ПЕРЕЙТИ на главную страницу творений митр. Георгия

 (Источник: «Вера и разум», 1904 г. N 19)

(Составитель сайта в порядке исключения политики сайта (духовно-подвижнические творения) выставила и этот труд, который, по ее мнению, является очень хорошим примером неосуждения и категоричности суждения, а примером духовной рассудительности, в которой есть и изложение фактов, и их систематизация, и объяснение духовных явлений относительно всех обговариваемых сторон. Ника)

Недавно (2 июля сего года) русская литература понесла тяжелую потерю в лице безвременно умершего, одного из талантливейших наших писателей А.П. Чехова. Под влиянием этой свежей, глубоко чувствуемой утраты, вновь пересматриваются сочинения Чехова, продумываются  его мысли и взгляды, обсуждаются выведенные им лица, взвешивается его мировоззрение. В газетах и журналах появилось и появляется много заметок и статей о Чехове, в которых произведения Чехова рассматриваются с самых разнообразных сторон и точек зрения. Однако ж, в существующей литературе о Чехове почти совершенным молчанием обойден один вопрос ―  вопрос об изображении Чеховым нашего духовенства. Вопрос о том, что видел и замечал в нашем духовенстве Чехов ― вопрос весьма интересный, никем не был подвергнут более или менее обстоятельному обсуждению, рассмотрению и освещению. В виду этого в предлагаемом кратком очерке мы решили, хотя отчасти, восполнить указанный пробел и рассмотреть, как изображается наше духовенство в произведениях Чехова.

Само собой понятно, что в произведениях Чехова мы не  найдем подробного и обстоятельного изображения духовенства. Нужно сказать даже более: среди рассказов Чехова очень немного рассказов, в которых упоминается о нашем духовенстве. Еще менее мы найдем у Чехова рассказов, в которых внимание его более или менее сосредотачивалось бы на духовенстве. Обычно в произведениях Чехова духовные лица являются как бы случайно, мимоходом, причем делается беглая характеристика их, и они исчезают. Только в рассказах «Кошмар», «Письмо», «Степь», «Дуэль» и «Архиерей» взгляд Чехова более продолжительно останавливается на духовенстве. Тем не менее наше духовенство в произведениях Чехова выступает в определенном освещении, с известными, определенными чертами и качествами, так что нетрудно уловить и передать общий тон и характер изображения Чеховым нашего духовенства.

Как вообще все сословия, так и духовенство, особенно белое (немонашествующие христианские священнослужители и церковнослужители – от ред.), в произведениях Чехова изображено отрицательным образом. Лица белого духовенства—все без исключения— наделены у Чехова только отрицательными качествами. Нет ни одного лица из белого духовенства, которое было бы обрисовано положительными красками. Разница между выведенными лицами белого духовенства только та, что одни из них более пошлы и низки, другие—менее. Из среды же монашествующего духовенства, которое в общем наделено также отрицательными чертами, выведено несколько симпатичных и положительных лиц.

Чтобы убедиться в этом, мы познакомимся по возможности со всеми духовными лицами в произведениях Чехова: начнём с белого духовенства.

Лица белого духовенства для удобства рассмотрения могут быть разделены на три категории: 1) лица, в силу неблагоприятно сложившихся жизненных условий, «забитые и жалкие», опустившиеся чуть ли не до потери человеческого образа; 2) лица, благодаря удачно сложившимся внешним обстоятельствам, «благодушные и довольные», но нисколько не возвышающиеся над будничною жизнью, не имеющие в сердце пастырского огня—словом, «лица заурядные»; и 3) лица вообще с отрицательными качествами, без дальнейшего определения и уяснения их, обрисованные вскользь, мимоходом и как бы случайно.

 К первому разряду духовных лиц относятся о. Яков Смирнов в рассказе «Кошмар» и о. Анастасий в рассказе «Письмо».                   

