ПЕРЕЙТИ на главную страницу творений митр. Георгия

 (Источник: «Вера и разум», 1903 г. N 5)

В настоящее время одним из модных писателей, если не самым модным, является Максим Горький. Имя его, можно сказать, известно у нас каждому образованному человеку. Книги его расходятся с неслыханною у нас быстротой. «Его имя, — говорит известный публицист Меньшиков, — передается из уст в уста в миллионах уголков, где только еще теплится интеллигентная жизнь. Куда бы вдаль вы ни поехали, от Петербурга до Тифлиса и от Варшавы до Владивостока, вы непременно встретите восторженных поклонников этого нового таланта, реже — хулителей его. О Горьком говорят, о нем ведут горячие споры». Особенною известностью и популярностью пользуется Горький среди нашей молодежи: он прямо кумир ее. Для молодежи Горький — это новый пророк, глашатай новых истин.

В виду такой известности и популярности М. Горького и влияния его особенно на вашу молодежь, едва ли будет излишней нравственно-христианская оценка произведений Горького, его взглядов, симпатий. Мы не будем касаться произведений Горького с художественной стороны. В художественном отношении Горький занимает, несомненно, одно из видных мест в современной русской литературе. Особенно прекрасны его художественные описания моря, приволья степей, красот природы: искусство Горького здесь признано всеми критиками. Не будем мы касаться в своем очерке и вопроса о верности изображения той среды, из которой Горький преимущественно берет типы для своих произведений, среды босяков. Одни критики признают в общем верность изображения этой среды, другие находят изображения ее утрированными, речи героев Горького считают искусственными, ходульными… Для нас в настоящем случае это не имеет значения, мы хотели бы выяснить, что проповедует Горький в своих прекрасных в художественном отношении произведениях в нравственном отношении, на стороне каких нравственных идеалов его симпатии и как его моральные взгляды относятся к морали христианской и даже этике здравого смысла.

М. Горький прямо от себя не высказывает своих этических взглядов. Его моральные взгляды и идеалы высказываются устами его героев: на основании этических взглядов его любимых героев только и можно судить об этике Горького. В таком заключении от моральных взглядов любимых героев Горького к его собственной морали едва ли будет какая-нибудь неправильность и ошибка. Общепризнано, что всякий писатель, особенно не объективный, высказывается в своих любимых героях. И это в особенности нужно сказать о Горьком. М. Горький менее всего может быть назван объективным писателем, — он субъективен более чем кто-либо другой из современных писателей. «Он, — как говорит критик Поссе, — пишет кровью своего сердца. Когда он говорит, он страдает, любит, ненавидит. Читая его произведения, чувствуешь, как бьется в них неспокойное, бурное сердце автора, и знаешь, что ему близко, что ему родственно, что он любит, что ненавидит». Если так ясно отражается Горький, со всеми своими симпатиями и антипатиями, в своих произведениях, то очевидно можно безошибочно уловить на стороне каких этических взглядов его героев его симпатии, какую мораль проповедует он устами своих героев. Это мы и старались сделать и, приведя в систему одобряемые Горьким моральные взгляды его героев, — представить этику самого Горького.

Что же в общем нравится Горькому в его героях и их поступках, что он хвалит и чему симпатизирует, что придает любимую Горьким окраску его героям и их поступкам? Мы не ошибемся, если ответим на этот вопрос: сила героев, сила их поступков. В «Песне о Соколе» и в «Песне о буревестнике» ясно высказываются эти симпатии Горького. —Сокол — это представитель силы. Сокол называется «смелым», «храбрым» «свободной птицей». Он говорит ужу, на вопрос последнего: «что, умираешь?» — «да умираю… я славно пожил… я знаю счастье… я храбро бился… я видел небо… ты не увидишь его так близко». Волны моря пели в честь погибшего смелого и свободного Сокола славу: «безумству храбрых поем мы славу… Безумство храбрых — вот мудрость жизни? О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Пускай ты умер! Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету». Очевидно, смелость, храбрость сокола, стремление к свободе, к полетам в небо — словом сила натуры сокола и его поступков — вот чему симпатизирует Горький. Такие же симпатии к силе высказываются Горьким и в его «Песне о буревестнике»… Буревестник носится над бушующим морем с криком. «В этом крике жажда бури! силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике». Грохочет гром. Буревестник, как стрела, пронзает тучи. «Вот он носится, как демон, гордый, черный демон бури, — и смеется и рыдает. Он над тучами смеется, он от радости рыдает»! Он кричит: «Пусть сильнее грянет буря»! Ясно, что буревестник тоже олицетворение силы, храбрости, при том необычной, — стремления к борьбе и победе. Устами своих героев Горький нередко высказывает, что сила — самое прекрасное в жизни и деятельности человека. ―Так, Ярославцев в повести «Ошибка» рассуждает о поступке кузнеца Матвея, добившего железной полосой упавшую в овраг телку: «Морально это или не морально? Во всяком случае, это сильно, прежде всего, сильно, а потому оно морально и хорошо». В этом рассуждении Ярославцева можно было бы и не видеть морального взгляда Горького, если бы такое рассуждение принадлежало только Ярославцеву, при том еще ненормальному, но так склонны смотреть, по справедливому замечанию критика Михайловского, все босяки Горького, на стороне которых симпатии его, — вследствие чего нельзя сомневаться, что так смотрит и Горький. ―Старуха Изергиль, в рассказе этого же названия, с восхищением рассказывает про людей прошлого времени, ибо «это были веселые, сильные и смелые люди». ―Грузинский князь Шарко в рассказе «Мой спутник» говорит: «Кто силен, тот сам себе закон». Горький вполне симпатизирует ему: «Он (князь) умел быть верным самому себе. Это возбуждало во мне уважение к нему». Горький восхищается, что в требованиях князя «был характер, была сила». ―В рассказе «Каин и Артем» Горький с сочувствием рассказывает, как избитому Артему стало жалко себя, что его такого сильного, такого красивого так изувечили, так обезобразили. ―В рассказе «Проходимец» бродяга Промтов, на стороне которого симпатии Горького, сам себя считает силой: «большинство людей — пятачки, ходовая монета… и вся разница между ними в годах чеканки. Этот стерт, этот поновее, но цена им одна, материал их одинаков и во всем они тошнотворно похожи друг с другом. А я вот не пяточек, хотя может быть я семишник». ―В рассказе «Читатель» последний говорит писателю: «Будь хоть на минуту сильным и уверенным в себе, и я возьму назад то, что бросил в лице твое. Я поклонюсь тебе. Смысл жизни в красоте и силе стремления к целям». ―В рассказе «Еще о черте», черт издевается над Иваном Ивановичем, профессией которого было стремление к совершенству, как над человеком, не отличающимся ничем сильным. Он даже предлагает Ивану Ивановичу свои услуги вырвать все злое из его сердца. —«Э… видите ли… ведь это, должно быть, очень болезненная операция?» — спрашивает Иван Иванович. —«Только для твердых сердцем, — отвечает черт, — для тех, у кого чувства цельны и глубоко вросли в сердце». —«А я?» — спрашивает Иван Иванович. —«У вас, — отвечает черт, — вы извините, сердце мягкое, такое знаете дряблое, как переросшая редиска, например. Когда я буду извлекать стесняющие вас страсти, вы почувствуете тоже, что чувствует курица, когда у нее вырывают перья из хвоста». Из этого видно, что люди оцениваются у Горького по силе, интенсивности, стойкости и что слабые люди не представляют приманки ни для кого… Думаем, что указанных ссылок и примеров достаточно, чтобы видеть, что Горький преклоняется пред силой, что он оценивает людей и их поступки меркой силы, что, по нему, самое главное, и прекрасное в человеке — сила.

