ПЕРЕЙТИ на главную страницу творений свт. Иннокентия

Источник mp3: predanie.ru

🎧 Слово в среду недели 1-й Великого поста
Слово в пяток недели 1-й Великого поста (Господи и Владыко живота моего, дух праздности не даждь ми!)
Слово в среду недели 2-й Великого поста (Господи и Владыко живого моего, дух уныния не даждь ми!)
Слово в пяток недели 2-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух любоначалия не даждь ми!»)
Слово в среду недели 3-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух празднословия не даждь ми!»)
Слово в пяток недели 3-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух целомудрия даруй ми, рабу Твоему!»)
Слово в среду недели 4-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух смиренномудрия даруй ми, рабу Твоему!»)
Слово в пяток недели 4-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух терпения даруй ми, рабу Твоему!»)
Слово в среду недели 5-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух любве даруй ми, рабу Твоему!»)
Слово в пяток недели 5-й Великого поста («Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков!»)
Слово в среду недели 6-й Великого поста

Слово в среду недели 1-й Великого поста

Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празд­нословия не даждь ми!
Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему.
Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков!»

Не без особенной причины, братие мои, молитва сия так усвоена Святому и Великому посту, что многократно повторяется на каждом бо­гослужении. Без сомнения, это сделано Святой Церковью потому, что, при всей краткости сей молитвы, в ней сокрыто великое богатство свя­тых мыслей и чувств, и весьма ясно изображены наши нужды духовные. Посему мы поступим сообразно намерению Святой Церкви и нашей ду­ховной пользе, если обратим сию молитву в предмет наших собеседова­ний, и рассмотрим порознь каждое прошение, в ней заключающееся. Та­ким образом откроется пред нами целый ряд святых добродетелей, кои­ми должно украшать свою душу каждому, и явится целое темное полчище грехов и пороков, от коих надобно беречь свое сердце.

И без напоминания, вероятно, известно многим, что это молитва свя­того Ефрема Сирина. В дополнение к сему скажем, что святой Ефрем принадлежит к числу величайших подвижников благочестия, кои укра­шали собою древнюю Церковь христианскую. Человек он был по плоти, но ангел по духу и совершенствам. От самых юных лет святой Ефрем оставил мир и вселился в пустыню, где долговременное пребывание, без наставников, соделало его учителем Востока и светилом вселенныя. Са­мым любимым предметом и созерцаний и поучений Ефремовых было покаяние. Церковь Сирская, к коей принадлежал он по месту обитания, имела в нем все — и учителя веры, и обличителя нравов, и питателя во время глада, и чудотворного врача от болезней, и защитника от еретиков и язычников. Всеобщее уважение за все сии добродетели, еще при жизни святого Подвижника, простиралось до того, что поучения его читались по церквам непосредственно за Священным Писанием.

Из такого-то ума и сердца проистекла молитва, нами рассматрива­емая, — из ума богопросвещенного, из сердца, пламеневшего любовью к Богу и ближним, совершенно очищенного и освященного благодатью.

И в молитве своей, как в душе и жизни, святой Ефрем прост и безыс­кусствен. Он молится и располагает всех нам молить Господа, во-пер­вых, об удалении от нас душевредных пороков, во-вторых, о ниспосла­нии вместо их боголюбезных добродетелей, предполагая, что и пороки не удалятся от нас, и добродетели не приидут к нам без особенного со­действия силы Божией.

Такое чувство ненадежности в деле спасения на свои силы и призы­вание на помощь благодати Божией есть отличительное свойство нрав­ственности христианской. Гордый язычник говорил самонадеянно: пусть дадут мне боги честь, богатство, здравие, а добродетель я сам себе доста­ну. Но откуда была у него сия пагубная самонадеянность? Отгого, что язычник не знал хорошо греховного растления природы человеческой и ее бессилия духовного, не понимал свойств самой добродетели, ограни­чивая ее одной внешней честностью.

Просвещенный светом Евангелия христианин, напротив, ясно видит, как падший человек не способен сам по себе и помыслить, не только со­вершить что-либо истинно доброе, — как грех и зло до того проникли в нашу душу, что овладели самым внутренним источником мыслей и чувств; ясно видит также, с другой стороны, чего требуется от добродетели, дабы она была совершенно чистой и благоугодной не пред очами только чело­веческими, а и пред очами Божиими, что для сего необходима не блестя­щая токмо наружность, часто прикрывающая собой одну тайную гор­дость и своекорыстие, а искренняя любовь к добру, совершенное послу­шание воле Божией и закону совести, с отвержением всех расчетов самолюбия; видит, говорю, все сие христианин, и, признавая в себе не­возможность освободиться собственными силами от яда греховного, стя­жать собственными средствами добродетель столь чистую и совершен­ную, падает в смирении пред престолом благодати и восклицает: «Госпо­ди и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми! Дух же целомудрия, смиренномудрия, тер­пения и любве даруй ми, рабу Твоему!» — Если Ты, всеблагий и всемогущий, Сам не затворишь бездонных хлябий зла, во мне гнездящегося: то, при всех усилиях моих, оне вечно будет источать поток худых мыслей и деяний, наводнять нечистотою мою душу и сердце. Если Ты, всесвятый и праведный, Сам не поставишь меня на путь правды и истины, не утвер­дишь на камени заповедей Твоих колеблющиеся стопы мои: то я вечно буду претыкаться и падать, всегда буду собираться идти к Тебе и не тро­нусь с места, тем паче не достигну той цели вожделенной, которая пред­назначена мне Твоею премудрою любовью.

Нельзя также, братие мои, не остановиться вниманием на самом выражении, которое употреблено святым Ефремом в его молитве. Он молит Господа не о том только, чтобы от него были удалены пороки, и чтобы ему поданы были добродетели, но чтобы он освобожден был от самого духа сих пороков, чтобы ему ниспослан был самый дух сих до­бродетелей.

Так люди духовные во всем созерцают духа, тогда как люди плот­ские в самых духовных предметах видят нередко одну плоть! Что же здесь называется духом пороков и духом добродетелей? То ли, что мы обыкно­венно называем таким-то пороком и такою-то добродетелью, или что-либо другое, большее?

Не погрешим, если скажем, что святой Ефрем, молясь об отгнании от него духа праздности, уныния и любоначалия, и о даровании ему духа целомудрия и смиренномудрия, имел в виду действительных духов, — в первом случае, духов темных и злых, в последнем — духов добрых и све­тоносных. Человек, по учению Священного Писания, постоянно нахо­дится между двумя мирами: горним — светоносным, и дольним — мрач­ным и диавольским. Тот и другой мир действуют на него непрестанно и ведут между собой брань за него.

Мир ангельский действует на человека тем, что охраняет, поддержи­вает, укрепляет его на пути покаяния и добродетели, вдыхая благие мыс­ли и чувства, сообщая духовную силу и крепость. Мир диавольский дей­ствует тем, что старается совратить человека с пути правды, удержать в плену страстей и порока, вдыхая для сего в его душу и сердце все нечи­стое и богопротивное.

Неудивительно после сего, если каждая добродетель имеет своего духа чистого, который, по преизбыточествующей силе сей добродетели в нем самом, становится особым руководителем для человека, к ней стремящегося. Неудивительно, если и каждый порок имеет своего духа тьмы, который также, может быть, по преизбыточествующей силе сего порока в нем самом, становится споспешником его для людей греш­ных. — Сих-то духов, яко началовождей добра и зла, видит человек Бо­жий своим богопросвещенным оком, и молит Господа о ниспослании ему светоносных духов добродетели и об удалении от него темных ан­гелов греха.

Кроме сего, каждая добродетель, коль скоро утвердится в человеке, и каждый порок, коль скоро овладеет им, образуют из себя самих свой дух, по виду своему. Этот дух добродетели сильнее и светоноснее, не­жели самая добродетель; этот дух порока мрачнее и злее, нежели са­мый порок. Как образуется в душе этот дух? Так же, как в вещах чув­ственных.

Наполните комнату какими-либо вещами и оставьте их там надолго: в комнате образуется дух сих вещей, так что если вы и вынесете их, дух сей останется надолго. Если наполните веществами благовонными, то останется благовоние; если зловонными, то зловоние.

Так бывает и с душою, когда она наполняется известным каким-либо видом добродетелей или пороков: в ней образуется дух господствующей добродетели или дух любимого порока. — Кто, например, теперь, в про­должении Святого поста, потрудится неленостно постяся, у того, и по окончании постных дней, останется дух поста, и соделает его трезвым и воздержным во всем. Кто, напротив, в прошедшие дни предавался много роскоши и сладострастию, из того и Святой пост не вдруг может изгнать духа чувственности и плотоугодия, так что он и среди духовных предме­тов, в минуты самые священные, будет возмущаться от воспоминаний и мыслей плотских.

Вообще борьба с духом порока гораздо труднее, нежели с самим по­роком. Порок можно тотчас оставить, но дух порока не скоро оставит тебя: надобно долго сражаться, долго подвизаться и терпеть, чтобы осво­бодиться от него.

Все сие, без сомнения, имеет в виду святой Подвижник Христов, и посему просит у Господа совершенного освобождения от зла, совершен­ного очищения своего духа и тела, совершенного уничтожения в природе своей закваски греховной.

Подражая сему, не остановимся и мы, братие мои, на поверхностном очищении души нашей посредством исповеди от некоторых токмо, ви­димо злых и богопротивных дел. Что пользы отсекать ветви, когда оста­ется корень зла? Благоразумно ли убивать одну большую змею, когда десять малых готовы на ее место?

Вооруженные духом ревности по Бозе и своем спасении, проникнем до самого исходища зла в душе нашей и постараемся истребить его со­вершенно. Для нас самих это было бы невозможно, но мы имеем все-мощную благодать Божию, пред коей вся нага и откровенна, вся возмож­на и удобна.

Когда мы усердной молитвой низведем сию благодать в свою душу, предадим ей сердце свое и дадим безпрепятственно действовать в нас и врачевать недуги наши, то бездна тьмы и зла, нас обуревающая, разде­лится; явится суша — твердое хождение в заповедях Божиих, воссияет над нами свет Лица Божия, создастся сердце новое, обновится дух пра­вый; и мы вообразимся прежней, первобытной добротой невинности и правды, еже буди со всеми нами благодатью Христовою! Аминь.

Слово в пяток недели 1-й Великого поста (Господи и Владыко живота моего, дух праздности не даждь ми!)

Можно было ожидать, что великий Подвижник Христов начнет свою молитву прошением об удалении от себя какого-либо другого порока, а не праздности; потому что праздность, по обыкновенному понятию, не есть что-либо важное и опасное. Некоторые готовы почитать ее даже за состояние завидное. Но человек Божий смотрит на вещи иначе; видит в праздности первого врага своему спасению; и потому первее всего мо­лит Господа об освобождении от него.

Но что худого делает праздный человек, когда он ничего не делает? То именно, что ничего не делает, ибо человеку всегда надобно делать что-либо. В самом деле, если Сын Божий о Себе Самом и Отце Своем говорит: Отец Мой доселе делает, и Аз делаю (Ин. 5; 17); то человеку ли предаться праздности? Деятельность — наше назначение: для сего имен­но даны нам бытие и жизнь, для сего снабжены мы силами и способно­стями. И как земная жизнь наша вообще не долговечна; а между тем в продолжение ее мы должны заслуживать целую вечность, блаженную или злополучную; то праздность, рассматриваемая с сей стороны, есть уже великое преступление против нас самих; ибо всякий праздно прове­денный час ведет за собой потерю не только для здешней жизни, но и для вечности. Неупотребление данных от Бога сил на дела благие уподобля­ет человека рабу, сокрывшему свой талант в землю, и уготовляет ему плачевную участь сего раба, то есть: и еже мнится имея, взято будет от него (Мф. 25; 29).

