений. Желание всегда смеяться и ликовать признак мягкого, младенческого сердца. Я родился к смерти, следственно и к страданиям; к этому должен я всегда готовиться. Здесь еще не тот мир, где может быть вечная весна. Грубое тело не может еще жить от гармоний и оранжевого цвета; оно требует хлеба, для которого потребны и зима и лето. Кратко сказать, такой мир, каков есть наш, требует бурь и страданий.

Отче, любящий меня более, нежели я когда-либо Тебя любить могу! Отче, оказывающий и самым червячкам столько благ сколько можно оказать им оных без забвения преимуществ тварей благороднейших! почто стенать мне? Судьба моя безопасна в руках Твоих. Я уверен, что Ты сохранил бы меня от хлада Декабря месяца, бедности, страданий и болезни, если бы сие споспешествовало благу моему. Почто же жаловаться мне? Большую часть непогод сам воздвигаю. Ибо если ропщу я в этой больнице мира на болезни и смертные случаи; если не хочу здесь лишаться никаких мирских благ моих, долженствуя некогда оставить все оные совокупно; если хочу в ежедневном сражении со грехами и грешниками всегда оставаться неуязвленным: то я желаю вещей невозможных. Жалобы мои несправедливее жалоб претыкающегося и упадающего младенца; если он умен, то с молчанием встанет, утешится тем, что голова его скоро не будет иметь нужды в прикрышке, от убоя оную хранящей.

И так, Отче мой, буду я буду младенцем Твоим, с утешением восстающим под рукою Твоею, когда зло низвергать меня будет. Время падения и страдания не долго продолжается; ходить же должны мы научиться с некоторою опасностью. Количество слез, которое Ты еще пролить определил мне, стократно умножится излишнею чувствительностью и нетерпением. Может быть наступил уже Февраль жизни моей; мрачные и хладные месяцы почти уже прошли. Скоро начнется вечная весна моя, против которой и прелестнейший Май весьма зимен.

25-е («Сыны земли! воскликните хваление Несущему с небес веселье и покой!»).

Сыны земли! воскликните хваление
Несущему с небес веселье и покой!
Воспойте громкое Ему благодаренье!
К Нему сердечный слух вы обратите свой.
—
Так, Искупитель мой! я теряюсь в собственном величестве своем, помышляя, на какую высоту возвысил Ты меня. Существование человеческое требует усерднейшего благодарения; но «благодарение за искупление чрез Иисуса» возвышает человека выше самого себя. Я мог бы родиться и от Иудейских, или языческих родителей. Боже! я трепещу от радости, что Ты даровал мне определение Христианина. Когда Ты от вечности в разуме Твоем предзрел души всех человеков и весил судьбу их: тогда и я был пред лицом Твоим; и из великого множества вызвал Ты меня, и рек: будь некогда Христианином!

Неочищенные нравы, суеверие, и, если бы я был весьма остроумен, робкая неизвестность, были бы наследием моим, если бы родился я в другой Религии. Воспитанием моим, познаниями, образом мыслей и внешним благосостоянием обязан я Христианству; перворождению, которое, если грехи далеко не увлекут меня и я не буду весьма жаден ко благам земным, должно быть для меня драгоценнее высшего рождения, или богатейшей золотой рудокопни. Я не привязан ни к Иерусалиму, ни к Мекке, ни к Риму, ни к холмам, ни к рощам, ни к долинам, ниже не каким-нибудь иным местам. Иисус отверз мне вход во Святая Святых: везде могу я сердце свое приносить в жертву. Вездеприсущий Сын Божий на каждом месте предлагает мне драгоценное отпущение грехов моих. Он приобрел: мне надобно только удержать, и небо будет мое.

Сколь охотно разделяет грешник честь Божию, и лучше хочет платить, нежели от Творца своего дар принимать! Человек терпит голод, избирает пищу, бегает до утомления, со вредом себе стоит на коленах, сечет спину свою, и лучше отважится на все, нежели воздаст единому Иисусу Христу честь искупления. Орать землю легче, нежели молиться; легче строить приделы к алтарю, посещать больных и заключенных, и восходить на самые крутые горы, нежели смириться и с истиною сказать: Господи! недостоин есть, чтобы Ты вошел под кровь мой! Иисусе, Иисусе, Сыне Давидов! умилосердися надо мною. Самолюбие наше весьма любит созерцать себя в воображаемом величестве, и жертвует здравием, трудами и деньгами, дабы доставить себе все еще большее зеркало. Но жертва, Богу угодная, есть смиренный дух; смиренное и сокрушенное сердце не презришь Ты, Боже мой.