Что же такое эта сила, которой восхищается Горький в своих героях и их поступках? Из сказанного ранее ясно не видно, о какой силе говорит Горький. Может ли эта сила быть примирена с нравственной силой любви и добра и, если не может, то как надобно понимать восхваление ее Горьким? Сила, перед которой преклоняется Горький, считая ее и ее проявления чем-то прекрасным и моральным, не совпадает с нравственной христианской силой любви и добра. Сила, которую воспевает Горький, — это сила во всех ее видах, во всех ее проявлениях. Для Горького важен не характер силы и ее качество, а важна самая сила, как сила, — ее интенсивность, напряженность, яркость, безразлично к тому, имеет ли она доброе направление или злое, или даже никакого, но представляет собой чисто стихийную силу. Понятие силы у Горького чисто формальное понятие, могущее иметь различное содержание. Всякая сила, как сила, прекрасна, и все, что вытекает из силы, какова бы ни была эта сила, — что ярко само по себе и сильно, все это прекрасно, хорошо и морально: «это сильно, прежде всего, сильно, и потому оно морально и хорошо», — вот общий основной взгляд Горького. Наоборот, слабость, в чем бы и какова она ни была, — вот то, из чего выходит все ничтожное, отвратительное, независимое от характера поступков… Вследствие этого, нам кажется, Горький может восхищаться и нравственной силой любви и добра так же, как и всякой силой, только это восхищение будет объясняться не тем, что в данном случае проявляется нравственная сила любви и добра, а тем, что здесь проявляется именно сила, как сила — ярко, интенсивно… Словом, началом хорошего и морального у Горького служит сила вообще, как сила, независимо от ее качественного содержания и направления.

Что действительно это так, видно из того, что Горький в своих произведениях одинаково воспевает всякую силу, независимо от ее содержания и направления. Он воспевает и физическую стихийную силу, и психическую стихийную силу стремления к свободе и воле, и силу воли, направленную на одно определенное дело, и даже, наконец, силу религиозно-нравственную… Мы убедимся в этом, если рассмотрим хотя бегло произведения Горького с различными типами его героев.

В одних произведениях Горький воспевает физическую стихийную силу — силу мощного, здорового, жизнеспособного, прекрасного человеческого тела, восторгаясь и всеми проявлениями этой силы. Подтверждением сказанного может служить рассказ Горького «Каин и Артем». Артем — представитель физической, стихийной силы. Это здоровое, сильное, красивое животное. Симпатии Горького на его стороне. Он с восторгом описывает нам этого силача. «Это был колоссальный детина, с правильно круглой головой в густой шапке кудрявых черных волос… Нос его был прямой, антично-правильный, губы красные, сочные. Широкогрудый, высокий, стройный, всегда с бессознательно довольной улыбкой на губах он был грозой мужчин и радостью женщин. Большую часть дня он проводил, лежа где-нибудь на солнечном припеке, массивный, ленивый, впивающий воздух и солнечный свет медленными вздохами, от которых его могучая грудь вздымалась высоко и ровно». Иногда Артем предпринимал разрушительные выходы на улицу. Сочувственно рисует эти выходы Горький: «Он вставал и шел из своего логовища на улицу… Шел он медленно, как большая грозовая туча. Улица знает его повадки и уже по лицу видит, чего ей можно ждать от него. Раздается предупреждающий шепот: «Артем идет!» И красавцу торопливо очищают дорогу, отодвигая лотки с товарами, котлы и корчаги с горячим, заискивающе улыбаются ему, кланяются… и все его боятся. Он же идет среди этих знаков внимания к нему и боязни пред его силой, идет угрюмый, молчаливый и уже дико-прекрасный, как большой зверь. Вот его нога задевает за лоток с рубцом, печенкой, легким — и все это летит на грязную мостовую». Каин — жид, слабый, похожий на мышонка, «на маленького трусливого хищника», и вследствие этого не пользующейся симпатиями Горького, воспевает хвалы Артему: «Я всегда со страхом любил вас. Я смотрел на вас и думал, что вы можете разорвать пасть льва и избить филистимлян. Вы били их… и я любил смотреть, как вы делали это. И мне тоже хотелось быть сильным, но я как блоха». Таким образом, симпатии Горького к Артему привлекает его необыкновенность, стихийная сила, то торжественно дремлющая, когда Артем лежал в своем логовище, то ярко и необычно вспыхивающая, когда Артем предпринимал свои разрушительные выходы на улицу. ―Такое же преклонение Горького пред физической стихийной силою, силой мощного жизнеспособного тела и ее различными проявлениями мы видим и в другом его рассказе: «На плотах». Здесь симпатии Горького на стороне Силана Петрова, живущего с женой своего сына, снохача, единственно потому, что он, Силан Петров стихийно силен, здоров и жизнеспособен, а антипатии на стороне сына — Митрия, мечтающего о спасении души, потому что он слаб, хил и нежизнеспособен. С удовольствием рисует нам Горький снохача — отца. «Гляди в оба! раскатисто загремело по реке и поплыло по реке». Это кричал снохач — отец. «По силе звука, — говорит Горький, — чувствовалось, что кричит человек здоровый, энергичный, довольный собой, человек с большой и ясно сознанной жизнеспособностью. Кричалось не потому, что окрик был вызван сплавщиками, а потому, что душа была полна чем-то радостным и сильным, и оно — это радостное и сильное — просилось вон, на волю, и вот вырвалось в этом гремящем, энергичном звуке». —«Ишь, как тявкнул, старый черт!» — с удовольствием отметил Сергей (работник) и зорко посмотрел вперед, усмехаясь. Таким образом, Горький восторгается Силаном Петровым, вследствие стихийной физической силы последнего, вследствие его физической сильной жизнеспособности, и безнравственная связь Силана с женой сына для Горького не только не предосудительный поступок, но даже красивый и вполне простительный, как проявление сильной жизнеспособности. «Герой у тебя отец-от, — говорит Митрию работник Сергей… Смотри ка 52 ему, а он какую кралечку милует… И любит она его… Нельзя не любить козыря такого. Король козырей». ―Сюда же, к этим рассказам мы относим и рассказ Горького «Варенька Олесова». В «Вареньке Олесовой» Горький восхищается силой молодого, красивого тела, силой цельной стихийной натуры, непосредственно выросшей на лоне природы. «Я ведь сильная, пощупайте какие у меня мускулы», —  говорит она приват-доценту Полканову. Приват-доцент так определяет Вареньку: «Это существо, упоенное прелестью растительной жизни, полное грубой поэзии, ошеломляющее, красивое, но не облагороженное умом». «Полканов, — говорит Горький, — смотрел на Вареньку «с восторгом, благоговением, как на что-то святое, так чиста и гармонична была красота этой девушки, цветущей силой юности». Симпатии Горького на стороне Вареньки несомненно, потому что она девушка сильная, красивая, стихийная. Вследствие этого он позволяет ей такие поступки, как бить слугу и отшлепать приват-доцента Полканова, и все это выходит, так хорошо.