Точно будет взято! Кем? И правосудием Божиим — в свое время, а теперь — самой праздностью! Порок сей, по самому свойству своему, та­ков, что ослабляет, сокращает и, наконец, отъемлет у нас наши силы и способности. В самом деле, перестаньте, например, ходить и употреб­лять свои ноги: если это неупотребление продлится долго, то вы потеря­ете, наконец, способность ходить, едва будете в состоянии встать и стоять на ногах. Так с телом, так и с душою. Всякая способность души упраж­няемая — возрастает и усиливается; оставляемая в бездействии — слабеет и портится. Что, например, более живое по природе и не умолкающее, чем наша совесть? Но не упражняемая, не хранимая, препятствуемая в ее деятельности, — и совесть слабеет, умолкает и засыпает: человек стано­вится бессовестным. Тем скорее вянут и слабеют от неупотребления дру­гие душевные способности: например, для человека, долго не моливше­гося, трудно поставить себя потом в молитвенное состояние и на несколько минут; человек, не упражнявшийся в посте, не может пробыть без пищи и одного дня.

Но праздность опасна не одним тем, чего лишает, но и тем, что при­водит за собой. Что же она приводит? Порок и развращение.

Если бы душа наша была подобна бесчувственному инструменту, который, когда прекращают на нем игру, остается спокоен, то можно было бы без вреда оставлять ее в бездействии; но с душой, по ее духов­ной природе, подобного бездействия быть не может; а происходит то же, что с полем, оставленным без возделывания: поле покрывается ху­дыми травами, душа — худыми мыслями и чувствами. Посему празд­ность справедливо можно назвать готовой и самородной почвой для всего худого и греховного. Никто так не обуревается множеством нечи­стых помыслов и желаний греховных, как человек праздный: мысль его, не утвержденная ни на каком предмете, носится всюду, и, подобно вра­ну Ноеву, всегда останавливается на том, что манит чувственность; во­ображение в таком случае обыкновенно рисует пред собою образы обольстительные, кои случалось когда-либо видеть; память представ­ляет случаи, когда страсти находили себе преступное удовлетворение; ум плодит — то разные замыслы житейские, то сомнения о предметах священных; сердце располагает к разным страстным движениям. Кро­ме сего, праздность имеет то зловредное свойство, что производит в человеке скуку, заставляющую искать развлечений и забав, кои у празд­ного обыкновенно состоят из того, что вредит душе, поелику обраща­ются около предметов самых чувственных, если не прямо богопротив­ных. И здесь-то корень и источник различных пристрастий к забавам, от коих страдают люди праздные, тем забавам, кои губят здоровье и честь, расстраивают состояние, делают самого значительного в обще­стве человека вовсе не тем, чем он мог и должен быть.

Не забудем, наконец, при оценке праздности и того, что для большей части людей порок сей влечет за собой недостатки и бедность, заставля­ет обращаться к непозволительным средствам приобретения: и так как праздный человек, по привычке к неге, бывает обыкновенно наклоннее других к чувственности и удовольствиям, то искушение пользоваться не­законно трудами других через то самое для праздного еще более увели­чивается. Пересмотрите людей, заключенных в темницах, вникните в при­чину их преступлений, и увидите, что большая часть их произошла в начале своем, так или иначе, именно от праздности.

Знали все сие святые Божий человеки, и ничего так не старались из­бегать, как праздности. Казалось, самая жизнь пустынная и созерцатель­ная освобождала их от трудов, тем паче телесных, ибо много ли у них оставалось и времени от молитв общественных и домашних? Но, зная опасность праздности, они брали с собой труд в самые пустыни; не раз­лучались с ним при совершении дел самых высоких. Кто, например, это сидит у холма пустынного в Фиваиде, поет псалмы и в то же время пле­тет корзины? Это — светило Египта, Антоний Великий. Корзины сии пой­дут в Александрию и променяются на укруги хлеба, коими столетний старец подкрепляет по временам немощь своей плоти. Кто это во мраке ночном, при свете лампады или луны, занимается деланием шатров и палаток? Это — святой Павел. Днем он проповедует Евангелие мудрым еллинам, а ночь употребляет на скинотворство, дабы не быть никому в тягость скудным содержанием своим. Кто это в малой хижине назаретской стучит млатом, действует пилой, трудится с утра до вечера над древоделием? Это — святой Иосиф, воспитатель Господа Иисуса и хранитель Его Матери. Труды рук его доставляют пропитание Святому Семейству. Вообще, у святых людей время разделено было между богомыслием и трудолюбием. Первым правилом их было питаться не от чужих, а от соб­ственных трудов. Труда сего при всей скудости их внешнего состояния, ставало им даже на то, чтобы помогать ближним, питать алчущих, оде­вать нагих и искупать пленных.

Но что же, спросят, делать тем, кои самым состоянием своим удале­ны от трудов, тем паче телесных? — Что делать? — Изобрести себе труд по своим силам и обстоятельствам. Ведь изобретаем же мы удовольствия; почему не изобрести и труда? И мало ли чистых и полезных предметов для занятия души и сердца, самых членов тела? Одно необозримое по­прище благотворительности может представить каждому для сего все, что нужно. Каков бы ни был труд, только б был безгрешен и занимал силы наши, — и цель будет достигнута. Ибо праздность уничтожается не одним телесным трудом, а и всяким.

Рассуждая таким образом о труде и праздности, мы имеем в виду, братие, состояние человека вообще, или паче состояние человека, не воз­рожденного еще благодатью Божией, не начавшего жить во Христе. Для человека же облагодатствованного, непрестанная деятельность духовная есть уже святая необходимость; ибо он должен непрестанно восходить от силы в силу. Праздность в сем случае есть прекращение самого восхо­да; а прекращение восхода — то же, что отступление назад. Ибо они, как испрашивается в молитве церковной, и среди сонного безмолвия просве­щаются зрением судеб Божиих.

Имея столь высокую цель бытия (ибо мы все предназначены к одно­му и тому же), да воззовет, братие, и каждый из нас вместе с святым Еф­ремом: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности не даждь ми!» Не даждь, да дни мои, кои так малы и кратки, преходят в суете мирской и бездействии; не даждь, да таланты, мне вверенные, погребаются в земле забвения и лености; не даждь, да по недостатку любви к трудам содела-юсь в тягость подобным себе и постыжду в себе образ Твой! Сотвори, да буду бодр на всякое дело благое, да непрестанно труждаюся над возде­лыванием существа моего для вечности, и да все, что ни делаю, делаю для славы Твоей, Господи, а не из угождения себе самому! Аминь.

Слово в среду недели 2-й Великого поста (Господи и Владыко живого моего, дух уныния не даждь ми!)

Значит, дух уныния противен не одним забавам мирским, а и жизни христианской. Почему так? Потому что жизнь христианская требует все­гдашней деятельности духовной, бодрости, мужества и силы; а в унылом какая деятельность, какая бодрость и сила? — Потому что Царство Бо­жие, в коем находится истинный христианин, есть, по свидетельству апостола, правда и мир и радость о Дусе Святе (Рим. 14; 17); а в унылом какой мир и какая радость? Посему те, кои думают, что жизнь христиан­ская необходимо сопряжена с унынием, сим самым показывают, что они не знают духа истинного христианства. Нет, это дух света, крепости и силы, дух мира и радости непрестающей.

Правда, что христианин не вдруг достигает сего блаженного состоя­ния, подобно как тяжелобольной не вдруг получает здоровье; но чувство самого начала выздоровления душевного есть уже чувство отрадное и утешительное, которое, постоянно возрастая, наполняет всю душу ми­ром и радостью.

Правда и то, что истинный христианин, всегда занятый делом своего спасения, вкушая при том, хотя по временам, удовольствия высшие и духовные, чуждается шумных радостей мира, представляется нередко задумчивым в те минуты, когда другие не знают меры своим восторгам; но он столь же мало почитает за потерю неучастие в радостях мирских, сколь мало человек возрастный считает за потерю то, что не участвует в играх и забавах детских; его задумчивость происходит не от духа уны­ния, а от других причин, нередко от мысли, как некоторые могут весе­литься тогда, как им надлежало бы плакать.

Правда, наконец, и то, что христианин, ведя до конца жизни непре­станную брань со грехом и страстями, подвергается иногда таким иску­шениям, о каких миролюбцы не имеют и понятия, но духовная брань сия не производит в нем духа уныния; воин Христов исходит против врагов спасения своего еще с большим благодушием, нежели воин царя земного.

Посему, когда увидите, братие мои, истинного христианина страж­дущего унынием, то блюдитесь выводить из сего что-либо в пользу христианства: нет, из сего следует только, что сей член тела Христова еще несовершенен в вере и преданности; что он, по слабости природы человеческой, недугует еще сердцем, и может быть, сей недуг ду­ховный нарочно допущен Врачом небесным для возвращения ему пол­ного здравия.

Как бы то ни было, только уныние всегда есть состояние духа неесте­ственное, есть болезнь, которая, при усилении своем и продолжительно­сти, может сделаться крайне опасной и причинить смерть не только духа — отчаянием, но и самого тела — его разрушением. Печаль мира сего, -замечает апостол, — смерть соделывает (2 Кор. 7; 10).

Посему-то святые мужи ничего так не боялись, как уныния; и при первом появлении сего врага, спешили принимать все меры к отражению его. По уединенной и подвижнической жизни их, уныние, конечно, было для них опаснее, нежели для людей, живущих в мире: но и живущие в мире не могут предаваться ему без опасности для своей души и тела, которая тем более возрастает, чем долее продолжается сие неестествен­ное состояние. Посему всем нам полезно вникнуть, отчего происходит уныние и какие против него средства?

Источников уныния много: и внешних и внутренних, и духовных и чувственных.

И, во-первых, в душах чистых и близких к совершенству, уныние может происходить от оставления их на время благодатью Божией. Со­стояние благодати есть самое блаженное. Но чтобы находящийся в сем состоянии не возомнил, что оно происходит от его собственных совер­шенств, благодать иногда удаляется и сокрывает себя совершенно, пре­доставляя любимца своего самому себе. Тогда бывает со святою ду­шою то же, как если бы среди дня наступила полночь, или в самый благо-растворенный летний день появился мраз зимний: в душе является темнота, хлад, мертвость и вместе с тем уныние.

Во-вторых, уныние, как свидетельствуют люди опытные в духовной жизни, бывает от действия духа тьмы. Не могши запять души на пути к небу чувственностью, прельстить ее благами и удовольствиями мира, враг спасения обращается к противному средству и наводит на нее внутрен­нюю тугу и уныние. В таком состоянии душа бывает как путник, вдруг застигнутый мглою и туманом; не видит ни того, что впереди, ни того, что позади; не знает, что делать, теряет бодрость и дух, впадает в нере­шимость и некое внутреннее исчезновение. Сему роду уныния подверга­ются люди, также не мало подвизавшиеся на пути добродетели, уже по­бедившие искушения чувственности.

Третий источник уныния есть наша падшая, нечистая, обезсиленная, помертвевшая от греха природа. Доколе мы действуем по самолюбию, наполнены духом мира, надымаемся страстями: дотоле сия природа в нас весела и жива; откуда в ней берутся сила, дух, отвага и терпение. Но пе­ремените направление жизни, сойдите с широкого пути мира на узкий путь самоотвержения христианского, примитесь за покаяние и самоис­правление: тотчас откроется внутри вас пустота, обнаружится духовное безсилие, ощутится сердечная мертвость.

Доколе душа не успеет наполниться новым духом любви к Богу и ближнему, яться верою за силу Креста Христова и прицепиться, как ветвь, всеми мыслями и чувствами к древу жизни — Господу Иисусу: дотоле дух уныния, в большей или меньшей мере, для нее неизбежен. Счастлива она, если недолго остается в сем состоянии, ибо от него недалеко пропасть отчаяния духовного. Сему роду уныния подвергаются наипаче грешни­ки, по их обращении.

Четвертый, обыкновенный источник уныния духовного есть недо­статок, тем паче прекращение деятельности и привычных трудов. Пре­став употреблять свои силы и способности, душа теряет живость и бод­рость, становится вялой и неудободвижной; самые прежние занятия ей противеют: начинает быть ощущаема внутренняя пустота; появляются недовольство, скука и уныние.

Может происходить уныние и от различных печальных случаев в жизни, как-то: смерти родственников и любимых лиц, потери чести, до­стояния и других несчастных приключений.

Все это, по закону нашей природы, сопряжено с неприятностью и печалью для нас; но, по закону же самой природы, печаль сия должна уменьшаться со временем и исчезать, когда человек употребляет сред­ства к своему одушевлению и не предается печали. В противном случае образуется дух уныния.