Отец Яков Смирнов совершенно забит жизнью, так что не только не имеет возможности осуществлять пастырские идеалы, но даже и думать о них. Эта забитость ярко сказывается в его внешнем виде. «Какое аляповатое, бабье лицо», подумал Кунин, чиновник присутствия по крестьянским делам, приехавший из Петербурга в свое село Борисово, при знакомстве со священником. «В лице о. Якова было очень много бабьего: вздернутый нос, ярко красные щеки и большее серо-голубые глаза с жидкими, едва заметными бровями. Длинные, рыжие волосы, сухие и гладкие, спускались на плечи прямыми палками. Усы еще только начинали формироваться в настоящие, мужские усы, а борода принадлежала к тому числу никуда негодных бород, которые у семинаристов почему-то называется скоктаньем: реденькая, сильно просвечивающая; погладить и почесать гребнем ее нельзя, можно разве только пощипать… Вся эта скудная растительность сидела неравномерно, кустиками, словно отец Яков выдумал загримироваться священником и, начав приклеивать бороду, был прерван на половине дела. На нем била ряска цвета жидкого, цикорного кофе, с большими латками на обоих локтях». Само собой разумеется, что такая внешность священника произвела самое неблагоприятное впечатление на Кунина. «Странный субъект, — подумал он, глядя на его полы, обрызганные грязью. Приходит в дом первый раз и не может поприличней одеться».  Дальнейшее поведение о. Якова тоже говорило не в его пользу. На приглашение Кунина садиться «отец Яков кашлянул в кулак, опустился на край кресла и положил ладони на колени». Отец Яков показался Кунину жалким и несолидным священником. «Никак не мог он подумать, что на Руси есть такие несолидные и жалкие священники, а в позе о. Якова, в этом держании ладоней на коленях и в сидении на краешке, ему виделось отсутствие достоинства и даже подхалимство». Еще более неприятное впечатление произвело на Кунина то, что священник Яков не обнаруживал интереса ни к какой живой и идеальной деятельности. Когда Кунин сказал, что он имеет быть попечителем открывающейся в приходе священника церковно-приходской школы и стал высказывать свои соображения на счет скорейшего устроения школы, то «лицо о. Якова, было бесстрастно, неподвижно и ничего не выражало, кроме застенчивой робости и беспокойства. Глядя на него, можно было подумать, что Кунин говорил о таких мудрёных вещах, которых о. Яков не понимал, слушал из деликатности и при том боялся, чтобы его не уличили в непонимании». «Малый, как видно, не из умных, — подумал Купин,— не в меру робок и глуповат». Не интересуясь идеальными стремлениями, о. Яков, однако, проявил большой интерес к желудочным потребностям. «О. Яков оживился и даже улыбнулся только тогда, когда в кабинет вошел лакей и внес на подносе два стакана чаю и сухарницу с крендельками». О. Яков с наслаждением погрузился в чаепитие. По лицу его разлилось удовольствием. «Он .. пил и смаковал всякий глоток». Когда чай был выпит, «выражение удовольствия сползло с лица». Непривлекательность таких желудочных стремлений еще усилилась тем, что о, Яков стал прятать крендельки в карманы. «Кунин видел, как его гость взял из сухарницы кренделек, откусил от него кусочек, потом повертел в руках и быстро сунул его себе в карман». «Ну, уж это совсем не по-иерейски!» — подумал Кунин: «что это поповская жадность или ребячество?». Когда ушел о. Яков, вот что думал о нем Кунин: «какой странный, дикий человек! Грязен, неряха, груб, глуп и, наверное, пьяница. Боже мой, и это священник, духовный отец! Это учитель народа! Воображаю, сколько иронии должно быть в голосе дьякона, возглашающего ему пред каждой обедней: «благослови, владыко! Хорош владыка!.. Владыка, не имеющий ни капли достоинства, невоспитанный, прячущий сухари в карманы, как школьник…. Фи! Господи, в каком месте были глава у архиерея, когда он посвящал этого человека? За кого они народ считают, если дают ему таких учителей?». В довершение к сказанному, и при богослужении о. Яков производил весьма неприятное впечатление: его служба отличалась крайним неблаголепием. В ближайшее воскресенье Кунин поехал к обедне. «О. Яков, служивший без диакона, ходил по церкви и кадил. Если бы не смирение, которым проникся Кунин, входя в церковь, то при виде о. Якова он непременно бы улыбнулся. На малорослом герое была помятая и длинная, предлинная риза из какой-то потертой материи. Нижний край ризы волочился по земле». Еще более неприятно поразила Кунина сама служба о. Якова. «Молитвенное настроение рассеялось, как дым, когда о. Яков вошел в алтарь и начал обедню. По молодости лет, попав в священники прямо с семинарской скамьи, о, Яков не успел еще усвоить себе определенную манеру служить.. Читая, он как будто, выбирал, на каком голосе ему остановиться, на высокому теноре или жидком баске; кланялся он неумело, ходил быстро, царские врата открывал и закрывал порывисто». «Жалуются на падение в народе религиозного чувства, вздохнул Кунин … Еще бы!.. Они бы еще больше понасажали таких попов!».