В других произведениях Горький восхищается другого рода силой своих героев — стихийной силою стремления к свободе, воле. Свобода, воля понимается при этом не как разумная свобода, а как жизнь по влечениям своей природы. Так понимаемая свобода, воля есть в большинстве случаев попрание прав ближнего, разнузданность, разврат, ибо в людях живет больше злых хотений, чем добрых, вследствие чего жить по влечениям природы все равно что жить, развратничая, грабя, убивая и вообще попирая права ближнего. Однако, так как стихийное стремление к свободе, воле есть сила и говорит о силе, то Горький — поклонник силы —  восторгается своими героями и воспевает их поступки, каковы бы они ни были, как проявления силы и мощи, как прекрасные и позволительные. Чтобы подтвердить свое суждение, рассмотрим этих вольных и свободолюбивых героев Горького. ―Вот пред нами цыган Макар Чудра, на стороне которого симпатии Горького, — человек свободный и вольный. Он смеется над землепашеством, так как землепашество налагает известные обязанности, стесняет: «неужели человек родился затем, чтобы поковырять землю, да и умереть, не успев даже и могилы самому себе выкопать? Ведома ему воля?.. Он раб, как только родился, и во всю жизнь раб, да и все тут». Макар Чудра, как вольнолюбивый, и сам любит таких людей, которым ведома воля и которые не хотят знать никаких стеснений. Он рассказывает с упоением о цыгане Лойко, который из любви к воле убивает влюбленную в него и им любимую цыганку Радду. Лойко предлагает Радде быть его женой, но только с тем, чтобы она не перечила его воле: «Смотри, воле моей не перечь, я все-таки свободный человек и буду жить так, как хочу». Но к сожаленью, и его возлюбленная оказалась такой же любительницей воли и свободы: «Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А еще люблю волю! Волю-то я, Лойко, люблю больше, чем тебя». Вследствие этого она не только не захотела подчиняться Лойко, но пожелала, чтобы Лойко публично поклонился ей в ноги. Лойко, любивший больше всего волю, не мог этого сделать. Он не желает лишать себя свободы и вонзает нож в грудь Радды. Это весьма сильно, а потому, по Горькому, и позволительно, и хорошо. Макар Чудра, рассказывая об этом сильном поступке, замечает: «Что скажешь в таком деле?.. Надо связать его… Не поднялись бы руки вязать его, ни у кого не поднялись бы!» —Вот пред нами другая свободолюбивая, широкая, сильная натура Емильян Пиляй. Он не желает стеснять своих потребностей, ибо так поступают только слабые, люди труда, рабы. «Ежели я знаю, что люди хорошо могут жить, то почему же мне не жить?» — рассуждает он. Но так как он хочет жить хорошо, не стесняя себя никакими обязанностями и трудом, не становясь рабом, то он желает прибегнуть к самому легкому средству к устроению хорошей жизни: «Клюнуть денежного человека по башке, что ни говори — приятно; особенно ежели умеючи дело, обставить. Это дело будет сделано, верь моей совести». Для обыкновенного смертного, слабого человека это было бы, конечно, не хорошо, но для свободолюбивой, сильной натуры Емильяна Пиляя — это, как представлено у Горького, даже красиво. —Еще более силы, стремления к воле и свободе замечается у героя Горького Челкаша, в повести того же названия, вследствие чего о нем и его деяниях Горький повествует особенно сочувственно. Челкаш представлен натурой широкой, любящей сильные ощущения, отдающейся всем своим порывам, не стесняющей себя. Как натура сильная и не любящая стеснять себя трудом, он занимается контрабандой — промыслом весьма смелым и рискованным. Одно из таких рискованных предприятий и описывается Горьким. Конечно, это предприятие сильному и смелому Челкашу вполне удается. Благодаря этому предприятию, он зарабатывает 540 рублей. В упоении своим поступком и заработком Челкаш предлагает невольному соучастнику своего подвига крестьянину Гавриле: «Гульнем мы с тобой, парнюга! — с восхищением вскрикнул Челкаш. Эх, хватим!» Здесь-то происходит сцена, из которой видно, как высоко ставит Горький Челкаша сравнительно с Гаврилой. Гаврила униженно просит Челкаша отдать ему добытые деньги для устроения своего хозяйства в деревне, ибо Челкаш де все равно их пропьет. Челкаш возмущен этим рабским поступком Гаврилы. «Дрожа от возбужденния острой жалости и ненависти к этому жадному рабу, он воскрикнул: «На, собака»! И, бросив деньги, он почувствовал себя героем. Никогда он не станет таким! Эта мысль и ощущение наполняли его сознанием свободы и удали». —Такую же силу стремления к жизни по своим желаниям и воле воспевает Горький в рассказе «Старуха Изергиль». «Мы любили жить», — говорить Изергиль и в пример того, как живут сильные, свободные люди рассказывает о своей жизни. Она никогда не стесняла себя в своих желаниях. Она всегда и вполне отдавалась тому, кого любила, начиная с 15 лет. Тут она не знала никаких препятствий: «Как придет ночь, я бежала к тому, кого любила, — рассказывает Изергиль про первую свою любовь, — 9 верст было до него. И обратно значит 9-же… Знаешь, сколько это выходит? И так вот бегала я три месяца, пока была любовь… И вот до какой поры дожила — хватило крови». Свои привязанности Изергиль часто меняла. Сначала она любила рыбака, потом какого-то турка и была в его гареме в Скутари, потом сына этого турка и бежала с ним, потом бежала с каким-то послушником в Польшу, потом жила с одним польским паном, потом с венгром, потом еще со шляхтичем и так далее бесконечная эпопея… Словом, Изергиль жила, как ей хотелось, не стесняя своей свободы и воли, и принадлежала к числу тех сильных, свободолюбивых натур, которые особенно по душе Горькому. «Теперь нет ничего такого, — со скорбью говорит Изергиль, — ни дел, ни людей. И вижу я, что не живут люди, а все примеряются. Всяких людей я ныне вижу, а вот сильных нет. В старину жили «сильные и смелые люди»». —Такой же свободолюбивой и сильной натурой, даже еще более, представлена у Горького Клеопатра морских соляных промыслов — Мальва. Для Мальвы самое главное — свобода, воля в чувствованиях, привязанностях, жизни. Это ее стихия. «Я свободна, — говорит она, своему поклоннику Василию. Я сама себе барыня и никого не боюсь. А ты вон сына боишься; давече как заюлил пред ним — стыд!» «Я здесь ничья — свободная, как чайка, куда захочу, туда и полечу! никто мне дороги не загородит! Никто меня не тронет!» «Я и отцу твоему, — говорит она сыну Василия, — не подвластна. Живу сама про себя». Никому не подчиняясь, свободная в своих чувствованиях, Мальва со своей стороны любит властвовать над другими, любит, чтобы из-за нее ссорились, дрались. Любящие свободу, волю любят властвовать, ибо это дает простор их воле. «Разве не приятно смотреть, — говорит Мальве ее другой обожатель Сережка, — как из-за тебя люди ребра друг другу ломают? Из-за одних только твоих слов? Двинула ты языком раз-два и готово»… —«А что? — усмехнулась Мальва — хорошо бы!» Она поссорила Василия — отца с его сыном — Яковом: «А ведь я нарочно поссорила тебя с Яшкой-то», — говорит Мальва Василию. «Ни тени раскаяния не звучало в ее словах». —«Зачем же это ты?» —  спросил Василий. —«Не знаю… так». Она пожала плечами, усмехаясь». Как Горький относился к этой свободолюбивой женщине и ее поступкам, видно из всего сочувственного рассказа о Мальве, особенно же видно из слов, которые он влагает в уста Сережки, достойного поклонника Мальвы, к Якову — деревенскому парню, не пользующемуся симпатиями Горького, но тоже тяготевшему к Мальве: «Цыц! и все тут! Что ты такое? Не тебе, собака, барашка поедать, скажи спасибо, коли дадут костей поглодать». ― В том же роде рисуется перед нашими глазами в рассказе «Проходимец» бродяга Промтов. Как натура свободолюбивая и широкая, он, конечно, не может жить в обществе. О себе он говорит: «Я человек, которому в жизни тесно. Жизнь узка, а я — широк». Как натура