ПЕРЕЙТИ на главную страницу Бесед…
ПЕРЕЙТИ на Сборник Размышления для возгревания духа…

1-е декабря («Всесильный Бог и был, и есть, и будет вечно; и прежде, нежели что было, Он уж был»)
2-е («О, Боже! отврати мой дух от суеты; не допусти ему в заботах истощаться»)
3-е («Хотя бы на крылах десницы я летал, и в дальнейших странах Тебя бы обретал!»)
4-е («Премудрость сладкий плод злой воли низложенья. Злодей не может с ней иметь соединенья»)
5-е («Когда с Спасителем вы здесь соединены, за дверью гроба Им явитесь просвещены»)
6-е («Кто чрево собственно здесь Богом избирает, Божественны дары во зло употребя: тот вечно царствие небесное теряет»)
7-е («О, Боже! ниспошли мне дар святыя веры! И мужество сносить презрение людей, которым жалят здесь невинных лицемеры!»)
8-е («Тогда уже мои вздыханья все Ты счел, когда я бытия в сем мире не имел»)
9-е («Коль Христианин кто, с покоем тот взирает на все явления, случающиеся здесь, уверясь, что не он, но Бог всем управляет»)
10-е («Кто любит ближнего, кто нищих утешитель, того блюдет всегда Господь»)
11-е («Что суть веселия и счастия дары? – Мгновенно вспыхнувши блудящие пары!»)
12-е («Хоть избавленья час еще отсрочен твой, на Бога уповай и в нем себя спокой»)
13-е («Кто правит целым, тот и о частях печется: все Бог творит, и Им же все блюдется»)
14-е («Сон утомленныя Натуры подкрепленье; он образ смерти есть и духа обновленье»)
15-е («Ты светом красоты творения открыл! Ты держишь все миры объятием десницы!»)
16-е («Я странник в мире сем: все вижу в нем чужое; коль не прельщуся сим, остануся в покое»)
17-е («Почто ты человек себя столь унижаешь, пленяясь пузырьком красивой суеты?»)
18-е («О, гроб, исполненный ужасной тишиною! Теперь гряду к тебе: мой Бог меня зовет!»)
19-е («О, Иисусе! зрю хулителей Твоих: они меня всегда повсюду окружают, …не ведая, что Ты еси Спаситель их»)
20-е («Златым сияньем день, сребристым блеском нощь, вещают красоту Твою, премудрость, мощь!»)
21-е («Пусть развращенный мир ругается над нами: честь паче всех честей: быть Божьими рабами!»)
22-е («Когда уснувший червь в гробу своем истлеет: воскреснет он крылат, цветами просветлеет»)
23-е («О, вера! ты еси в сем мире твердый щит, который стрелы все разженны угасит»)
24-е («Благословен Господь! народы восклицайте: и небо, и земля сей глас распространяйте!»)
25-е («Когда я в таинство сие мой ум вперяю, священным ужасом объят тогда бываю»)
26-е («Великий день! о, день, исполненный блаженства! В тебе Господь явил нам образ совершенства!»)
27-е («Отвергни горести, о суетная воля! Сын Божий с нами днесь! – Твоя блаженна доля»)
28-е («Кто в теле силы все и славу обретает, всего лишается, …; но есть и в духе благ своих поищешь ты, найдешь в нем вечные сокрыты красоты»)
29-е («Бог есть любовь и гнев Его есть милость: беги из духа вон отчаянье, унылость!»)
30-е («О, Боже! приими любви священный плод, смиренное от чад своих благодаренье»)
31-е («О, вечный Бог, святый единый, непременный! Желаю кланяться Тебе духовно я»)

1-е декабря («Всесильный Бог и был, и есть, и будет вечно; и прежде, нежели что было, Он уж был»)

Всесильный Бог и был, и есть, и будет вечно;
И прежде, нежели что было, Он уж был. –
По воле из любви все словом сотворил,
И в души бытие вдохнул Он бесконечно.
—
Новый месяц! – Нарочитое прибавление к веку нашего мира, от начала которого нет еще и 6000 лет; потому что: 1. Число людей было бы гораздо более, нежели бы было ему столько лет. Люди с самого потопа всегда размножались, но еще в десять раз более могли бы жить на земле. Heсмотря на войны и моровые язвы, человеческий род вообще умножается с года на год, с таким только различием, что за тысячу лет прежде скорее это делалось; ибо ныне есть такие места, которые наполнены людьми. Некоторые исчислили, что на земном шаре могут жить десять тысяч миллионов людей; а поскольку ныне около одной только тысячи миллионов живет на нем, то и можно думать, что мир не слишком ещё стар.

2. Художества наши так новы, что они по большой мере за три тысячи лет найдены. Как это могло статься, чтобы некоторые нужные вещи, не быв чрез многие тысячелетия изобретены, после вдруг одна за другою были открываемы? Также и то быть не может, чтоб у первых людей душевные силы были хуже наших. Такие мастерства, как, например, вино сидеть, пахать землю, строить и знать кузнечную работу, не могли быть забываемы; и, однако же, известны имена и изобретателей их, которые все были дети Адамовы. Не слишком также давно принесены в Европу из Азии всякие роды овощей.

3. История человеков не простирается далее Библии. Хвастливые народы ведут свою родословную из-за Адамовых времен, но без всякого доказательства. Египетским пирамидам 3000 лет; для чего же нет десятитысячелетних пирамид? и разве люди тогда не умели ни писать, ни рисовать, ни строить? Сродство языков доказывает, что нации не слишком давно разошлись одна от другой.

4. Горы и холмы всегда уменьшаются. Сверху смывает их дождь, с боков рвут их бури, с подошвы подмывают озера, а внутри опустошает вода, огонь и землетрясение. И потому на многих местах открылись башни, которые за 50 лет покрыты были холмами. Эта смытая земля заливает каналы и заносится на ровные места, которые всегда нарастают так, что грунт здания всегда ложится ниже, чем оно старее.

Вечный! Тебе служили солнца и миры, когда еще земля наша не была в таком положении. И пусть померкнет солнце и луна! Ты сотворишь новые миры и земли: но я пребуду пред Тобою во все вечности. Теперь считаю я свой век месяцами; но скоро будет мне тысяча лет, как день один.

2-е («О, Боже! отврати мой дух от суеты; не допусти ему в заботах истощаться»)

О, Боже! отврати мой дух от суеты;
Не допусти ему в заботах истощаться, –
Дабы, отринувши наружности мечты,
В Тебе возмог Он весь, как в центры, погружаться.
—
После столь многих тысяч вечеров, проведенных мною в удовольствии или в неудовольствии, что скажу я теперь? Господи! Ты Бог, а я человек. Ты Податель, а я вечный приниматель. Ты всегда подаешь больше, нежели сколько мы желаем; в мирских только безделицах отказываешь. Ах! я был бы крайне неблагодарен и не довольно бы уважал преимущества мои, если бы пришел в малодушие и уныние. Если я не радуюсь о Боге, о ком же мне здесь порадоваться?

Взирая на колыбель и на гроб, нахожу Тебя в них Помилователем моим. Много ли уже из тех осталось, которые в одно время со мною лежали в колыбели? И между теми, которых гробы будут стоять вместе с моим, много ли найдется таких счастливых, как я? Мои добродетельные родители, болезненные их радости в день моего рождения, доброе воспитание, перенесение бесчисленных дней печали, незаслуженные мною радостные часы, благосостояние родных моих, праводетельное мое Христианство (я говорю с Тобою, Испытатель сердец!) и теперешняя моя молитва: о! какие преимущества! Если бы хотя одного чего-нибудь не доставало из этого, не мог бы так радостно заключить этого вечера. Что если из тысячи окружающих меня человеков ни один не получил столь многих благодеяний? Кому же мне завидовать?

Итак, познавай, душа моя, сколько в этот день сотворил тебе Господь доброго! Господь, хранивший ногу твою от поползновения, столь часто слушавший тебя, открывавший новые пути и развеявший пороки твои, как ветер цветочный лист; Он сохранит тебя и впредь. Нужды всегда будут меня угнетать, и гроб пребудет мрачною пещерою; но Ты, вечный мой Друг, не оставь меня: тогда я могу и нужды перенести и гроб осветить. Дерзким быть я не хочу; однако же и того никогда не забуду, что где я, там и Бог.

Долго ли мне найти тысячу хороших людей, которые бы охотно захотели поменяться со мною местами? Я благословен; чего же мне больше желать на этом пути странников? Если бы я ныне умер, то некоторые искренние мои поплакали бы по мне, а в небесах еще искреннейшие приняли бы меня с торжественною радостью. От матери, орошавшей меня слезами радости, до того друга, который закроет мне глаза или омочит слезами своими холодные мои щеки, число друзей, Богом дарованных мне, весьма велико. Итак, Он давал мне благодать за благодать и добродетель за добродетель. О, если бы весь мир ощущал благодеяния Его хотя столько, сколько я!

Со всеми этими преимуществами моими, которые только по поверхности я рассматриваю, потупляю теперь вниз глаза мои и молюсь: Боже! буди мне грешнику милостив! Но я снова поднимаю их и смело говорю так, что небо, земля и ад слышат: Бог мой, а я Его! Я бедный едва выговариваю это к чести Божией и моей. Столь слабо мое сердце! Иисусе, Спасителю грешников, на котором основаны все преимущества мои! Укрепи меня против меня самого. Какое небесное состояние, когда более хвалят, нежели жалуются! Где Ты, Господи, там и самый печальнейший не может быть не весел. Боже! я не могу исчислить благодеяний Твоих ныне и в вечности. Хвала Твоя да будет всегда во устах моих!

3-е («Хотя бы на крылах десницы я летал, и в дальнейших странах Тебя бы обретал!»)

Хотя бы на крылах десницы я летал,
И в дальнейших странах Тебя бы обретал!
—
Скорость звона и света заставляет нас удивляться могуществу и премудрости Творческой. Размышление, долженствующее служить к нашему назиданию.

Звон пробегает в одну секунду двадцатую часть немецкой мили; и потому, если бы за три мили от меня выстреляно было на горе из пушки: то бы и минуты не прошло, как я услышали бы этот треск. Туча на четверть мили отстоит от меня и, следовательно, безопасна, если я между молнией и громовым ударом перечту 5 секунд или 6 ударов пульса. Дети и боязливые, у которых пульс скорее бьется, должны пересчитать 7 или 8 ударов. Пушечное ядро, самым крепким зарядом выстрелянное, должно лететь с солнца до нас 12 лет; а звон 25 лет.

Но течение света еще удивительнее: в одну минуту пролетает он миллион миль, и, следовательно, в миллион раз скорее звона. От солнца доходить свет до земли за 8 минут; а от неподвижной звезды, и то самой ближней, по крайней мере за 6 лет. Чудное исчисление! Итак, Сириус, которого я теперь вижу на небе, стоял там за 6 лет перед этим. Если бы Творец погасил его теперь или сотворил подле него новую звезду: то бы я не прежде увидел эту перемену, как по прошествии 6 лет. От меньших же и уповательно отдаленнейших звезд свет должен доходить до нас через несколько веков. И если бы все звезды сотворены были вместе с Адамом: вероятно, что мы не видали бы еще иных. И однако же свет течет так скоро, что если бы мы увидели за 12 миль восходящий огонь: то бы свет оного дошел до наших глаз в трехтысячную часть удара пульса.

Сколь тонка должна быть материя света, когда он столь легко может быть потрясаем! Иные хотели счесть, что из горящей свечи в одну секунду в биллион раз больше вытекает частичек света, нежели сколько есть песчинок на всем земном шаре. Итак, Сотворивший свет не должен ли видеть все мысли мои? И насколько сияет из этого благость Его! Мы должны видеть солнце на девятой минуте по восхождении его; однако же видим его прежде, нежели оно взойдет на горизонт. Посох в воде кажется искривлен; потому что лучи света преломляются, когда из прозрачной материи переходят в другую, которая гуще или тоньше. Таким же образом преломляются солнечные лучи и ближе наклоняются к нашим глазам, когда касаются грубого земного воздуха. От этого происходят сумерки, без которых нечаянное наступление ночи и перемена света были бы весьма вредны нашим рукоделиям и глазам.

Непостижимый! тогда только я велик, когда теряюсь в Твоем величии. Можно ли что-нибудь найти скорее лучей света? Так! молитва моя разделяет облака и проницает к Тебе скорее молнии и солнечного луча; и только что придет мне хорошая мысль, Ты уже слышишь и награждаешь ее: гнев Твой ревет, как буря, но перед милосердием Твоим ход его весьма тих. Ты скор в помощи так же, как и в творении; восхотел, и совершилось! Хотя нет ничего скорее света, но он есть еще тело; дух мой после смерти скорее его будет двигаться: однако же Тебя, Неизмеримый, никогда не постигнет, ни во все вечности. Ты всегда нов самым старым друзьям Твоим.

4-е («Премудрость сладкий плод злой воли низложенья. Злодей не может с ней иметь соединенья»)

Премудрость сладкий плод злой воли низложенья.
Злодей не может с ней иметь соединенья.
—
Всякий день, до которого я здесь доживаю, есть день выбора. Добродетель стоить предо мною с распростертыми руками, а порок по пятам бьет. Та манит, этот ласкает; и большая часть людей в самой старости всегда еще слушают их попеременно. Блажен человек, которой так далеко прогнал от себя порок, что только издали слышит его иногда поющего очаровательным тоном!