Может происходить уныние и от некоторых мыслей, особенно мрач­ных и тяжелых, когда душа слишком предается подобной мысли, и смотрит на предметы не в свете веры и Евангелия. Так, например, человек легко может впасть в уныние от частого размышления о неправде, гос­подствующей в мире, о том, как праведные здесь скорбят и страдают, а нечестивые высятся и блаженствуют, и как все, по-видимому, отдано на произвол страстей человеческих и случая.

Источником уныния душевного могут быть, наконец, различные бо­лезненные состояния тела, особенно некоторых его членов.

От чего бы, впрочем, ни происходило уныние, молитва всегда есть первое и последнее против него средство. В молитве человек становится прямо лицу Божию: но если, став против солнца, нельзя не озариться светом и не почувствовать теплоты, тем паче свет и теплота духовные суть непосредственные следствия молитвы. Кроме сего, молитвой при­влекаются благодать и помощь свыше, от Духа Святаго; а где Дух Уте­шитель, там нет места унынию, там самая скорбь будет в сладость.

Чтение или слушание слова Божия, особенно Нового Завета, есть также сильное средство против уныния. Спаситель ненапрасно призы­вал к Себе всех труждающихся и обремененных, обещая им успокоение и радость. Радость сию он не взял с Собою на небо, а всецело оставил в Евангелии для всех скорбящих и унылых духом. Кто проникается духом Евангелия, тот престает скорбеть безотрадно, ибо дух Евангелия есть дух мира, успокоения и отрады.

Богослужения, и особенно святые таинства Церкви, также великое врачевство против духа уныния: ибо в церкви, яко доме Божием, нет для него места; таинства все направлены против духа тьмы и слабостей при­роды нашей, особенно таинство исповеди и причащения. Слагая с себя тяжесть грехов посредством исповеди, душа чувствует легкость и бод­рость; а приемля в Евхаристии брашно Тела и Крови Господа, чувствует оживление и радость.

Собеседование с людьми, богатыми духом христианским, также сред­ство против уныния. В собеседовании мы вообще выходим более или менее из мрачной глубины внутренней, в которую душа погружается от уныния; вместе с разверстаем уст, в человеке унылом, можно сказать, разверзаются недра от духа, открывается доступ туда свету и теплоте духовной. Кроме сего, посредством мены мыслей и чувств в собеседова­нии, мы занимаем у беседующих с нами некую силу и жизненность, что так нужно в состоянии уныния.

Размышление о предметах утешительных и утверждение мысли на каком-либо из них также весьма много помогает в унынии. Ибо мысль в сем состоянии или вовсе не действует, или кружится около предметов печальных. Чтобы избавиться от уныния, надобно заставить себя мыс­лить о противном. Например, если уныние произошло от печали о смер­ти лица любимого; то, вместо того, чтоб бродить непрестанно мыслью у его могилы, представлять себе его лежащим во гробе, или тлеющим в земле, — переноситесь чаще мыслью на небо, где его дух, представляйте день всеобщего, будущего воскресения, когда мы все облечемся новым, прославленным, безсмертным телом, и не будем более подлежать горест­ной разлуке с ближними.

Занятие себя трудом телесным также прогоняет уныние. Человек унылый неспособен бывает к труду, но что нужды? Пусть начнет тру­диться, даже нехотя; пусть продолжает труд, хотя без успеха: от движе­ния оживает сначала тело, а потом и дух, и почувствуется бодрость; мысль среди труда неприметно отвратится от предметов, наводивших тоску, а это уже много значит в состоянии уныния.

Наконец, если источник уныния скрывается в недугах телесных, то христианин не должен пренебрегать пособия и от искусства врачебно­го: ибо искусство сие от Бога. Господь созда, — говорит Писание, — вра­ча на потребу человека (Сир. 38; 1), посему врач есть слуга Божий для нас во благое.

Все, что мы говорим об унынии, касается уныния христианского, Страдают ли унынием миролюбцы и грешники, нерадящие о спасении души своей? — Всего более и всего чаще, хотя, по-видимому, жизнь их состоит большей частью из забав и утех. Даже по всей справедливости можно сказать, что внутреннее недовольство и тайная тоска его постоян­ная доля грешников. Ибо совесть, сколько бы ни заглушали ее, как червь точит сердце. Внутренний человек, как ни подавляют его, подъемлет не­редко главу и стонет. Невольное, глубокое предчувствие будущего суда и воздаяния также тревожит душу грешную, возмущает и преогорчает для нее безумные утехи чувственности. Самый закоренелый грешник по вре­менам чувствует, что он как ветвь без корня, как здание без основания, что внутри его пустота, мрак, язва и смерть. Отсюда та неудержимая на­клонность миролюбцев к непрестанным развлечениям, к тому, чтоб за­бываться и быть вне себя.

Что сказать миролюбцам об их унынии? Оно благо для них: ибо слу­жит призыванием и побуждением к покаянию. Посему, вместо того, что­бы прогонять сие уныние, как болезнь, им надобно пользоваться как врачевством, обращая его из бесплодной печали века сего в спасительную печаль по Боге. И пусть не думают, чтобы нашлось для них какое-либо средство к освобождению от сего духа уныния, доколе не обратятся на путь правды и не исправят себя и своих нравов. Суетные удовольствия и радости земные никогда не наполнят пустоты сердечной: душа наша про­страннее всего мира.

Напротив, с продолжением времени самые радости плотские поте­ряют силу развлекать и обаять душу, и обратятся в источник тяжести ду­шевной и скуки. Между тем печаль по Бозе, сокрушение о своей безза­конной жизни, хотя вначале и прибавит, по-видимому, нечто к тоске ду­шевной, но со временем послужит к совершенному исцелению от всех болезней сердечных; ибо приведет за собою правду, мир и радость о Дусе Святе. Аминь.

Слово в пяток недели 2-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух любоначалия не даждь ми!»)

Не даждь духа, который, вселившись в Ангела светоносного, омра­чил его и низринул навсегда с неба, который, возобладав прародителями нашими, изгнал их невозвратно из рая; того духа, коим ослепленный Фараон вопрошал: кто есть Бог, Егоже послушаю гласа? (Исх. 5; 2), коим прельщенные, Дафан и Авирон сошли за свое возмущение против Мои­сея во ад живы; того духа, который заставлял еретиков идти против вла­сти Церкви, возмутителей и крамольников — терзать недра своего Отече­ства, буйных писателей — сеять плевелы и порчу нравов в целых поколе­ниях; того духа, который, несмотря на чудовищную величину свою, может вселяться в самого малого человека, и в кого ни вселится, делает его недовольным ничем, тем паче своим состоянием.

В самом деле, братие, от духа любоначалия и превозношения не безопасен никто: он проникает в самые пустыни и заставляет иногда людей, отрекшихся всего, искать первенства пред другими, если не в другом чем, то в самом удалении от власти; он появляется в кругу са­мых юных детей и делает из отрока предводителя себе подобных, кото­рый гордо раздает приказания, с завистью смотрит на соперника, мучится духом, если лишается своего начальства. А что сказать о мире и обществе человеческом? Там принято даже за правило, что худой тот воин, который не хочет быть военачальником. Вступая на поприще жиз­ни, редкие не приносят с собою туда видов самых честолюбивых, жела­ний самых непомерных. И как многим не быть зараженными духом лю­боначалия, когда родители и воспитатели сами почитают нередко за долг возбуждать его в юных питомцах, почитая это залогом их будущих ус­пехов в жизни?

В самом деле, это бывает залогом, но чего? Не успехов, а неудач, не возвышения, а падений самых опасных. Ибо, во-первых, возможно ли всем достигнуть мест высоких, честей и отличий блистательных? Доля сия по необходимости принадлежит немногим. А посему для прочих по­кушение на нее есть покушение почти на невозможное и, следовательно, вредное. А, во-вторых, дух любоначалия есть вообще самый худой помощник в достижении честей и достоинств. Ибо человек, им проник­нутый, никогда почти не имеет терпения и скромности, так необходимых для успеха и в делах земных. Надменный духом любоначалия, напротив, готов бывает употребить все средства, чтобы скорее достигнуть цели; а употребляя их безрассудно, редко не подвергается тяжким падениям. В случае неуспеха и превратности, с ним бывает еще хуже: он позволяет себе наглости и буйства, кои лишают его и того, что он имел. Обыкновен­но таковые люди с обманутым честолюбием бросают путь честей и даже служения общественного, и заключают себя преждевременно в круге жизни домашней. Мирный и благой круг сей мог бы вознаградить их за все лишения большего света; но, к сожалению, и здесь честолюбец редко находит для себя успокоение, потому что приносит с собой домой дух недовольства от своих неудач, дух ропота и ожесточения сердечного. Кроме сего, страсть превозношения и здесь хочет находить во всем пищу, и по естественному порядку вещей, встречая нередко противоборство, беснуется и мучит себя и других.

Человек гордый всем тяжел и противен даже и тогда, когда обладает отличными способностями: ибо все, чем отличила и украсила его приро­да, он употребляет обыкновенно на унижение других; а кому приятно быть унижаемым? Посему таковых людей обыкновенно стараются избе­гать. Но дух любоначалия появляется и в людях самых посредственных. Таковых уже и не избегают, а прямо презирают. Сколько отсюда огорче­ний для презираемого!

Что же, — скажет кто-либо, — ужели христианину вовсе не позволено желать высоких достоинств?

Христианину не запрещено желать всего доброго. Можно желать, когда чувствуешь способность к тому, и высокого достоинства; но как желать? — Так ли, чтобы почитать себя предназначенным именно к заня­тию такого или другого высокого звания? Это было бы самомнение и гордость непростительная. Так ли, чтобы, не достигнув своего желания, думать, что уже потеряна вся цель жизни, и потому сокрушаться и му­чить себя? Нет, это значило бы не понимать значения и цели своей жиз­ни. Так ли, чтобы все средства к достижению отличий и достоинств по­читать законными и позволительными? Но такого любоначалия и често­любия не терпит самый мир. Что же позволительно христианину в отношении к честям и достоинствам? Позволительно приготовлять себя к тому, чтоб быть их достойным, раскрывать и усовершать в себе все таланты, Богом данные, обнаруживать их правильным и общеполезным образом, показывать деятельность, честность и любовь к благу общему. Над всем этим трудись, сколько угодно: все это похвально не пред чело­веками только, но и пред Богом. А искать усиленно высших мест и досто­инств, тем паче употреблять для сего происки и связи, коварство и об­ман, и не достигнув желаемого, поднимать ропот, приходить в малоду­шие и отчаяние, все это совершенно дело нехристианское. Христианин спокойно ожидает звания свыше: приходит его чреда, он со смирением исходит на поприще, пред ним открывшееся; не приходит — он употреб­ляет свои способности и познания в том круге, в коем находится, не пре-рекая вышнему распоряжению, не упрекая никого в невнимании к себе. Ибо будьте уверены, Провидение Божие, даруя кому-либо отличные спо­собности, всегда само заботится о том, чтобы они не остались втуне, само открывает поприще для употребления их в дело. Нам может казаться, что это поприще мало, не по нас: но если мы, вступив на него, делаем, как должно, свое дело, то все благое, в нас находящееся, найдет сродное себе употребление и принесет плод.

А с другой стороны, этот круг часто бывает тесен только вначале -для искушения нашего терпения и смирения; а потом невидимою ру­кою, смотря по нашей верности, расширяется; и тот, кто думал навсегда оставаться долу, видит себя на высоте, ему приличной. Но и без сей высоты можно всегда сделать много истинно полезного, даже, если угод­но, быть первым и вождем для других. Сколько вокруг каждого стезей добра, еще не проложенных, благих подвигов, еще не начатых! Осмо­трись и, не теряя духа от своего невысокого положения в свете, начни делать, хотя понемногу и в малом виде то, чего не делано никем: ты будешь таким образом первым, создашь новое для себя поприще и от­личие, подашь пример самим начальникам, целому обществу. Не так ли именно начиналась деятельность многих друзей человечества, коих имена потерялись бы между множеством других имен, если бы они по­шли общим и обыкновенным путем честей и отличий, и кои теперь бли­стают в свитке бытописаний, может быть, именно потому, что им не надо было идти сим путем, а предоставлено для блага человечества от­крыть новое поприще, свое собственное?