Так обрисован, о. Яков. Как видно из чистосердечной исповеди последнего Кунину, все эти недостатки объясняются «властью действительности», неблагоприятно сложившимися жизненными условиями. Жизнь забила о. Якова и довела его до такого состояния: она сделала его неряхой, глуповатым, жадным, не интересующимся высшими стремлениями. «Замучил голод»—вот объясненье самого о. Якова. Но как бы дело не обстояло, чем бы не объяснялось, во всяком случае все, что сказано об о. Якове, делает из него отрицательное лицо. Таких забитых и опустившихся священников тяжело видеть и пользы от них не может быть; они подавлены жизнью и пастырского дела делать не могут.

В таком же жалком виде выступает и о. Анастасий в рассказе Чехова «Письмо». Жалкость его сквозила уже в его одежде и во всем внешнем виде. «Это был старик, лет 65, дряхлый не полетам, костлявый и сутуловатый, с старчески темным, исхудалым лицом, с красными веками и длинной, узкой, как у рыбы спиной». Одет он был, хотя в роскошную, светло-лиловую рясу, однако эта ряса была слишком просторна для него и была с чужого плеча. Она была подарена ему вдовою недавно умершего молодого священника. Был на нем суконный кафтан с широким поясом и неуклюжие сапоги, размер и цвет которых ясно показывал, что о. Анастасий обходится без калош. Впечатление от о. Анастасия получалось самое жалкое. «Не смотря на сан и почтенные годы что-то жалкенькое, забитое и униженное выражали его красные мутноватые глаза, седые с зеленым отливом косички на затылке и большие лопатки на тощей спине. Он молчал, не двигался и кашлял с такою осторожностью, как будто боялся, чтобы от звуков кашля присутствие его не стало заметнее». Что же представлял собою этот священник в своей пастырской деятельности? Конечно, не представлял явления светлого, доброго. «За ним числилось много грехов. Он вел нетрезвую жизнь, не ладил с причтом и миром, небрежно вел метрические записи и отчетность—в этом его обвиняли формально, но кроме того еще с давних пор носились слухи, что он венчал за деньги недозволенные браки и продавал приезжающим к нему из города чиновникам и офицерам свидетельства о говении». Таков был о. Анастасий. Мы застаем  его у отца благочинного приехавшим по делу в великую субботу. Ему было запрещено служить до окончания следствия. Насколько низко, вследствие разных жизненных обстоятельств, опустился о. Анастасий, видно из того, что он как будто потерял всякое уважение к себе и пред светлою заутренею просит благочинного дать ему выпить: «отец Феодор (имя благочинного), продлите вашу милость- до конца, велите на прощание дать мне рюмку водки». Отчего же стал таким жалким о. Анастасий? От обстоятельств жизни, «от власти действительности»—вот объяснение Чехова. „Он был беден, -замечает Чехов, — и имел девять человек детей, живших на его шее и таких же неудачников, как он сам. Сыновья были не образованы, избалованы и сидели без дела, а некрасивые дочери не выходили замуж». Эти-то неудачи и бедность свели о. Анастасия на такую низкую ступень. Конечно, данное Чеховым объяснение несколько извиняет о. Анастасия, но не отнимает у него жалкости и порочности. Отец Анастасий является нежелательным пастырем и не только бесполезным, но даже вредным в приходе.

Ко второму разряду духовных лиц, «довольных и благодушных», но заурядных, без пастырского огня, относятся о. Христофор в рассказе «Степь» и диакон Победов в рассказе «Дуэль». Это посредственные, обыденные натуры, от которых пастырское дело не может выиграть, так как они им не заинтересованы или видят в нем только внешнюю сторону, опуская без внимания внутреннюю.