свободолюбивая, Промтов, не любит стеснять себя работой, а питается более легкими средствами и способами. На вопрос своего спутника: «А как вы добываете себе пропитание… работаете?» — Промтов отвечает: «Работаю? нет, до этого я не охотник». —«А как же?» —«А вот увидите». Вошедши в деревню и намереваясь снискать себе пропитание, Промтов вдруг изменился: «на его выразительном лице явилась скорбная мина, глаза стали глупыми, весь он согнулся, сжался и лохмотья на нем встали стоймя, как плавники ерша». Так преобразившись, Промтов стал зорко смотреть в окна хат. «У одной хаты под окном стояла женщина, кормя грудью ребенка. Промтов поклонился и просительно сказал: «Ненько моя! А дайте ж странным людям хлеба!» Женщина отказала. «Чтоб у тебя в грудях сперло», — сурово пожелал Промтов. Женщина взвизгнула, как ужаленная, и бросилась к Промтову. Промтов, не двигаясь с места, смотрел ей в лицо черными глазами, и выражение их было дико и зловеще. Баба побледнела, вздрогнула и, что-то пробормотав, пошла в хату». Из хаты она вынесла хлеб и кусок сала: «Пожалуйста, возьмите, человече Божий, не гневайтесь». Когда спутник Промтова спросил, что у него за странный способ прошения, то Промтов ответил: «Самый верный… Если на бабу стрельнут хорошенько глазами, она примет за колдуна, и не только хлеба — всю мужнину кишеню целиком отдаст. Для чего мне просить и унижаться пред ней, когда я могу приказать? Я всегда думал, что лучше вырвать, чем выпросить». Кроме этого способа Промтов, с целью снискания пропитания, употреблял еще более нахальный, но в изображении Горького красивый способ. Он пускал иногда в ход свое проходное свидетельство, данное ему, как высланному административным порядком из Петербурга. Придя в деревню, он предъявлял это свидетельство старосте и говорил: «На основании этой бумаги, ты должен дать мне ночлег». Староста давал. «Должен накормить меня». Староста кормил. «Иначе, — говорит Промтов, — он и не может поступить, потому что в бумаге изображено — из Петербурга, административно». С той же целью кормления Промтов иногда дурачил мужиков. Так, он выдавал себя за лекаря, советуя, например, такие лекарства: «Если ноет хребет, то нарвать крапивы и велеть бабе на ночь тою крапивой растереть хребет, а потом смазать его конопляным маслом с солью». Или выдавал себя за человека, знающего всякие петербургские новости и распоряжения, и говорил мужикам, что вскоре имеют отобрать у помещиков всю землю и раздать ее крестьянам. «Признано в Петербурге, — говорил Промтов мужикам, — что истинный хозяин земли крестьянин и вот сделано распоряжение в Сибирь не пускать, а ждать раздела». «Полилась, — замечает Горький, — из уст его мелодия наглейшего вранья — сладкая музыка для всех слушателей». На замечание своего спутника, что таким образом можно подвести мужиков под палку, Промтов отвечает: «Какое мне дело до чужой спины? Дай Боже, свою сберечь в целости! Это, конечно, не морально, но какое мне опять-таки дело до того, что морально и что не морально? Согласитесь, что ровно никакого дела нет!» Горький этот взгляд одобряет: «Что-же? волк, т. е. Промтов, прав». ― К разряду таких же сильных, свободолюбивых людей должны быть отнесены также Коновалов в рассказе того же названия, Григорий Орлов в рассказе «Супруги Орловы», Фома Гордеев в повести с тем же названием и Илья Лунев в повести «Трое». —Коновалов нигде не может надолго устроиться, ибо его тянет воля, свобода. Он не может долго стеснять себя. «Экая тюрьма, восклицает он, поступивши в пекарню булочником. Сам посуди, от моря пришел я, в Каспии на ватагах работал и вдруг сразу — с широты такой —бух в яму». Куда бы он ни поступил через некоторое время, затоскует по воле, запьет и уходит. «Я есть бродяга, — говорит он, — и не могу на одном месте жить». Как не могущий жить без воли, Коновалов уходит босячить. Здесь он находит некоторое удовлетворение своему стремлению к воле и восхваляет свободную жизнь: «Легко и свободно. Никакого ни от кого стеснения. Захотел есть — пристал, поработал чего-нибудь на полтину; нет работы, попроси хлеба — дадут». Горький признается, что симпатии его на стороне Коновалова: «Он внушал мне какое-то странное уважение к себе». —В том же роде представлен у Горького и сапожник Орлов. Его широкая натура тоже не может переносить стеснений, она жаждет свободы и простора, жаждет жить. Отсюда запой у Орлова, драка с женой: «В босяки бы лучше уйти… Там хоть голодно, да свободно — иди, куда хочешь. Шагай по всей земле». В другом случае об этой жажде простора Орлов говорит: «Горит у меня душа… Хочется ей простора, чтобы я мог развернуться во всю мою силу. Эхма! силу я в себе чувствую необоримую». С такой жаждой воли Орлову не остается ничего более, как стать босяком. Им он и становится: «Я родился с беспокойством в сердце, и судьба моя быть босяком… Самое лучшее положение в свете — свободно и все-таки тесно». Этому титану Горький влагает в уста такие презрительные слова о людях: «Хочется стать выше всех людей и плюнуть на них с высоты, и сказать им: ах, вы, гады! зачем живете? как живете? жулье лицемерное и больше ничего». Конечно, у такого титана в изображении Горького все выходит хорошо и оригинально: и пьянство, и побои жены, и плевание на всех людей. — Фома Гордеев — купец, пользующийся симпатиями Горького, — человек беспокойный, не укладывающийся ни в какие рамки, жаждущий особенной широты и свободы — словом натура сильная. «Я просто жить хочу», — говорит он чиновнику Ухтищеву, — мне темно и тесно». Вследствие этого Фома Гордеев бросается в кутежи, топит барки с людьми, бьет в клубе чиновников, обличает всех в узости интересов и стремлений и т. д. Делом купеческим, как мелким для широкой и не любящей стеснений натуры, Фома, конечно, не занимается. Да и ни каким делом не занимается: «Где мое дело?.. у меня силы не меньше, чем у любого… На что же она мне?» Ища простора, Фома требует, чтобы его крестный отец — купец Яков Маякин предоставил ему или полную свободу в действиях, или чтобы взял все его торговое дело в свои руки, а он, Фома, был бы свободным: «он бы тогда мог идти, куда хочется, делать что угодно»; «я хочу жить свободно», — заявляет он Маякину. И это желание свободы, говорит Горький, все росло и крепло в нем, муча его своею силой. Фоме чуть ли не каждый день приходилось ощущать тяжесть лежащих на нем обязанностей. Фома оканчивает тем, что его заключает крестный в сумасшедший дом, а потом уходит за Урал к родственникам матери. Такова сильная натура Фомы, пользующегося симпатиями Горького. —В роде Фомы Гордеева нам представляется и Илья Лунев в повести «Трое». Он тоже хочет жить свободно, его широкая натура не укладывается в обыкновенные рамки, и нигде он не может найти для себя места: все его стесняет. Как натура свободолюбивая и сильная, он разбивает всякие стеснения, не останавливаясь даже перед убийством, — он убивает старика-купца Полуэвктова, жившего с его любовницей Олимпиадой, при чем не чувствует угрызений совести, ибо «грех не велик паскудника раздавить», ибо «совести нет». Нигде Илья не находит жизни по себе: все не по нему и жизнь ему поэтому противна. Вследствие это он предает себя в руки правосудия, но не желая, чтобы его судили низкие люди, недостойные его, на дороге в тюрьму вырывается из рук полицейских, взбегает на гору, бросается вниз и разбивается. —Наконец, к таким же сильным, желающим в свою волю пожить натурам могут быть отнесены Хан и его сын в рассказе того же названия. Хан и его сын любят одну и ту же женщину — казачку. Как люди, не желающие ограничивать себя в пользу другого, они решают бросить казачку со скалы в море, чтобы она не была ни чьей. Так они и поступают. Казачка догадывается про это решение, и Горький влагает в уста ее такие слова: «Ни тому, ни другому — так решили? Так и должны решать сильные сердцем. Иду».