Но говоря таким образом, мы вместо угашения духа любоначалия, можем еще возбудить его в тех, кои имеют предрасположение к тому. Поспешим же в предупреждение сего показать, что требуется от хри­стианина при вступлении на высокое место. Иже… хощет в вас вящший быти, да будет вам слуга (Мф. 20; 26): вот закон, изреченный Тем, Кто Сам во всех отношениях есть Первый и Последний!  (Откр. 1; 17). Хри­стианин, чем выше, тем должен быть смиреннее, трудолюбивее и само­отверженнее. Начальство приносит ему труд и бдение, заботу и печаль обо всем, что под его рукою. Кто будет твердо иметь сие в виду, у того дух любоначалия упадет сам собою, ибо для труда ли и блага общего гонит сей дух любимцев своих на высоту честей? Нет, он указует им на сей высоте одну роскошь и довольство, одно величание и похвалы от всех. Уничтожьте в уме своем все это, — и приманка исчезнет. Смотрите в высоком достоинстве на неразлучную от него тяжкую ответственность, и пред людьми, и паче пред совестью и Богом — и вы, вместо честолю­бивых желаний, ощутите страх от высоких мест, и будете смотреть на них, как смотрят на верх высоких зданий, где страшно поставить себя даже и в мыслях.

Но в человеческой природе, скажет кто-либо, есть естественное стрем­ление к высокому и великому: не должно ли его питать и поддерживать? Без сомнения должно; и если бы мы сохранили и питали его надлежа­щим образом в душе своей, то не прельщались бы никакими высотами человеческими и не останавливались бы на них, как на верху всех жела­ний, ибо врожденное нам стремление к высокому и великому превыше не только всей земли, но и всего мира. Оно-то именно, хранимое в чисто­те и силе, и спасало бы нас от всех мелких видов земного честолюбия. А чтобы ему самому не оставаться праздным, — для сего всем людям без исключения указана Творцом цель самая высокая. Какая? Та, на которую указывает и к коей всех призывает Евангелие. Что может быть выше тех обетовании, кои в нем содержатся? По учению его, все мы предназначе­ны к царству со Христом, к владычеству над целым миром, к высоте ан­гельской. Се достоинства для всех и каждого! Стремись всякий: сего не только никто не запрещает, а напротив, все к тому побуждает. Между тем, кто идет к сим высотам и восходит на них? Худородные века сего, отребие мира, как выражается Апостол, то есть, люди, удаленные от всех честей и достоинств мирских. А люди, находящиеся на высоте земного величия? Увы! Они, прельщенные высотою своею, редко обращают на сей предмет и внимание! С ними, к сожалению, бывает то же, что с вершинами высоких гор, кои, быв покрыты снегом и льдом, блещут при каждом восхождении и захождении солнца радужными лучами и вос­хищают взор, но постоянно остаются голы и бесплодны, без всякого признака жизни.

Имея в виду сии опыты, если рука Провидения поставит нас на вы­соте земных достоинств, будем стоять со страхом Божиим, не забывая своего недостоинства и великих обязанностей, на нас лежащих, не прельщаясь своею высотою, и устремляя взор ума и сердца постоянно к почестям высшего звания, к тем престолам и венцам, кои раздает достой­ным не произвол человеческий, а всесвятая и праведная воля Вседержи­теля. А если Провидение судило нам оставаться в низкой доле, будем стоять в ней с благодушием и преданностью, памятуя, что Господь наш есть Господь гор и юдолей (3 Цар. 20; 23), что стояние долу есть стояние токмо на время, и что все мы предназначены к такой высоте, пред коей все высокое и великое на земле есть один призрак и тень. Аминь.

Слово в среду недели 3-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух празднословия не даждь ми!»)

Видно, празднословие есть порок весьма опасный, что против него столько молитв! Ибо и святой Давид, как вы сами часто слышите, посто­янно молится ко Господу, говоря: Положи, Господи, хранение устом моим и дверь ограждения о устнах моих (Пс. 140; 3). И премудрый сын Сирахов восклицает молитвенно: кто даст ми во уста моя хранилище, и на устне мои печать разумну?  (Сир. 22; 31).

А у нас, братие, напротив: ничто так мало не хранится, как слово; ничто так праздно не расточается, как слово. Те самые, кои могли бы по­давать пример благоразумного употребления слова, то есть, люди, ода­ренные отличным умом и познаниями, нередко первые небрегут о сем и подают пример противного.

Хорошо ли это? Весьма худо уже потому, что за всякое праздное, тем паче худое слово, по свидетельству Самого Господа нашего, надобно бу­дет некогда дать ответ (Мф. 12; 36). Нам кажется, что слова наши исче­зают в воздухе; а они все, напротив, остаются целы, собираются и печатлеются на день суда и воздаяния. Посему человек празднословный соб­ственными устами произносит будущее осуждение на самого себя. Малость ли это? И напрасно бы мы воображали, что когда будут судить нас за слова наши, то таким образом поступят с нами слишком строго. Нет, суд сей правилен и необходим: ибо нам только кажется, что слова наши ничего не значат, и что расточать их безумно есть вещь неважная; между тем, слово человеческое очень важно и очень стоит того, чтобы в нем требовать отчета.

Ибо, что такое наше слово? Явно, отпечеток слова Творческого. В Боге слово, и в человеке слово. Правда, что слово в Боге не то, что наше слово; в Боге оно есть самый отпечатленный образ существа Его, Едино­родный Сын Божий: но и в нас слово не праздный звук, и в нас оно есть отпечаток и образ нашего духа, так что если бы собрать все слова наши, то мы увидели бы в них свое собственное изображение. Благоразумно ли не дорожить сим изображением, обременять его чертами отвратитель­ными и марать безжалостно?

Далее, словом человек видимо и преимущественно отличен от всех тварей, его окружающих. Это главный признак и главное средство наше­го владычества над миром, как то и показано в самом начале чрез нарече­ние имен от прародителя нашего всем животным. Чего не производило слово человеческое в чистом его виде, как оно было у святых Божиих человеков! Останавливало солнце, заключало и отверзало небо, воскре­шало мертвых. Кто после сего не признает в слове скипетра нашего вла­дычества над миром? Мы не способны еще действовать сим скипетром; не будем, по крайней мере, повергать его в грязь и ломать безрассудно. У животных малое только и слабое подобие нашего слова; но посмотрите, как они берегут его: употребляют не иначе, как по крайней нужде; при­дет весна, — способные отверзают уста и поют со всеусердием хвалу и славу Создателю; а в прочее время года и они безмолвствуют.

Словом — далее — держится в силе и союзе весь род человеческий: это проводник наших взаимных мыслей, чувств, нужд, радостей и пе­чалей, предприятий и усовершенствований. Словом связуется у нас та­инственно прошедшее с настоящим, настоящее с будущим; приходят в тесное сообщение те, кои никогда не видали друг друга. Отнимите сло­во у людей: и все остановится в мире человеческом. Как же покрывать ржавчиною греха или делать ядовитою златую цепь, связующую все человечество?

Обратите еще внимание на последствия слова человеческого. Вся­кое слово, исшедшее из уст ваших, никогда уже не возвратится к вам: нет, оно пойдет по умам и устам, по годам и векам; произведет неисчис­лимое множество мыслей и чувств, деяний и поступков, и, разросшись в огромное древо, обремененное всякого рода плодами по роду и виду его, сретится с тобою, творцом его, на Суде Страшном. — Как же не позаботиться о таком плодовитом произведении и произрождать их це­лыми тысячами безумно?

И в настоящем времени, на самого изрекающего слово, оно не оста­ется без действия. По словам нашим, во-первых, все судят о нас; уста наши доставляют нам или уважение, или вселяют к нам отвращение и презрение. Премудрый, — замечает древний мудрец, — во словеси любезна сотворит себе; а умножаяй словеса мерзок будет (Сир. 20; 8, 13). Празднословие терпится иногда для развлечения, как держат для сей же цели некоторых пернатых; но никогда не заслужит уважения. Если вас слуша­ют, когда вы говорите пустое, и не показывают отвращения; то будьте уверены, что сего отвращения нет только на лице слушающих, а в сердце оно у многих. Благоразумно ли же не дорожить тем, от чего зависят наша честь или безчестие, любовь или нерасположение к нам всех и каждого?

Если бы мы вознебрегли мнением о нас других людей за худое упо­требление нашего языка и слова, то и тогда не уйдем от наказания, ибо празднословие наказывает само себя. Человек празднословный пустеет внутренне: ум его становится мелким, суждение несвязным, виды пу­стыми, предположения ничтоясными или предосудительными. Пред взо­ром человека наблюдательного он бывает похож на глупое дитя, неуме-ющее молчать. Такой человек не способен ни к чему важному и истинно полезному, как это замечено еще в древности, где мудрецы не принимали к себе и в ученики тех людей, кои продолжительным молчанием не дока­зали в себе способности к делу.

Не должно, наконец, опустить без особенного внимания и того, что происходящие от празднословия пустота души и неосновательность ума, не останавливаются на одних устах, а, по закону природы нашей, пере­ходят в самые наши действия и жизнь. Премудро заметил святой Иаков, что аще кто в слове не согрешает, сей… силен обуздати и все тело (Иак. 3; 2): это естественная награда за обуздание своего языка. Привыкший, напротив, грешить в слове, скоро начнет грешить и в жиз­ни. В самом деле, кто худой правитель и судия? Человек празднослов­ный. Кто худой исполнитель приказаний начальников? Человек празд­нословный. Кто худой отец, сын, друг? Человек празднословный. Кто худая мать семейства? Жена празднословная. Где источник пересуд, клевет, ссор? В устах жены празднословной.

По всему этому не дивитесь, братия, что слово Божие так строго пре­следует празднословие и угрожает судом за слова не только худые, но и праздные. Это к нашей истинной пользе: ибо слово наше губит нас.

Как же, спросите, должно употреблять слово, чтобы оно не послу­жило некогда к нашему осуждению?

Употреблять его, во-первых, с крайнею бережливостью, как того тре­буют высокое происхождение слова, великое назначение его в мире и крайне важные действия его на других людей и нас самих.

Употреблять, во-вторых, на предметы того достойные, во славу Бо­жию, на пользу ближних и к нашему усовершенствованию, и никак не употреблять на предметы срамные, на мысли нечестивые, на чувства зловредные; не употреблять на ложь и обман, на клевету и ябеду, на брань и ссору.

В-третьих, наблюдать за употреблением своего слова и по временам требовать у себя отчета в нем, — всего лучше, отходя ко сну, ежедневно.

В-четвертых, обращаться с молитвою к Господу, чтобы Он Сам по­ложил хранение устам нашим, Сам ограждал нас Своею благодатью от духа празднословия, который с такою свирепостью заражает ныне всю вселенную. Ибо, если святые Божий человеки, Давиды, Сирахи, Ефремы не видели в себе самих достаточных сил на сражение с сим обольсти­тельным и зловредным духом, то нам ли ожидать победы над ним без помощи свыше?

В-пятых, должно приносить покаяние в словах худых и праздных и стараться вознаграждать их — всего ближе — посредством благого упо­требления того же слова, сознаваясь, где можно, прямо в прежнем без­рассудном его употреблении.

Когда мы будем поступать таким образом, то слово наше постепенно освободится от всех недостатков и сделается, наконец, тем, чем быть дол­жно — живоносным отгласом в нас слова Творческого, светлым отпечат­ком чистого существа нашего, могущественным органом нашего влады­чества над тварями, священною цепью, связующею нас со всем челове­чеством, верным посредником к сообщению другим того, что в нас есть доброго, и к принятию от других, чего недостает нам, — всегдашним ору­дием и залогом нашего преуспеяния во всяком совершенстве. Аминь.

Слово в пяток недели 3-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух целомудрия даруй ми, рабу Твоему!»)

Если какой дух, то целомудрия должен быть испрашиваем свыше: ибо для сохранения всей добродетели надобно сражаться с собствен­ной природой; а где, скажем словами Иоанна Лествичника, побеждает­ся природа, там должно быть присутствие существа, которое выше при­роды. «Напрасно будешь сражаться, — продолжает тот же святой настав­ник, — и отгонять от себя духа нечистоты плотской философскими доказательствами и противоречиями; потому что он может и со своей стороны представить нам не мало с разумом сходного и состязаться с нами естественными доводами. Посему, желающий преодолеть плоть сам собою, всуе течет. Предложи ко Господу немощь естества своего и признай пред Ним все твое бессилие: тогда нечувствительно приимешь от Него и дар целомудрия».