С о. Христофором, по рассказу Чехова, мы встречаемся, когда он предпринял поездку в губернский город, для продажи шерсти. Что же представляет собою о. Христофор? Это благодушнейший и легкомысленный человек, скользящей по всему поверхностно. Благодушие проглядывало в выражении его лица. «Он влажными глазами (так как, не смотря на раннее утро, выпил) удивленно глядел на мир Божий и улыбался так широко, что, казалось, улыбка захватывала даже поля его цилиндра». «Молча, он думал о чем-то веселом и хорошем и добрая, благодушная улыбка застыла на его лице». Отец Христофор—натура не глубокая, но поверхностная и легкомысленная. Он брался за дело не ради самого дела, а из-за процесса, как поступают обычно дети. «Человек мягкий, легкомысленный и сметливый, он всю жизнь свою не знал ни одного дела, которое могло сковать его душу. Во всех и многочисленных делах, за которые он брался на своем веку, его прельщало не столько само дело, сколько суета и общение с людьми, присущие всякому предприятию. Так, в настоящей поездке его интересовали не столько шерсть и цены, сколько длинный путь, дорожные разговоры, спанье под бричкой, еда не во время. Ясно, что такой человек не мог быть увлечен пастырским служением и предаться ему от души. Ясно, что и к пастырскому служению он мог относиться только легко, внешне и поверхностно; оно не могло его захватить всецело. Религиозные свои обязанности он также выполняет как то внешне, без проникновения, благодушно… Так, у него было обыкновение ежедневно читать кафизмы. Этого обыкновения он не оставил и в пути. Однако делает он это более внешне, чем внутренно, его увлекает более процесс, чем молитва, «Целую четверть часа о. Христофор стоял неподвижно лицом к востоку и шевелил губами… После каждой славы Он втягивал в себя воздух, быстро крестился и намеренно громко, чтобы, другие крестились, говорил трижды: аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже… Наконец, он, улыбнулся, поглядел вверх на небо, и кладя псалтырь в карман, сказал: fini! (окончено – от ред.)». Видно, что кафизмы нравились о. Христофору процессом своего выполнения. Такая же поверхностность сказывается и в рассуждении о. Христофора о своей жизни. «Живу с своей попадьей потихоньку, кушаю, пью, да сплю, за внучат радуюсь, а больше мне ничего и не надо. Как сыр в масле катаюсь и знать никого не хочу. Отродясь, у меня ни какого горя не было и теперь, ежели бы, скажем, царь спросил: что, тебе надобно? чего хочешь? Да ничего не надобно! Все у меня есть и все слава Богу. Счастливее меня во всем городе человека нет. Только вот грехов много, да ведь и то сказать, один Бог без греха». Из такого самодовольства, о. Христофора видно, что идеальная сторона пастырского служения от него, стояла далеко, что он был заурядной, серенькой и будничной личностью.

К этому же роду лиц должен быть отнесен и отец диакон Победов в рассказе Чехова «Дуэль». Диакон Победов, как и отец Христофор, человек благодушный и легкомысленный. Он почти постоянно улыбался и только ждал малейшего повода, чтобы рассмеяться. «Диакон, — замечает Чехов, — смеялся от всякого пустяка до колотья в боку, до упада». Когда фон-Корен, зоолог начинает плохо отзываться о чиновнике Лаевском, диакон только то и делает, что смеется, так что фон-Корен не выдержал и сказал: «не смейтесь, диакон, это глупо, наконец». Серьёзного дела отец диакон не знал. Он занимался большею частью ужением рыбы. На вопрос зоолога, где вы были, диакон обычно отвечает: «на пристани бычков ловил». Когда фон-Корен замечал на это, что по-видимому диакон никогда не будет заниматься делом, диакон отвечал: «дело не медведь, в лес не уйдет». Кроме ужения рыбы, диакон Победов брал иногда гитару и пел тихо тонким голосом: «отроцы семинарстии у кабака стояху». Свою бездеятельность отец диакон объяснял обстоятельствами своей жизни. «Сами знаете, — говорил он фон-Корену, — неопределенность положения значительно способствует апатичному состоянию людей. На время ли меня сюда прислали или навсегда, Богу одному известно… Я здесь живу в неизвестности и признаться от жары (дело было на юге летом) мозги раскисли». Однако, все это были только оговорки, которые изыскивает для своего оправдания бездеятельный человек, как это и понял зоолог: «все вздор… и к жаре можно привыкнуть… Не следует баловаться. Надо себя в руках держать». Богословских наук диакон, хотя и окончил семинарию, не знает, да ими и не интересуется. На вопрос зоолога, хорошо ли он знает свою богословскую часть, диакон отвечает: «плоховато». Когда зоолог предложил диакону дать ему список богословских книг, которые ему желательно было бы иметь, то особенного желания иметь богословские книги диакон не обнаружил «так-то так… пробормотал диакон и рассмеялся». Когда диакон размышлял о духовном служении, то оно представлялось ему с внешней стороны,—внутренняя сторона его от него была закрыта. Так, иногда ему думалось, что он пострижется в монахи… Тогда ему казалось, что «вот его посвящают в архимандриты, потом в архиереи. Он служит в кафедральном соборе обедню: в золотой митре, с панагией выходит на амвон и осеняя массу народа дикирием и трикирием возглашает: призри с небесе, Боже… А дети ангельскими голосами поют: святый Боже». Когда он размышлял о служении белого духовенства, то оно рисовалось ему тоже с внешней стороны. Представляется ему крестный ход, движущейся по пыльной дороге. «Поют певчие, ревут дети, кричат перепела, заливается жаворонок. Вот остановились и покропили святой водой стадо. Потом закуска, разговоры… И это хорошо». Словом, отец диакон Победов— поверхностная и легкомысленная натура. Он в своем служении не видит самого главного ― идейной его стороны, живет так, чтобы было приятно,—обычною будничною жизнью… От его служения едва ли можно ожидать пользы.