Итак, выбор жизни или смерти! Глаза уже завязаны, меч обнажен, и я должен либо просить прощения, либо пронзенный лежать в крови моей. Спор в делах Религии есть уголовное преступление, а отсрочка исправления заразительна и смертоносна, как язва. Сколь далек и сколь тверд я в благочестии? Я не смею лицемерить; потому что стою теперь перед Твоим, Боже мой, судилищем, как в последний день суда. Умилосердись надо мною, Помилователь мой! Желание у меня есть, но я не привожу его в дело. Бывают минуты, в которые мерзок мне грех; но, спустя час, как Сампсон, ложусь к нему головою на груди. Я грешник, столь часто обольщаемый, хотя от собственного вреда умнее становился, однако же опять быль очаруем! По крайней мере в этот час решусь вечно на одно. Порок и добродетель! предлагайте доказательства свои; я буду разбирать их беспристрастно.

Грех! подлинно ты хорош, красив и приятен. Как цветет твой лабиринт, во входе которого ты меня ожидаешь! Бальзамические запахи, усыпляющие водометы и соловьиные песни прельщают меня издали: но я трепещу от этих красот; опыт говорит, что в твоих потешных дворцах сидят с обнаженными мечами обманчивые игроки, пьяницы и сварливые. За оными липовыми аллеями живут хищные звери, а пруды твои испаряют смерть. И поскольку оттуда нельзя выйти назад, то входящие бывают поругаемы, растерзаемы и низвергаемы в бездну, наполненную костьми легковерных. Грех! оправдайся; иначе ты вечно будешь мне мерзостью и отвращением! Но ты онемел!

Строгая добродетель! подлинно первый взор твой немного обещает мне; и стезя, которою ты мне велишь идти между тернием и волчцами, ужасна. Но ты всегда обещаешь мне прелестнейшие пути, хочешь привести меня к Отцу моему и доставить верных друзей. Откровенность твоя, что я должен буду терпеть многие насмешки и раны от других, больше мне нравится, нежели хвастовство греха, который меньше дает, нежели сколько обещает. Подлинно ужасно терпеть нищету в старости и насмешки греха, доныне покланяемого. Но не всякой ли раскаявшийся грешник должен наконец признаться, что он прежде был дурак? Сколь мучительно такое признание, почти столько же мучительно, как и наказание, за грехами следующее.

О! так я всегда стану бегать этого опасного пути грешных. Чем скорее буду спешить к небесам, тем буду безопаснее. Святый Боже! закон Твой да гремите в ушах моих, когда ни захочет грех предстать предо мною с концертом своим! Когда разряженный порок показывает мне на земле везде небо, тогда, Иисусе Господи, яви мне Твой образ смерти на кресте. А если я и под крестом Твоим, с которого каплет на меня кровь Твоя, буду резвиться и смеяться со грехом: то явись мне будущим Судьей живых и мертвых. – Боже, Душе Святый! увещай, побуждай, укрепляй и храни меня; ибо я есть падающий лист, ветром греха возвеваемый. Я сделал выбор служить строгой добродетели. Она скоро откроет свое лицо и принесет мне небо в руке своей.

5-е («Когда с Спасителем вы здесь соединены, за дверью гроба Им явитесь просвещены»)

Когда с Спасителем вы здесь соединены,
За дверью гроба Им явитесь просвещены.
—
Итак, радостное ожидание смерти есть должность; и я должен бы был радоваться, если бы мне теперь сказана была смерть. Но я, бедный, всегда еще привязываюсь любовью к этой слезной жизни так, как бы она была все мое. От натуры ли или от неверия, или по причине злой совести кажется мне гроб столь ужасным?

Бесспорно, что слабая человеческая натура удерживает свое право и в самых благочестивых. Натуральное отвращение от смерти и тления весьма нам нужно к тому, чтобы желать и стремиться к истинной жизни. Но Христианская вера должна побеждать мир и превозвышаться над самою натурою. Кто знает, что Иисус Христос пострадал и воскрес за раскаянных грешников: не может столько быть печален при размышлении о смерти, как не имеющие никакой надежды. Ах! для чего так мало Христиан, радующихся о будущем соединении со Спасителем своим! Отчаянные, несчастные, пьяные и немыслящие составляют большую часть того малого общества, которая спокойно встречает смерть. Вот унизительное замечание, которое доказывает, что весьма немногие Христиане достигают мужеского возраста в Христианстве. Но для чего быть нам всегда детьми, которым при лунном свете всякое дерево кажется привидением?

Имею ли я небо на земле? Многие мои вздохи, частые досады, болезни и ненасытимые желания, конечно, не суть рай. Но для чего же не радоваться мне о будущем моем спокойствии и о вечном благополучии, столь дорого мне приобретенном и Божьей клятвой утвержденном? Еще неизвинительнее было бы, если бы я не поверил обетам Искупителя моего. Он уже предсветит мне сквозь долину смерти и подкрепляет трепещущие мои шаги. Злонравно то дитя, которое, держась за руку отца своего, не хочет пройти с ним сквозь темную комнату, дабы достигнуть до брачной залы. Он точно ведает темный тернистый мой путь и сохранит меня от вреда. А хотя бы я и оцарапал себе лицо или руку, идя по нем: не будет ли мне за то воздано в тысячу раз более? и на самом том пути, на котором я играю, не получаю ли кровавых ран? Ах! причина этому слабая вера или не совсем исцеленная совесть, что я всегда только боюсь смерти!

Божественный мой Помощник, Победитель смерти, Иисусе Господи! я должен под надзиранием Твоим до того дойти, чтобы почитать за величайшее благодеяние быть здесь распятому на кресте. Слава Богу! не долго уже я буду игралищем страстей моих. Золото и драгоценные камни растут под землею: так и истинный человеческий покой. Я буду бесконечно счастливее во гробе, нежели теперь в нагретой постели, или нежели князь на троне. Тогда буду я иметь одного только Господина, которой в последний день вызовет меня к вечной награде. Но и до того времени не может не действовать Божественная благость Его. И ныне уже не спит душа моя, но забавляется не редко в приятных и разумных сновидениях. Итак, во время тления тела душа моя будет научаться, как обходиться в воскресении с прославленным своим телом. После блаженной смерти нельзя себе представить такой минуты, в которую мог бы я быть несчастлив. Тогда буду я в руке Божией, и не прикоснется мне мука. А здесь слишком много завишу я от грехов и земных несовершенств. Блаженные друзья в небесах! скоро возлечу я к вам, к гораздо высшей степени в училище Божием.

6-е («Кто чрево собственно здесь Богом избирает, Божественны дары во зло употребя: тот вечно царствие небесное теряет»)

Кто чрево собственно здесь Богом избирает,
Божественны дары во зло употребя:
Тот вечно царствие небесное теряет,
И тленности дает в рабы всего себя.
—
Роскошь или воображаемая нужда, есть вкрадывающийся яд, который всегда рождает заботы. Один знатный Римлянин так роскошно жил, что сам себя убил, опасаясь, чтоб не умереть с голода как узнал, что весьма уже мало осталось денег у него.

Если бы какая-нибудь Европейская нация до того распространила свою роскошь, что у детей игрушки были бы золотые да фарфоровые, работники ходили в шелке и жемчуге; стол не иначе бы мог их насыщать, как если бы был покрыт вещами, изо всех частей мира собранными; печи нагреваемы бы были одним коричневым деревом, а мертвые погребаемы в парчах: горе такой нации! скоро воспоследует голод, обман, грабеж и смертоубийство. Сколь ни чрезмерны кажутся нам такие расходы, но мы почти так точно живем. Ремесленники наши носят такое платье, каким за три тысячи лет и Цари бы возгордились. Кто ныне доволен при одной пище и платье? Богатые люди проживают много и ничего не жалеют касательно моды. А чтобы оставлять детям наследство или подавать должную милостыню бедным: в том они слишком экономны. Предки наши жили в изобилии при простых обычаях: они строили башни, стены, госпитали; старались о церквах, школах и сиротных домах. Но мы им не хотим подражать: это все старина! – Бог даст! говорим мы нищему, просящему милостыни.

Есть в Индии народы, которые беспрестанным жеваньем какой-то невкусной и ядовитой земли сокращают себе жизнь. Эти дураки кажутся нам смешными. Но наша глупость достойна слез. Чай, кофе да табак многих вогнали в кашель, а иных засадили в смирительный дом. От этого заразительного мотовства и других многих Государство и Религия страждут. Эти с года на год становятся беднее, а те сильнее распространяются. Тело изнеживается, душа фантазиями наполняется, обращение и дружба принужденные, и многие от правил моды умирают, простудясь в нынешнее время в модном своем платье. Короче: если мы не остановимся, Европа с Христианством своим скоро увидит печальные аспекты.

Я должен буду некогда пред Богом сделать счет своим расходам. Пищу, выгодности и самый наряд не похулит Он, если только я чрез то нимало не нарушил правил добродетели. Но удерживать деньги, данные на содержание церквей, училищ, госпиталей и сиротных домов, или отнимать последнюю курицу у крестьянина, и тем умножать гардероб и число блюд на столе, дабы только получить удивление и похвалу от лицемеров: это есть непростительное мотовство. Но помочь учащемуся или молодому ремесленнику, доставить бедному больному воз дров и нужное лекарство или детям его хорошее воспитание: к этому требуется более разума и лучшего сердца, нежели собирать с крестьян оброк и выдавать новые моды. Нигде нет столько похищенного имения, как в визитных комнатах! –

Долготерпеливый! сколько неправд видел Ты за мною? Ах! учи меня довольным быть и ближнего любить. Добродетель только есть истинная пышность. Порок всегда ходит в запачканном и разодранном платье, хотя бы он всякий день одевался в новые парчи, штофы, бархаты, атласы и прочие и прочие. – Сколь много таких вещей, без которых я весьма бы мог обойтись, если бы всегда помнил свою могилу!

7-е («О, Боже! ниспошли мне дар святыя веры! И мужество сносить презрение людей, которым жалят здесь невинных лицемеры!»)

О, Боже! ниспошли мне дар святыя веры!
И мужество сносить презрение людей,
Которым жалят здесь невинных лицемеры!
Чтоб я терпение стяжал в душе моей.
—
Когда я умру, то на некоторое время буду ещё жить на земле в моей надгробной надписи. Если я был богат, то высекут ее на мраморе. А устно прилагается она и всякому нищему. Самая важнейшая есть та, которую Бог одобрит мне на суде.

Стихотворец и каменосечец будут меня хвалить. Они возьмут самую лучшую мою сторону, будут на нее смотреть в увеличительные стекла, а слабости моей и не коснутся. Кто читал одну эпитафию, все прочитал. Сколь счастлив был бы мир, и сколь велики и благородны человеки, если бы все надгробные надписи в церквах и на кладбищах говорили правду! Какое нахальство, писать на прахе осужденного Богом ложные надписи! Но, конечно, эпитафии были бы пасквили, если бы в них описываемы были одни только худые дела умерших.

Мир гораздо откровеннее надгробного ритора говорит о нас после смерти. Ни самый Монарх не может подкупить этой устной надписи. Люди видят нас нагими при нашем рождении и положении нас во гроб. И понеже человеческий глаз никогда столь зорко не смотрит, как когда видит наготу и ошибки ближнего: то не уйдет от него ни одно пятнышко на умершем. Египетских прежних Царей до тех пор не погребали, пока весь народ не признает его достойным погребения за его добродетели. Так, каждый не был там погребаем и, следственно, был несчастлив по мнению их, когда по праву обвиняем был за худую свою жизнь. О! как бы редко рыли у нас могилы, если бы мы такому же испытанию были подвергаемы. Я бы весь побледнел либо покраснел теперь, если бы услышал хоть тысячную часть разговоров, которые обо мне вести будут после смерти моей. Ах! тогда подлинно человек унижаем бывает; и беден он, если Небо не вступится за него!

Надгробная надпись, которую прилагает мне Небо, кратка и истинна; либо: здесь покоится благочестивый, или: здесь лежит нечестивый. И один грех, господствовавший надо мною до самого гроба, умертвит все мои добродетели. Ибо как можно быть мне благочестивым, принадлежать к Богу и жить по закону Его, когда я, хотя бы то было в некоторых случаях, делал себе свой противный Божьему закон, и не смотрел на угрозы Небес? Некоторые добродетели ничего не значат; потому что одна только есть добродетель, которая во всех случаях исполняет Божеские предписания. Оторванные члены не могут жить, и также разорванные звена не годятся к цели добродетелей. Добрые дела суть всегда здоровая пища душе; но каждый намереваемый грех есть яд между ними; что ж тогда в них пользы? Исполнять заповеди Божий не хотя, для провождения времени, и то с выбором, холодно и смотря на свои только выгоды, значит быть собственным своим божком и почти не признавать истинного Бога.

Всесвятейший! я грешник, и надгробная моя надпись весьма унизительна будет для меня на земле и на небе, если я не сделаюсь святым. О! мне надобно спешить улучшить ее. Я должен прервать бесчестный союз всеми грехами, сколь бы он ни был крепок. Может быть, уже некоторые ремесленники делают мне гроб или мертвенное покрывало; а я по эту пору еще раздвоен с душою моею. Нет, Господи Иисусе! я совершенно хочу жить по заповедям Твоим, быть Твоим до тех пор, пока сделаюсь весь холоден.