Кроме общей, как можно чаще повторяемой, молитвы о даровании духа целомудрия, у того, кто хочет быть целомудренным, по совету свя­тых мужей, должна быть всегда наготове краткая молитва частная — на случай искушений греховных. — А именно, когда почувствуешь, говорят они, что в сердце твоем — от видения ли, от слуха ли, или само собою -возрождается нечистое плотское вожделение; то устреми тотчас мысль ко Христу с молитвою о помощи и держи там ее, доколе не получишь подкрепления. Отвратив таким образом внимание свое от искры грехов­ной, запавшей в твое сердце, ты сим самым как бы отнимешь у нее воз­дух, и она через то угаснет. А когда нужно, то низойдет и роса благодати для ее угашения.

После молитвы ничто так не ограждает целомудрие, как пост и тру­ды. В самом деле, отними из-под котла хврастие — угаснет огонь; отними у тела роскошные яства и сытость, и угаснет вожделение чувственности. Обремененному трудами телу не до страстных движений: оно ищет тогда покоя и тишины. Праздность, напротив, и нега суть неиссякаемый ис­точник сладострастия. Посему, думающий сохранить целомудрие среди пресыщения и роскоши подобен тому, кто бы, возлежа среди блата (бо­лота), надеялся остаться чистым. Может быть, он успеет сохранить чи­стоту телесную, но непременно лишится душевной.

Равным образом, желающему хранить чистоту души и тела необхо­димо избегать всех случаев, где она видимо может подлежать очерне­нию; а для сего, по примеру святого Иова, должно положить завет с оча­ми, слухом и всеми чувствами своими. Ибо не напрасно пророк чувства наши называет окнами, через кои входит в нашу душу смерть. Все грехи любят входить сими окнами; но ничто так часто не входит ими, как по­хоть плоти; посему и надобно блюсти сии окна и не отверзать их безрас­судно. А когда уже нельзя, почему-либо, не видеть и не слышать соблаз­нов; то на таковые случаи надобно иметь противоядие духовное. Таким средством во время окружающего соблазна, кроме сердечной молитвы, может служить устремление мысли ко Кресту Христову и Его пречи­стым язвам, или к собственному гробу и смерти. Таким образом яд со­блазна обессиливается верно и скоро.

Смиренное расположение духа и сердца, по учению святых отцов, есть также великая ограда для целомудрия: потому ли, что на смиренных всего более призирает Господь, — а где взор Его, там и благодать, оттуда бежит всякий соблазн и грех; — или может быть и потому, что свойства смирения есть понижать и подавлять в человеке все, выходящее из пре­делов, следовательно, и взыграние плоти и крови. Гордость, напротив, и надменность, особенно соединенные с осуждением ближнего, по заме­чанию людей опытных в духовной брани, всего скорее подвергают само­го совершенного, по-видимому, человека, искушению от плотских скверн, да накажется не превозноситься своей добродетелью, видя внутри себя столь лютую язву.

Размышление о предметах духовных и происходящая отсюда любовь к ним, особенно любовь к Господу и Спасителю нашему, к Его страдани­ям и Кресту, — также средство к ограждению чистоты духа и тела. «Цело­мудренный человек, — учит святой Иоанн Лествичник, — любовь любо­вью отражает и огнь телесный погашает духовным».

С другой стороны, ограждает целомудрие представление мук веч­ных и огня геенского. Этот огонь сам по себе будет жечь, а теперь может охлаждать и спасать от огня страстей, когда живо представляем его. Один подвижник, не довольствуясь представлением сего огня в уме своем, ре­шил дать почувствовать предварительно жестокость его своему телу. «Ты побуждаешь меня ко греху, — сказал он, — посмотрим же, способно ли ты вынести муку, угрожающую за грехи!» и с сими словами положил перст руки на горящую свечу. Боль от огня угасила пламень плоти.

То самое, что возжигает плотское похотение, может быть с пользою употреблено, как врачевство против страсти. «Призывает ли тя, — вопро­шает святой Димитрий Ростовский, — уязвлятися красотою лица тле­ющая во гробе плоть? Итак, когда сия красота начнет уязвлять твое серд­це живая, вообрази ее во гробе лежащую, безобразную, покрытую тлени­ем и смрадом, — и она потеряет силу влечь тебя».

Сими и подобными средствами должны мы ограждать себя, бра­тие, от нападений плотских помыслов; должны, если то нужно, сра­жаться до крови, но исходить из брани победителями. Ибо победить непременно нужно, потому что Бог призвал нас, как учит апостол, не на нечистоту, но во святость (1 Сол. 4; 7). Ни блудники, ни идолослу-жители, ни прелюбодеи, — утверждает он же, — Царства Божия не на­следуют (1 Кор. 6; 9). И поелику таковые люди любят обыкновенно обманывать самих себя тем, что их грех невелик, что они выполняют якобы только требование природы, что если вредят сколько-нибудь, то себе, а не другим, притом имеют нередко сердце мягкое, сострадатель­ность к ближним и другие добрые качества, чем и успокаивают себя, равно как и милосердием Божиим; то апостол, имея в виду все сие, пред­варяет суд свой на прелюбодеев словом: не лъститеся! Вы, как бы так говорил он, надеетесь, несмотря на свою плотскую нечистоту, при по­мощи некоторых добродетелей ваших, ускользнуть от гнева небесного, быть допущенными в чистое и святое Царствие Божие: нет, это жалкий обман и самообольщение — не льститеся! ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи Царства Божия не наследуют. Почему? Потому, что в него не может внити ничтоже скверно. И приметьте, где апостол поставляет блудников и прелюбодеев? Вокруг идолослужителя, как бы сии пороки были одного и того же свойства. И они точно одинакового свойства: как идол о служитель прелюбодей, ибо сердце свое, которое должно быть посвящено одному Богу истинному, для Коего оно и со­здано, отдает идолу, и таким образом нарушает союз любви и верности; так и прелюбодей есть идолослужитель, ибо вместо Бога и Творца от­дает сердце свое твари, делая из нее для себя кумир студный.

Будем же первее всего хранить в чистоте свое сердце, возлюблен­ные, дабы сохраненное от похоти сердце сохранило и плоть от нечистоты.

Не будем полагаться ни на какую твердость свою и чистоту. «Не верь, -говорит святой Лествичник, — бренной своей плоти во всю свою жизнь и не надейся на воздержание ее, дондеже не представишися Христу». Там только, где не будет более никакого врага, — на небе, у Христа и Господа нашего, можно будет предаться совершенному покою; а здесь, доколе живем, посреди сетей ходим, и потому должны непрестанно бодр­ствовать.

Что же, — вопросит кто-либо, — делать тому, кто имел несчастие по­работить себя плотской страсти и связан навыком греховным? — То же, возлюбленный, что делаем мы, будучи повержены в какую-либо глубо­кую и крутую пропасть: осмотрев свое положение, оградив себя Крестом Христовым, призвав на помощь Бога и Ангела Хранителя, начать выхо­дить из пропасти: карабкаться, если то нужно, руками и ногами, но вос­ходить; засыпаться падающей землей и камнями, но восходить; чувство­вать уязвление и боль во всех членах тела, но восходить; обрываться по временам и падать, но паки восходить. Когда будем поступать таким об­разом и употребим со своей стороны все, что можно, то будь уверен, в нас явятся сила и мужество непреодолимые; невидимая рука поддержит нас, а вероятно явится и видимая помощь, посланная от Того, Кто остав­ляет девяносто девять овец и ищет в горах единую — заблудшую. Аминь.

Слово в среду недели 4-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух смиренномудрия даруй ми, рабу Твоему!»)

Так многократно повторяем мы, если не устами, то мыслью, вместе со служителем алтаря. Но многие ли на самом деле желают стяжать пре­красную добродетель смиренномудрия? Увы, дух мира, дух явной или тайной гордыни и тщеславия, до того возобладал между самыми христиа­нами, что добродетель смиренномудрия пришла едва не во всеобщее забвение, и если продолжает стоять в ряду добродетелей, то как редкость, бывшая когда-то в употреблении, а теперь пригодная разве только для некоторых особенных, так сказать, охотников до добродетели.

Между тем, какая добродетель любезнее для всех — смиренномуд­рия? — для всех, говорю, ибо Сам Господь свидетельствует о Себе: на кого воззрю, токмо на кроткаго и молчаливаго и трепещущаго словес Моих (Исх. 66; 2). И мы сами не чувствуем ли особенного удовольствия, когда нам доводится иметь дело, или встретиться, с человеком истинно смиренномудрым, особенно когда он украшен способностями?

Для того, чтобы мы любили смирение и не думали, что оно может унизить нас, или помешать нам на пути жизни к нашему возвышению, сей добродетели прямо обещана награда, и именно возвышение; равно как за противоложный порок — гордости — прямо угрожается наказани­ем, и именно унижением: «всяк, — сказано, — возносяйся смирится; смиряяй же себе вознесется». И поелику это говорит Сам Бог, не ложный во всех словесех Своих, то опыт непрестанно подтверждает сказанное. Сколько гордецов низверженных, сколько смиренных — вознесенных!

Но нас ничто не трогает и не может привлечь к смирению, ни слово Божие, ни опыт. Гордиться, высокоумствовать, почитать себя лучше дру­гих, презирать подобных себе, искать первенства, отличий, — все это сде­лалось для нас как бы некоей необходимостью. Отчего? От незнания са­мих себя, от необращения внимания на свои недостатки. Кто знает хоро­шо самого себя, тот какими бы ни обладал талантами, всегда будет смиренномудр. Почему? Потому что, при всех совершенствах наших, в нас всегда есть множество недостатков, следовательно, и причин к сми­рению как естественных, так и от нас зависящих. И, приметьте: Творец премудрый, в ограждение нас от гордости, даруя кому-либо отличные в известном роде таланты, всегда почти отъемлет у такого человека спо­собность на некоторые, самые обыкновенные вещи, или присоединяет к талантам какой-либо видимый, ощутительный недостаток. Так, напри­мер, люди, одаренные великим умом, часто не имеют никакого дара сло­ва; изумляющие памятью бывают бедны рассудком; особенно красивые нередко близоруки или тупы. Самые совершенства наши, достигая скоро предела и встречая преграду, за которую нельзя прейти, должны вести нас к смиренномудрию. Ты, например, отличен умом высоким, познани­ями обширными: так тебе же более и скорее, нежели кому другому, дол­жно быть известно, что значит весь ум человеческий и все наши позна­ния; как этот ум, говоря словами Соломона, с трудом обретает и то, что на земле, а того, что на небесах, что за пределами чувственного мира, ни познать сам собою, ни определить не может. Самая непрочность и брен­ность многих совершенств наших также постоянное побуждение к тому, чтобы не превозноситься. Ты одарена теперь здравием и красотою, кои побуждают тебя выситься перед другими, но долго ли продолжится эта свежесть лица, этот розовый цвет ланит и уст, этот, так называемый, небесный, а в самом деле нередко адский взгляд? Завтра придет болезнь -и все исчезло; послезавтра посетит печаль и горе — и все увяло; через несколько времени наступит преклонность лет — и ты станешь наряду со всеми. Не лучше ли же не отделяться гордостью от других теперь, когда это все поставят тебе в добродетель и заслугу?

Если за сим бросить хотя беглый взгляд на наши недостатки нрав­ственные, вспомнить о вольных и невольных грехопадениях наших; то откроется неиссякаемый источник побуждений к смирению для всякого. Ибо сколько у каждого обязанностей не выполненных, или выполнен­ных нерадиво! Сколько случаев к добру, опущенных неразумно, или упо­требленных на добро, но своекорыстно и только, отчасти! Сколько пря­мых и очевидных худых наклонностей и мрачных дел! Тем паче сколько порочных мыслей и чувств! Стоит только, хотя по временам, заглядывать в свое сердце, пересматривать свиток своих мыслей, чувств и деяний; и всяк увидит, как он еще мал духом и нечист сердцем, как далек от того, чем мог и должен быть.