Только Тебе, Иисусе, принадлежит всякая слава и всякое достоинство. Без Тебя не могу я ничего сделать. С своей стороны должен я только печалиться и о самых малейших грехах моих и искренно иметь намерение исправиться; прочее есть все Твое дело. Ты приготовил трапезу, мне только придти надобно; Ты сделал, мне только надобно быть способным к наслаждению плодами деяния и страдания Твоего. И так, в рассуждении всякой собственной правды обнаженный, хочу я воздать Тебе честь, чтобы Ты един мог заплатить за грехи мои и приобрести мне небо. Любовь Твоя, превышающая и без того всякое понятие наше, представляется мне еще трогательнейшею, еще поклонения, достойнейшею, когда помышляю, что она изливается на меня ни за что и без всякого содействия моего. Кроме сердца моего ничего Ты более не требуешь (хотя отдал бы я вместо оного лучше кровь и деньги): се оно! да будет оное отсель собственностью Твоею; под рукою Твоею буду жить с детскою покорностью. Да будет Тебе благодарение, Спаситель мой, за Твое искупление. Последнее слово в жизни моей должно изъявить благодарность мою к Тебе.

26-е («Когда Господь Тебя благих земли лишает, то Он творит сие по милости к тебе»)

Когда Господь Тебя благих земли лишает,
То Он творит сие по милости к тебе;
Предайся в власть Его, не мысли о себе,
И верь, что цель Отца любовь одна бывает.
—
Каждое из наших пяти чувств у некоторых зверей гораздо острее и совершеннее. Будем ли мы им в том завидовать? Оные были им нужны ради слабости и глупости их; но мы получили такой разум, который награждает всякий недостаток чувств наших. Хищные звери долженствовали иметь тихой слух и острые глаза, дабы могли они избегать от смертных опасностей и находить себе пищу. Кошкам, и совам надобно было видеть во тьме; ибо они должны истреблять насекомых, которые пресмыкаются в ночное время. От чувствительности паука зависит его ловля, и осязательные рожки насекомых занимают вдруг место нескольких чувство.

Благость Божия видна в «недостаточных чувствах наших»; ибо они так точно размерены, что нам бы худо было, если бы они острее, или тупее были. Острейшие глаза столько бы нам везде червей открыли, что отвратительны бы сделались для нас цветы, плоды, пища и питие. Если бы моль показалась нам такою же какою кажется теперь нам овца, то для нас открылся бы новый мир. Нас столько бы заняли развлекательные наблюдения, что мы позабыли бы и главную цель свою. Но если бы глаза наши были тупее теперешнего, то во многих случаях было бы сие для нас несчастием и великолепие звездного неба мы бы не знали. Острейший слух не доставил бы нам спокойствия, и беспрестанный шум в воздухе опьянил бы нас и привел в смятение. Но глухой слух лишил бы нас того восхищения, в которое приводит нас музыка; и дабы разуметь друг друга, должны бы мы были на счет легкого нашего кричать весьма громко. Кратко сказать, Господь все во благо устроил с нашими чувствами, можем мы и здесь и там быть счастливы: еще ли вам что-нибудь надобно?

Но мысль (тайная хула на Бога!), что лучше бы было, если бы у нас острейшие были чувства, все еще входит в голову нашу. Нет! худо бы вышло, если бы исполнилось такое желание наше. Когда бы глаза наши были столь остры, как взор орлиный, то не могли бы мы тогда полировать стекла; очки, увеличительные и отдаленность открывающие стекла не бы ли бы найдены; стекла, с помощью которых видим мы еще далее и острее, нежели орел и рысь. Если бы мы и каждую целебную траву верно чрез обоняние узнавали, то не знали бы мы еще внутренности тела нашего, различия трав, и не имели бы тысячи других полезных знаний; пала бы Анатомия, Химия, Медицина, Хирургия. Сколь мало бы познавали мы Бога в делах Его, если бы недостаточные наши чувства не напрягли разума к помышлению о вспомогательных средствах! Но едва были найдены они, открылися уже нам новые проспекты, и мы неприметно провождены были к величайшему познанию Бога. Мы искали удовлетворения чувствам нашим, обрели Бога.