8-е («Тогда уже мои вздыханья все Ты счел, когда я бытия в сем мире не имел»)

Тогда уже мои вздыханья все Ты счел,
Когда я бытия в сем мире не имел.
—
Если игра волн выбросила меня в эту мою спальню, как на берег, пока другая волна опять сбросит меня с оного: то вся важная роль моя подобна щепам разбитого корабля, и я сам себя должен стыдиться. А если это жилище есть мое для того, что я выбрал и купил его себе для ночного успокоения, и что до сих пор не было еще мне угодно искать другого ночлега: то это лишь пустой звон слов. Ни одно из этих несправедливо: одно унижает, а другое слишком возвышает меня. Не кораблекрушением и не за деньги досталась мне эта спальня. Если я оглянусь на промысел Божий, скорее узнаю, как она мне досталась.

Не касаясь Архитектора и каменщиков, если только оглянусь на прежних ее жителей, которые мне очистили в ней место: то уже встречаются такие происшествия, которые не от одних людей зависят. Если мне должно было здесь жить, без сомнения несколько человек должны были переменить свою судьбу или умереть. Если бы это случилось ранее или позже: уповательно, мне бы досталось другое жилище. Также если бы предки мои или я были богаче или беднее, то бы я теперь жил либо в лучшей, либо в худшей комнате: следовательно, я нахожусь на определенном моем месте.

Если бы я исчислил, сколько уже людей в этой моей спальне родилось и умерло; сколь многие в ней воздыхали, неистовствовали, молились и сеяли для вечности: то бы окна, двери и каждый уголок был достоин примечания. Почти можно сказать, что мы должны оказывать некое почтение к своим комнатам, дабы стены их не вскричали на нас. Худой жилец приводит знатный дом в худой кредит. Если комнаты, бывшие прежде храмами добродетели, в которых радовались Ангелы, сделаются вскоре после того домом сатаны и нечистых духов: таковое осквернение я бы не принял в список моих долгов. Я стану жить так в этих покоях, чтобы, конечно, не иметь в них злочестивого наследника. Мне бы горько было, если бы после нескольких лет волокиты или пьяницы обесчестили теперешнюю молитвенницу мою. Я как можно буду стараться препятствовать этому. Долги и худое воспитание детей отворяют пороку ворота и двери. С намерением, кажется, никогда не строят распутных домов; а они со временем делаются таковыми подобно, как нечестивые дети бывают иногда у добродетельных родителей.

Вечный мой Вождь! Тебе хочу я здесь служить усердно. Мысли мои, родившиеся во мне в этой комнате, внесены в судебную Твою книгу и в День суда откроются. Ах! каким оком воззрю я тогда на эту комнату! Я буду всякий день освящать ее молитвой, дабы она еще и тогда как бы отзывалась в ней, когда я буду лежать в бессоннице, в болезни или при смерти. В котором углу надеялся бы я спокойно умереть? – Как покойно почивать в этой спальне! Но во гробе еще покойнее. Там не могу уже молиться, а здесь могу. Во гробе не начинают славить Бога.

9-е («Коль Христианин кто, с покоем тот взирает на все явления, случающиеся здесь, уверясь, что не он, но Бог всем управляет»)

Коль Христианин кто, с покоем тот взирает
На все явления, случающиеся здесь,
Уверясь, что не он, но Бог всем управляет,
Которому легко, возможно все, что есть.
—
Царю, Отче и Боже мой! ничто не может со мною случиться, чего Ты не почел за добро со всеми обстоятельствами и следствиями. Итак, жребий мой есть самый лучший, потому что он избран Тобою, Всеблагий и Всепремудый, и все власы мои изочтены. Если бы я мог с кем-нибудь поменяться судьбою своею, то многие бы с нами сделались несчастными.

Несчастлив тот человек, который почитает себя шариком, бросаемым счастьем или праздными людьми. Счастлив, кто всякий удар, всякое благополучие, всякую погоду и указ почитает за определение Божие! Не от Бога ли послан был дьявол к праведному Иову?

Чем больше дом меблирован; или чем лучше украшен сад водометами и цветниками, тем труднее ночью в нем ходить. В здешних палатах или саду Божьем, мы везде спотыкаемся, если Религия не светит нам. Не столь бы смешно было, если бы два человека в претемную ночь стали рассматривать натуральный кабинет; как то, что несколько тысяч людей, не имея ни добродетели, ни зрелого рассуждения, судят дела и пути Божьи. Грубая гордость или подлость, суть следствия привычки думать обо всем без всякого отношения к Богу. Но если будем исследовать нить всякого приключения, увидим руку благой премудрости.

Я ныне озяб: какая малость! Этот мороз находится в связи с бальзамическою розою, или с укрепляющею сердце вишнею, которые через полгода будут моим утешением. Они бы тогда не цвели, и хлеб не родился, если бы нынешний месяц был теплый. О! я бы везде находил розы, прозябшие из зимы судьбы моей, если бы имел довольно охоты и способности смотреть вдаль и на грядущую весну!

Все на своем месте! в этом мы должны поверить Провидению. Но нет! и в седых волосах мало таких людей, которые бы столько смыслили. Всякому хочется быть на месте соседа, или еще сидеть на троне Владетеля. Точно, как дети, которым слаще кажется пища, когда за столом меняются местами. Хотя я и вижу, что я, поменявшись с тем-то выиграю что-нибудь: но что пользы в таком не достаточном выигрыше? Это майский дождь в январе, за которым следуют болезни и голод. Ты завидуешь острой голове; но ты выменяешь себе с нею подагру. Желаешь, чтобы богатство соседа было твое; но ты желаешь себе врага, который может тебя погубить.

Отче! я недостоин называться чадом Твоим, если не хочу быть доволен определенным мне жребием. Вся судьба моя есть незаслуженная благодать. Если я этому поверю сердечно, сколь много найду преимуществ пред другими! Может быть, ни один Европейской Царь не спит так хорошо эту ночь, как я. Чтоб играть хорошо, не надобно главной роли. Можно и на соломе спокойно спать и умереть. Я теперь хочу успокоиться на постели моей и, принося безмолвно благодарение Господу – засыпаю.

10-е («Кто любит ближнего, кто нищих утешитель, того блюдет всегда Господь»)

Кто любит ближнего, кто нищих утешитель,
Того блюдет всегда Господь, Сил Вседержитель,
И в полных ужаса, во мрачнейших ночах,
Сиянием своим ведет во всех местах.
—
Милостыни суть свет для принимающего и дающего их. Но отосланный нищий и жестокосердый шатаются во тьме. Кто благотворит многим бедным, не требует никаких стражей, ни поздравлений на новый год, ни надгробных панигириков: он везде безопасен, счастлив, почтен. Милостыня полезнее всего.

Но кто же их заслуживает? Подлая и бесстыдная толпа площадных нищих недостойна ни сострадания, ни помощи. Души их глупы, тела нечисты, сердца, как камень. Невозможно, чтобы Спаситель таковых называл братьями своими, и о таковых столь попечительно внушал стараться. В юности были они ленивы, прокаженны и скотски; не искали себе друзей и жили к стыду Христианства. И теперь везде еще они, только не в церкви. У них есть довольно и воды, и времени, только нет столько любви к себе, чтоб очиститься и омыться. Сами они причиною своих болезней, и в больницах, бросают лекарства; для того, что они им невкусны. Дети их привыкают ко лжи и воровству, и за богатым столом осмеивают добросердечного подателя. От работы бегают, никогда не довольствуются собранною милостынею, и скорее сгниет хлеб их, нежели они уделят что-нибудь от него беднейшему. Все их ремесло непристойная и бессмысленная молитва, соединенная с ложью и божбою. Имя Бога и благодетеля их есть для них малость, и они клянут обоих, если мало им подадут. Эти изверги человеков, которые лишь едят, но никогда не работают; этот опасный зародыш – онемелое недоверчивое сердце! – Хотя бы в этом Содоме было только десять праведников: то Бог сносил бы их всех с терпением; а ты не хочешь терпеть? Есть между ними праведные, которые обнищали какими-нибудь злоключениями и этим не хочешь ты помогать? Все ли нищие были добродетельны во время Спасителево? но Он, однако же, никого не исключает. Должно ли мне для того забывать свои должности, что нечестивый нищий не помнит своих? Могу ли я без собственного вреда заключить источник моего богатства для того, что не все годны долженствующие пить из оного? Не больше ли я даю ради Бога, нежели ради нищего? и может ли ничего не стоящий приниматель отщетить (погубить) благочестивое мое намерение? Не довольно ли уже наказаны эти бедные, хотя бы они и действительно были льстецы, и сами виною своей нищеты? Но они, однако же, суть посланники Божии, которые должны быть благосклонно мною приняты; и мне не столько бы видны были преимущества мои, если бы эта тень не возвышала их.

Богатый и щедрый Боже! я есмь пред Тобою нищий, достойный отвержения. Я хочу Тебе подражать и раздавать милостыни щедрою рукою самым злым человекам. Может быть, какой-нибудь нищий испрашивает мне теперь спокойной ночи, и в вечности будет мне другом нежнейшим.

11-е («Что суть веселия и счастия дары? – Мгновенно вспыхнувши блудящие пары!»)

Что суть веселия и счастия дары? –
Мгновенно вспыхнувши блудящие пары!
—
И на самых щеголях бедная пышность платья. Вся помпа галантерейных товаров имеет жалостное происхождение. Разряженная дама носит обыкновенно мундир болезни, нищеты, грехов. И чем больше блестит голова, тем большего пота и крови стоила она другим.

Кружева и косы выходят сперва из весьма гадких рук. Работники щеголеватых материй по большой части худые старухи; и я не понимаю, для чего люди столько гордятся платьем. Гордая мина, которою выжимают себе у других жемчужный наряд, столь же человеконенавистна, как галоп победителя по убитым и раненым. Жемчуга и лавровые венки многим полезным людям стоят жизни. Прекрасны они, только кровью окроплены. Полированный алмаз вышел на свет через руки невольника; и почти за всяким драгоценным камнем ходить такая же нянька. Bcё нищета и смерть! Если собрать все слезы, клятвы, болезни, воровства и вред, здоровью причиняемый щегольским нарядом: должно опечалиться и сожалеть о человеках.

Один только почитатель Божий есть прямой знаток пышности платья. Он смотрит далее, нежели только на кружевницу искусную. Он удивляется благости Божией, которая видна и в ткании льна или поскони. Один фунт поскони может прокормить четырнадцать человек целый год, если они переплетут ее в кружева. Я удивляюсь, когда размышляю, что батист всех нас переживает; и может быть, спустя несколько веков, он еще живет, как бумага, в какой-нибудь важной книге. Атлас, парча и жемчуг суть малость если о них думать, не относя их к Богу. Но они драгоценны для меня, коль скоро я усматриваю при них намерения Божии. Самый простой человек в позументах может привести меня в глубокое размышление, когда я стану рассматривать утонение и тягучесть золота, или премудрость Провидения, для чего Оно часто попускает благочестивым и разумным людям работать на нечестивых и глупых. Я не столько удивляюсь радужным цветам алмаза; потому что они ему общи с каплями росы и с хрустальною и стеклянною посудою: сколько тому, как из водяных капель образуется такой твердый камень, которого, как говорят, и молотком не разобьешь. Какая была та кровь, или красной цвет, которой столь тесно соединился с каплями рубина?

Возлюбленный мой Друг, с которым я везде наиприятнейше могу беседовать, Господи, Отче и Боже мой! Тебе только единому хочу я покланяться, а купцу и художнику лишь мимоходом удивляться. При Твоих самых грубых произведениях земли немеет всякий разум. Всякая богато одетая особа есть, как бы провозвестница премудрости и благости Твоей; и грешим мы, если в круге знатных людей совсем не помышляем о Тебе. Ночное мое платье подобно тому, в каком я буду лежать в могиле. И рубашка моя может мне теперь напомнить смерть мою: ибо недостает только гроба.

12-е («Хоть избавленья час еще отсрочен твой, на Бога уповай и в нем себя спокой»)

Хоть избавленья час еще отсрочен твой,
На Бога уповай и в нем себя спокой.
—
Когда Бог больше благ, при солнечном сиянии, или в чреватые молниями ночи? Тогда ли, когда зовет к жизни, или когда к смерти? – Это зависит от качества тварей. Обнаженная скала не чувствует ни солнечной теплоты, ни громовой тучи. Такая скала есть нечестивый и в жизни, и смерти: любовь Божия не смягчает и не опложает (оплодотворяет) его. Но для друзей своих Господь есть единая благость, и даже когда угнетает их рука Его. Следовательно, должно быть утешение и для умирающих продолжительною и мучительною смертью: ибо и они суть Божьи.

Что если я некогда должен буду пить продолжительно горчайшую чашу смерти? Весьма легко случиться может, и потому я должен, некоторым образом, вооружиться против этого. Увы! если я стану лежать многие месяцы в тягость друзьям моим, в отвращение служителям и самому себе в мучение; весь в ранах, слаб в разуме, робок, своемыслен, сам буду желать смерти! что же тогда делать упрямому отчаянному сердцу моему?