Таким образом, в лице рассмотренных нами героев Горького воспевается стихийное стремление к воле, свободе, жизни без стеснений, воспеваются сильные, вольнолюбивые, жадные широко жить натуры. Все симпатии Горького на стороне этих героев и их сильных дел.

В некоторых произведениях Горький сочувственно относится к людям, сильным волей, направленной на какое-нибудь дело. Это уже не стихийные натуры, а натуры, определенно стремящиеся к намеченной цели. Горький симпатизирует этим героям, ибо они отличаются железной силой воли, стойкостью, признавая, что и для таких натур все позволительно и хорошо. Таких героев мы находим в повести Горького «Фома Гордеев». Это — отец Фомы — купец Игнат Гордеев, крестный отец Фомы — Яков Маякин, купец Анания Щуров и представители нового купечества — сын Маякина Тарас и купец Смолин. Игнат Гордеев — была натура мощная, он был человек, «охваченный страстью к работе». «Эта страсть горела в нем дни и ночи, он всецело поглощался ею и, хватая всюду сотни и тысячи рублей, кажется, никогда не мог насытиться шелестом и звоном денег». Как натура широкая, он иногда «развратничал, пил, спаивал других, приходил в исступление», а потом вдруг каялся, по несколько часов выстаивал на коленях перед образами, опустив голову на грудь. Потом снова работал страстно и сильно. Стремясь к наживе, Игнат не разбирал средств, ибо принадлежал к тем излюбленным Горьким натурам, которым все позволено, которые не задумываются над выбором средств и помимо своего желания не знают другого закона. Совесть их не стесняет, ибо «совесть — это сила непобедимая лишь для слабых духом; сильные же быстро овладевают ею и порабощают ее своим желаниям, ибо они бессознательно чувствуют, что, если дать ей простор и свободу, она изломает жизнь». ―Такой же силой, направленной на определенное дело, выставляется у Горького и купец Яков Маякин. Он со всеми умеет обойтись, действует стойко, сильно, умно и тоже не разборчив в средствах. Он также держится того взгляда, что «сильному все простится, а слабому нет прощения», что «кто хочет от жизни толку добиться, тот греха не боится». ―Купец Анания Щуров представляет собой такую же силу. Он ведет свои дела умело, твердо и, как все сильные герои Горького, неразборчив в средствах. Яков Маякин его так характеризует: «хитрый, старый черт. Преподобная лиса… возведет очи в небеса, а лапу тебе за пазуху запустит, да кошель-то и вытащит». В разговоре с Фомой Гордеевым Анания Щуров высказывает ту мысль, что для сильных грехи позволительны: «Суд от Господа будет людям по силам их. Тела их будут взвешены и измерят ангелы кровь их, и увидят ангелы Божьи, что не превысит грех тяжестью своей веса крови и тела… понимаешь? Волка не осудит Господь, если волк овцу пожрет… но если крыса мерзкая повинна в овце — крысу осудит Он!» ―К таким же сильным, умелым, стойким натурам, с волей, направленной на одно дело, но уже к силам более культурным относятся еще Тарас Маякин и купец Смолин. Тарас Маякин — человек бывалый, культурный, много читавший. Он понимает, как вести торговое дело. Он знает, что «счастье человека обусловлено его отношением к труду», Фома составил о нем такое понятие: «твердый какой… в отца… только не так счастлив» … Тарас сила, все наперед высчитавшая и идущая твердо, наверняка. Таков же и купец Смолин. Он уверен в своих силах. Он берется за дело, изучивши его. Он хочет открыть фабрику кожаного производства, изучив последнее детально за границей. Когда его старик Маякин спрашивает: «О каком ты проценте мечтаешь?» Смолин отвечает: «Я не мечтаю, я высчитываю со всею точностью, возможной в наших русских условиях. Производитель должен быть строго — трезв, как механик, созидающий машину. Нужно принимать в расчет трение каждого самомалейшего винтика, если ты хочешь делать серьезное дело серьезно. Я могу дать вам для прочтения составленную мной записочку, основанную мной на изучении скотоводства и потреблении мяса в России» «Ишь ты», — довольно усмехнулся Маякин. —Таким образом, в то время как Игнат Гордеев, Яков Маякин и Ананий Щуров сила с жизненной, практической сметкой, —Тарас Маякин и Смолин — силы, вооруженные культурой. Всем этим силам Горький, ясно, не отказывает в своих симпатиях, а, напротив, говорит о них вполне сочувственно.