Так, я нахожу Тебя, Всемудрый, там, где слепой глупец Тебя не видит. Кажущееся недостатком, есть счастье мое, если рассмотрю я точнее. Где оставил Ты промежуток, там положил Ты и средства, дабы твари Твои были деятельны и промежуток этой исполнили. Теперь я спать хочу. Если бы спали люди еще вдвое более, или менее, то сие всегда было бы опасно для здравия, благостояния и добродетели. Сколь же безумен человек, хулящий Бога и всеминутно на недостатки жалующийся, не взирая на то, что от него самого зависит быть богатым и довольным. Господи! если я жалуюсь то есть, еще несовершенный человек. Чем более познаю Тебя, тем громогласнее становится хваление мое. Сколь же громогласно будет оно в вечности!

27-е («Что Бог тебе послал, ты тем и наслаждайся; но не ропщи, когда недостает чего»)

Что Бог тебе послал, ты тем и наслаждайся;
Но не ропщи, когда недостает чего.
Познать, что равны здесь все жребии, старайся,
От мудрые руки измерены Его;
Не так, как человек безумствуя желает,
Но как для нас Господь за благо избирает.
—
Сколь ни прекрасен месяц сей, однако он не совершен. Мы желаем теперь вкусных овощей и богатых садовых плодов; утро и вечер бывают еще часто холодны. Но если впустимся мы только в желания, то уже не скоро престанем. Глупец желал бы теперь кататься на санях, а другой мыться в бане.

Се есть образ жизни нашей! «Несовершенное счастье человеков» рождает желания за желаниями. В каждом возрасте и состоянии чего-нибудь недостает нам, так что вожделенное наше счастье никогда не бывает совершенно. Где много мудрости, там много и огорчений; ибо ученый подобно скупому ненасытим. Великое богатство рождает заботы и рассеяние; горькая бедность производит печаль и презрение; достоинства умножают зависть. Поселянин имеет свои печали, Государи также свои имеют. Каждое состояние можно сравнить с каким-нибудь в году месяце. Для бедных всегда Февраль, а для богатых Июль или Август.

Также и каждый возраст наш подобен какому-нибудь годовому времени. Детство наше подобно первым в году месяцам: младенец много спит; разум его мрачен, действия его бесплодны и хладны. Около десятого года жизни нашей доживаем мы до Марта: уже взоры солнца ясны, но во всем еще недостаток. Непостоянный Апрель есть картина первых лет юношества. Таким образом сравнение сие можно продолжить до глубокой старости, этого Декабря жизни нашей, которой весьма подобен первым летам детства.

Каждый месяц и каждый возраст имеют собственное свое добро и зло. Родители завидуют прыгающему и беспечному чаду своему, а чадо сие желает себе родительских денег, их власти и свободы не ходить в школу. В юношеском возрасте желания сии некоторым образом исполняются, но вместо их рождаются новые жаркие вожделения; да и требуется уже нечто большее, нежели пестрые игрушки. Кто же захочет похулить Божественное учреждение сие! На земле, иго грехов носящей, все совершенно быть может только частью. Если бы дети имели в руках у себя богатство родительское, то они бы оное расточили и погубили бы свое сердце и здравие. Если бы старики, при своей великой опытности, имели силу и беглую кровь юности своей, то они менее бы помышляли о смерти; ни один молодой работник не мог бы устоять против них, и порок восшел бы на новую высоту.

Всемудрый! научи меня довольствию. Сколь ни мало бы было временное счастье мое, но недостаток этот есть милостивое Твое побуждение, да стремлюся я к вечному и совершенному блаженству. Ты еси Бог всех времен года, каждого возраста и всякой судьбы. Везде видна премудрость и благость Твоя. В солнечном сиянии согреваешь и восхищаешь Ты меня милостью Твоею, а в холодную ночь также согреваешь меня во сне, во бдении и сне живу я любовью Твоею. В творении зрел Ты, что все благо есть: так я вокруг осматриваюсь, и зрю, что все благо есть.