Тогда будет утешением моим эта мысль, что ничто не бывает со мною случайно, и что Бог на отличном поставил меня месте. Кто медлительно умирает, с часа на час становится ближе к смерти; а скорая смерть есть вихрь, который по большой части обивает неспелые плоды. Видеть себя мало-помалу умирающим, какая трогательная картина! Чувствовать начало тления своего, какое поле мыслей! При таких грозных обстоятельствах душа остается дома, которая и при болезнях скитается вне себя. Тогда мы чувствуем себя, размышляем о себе и о будущем. И это есть мудрость. Водяная болезнь должна нас делать умереннее, боль в легком терпеливее, чахотка набожнее, а рак смиреннее. «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли!» Так молятся всякий день многие миллионы людей, читая весьма скоро и легко; но для больных это есть тяжкая молитва. Итак, когда Провидение определяет мне продолжительную болезнь при смерти: то через это требует Оно от меня таких добродетелей, которых я еще мало исполнял; а особливо для назидания окружающих меня. Ах! если бы знали все больные, какие они риторы. Но несносные болтуны они, если только говорят о лекарствах и о расходе при погребении. Долго страждущий больной беседует гораздо выразительнее и трогательнее; потому что не говорит из него первый шумящий жар болезни. Меня восхищает эта мысль, что я, может быть, спасу тогда некоторые души. Неугомонный больной подает случай к терпению и состраданию; однако же он нетерпением своим и детскими жалобами все расстраивает. О! так я буду тогда осторожен во всяком слове и движении столько, сколько могу; потому что я тогда буду искать неба и всякое моё слово, и всё поведение станут учить наизусть. Вся наука быть в болезни назидательным сносным состоит в том, чтобы мыслями своими больше быть на небе, нежели на земле.

Величайшее же утешение моё есть награда Твоя, небесный Отче мой! Нет, ни одной секунды не стражду я напрасно. Каждая потовая капелька, каждое напряжение жилы богато будут награждены. Чем болезнь продолжительнее и мучительнее, тем славнее награда, если я со Христом побежду. Но человеческая натура слишком чувствительна. Сам Спаситель скорбел и стенал в кровавом поте в Гефсимании. Отче! если возможно, дай мне тихо и спокойно умереть! Но что я говорю? буди воля Твоя, милосердый Отче! Что Ты посылаешь, то самое лучшее. И этому должен я учиться верить в благополучные мои дни.

13-е («Кто правит целым, тот и о частях печется: все Бог творит, и Им же все блюдется»)

Кто правит целым, тот и о частях печется:
Все Бог творит, и Им же все блюдется.
—
Многие миллионы людей ныне ели, пили, зябли, молятся теперь и ложатся спать. Это всем нам общее. Но при всем том есть еще у меня мое собственное, что от всех меня отличает.

Нет ни одного почти человека совершенно равного мне годами, а паче телом или душою. Вкус, лицо, походка, речь, письмо, привычка есть, спать, смеяться: все это отлично у каждого человека Разум мой больше или меньше, и понятия о некоторых вещах яснее или темнее, нежели у других. И с самым искренним другом, сколь бы, впрочем, ни согласно мыслил он со мною, в иных случаях совсем противных бывает мнений. Никто еще из смертных не живал точно так, как я; и все, случающееся со мною, ни с одним человеком не случится в таком же порядке. Примечательный легко может найми различие в самых близнецах, особливо уже взрослых. Лица наши различны, а судьба еще различнее. Один растет, молится, грешит, плачет, бывает болен больше, нежели другой. И в самой вечности каждый человек будет чем-нибудь отличен от других.

Итак, я не есть песчинка, которая во множестве подобных ей не заслуживает никакого внимания. Я столь много имею отличного в себе, что и от Ангела достоин быть рассматриваем. Нет, мы, человеки, не на удачу выброшены из руки Творческой. Он на каждого возлагал особливо руку свою. Ни один род тварей на земле столько не различен в себе, как род человеческий. Человеки, говоря о Боге по-человечески, больше были обработаны, и, следовательно, к высшим намерениям определены, нежели какое-нибудь из всех видимых нами Его дел. И потому Провидение видимо должно распростираться над каждым человеком. Мы есть различные колеса, искусственно друг с другом сцепленные, для составления целого удивления достойного. Чтоб быть мне таковым, каков я есть: к этому многие тысячи людей споспешествовали. Грудь, которой молоко я пил, имеет еще на меня влияние и по эту пору; также и тот бедный, который в этот день рубил дрова для моей печи. Без них не был бы я теперь столько крепок, тепл и спокоен, как действительно есть.

Итак, каждый человек имеет некоторые особенные собственные должности в рассуждении Бога; для того, что он получил от Него особенные потребности, способности и благодеяния. И потому израильтяне много имели таких должностей и предписаний, каких ныне у нас нет: следовательно, сколь еще много во мне такого, что я всегда должен изучать! Я не имею времени бесполезно заботиться о других людях. Когда я размышляю, какое особенное воспитание, какие опасности, какие благополучные или несчастные дни определены мне во жребий, и сколь мало еще и ныне подобных мне из сотоварищей моих: вижу над собою руку Твою, неизглаголанно благий Хранитель мой! и могу каждый день, как годовой праздник, торжествовать за полученное благодеяние. О, Боже! Ты больше мне сотворил, нежели сколько я думаю. Сколь приятное будет для меня восхищение, когда я увижу, сколь много Ты попущал ради меня! Может быть, многие читают теперь это вечернее размышление; но течение мыслей наших совсем не одинаково. Но по крайней мере заключу я теперь его искреннею хвалою: Господи! великие дела сотворил Ты на мне! И в самой вечности буду я иметь мое собственное. Но это весьма много будет зависеть от нынешних моих правил.

14-е («Сон утомленныя Натуры подкрепленье; он образ смерти есть и духа обновленье»)

Сон утомленныя Натуры подкрепленье;
Он образ смерти есть и духа обновленье.
—
Ах! что бы мы были без сна? Мало найдется таких людей на земле, которые бы всегда хотели бдеть для того, чтобы беспрестанно повелевать или мотать, или работать. Большая и, может быть, самая лучшая часть людей смертных почитает покой ночной за великое благодеяние Божие. И в нашем теперешнем детстве он весьма сносен для того, чтобы возрастать и укрепляться им к будущему нашему определению.

Сон есть доказательство милости Творческой. Нашим жестоким господам приятнее бы было, если бы рабы их могли возобновлять силы свои удвоенною работою. Можно и так философствовать, что наша машина крепче бы становилась, чем больше бы налагали на нее тягости; подобно, как магнит или как сошедшие часы, которые с сильнейшим трудом опять можно заводить. Но благий Творец учредил гораздо приятнейшее средство. Сон есть величайшее удовольствие, которого нет ничего невиннее, здоровее и дешевле. Нигде мы не бываем большими собственными господами, как на постели. Но не успеем оставить ее, как уже наши многоповелительные господа (хотя бы то были дети наши, о которых нам печься должно) приходят к нам и запрягают нас опять на 16 часов или больше; но сострадательная Натура снимает с нас иго, дарует нам вольность нашу и усыпляет нас. Сон столь знаменит сам по себе, что жилища наши не многих требуют украшений.

Отними сон у мира: он будет больше ад, нежели шар земной. Чем прокормишь зимою медведей, хорьков, змей, черепах? А если послать на зиму сих прожорливых пенсионерок в другие страны мира: то беда наша! Они возвратятся к нам с толпою иностранных товарищей. Напротив, сколь прекрасно учреждение это, что ни один приятный или полезный зверь не подвержен зимнему сну! И между птицами есть это различие. Аисты и ласточки просыпают зимнюю свою жизнь отчасти в Европе; а перепелки, соловьи и другие поющие птицы могут служить всем странам мира. И потому они, как виртуозы, перелетают от двора ко двору; и какая страна мира может похвалиться, что эти певчие в ней родились?

Отними сон: порок победит добродетель. Эта будет ослабевать, а тот получать новые силы. Сон разгоняет теперь великие собрания, где кровь добродетельного начинала двигать беспорядочно, и наглый уже до бешенства доходил. Радостные пиршества, проводимые до светлой зари, обыкновенно высиживают порок. Они так мало сносны добродетели, как в сумерки глазам слишком напряженное зрение. Сон помогает здесь в утеснении растущей добродетели и препятствует лихвотворному пороку. Визиты наши по большей части принужденные; сон разводить нас по домам своим, и мы получаем отдых. Если бы всякий, не успев пробыть в собрании трех или четырех часов, бросал с себя маску из усталости: то бы дружество и уважение уменьшились.

Но наше дружество, Боже мой, умножается, когда сон ведет меня к Тебе в уединение. Но разве благоговение мое в спальне горячее, нежели в другом каком месте? Хоть и не горячее, но она есть такое пристанище, куда бурные воины греха и обольщения не так легко достигать могут. Здесь святая земля; ибо вероятно, что я здесь умру. Итак, приди теперь, приди сладкий сон и будь мне образом смерти моей! Да буду я тогда столько же благоговеющий, как и в этот час, и око мое так нежно да заключится, как теперь от сладкого засыпания! Уснуть – умереть – о! какое благодеяние для того, кто умеет употребить его в добро!

15-е («Ты светом красоты творения открыл! Ты держишь все миры объятием десницы!»)

Ты землю из воды чудесно отделил!
Ты морю положил песок в его границы!
Ты светом красоты творения открыл!
Ты держишь все миры объятием десницы!
—
Вода всем тварям необходимо нужна. Но это можно сказать и о воздухе, огне, земле, деревьях, металлах и о других делах Божиих. Мы пользуемся многим, и все одно с другим сцеплено для того, чтоб мы были разумны и благочестивы. Самое малейшее (если только можно так сказать) в делах Божиих никогда здесь не будет нами изучено. Самый глубокомысленный африканец не дошел бы до того своим разумом, что вода высоким градусом стужи может сделаться мостом.

Какая задача разуму нашему, соленая горечь морской воды! Но она посылает нам облака и реки, которые как будто сквозь решетчатый камень процежены и сладки. Море каждый день получает назад миллионы бочек этой сладкой воды и, однако же, не теряет смоляного своего вкуса. И хотя бы я, кроме этого одного действия соленой и сладкой воды, что многие морские рыбы, особливо сельди, оставляют неприступные свои жилища для метания семени в сладких водах, никакого другого не знал: то и здесь бы обрел снова благость Божию. Северный полюс должен также стараться о приправлении нашего стола и присылать к нам откормленных своих зверей. Многие томимые жаждою люди на корабле могут проклинать морскую смоляного вкуса воду, но безрассудно; сладкая вода не подняла бы таких тягостей и, следовательно, не было бы такой коммерций у нас; и Бог ли виновен в том , что люди не старались лучше изучать дела Его, и со столиких веков не умели сделать ее годною к питью?

Беспрерывное движение воды, без которого она гниет и портится заслуживает также мое удивление. Этому содействует солнце и луна. Солнце производит дождь и ветры, а луна прилив и отлив. А чтобы еще больше умножить это необходимо нужное движение, Творец устроил поверхность земли круглою, а не ровною. Реки и ручьи, эти жилы земного шара, извиваются всегда по низким местам. Все реки в Германии, исключая Дунай, текут к Северу, чтоб соединиться с Восточным морем. И для того средина твердых земель бывает высока и гориста, как, например, в Богемии; начиная оттуда и до самого моря провинции все ниже, ровнее и песчаннее. Сверх этого Премудрый положил по местам как бы некоторые шлюзы. Суженное дно реки умножает силу стремления воды, как тесное отверстие производит сквозной ветер. Вода и время во всегдашнем движении, сколь бы спокойные ми ни казались они нам. Один раз только можем мы их видеть. Нынешний день и вода, игравшая ныне во брегах реки нашей, протекла уже навсегда.

Капля воды состоит из бесконечно малых частиц, смешанных со многими другими стихиями и тварями. Можно ее разделить, но трудно сжать. Она к иным телам пристает, в другие входит, а иные связывает. В увеличительном стекле она есть зеркало. –

Так, зеркало всемогущества и премудрости Твоея, всеблагий Создатель мой! Но я, однако же, на всё смотрю корыстолюбивыми и жадными глазами так, как младенец, который хватается за карманные часы и тащит их к себе в рот. Боже! Душа моя исполнена хвалы Твоея, и она предчувствует, что некогда каждая капелька воды будет для нее морем чудес Твоих. Ныне сравниваю я капли росы с алмазами, снежинки со звездами, ручей с зеркалом, а замерзшие стекла с цветами; но некогда лучше все это уразумею.

16-е («Я странник в мире сем: все вижу в нем чужое; коль не прельщуся сим, остануся в покое»)

Я странник в мире сем: все вижу в нем чужое;
Коль не прельщуся сим, остануся в покое.
—
Скоротечность благ жизни этой предвозвещает нам всегда лучшие сокровища вечности. Все у нас из рук валится, все умирает; для того, чтобы нам учиться умереть. Цветки или животные, которые особенно привлекают нас к себе, уже умирают тогда, когда еще хотим только мы хорошенько на них посмотреть и ими полюбоваться. Оранжевой цвет так скоро пропадает, как апрельский снег. Соловей скоро перестает петь. И что есть жизнь пестрой бабочки?

