Хотя некоторые из бывших в обращении с тобою, покушаясь угасить во мне стремление писать к тебе, говорили, что ты слишком почитаешь льстецов, и пренебрегаешь подающих тебе советы; однако же никто не убедит меня, что человеку можно в такой мере превосходить других благоразумием и делами, чтобы не быть ему в одном учеником, в другом слушателем, в ином же изобретателем. И так посему именно написал я к тебе. А если пишу смелее твоих приближенных, то не тревожься сим, но за то самое одобри меня, что полезному предпочел я приличное для меня. Итак, что намерен я сказать, немедленно будет сказано. Мудрые не имеют нужды в предварительных оговорках, но обвыкли представлять прекрасное безыскусственно. Если ты упражняешься в добродетели; то не потерпи, чтобы красота её помрачалась её изображением. Добродетель – великое дело, и когда свидетельствует не сама о себе, кажется людям более величественною и прекрасною. Если же думаешь, что останешься в неизвестности, если сам себя не выставишь на показ; то думай напротив, что тогда и просияешь, когда не будешь выставлять себя на показ. Ибо род человеческий как-то упорен; на величающихся вооружается, а старающимся смиряться с удовольствием уступает над собою победу. Первым, сокращая их любочестие, прописывают недостатки, которых не имеют, а в последних хвалят совершенства, которых в них нет. Притом же добродетели и утаиться невозможно, но, хотя на малое время и помрачает ее зависть, немедленно снова она просиявает, о преодолевает помрачивших. Невозможно утаиться как свету, так и добродетели. И это пусть сказано будет о суде человеческом. Если же тебе желательно дознать и суд Божий; то имеем в божественном Евангелии ясно изображенный приговор фарисею и мытарю.

302. Тимофею («Отличавшихся скоро, не меньше, но еще больше славны сделавшие то же с благоразумием и медлительностью»)

Побоялся ты, кажется, чтобы продолжительность времени не умалила славу преспеяния. Но надлежит знать, что сомнительного, приобретенного скоро, полезнее несомненное, приобретенное медленно. Отличавшихся скоро, не меньше, но еще больше славны сделавшие то же с благоразумием и медлительностью. Одни, истощив и имущество, и телесные силы, кажутся победившими, а другие приобретают победу без ущерба; одни не имеют наслаждения, не смешанного с унынием, другие наслаждаются чистым весельем.

303. Епископам Леонтию, Лампетию, Алфию («Придуманное пусть будет хорошо, и за придуманным да последует удостоверение делами»)

Придуманное пусть будет хорошо, и за придуманным да последует удостоверение делами. Ибо в ком не последует силы к сохранению придуманного, те необходимо погрешают в том или в другом, или решаясь на неисполнимое, или вскоре отказываясь от продуманного, при чем первое показывает несравнимое ни с чем неразумие, а другое извинительно еще несколько. Но в ком может иметь место то и другое, то есть чтобы и придумать, и быть в состоянии привести это в исполнение, тех вина, если нарушат то или другое, не простительна.

304. Епископу Исидору (О дружбе)

Кто печется о живущих с ним, трудится для них, и как увеселяется их благоденствием, так печалится затруднительными их обстоятельствами, тот сильный ловец дружбы. Он привяжет к себе всех, кого только увидит; увидит же, кого только привлечет к нему добрая его слава, а привлечет всякого, кто только пламенный любитель хороших предначинаний. Посему, кто же славнее такого человека, или кто блаженнее окруженного столькими друзьями?

305. Андромаху («Старайся хорошо править относящимся до тебя, и самого себя не ввергай, упившись неблаговременным любочестием, в бездну непотребства»)

Или смотря не люби, или любя не смотри. Если первое иным кажется трудно, а иным невозможно; то подвизаться должно во втором. Ибо безопасность лучше безрассудного любочестия. И это предписывает нам Божье слово. Но поелику уважаешь ты эллинские сказания, из них постараюсь представить тебе истину сказанного. Посему прейду молчанием причины войн Илионской и Мессинской, войны Кирренян с Аргосцами, Фивян с Фокийцами, как уже изгладившихся из памяти (все они были десятилетние и из-за жен). Приведу же доказательство из описанного Ксенофонтом, чем ты пленяешься. Посему знай, что Кир, не согласясь даже видеть Панфию, о которой свидетельствовали, что имеет чудную красоту, не только не был искушен бурею похотливости, но даже отличился целомудием. Арасп же, подумавши о себе высоко, потому что и видит, и не любит, наконец, когда полюбил, умолял и не удовлетворил пожеланию, — дошел, до такого стыда, что Кир принужден был употребить тысячи средств и примышлений, чтобы избавить его от постыдного замысла. Посему, кто же для тебя лучше, тот ли, кто поставил себя в безопасности и доныне восхваляется за целомудрие, или кто посрамил себя неблаговременным любочестием, и потому как утратил собственную свою свободу, так последующим родам предал на посмеяние и прежнее высокомерие, и последовавшее за тем бесславие? Поэтому старайся хорошо править относящимся до тебя, и самого себя не ввергай, упившись неблаговременным любочестием, в бездну непотребства.

306. Монаху Павлу (О том, что «вместе с возрастами шло у вас и приращение добродетели»)

Хотя достоин ты похвал, но достойнее старший твой брат, самый же достойнейший тот, который у вас всех старше. Ибо вместе с возрастами шло у вас и приращение добродетели. Посему и о тебе, и о брате, который старее тебя, цветет благая надежда, что с преспеянием возраста и вы не отстанете от самого старшего брата, но подобно ему соделаетесь достославными. Поэтому, имея общие всем вам преспеяния, их и поставьте для себя целью.