28-е («Вручи свою судьбу и все свои хотенья Правителю земли, морей и всех небес»)

Вручи свою судьбу и все свои хотенья
Правителю земли, морей и всех небес;
Когда зависишь ты от Божия правленья,
То радость соберешь из самых горьких слез.
—
Находятся такие глупцы, которые точный порядок в делах Божиих почитают за нечто машинальное. Они мнят, что суть уже частью творцы; ибо могут предсказать бег солнечный, всегдашнее положение луны и созвездий. Но не все в Натуре столь единообразно, что бы вы по пальцам наперед расчислить могли!

«Время» пребывает доказательством человеческой слепоты и премудрости Провидения. Если бы мы тысячу лет рассматривали погоду, то хотя многому бы научились, однако ни один год не был бы другому совершенно подобен.

Но какая премудрость потребна к тому, чтобы ветер, дождь, бурю, иней, снег, молнию и сияние солнца так разделить и повелеть одному следовать за другим так, чтобы ни одна полоса шара земного не была забыта! Ибо в такой искусной машине, какова есть Натура, каждый недостаток родил бы десять других, и остановленное колесо начало бы останавливать и множество других. Также и не каждая страна, не каждый город может сносить одинаковую погоду с соседними странами. Черви, полевые мыши, тридневные и четверодневные лихорадки не бывают везде вдруг. И так не довольно того, что четыре части года могут свершать круготечение свое механически, и что теперь в нижней Америке Ноябрь: Божественное Провидение измеряет, исчисляет и извешивает погоду каждой страны по ее потребности. Дождь и ветры имеют в жарких странах и на море совсем другие законы, нежели под полюсами и в горах. Если бы были мы довольно точны и прилежны то нашли бы, что каждому месту надобен календарь свой. Мы говорим о различии погоды; но сие можно отнести и к снегу, ветрам и сиянию солнечному. Песчаная страна требует совсем иного неба, нежели болотная, или гористая. Страны, лежащие при Океане, получают освежение от морского воздуха, который бы за сто миль от берега, глубже в землю, быль весьма вреден.

Итак, всегдашний хулитель погоды! явися теперь, размерь и исчисли потребность каждого месяца! сделай точнейшее исчисление, что во сто лет, дабы человеков наказывать, награждать и купно сохранять, одно за другим следовать должно? Чему быть надобно, дабы холодная и горячая земля, дабы горы и примыкающиеся к ним долины пожали пищу, одежду, здравие и удовольствие? Ах, краткозрящий человек! откинь лжи исполненный столетний календарь свой, и поклонися Богу. Пути Его и времена непостижимы; самый хитрый опыт может только чаять. Известность была бы вредна в сем случае; леность и прижимки в хлебе были бы следствием сего.

Ничто не ослабит упования моего на Бога. Судьбе моей дарует Он столько бури и сияния солнечного сколько нужно для истинного блага моего. Я буду свят, и насаждать к вечности: Он дарует благословенный плод. В царствии Благодати могу я сам управлять погодою. Прилежная молитва разделяет облака, и солнце правды воссияет на меня. Даже и во мрачности будет Оно освещать путь мой.

29-е («Душе истинный! Прииди, Просветитель! Се приношу Тебе в дар сердце я мое»)

Душе истинный! Прииди, Просветитель!
Се приношу Тебе в дар сердце я мое;
Прииди, воздыхай в сем сердце, Утешитель!
Возобнови во мне свой образ, бытие.
—
Коль часто тщетными делал я «действия Святаго Духа» грехами моими! При чтении Слова Божия, при Святом Причащении, при молитве и размышлении сильно стучался Он в сердце мое, увещевал, наказывал, привлекал, утешал меня. Мысли, одна другую обвиняющие; радостные взоры в вечность; искренние вознамерения жить праведно и по-Христиански; нечаянные случаи и побуждения к добру: все cиe, святый Боже, было устроено Тобою во спасение мое. Могу ли я отрицать сие? Не было ли сердце мое угнетаемо? Не был ли сокрушен дух мой, и не исполнялся ли он стремления?