Что жизнь достойнейшего любви человека? Все почти ничего не значащие вещи переживают его. Здесь в комнате мало такого, чем не будет еще пользоваться мой наследник. Я должен бы был завидовать всякой перекладине, каждому кирпичу в стене, если бы я одно с ними определение имел в этом мире. Где столь многие друзья мои и защитники, с которыми если бы они еще живы были, проводил бы я дни мои в величайшем удовольствии? Для того ли отнял их у меня Бог, чтобы я не так веселился в жизни своей? Родители, товарищи, приятели, нежные и бодрые души, помощники мои! и вы предметы первой любви моей! о! вы теперь либо прах, либо образ мыслей ваших переменился из майского в ноябрьский!

Но как могу и я всегда думать о себе, будто я стою на твердой ноге? Я столько же увял или переменился, сколько и они. Тело мое чрез всегдашнее прибавление новых частей, заступавших место старых, совсем стало иное; и душа моя совсем иные имеет представления, нежели какие имела в юности моей. Тогда всякая пища вкусна, все члены послушны, все люди честны, всякий сон крепок и всякая гадость дешева. В детстве умеем мы из тернового куста сделать себе зеленую беседку, а в старости и самая прекрасная липа не имеет для нас довольно тени. Одна только вещь во всяком возрасте бывает для нас одинакова, а именно: на шестом и на шестидесятом году ненавистнее всего нам — гроб. Но чтоб найти его прекрасным, к этому относится многое.

Кто только жаждет одних благ жизни этой, у того пища хуже, нежели у колодника. Душа его алчет; но одна глыба земли так же вкусна, как и подслащенное лекарство. Сначала оно сластит, а после рождает омерзение. Бедный богач, у которого нет ничего, кроме денег, и который, однако же, на свои деньги ни друга выкупить, ни голода утолить, ни иметь постоянного спокойствия или верной надежды не может, что может получить барыша за все свои капиталы? Лишь только доживет он до 50 лет, то уже богатство и укоряет его поминутно. Что пользы в бочке золота на пустом острове? Но ах! земля с года на год делается похожее на дикой остров. Восстают на нас новые роды людей и отнимают у нас солнце и благословение. Молодые гонят в гроб старых. Что вчера хвалили то ныне сделалось предметом сатиры. Но сатира, моды, старость и смерть, суть бичи только для того, кто не знает Бога. Мирской человек должен всегда служить и никогда не быть годным к служению. Кто знает лучшие сокровища, тот заблаговременно удаляется от мирского посмеяния и отходит к покою на свою страну.

Упование надежды! Ты больше всех кавалерских чинов! Нищим буду я себя почитать, пока не узнаю лучшего блага для дней старости моей, нежели какое мне предлагает голодная земля. Боже! Тебе хочу я служить и надежно ожидать милости Твоей. Пусть тогда зима или ночь покроет меня! Я принадлежу к нему, и земля слишком тесна, чтоб обнять меня могла.

17-е («Почто ты человек себя столь унижаешь, пленяясь пузырьком красивой суеты?»)

Почто ты человек себя столь унижаешь,
Пленяясь пузырьком красивой суеты?
Или совсем уже рассеян забываешь,
Что образ Вышнего быть должен в мире ты?
—
Всяк жалуется на мир, но никому не хочется его оставить. Разве он есть тюрьма для злодеев, и Строитель его не заслуживает никакой благодарной улыбки от нас? Правда, торжественные врата славы в мире суть по большей части виселицы, и самые лучшие радости его шум, в котором делается смертоубийство. Но что мы будем помышлять о Творце, если вся наша судьба такова? Нет, она, конечно, не такова. Христианство открывает нам славнейшие виды, по которым земля есть улучшенный мир.

Если бы мы зимою не представляли себе следующей весны и ничего бы себе впредь не обещали, кроме вьюги, метели и гололедицы: то самоубийство не столь бы важный был порок. Религия показывает нам грядущую весну после зимы жизни этой и после мрачных дней гроба; и потому зима нам приятна. Сновидение Яковлево соединило лестницею небо с землею. Если мысли наши часто возвышаются от земли к небесам; или если мы правильно служим Богу и миру; то здешнее наше пребывание прекрасно хотя бы камень был нашею подушкою.

Больницы и сиротные дома суть отвращение Натуры только для мыслящих земное. Но они отнюдь не маловажнее унавоженной пашни, которая приносит прекраснейшие плоды и цветы. Скажите, нечестивые! для чего вы бегаете от мертвого тела, а не от иссохшего розового листа, который пожирают черви на земле? Этой розы не увидите вы во веки, а друга вашего, теперь разлучившегося с вами, увидите, конечно. Истинный страх Божий улучшает мир; и во время язвы честь Божия возвышается в боящихся Его. Хотя бы самая отдаленнейшая звезда была всем нашим солнцем, то бы и в эти сумерки много мы усмотрели чудес и благости Божией в делах Его. Итак, не презирайте моего мира, в котором я могу быть блажен по крайней мере надеждою.

Скоро приближается моя старость. Кто видел меня за десять лет, удивляется теперь погрубевшим чертам лица моего. Я уже давно не играю в куклы и не гоняю кубарей; а только дело доходит до клобов, до собак, до лошадей и галантерейных лавок. За всем этим гоняются лишь одни дети. Но меня страх Божий совершено ограждает от этого. Земля! возьми все свои безделицы; ибо много рук хватается за них. Но ты, однако же, пребудешь для меня хороша; потому что ты училище мое, в котором я был воспитан; и кто из желающих учиться будет тебя презирать?

Итак, хороша земля Твоя, Боже мой! ибо она приготовляет нас к небесам. Сносен и самый порочный; для того, что он предостерегает меня от подражания ему. Враг мой достоин любви; потому что он учит меня молиться. Все прекрасное здесь есть указание на красоты небес, и все недостатки жизни этой заставляют меня желать лучшей жизни. Меня ожидают болезни, несчастия и мучения; но Ты все это развесил на весах, благий Боже! Я умру, но умру в Твоей руке. Истлею, но истлею пред Твоими очами и воскресну к вечным радостям. Так, к радостям поведешь Ты меня, Иисусе Господи! Но прости мне и самые малейшие погрешности, дабы я достоин был небес. Я Твой: следовательно сон хорош в постели и во гробе.

18-е («О, гроб, исполненный ужасной тишиною! Теперь гряду к тебе: мой Бог меня зовет!»)

О, гроб, исполненный ужасной тишиною!
Теперь гряду к тебе: мой Бог меня зовет!
Не ужасаюся, хоть ты и страшен тьмою,
Спаситель мой во мне, незаходимый Свет!
—
О если бы я мог теперь представить себя в том положении, в каком буду находиться при смерти! О, Ты, миловавший меня от юности моей! сотвори, да последние часы жизни моей будут самые наилучшие. Жизнь и смерть Спасителя моего возбуждают во мне священное удивление. Я ученик Его: следовательно, по всей возможности должен Ему подражать.

Когда я буду лежать в деснице Божией между небом и землею, и как при наступающей туче все будет вокруг меня черно, тихо и ужасно; когда вся жизнь моя будет лежать предо мною на весах, и рассматривающее око мое не возможет точно различить, опускается ли или поднимается весовая чашка; когда мысли мои будут друг на друга жаловаться, грехи, как штыки войска устремятся на меня; когда земля гробом, небо камнем, а Бог Судиею будет казаться: – тогда, о нежнейший мой Друг! Иисусе Господи! тогда умилосердися надо мною. Воззови тогда ко мне гласом Божиим, который некогда проникнет сквозь все гробы: иди в мире; отпущаются тебе грехи твои! Помоги мне тогда, а иначе я погибну.

Может быть тогда не буду я иметь смысла. Это будет мне спасительно, если я жил разумно; но также будет служить и наказанием, если я всегдашнею леностью и ребячеством сделал себя недостойным смысла. – Он жил, как скот, a умер, как дурак! – И самые дьяволы заслуживают лучшей эпитафии; потому что они веруют единому Богу и трепещут. Горе мне, если хоть один разумный человек, и то только мысленно приложит мне такую эпитафию! Нет, пусть я буду теперь худым и задумчивым компаньоном на некоторое время, только в последние мои часы дай мне быть веселым и провозвестником мира Твоего на мне. Последние мои здесь мысли будут нитью, которую я как бы припряду к первым мыслям в вечности. Но они не могут еще быть так тонки, как Ангельские.

Сам Спаситель мой трепетал, молился, кровью тек, жаждал, скорбел – ах! чего же я ждать должен? Но эта печальная сцена недолго продолжалась, и Он был взят из суда и тоски. И никакой человек не может умереть ужаснейшею смертью, как какою Он умер. Он скончался под проклинаниями, и кто утешал его в страдании? Нет, таким проклятием не могу я быть, хотя бы грехи, которые я почитаю теперь за золотой порошок, обрушались тогда на меня, как каменные горы. Никто не будет тогда осмеивать или проклинать меня. А друзья, которых я хочу привлечь тогда к этому важному служению, будут вокруг одра моего стоять, трепетать, молиться, благословлять, надеяться и хвалить Бога.

Если есть особенные Ангелы смерти, духи хранители или небесные друзья, присутствующие при нашем сражении: то повели им, о, Боже! сохранять меня на моем пути смерти и носить на руках своих. Тогда везде много будет лежать камней к преткновению, как при обвалившейся стене. Я надеюсь, что Ты, о, Премилосердый, особливые имеешь утешительные причины и виды для умирающих, о которых живущие ничего не знают, дабы они не сделались общими и не потеряли своей силы. Но хотя бы Ты из любви и премудрости своей облек небо в ужаснейший мрак и сокрыл благое лице Свое: я все буду называть Тебя Отцом. Я хочу всякой день, a потому и последний, заключать этим благоговейным восклицанием: свершилось! – Отче! в руки Твои предаю дух мой!

19-е («О, Иисусе! зрю хулителей Твоих: они меня всегда повсюду окружают, …не ведая, что Ты еси Спаситель их»)

О, Иисусе! зрю хулителей Твоих:
Они меня всегда повсюду окружают,
И жизнию своей Тебя уничтожают,
Не ведая, что Ты еси Спаситель их.
—
Пришествие Иисуса Христа на всемирный суд есть самая важнейшая эпоха. Человеки никогда столь счастливы не бывавшие, чтоб получить ясные известия любви Божией во Иисусе Христе, придут в изумление, как узнают, что Судия их был им Брат. Это известие иных устрашит; ибо увидят они из него строгость Божию, внушающую им, что человеки долженствовали жить добродетельно. Но им будет приятно, что они ничего не знали об этом пути к добродетели: худой знак ума их! А другие в восхищении поспешат к этому доселе неизвестному им Брату и скажут: «Велика любовь Божия; она превосходит это мое испытание. Ах! жалко, что я не был слушателем или учеником сего Богочеловека!» Блажен язычник, иудеянин или магометанин, радующийся о Спасителе своем и могущий сам перед собою засвидетельствовать: такому святому учителю я бы охотно поверил!

Второй род предстоящих судилищу будет состоять из таких людей, которые все знали или могли знать о Христе; однако же им учение Его было отвращением или баснею, а страдание и смерть Его безделкой. Боже мой! какое будет для них зрелище, когда они воззрят нань, Его же прободоша! когда увидят окруженна легионами Ангелов Того, Которого они здесь почитали меньше всякого начальника! Чувствовать, что Судья был прежде умоляющим моим Другом; ощущать, что я упал на этот краеугольной камень, и теперь под ним сокрушаюсь; слышать: хотя вы называли меня Господом, но я вас никогда не знал; удалитесь от меня злодеи! – о! земля в последний день не может столько быть сокрушена, как душа ложного Христианина, которая на веки будет обругана и лишена Христианского достоинства. О, мы, глупые! скажут они: для чего мы не верили Ему? Горы падите на нас! Кто может снести такой позор?

Но благо, благо нам всем, бывшим друзьями Твоими, Иисусе! – Когда поставятся престолы, настанет строгий суд и явится Судия; с каким радостным трепетанием сердца возлетим мы к Нему! ибо Он есть возлюбленный, покланяемый, нами последуемый Иисус. Каждая слабая наша добродетель получит тогда, как дикий алмаз, сияние и цену; будет им обнаружена и возвещена небу и земле. Ах! какая радость, какая слава будет нам за то, что мы здесь страдали и плакали за Него! Каждая сокровенная добродетель воссияет тогда, как полярная звезда. Но победы и слава мира угаснут, как блудящий огонь, при наступлении дня.

В моей еще состоит власти, каким я хочу Тебя увидеть в оный день, о, Судия народа своего! Теперь еще я на пути с Тобою, увещивающий и научающий Друже! ах! да не увижу я никогда строгости Твоей, от которой погаснут солнце, и все враги Твои падут к подножию ног Твоих. Иисусе! будь мне тогда Другом, когда я сам себе буду врагом и стану обличать себя в холодности моего Христианства. Насколько буду я тогда желать, чтобы день этот проведен был мною благочестиво, по крайней мере заключен. Ах! последнее только в моей еще власти.

20-е («Златым сияньем день, сребристым блеском нощь, вещают красоту Твою, премудрость, мощь!»)