307. Дьякону Иераку (О наказании подлой корысти и сребролюбия)

Хотя, имея в виду подлую корысть и предаваясь сребролюбию, и подумал бы ты, что это для тебя всего лучше; но для чести и славы всего гнуснее то, чего бы тебе наиболее хотелось. Но если представишь себе наказание, которое во всяком случае и непременно последует за подобными продерзостями; то, хорошо знаю, будешь о себе плакать. Посему обрати внимание, на что должно; известен тебе конец, какой согрешающих сопровождает и здесь, и там.

308. Ему же (Если невоздержанный «предпримет обуздать страсти других, будет смешен и заслужит порицание»)

Невоздержный, то есть, живущий беспечно и не обуздывающей собственных своих пожеланий, но дающей им волю нестись, куда хотят, если предпримет обуздать страсти других, будет смешен и заслужит порицание. Ибо не только ничего не сделает, но соделается предметом посмеяния, покушаясь исправить в других, чего не исправил в себе. Невозможно, невозможно тому овладеть страстями других, кто не преодолел собственных своих. Он делает тоже, что и иной военачальник, у которого в собственном его городе междоусобная война, и он не в состоянии привести в согласие этот страждущий междоусобием и мятущийся город, но обещается преодолеть внешних врагов. Ему в праве иные сказать: «Не знаешь, может быть, безумный, что не столько губительны враги иноплеменные, сколько свои домашние. Поэтому надлежит прежде угасить войну внутреннюю, и потом уже бороться с врагами внешними».

309. Епифанию («Надлежит пребывать нам в безмолвии, если кто нас и обижает, а истолкователям Божья слова неугодно пребывать в безмолвии, когда и никто не обижает их»)

Удивительно для тебя, говоришь ты, что по слову Божию надлежит пребывать нам в безмолвии, если кто нас и обижает, а истолкователям Божья слова неугодно пребывать в безмолвии, когда и никто не обижает их. Как скоро вознамерится кто обличать их, говорят они, что их злословят, и его наказывают, как уличённого в поругании святыни. А поступая так, негодуют на то, что смеются над ними и язычники, и иудеи. Не могу обличить тебя, будто бы слагаешь это от себя. Но поступающих так (ибо не о всех должно произносить этот приговор) охотно спрошу: почему делаете противное тому, что говорите? Почему предприемлете иному учить, а иное делать? Для чего изощряете язык у язычников и иудеев, и доводите до того, что вооружаются на Божественную веру те, которых надлежит покорять добродетелью, а не властительством? Поэтому должно или перестать это делать, или в том, что дела худы, никого столько не винить, как себя самих.

310. Диакону Илии (О делании худых дел явно и в тайне)

Кто открыто делает дела явственно худые, и не стыдится, тот в тайне, очевидно, не оставит несделанным ничего запрещенного. И решаясь на дела самые важные, конечно, не поленится на что-либо незначительное. Но кто осторожен в малом, тот, как вероятно, остерегаться будет в весьма важном.

311. Епископу Исидору («Кто покаянием сотрясает с себя греховную смерть, возсиявает истинный свет»)

Воскресение души, умерщвленной грехами, совершается здесь, когда возрождаются она в жизнь делами правды. Под умерщвлением же души разуметь должно делание худого, а не уничтожение в небытие. Посему и о блудном сыне, хотя был еще жив, сказано: «был мертв и ожил» (Лук. 15, 24.). И о том, кто умер и погребен грехом, говорится: «встань, спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос» (Еф. 5, 14.). Ибо для того, кто покаянием сотрясает с себя греховную смерть, возсиявает истинный свет. А воскресение тела совершается там одинаково для всех по бессмертию, но по славе не для всех одинаково; потому что слава будет назначена каждому сообразно с тем, что сделано им, как содержится сие в нелживом слове.

312. Епископу Леонтию (О кротости при общении с гневливыми)

Кротким и убедительным словом надлежит сокращать, лучше же сказать, обучать тех, которые водятся непримиримым гневом, чтобы отлагали это произвольное безумие; потому что, усиливаясь более и более, оканчивает оно убийством.

313. Градоправителю Ипатию («К угашению же сребролюбия служат милостыня и благотворение нуждающимся»)

Кому хочется погасить огонь, не вещество горючее подкладывает в него, и не новую пищу, от которой он усиливается и делается неодолимым, дает ему, но, употребляя в дело, способствующее к угашению, прекращает пламень. Посему и ты, если хочешь угасить в себе печь любостяжательности, будь надежен, удобно успеешь в этом отнятием, а не прибавлением, у неё пищи; к угашению же сребролюбия служат милостыня и благотворение нуждающимся.

314. Светлейшему Луке («Справедливое кажется правым тому, кто выше сребролюбия»)

Справедливое кажется правым тому, кто выше сребролюбия, у кого никакая выгода не омрачает душевных очей. Ибо, если «дары ослепляют очи мудрых» (Второз. 16, 19); то чего не сделают с немудрыми? Как, если в одну чашу весов положишь золота, чаша идет вниз, коромысло весов приводится в неровное положение: так, когда владеющий решением известного дела возьмет золота, ничего не решает право и здраво. А кто правилом в суде поставляет справедливость, а не собственную свою волю, тот и приговорам дает склоняться туда, куда заметит мановение правосудия.

315. Епископу Алфию («Малоумными почитаю тех, которые в словах видят противоречие, а в (своих) делах не усматривают»)

Малоумными почитаю тех, которые в словах видят противоречие, а в делах не усматривают. Строго наблюдая основательность умозаключений, не отказываются делать противное тому, что говорят. Нестяжательность признавая самым великим благом, какова она и есть действительно, извлекают выгоды из чужих бедствий; превознося милосердие, не стыдятся присваивать себе достояние имеющих нужду в милосердии; проповедуя общительность и щедрость в подаянии, без стыда копят деньги.