Но я скользил, претыкался, падал! Ты близок был к подъятию меня; я восставал, опершися о руку Твою, хотел идти один, исторгался из Рук Твоих, и упадал паки. Вся жизнь моя состояла в падании и восставании. Для чего же я, бедная слабая Тварь, не крепче придерживаюсь Тебя? Для чего упрямством своим я сам себя привожу во изнеможение, хочу стремиться только по таким путям, по которым Ты, Вождь мой, не можешь провождать меня. Если бы я поступал по Слову Твоему, то неповинно бы шествовал по пути своему, и в этот вечерний час сердце мое могло бы исполняться хваления и радости. Но теперь со стыдом стою я пред Тобою, яко чадо, падением себя уязвившее, и в сию минуту долженствующее слушать выговоры Родителя своего. Благо было бы, если бы я еще в первый раз с таким стыдом представал Тебе: но до чего доведет меня, наконец, необузданность моя? Коль часто должно будет мне еще взывать: Господи! помоги мне паки, или я погибну! Разве я навсегда хочу остаться претыкающимся младенцем и никогда не достигнуть до мужеского возраста в Христианстве? Разве никогда…

Нет! не буду отчаиваться. Еще возделываешь Ты меня, Дух Святый! Теперешняя скорбь моя от внутренней пагубы происходящая, есть скорбь святая, есть дело Твое. Ах! продолжай благодатные действия Свои, и соделай, да никогда не буду бесчувствен в грехах моих! Слезы о преступлениях моих подобны тихому дождю Майскому: они напояют томящееся жаждою сердце, и добродетели сообщают пищу и силу к растению. Божественная скорбь производит раскаяние во блаженство, раскаяние, которое никого не заставит каяться. этому служу я теперь примером. Размышление мое началось скорбью и укоризнами, а кончится хвалою Твоею, Дух Святый. Да и можно ли мне молчать тогда, когда жители блата и соловьи, когда самые маленькие твари жужжанием своим во всю ночь воспевают Тебе хвалебную песнь!

Начинатель и Совершитель веры моей! молю Тебя, да все еще не оставишь меня, вероломного! Я радоваться буду, что разум мой более и более будешь Ты просвещать, волю мою освящать, и добродетелям моим, равно как и вере моей, сообщать высшую степень и новую силу. Если в сем расположении мыслей пребуду я постоянен, и если соединю с оным усердное употребление Слова Божия, молитву и причащение Святых Таинств: то не устрашуся ни смерти, ни ада. Отче! я все еще чадо Твое: Сын Твой искупил меня, и радостный дух Твой сохраняет меня Тебе.

30-е («Коль можно, Отче мой, то даруй мне сие, чтоб мог я кажду ночь сном сладким наслаждаться»)

Коль можно, Отче мой, то даруй мне сие,
Чтоб мог я кажду ночь сном сладким наслаждаться;
Да зрит отверзтый дух в Тебе всех бытие,
И от забот мирских престанет волноваться.
—
Бессонные ночи нас обессиливают, и прежде времени делают стариками. И так мы преступаем четвертую заповедь, если без крайней нужды ночь проводим во бдении. О, дабы я и в этой части не мог укорять себя! о дабы я никогда ночь не превращал в день, и не противился изящному порядку Натуры! В юности бываем мы расточительны, и не думаем, чего требует старость. После бессонной ночи лице наше показывает нас старее десятью годами, и половину следующего дня мы теряем. Но ускорять приближение старости своей, есть род смертоубийства. И так буду я (Отче! прости прошедшие преступления!) отселе стараться, чтобы не быть тираном против самого себя.

Но при всем том множество еще беспокойных ночей дожидается меня. Сколько их предвещают мне непременные дела звания моего, грызущие заботы, скоропостижные опасности глубокая старость (которую столько привлечь к себе стараются), мои и друзей моих болезни! Если можно, Отче, то да идет мимо меня горькая чаша сия: но да исполнится Твоя, а не моя воля. Если и сам Искупитель мой последнюю ночь жизни Своей должен был без сна провести, то я необходимо принужден к этому приготовить себя. Я должен быть в состоянии бдеть и молиться, дабы не впасть во искушение. Сколь небрежливы многие люди в рассуждении приготовления сего! Никак не чудно, если каждая бессонная ночь кажется им годом. Кто днем жалуется на скуку и уединение, тот еще не выучил Христианской науки, ежечасно заниматься Богом.