Наконец, Горький симпатично и сочувственно рисует иногда и силу, стойкость нравственную. Правда, это бывает редко, больше он любит рисовать силу стихийную, физическую и душевную… Так, в повести «Трое» он сочувственно рассказывает о старике тряпичнике Еремее, который в течение семнадцати лет собирал деньги на построение храма в своей деревне. Он изображается ласковым, любовно относящимся к главному герою — Илье Луневу, обучающим его в школе за свой счет и твердым в преследовании своей цели. Незадолго перед смертью он говорит Илье: «Ильюша, дела моего я не сделал! не успел! Деньги-то… деньги-то я копил, семнадцать годов копил. На церковь накопить думал. Думал в деревне своей храм Божий построить… Нужно это… ох… нужно людям храмы Божьи иметь». Этот тряпичник был обворован перед смертью. Илья с добрым чувством вспоминает о нем… «Какого человека вы ограбили», — говорит он однажды своему дяде Терентию. — С большей яркостью обрисован в повести «Фома Гордеев» старец Мирон. В нем чувствуется большая религиозно-нравственная сила. Горький сочувственно рассказывает о нем. На пароходе, где был и Фома Гордеев, Мирон разговаривает с мужиками. «Кроткий увещевающий голос странника, — говорит Горький, — обладал своеобразной силой, заставлял Фому вслушиваться в глубокий, грудной звук его». Приглашенный Фомой в каюту, он брезгливо осматривает ее и когда садится на диван, обитый плюшем, подвертывает под себя полу подрясника, точно боясь запачкать его о плюш. В старце заметна своеобразная сила и красота. Он строго говорит Фоме, что нужно иметь огонь внутренний, чтобы видеть все… Эта сила еще более заметна, когда старец говорит о том, как всюду все говорит о Боге в природе: «Зашумят вокруг тебя леса дремучие сладкими голосами о мудрости Божьей, запоют тебе птички Божьи о святой воле Его, а степные травы закурят ладаном пресвятой Деве Богородице». «В каждой травке бьется сердце Господа; всякое насекомое воздушное и земное, дышит св. духом Его; всюду жив Бог — Господь Иисус Христос». Чувствуется убежденный и сильный голос, когда странник говорит Фоме: «Коли проснулась душа, коли просится на волю — не усыпляй ее насильственно, слушай ее голос… Нет в миру, в его прелестях никакой красоты и святости — чего ради подчиняться закону его?» Фома пленился этими словами старца и просил его заходить к нему, когда старец будет в городе. Очевидны симпатии Горького к этому старцу, нравственно и религиозно сильному. Несомненно, Горький готов преклониться и перед нравственно-религиозной силой, как и перед всякой другой. Мы убеждены, что сильные духом мученики христианские и великие аскеты могут привлечь к себе симпатии Горького не менее чем его свободолюбивые босяки, ибо в мучениках и аскетах чувствуется великая сила и мощь.