316. Диакону Иераку (Увещание о различении добра и зла)

Все почти, у кого есть понятие о добродетели, говорят, что ты зорок на порок и слеп для прекрасного. Если это действительно так, очисти свой ум; потому что он — око души. И ты, может быть, придешь в состояние различить прекрасное и гнусное, вследствие же сего различения одно избрать, а другого бежать.

317. Софисту Арпокре («Детям, воспитываемым среди развращенных нравов, трудно в мужеский возраст прийти добродетельными» и о мирских наслаждениях и увеселениях)

Что детям, воспитываемым среди развращенных нравов, трудно в мужеский возраст прийти добродетельными, —и твое благоразумие дало это видеть в написанном тобою. А что сие и действительно так, сейчас же будет о том сказано. И целомудрие отнимается у детей их обращением с людьми непотребными, а благоразумие — уклонением от занятий надлежащим чтением, мужество — изнеженностью плясунов, справедливость — ложными клятвами шутов. Возможно ли кому, или привести себя в приличное положение, или свыкнуться с ним, когда необходимо одно из двух, или смеяться или волноваться — эти два подарка, — один зрелища, а другой конского ристалища. Признав опасным для молодых людей увлекаться зрением, удерживай их наипаче словом, а если не послушаются, страхом. Сим способом всего легче сделаешь из них доблестных мужей и сильных витий. Если же, как писал ты, молодые люди почитают для себя жестоким, что удерживают их от такого наслаждения, которое совершенно походит на пение сирен, в безмолвие которого полезнее для людей, даже усиливаются доказать, что оно и дозволено: то, поелику, не зная, может быть, этого, как и другого чего хорошего, почитают сие за обиду юности и за нарушение её прав, пусть дознают, что те, которые в начале внесли в города смертоносное наслаждение этим удовольствием, и растворили его отраву, по желанию врага человечества, который всякий представляющийся случай обращает в погибель душам зрителей, не просто дошли до этого (иначе и языческие законы не дозволили бы сего), но, конечно, по основательной причине. Они, усматривая, что войска в зависимости у царей, и потому именно, что всю жизнь заняты, а жители городов свободны от воинских опасностей, и проводят время в великой праздности, зная притом, что живущие в таком удобстве (так как досуг не все употребляют в добро), нередко задумывают что-либо отважное; — признав нужным в самом основании подсечь корень мятежей и не допускать правителей до необходимости вести двоякую войну, и внешнюю и внутреннюю, изобрели и устроили это самое занятие для привыкших неосмотрительно отваживаться, на что бы то ни было, и дали им повод к состязанию, которое не могло бы произвести ничего мятежного, но сильно истощало раздражительность в людях. Таково постоянное соперничество конями, какое-то общественное прение, при неохоте делать что-либо полезное, обращающее к этой борьбе таких людей, которые, может быть, придумали бы что худшее; таково и разнообразие зрелищных представлений; одних услаждая зрением, у других очаровывая слух слышимым, хотя преисполнено худого, оказывалось оно препятствием мятежному замыслу. И это дозволили, за меньшее (как полагали) покупая большее, — спокойствие, безопасность. Но молодым людям, которые воспитываются в добродетели, и приводят себя в прекраснейшую стройность, а равно и мужам, которые прилагают попечение о душах своих, не позволительно принимать в этом участие. Поэтому идут они прочь, не участвуя в этом; но все почитают их наилучшими, как препобедивших склонность к гибельному этому наслаждению, и тем более, что, если бы и все в городе из самой низкой и подлой черни, образумившись, пришли в спокойное состояние, и возлюбили любомудрие, то заперли бы зрелищные дома, или и в отпертые не пошел бы никто; погибло бы это в них, на зло им, состязующихся, искусство, вернее же сказать, злохудожество; и преуспевали бы три весьма важные дела: спасение душ, благоустройство городов и безопасность правителей. Посему, хотя и слышат это в твоих уроках, поелику почел ты нужным привести в движение и мой язык, как будто он может (чего не думаю) совершить нечто великое: то, чтобы не показалось, будто бы хочу огорчить тебя, написал я и твоим слушателям.

318. Детям язычников (О добродетелях, о благоденствии и богатстве)