Златым сияньем день, сребристым блеском нощь,
Вещают красоту Твою, премудрость, мощь!
—
Почти на тысячу миль около меня везде теперь темно, и мне бы надобно было скакать на запад в Каролину или в Перу, если бы захотел догнать нынешний день и посмотреть еще на захождение солнца.

Итак, вся Европа лежит теперь во мраке. Но не мог ли бы Бог сохранить всегда нам дня? О! конечно, стоило бы только Всемогущему прибавить еще одно солнце или несколько лун, или только помавания (выразить изъявление): то бы тьма была вещь невозможная. Но Он сам вызвал ночь: и так благодеяния Божии во мрачности ночной суть мне темою к назиданию моему. Самая ночь должна образовать собою Божественные намерения; должна быть для нас добром и благодеянием. Может быть, и во мраке найду я свет, и в ночной тьме светлые краски Божественной благости!

Что ежели бы никогда не было темно? Не правда ли что свет был бы скучная равнообразность? Тихое рассветание, заря, восходящее солнце, пурпуровый блеск на западе, восхитительное полнолуние: всего бы этого не было у нас. Перемена тьмы со светом доставляет нам многие, новые и высокие понятия о Творце; и самое царство животных бывает через то многоразличнее и достойнее удивления. Поверили ли бы мы без этого, что есть такие глаза, которые без помощи солнечных лучей ясно видеть могут? Светящийся червячок был бы гадкий жук. Так, если бы всегда был день, то бы померли все такие животные, которые тогда только могут достать себе добычу, когда все спять или когда темно. А другие, напротив, были бы всегда в опасности, которые теперь безопасны под защитою ночи. Например, совы и летучие мыши никогда не кажутся днем: все им противно; а они, конечно, полезны, потому что существуют.

Бог учредил ночь для того, чтобы люди принуждены были отлагать телесные свои работы, собираться вместе и заниматься духовными размышлениями. Для скупого всегда слишком рано становится темно; и скот его пал бы под бременем, если бы сострадательная ночь не выпрягла его. При наступлении темноты человеки и скоты бывают спокойнее, дабы ниспадающий сон тем меньше был нарушаем. Особливо же глазам ночью должно отдохнуть, которые от всегдашнего яркого света могли бы так рано иссохнуть, что и на тридцатом году не могли бы мы обойтись без очков. Но что главнее всего ночью? – Звездами усеянное небо! – О, Боже! сколь мал человек, которой не находит в нем величия Твоего! Благодарение мрачности ночной, или паче Тебе, Отче света! что звёздное небо показывает нам светящееся подножие Твое. Если бы не было в нем солнц, сколь бы мало показалось нам творение Твое! Тогда Монархи, которых область хотя бы простиралась только на двести пятьдесят миль были бы такие боги, что и мудрый стал бы им почти покланяться. Но теперь они и вся земля наша есть пред Тобою пылинка. Ночью блеск их исчезает, а Твой сияет, как день.

Сколько благодеяний и в нынешние долгие зимние ночи! О, неизглаголанно и непрестанно любящий нас, Боже! куда я ни посмотрю, везде вижу благость Твою; а где и не могу видеть, там ощущаю ее через размышление. Все, Тобою творимое, есть вечная премудрость и любовь. Пусть покроет меня теперь смертная ночь! веди только меня Ты, Спаситель мой! я не устрашусь никакого несчастия; тогда и тьма эта будет предо мною свет.

21-е («Пусть развращенный мир ругается над нами: честь паче всех честей: быть Божьими рабами!»)

Пусть развращенный мир ругается над нами:
Честь паче всех честей: быть Божьими рабами!
—
Столь много было всегда опасностей для Христианства, что, если бы оно было не от Бога, давно бы погибло. Я недостоин Религии моей, если часто не занимаюсь этой мыслью, Христианство (вера во Искупителя) столько же старо, как и мире; и однако же ни один час не проходил у него без жесточайших врагов. Хотя продолжается и Иудейство, но оно молодо; потому что нынешнее учение его о Мессии есть новое. Если бы возвратились назад Давид, Праотцы и Пророки: не в Иудейской синагоге, но в Христианской церкви увидели бы исполнение надежды своей. И язычество так же почти старо, как мир; но оно никогда не было особливо гонимо: проклятие Божие на нем! и оно возрастает ежегодно.

Христианство в детстве своем, во времена Нового Завета, претерпело много гонений от язычества. Лишь только начал Спаситель проповедовать небесные добродетели: многие плотские Иудеи объявили себя врагами Ему. Как! братья наши, которым точно был описан Искупитель рода человеческого с самого грехопадения, стали защищать противную сторону? Но это было только их упрямство. Малая, но благородно мыслящая часть этого народа составила начало Христианства. Иисусе, в тысячу раз духом возвышеннее всех тогдашних и после бывших противников! ни подлый и ветряный Пилат, ни легкомысленный Ирод, ни кровожаждущий Каиафа не могли быть Христианами; ни также сребролюбивый завистливый Иуда. Так делает вода, выбрасывая из себя мертвые тела, чтобы не провонять. Злой может быть Царем, богачом, философом, только не Христианином.

Но к этому потребны были великие души, чтобы устоять в познанной истине под бесчестием и посмеянием. При смерти Иисуса шар земной опять восставал против Господа и Помазанника Его. Слабые или робкие души, конечно, отпали при усмотрении цепей или пенсии. Но какой образец человеков были ученики Христовы! Весьма многих известна нам кончина жизни, которая так же, как и жизнь их, была велика и научительна. Если бы кто-нибудь из них при жесточайшем мучении смерти хотя одно слово сказал из нетерпения: язычники и Иудеи даже наскучили бы нам разглашением этого. О, возвышенная Религия, в которой и при смерти также мыслить можно, как во дни здравия! Я говорю мыслить; ибо и порочный умирает; как же? в сумасшествии, в бешенстве, в беспамятстве.

Иисус был погребен. Иудеи и язычники достигли своей цели. Собственный Его ученик предал Его, а прочие разбежались. Мать и друзья его оплакивали его, как мертвеца. Любопытный Никодим и великодушный Иосиф со многими знакомыми Искупителю, которым Он возвратил здоровье, жизнь или умирающих детей, или рабов, печалились, видя суды Божьи. О! какое было страшное время! Все нынешние опасности Христианства, все насмешки и ругательства в прозе и стихах, ничто в сравнении с тогдашними. Поздно уже начинать этим врагам Христианства сумасбродства свои; ныне вооруженное Христианское воинство стоит на месте победы. Тогда вы могли, враги Христовы, соединяться с Римлянами, Греками, с Иудеями, и воздвигать на нас бури; но теперь можете только издали либо покланяться, либо смеяться и биться головою об стену.

Сыне Божий! учение Твое стоит, как камень в море. Пусть неистовствуют и бесятся Цари, ласкатели смеются, философы сомневаются, a нечестивые атакуют небо! Ты еси Сын Божий, и учение Твое пребывает, как камень в море! Если земля простоит еще тысячу лет, вся будет населена учениками Твоими. Шар земной будет судим рано или поздно; лучшие человеки будут Христианами и на небе друзьями моими!

22-е («Когда уснувший червь в гробу своем истлеет: воскреснет он крылат, цветами просветлеет»)

Когда уснувший червь в гробу своем истлеет:
Воскреснет он крылат, цветами просветлеет.
—
Хорошо смотреть на тюльпаны, хорошо видеть армию при обучении; а еще лучше гробы и кости в могилах. Цветки не долго я могу видеть: не пройдет месяца, как уже они увядшие свои головки наклоняют; а войско может скоро уменьшиться или перемениться. Но гробы всегда становятся прекраснее; всегда почти покрывает их приятная зелень или мох. Какой народ не уважит гробов?

Кто не умеет обходиться с мертвыми, ведет худой род жизни. Сердце мудрого в доме сетования. Обряд и тишина мертвых странны им только на некоторое время; они скоро привыкают к ним. Палаты напоминают им будущее их разрушение, а гробы воскресение. И поскольку впалые лица этих царственных мест противны изнеженным нашим глазам: то Всеблагий покрывает их цветущею муравою. Иногда от дождя или от провала обнаруживаются сухие кости и эти устрашают иногда злочестивого: следовательно, небо действует гробами. Где Бог, там господствует порядок и красота.

Гнусная мысль, будто кладбище есть место вони, гнили и отвращения! Гроб праведного есть софа, на которой он отдыхает. Все эти уединенные холмики скоро откроются от гласа трубного, и каждый мертвый будет там стоять, сам себе удивляясь. Изнеженное сердце! не трепещи при воззрении на сухой череп головы; или страшись и всякой головки цветка: потому что они оба скоро расцветут. Гробы в такой же худой славе, как и набожность. Счастлив, кто не дается в обман! Гроб есть колыбель к бессмертию.

Ах, если бы я знал, где назначено мне место покоя! я бы там посадил липку или другое какое-нибудь тенистое деревцо; стал бы иногда поливать его слезами умиления; просиживать несколько минут под тению его, и, пока бы совсем овладел этим приятным местечком, стал бы носить туда цветы и сравнивать их с отцветающим моим телом! В этом маленьком увеселительном садочке со временем был бы мне сносен образ мой в мертвенной сорочке, и я бы почти всякий имеющей истлеть моей кости назначил свое место в этом цветничке: – здесь покоилась бы утомленная моя голова, там сложенные руки – и так далее. Самое соседство других гробов не было бы для меня маловажно; ибо я стал бы догадываться: этот подле меня спящий скорее всех попадется мне в глаза при воскресении. Такая прогулка заключалась бы торжественною молитвою; тогда бедный, встретившийся со мною с тощими щеками и в разодранной рубашке, не так бы странен казался мне, но я увидел бы в нем брата. Тогда всякая процессия, мода, балы и планы на целые столетия час от часу меньше были бы для нас лестны.

Но на что мне так долго искать гроба? Где я, там и гроб. Победитель смерти! Ты уничтожил то, что было худо во гробах и каждую мою порошинку сохранишь. Блистающий Ангел сидел над дверью гроба Твоего; и мой гроб Ангел только может разрешить. Хотят гроб и кости мои не совсем истлели в земле: – душа моя будет тогда гораздо более, нежели чтоб заниматься такими малостями. И хотя бы ночь моя во гробе так была долга, как нынешний кратчайший день: то, однако же, за этим покоем настанет вечная весна. О, Иисусе! зови меня дружески во смерть, и некогда милосердо в вечную жизнь.

23-е («О, вера! ты еси в сем мире твердый щит, который стрелы все разженны угасит»)

О, вера! ты еси в сем мире твердый щит,
Который стрелы все разженны угасит.
—
Весьма многие из называющихся Христианами почитают Христианство свое достойным вероятия без всякого размышления, и от того преступают учение оного. Испытывайте все! Рассматривание оснований и изъяснения, требующее сомнение, есть должность каждого, хотя и в различной мере. Впрочем, должны быть правильно наблюдаемы границы сомнения, а иначе можно сделаться дураком (эгоистом), который и в том даже сомневается, что существуют ли другие люди, кроме него. В ворожеях, колдунах и привидениях можно, по справедливости, сомневаться; потому что Библия ничего об них прямо не говорит, а только вводит их стороною, как людские рассказы. Разум и опыт против них. Но должно ли так же сомневаться в дьяволах, бешеных и чудотворении?

Разум наш должен видеть далее глаз наших. Мы почли бы того помешанным, которому надобно прежде ощупать, чтоб увериться в чем-нибудь. Ангелов и дьяволов, конечно, не можем мы видеть; однако же ни мирские мудрецы, ни испытатели Натуры не оспаривают их. Пропадает ли истина, когда об ней только читают или слышат? Что чудеса Спасителем были творимы, об этом свидетельствуют друзья и враги; и хотя бы ни один человек не уважал их ныне, они, однако же, были творимы и требуют праводушного размышления.

Другая крайность в сомнении, когда мы судим обо всем человеческим образом, умалчивая о духах высшего рода, мы и в ближних сотварях не находим точно своей натуры. Змея, хамелеон, муравьед и другие животные многие месяцы могут жить, не евши; а мы станем сомневаться для того, что это против нашей натуры. И что касается до свойств Творца, какое расстояние между Им и нами! Жалостное возражение против учения Религии, когда сомневающийся почитает его неприличным Богу! Как будто высочайшее Существо должно мыслить и говорить нашим тоном, или и совсем последовать нашим порядкам. Крест Христов многим кажется глупостью. Самое в нем бесчестное в небе не бесчестно. Нам кажется, что Илия в огненной колеснице славнейшей смерти удостоился: но только так кажется.

О духовном надобно судить духовно. Кто криво их толкует, несчастно заблуждается. Если учение от Бога, я принимаю его, хотя и половины не разумею: ибо от Него получил я душу и тело и не знаю десятой части их. А что учение от Бога, в этом опыт весьма легко уверить может. Все совершенства нисходят от Отца света. А, напротив, человеческой труд есть паутина, который стоит изнурения, насилия, но никакой пользы, ни прочности. Следовательно, та Религия, которая приводит меня к высочайшей степени совершенства, возвышает дух мой превыше земли, творит меня самым лучшим гражданином мира, и ни в здешней, ни в будущей жизни, в чем даже и враги её признаются, не может навлечь мне раскаяния. – О! кто творит волю Спасителеву, тот узнает, что учение Его от Бога. Всякое другое учение либо сердце оставляет диким, либо позволяет быть человеконенавистником и бунтовщиком, либо не может утешать душу в несчастии, или доводит нас только до гроба и там предает нас судьбе нашей.