К третьей категории духовных лиц, вообще с отрицательными качествами, без дальнейшего уяснения этих качеств, должны быть отнесены все остальные лица белого духовенства, встречающееся в произведениях Чехова от священника до дьячка.

В рассказе «Письмо», кроме о. Анастасия, о котором было сказано раньше, выведен еще и благочинный о. Феодор, человек сухой и педантичный, хотя и умный. Он сурово винит своего диакона в том, что он плохо воспитал сына, по просьбе диакона пишет строгое письмо к его сыну, называя его язычником и даже низменным животным. Вместо любви и прощения, которые более достигают цели, он советует одну брань и суровость, так что о. Анастасий не советует диакону посылать это письмо: «не посылай…, прости. Бог с ним. Ежели отец родной не простит, то кто же его простит? Так и будет, значить, без прощения жить… Наказующие и без тебя найдутся, а ты бы для родного сына милующих поискал». ― В рассказе «У предводительши» священник о. Емений представлен настолько выпившим, что не мог даже говорить. Не понявшая, в чем дело, предводительша писала своей подруге: «отец Евмений, этот чудный старикашка, подсел ко мне и слезливо, глядя на меня, лепетал долго что-то, кат дитя». ― В рассказе «Тяжелые люди» об отце и деде тяжёлого человека Ширяева сделано такое замечание: «отец и дед его прото-поп бил прихожан палкой по голове».  ― В рассказе «Ведьма» о священнике отце Никодиме замечено: «отец Никодим—завидущие глаза…, все себе берет, заступиться некому».

Точно таким-же отрицательным образом изображены в произведениях Чехова и дьячки. Это люди обыкновенно или с какими-нибудь странностями, или глубоко—неразвитые, или даже зараженные грубыми суевириями. Так, в рассказе Чехова «Тайна» дьячок Федюков страдал какою-то странною страстью в дни великих праздников расписываться в поздравительных книгах высокопоставленных лиц. «Я, ваше превосходительство, — говорит Федюков  Навагину, — когда мы с крестом ходим, всегда у вельможных особ расписываюсь. Люблю это самое. Как увижу, извините, лист в передней, так и тянет меня имя свое записать». — Дьячок в рассказе «Канитель» никак не может записать имен о здравии и за упокой. Дело кончается тем, что он говорит бабе: «я их всех гуртом запишу, а ты неси к отцу диакону. Пускай диакон разберет, кто здесь живой и кто мертвый: он в семинарии обучался, а я этих самых делов, хоть убей не понимаю». ― Дьячок в рассказе «Ведьма» весь; во власти суеверий. Свою жену он считает ведьмой. Он думает, что его жена посредством заклинаний может поднять метель, грозу с тем, чтобы привлечь на ночлег молодых людей, к которым дьячиха была неравнодушна. Вот звонит почта, говорит дьячок своей жене… «Метель только еще начиналась, а я уже все твои мысли знал. Наведьмачила, паучиха. Завтра чуть свет пойду в Дьяково к отцу Никодиму и все объясню. Так и так, скажу, отец Никодим, извините великодушно, но она ведьма». Когда в метель к дьячку заехал ночевать молодой почтальон, то дьячок окончательно убедился в верности своих предположений относительно жены. Что жена его при помощи нечистой силы распоряжалась ветрами и почтовыми тройками, в этом уже он более не сомневался. ― В рассказе «Певчие» о дьячке Алексее Алексеевиче сделано такое замечание, которое говорит о нем с невыгодной стороны: «странно было видеть, как он статный и солидный … после одной громкой распри с дьяконом Евлампием Авдиесовым стоял два часа на коленях по приказу отца благочинного».

Иногда отрицательное изображение Чеховым нашего духовенства сказывается в каком одном каком-либо насмешливому выражении, уродливой фамилии и т п. образом. Так напр. в рассказе «В бане» цирюльник Михайло, принявший диакона отца Дионисия за длинноволосого студента, распространителя разных модных идей, извиняется пред ним, при чем нельзя не слышать авторской иронии в словах, которые он влагает в уста цирюльника: «простите, отец диакон, за то, что я подумал, что у вас в голове есть идеи». ― В сценке «В почтовом отделении» дьякон мычит и кашляет: «дьякон красноречивым мычанием и кашлем выразил свое сомнение» (в истине слов почтмейстера). ― Законоучитель гимназии в рассказе «Экзамен на чин» отчего-то носит фамилию Змиежалова; диакон в рассказе «Певчие» называется Евлампий Авдиесов и т. д.