Из всех действительных или видимых благ, дети (а вам, начинающим жизнь, надлежит не что-либо нелепое говорить, но разоблачать истину), самое великое и наилучшее есть добродетель. Живущие в сообществе с нею в сравнении с неучаствующими в оном тоже, что последние в сравнении со зверями, ангелы — в сравнении с людьми. Уподобясь ангелам, ходят они по торжищам. Как светильники, внезапно поднятые во тьме, обращают на себя взоры других: так и они, и изумляют, и озаряют других. Оставившие дома следуют на голос их с радостью, и делаются пред ними тем же, чем овцы перед пастырями, попуская вести себя туда, где лучше; а они, приняв послушных, толкуют им будущее, как пророки. Поелику для многих из не столько ценящих добродетель немедленное и легко приобретаемое наслаждение имеет больше значения, нежели то, что соделается полезным в последствии, и они, по ненасытности и неправдивости любят настоящее, а по грубости нравов не предусматривают, что будет после, и, прилагая попечение об одном, что в руках, говорят: «хорошо устроил настоящее»; то добродетельные, прозирая в будущее, предуказывают оное, и, когда события подтверждают слова их, бывают увенчаны и прославлены. Так, пока живы, поправляют клонящиеся к падению и украшают твердо стоящие — города, а скончавшись оставляют по себе жало любви; потому что и гробы знамениты, и род в почести, и память праведных вечна. Они приобрели свойство самой добродетели, которой не касается обыкновенно кончина. Из телесных преимуществ каждое легко утрачивается, и имеет временную приятность; таковы, например: красота, быстрота, сила; потому что с разрушением тела они необходимо обратятся в ничто. Одной только добродетели, как питаемой в бессмертной душе, не обыкла касаться превратность. Поэтому надлежит всеми силами подвизаться в добродетели, а не почитать за великое казаться только подвизающимся. Но не пренебрегите ею из жадности к богатству; оно малоценнее добродетели. Богатство легко отнимет иный, или тайно, или по превосходству сил; а добродетели не лишит, хотя бы разлучился ты с телом. Под добродетелью же (да не вводить вас в обман одноименность) разумею не мужество в военных делах, которого часто больше у порочных, нежели у добрых; — и не победу на олимпийских играх, которая достается иному в случайно, — да и не силу в слове; ибо хорошо сказал Фукидид, что «полезнее неученость при целомудрии, нежели ловкость при непотребстве», — и не что-либо иное из утрачиваемого вместе с настоящею жизнью; а напротив того, что образуется и восполняется целомудрием, мудростью, справедливостью, мужеством, кротостью, скромностью, любомудрием и иным тому подобным. Но, говорят, многие не по достоинству благоденствуют, и без добродетели богатеют. На это согласен и я; но не вижу, может ли как по справедливости отвращать это от добродетели. Если бы кто в состоянии был ясно показать, что по закону природы воспрещено сходиться вместе тому и другому, разумею, — добродетели и благоденствию; и в таком даже случае, хотя всего более было бы неосновательно предпочитать богатство добродетели; но давало бы сие, может быть, место извинению под прикрытием лености. А поелику иной найдет, что одни и те же и по сердцу доблестны, и в настоящей жизни славны; то почему бегаете добродетели, как будто непременно будет у вас богатство, если её не приобретете? Быть лишенным добродетели не значит — приобрести богатство. Но оно дается нередко в удел и добродетели, когда божественный Промысл, одних наделяет по достоинству, и оказывает щедроты к бедственному положению других. Поелику само себя лишили действительных благ, разумею блага небесные; то дарует им временные, и этим отъемлет у них возможность оправдаться. Обратите же внимание на то, что иные без добродетели благоденствуют, а иные иногда благоденствовали при добродетели. А если кто пожелает разыскать в точности (хотя и странным покажется, что намерен я сказать, однако же скажу), то найдет, что истинное благоденствие во все века было достоянием благомыслящих, а не злонравных. Благоденствием же называю я довольство малым; потому что излишек в средствах удовлетворять потребности делает поползновенным к невоздержности. Конечно же вы не не поверите этому, когда свежо еще в вашей памяти наставление Исократа, не просто сказанное и не легко опровергаемое, но утверждаемое истиною. «Богатство — служитель паче порока, нежели благонравия, тем, что дает власть лености и призывает молодых людей к удовольствиям». Если же многим представляется сие наоборот, потому что внимательно смотрят на мнимое, а не на действительное благополучие, — то сие ни мало не удивительно. Не по достоинству богатеющие, тем самым, что не по достоинству богатеют, делаются более замечательными; а благоденствующие по праву, по тому самому, что по праву благоденствуют, не возбуждают ни в ком удивления. Ибо необычное заставляет больше говорить о себе. Поэтому то, может быть, превознесшиеся не по достоинству, сами в себе будучи малы, приобрели славу, что они велики. Посему (надобно и из сравнения усмотреть, что должно) положим, что они равны между собою, и посмотрим, когда лучше богатство, с добродетелью ли, само ли по себе. Один и при утрате благоденствия может смело полагаться на достояние добродетели; другому, по удалению благополучия, необходимо оставаться в бесславии. Предположим же, что, по пресечении всякого пути нерадению, разделено это самою природою, даны в удел — одним добродетель, другим богатство, и благоденствие не может измениться, как Крезово. Посему кто же не изберет быть лучше Солоном, нежели Крезом? Или — кто лучше Платоном, нежели Дионисием? Кто — лучше Сократом, нежели Архелаем? И к чему перечислять многих философов и сравнивать с тиранами, которых и память погибла бы, если бы не послужила к тому добродетель и мудрость первых? Почему, оставив их, переменю образ речи, и буду излагать ее в виде совета. Итак, если добродетель лучше денег, а благоденствие истинное сопровождает людей добрых, да и мнимое за ними же следует; хотя не возбуждают они удивления, как одобряемые по праву, а люди негодные делаются более замечательными, и кажутся стоящими большого внимания, как обогащающиеся не по достоинству; если, когда и равны числом, лучше благоденствующее при добродетели; если, когда разделено это по самой природе вещей; добродетель должно предпочитать благоденствию: то почему же предаемся нерадению, выпуская из рук венец добродетели? Посему-то именно и по многому другому, дети, с юного возраста надлежит упражняться в добродетели; а не менее, но еще гораздо более, по причине того, что будет сказано. Кто возлюбил добродетель в старости, тот все остальное время тратит на то, чтобы прийти в возможность загладить грехи свои в первом, втором и третьем возрасте, и все тщание его истощается на это. Но и в таком случае часто недостает ему времени. Если падения его были не извинительны и велики; то отходит к нелицеприятному Судии, нося на себе остатки язв. А кто с юного возраста объял добродетель, тот не тратит на это времени, и не сидит как бы во врачебнице, врачуя с трудом исцелимые струпы, и, по признанию мимоходящих, возбуждая к себе жалость; напротив того с вступления в жизнь получает славные награды. И он правда любит и почитает для себя вожделенным — прийти в состояние вознаграждать победами за все претерпеваемые поражения; но он с самого начала поприща восхищается победными памятниками и провозглашениями, и присовокупляет победы к победам. И, как бы с черты олимпийских ратоборств при восклицаниях шествуя к приятию награды, отойдет он к Подвигоположнику и Судии таковых борений, чтобы многими и светлыми венцами увязать главу свою. А что по переселении отсюда есть Божественный суд, на котором исследываются, не только дела и слова, но и помышления, — в этом ручаются и философы, и баснотворцы, и витии, и пииты, и историки. И собственные их изречения приложил бы я к этому наставлению, если бы не удерживала меня мысль, что значило бы это — укорять в забывчивости вас, у которых в свежей еще памяти преподанные уроки. А ежели есть суд, как и действительно есть, то должно упражняться в добродетели. И если для иных кажется сие трудным; то легко будет для вас, если будете убегать зрелищных домов и конских ристалищ, — этой общей пагубы для вселенной, лучше же сказать — не для вселенной, но для городов, где есть такие зрелища, и еще вернее сказать — не для городов, но для хотящих себе такого зла и добровольно подклоняющихся под него. По сему со всем жаром должно предаться подвигам добродетели, чтобы родившимся от славных родителей не посрамить рода; а родившимся от родителей незнатных прославить родивших; богатым составить себе украшение; бедным уготовить себе убежище. Отцы ваши будут уважать вас; а проходящие из других мест дети почитать вас отцами. Когда такова будет ваша жизнь, и возожжете блистательный светильник добродетелей; тогда и божественный свет Христов явится вам с небес, и привлечет к себе, открывая вам и небесное царствие и в нем пресветлое достоинство святых.