Если каждое зло имеет свою пользу, то и бессонные ночи также, по крайней мере добродетельный подражает тогда Богу в том, что злое обращает к доброму. И так если определено мне ночное бдение, приму я оное яко горькое врачевство от Провидения, и буду твердо уверен, что то послужит ко благу моему. Дух же больных и пожилых людей в бессонные ночи по большей части бывает основательно возделываем Духом Святым. Они считают каждое биение часов, внимают каждому взыванию стражей, и чрез то научаются исчислять время, которое грешники толь буйно расточают. Все мирские радости и рассеяния отделены от них таким образом, что они бывают почти принуждены к молитве; тo есть, Бог влечет их к себе узами любви; Он отвращает препятствия, и предлагает им руку Свою. Многие старики были бы легкомысленнее, если бы важные представления ночи не носились пред душою их. Почти все бессонные ночи проповедуют на тексте: Созидай себе дом!!

Не спящий и никогда не дремлющий, Боже мой! бди надо мною, когда я верно свершивши работу, засыпаю. Не лишай меня великого благодеяния, ночного спокойствия, дабы я тем деятельнее проводил дни ко славе Твоей. Но если определишь Ты мне и ночное бдение, (сам же не буду я творцом оного) то да будет только покойна душа моя. Буди тогда успокоением моим на одре мучительном, и проясни страшные долгие ночи обетом неба. В обхождении с Тобою превращаются бурные зимние ночи в яснейшую ночь Майскую. Господи Иисусе! изреки мне утешение в ночь смертную!

31-е («Ты не годами жизнь, но мыслями счисляй, и сана Ангельска деяньем достигай»)

Ты не годами жизнь, но мыслями счисляй,
И сана Ангельска деяньем достигай.
—
Сколько месяцев вмещаешь уже в себе «истинный возраст мой»? ― Ho о какой части себя говорю я? Служитель моей души, тело мое, знает основательно возраст свой. Затасканная обвертка его, которая становится беспрестанно желтее, и на которой каждый месяц замечает посещение свое, ведет такое точное счисление, какое едва ли Хронологи нынешние вести могут. Но я желаю знать, коль старо истинное существо мое, та часть моя, которая никакому тлению не подвержена. Знать время этой части, было бы достойно наиживейшего любопытства моего.

Жизнь должно бы только было приписывать духам: растения развиваются, а звери только ощущают. Жизнь предполагает разум, не блестящий при дворах и в собраниях весельчаков разум, но разум истинный, который Ангелами не именуем буйством. Если сочту я все часы так называемой жизни моей, то сон, детские помочи, ядение, работа, звание, игра, упоение вином, или страстями, важные младенчествования, моды и комплименты составят столько времени, что я боюсь, дабы при исчислении сем не сделаться однолетним младенцем. Ничто не лжет более седых волос; они часто говорят о семидесяти летах тогда, когда разум вещает только о днях. Тело спешит к спелости, подобно минутному указателю: но душа весьма неприметно двигается. Оный не редко показывает двенадцать, когда сия едва еще единица есть. Одним словом, я не живу, но только мечтаю, если думаю и поступаю не как думать и поступать могу в вечности. Небо не сообщается тому, кто не выдержал строгого испытания, которое конечно не будет подобно испытанию здешних краткозрящих надзирателей и нашей пристрастной совести. Минутная молитва нищего делает там старее, нежели десятилетние интриги Министровы; удивляющееся рассмотрение дел Божиих там важнее, нежели все твердо выученные науки привлекают к себе глаза и уши пустых голов.

Вечный Боже! я еще малолетен, я есть еще немотствующее дитя. И этот месяц сделал меня старее только немногими часами. Не сам ли я виною такого малолетства своего? Ближайшее Тебя познание, большее почитание Тебя, есть только пред Тобою возрастание в летах, мудрости и благодати. Без сомнения не создан я только для стола и ложа, для поклонения господам мирским, для злословящих и любострастных обществ, или для ежедневных ведомостей мира: но я должен быть почитателем Твоим, Боже мой, в вечности. О, дабы в будущем месяце я хотя неделею старее сделался! Прелестный Май! я мог бы тобою лучше воспользоваться и может быть уже снова не увижу тебя!