Вообще или в характеристике, более или менее подробной, или в одном каком-либо ироническом замечании, или в выборе странной и уродливой фамилии сказывается отрицательное изображение Чеховым белого духовенства.

В изображении Чеховым монашествующего духовенства, нельзя не заметить более положительных и симпатичных красок. Из среды монашествующего духовенства выведено несколько лиц положительных и глубоко симпатичных, хотя в общем и здесь преобладают отрицательные краски.

В рассказе «Дуэль» после замечания об архиереях, что между ними есть очень хорошие и даровитые люди, фон-Корен, зоолог, преимущественно говорит о их недостатках: «жаль, что у многих из них есть слабость воображать себя государственными мужами. Один занимается обрусением, другой критикует науки. Это не их дело… Они бы лучше почаще в консисторию (учреждение по церковным делам при епархиальном архиерее – ред.) заглядывали». Выходит, что архиереи большею частью занимаются не своим делом и не заглядывают в консисторию. ― Более подробно обрисованы архиереи в рассказе Чехова «Архиерей». Здесь мы видим и епархиального архиерея, и викария. Епархиальный архиерей обрисован отрицательными красками. Это быль старый человек, больной ревматизмом или подагрой. Некогда интересовавшийся наукой и написавший трактат о свободе воли, он теперь, «казалось, весь ушел в мелочи, все позабыл и не думал о Боге». «Обыденщина», выражаясь словами Чехова, затянула его.» Совсем в другом свете представлен викарный архиерей, преосвящ. Петр. Хотя обыденщина окружала и преосвящ. Петра, временно управлявшего епархией за болезнью епархиального архиерея, однако он не погряз в ней, чувствовал ее давление, страдал от нее. «Народ казался ему грубым, женщины просительницы скучными и глупыми, семинаристы и их учителя необразованными, порой дикими. А бумаги, входящие и исходящие, считались десятками тысяч и какие бумаги! Благочинные по всей епархии ставили священникам, молодым и старыми, даже их женам и детям, отметки по поведению, пятерки и четверки, а иногда и тройки, и об этом приходилось говорить, читать и писать серьезный бумаги. И положительно нет ни одной свободной минуты, целый день душа дрожит». Не затянутый обыденщиной архиерейской жизни, преосвящ. Петр не мог привыкнуть и к тому страху, который он внушал другим, и низкопоклонству. Страшно его давило то, что «ни один человек не говорил с ним искренно, попросту, по-человечески», даже старуха мать, «с чужими себя державшая обыкновенно и просто, с ним, сыном, робела, говорила редко и не то, что хотела, и даже, как казалось ему, в его присутствии все искала предлога, чтобы встать, так как стеснялась сидеть». Таким образом, обыденщина архиерейской жизни не затянула преосвящ. Петра. Он был живым человеком, жившим высшими интересами. Особенно он любил церковную службу, уносившую его далеко от обыденщины, в высь христианского идеала. В церкви, на молитве, он чувствовала себя счастливым и здесь находил душевное успокоение. «Любовь преосвящ. Петра к церковным службам была врожденной, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в богослужении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым». При богослужении он часто умилялся и плакал. Как человек, стремящийся в высь христианского идеала, преосвящ. Петр чувствовал себя неудовлетворенным: „чего-то ему недоставало; все еще казалось, что нет у него чего-то самого главного, о чем смутно мечталось когда-то и в настоящем волнует все та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии и за границей». Так и умирает преосвящ. Петр (внезапно, от брюшнаго тифа), не отдавшись во власть обыденщины, с стремлениями к высшему и лучшему. Таким образом, в то время, когда епархиальный архиерей был затянут обыденщиной, преосвящ. Петр до самой смерти был выше ее, тяготился ею и непрестанно стремился к высшему и идеальнейшему. Преосвященный Петр—несомненно симпатичнейшая личность. Чехов, вопреки своему обыкновению, обрисовал преосвящ. Петра сочувственными красками и наделил его симпатичными качествами.

Что касается остального монашествующего духовенства, то в изображении его, в общем отрицательном, проскальзывают тоже положительный краски и видно иногда сочувственное отношение к нему. Так, в рассказе «Святою ночью» монахи вообще называются «праздными и скучающими», их разговоры «продлинновенными», однако здесь мы встречаем двух лиц с положительными чертами. Это послушник Иероним и иеродиакон Николай.