319. Пресвитеру в Египте (О душе)

Знаем, что душа, хотя божественна, но не часть божественнейшего и царственного естества; хотя бессмертна, но не единосущна с безначальным и творческим естеством. Ибо, если б была частью оного неизреченного естества, то не грешила бы, и не была бы судима. А если подвержена сему, то справедливо веруем, что она тварь, а не часть высочайшей сущности; иначе оказалось бы, что божественное естество само себя судит, лучше же сказать, осуждает.

320. Диакону Евангелию («Созидающие добродетель не в праве отступать от соразмерности»)

Как наилучшие из ваятелей определяют соразмерность отвесом, чтобы видеть, в чем произведение отступаешь от соразмерности: так и созидающие добродетель не в праве отступать от соразмерности; потому что при добродетелях с обеих сторон стоят пороки, ухищряющиеся обольстить любителя добродетели. Например, благочестие есть глава, первый венец и основание доброго; но по обе стороны водружены нечестие и суеверие, уничтожающие его, одно по недостатку, а другое по излишествам. И на ряду с мужеством стоят дерзость и робость, готовые сделать одно и тоже. Почему благоискусному надлежит, не уважив пороки, избирать добродетели, а не кидаться, обольстившись призраком добродетелей, на водруженные с ними пороки.

321. Исаии (О раздражительности и благоразумии)

Близкие к тебе говорят, что полон ты и раздражительности, и благоразумия. Посему, если это действительно так, то наложи бразды на раздражительность, чтобы, наскочив на рассудок, не угасила и благоразумия. Почему и бровь — эту соседку висков, как говорят, поднимаешь высоко.

322. Ему же (О помощи кроткими словами)

Поелику не давний твой соперник, будучи побежден тем, что потерпел, не препобедил себя самого в том, что надлежит ему уврачеваться, то не переставай оправдываться в письмах; хорошо делаешь, сделанное худо так прекрасно врачуя. И мы, подливая елей, попытаемся кроткими словами уврачевать его болезнь.

323. Врачу Диакону Дорофею («Бесплотное бесстрастнее и сильнее тел»)

Поелику, что ясно и признано и священным Писанием, и языческими мудрецами, пожелал ты дознать из примеров: то, сколько буду в силах, попытаюсь в немногих словах высказать многое. Итак, поелику спрашивал ты: откуда известно, что бесплотное бесстрастнее и сильнее тел? то отвечаю: в какой мере тела, близкие к бестелесности бесстрастнее и сильнее тел более грубых, в такой же мере бесплотное бесстрастнее, не только тел грубых, но и самых тонких. Например, камень грубее воды, почему разбитый на части, не соединяется в одно целое; а вода, разделенная и опять приведенная в соприкосновение, соединяется. Ибо чем вещь тоньше, тем бесстрастнее. А воздух (надобно перейти к примеру тела, более тонкого) таков, что даже невозможно удержать частей в отдельности; если он будет заключен в глиняный сосуд, или в кожаный мех, и брошен в глубину, не удерживается там, но выплывает и держится наверху, стремится быть наружи, и уловляет сродное с ним. Посему, если воздух тоньше, а потому и бесстрастнее воды, а вода — камня: то чему дивишься, если бесплотное и сильнее? Вот смотри, и душа не ощутима взору (потому что невидима), но телу сообщает крепость и силу; по отшествии её тело не только остается мертвым, но о разрушается. И во врачебных пособиях (надобно же представить доказательство и из твоего искусства) врачующая сила, как нечто бесплотное, сильнее тела. Когда сделает она свое дело, и выйдет из заключавшего ее в себе тела, тогда пластырь не оказывает уже никакой пользы. А если заключающаяся в нем и делающая свое дело бесплотная сила не отлетала; то по какой причине вознаграждаешь пособия сии новыми, когда вещества их еще целы? Само собою видно, что врачебное пособие живо, пока в нем заключена сила, а по удалении силы, оно умирает.

324. Епископу Лампетию (О видимости преодоления гнева улыбкой)

В каком расположении духа был этот необразованный Готф (позволительно так назвать его), получив от твоей учености назидательное и преполезное послание, — не могу сказать сего в точности; но проявившимися на лице его знаками и сам давал это видеть. Ибо, слегка улыбнувшись, показывал на лице удовольствие преодолевающего себя гнева.