Из представленного обозрения героев Горького и отношения его к ним и их поступкам, ясно видно, что Горький восхваляет всякую силу, как силу, независимо от ее качественного содержания и направления, и считает для всякой силы все позволительным и хорошим. На место нравственного начала деятельности — любви и добра Горьким ставится другое начало — сила. Мораль Горького, следовательно, может быть названа моралью силы. Этой силой может быть и нравственная сила любви и добра, но ею же может быть и злая сила, какой и обладают почти все свободолюбивые герои Горького, грабящие, развратничавшие, убивающие. При этом различия между поступками сильных нравственной силой и силой злой воли никакого нет: и то хорошо, и это, ибо одинаково вытекает из силы человека. Качественная сторона поступка у Горького не имеется в виду. Мораль Горького, таким образом, есть безкачественная мораль — мораль всякой интенсивности и силы. Ее нельзя назвать ни моралью добра, ни моралью зла, ибо она есть то и другое вместе, так как сила может быть и доброй, и злой. Мораль Горького есть мораль безразличия добра и зла: все покрывает собой сила, которую Горький любит, как выражаются критики Поссе и Вогюэ, за то, что она сила. Один и тот же поступок, по Горькому, может быть и хорошим, и плохим, смотря по тому, кому он принадлежит и как совершен. Убивает сильный, стремясь к своей цели, воле, свободе — и это простительно и даже хорошо, —убивает слабый, не обладающий широтой и силой натуры — и это возмутительно и плохо: «Волк пожрет овцу, волка не осудит Господь; но если крыса мерзкая повинна в овце — крысу осудит Он»! Развратничает Илья Лунев, Мальва, Изергиль — это хорошо, красиво, развратничает слабый старик Полуэвктов — это возмутительно. Словом, поступки человека оцениваются у Горького не по своей качественности, а по своей интенсивности, по проявлению в них силы совершителя: нравственное и сильное у Горького, по замечанию Поссе, почти синонимы. Если таков основной принцип морали Горького, то ясно, что его мораль не имеет ничего общего с христианской моралью. В христианстве поступки оцениваются не по тому, кому они принадлежат — сильной натуре или слабой, не по тому, как они совершены, сильно, храбро и ярко или осторожно, с опасением, но по тому, добры ли они или злы в своей основе, является ли в них любовь или злоба и ненависть. Убийство, кем бы оно ни было совершено, и как бы оно ни было совершено, все же грех, беззаконие и Евангелием осуждается, ибо здесь отнимается жизнь ближнего. Будет ли вором сильный человек вроде Челкаша или слабый вроде Гаврилы, воровство все же остается воровством, поступком плохим, ибо здесь отнимается собственность ближнего. Развратничает ли сильный молодой человек или слабый старец, разврат остается все же развратом и христианство никогда не может признать разврата красивым и позволительным поведением, какой бы сильный, здоровый и молодой человек ни развратничал. Словом, в христианства всегда имеется в виду качество лиц и поступков, берется во внимание, добры ли поступки или злы, — сила же натуры совершителей и их поступков не имеет значения: сила не может превратить постыдного в похвальное, непозволительного в позволительное, какие метаморфозы происходят у Горького вследствие того, что он в основу жизни и деятельности поставил силу, как силу, вне ее качественного содержания и направления.

Если мораль Горького — не христианская мораль и почерпнута не из Евангелия, то спрашивается, к какой морали она наиболее приближается и где искать ее источник? Нам кажется, мы не ошибемся, если скажем, что в главных своих чертах, мораль Горького — мораль Ницшеанская. Между моралью немецкого философа Ницше и моралью Горького есть существенное сходство. Именно, так как мораль Горького есть мораль силы и сильных, то в то же время она есть мораль незаурядных людей, но в некотором смысле сверхчеловеков. «Все герои рассказов Горького, — говорит критик Скабичевский, — с одной стороны мужчины вроде Челкаша, Озорника, Орлова, Коновалова и др., с другой — бесшабашные женщины вроде Мальвы, Изергиль, Вареньки Олесовой — все это в своем роде человеко-боги». «В Горьком, — говорит тот же критик, — мы замечаем наклонность среди босяков искать человеко-богов, которые при удовлетворении своих дерзких желаний, не допускают никаких препон, в виде нравственных правил, существующих конечно лишь для людей слабодушных, рабов ничтожных». «Во всех произведениях Горького, — говорит французский критик Вогюэ, — вы видите сверхчеловека». Одним словом, мораль Горького есть мораль сверхчеловеков. Правда, слово сверхчеловек в произведениях Горького не встречается, но это не важно, так как по существу герои Горького — сверхчеловеки. Такой же моралью сверхчеловеков является и мораль немецкого философа Ницше, причем само слово «сверхчеловек» изобретено Ницше. Мораль Ницше называется еще моралью «господ», «аристократической» моралью, так как сверхчеловеки Ницше, как сильные волей люди, есть в некотором смысле господа, аристократы. Таким образом, мораль Горького и Ницше имеет в виду не обыкновенных людей, а сверхчеловеков. В этом сходство между Горьким и Ницше. Но главное сходство между моралью Горького и Ницше то, что мораль Горького и Ницше есть мораль «по ту сторону добра и зла», стоящая выше добра и зла. Сверхчеловеки Ницше, как и сверхчеловеки Горького, имеют право не стесняться понятиями добра и зла: им все позволено, у них все хорошо… Заратустра говорит: «Делайте все, что хотите, но будьте раньше такими, которые умеют желать», т. е. сильными волей. Следовательно, сильные могут делать все, что хотят. «Свободный человек, — говорит Заратустра, — может быть и добрым и злым, а не свободный человек есть позор природы и не имеет части ни в каком утешении — ни небесном, ни земном», — «признаком душевного аристократизма, т. е. сверхчеловеков, служит не бояться себя, не ожидать от себя ничего позорного, без колебаний лететь туда, куда нас тянет, нас — свободно рожденных птиц, веря, что куда бы мы ни прилетели, кругом нас будет свобода и солнечный свет». В пример сверхчеловеков Ницше указывает между прочим Цезаря Борджиа — «насильника, предателя и развратника», и Наполеона — «синтез бесчеловечности». Из всего этого видно, что господская мораль Ницше состоит в том, что сильные могут делать все, что хотят, им позволено добро и зло, —что они могут лететь, куда хочется, причем куда бы они ни прилетали, что бы ни делали — все будет прекрасно, «кругом будет свобода и солнечный свет». Очевидно, эта мораль совпадает с изложенной ранее моралью Горького. Большое сходство между Горьким и Ницше и в отношении их к слабым людям, у которых рабская мораль. Эти люди, по Ницше, позор земли «стадные», «эти люди должны быть подчинены благу высших единичных личностей», т. е. сверхчеловеков. «Слабые и уродливые, — по Ницше, — должны быть уничтожаемы, надо всячески способствовать такому уничтожению». Горький, как и Ницше, в лице своих героев тоже презрительно относится к слабым, так, например, в рассказе «Челкаш» Гаврила, как слабый, называется «жадным рабом», его раскаяние перед Челкашем в желании убить его осмеивается: «гнус! и блудить-то не умеешь». «Ежели видишь — сильный, — говорит Игнат Гордеев своему сыну Фоме, — способный к делу человек, пожалей, помоги ему. А ежели который слабый человек, плюнь на него и пройди мимо». Совпадение между Горьким и Ницше в данном случае поразительное! Таким образом, мораль Горького в существенных своих чертах может быть названа ницшеанской. Одно только, кажется, различие между Горьким и Ницше в их морали сверхчеловеков. Именно. У Ницше сверхчеловек никогда не может быть представлен, как христианин, сильный силой нравственной, у Горького же сверхчеловек может быть сильный нравственной силой христианин. Сверхчеловек Ницше всегда должен быть господин, властолюбив, горд, т. е. не христианин. «Гордое величие властных и надменных взоров, безграничная воля, холодный, спокойный взор, редко приходящий в восторг, редко любящий» — вот сверхчеловек Ницше. У Горького же сверхчеловек может быть горячо любящим, сострадательным, лишь бы в этом была сила, твердость. Симпатичное отношение Горького к старцу Мирону в повести «Фома Гордеев» может служить доказательством этого. Во всем остальном мораль Горького схожа с моралью Ницше. Это сходство между Горьким и Ницше в их моральных взглядах уже давно заметила критика. «Ницше, — говорит Скабичевский, — со всем своим нравственно-политическим учением не был бы чужим среди философствующих босяков Горького». «Кто, как не Ницшевские прирожденные господа, — этот Челкаш в противоположность рабу Гавриле, Сокол в противоположность Ужу, Кузька — Косяк в противоположность разной деревенщине… или Макар Чудра, который учит; ведома ли ему (землепашцу) воля? Он раб, как только родился, и во всю жизнь раб». «Босячество и Ницше, казалось бы, — восклицает Меньшиков, — что общего? На деле оказалось все общее. Через все четыре тома Горького проходит нравственное настроение цинизма, столь теперь модное, столь посильное для истеричного нашего времени».