Иероним представлял собою нежную, чувствительную, незлобную натуру. Он глубоко понимает красоту церковных песнопений, чувствует их и переживает. Пасхальная ночь захватывает его своею радостью. «Ночь такая…» говорит он. Ныне всякой суете радуешься. Радуется небо и земля, и преисподняя. Празднует вся тварь. Вы вот будете там, господин, и вникните, что поется: дух захватывает», — восхищался Иероним. В монастыре он имел друга, только что умершего иеродиакона Николая. Он сошелся с ним на почве церковных песнопений. «Николай писал акафисты, которые приходились так по душе нежному Иерониму: «Николай писал акафисты сладко, и выразить, не могу, как он писал». В Иерониме трогает нас нежная привязанность к умершему другу: «теперь я все равно, как сирота или вдовица». Безобидность Иеронима тоже привлекает к нему симпатии. Будучи перевозчиком на пароме, он в святую ночь должен был быть сменен другим, но никто его не сменил. Иероним, однако, не высказывает никакого недовольства этим. На вопрос, вас еще не сменили? Он, улыбаясь, ответил: меня-с? Теперь уже некому сменять до самого утра. Все к отцу архимандриту сейчас разговляться пойдут». Такую же нежную и поэтическую  натуру представлял собою и умерший друг Иеронима иеродиакон Николай. Церковные песнопения для Николая были невыразимою усладою: «сейчас запоют пасхальный канон, — говорит Иероним, — а Николая нет, некому вникать. Для него слаже и писания не было, как этот канон. В каждое слово, бывало, вникал». Нежною привязанностью к Иерониму отличался Николай: «меня нет, — говорит Иероним, — он тоскует… и любил он меня больше всех… Обнимет меня, по голове гладит, ласковыми словами обзывает, как дитя маленького». Что за мягкая и деликатная натура был Николай, видно из следующей характеристики, данной ему Иеронимом: «у нас в монастыре ни в ком нет мягкости и деликатности, все равно как люди простого звания. Говорят все громко, когда ходят, ногами стучат, шумят, кашляют, а Николай говорил завсегда тихо, ласково, а ежели заметит, что кто спит или молится, то пройдет мимо, как мушка или комарик. Лицо у него было нежное, жалостливое». Такими симпатичными чертами обрисованы монах Иероним и его друг иеродиакон Николай.

Итак, из обозрения духовных лиц в произведениях Чехова мы видим, что наше духовенство изображено у него отрицательным образом. Среди белого духовенства в изображении Чехова мы не встречаем ни одного более или менее симпатичного лица, только среди монашествующего духовенства выведено нисколько симпатичных лиц.

Отчего же, спрашивается, наше духовенство в произведениях Чехова изображено с отрицательных сторон и только некоторое исключение сделано для монашествующего духовенства?

На этот вопрос можно ответить только то, что таково дарование Чехова; он видит и замечает во всем окружающем только отрицательные стороны. С отрицательных сторон он изображает крестьян, купцов, чиновников и т. д., с отрицательной же стороны изображал он и наше духовенство… Чехов—писатель «обыденщины», «власти действительности», засасывающей человека, убивающей в нем реальные стремления. «Чехов, — говорит Г. Вояжский, — воспевает страшную силу действительности в тысячах самых разнообразных проявлений… Власть действительности это власть стихийного начала жизни, власть бессознательного, власть обыденщины и обывательщины, будничной прозы …, власть мелочей жизни, копеечных счетов, пошлой скуки, бездушной жестокости, бестолковщины и бессмыслицы». При таком взгляде на окружающую действительность, что иное мог видеть и изобразить в нашем духовенстве Чехов, как не его недостатки и будничные мелкие стремления и запросы? Так смотрят на Чехова, как писателя, и другие критики, напр. Н. Михайловский, А. Скабичевский. Все они характеризуют Чехова, как певца власти действительности и обыденщины.    .