325. Акиле, Аммонию, Ориону («Безмолвием и любомудрием надлежит воздавать тем, которые делают нам зло»)

Многие, надеясь тем же, или даже и большим того, что потерпели сами, воздать противникам здесь, подверглись страданиям, тягчайшим тех, какие несли в начале, не потому, наилучшие, что препобеждена была справедливость, но потому, что она славно предоставлена будущей жизни. Почему безмолвием паче и любомудрием надлежит воздавать тем, которые делают нам зло. Ибо там, что справедливо, определит несомненно правосудие, здешние искушения обращающее в повод к венцам.

326. Диакону Палладию (О ложных или правдивых слухах о ком-то)

Если рассказанное о тебе верно, то сочинишь, может быть, правдоподобное оправдание, а истинного не сказать тебе. Если же рассказанное ложно, то пиши оправдание, которое насильно вобьем мы в слух осмеивающих тебя. Но если прекратишь эту роскошь, простирающуюся до всякого неразумного стремления; то, думаю, что, и прежде твоего оправдания, смеющиеся сами отступятся от продолжения насмешек.

327. Исаии (О делании неправды и прибеганию к суду)

Не безызвестно тебе, красноречивейший муж, что делаешь ты неправду; и потому избегаешь праведного судопроизводства, прибегаешь же к судебным оговоркам, которые придуманы в помощь обиженным, а не в убежище обидчикам. Посему зная, что ты уличен, оправдывайся прямо.

328. Епископу Феону (Не следует «желать быть врачом другого, и делать то, в чем бываешь строгим обвинителем»)

Сколько преимуществую у тебя пред другими честью, столько же попытаюсь превзойти прочих благорасположением к тебе. Ибо ни с чем несообразно было бы, числиться у тебя выше других, а, где дело касается тебя, молчать на ряду с уважаемыми тобою меньше. Итак, поелику написал ты, что епископ пелусийский Евсевий в пожеланиях стремителен, к похищению чужого готов, в раздражительности скор, а в воздаянии должного медлителен, словом сказать, во всех низких страстях, и в действительности, и по общему мнению не властен над собой: то, если угодно тебе иметь о себе добрую славу, храни себя чистым от подобных укоризн. Ибо не разумно отдать себя в плен тому же, чему подпал другой, которого обвиняешь ты, когда сам покрыт струпами, — желать быть врачом другого, и делать то, в чем бываешь строгим обвинителем.

329. Диакону Исидору («Апостол показывает вместе, и униженность иудеев, и величие христиан, которое всеми силами должны мы сохранять, чтобы, утратив достоинство, не быть строже наказанными, как не сделавшимся лучшими и при столь высокой почести»)

Поелику благоразумие твое писало, что и иудеи имели достоинство всыновления (ибо написано: «Я воспитал и возвысил сыновей, а они возмутились против Меня» (Ис. 1, 2), и еще: «Заступника, родившего тебя, ты забыл» (Втор. 32, 18); то отвечаю: в приведенных тобою свидетельствах нахожу, вовсе не безусловную и чистую, но соединенную с обвинением почесть; так что, если бы не хотел обвинить их Бог, то и не возвестил бы той почести, о которой говоришь. Если бы не согрешили: то, может быть, не получили бы сего наименования; но в основание к большему обвинение с укоризною совокупил Бог почесть. Ибо, нападая на них с намерением выставить на позор их бесчувственность, почесть присоединил к обвинению; лучше же сказать, сею почестью показал, что вина непростительна. О тех же, которые под благодатью, взывает сын громов: «А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими» (Иоан. 1, 12). Вот почесть без обвинения! Вот достоинство всыновления! Вот отличие премирного собрания! Непрестанно повторяя, Спаситель говорил: «да будете» подобны Отцу вашему «Небесному» (Мф. 5; 45, 48); и: «знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф. 6, 8.). Посему сам Виновник всыновления возвещает повсюду достоинство сие. Но из иудейского забрала соделавшийся евангельским орудием, показывая, что почесть сия подтверждена самим делом, сказал: «Потому что вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: «Авва, Отче!» Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы – дети Божии. А если дети, то и наследники, наследники Божии, сонаследники же Христу» (Римл. 8, 15—17). Какая почесть! Как высоко возвел поверженных долу! Ибо Апостол показывает вместе, и униженность иудеев, и величие христиан, которое всеми силами должны мы сохранять, чтобы, утратив достоинство, не быть строже наказанными, как не сделавшимся лучшими и при столь высокой почести.

330. Софисту Арпокре (Об учености и благоразумии людей)

Как наилучший живописец, изображая гордого и высоковыйного коня, стараясь представить его едва не дышащим, и входя в состязание с самою природою, вместе с уздою налагает на него смышленость, ставит же в таком именно положении, в каком угодно ему поставить: так и твоя ученость ясно очертила словом благоразумие сего мужа, так что читающие видят больше его самого, нежели твои письмена.

331. Ему же (О спорах и улыбках при гневе)

Когда этот человек, которого не хочу называть по имени (он не достоин того, чтобы писать и поминать о нем), получил письмо от твоей честности; тогда улыбнулся как-то ненавистно и, оскалив зубы, по принятому им обычаю улыбаться, как скоро исполнится он гнева, поднял страшный спор, который, может быть, и кончил бы, если бы сам, по церковным уставам, не сделался предметом спора.