Если кому-либо из нас по этим и многим другим причинам придет святое желание не только молиться устами о духе смиренномудрия, а и на самом деле стяжать сию боголюбезную добродетель, тот да ведает, что смиренномудрие есть такое состояние души, в коем она, познав всю слабость и нечистоту свою, бывает далеко от всякого высокого мнения о себе; постоянно старается раскрывать в себе все доброе, искоренять все злое, но никогда не почитает себя достигшей совершенства и ожидает его от благодати Божией, а не от собственных усилий. Человек смирен­номудрый всегда имеет некую святую недоверчивость к себе, к силам своего ума и воли: и потому осмотрителен, скромен и тих во всех своих словах и действиях. Он никогда не позволит себе дерзких суждений, тем паче о лицах и предметах, кои выше его, тем паче о таинствах веры. Че­ловек смиренномудрый особенно боится похвал и высоких достоинств: посему не только не ищет их, но рад, когда они ходят мимо него. Он охот­но уступает другим первенство во всем, в самых делах благих. Но когда нужно подать пример, он первый. Смиренномудрый без огорчения, даже иногда с радостью встречает неудачи и огорчения; ибо знает цену и пользу их для своего внутреннего исправления. Потому он не памятозлобив, всегда готов простить обидевшего и воздать ему за зло добром. Таковы очевидные признаки смиренномудрия! Оно любит скрывать свои добро­детели; любит, напротив, обнаруживать свои недостатки, если то может быть без соблазна для ближнего.

У кого учиться смиренномудрию? Всего менее у мудрости земной. Разум по натуре своей, как замечает святой Павел, кичит, то есть надмевает и располагает к гордости и величанию; одна любовь чистая созида­ет, — смиряя; соединяя, утверждая. Всего лучше учиться добродетели смиренномудрия у святых Божиих человеков, кои оставили нам величай­шие образцы смирения, как, например, Авраам, который, удостоившись чрезвычайных откровений и великого названия другом Божиим, не пре­ставал называть себя землею и пеплом; святой Давид, коему ни сан царя, ни звание пророка, не воспрепятствовали сказать о себе: аз есмь червь, а не человек, поношение человеков (Пс. 21; 7); святой Павел, который, бу­дучи первым из апостолов по трудам, смиренно исповедует, что он есть первый из грешников.

Но чтобы мы охотнее учились сей трудной для нашего самолюбия добродетели, то учителем смиренномудрия взялся быть для нас Сам Гос­подь и Спаситель наш. Научитеся, — говорит Он, — от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем (Мф. 11; 29). Какого не оставил Он нам урока, какого не подал примера в смирении? При самом вступлении в мир наш, Он, яко Владыка и Господь всяческих, мог бы окружить колыбель Свою, если не роскошью, то удобством; но где рождается Он? В вертепе. На чем возлегает Рожденный? В яслях. Се пример смирения для вас, богатые! Ирод воздвигает на Него лютое гонение, Его жизнь в опасности: а что бы послать против гонителя хотя единого из тех дванадесяти легионов Ан­гел, кои готовы были всегда к исполнению Его велений? Но Он, гони­мый, смиренно спасает жизнь Свою бегством во Египет. Се пример сми­рения для вас, сильные земли!

Иоанн исходит на Иордан проповедовать покаяние и совершает кре­щение во оставление грехов: тут ли место Тому, Кто не сотворил ни еди­ного греха, и для того пришел на землю, чтобы истребить всякий грех правдою Своею? И что подумают, если безгрешный будет просить сего крещения и получит его? Но Господь просит крещения, и приемлет его смиренно от Своего Предтечи. Се пример смирения для вас, слишком дорожащих мнением о вас человеческим, и из опасения того, что поду­мают о вас, уклоняющихся от совершения дел благих! — А на Голгофе? Здесь уже не пример, а можно сказать, чудеса смирения, пред коими все наши подвиги и опыты в смирении суть ничто!

Итак, ищущая смирения душа, нет нужды нам с тобою много ду­мать, кого избрать себе наставником и образцом смирения: им будет для нас Сам Господь и Спаситель наш. Для сего предадим себя Ему всецело, как малое дитя предается учителю, и будем слушать, что Он начнет вну­шать нам. Люди могут только учить и подавать советы; Он же и научит стократ лучше, и явит в Себе совершенный пример того, чему поучает, и подаст нам силы исполнить выученное на самом деле. Аминь.

Слово в пяток недели 4-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух терпения даруй ми, рабу Твоему!»)

К сему прошению не нужно много возбуждать просителей, ибо для кого излишен дух терпения? Все мы так или иначе — страдаем; у всех природа отвращается скорби и печалей; посему каждому нужен дух му­жества и терпения, дабы не поникнуть под печалью, не предаться мало­душию и ропоту.

Но где взять сего духа терпения? В собственном сердце? Ах, оно первое отрекается терпеть, бьется беспокойно при малом неудовольствии, ропщет и стонет от боли — при сильной напасти. В своем рассудке? Он готов, по временам, смотреть холодно на бедствия, но только по време­нам; и что из сего хладного взгляда? Новая туга в душе, новая тяжесть в сердце. У подобных себе людей? Но у каждого есть свое горе; притом люди способнее разделять с нами радости, нежели скорби, и, разделяя скорби наши, способнее с нами плакать, нежели осушать наши слезы. В обстоятельствах жизни? Из них-то более возникают наши огорчения, наши печали и бедствия; взгляд на мир человеческий самый слабый утеши­тель. В природе и ее стройном порядке? Но самая стройность ее и благо­лепие есть как бы укор нашей бедности. А притом, взор человека страж­дущего, минуя то отрадное и успокоительное, что есть в природе, оста­навливается обыкновенно на том, что в ней представляется мрачным и возмущающим; а мало ли такого?

Таким образом мысль человека скорбящего, как голубица Ноева, не находя нигде: ни внутри, ни вне себя — места для успокоения, естествен­но стремится к небу. Внутреннее, ничем не заглушимое, чувство говорит каждому, что там — горе, есть сила для укрепления всякой немощи, есть радость, способная изгнать всякую печаль, есть жизнь, которая вовсе не знает смерти и тления.

Что всего неожиданнее, — в минуту сильных огорчений и бед самый нераскаянный грешник, также подъемлет иногда очи к небу и ожидает себе помощи и духа терпения. Но для чего? Дабы, собравшись с силами, снова устремиться к достижению тех же или подобных, беззаконных и безумных замыслов! Можно ли пожелать таковым духа терпения? Нет, Господи, даждь им духа не терпения, а малодушия и отчаяния в испол­нении беззаконных замыслов, да уразумеют, что напрасно уклонились от закона Твоего, вотще мнили найти у мира и плоти то, что обретается у Тебе единого. Отними у нас самих духа терпения, если мы будем упо­треблять его не на подвиги любви и благочестия, а на служение миру и страстям.

Молитву о терпении имеет право приносить тот, кто терпит за прав­ду или для правды. «Господи и Владыко живота моего, дух терпения да­руй рабу Твоему, — может сказать непостыдно человек, обремененный семейством и бедностью, — да не возропщу от тяжкого жребия моего, да возмогу трудами рук моих воспитать детей моих, да, томимый нуждою, не простру сих рук к обману и хищению». «Господи и Владыко живота моего, дух терпения даруй ми, — может непостыдно сказать человек, об­леченный высокой властью и достоинством, — да возмогу проходить, как должно, великое служение мое, ничего не забывая и не оставляя, что слу­жит ко благу общему, да понесу с благодушием всю тяжесть пререканий человеческих, да буду всем вся, не жалея ни сил, ни покоя моего, не сму­щаясь никакими трудностями и неудачами». «Господи и Владыко живота моего, дух терпения даруй рабу Твоему, — может сказать слуга, жела­ющий служить господину своему по-христиански, — да возмогу без ро­пота переносить прихоти и жестокость моего владыки, да не соблазнюсь худыми примерами роскоши и греха, коими окружен я, да не опущу ни­когда из виду той вечной награды, которую обещал Ты всем верным слу­гам в царствии Твоем». «Господи и Владыко живота моего, дух терпения даруй рабу Твоему», — может говорить самый последний из преступни­ков, когда он, возненавидев прежний путь беззакония, испрашиваемый дар терпения решился употребить на благодушное перенесение заслу­женного наказания, на побеждение в себе навыка ко греху, на очищение своей жизни и совести подвигами покаяния и благих дел.

Все таковые и им подобные да просят смело духа терпения и могут быть уверены, что им не будет отказано. Ибо если что угодно пред Госпо­дом и Владыкою живота нашего, то это наша готовность переносить стра­дания и искушения. Таковых Он никогда не оставит Своею помощью.

Но как же, — скажет кто-либо, — я давно страдаю жестоко, пламенно молюсь, вопию о помощи, прошу, по крайней мере, духа терпения, и не вижу его в себе, не чувствую никакой отрады и мужества? — Кто бы ни был, страждущий таким образом, да будет ведомо тебе, что Господь слы­шит молитву твою, видит скорбь твою, сострадает тебе, хранит тебя не­видимо и уготовляет тебе венцы и награду. Ибо как бы Он мог не видеть твоих слез и не сострадать им? — Это значило бы для Него отказаться от собственного всеведения и самого существа Своего, которое есть любовь и милосердие. — Почему же не подается тебе мужество и терпение? -Может быть, потому, что для тебя надежнее и полезнее состояние мало­душия, нежели мужество, дабы ты, пройдя это искушение, познал все бессилие человеческой природы и возверг всю надежду свою единствен­но на Господа; может быть даже, что испрашиваемый дар подан уже тебе, и ты не видишь его только потому, что воображал получить его не в том виде, или не в той мере, как он тебе подан. В самом деле, если ты продол­жаешь молиться и уповать, то в тебе уже есть, по крайней мере, начаток духа терпения. Ибо сей дух состоит не в том, чтобы не чувствовать свое­го бессилия и своих страданий, не плакать и не вопиять о помощи, не в том, чтобы не преклоняться под тяжестью бед и искушений и никогда не падать, а чтобы не пасть вовсе и не потерять веры и упования. В ободре­ние тебе на крестном пути твоем, мы можем и должны сказать тебе с апостолом одно, — что Господь никому и никогда не допускал и не допу­стит искуситься паче, «еже может понести, но со искушением всегда тво­рит и избытие».

«Но мне, — скажет иной, — уже ничего не осталось ожидать и же­лать, как только смерти». И что же, возлюбленный о Христе страдалец, если и смерти? Разве бы ты не умер, если б был самым первым счастлив­цем мира и когда бы все находилось в твоей власти? Смерть есть событие неизбежное для всех и каждого. Об одном должно заботиться всем, что­бы умереть о Господе, с истинным раскаянием во грехах и с верою в Ис­купителя. В таком случае смерть не потеря, а успокоение от трудов и скорбей. Блажени мертвии, умирающии о Господе… ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих!

«Но меня, — возразит страждущий, — смущает не собственная смерть, а мысль о том, что будет с моим семейством, с кем и как оно, бед­ное, останется?» — Останется с Тем, Кто именует Себя Отцом сирых и Заступником вдовиц, в деснице Коего все жребии человеческие, Кто трех отроков сохранил невредимыми в пещи огненной, Кто из младенца, преданного волнам речным, воздвиг вождя народу израильскому и бога фараону. Что будет с твоим семейством? Будет то, чего мы с тобою не можем и знать, но что давно уже, от вечности, положено в совете Божием, — будет то, что во всяком случае может послужить к истинному его благу. И семейство твое, конечно, будет страдать и терпеть; но сие терпе­ние послужит оградою от соблазнов роскоши и, может быть, стократ воз­наградится еще в этом мире. В самом деле, сколько примеров, что из се­мейств самых бедных и сиротствующих выходят люди самые прекрас­ные; между тем как там, где, по-видимому, все было употреблено на воспитание и образование детей, являются члены семейства, служащие ему в печаль и укоризну.

Сими и подобными размышлениями, да подкрепляем себя, братие, на пути земных скорбей и лишений, воодушевляясь примером Самого Господа и Спасителя нашего, Иже, вместо предлежащий Ему радости, претерпе крест, о срамоте нерадив, одесную же престола Божия седе<.i> (Евр. 12; 2), уготовляя венцы для всех истинных страдальцев. Аминь.

Слово в среду недели 5-й Великого поста («Господи и Владыко живота моего, дух любве даруй ми, рабу Твоему!»)

Даруй: ибо аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любве же не имам, был (яко) медь звенящи или кимвал звяцаяй.

Даруй: ибо аще имам пророчество, и вем тайны вся и весь разум, и аще имам всю веру, яко и горы преставляти, любве же не имам, ничто­же есмь!