Господи, Боже мой! я повергаюсь к ногам Твоим: ибо учение, жизнь и смерть Твоя делают меня похожее на человека и подобнее Богу, когда я верю им; а если презираю их, то сердце мое производит ехидин плод грехов, один за другим беспрестанно. Я хочу исследовать основания и намерения; найду ль их без любви и страха Божия? Кто живет добродетельно, живет по-Христиански, находит многое и размышляет. – О сем более в вечности!

24-е («Благословен Господь! народы восклицайте: и небо, и земля сей глас распространяйте!»)

Благословен Господь! народы восклицайте:
И небо, и земля сей глас распространяйте!
—
И я буду хвалить Господа, пока здесь буду жить; и тысячекратное воспоминание Божественных благодеяний будет мне ежедневно торжеством мыслей. Творение есть пред Богом симфония, в которой и я служу одною нотою. Поистине, самый нечестивый, не могущий хвалить Господа, должен споспешествовать против воли к возвышению гармонии в целом: ибо он служит в ней, как бы паузою. Но кто может дышать, сам себе вредит, когда задерживает в себе дух. Никогда я так велик не бываю, как когда прославляю Бога.

Я часто видывал багряную зарю солнца, и рубиновое блистание его, когда оно заходило при веселом шуме жнецов. Ах, Боже мой! третья часть родившихся в одно время со мною не видала сего. Ранняя смерть, слепота, темница или леность не допускали их до сего. Я могу читать, но ни шестая часть людей не может этого делать. От сырого и холодного воздуха ночного я кроюсь в теплой постели, для которой тысяча людей и скотов должны были работать так, как будто великая во мне нужда. За такую отличную благость Твою, Боже, пребуду ли я неблагодарным?

Были такие случаи, когда все мое благосостояние было на волос от погибели, подобно пороховому магазину, вблизи которого сделался пожар; но Ты милосердно отвратил от меня эту опасность. Язык мой сделал бы меня несчастным, если бы Ты не уничтожил следствий в самом их рождении. Я отравлял себя пищей, заботами и страстями, но Ты неприметно истреблял этот яд. Я сеял плевы; но Ты подавлял их или препятствовал им всходить противною погодою, на которую я буйственно жаловался. Может быть, они еще взойдут по смерти моей, когда никто и не подумает, чтобы то от меня произошло: о, Всеблагий! если может это быть без чудотворения, то пусть они пропадут навсегда! Добро только мною сделанное, да благословится в тысячном колене! Если я помог какой-нибудь душе ко спасению её: она да поможет другой, и эта нить да не пресечется до самой кончины мира!

Я сеял зло, и от страха стоять не могу: о, Спаситель! к Тебе я прибегаю: возьми на себя следствия оного; исправь, скрой их или сделай возвышающею тению в прекрасной картине мира Твоего! Если я кого сделал несчастливым, Ты можешь вновь с преизбытком его осчастливить; а если соблазнил ближнего моего: ах! удвой в нем работу свою, дабы он не возопил на меня.

Наступает ночь, торжественная ночь! познания мои покой и надежда моя находятся с нею в тесном отношении. Авраам, Иов, Давид, Соломон, Исаия! что бы вы сделали, если бы вы увидели день Господень? Вы духом видели его и радовались. Но блаженные времена Нового Завета были еще сокрыты от вас; а я живу в нем, пользуюсь преимуществами его и торжествую теперь ночь, торжествованную воинствами Ангелов на поле Вифлеемском. Будь благословен, Сыне Божий и Мариин! Ночь пред Тобою свет, а земля рай. Заключенное небо разверзлось ныне, и добродетельные зрят престол благодати, Слава в вышних Богу, мир в душе моей! ибо Бог благоволит о мне. О, чудесная ночь! о, бездна благодеяний!

25-е («Когда я в таинство сие мой ум вперяю, священным ужасом объят тогда бываю»)

Когда я в таинство сие мой ум вперяю,
Священным ужасом объят тогда бываю.
—
Достопамятности при рождестве Христовом были предсказаны и должны были в точности исполниться. Правда, мы находим здесь и некоторые затруднения: но где не находит их помраченный разум наш? Положим, что мы ошибаемся одним, или по большей мере четырьмя годами во времени рождества Спасителева: но в этом предки наши виноваты, для чего они точнее не исчисляли. И такая малая ошибка случается во всякой истории, которой есть лет тысячи полторы. Положим также, что обстоятельства ревизии, бывшей по повелению Августа, не довольно были изъяснены: но может ли это завести нас в заблуждение, когда все другое тем яснее для нас? Бог по премудрым намерениям своим во всем оставлял что-нибудь к напряжению и постыжению человеческого разума. Большая часть этой истории ясна, а прочему мы должны верить детски.

Если переменить хоть одно обстоятельство в истории Рождества Христова: то не будет иметь связи с Древним Заветом, или с историей мира. Если поставить ее десятью годами ранее, не исполнится семьдесят седьмин Данииловых, и не было еще мира на земле тогда известной. А если десятью годами позже, то по смерти Ирода уже отнят был скипетр от Иуды. Если бы она сбылась несколькими верстами далее он Вифлеема: то бы тщетно было пророчество на Вифлеем. А если выдумать Сыну Божию другую мать, назвать ее замужнею или и совсем необрученною: по какие родятся затруднения! Явление Ангелов, особливая колыбель, учинившая Его известным пастухам; иностранными наполненный Вифлеем, которые разнесли эту весть по всей Иудее, так что и сам Ирод, услышав о пришествии восточных мудрецов, сыграл обыкновенную свою роль смертоубийцы; Божественное сновидение, побудившее Иосифа уйти с Мариею в Египет; скорая смерть Ирода, и его не задолго пред тем случившийся упадок при Кесаре Августе, через что вскоре после того Иудея сделалась Римскою провинцией; и, наконец, возвращение родителей Иисусовых из Египта: кто сплел все эти и другие многие обстоятельства так, что чрез то все Пророки исполнились?

Если же прибавить к этому другие обстоятельства, то будет много пустых следствий. Если бы мы точно знали месяц, день и час: суеверный и Астролог стали бы беситься. Если бы известны были нам имена пастухов, или какие-нибудь были бы им выдуманы так, как восточным мудрецам: то бы они давно стояли, как святые, в календаре. Что говорил и думал Август и преемник его Тиверий: то могло быть только соблазнительно, а отнюдь не полезно. Столь же бесполезна бы была и точная история о приватной жизни Иосифа и Марии. Не о них, но о Сыне Божием нужно было нам Евангелие; и Он должен быть нам известен не как дитя, но как учитель и Спаситель.

Благодарение Тебе, Премудрый! за Божественное Твое откровение. Оно свидетельствует мне, что Иисус Назарянин есть Сын Бога Живаго. Это исповедаю я с радостною верою и покланяюсь. Лучшим людям и невинным детям нынешний праздник есть самое радостное время: ах! для чего же я столько невинен и недоволен, как был на таком году? Для чего я не всегда есть чадо Твое, Всеблагий?

26-е («Великий день! о, день, исполненный блаженства! В тебе Господь явил нам образ совершенства!»)

Великий день! о, день, исполненный блаженства!
В тебе Господь явил нам образ совершенства!
—
Благодарности исполненная радость о рожденном Спасителе, да гремишь по всем небесам и земле! Пусть земле покажется мала история эта: в небеcax она велика! Там она раздается от солнца до солнца. Земные Цари тогда только получают истинную свою славу, когда забывают величие свое ради уничижения Иисуса Христа. Удобнее может всякая земля обойтись без Монарха, нежели греховный мир без Искупителя; ибо без Него произносил бы он только терние и смерть.

Радость и благодарение!.. Что если у меня нет ни того, ни другого? Было время, когда я детски радовался этому празднику рождества Спасителя; но вместо него получал только безделицы или конфеты, и благодарность моя не доходила выше, как только до родителей моих. Низкий круг действия! Но, как бы то ни было, я однако же радовался и благодарил; но что же ныне? Мало таких взрослых, которые бы живейшую радость и сильнейшую благодарность ощущали после Рожественских подарков. Умирают родители, а с ними и подарки; пропадает и благодарение, и радость наша об этом празднике.

Радость о рождестве Христове! Без Него надобно мне быть либо безумцем, либо дьяволом. Без Искупителя было бы необходимою моею должностью давать себя обманывать сильнейшим людям, или самому обманывать других, дабы тем самим уметь сохранить свою жизнь. Конец обоего был бы смерть, осуждение или уничтожение. О, мать, родившая меня! на тебя должен бы я был злиться; ибо без тебя не знал бы я мира, наполненного дьяволами; и он всегда будет ими наполнен, если Спаситель не изгонит их. Если Его здесь нет, то я родителей не люблю, Царя не почитаю, о бедном не сожалею и только из трусости терплю свою жизнь. Иисус пришел в мир, как свет. И что бы была великолепнейшая портретная зала без освещения? а особенно если бы она набита была мятежным народом?

Благодарение за Искупителя! – O! к этому много относится: здоровая совесть или умирающее тело. Сколько бы ни рассуждали о празднике Рождества Христова здоровые, умирающие разумеют его лучше. Они на смертном одре своем не нашли бы никакого места покоя, а чувствовали бы в душе своей единое только мучение, если бы не знали, что со Иисусом Христом снизшел на землю мир, и что ныне благоволение Божие в человеках. Нынешние краткие, меланхолические и холодные дни суть образ судьбы нашей, когда Бог не взирал милосердо на грехи наши.

О, если бы детское сердце мое отторглось от всякой золотобумажной помпы земли и её сладостей, и я бы ощутил эту мысль во всем величии её: из любви восприяло Божество натуру мою! Когда я на смертной постели моей буду проклинать многих друзей моих, всех идолов моих и жертвы, им принесенные; когда я самые величайшие ласки мира буду отвергать и плакать с тоски и о недостаточной помощи лучших людей, окружающих меня: ах! да уяснит тогда мысль о Тебе стеклянные глаза мои, радость да наполнит сердце мое, расправит сморщенное тело мое, и я с распростертыми руками побегу в объятия Твои, Спаситель мой, Иисусе Христе! Аминь.

27-е («Отвергни горести, о суетная воля! Сын Божий с нами днесь! – Твоя блаженна доля»)

Отвергни горести, о суетная воля!
Сын Божий с нами днесь! – Твоя блаженна доля.
—
Евангелие, проповеданное нищим, есть также знамение Искупителя, которое предсказал Исаия, и на которое ссылался Христос перед учениками Иоанновыми. Этим характером Иисусовым Бог соделался нам достойнейшим любви. И это есть также доказательство истины учения Его.

Если я представлю себе мир без Спасителя, то мне стоит труда воздержаться от слез или хулы на учреждение Его. Против десяти человек, никогда не знающих голода, тысяча таких, которые никогда досыта не наедаются! Самая большая часть людей должна работать, как скоты, дабы весьма малая могла жить по-скотски. Весьма немногие имеют истинный смысл. Некоторые бесятся от мудрости, а большая часть от глупости. Многие дети умирают от излишнего напряжения душевных сил, и столь же многие совсем не употребляют их и на шестидесятом году. Острый по большой части бывает плут, а честный человек обольщаемое и осмеиваемое дитя.

Страшно было состояние бедных и простых прежде пришествия Иисусова! Заставляли их смертно работать, и вопль их подобен был скрипу флюгера, на который никто не оборачивается, когда он вертится. Если бы тела их не гнили, то бы из них делали шлюзы и плотины, даже отдавали их диким зверям на растерзание, чтобы тем позабавиться. Угнетали их разум, дабы еще больше иметь возможности употреблять их вместо скота. А в Религии так были они сведущи, что знали церковные колокольчики и другие вздорные обряды. Герои, богачи и ученые только составляли людей; а все прочие человеческие лица были насекомые. Самый благоразумный Римлянин пожирал бедного; для того, что он не имел, чем платить.

Как! должна ли глупая порочная тварь, происшедшая от знатного рода без всякого её содействия, терзать всех около себя, как лютый зверь и пожирать одна пчельный мед? Уже ли только Цари, мудрецы мирские, да Епископы имеют право и власть знать Бога и будущую судьбу душ человеческих? Должно ли фарисею пожирать дома вдовиц? Эти со смирением крадутся с драхмою своею к церковной кружке, а тот в торжественной помпе, как идол на торжище, почитаем бывает. – Ах! должен был милосердый Бог вступиться за столь многие миллионы тварей, лишенных своего человечества! Иисус снова установил потерянное равновесие. Он не отвергал благородных и мудрых в народе; но научал их быть преданными Богу и любить бедных и простых. Не презирал здоровых, однако же искал больных, как Врач. Подлинно был Он через это Иудейским начальникам соблазном, а Греческим мудрецам глупостью. Но род человеческий от этого ничего не потерял.