332. Схоластику Офелию (О нарядных людях и целомудрии)

Весьма хвалю древний Лакедемон, запретивший наряжаться целомудренным женам, потому что почитал это приличным для жен непотребных, измышляющих сети и мрежи для уловления невоздержанных молодых людей. Нарядная и представляющаяся целомудренною, делая это, сама выставляет болезнь свою на позор. Возвещая о сем, божественное Писание увещевает жен, вожделевающих богочестия, украшать себя «не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами» (1Тимоф. 2, 9—10). Если же рассмотреть дело сие, каково оно само в себе; то сказываю, что цепи, блеск камней, ожерелья действуют не в выгоду и безобразным, и красивым; одних обличают, от других отвлекают; обличают, показывая их еще худшими, и отвлекают, потому что, перестав говорить о них, рассуждают о нарядах.

333. Епископу Елафию (О любви к спорам и краснословию)

В настоящее время вторглась в души людей сильная любовь к словам, разумею слова, которые могут не уцеломудрить, но усладить слушающих, — слова не духовные, но софистические, не апостольские, но Демосфеновские, не пророческие, но препретельные (спорные; убедительные); не те, которые способны увеселить душу, но те, которые обыкновенно нежат слух, — не те, которые полны жизни, потому что вдохновляют делами говорящего, но те, которые оглашают мертвый слух краснословием. Посему, что же должно делать? Молчать ли и ничего не говорить? Но это опасно. Говорить ли? Но слово оканчивается не пользою и показанием дел, а только одним рукоплесканием. Впрочем, если это и действительно так, думаю, что лучше — сказав, не быть выслушанным, нежели, не сказав, быть обвиненным: «для чего же ты не отдал серебра моего в оборот, чтобы я, придя, получил его с прибылью» (Лук. 19, 23)? Посему пусть говорит, кто может, чтобы слово у Судии было с слушающими.

334. Олимпиодору (Об удалении от «решающих превыспренние вопросы, высокопарных мудрословов, гоняющихся за вычурными словами»)

Оставь, премудрый, решающих превыспренние вопросы, высокопарных мудрословов, гоняющихся за вычурными словами, и не имеющих ничего больше слов, устреми силы свои к деятельной добродетели, делающей любителей своих блаженными. Если же признаешь справедливыми следовать паче мнениям древних; то, оставив пока других, я поручителем слов моих представлю провозглашаемого ими мудрейшим всех людей. Итак, что говорит о нем Ксенофонт? «Никто никогда не видел, чтобы Сократ делал, и не слыхал, чтобы он говорил что-либо нечестивое и преступное. Ибо не входил в исследования о природе всего сущего, о чем рассуждала большая часть других, а именно, как существует, так называемый софистами, мир, и по каким необходимым причинам бывает каждое небесное явление; но и заботящихся о подобном выдавал за несмысленных. И, во-первых, предлагал им на размышление: подумав ли когда о себе, что достаточно уже знают все человеческое, доходят они до забот о подобных вещах, или, оставив человеческое и приняв во внимание, что касается демонов, полагают, что делают должное? Удивлялся же, если не явно для них, что невозможно отыскать сего людям; потому что всего выше о себе думающие, когда говорят об этом, не одно и то же имеют между собою мнение, но, подобно сумасшедшим, бывают расположены друг к другу». Вот что написал Ксенофонт. И Платон, ученейший всех других, и наиболее всех знающий Сократа, одно и то же с Ксенофонтом дал видеть во всех почти своих разговорах. Посему и он, лучше же сказать, и они о том старались, и говорили, и писали, что должно упражняться в деятельной добродетели, потому что она, как и Платону кажется, есть прекраснейший путь, ведущий к благочестию и кончающийся широким простором.

335. Кассиану (О необдуманном и о непроизвольном)

Не одно и то же — необдуманное и непроизвольное. Одно означает неосмотрительное, а другое — принужденное, и одно относится к деятельности, а другое — к страданию; одно есть неосмотрительное действие, а другое — вынужденное страдание.

336. Авзонию (О спорах и дружбе)

Пусть всякий спор будет решен судом, а суд исследует доказательства, и, исследовав, определит, что должно; определение же будет написано, написанное — утверждено, утвержденное подтверждено делами; всякое же разногласие удалится, и место его заступит дружба, которой ничего нет равного в отношении к добродетели, и к прославлению, и к веселью.

337. Филитрию (О дружбе)

Как соименник дружбы и уязвленного дружбою, готов ты и других вводить в нее. Вот и нас, отделенных дальним расстоянием, не имевших никогда и письменных сношений, упоил любовью к себе, о так уязвил, что не можем забыть тебя и на минуту.

338. Схоластику Дидиму (О раздоре между братьями)

Иные говорят, что старший твои сын в несогласии с самым младшим, и ты, хотя знаешь это, но притворяешься незнающим. Посему, отложив добровольное неведение, как можно скорее, постарайся привести их во взаимную приязнь, чтобы не произошло какого неисцелимого зла, потому что раздор не порождает ничего доброго. И так как после Промысла ты им виновник бытия, будь виновником и благобытия.

339. Ему же (О дружбе и ненависти)

Как ненависть делает иногда несколько вероятным злоречие врагов: так дружба отражает и поражает оное.

340. Ориону (Об исправлении порока на добродетель)

Необычайно обрадовался я, узнав о превосходном в тебе превращении, и верю, что в скорейшем времени сгладишь с себя бесславие, нанесенное прежде пороком, воспримешь же украшение добродетели, и приобретешь приснопамятную славу, и здесь восхваляемый всеми, и там увенчанный Судиею.

341. Схоластику Петру (О вынесении приговора о ком-то)

Ни приговора не произношу, ни доказательства не представляю на человека, которого ни слушателем не был, ни судиею. Но когда по суду будет уличен, тогда да произнесется над ним приговор.