Если Чехов—певец власти обыденщины и всякой пошлости, то не отличается ли, вследствие этого, изображение им нашего духовенства неправильностью и несоответствием действительности? Нет, этого сказать нельзя. Изображённые Чеховым духовная лица прямо выхвачены из жизни, из окружающей действительности. Разве кто либо станет отрицать, что среди современного нам духовенства есть: лица забитые и жалкие, подобные о. Якову Смирнову в рассказе «Кошмар» и о. Анастасию в рассказе «Письмо»?.. Условия существования современного духовенства, особенно в великорусских губерниях, часто таковы, что принимают человека и делают его, в силу необходимости, жалким, заботящимся и думающим более о куске насущного хлеба, о снискании пропитания, чем о высоких идеалах пастырства. Эти суровые условия иногда бывают так непосильны для человека, что он почти теряет образ человеческий. ― Никто не станет отрицать и того, что среди современного духовенства, особенно на юге, где условия жизни духовенства лучше, много есть лиц, подобных благодушному и довольному о. Христофору в рассказе «Степь» или вечно смеющемуся диакону Победову в рассказе «Дуэль». Благоприятно сложившиеся условия существования часто бывают неблагоприятны для высших интересов и идеалов пастырства, вследствие чего человек бывает доволен своею жизнью, хотя эта жизнь есть более прозябание, чем разумная истинно-человеческая жизнь. ― Кто также станет отрицать, что среди нашего духовенства, особенно низших членов причта, есть пьяницы, жестокие, суеверные люди, каких нам изображает Чехов? Словом, Чехова нельзя обвинять в неправильности изображения нашего духовенства. Подобно тому, как Гоголь, изображавший современное ему общество с отрицательных сторон, не может быть обвинен в неправильности изображения, так должен быть свободен от этого обвинения и Чехов. Правда, Чехов не изображает—особенно среди белого духовенства— добрых и идеальных пастырей и церковно-служителей, которых—тоже никто не станет отрицать—много на св. Руси, но это значит только, что Чехов односторонен, не больше. Как был односторонен Гоголь в своих  изображениях современного ему общества, так односторонен  и Чехов. Он, как и Гоголь, не изображает нам положительных лиц, потому что это не соответствует его дарованию и миросозерцанию, хотя такие лица были и есть. И никто не может ставить этого в упрек Чехову, как никто не ставил этого в упрек Гоголю. То, что изобразил нам Чехов в своих произведениях — действительно и жизненно, однако, это не значит,  что в современной жизни существует только одно отрицательное и нет ничего радостного и хорошего; в современной жизни есть много хорошего и идеального, только последнее—предмет изображения для других писателей, с другим миросозерцанием и дарованием, по сравнению с Чеховым.    

Отчего же в таком случае Чехов, отрицательный писатель вообще, симпатичнее изобразил нам монашествующее духовенство, показав нам в его среде несколько положительных лиц? Это опять-таки находит свое объяснение в даровании и миросозерцании Чехова. Если Чехов изображал власть действительности и обыденщины, то несомненно и находил он ее чаще и более там, где ее более есть. Никто не станет оспаривать, что наше белое духовенство живет, окруженное большею обыденщиною, чем монашествующее. Белое духовенство живет в мире, в обычной обстановке, среди мелочей жизни. Влияние и власть обыденщины вследствие этого должно на нем сказаться более, чем на монашествующем. Последнее и стало монашествующим, потому что не мирилось с мелочами и пошлостью жизни, что его давила обыденщина, что ему было тяжело в обычной обстановке. Человек идет в монастырь, влекомый высоким христианским идеалом и здесь, в монастыре, вдали от мира, он действительно менее соприкасается с пошлостью жизни, менее чувствует ее власть и силу. Если где, то именно здесь меньше всего должна сказываться власть обыденщины и именно здесь можно найти немало лиц, не поддавшихся влиянию житейской пошлости. Отсюда-то и становится понятным, почему Чехов дал нам несколько положительных лиц из монашествующего духовенства. В этом общем взгляде на монашескую жизнь находит себе объяснение и то обстоятельство, почему различным образом изображены у Чехова епархиальный архиерей и викарный в его рассказе «Архиерей». Епархиальный архиерей близко соприкасается с жизнью, с ее мелочами. Он погружен в разбирательство житейских дел духовенства, забросан разными официальными бумагами, донесениями, отношениями, рапортами и т. д. Вследствие этого власть обыденщины может сказаться скорее на епархиальном архиерее, чем на викарном, имеющем меньшее соприкосновение с жизнью. В лице викарного архиерея преосвящ. Петра поэтому и представлен у Чехова человек, который, хотя и вступил в соприкосновение с мелочами епархиальной жизни за болезнью епархиального архиерея, однако, не затянут еще ими, тяготится их бременем, человек, в котором горит огонь живой жизни, изымающей его из ряда обыкновенных людей, погашающих в себе, под влиянием обыденщины, то, чем человек жив, святой и высокий идеал.

Из сказанного мы видим, что наше духовенство изображено у Чехова, хотя правильно, но односторонне, и эта односторонность находит для себя объяснение в даровании и миросозерцании Чехова. Нельзя не пожалеть о такой односторонности Чехова, о том, что Чехов не изобразил из среды белого духовенства добрых, усердных и благоговейных пастырей и церковнослужителей, бескорыстных деятелей, которых так много и в настоящее время на св. Руси.

Ректор Тульской дух. семинарии, Архимандрит Георгий.