Откуда же Горький позаимствовал ницшеанскую окраску своей морали, чем она объясняется? Нет ничего невероятного в том, что Горький знаком с некоторыми произведениями Ницше. По крайней мере, в одном из своих произведений он упоминает о Ницше. При этом нужно заметить, что Горький усердно занимался и занимается своим самообразованием и, следовательно, мог читать Ницше. Если же он непосредственно и не знаком с произведениями Ницше, то все же мог ознакомиться с его философией от своих знакомых, от них «нашпиговаться ею», по выражению одного критика. «У нас были ярые гегельянцы, никогда не читавшие Гегеля, теперь имеются такие же ницшеанцы». Еще более понятно ницшеанство Горького, если принять во внимание, что ницшеанские идеи теперь носятся прямо-таки в воздухе, и что он вышел из такой среды, где помимо Ницше много ницшеанского — свободолюбивого и хищного — из среды босяков.

Интересно в заключение поставить еще один вопрос: разумна ли мораль Горького и полезна ли? Нам кажется, что мораль Горького, насколько мы ее понимаем, неразумна и, как неразумная, вредна. Сила во всех ее родах и видах — настоящая, яркая сила ставит человека «по ту сторону добра и зла», делает для человека все позволительным — взгляд Горького. Если принцип силы поставить на место христианского начала деятельности — любви и добра и перенести его в жизнь, то получится страшный хаос в человеческих отношениях. Будет признано право всех сил, как сил: и силы здорового человеческого тела — силы кулака, и стихийной силы воли, не знающей никаких препятствий, и силы воли, направленной на одно какое-нибудь дело жизни, и силы нравственной, направленной на самоусовершенствование человека. Каждая из этих сил может проявляться различно, и всякое проявление их законно. Конечно, за проявления нравственной силы опасаться нечего, ибо нравственная сила не может проявляться разрушительно. Но проявление других сил может быть вполне разрушительным. Если бы моральный взгляд Горького получил практическое осуществление, то на земле был бы настоящий ад: ломка, разрушение, давка людей, особенно слабых. Мало этого… Если признать с Горьким равноправие всех сил, как сил, и позволить им всевозможные проявления, то тогда различные силы, как силы, имеют право и могут вступить в борьбу и между собой, и попирать одна другую. Тогда, пожалуй, из всех сил окажется победительницей сила здорового тела и кулака, —тогда победителями будут Артемы и Силаны Петровы. Остальные же силы должны будут стушеваться… И не есть ли, таким образом, мораль Горького в последних своих выводах проповедь права силы кулака и не возвращает ли она людей к диким временам, когда господствовал сильный, — выражаясь словами Ницше, человек-зверь? Наконец, моральные взгляды Горького представляют еще одну серьезную опасность для человеческих отношений. Именно: Горький, заменяя начало любви и добра началом силы, не определяет, кто может считать себя сильным в том или другом отношении и кому поэтому может быть все позволено? Вследствие такой неопределенности всякий может посчитать себя сильным, для которого не должно быть никаких препон. Ведь человеку всегда свойственно видеть в себе нечто большее того, что он представляет собой на самом деле. Поэтому могут вообразить себя сильными те, которые на самом деле слабы: тогда уже и слабый будет жать и давить слабого. Тогда уже действительно общество людей будет похоже на общество хищных зверей, даже хуже, так как однородные звери, по крайней мере, не пожирают друг друга, а здесь люди будут давить и пожирать себя. Словом, мораль Горького, если вникнуть в нее, абсурдная мораль и вредная.

Одно только полезное указание можно позаимствовать из моральных взглядов Горького, именно то, что наша христианская мораль в своем проявлении в отдельных личностях должна иметь более силы, что огонь любви и добра в последователях Христова учения должен гореть сильнее и ярче, как горел он в христианских мучениках, великих подвижниках и аскетах, как горит он, например, теперь в сердце кронштадтского пастыря… Тогда не будет никакого основания оставлять христианскую мораль, как слабую, и подменять ее другой моралью — моралью силы.

Мы ранее заметили, что Горький преклоняется и перед нравственной силою, если только она действительно сила (в чем состоит его различие от Ницше), посему пожелаем, чтобы он, ничего не имеющий против нравственной силы, впредь склонился пред ней более, — чтобы понятие силы вообще, как силы, он в своих будущих произведениях заменил понятием силы нравственной — любви и добра, чтобы в читателях он пробуждал не преклонение перед силою, как силою, но преклонение перед любовью и добром, чтобы перед глазами читателей его произведений возникал не образ Артема и Челкаша в качестве идеала, но образ нравственно-сильного человека, отдающего всего себя на служение ближним, готового на самопожертвование и великий труд… И нам кажется, Горький отчасти уже переходит к этому: сила тела и стихийной воли в последних произведениях его сменяется отчасти силой труда в одном направлении даже культурной силой Тараса Маякина и Смолина, и, наконец, нравственной силой, например, в лице старца Мирона в повести «Фома Гордеев». Дикие и свободолюбивые босяки менее уже изображаются Горьким. Дай Бог, чтобы мораль Горького очистилась и преобразилась: тогда его произведения сослужат службу, а теперь они могут быть названы вредными…         .

Инспектор Могилевской семинарии, Иеромонах Георгий