342. Пресвитеру Зосиме (Обличение богача, не дающего милостыню)

Если не хочешь сколько-нибудь уврачевать, и умножаешь язвы бедных; то для чего борющимся с неукротимым и непреоборимым зверем нищеты делаешь подвиг труднейшим, присваивая себе милостыню, нищелюбивыми поданную им на пропитание? Для чего ненасытное чрево наполняя такими прибытками, думаешь находить в этом наслаждение? Осмотрись несколько, вышедши из такого оцепенения. Скажи сам себе: если собственного своего не расточающий на милостыню отсылается в реку огненную на нестерпимые истязания, что же потерпит присваивающий себе собственность бедных? Если не будет прощен не дающий своего, то куда пойдет похищающий данное? Если бы, вынужденный нищетой, измыслил ты это новое грабительство, вернее же сказать, злодейство, которое хуже раскапывания гробов, — то был бы еще для тебя след к бесстыдному оправданию. Но поелику роскошествуя и скача, истощаешь то самое, что должно облегчить чужие бедствия, — то останутся ли тебе какое оправдание, какая милость, какое снисхождение? Это написал я тебе, слезами почти растворив чернила. Может быть, и себя сколько-нибудь познаешь, и бедных обижать перестанешь, и Судию умилостивишь, и нас своим покаянием исполнишь веселья.

343. Пресвитеру Феодосию (О гостеприимстве духовного мужа)

Муж, преимущественно преданный Божественной вере, почитая для себя за великое свидеться с посвятившими себя тому же, чему и он, отправляется к нам. Посему будь для него добрым гостеприимцем, чтобы, увидев тебя и другие подобия добродетели, насытил он любовь свою.

344. Соправителю Авзонию (О судебном деле)

Некто, занимающийся судебными делами, с намерением доставить дело человеку, живущему в бездействии, завлек его в судилище. Благоволи, как можно скорее, — одному воспрепятствовать делать несправедливость (это самому будет приятно), а другого пошли в деревню; пусть наслаждается вознаграждениями любезного ему земледелия.

345. Пресвитеру Зосиме («Уважается нрав, а не слово, поучающего»)

Не словами, наилучший, надлежит очаровывать слушателей, но деятельностью руководить зрителей. Уважается нрав, а не слово, поучающего. Нрав пристыжает, а слово утомляет. Посему, что намереваюсь сказать, то и скажу. Один человек из украшенных добродетелью сильно восставал на тебя, пересказывая многое о тебе, удивляясь же одному, почему ты, будучи пятном для церкви, в молитвах выражаешь желание приобрести незапятнанную жизнь? Говорить: «если он о себе вносить это в молитву, то пусть просит сего; если же можно ему срамными своими делами сквернить и других, то по какой причине молится приять то, чего не желает иметь»? Посему, слушая это, краснел и смотрел я в землю, не мог отверзть уст; а бывшие при этом вознаградили его громкими рукоплесканиями, жалуясь на то одно, что не в силах он был изобразить, как следовало, твое невежество. Поэтому смотри сам, как бы сгладить с себя этот позор.

346. Пресвитеру Павлу (О пустословии)

Встречающимся с тобою говори не о маловажном и ни к чему негодном, но о том, что стоит того, чтобы сказать о сем. Ибо многие, почитая тебя пустословом, и поспешно уходят от тебя, и свободно обвиняют тебя, и скоро убеждают в том других.

347. Пресвитеру Даниилу (О Божием суде над благоденствующим скверным священником)

Твоего, блаженный, течения по пути добродетели да не задерживает эта дерзость, с какою скверный и богоненавистный Зосима, как писал ты, священнодействует; напротив того, сие самое да укрепляет тебя паче в вере, что несомненно есть суд, на котором каждому воздастся должное. Если бы надлежащее, кто награды, кто наказание, получали все здесь, то излишним было бы слово о суде. Но поелику многие ни к чему негодные благоденствуют, и многие ревностные страждут; то сие самое, что производит в тебе смятение, должно уничтожать в тебе и смятение, и волнение; потому что каждому воздано будет приличное. Бог, как правдивый, не оставлял, бы совершающегося, по-видимому, без внимания, если бы не предположил после сего потребовать отчет в словах, делах и помышлениях, и одним определить почести, а другим наказания.

348. Монаху Стратигию (О встрече преп. Исидора с другом)

Жди меня наконец в монастырь (да будет сие сказано с Богом!). Приду прежде всего увидеть твое богочестие и обнять во всем чудного Феодосия, давнего друга и весьма нами почитаемого.

349. Софисту Арпокре (О разных писателях)

Из писателей одни почитают гнусным говорить неясно, а другие в неясности поставляют силу; одни любят средину, другие преступают всякую меру; одни имеют в виду разборчивый слух, для других довольно привести в сотрясение слух детский; одни искусны в изложении предварительных понятий, другие богаты примерами; один сильны в возбуждении сострадания, другие в возбуждении гнева. У одних скучна медлительность, у других приятна быстрота; одни наводят сон употреблением одного и того же оборота речи, другие прогоняют его частою переменою оборотов. Посему искусному в оценке сочинений надлежит, став выше всякого пристрастия и всякой вражды, знать и недостаток, и совершенство каждого писателя, и за одно хвалить, за другое порицать.

350. Авфонию (О девстве, блуде и браке)

И девство, наилучший, и блуд выходит из-под меры закона, но не одинаковым образом; девство парит за пределы, блуд переступает их; одно уподобляется телам легким, несущимся вверх, стремящимся к небу, а другой — телам, падающим вниз и тяжелым; одно гонится за тем, что выше всякой превратности, а другой — за тем, чему сродна превратность и сверстно мучение. Честный же брак, занимая средину между обоими, гораздо ниже девства, и выше блуда в большей мере, нежели сколько сам ниже девства. Почему, когда девство увенчивается, а блуд осуждается, брак удостаивается соразмерной ему похвалы.