Даруй: ибо аще раздам вся имения моя, и аще предам тело мое во еже сжещи е, любве же имам: никая пользами есть (1 Кор. 13; 1-3).

Так высоко ценит дар любви святой апостол Павел, у коего заим­ствовали мы слова сии. Он называет ее союзом или совокупностью всех совершенств; ставит ее не только превыше пророчеств, дара языков и знаний, но и выше самой веры и надежды: болъши жи сих любы. Иначе и нельзя ценить сию добродетель; ибо Сам Господь Бог наш, по свидетель­ству святого евангелиста, любы есть, и только пребываяй в любви, в Бозе пребывает, и Бог в нем пребывает (1 Ин. 4; 16).

Но что это за любовь, так высоко ценимая? Очевидно, не та, что гос­подствует в мире; ибо и мир исполнен любовью, но какою? Все, еже в мире, — говорит тот же апостол, — есть похоть плотская… похоть очес, и гордость житейская (1 Ин. 2; 16). Сия нечистая любовь не успокаивает, а раздражает, не созидает, а превращает; от сей любви рушится тишина и благо семейств; стонут веси и грады; льется иногда рекою кровь челове­ческая. Любовь сия хуже самой ненависти мирской: ибо ненависть зас­тавляет быть осторожным и убегать сетей вражиих, а любовь плотская заставляет добровольно стремиться в пропасть.

Хотите ли знать свойства чистой любви христианской? — Нельзя луч­ше изобразить ее, как она изображена у святого апостола Павла. Любы, -говорит он, — долготерпит, милосердствует: любы не завидит: любы не превозносится, не гордится, ни безчинствует, не ищет своих си, не раз­дражается, не мыслит зла, не радуется о неправде, радуется же о ис­тине: вся покрывает, всему веру емлет, вся уповает, вся терпит, любы николиже отпадает (1 Кор. 13; 4-8).

Очевидно, такой любви нет в мире. Были все мы созданы для сей святой любви и имели ее некогда, но не умели сохранить. Пришел дух злобы и возмутил адским дыханием своим поток любви в нашем сердце. С тех пор мы во вражде со всем миром и с самими собою. В самом деле, что теперь любовь наша? Большею частью сокрытая ненависть. Если мы любим Самого Бога, то потому, что Он всемогущ, и мы опасаемся впасть в руки Его правосудия, — подвергнуться Его гневу и мукам вечным. От­нимите пламень ада, — и у многих угаснет любовь к Самому Богу. Что же это за любовь, которая имеет нужду возгреваться от пламени адского? -Если мы любим ближних, то потому, что они служат к нашей пользе и удовольствию; потому, что видим в них необходимые орудия для своего самолюбия, своих страстей и прихотей. В противном случае тотчас за­ступает место отвращение и даже ненависть, вражда и преследование. Что, наконец, выходит из любви нашей к самим себе, которая, по-види­мому, так беспредельна и неизменна? То, что мы, раболепствуя всю жизнь похотям и страстям своим, погибаем, наконец, телом и душою. Посему-то слово Божие не находит для нашего блага другого средства, как пред­писать нам вместо нечистой любви чистую ненависть к самим себе. Та­кова наша любовь!

Кроме сего злополучного превращения в нас дара любви, в сердце нашем есть другое, ужасное зло, — дух ненависти и злобы. Как мы ни скрываем этого пришельца из бездны, но он нередко проглядывает во многом, — в явной и тайной гордости, с коею небрежно презираем подоб­ных себе и не терпим высших себя, — в постоянной зависти к малейшему совершенству ближних, особенно когда его нет в нас самих, — в некоем злорадстве при огорчениях и неудачах не только чуждых нам людей, но самых ближних и друзей наших. Пламень прирожденной злобы, в нас гнездящийся, хотя сокрывается во глубине духа, подобно огню подзем­ному, производит нередко ужасные взрывы и потрясения, от коих пре­вращаются домы, грады и целые царства. У него есть притом, как у огня подземного, постоянные отверстия на поверхности уст наших, в кои вы­ходит чад из студенца бездны (Откр. 9; 2), в виде слов бранных и зловон­ных. Вместе с сим чадом извергаются, как камни из гор огнедышащих, брани и ссоры нередко за самые ничтожные и пустые вещи, — распри и ненависти между такими лицами, кои связаны всем, что природа и дру­жество имеют у себя самого крепкого. Наконец, как огненная лава, текут обманы наглые, явные хищничества, жестокости и убийства, особенно во времена браней и междоусобий.

Взирая с сей стороны на мир человеческий, ощущая вокруг себя бур­ное дыхание злобы и ненависти, усматривая в собственном сердце николиже оскудевающий источник злобы и лукавства, кто не почувствует нужды возвесть очи к небу и вместе с святым Ефремом воззвать: «Госпо­ди и Владыко живота моего, дух любви даруй ми, рабу Твоему! Даруй, да не увлекусь всемирным потоком самолюбия и зависти, да возмогу лю­бить всех, кого Ты любишь, любить так, как Ты любишь, не тою мирскою любовью, которая во всем ищет своих си, а любовью возлюбленного Сына Твоего, которая готова положить душу за братию, тем паче умеет сно­сить все недостатки ближнего и оскорбления, готова прощать и любить самых врагов Своих!»

Но, ожидая и испрашивая таким образом огня чистой любви свыше, мы, братие, и сами не должны оставаться в бездействии, а уготовлять души и сердца свои, как светильники, к тому, чтобы огонь небесный, сошед на них от Духа Святаго, мог удобно воспламенить их. В чем должно состоять сие приготовление? После молитвы, всего более в размышле­нии о любви Божией и о том блаженном союзе, коим во Христе связаны неразрывно все потомки Адамовы.

В самом деле, Отец Небесный объемлет Своей любовью всех чело­веков; Он сияет солнце свое равно на праведные и неправедные; мы име­нуемся и хотим быть чадами Его: если именумся не напрасно, если хо­тим быть чадами не на словах токмо, а и на самом деле, то как ненави­деть тех, коих любит общий Отец наш?

Единородный Сын Божий, возлюбленный Спаситель наш, пришел на землю и умер для спасения всех; любовь Его к бедным грешникам не отвергает никого: ни мытаря, ни прелюбодеев; Он подал прощение со Креста самым распинателям Своим и молился за них. Мы сознаем себя грешниками; хотим, чтобы грехи наши были очищены Его Кровью, при­крыты Его заслугами: услышится ли наша молитва о сем, подастся ли нам прощение во грехах наших, если мы не будем подражать великоду­шию и любви нашего Искупителя, не отпустим долгов ближним нашим, кои, в сравнении с нашими долгами, составляют такую малость?

Дух Святый, Коим знаменовались мы в купели крещения и от Коего получили обручение живота вечного, положил драгоценное, неизглади­мое знамение Свое не на одних нас и не на одних тех, кои любезны нам, но на всех и каждом; Он силен из Савла соделать Павла, из мытаря -евангелиста, из разбойника, на кресте висящего, — наследника рая; будем ли мы после сего смотреть на кого-либо, как на отверженного, лишать совершенно любви своей того, кто не лишен знамения и любви Духа Святаго?

И к чему стремимся мы? К наследию царствия небесного, в которое не может внити никая злоба и ненависть. Посему, если бы кто-либо из ближних наших и заслуживал своею нечистотою наш гнев, то мы не долж­ны питать к нему ненависть из любви к нам самим, дабы сия ненависть, как вещь запрещенная, не помешала нам войти в царство любви и мира.

Подобными размышлениями, братие, должны мы разогревать хлад­ное сердце свое для любви к ближним, и таким образом приуготовлять его для принятия огня любви небесной от Самого Духа Святаго, твердо памятуя, что доколе сей огнь не низойдет на нас, душа наша может теп­леть, разгорячаться, даже дымиться, так сказать, любовью; но никогда не произведет из самой себя чистого, постоянного и неугасающего пламени любви Христовой. Аминь.

Слово в пяток недели 5-й Великого поста («Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков!»)

Что бы, казалось легче и естественнее для человека, как зреть соб­ственные свои прегрешения? — Но, видно, это не собственность наша, а дар, и дар немалый, когда его просит для себя и такой великий подвиж­ник, как святой Ефрем. Подлинно, сей дар нисходит только свыше, и весь­ма нужен для всех и каждого.

Во всех нас есть какое-то непостижимое отвращение от того, чтобы зреть свои прегрешения. Может быть, это знак, что грех не свойствен природе нашей; но во всяком случае это крайне пагубно для нас: ибо как я займусь исправлением своей жизни, если не знаю, что во мне худого и в чем состоят грехи мои? — О сем-то, однако же, познании менее всего заботятся. Тут оставляет человека даже врожденное ему любопытство, так что вы найдете множество людей, кои, подобно Соломону, пересмот­рели все от кедра до иссопа, и ни разу не рассматривали самих себя хотя столько, как они рассматривают какое-либо насекомое или травку. Судя по сему, можно бы даже подумать, что человек ненавидит себя и потому не хочет знать.

Между тем, он любит себя более всего, и во всем ищет только себя, все относит к себе видимо, непрестанно занимается собою, но рассма­тривать свой характер и поведение, свое сердце и совесть, к этому нет у человека охоты; в сем отношении он готов заняться чем угодно, только не самим собой; готов дни и недели проводить над разбиранием самых маловажных вещей, только бы не быть принужденным беседовать с своею совестью.

В самом деле, много ли употребляем мы времени на испытание сво­ей совести даже пред исповедью, когда нужно бывает дать пред служите­лем алтаря, или иначе пред самим Спасителем нашим, отчет о нашем поведении, и выслушать приговор с разрешением или осуждением нас на всю вечность? — Много, если употребляем на сие важнейшее дело не­сколько часов. А сколько часов, дней, недель и месяцев употребляется нами на предметы самые неважные для души и совести, на мелкие счеты и отчеты по хозяйству, на рассмотрение какой-либо книги или древно­сти, на составление плана для каких-либо увеселений, на продажу или покупку нескольких животных?

Напрасно слово Божие непрестанно повторяет нам, что душа наша бесконечно важнее тела, и что если погубим душу, то ничто не помо­жет, хотя бы приобрели целый мир; напрасно пастыри и учители Церк­ви внушают нам, что не надобно пренебрегать греховных ран сердца, что они, составленные без внимания, соделаются неисцелимыми и при­чинят смерть душе; напрасно внутренний человек наш, брошенный без помощи, подъемлет иногда главу и стонами своими напоминает нам, что внутри нас смерть и пагуба: мы глухи и слепы ко всем сим внуше­ниям и указаниям; бросив беглый взгляд на мрачную картину своего бытия, поправив в ней иногда некоторые черты, слишком уродливые, тотчас закрываем ее от самих себя завесою забвения. Кто же после сего может возбудить нас от пагубного нечувствия и невнимания к самим себе, если Сам Господь не приидет к нам и не коснется сердца нашего своею всемощною благодатью?

Но сию благодать надобно испросить усердной молитвой, без чего она, если и приидет к нам, то не найдет себе у нас входа и места. Посему-то человек, начинающий ощущать нужду в познании нечистоты и грехов своих, должен как можно чаще обращаться с молитвой ко Господу и во­пиять из глубины души: «Господи Царю, даруй ми зрети моя прегреше­ния!» Сними с умственных очей моих бельмо самолюбия, да вижу всю черноту моих преступных деяний; направь Сам душевное мое зрение на мою совесть, да не скользит оно и не рассеивается по предметам для меня чуждым, хотя и обольстительным! — Ибо что пользы, если я буду знать все, а не познаю самого себя? Что пользы, если я совершу дела великие и громкие, коим будет дивиться свет, а не исправлю себя для вечности? -Пусть лучше останется для меня в неизвестности все, что происходит в свете, как падают и возвышаются царства, но да не останется неведомым то, что совершается в моем сердце и совести, как падаю и как должен восставать от падения я сам.

При пагубной невнимательности к себе и состоянию души своей, в человеке есть другая крайность — несчастная наклонность к осуждению своих ближних. Не говорим уже о слабом поле, у коего наклонность к пересудам ближних делается нередко господствующей страстью: самые мужи, от коих ожидалось примеров совершенно противного, и они, наря­ду с немощными сосудами, раболепствуют сему недугу. И откуда берет­ся в сем отношении дальнозрительность у самых близоруких умов! От­куда сметливость и тонкая сообразительность у самых косных на все про­чие суждения! Откуда неутомимость в исследовании чужих дел и намерений у самых недеятельных!