Нищие! вы уже ныне не подлецы, но с самыми знатными чада единого Отца на небесах. Приносите в жертву искренние вздохи: это есть наивеликолепнейшее Богослужение. Простые братья! бегайте только грехов и будьте уверены в любви Божией ради Иисуса Христа; а впрочем, не стыдитесь своим знанием ни перед каким ученым. Больные! без Христова учения, может быть, мы бы вас убивали; но теперь вы достойнейшие наши братья: ибо вы приходите от нас к Богу.

Иисусе Господи! насколько Ты улучшил мир сей! И каким бы раем были все государства, если бы верно исполняли заповеди Твои! Тобою и самый нищий может хвалить Бога. Ныне одна только есть истинная премудрость, а именно жить добродетельно и Христиански. Благодарение Тебе, Спаситель мира и меня бедного!

28-е («Кто в теле силы все и славу обретает, всего лишается, …; но есть и в духе благ своих поищешь ты, найдешь в нем вечные сокрыты красоты»)

Кто в теле силы все и славу обретает,
Всего лишается, во прахе истлевает;
Но есть и в духе благ своих поищешь ты,
Найдешь в нем вечные сокрыты красоты.
—
Здоровье столь нам естественно, что мы уважаем его только по потерянии. Болезни суть не натуральное состояние, и от сего происходит смущение и противное чувствование. Небесный Отец человеков, как всею Натурою проповедует нам добродетель, так и этим. Если бы порок споспешествовал к нашему здоровью, то бы он был натурален; но он насильственно мучит нас причиненною болезнью. Могло ли быть таково Творчее намерение? Или может ли Он смотреть равнодушно, когда мы, самое лучшее дело Его, безвременно разрушаем строение тела нашего? Какой противояд, скорпиону подобный, есть грех самому себе, когда он последующим ядом уничтожает предыдущий!

Премудрый предпринял средства против нашего духа разрушения; а иначе люди умерщвляли бы себя прежде, нежели познали бы его. Мучение болезни вредом делает нас разумнее, а после врачует нашу кровь, кости, жилы и мускулы. Лихорадка во многих случаях посещает нас, как незванный лекарь. Если этот медик посещает нас в известные часы и угощенный наш доктор и аптекарь не бранятся с ним: то он вылечивает чудесным образом. А если он не оставляет постели нашей, или мы опять тащим его к себе, когда еще он не успел уйти: тогда уже опасность больше; и кто же в том виноват? Лихорадка во многих случаях есть великое благодеяние Божие. Также и насморк, если мы изнеженным родом жизни не делаем его себе привычкою и чрез то не привлекаем обморока. Но против одного, познающего эти благодеяния, есть сотня ругателей.

Здоровье есть благородное добро, на не высочайшее; а иначе все здоровые были бы довольны. Болезнь не есть самое большое зло (худая только совесть есть величайшее зло), а иначе никакой бы Геллерт не быль спокоен и доволен во время болезни. Вероятно, что мы этим болезням одолжены духовными его песнями, которые гораздо больше делают пользы, нежели новые толстые Постиллы. Многие Князья и Министры делались больными, когда только хотели начинать страшную войну. Представьте себе, что бы наделали многие тысячи больных в эти дни, если бы они были здоровы? Решите же сами, не обращает ли Бог зло в добро? Если бы всякая болезнь еще сильнейшими делала людей, как-то примечено на сшедших с ума в горячке: то не уменьшилась ли бы тогда добродетель, или приготовления к лучшей жизни?

Отче! Ты единая благость, а я по большой части ожесточение и неблагодарность. Сколь часто делал я подкопы здоровью моему, как будто неприятелю, которого я хотел вскинуть на воздух! но Ты заграждал темные мои пути. Если сделаюсь я болен, стану тем утешаться, когда болезнь не от меня будет зависеть; и радоваться буду, если сделаюсь болен в служении добродетели. Дай мне здоровую душу в здоровом теле, дабы по примеру Твоему тем прилежнее делать добро. Дай мне теперь собирать сокровища для болезненной постели, и сохрани во здравии меня и ближайших моих в нынешнюю ночь!

29-е («Бог есть любовь и гнев Его есть милость: беги из духа вон отчаянье, унылость!»)

Бог есть любовь и гнев Его есть милость:
Беги из духа вон отчаянье, унылость!
—
И зима есть доказательство благости Божией, чтобы, впрочем, дурак ни мыслил, сидя за печью.

Около 18 декабря солнечная теплота совсем исчезает на земле, и тогда холод сильнее действует. Хотя солнце несколькими тысячами миль ближе ныне к нам, нежели летом: однако же лучи его падают косо и слабо, так что они мало нас греют и делают длинную тень. Ныне в шестьдесят раз холоднее летнего. Если бы мы постепенно не приготовлялись к холоду, мы бы померли.

Но бедные жители северного полюса! – Кто знает, может быть? они не столь достойны сожаления; поскольку солнечные лучи по причине своей косости и густого воздуха должны там гораздо больше преломляться нежели у нас: то они либо действительно видят солнце, когда оно глубоко стоит под горизонтом; либо одни всегдашние сумерки заменяют им солнце так, что они год от года совсем забывают ночь. А что касается до холода то премудрый промысл имел попечение об умерении его. Савоярд мог бы легко счесть, что в Копенгагене так же должно быть холодно, как и у него. Но кто бы мог узнавать противное тому, если бы не научал опыт? Разум еще меньше знает, что делать зимою с жителями южного полюса. На южной стороне земного шара зима гораздо холоднее и воздух беспокойнее, нежели на северной, не упоминая о частых там землетрясениях. Но подождите еще несколько веков, тогда наши испытатели Натуры откроют новую школу.

О, если бы всегда была весна или лето, а зима никогда! – Детское желание! Что если бы все было сахар? Возьмите навсегда один месяц в году, какой вы хотите: поля и сады ваши пропадут либо не доспеют, либо посохнуть. Косое положение земли нашей к солнцу достаточно бы было обратить атеиста. Этому обязаны мы временами года, выгодностью жить на всем земном шаре миллионами приятных перемен и плодов. Земли под экватором и полюсом сделались для нас через то домом растений и ледником. Может быть, зима больше вылечивает болезней, нежели весна.

И в нравственном мире исцеляет она многие погрешности; ибо и здесь есть такие упражнения и труды, которых летом нельзя с таким успехом отправлять. Сколь многие тогда, подобно комарам, толпятся в праздности на улицах при теплом солнечном сиянии, но теперь они не имеют к этому повода. Деревенской житель больше имеет свободного времени, а гражданин и ученой больше работы. Итак, все могут употреблять в пользу эту перемену года. Зимою компании теснее и, следовательно, порядочнее и приятнее. Редуты и балы – но я говорю о Натуре. Искусственные кушанья хороши; но по большей части вредны и обыкновенно готовятся для испорченных желудков.

Зима, запас, старость, гроб, какие близкие между собою идеи! Я еще стану размышлять о них, пока не засну. Рощи и луга меньше поют ныне славу Твою, Боже! не должна ли этого дополнять молитва наша в спальнях? Если я холоден лягу теперь в постель; то горячее благодарение да будет вечернею моею жертвою! Да будет это приятно Тебе, Боже, Помилователю мой!

30-е («О, Боже! приими любви священный плод, смиренное от чад своих благодаренье»)

О, Боже! приими любви священный плод,
Смиренное от чад своих благодаренье,
За милости Твои, щедроты, соблюденье,
Которые являл Ты нам в прошедший год! –
—
Доселе Ты хранил и помогал всему, Боже, вечный Помощниче! Оканчивающийся год подает надежду, что я совершенно его окончаю. О, если бы и вера моя так была дерзновенна, как эта надежда! Конечно, я еще нахожусь в числе оставшихся, которые не умерщвлены ни недостатком, ни изобилием, ни рыданием, ни смехом; и однако же всякий день тысячи умирали в мои лета. О, Боже! что еще будет здесь со мною, что смерть столь часто дружески проходила мимо меня? Иногда появлялась она чтобы схватить меня, или кого-нибудь из моих родных: но я уходил от нее, и она останавливалась и отдыхала на моем соседе. Или она хочет со мною познакомиться, что так близко подходит ко мне со своим посещением? Однако же она не прежде может ко мне прийти, как когда Бог ее пошлет.

Сколько в оканчивающийся год получил я воздуха, здоровья, радостей, и много ли раздавал милостыни? Биение сердца, молитвы, вздохи и смех изображены на мраморе небес. Там уже выслушано свидетельство очевидных на меня свидетелей: следовательно, не в одном этом месте моего пребывания, но в небе и в аде известен я. Им обоим хочется знать, как развяжется моя судьба. Я сам не ведаю этого: сердце мое всегда еще удобообольщаемо. Боже! Ты един знаешь это: умилосердись надо мною! Я плыву по открытому морю, и кораблекрушение весьма возможно. Если я хоть дней десять не вспомню о Тебе, то нет такого глупого и грубого греха, который бы не нашел себе во мне места. Всякий из них имеет столько глупой дерзости, чтобы уметь обмануть меня, протягивая ко мне пустую сжатую в кулак руку, как будто намереваясь подарить что-нибудь важное.

Цепь мыслей, какие я имел в нынешний год, не была игра тени на стене, но долговременная картина, которою многие научались, забавлялись, соблазнились, и которая в день суда выставлена будет для смотрения. Если я точно представлю себе все мои поступки, находившиеся в связи тысячами других тварей: январские вечерние грехи, февральские глупости на масленице, хладнокровие к первым весенним подаркам, сообразную апрелю ветреность, необузданные майские похотения, мрачность души моей в долгие и ясные дни, дикий огонь, леность к жатве в небесах – ах! не дошедши еще до декабря, сто раз должно мне закраснеться! О, если бы только кровь одних долгов моих сошла на главу мою! но сколько еще невинных приплетено! Всякое слово, всякое дело можно уподобить камушку, брошенному рукою дитяти вкось на поверхность воды, который многократно перескакивает по воде, и в сравнении с тем кругом воды, которую он приводит в движение, кажется самою малостью. Горе мне, взаимно обольщающему и обольщаемому! Для чего я не остерегался этих подводных камней?

Завтра по крайней мере буду я стараться заключить оканчивающийся год хвалою и поклонением. О, важный для меня год! повергнись тогда с жарчайшим моим благодарением пред престолом Даровавшего мне тебя. Скоро пошлю я тебя в вечность и там найду ли благого Бога?.. Иисусе Господи! помоги мне в этом. Аминь.

31-е («О, вечный Бог, святый единый, непременный! Желаю кланяться Тебе духовно я»)

О, вечный Бог, святый единый, непременный!
Желаю кланяться Тебе духовно я:
Отверзи мне врата в Твой тайный храм священный!
Алкает, Господи, сего душа моя! –
—
Какая торжественнейшая ночь! Заключение года! знаменитое время для всех тварей подлунных! Еще одно только мгновение разлучает этого друга с предшественником его. И тогда подобно ему протечет он на веки! На веки? Благо мне, если с ним и все грехи мои преданы будут вечному забвению! Но увы! и добродетели мои немногим лучше грехов и должны стыдиться света. Но нет, я увижу опять протекающий год и все дни; увижу и то, как я мыслил и поступал в каждый день: – ужасное явление!

Обманчивый друг, с которым я на короткое только время имел удовольствие обходиться! прежде нежели отнесешь ты роспись моих дней в архив Бесконечного, дай мне перед отходом твоим пристальнее посмотреть тебе в глаза! – Сколь безрассудно вверил я тебе столь многие мои тайны, и даже самый важный заговор против неба! а ты теперь уходишь, все выболтав? Мне казалось, что ты всегда со мною хочешь быть: но это! отлетает теперь от меня с угрожающею миною. Строгой твой взор вперяет мне ужас! Ты подобно обиженному воспаляешься мщением, a обидчик твой – я, страшный истец! подожди еще одно мгновение! Могу ли я причиненные мною тебе обиды, посланник Божий! уничтожить кровью моею? – Слезы раскаяния.

Час бьет! ах! протек уже год! удалился в провожании 365 свидетелей! Все они достойны веры, и все носят на челе своем явное клеймо, которым я их ознаменовал. Тщетно теперь буду я его упрашивать. Он должен либо против, либо за меня свидетельствовать и от свидетельства его – ах! неисчерпаемое море милосердия, Отче во Христе Иисусе! прости мне; я сам не знал, что делал. Я не могу избегнуть от руки Твоея, Бесконечный! ибо где такой уголок в творении Твоем, которого бы Ты не наполнял? Но и кто может заставить меня сомневаться в благодати Твоей? Не по жалобам годов, но по благим мыслям и делам судишь Ты нас. Исполненный величества! Ты вращаешь миры Твои в согласной гармонии: сколь велико это! Но прощать грешнику такому, каков я, об этом радуются Ангелы; и дух мой будет через то хвалебною Твоею песнею еще и тогда, когда Ты преобразишь все нынешние миры. Некогда буду я приходить в изумление, что Ты мог прощать грехи, осужденные от тысячи грешников.

Так, протекший год! я буду предстоять тебе на суде; но ты добродетели только мои будешь сметь исчислять; потому что я буду стоять по правую руку Искупителя моего. И все годы, которые, может быть, ещё буду жить по благости Божией, больше сделают мне чести в небесах, нежели ты. Неизменяемое Существо! сохрани меня для славы своей в этом вихре времени. Скоро уже тысяча лет будет для меня, как день один. Помоги мне достигнуть этого и буди Другом моим во всю вечность. Аминь!