И здесь также в людях не без странного противоречия. Облеките сих самозванных судей и пересудчиков обязанностью судить грехопа­дения ближних по законам: они скоро потеряют терпение и будут тяго­титься своей должностью, показывать небрежность в ее выполнении, хотя это вредно для блага общественного. А без обязанности, дома, в праздной беседе, сии же люди всегда готовы не утомляясь судить и пе-ресуждать весь свет.

Сама добродетель и порок не производят в нас, в отношении на­клонности осуждать ближнего, почти никакого различия. Человеку на­божному, например, вовсе неприлично заниматься не только осуждени­ем, но и суждением о грехопадениях своих ближних; ибо если кто, то работающий Господеви, должен знать, что имже судом судит человек ближнего, себе осуждает (Мф. 7; 2). Но многие ли из людей набожных совершенно свободны от несчастной наклонности осуждать при каж­дом случае ближнего?

У некоторых, напротив, набожность служит как бы вместо признан­ного всеми права видеть и указывать сучец, находящийся в очию брата. Подобное с людьми явно порочными и обезглавленными. Собственные грехи и чернота должны бы навсегда запечатлеть им уста и заставить смотреть долу. Но они-то первые готовы кричать на весь свет о том, что заметят в вас, прибавляя от собственного запаса зла то, чего недостает к худости вашего поступка.

После сего неудивительно, если истинно добрый христианин, чув­ствуя наряду с другими в падшей природе своей наклонность к осужде­нию ближнего, и видя невозможность самому себе всегда удерживать язык от злоречия, обращается с молитвой ко Господу о том, чтобы ему дарова­на была благодать — «зрети своя прегрешения и не осуждати брата свое­го!» Довольно, Господи, с меня моих собственных грехов и язв внутрен­них, кои еще не осмотрены, не исчислены, остаются без уврачевания и со дня на день делаются глубже и неисцельнее; а до грехов чуждых, коль скоро согрешающие не зависят от меня, какая мне нужда? Есть у них свой судья и вместе врач, твоя правда и твоя любовь. Стоят ли они? Тебе, своему Господу, стоят. Падают ли? Тебе, своему Господу, падают. И Ты всегда силен восставить их. Сколько грешников посредством покаяния соделались людьми святыми!

Может быть, и осуждаемые мною уже престали от греха, давно нача­ли свое покаяние и оправданы благодатью Твоею: а я буду продолжать преследовать их злоречием и, подобно диаволу, клеветать на них, теперь уже невинных и оправданных Тобою! — Да сохранит меня от сего благо­дать Твоя, и да подаст, вместо осуждения ближнего, зрети моя прегреше­ния, зреть не хладным оком чуждого зрителя, а как взирают на свою ни­щету, на свои раны, на собственную смерть, зреть и плакать о зримом, зреть и врачевать гнилость души, зреть и употреблять все средства не впадать в новые грехи и в новую пагубу!

Если бы кто за сим вопросил: какое надежнейшее средство к тому, чтобы, при помощи благодати Божией, приучить себя зреть свои прегре­шения: тому скажем, что лучшее средство принудить себя к тому (с на­мерением говорим — принудить: ибо без принуждения и всякое благое дело, тем паче сие, никогда не совершится) состоит в том, чтобы назна­чить известное, хотя краткое, время именно на рассматривание своих поступков и чувств, назначить так, чтобы оно не было уже употребляемо ни на что другое.

Таким образом мы поставим себя в необходимость заниматься сами­ми собою; а занимаясь постоянно, если не вдруг, то с продолжением вре­мени, непременно узнаем, каковы мы, какая в нас господствующая страсть, чем недугует наш ум и сердце. Совет сей может показаться неисполни­мым для тех, кои не вправе располагать своим временем. Но, во-пер­вых, нет человека, у коего бы вовсе не было своего времени; а здесь его немного и нужно; во-вторых, если не можешь располагать временем, то располагай мыслями: этого никто не может отнять у тебя. Ты, например, слуга, должен всякий час быть готов исполнять приказания господина; но, среди самого исполнения их, у тебя есть немало возможностей обра­тить мысль на самого себя, на свою жизнь, на свои грехи. Сим святым занятием наполнялось бы даже у тебя множество праздных промежутков времени, в которые ты не знаешь что делать, скучаешь, предаешься зло­речию или еще худшему.

Как приучить себя, с другой стороны, не осуждать брата своего, то есть, всякого ближнего? — Во-первых, смотри всегда на согрешающего собрата как на больного; потому что грех есть действительно болезнь, худшая всех болезней. При таком взгляде страсть к осуждению непре­менно будет хладеть и гаснуть. Ибо осуждаем ли мы больного, кто бы он ни был? Нет, мы чувствуем к нему невольное сострадание. Во-вторых, должно поставить себя за правило, увидев что-либо худое в ближнем или услышав о том, тотчас мысленно помолиться за него. Это каждому и за­всегда весьма легко делать; и между тем, это сильнейшее средство про­тив духа осуждения, который не терпит молитвы и бежит от нее.

Когда мы будем таким образом сами делать свое дело по силам, бу­дем приучать себя к тому, чтобы смотреть на свои падения, а не на грехи ближнего: то Господь подаст нам и благодать Свою, с которой нам можно будет достигнуть того вожделенного состояния, в коем знают только себя и свои грехи, и не ведают, есть ли в мире хотя один подобный грешник. Аминь.

Слово в среду недели 6-й Великого поста

Кончилась, братие, молитва святого Ефрема. Окончатся и наши со­беседования о ней. Ужели кончится вместе с ними и дух молитвы и со­беседований? — Да не будет! — Ибо если так, то напрасно проведено здесь время; напрасно и мы выходили пред вами и расточали мысли и слова наши; напрасно и вы собирались в таком множестве, стояли немалое время в такой тесноте, следуя за нами взорами и мыслью вашей. Но если виденное нами в вас во время святого поста, может служить порукой за будущее: то мы вправе иметь не столь печальные надежды. Ибо что мы видели? Постоянное, усердное расположение к Святой Церкви и слуша­нию поучений; видели глубокое благоговение к предметам священным и внимание к делу своего спасения; слышали частые вздохи при напо­минании о грехах, были не раз свидетелями даже слез ваших. Возможно ли, чтобы все это рассеялось и исчезло, не оставив следа? Не наших каких-либо трудов жаль нам было бы при сем, братие. Много ли мы трудились, и не вознаграждает ли подобный труд сам себя? Нет, нам жаль было бы в таком случае вас и душ ваших. Ибо, если бы хождение в церковь и слушание поучений, продолжавшиеся столько времени, не оставили по себе никакого следа в наших нравах и жизни; то это значило бы, что сердца наши подобно камням, на коих, что ни сей, не дождешься никакого плода, на коих, если что и всходит, то, не имея углубления в корне, скоро иссыхает потом — безплодно. Это значило бы, что мы нахо­димся в глубоком ослеплении и безжалостно обманываем самих себя: ибо когда наступит время поста, притихаем во зле, оставляем угожде­ния плоти и рабства страстям, обращаемся, по-видимому, к Богу; а когда пройдет пост и снова предстанет мир с его отравой, то бежим стремглав к сему врагу, пьем до дна подносимую нам отраву, отдаем ему в жертву то, что успели приобрести доброго.

Какого же плода, спросите, ты требуешь от нас, и что хочешь, чтобы произвели в нас беседы твои? Не наши беседы, возлюбленные. Если бы мы надеялись на свое слово и свой ум, то никогда бы не решились раз­верзать пред вами уст своих. Но мы уверены, что с нами, на сем месте, всегда невидимо Тот, Кто избрал нас недостойных в дело служения и поручил нам слово спасения (2 Кор. 5; 19), Кто дает, когда нужно, уста и мудрость самым буиим мира, Кто словом Своим может воздвигнуть от камени чада Аврааму и из самого ожесточенного грешника соделать со­суд в честь. В нас есть уверенность, что когда мы совершаем священно­действие благовествования Христова и оглашаем своими словами слух ваш, в то же время действует над сердцами вашими благодать Духа Свя­таго, Того общего всех нас Наставника, Который посредством рыбарей и мытарей обратил из тьмы в свет, из области сатаны к Богу — целую все­ленную, который может тронуть не только самое закоснелое во грехе серд­це, но и пременить его на сердце новое, чистое и святое. При таких вели­ких и всемогущих действователях почему не ожидать самых чудес обра­щения? — В самом деле, разве рука Господня сократилась? Разве у Спасителя не осталось для нас крови очистительной, а у Духа — огня просвещающего? — Не мните же, что вы не обязаны ни к чему важному потому, что слушали человека, вам подобного. Пусть человек сей будет далек от совершенства, пусть будет самым последним из грешников; но он вещал вам о имени Господнем, вещал не от себя, а от лица Спасителя вашего; вместе с ним действовал на вас сам Дух истины и благодати. Пренебречь таким действием — значит забыть о спасении души своей.

Не забывайте же сего, возлюбленные! Не будьте подобны человеку, который, посмотревшись в зеркало и увидев лицо свое и черные пятна на нем, вместо того, чтобы тотчас умыться, отошел и забыл, что видел и что надобно ему было сделать.

Изъяснимся прямее. Пред вами, по мере сил наших, изображены по­роки, кои безобразят душу нашу, и коих потому всемерно надобно избе­гать христианину; изображены и добродетели, кои могут украсить все существо наше, и кои по тому самому надобно, во что бы то ни было, стяжать и хранить до конца жизни. Быть не может, чтобы не только наше слово, но и собственная совесть ваша не говорила вам, что и в вас, как и в прочих людях, есть сии пороки и немалый недостаток в сих добродете­лях. Не должно ли после сего, — если мы не почитаем за ничто и пороков и добродетелей, — принять все возможные меры к искоренению в нас пер­вых и к насаждению и укреплению последних? — Итак, кто любил доселе празднословить и кощунствовать, да научится отселе полагать словам своим вес и устам затвору. Кто любил предаваться праздности и губил драгоценное время в забавах, да изыщет полезное, сродное своему состоянию и способностям, занятие. Кто увлекался слепо мечтами честолюбия, да возлюбит смирение и престанет гоняться за призраком хвалы мирской. Кто привык встречающиеся в жизни искушения сретать ропотом и жалобами на свою судьбу, да встречает их отселе преданностью в волю Божию, яко врачевство полезное для души. Кто был в отношении к другим суров, жесток и нелюбовен, да приимет противный образ об­хождения и действий. Кто забывал свои грехи и любил смотреть на чу­жие недостатки, да престанет видеть сучец в очесе брата и да научится извлекать бревно из собственного глаза.

Когда последует такая перемена с нами, тогда можно будет сказать, что настоящий святой пост прошел для нас не без пользы, что мы не на­прасно посещали храм, не напрасно слушали поучения. Тогда и мы воз­благодарим Господа, что благодать Его удостоила нас послужить делу вашего спасения. А доколе не произойдет сего, то и окончив, по-видимо­му, дело, мы с вами стоим еще на распутьи между успехом и неудачей, между потерей и приобретением. Стоят, без сомнения, и светоносные духи добродетелей и мрачные духи пороков, и ожидают теперь, к кому из них мы обратим лицо свое, за кем пойдем вслед. Не заставим же, братие, их в недоумении долго взирать на нас. Что медлить? В чем сомневаться? Пой­дем за Ангелами Божиими путем любезных им добродетелей в Царствие Божие, дабы, окружая нас и сопутствуя нам в продолжение жизни на­шей, они явились к нам и при исходе из тела души нашей и сопроводили нас на лоно Авраамле. Отвратимся однажды и навсегда от темных анге­лов греха и пороков, извергнем из души и сердца своего, через покаяние и исповедь, все, что занято от них богопротивного и душевредного, дабы в противном случае они не предстали у смертного одра нашего и не по­влекли бедную душу нашу, как свою собственность, в глубины адовы.

Господь, давший силу немощи нашей возвестить вам путь истины и правды, да дарует и вам хотение и силу вступить на сей путь с бодростью и шествовать по нему без преткновения. О сем не престанем молить Его благость выну, доколе не оскудеет слово во устах наших. Аминь.