ПЕРЕЙТИ на главную страницу журнала
ПЕРЕЙТИ на главную страницу сб. «О христианах…»
(Озвучено Никой)
1822 год, вып.5.
🎧V. Пагубная, отвратительная теплота по Откровению св. Иоанна. 3, 14-20.
🎧XIII. О фарисейской и христианской праведности.
1822 год вып.7
🎧XIV. От чего надежда вечной жизни столь мало действует на людей?
🎧XIX. (О видах христиан) Притча, сеятель один, а земля неодинакова, или: Препятствия на пути к добру внутри нас и вне нас. Мф. 13:3-9, 19-23.
1823 год, вып.11.
II. Христианская жизнь по расположению сердца и убеждению разума.
🎧IX. Советы христианам, желающим быть истинными христианами.
🎧X. Свойства христианской кротости.
1822 год, вып.5
V. Пагубная, отвратительная теплота по Откровению св. Иоанна. 3, 14-20.
Весьма понятно, почему многие толкователи Апокалипсиса, которые находят, что ни одно из предсказаний сего видения еще не сбылось, исключают из сего семь посланий к семи Церквам, и утверждают, что в них говорено было к семи будущим Церквам, которые в последствии произошли, и на которых исполнилось то, что здесь предсказано. Хотя Церковная История показывает упоминаемые здесь пороки в Церквах, более или менее процветавших, Ефесской, Пергамской, Филадельфийской и Лаодикийской, так ясно, что мы не смеем сомневаться в том, что сии послания именно к ним написаны были, равно как послание Павла к Римлянам действительно написано к Христианам Римским, а послание к Евреям к Христианам Палестинским.
Но дух в Христианских обществах всех времен и стран был одинаков. Всегда были такие люди, кои «оставили первую любовь», всегда были и такие, кои «назывались живыми, но были мертвы» для всего невидимого, духовного, священного. Не было недостатка и в теплых, подобно трости, ветром колеблемых Лаодикианах, которые противились всякому разномыслящему с ними, и правильно поступающему. А каковы причины, таковы и следствия; каково сеяние, такова и жатва; каково внутреннее расположение, такова и участь. Всегда приходит Господь неожиданным и ужасным образом к тому, кто почитает себя живым, между тем как он мертв. Иначе как бы можно возбудить мертвого от смерти? Святое всегда отъемлется у того, кто не употребляет его в свою пользу. Никогда не может быть в союзе со Христом тот, кто ни холоден, ни горяч. И так то, что здесь предсказано, несомнительно исполнилось, — и кто знает, сколь во многих веках, и сколь во многих Церквах исполнилось сие предсказание, хотя оно первоначально писано было токмо к семи известным Церквам и в первом веке!
И кто же написал сие? «Истинный и Справедливый», Который пишет только то, что подлинно знает, Который угрожает только тем, и обещает только то, что может исполнить, и исполнил. Он знает все дела всех носящих имя Христиан, и всех Христиан истинных; Он ведает их теплоту и их любовь. Пред людьми скрываться можно; но пред Ним нельзя: людей обмануть можно; но Его никогда. Нет нужды говорить Ему о чем либо: ибо Он «Сам весть, что есть в человецех».
Он упрекает здесь теплотою одну Церковь, и показывает ей вред и пагубу сей теплоты в самом ясном и выразительном изображении.
Теплый не есть совершенно равнодушен ко Христу и Христианству, и однако не тверд в последовании ему. Он весьма способен сделать многое, но весьма часто делает многое совсем напротив. Он хромает на оба колена. Он хочет соединить чувствие Христианское с чувствиями мирскими; он не хочет сделать неприятелем своим ни Христа, ни мира; он охотно служил бы Христу и вместе велиару. Он не только показывает себя миру сему в одеянии и с благопристойностью, как то и должно, поколику истинный Христианин и тогда, когда он постится и подвергает себя лишениям, должен «помазать главу свою и умыть лице», дабы никоим образом не обнаруживать своей святости: но в тоже время подражает и мирским обычаям, которые проистекают токмо из мирского чувства, и питают оное. Где ему не должно не слишком пренебрегать миром; где может он даже приобрести врагов себе, но не получает великого вреда; где он не подвергается посмеянию: там он поступает как Христианин. Но он не хочет отличить себя тем, чтоб мирским остроумцам и насмешникам подать случай к своему посмеянию; и не всегда может отказывать себе в том, что льстит его чувствам, и что запрещено. Он отдает свое сердце Иисусу; но по большой части только половину оного. Он верит многому, что сказано в Св. Писании; но многое, о чем Писание говорит столько же определенно, почитает за суеверие. По его мнению, такое-то место Св. Писания неправильно переведено, или иначе понято, или сказано по соображению с господствующим предрассудком; такое-то место не иное что есть, как только оборот слов, баснь, поэзия, хотя оно стоит между простою историею; или люди, передавшие нам Божественное Откровение, сами были одержимы предрассудками своего времени, и в таком духе повествовали, и мы должны изыскивать, что есть Божественное откровение, и что предрассудок. Что он понимает, что может объяснить, то почитает Божественное откровение; чего же не понимает, и не может объяснить, то почитает за предрассудок; хотя как то, так и другое равно основывается на словах Иисуса и Его посланников. Он подобен человеку, который, отплывая на море, хочет одною ногою остаться на матерой земле; подобен упрямому спорщику, который верит компасу, корабельному счислению и Капитану до тех только пор, пока кажется ему, что корабль следует прямому направлению; но который не хочет слушать Капитана, как скоро Корабль принимает такое направление, которого он не умеет объяснить по своей карте.
И вот собственный дух нашего времени, именно дух тех многих мнимо-лучших, которые хотят, чтобы их почитали истинными Христианами, и может быть сами себя почитают таковыми. Они теплы в молитве, в хождении в Храмы, в приобщении Тайные Вечери; теплы в чтении Библии, в испытании самих себя, в самоотвержении; теплы в вере и любви. Они для ничтожнейшего занятия, для маловажнейшего удовольствия отлагают сии священные обязанности; самый малозначущий человек может их удержать от оных. Они устыдились бы, почли бы за чрезмерность, за лицемерство, если бы сказали им, что они не могут заняться никаким делом, не могут никуда идти, потому что идут в Церковь; или должны читать Библию; или не исполнили еще своей молитвы. С другой стороны справедливо, что они не ходят ни в театр, ни на бал: ибо они видят, что сие рассеивает, слишком питает их суетность и чувственность. Впрочем, кто бы хотел выдать себя на такое посмеяние!
Весьма приметна сия теплота в суждении о других, кои горячи в Христианстве, кои постоянно делают все, что почитают полезным для Христианского чувства своего, и постоянно оставляют все, что считают вредным для оного, коих никакое убеждение, ни пример, ни насмешка не могут склонить к вредному, и никакое из таковых средств не может отклонить от полезного.
Теплые Христиане сих горячих называют Пиетистами, «суеверами, лицемерами» и т. п., хотя люди сии всегда спокойны, исполнены веселия и радости, что всегда есть признаки Христианина. Пиетизм, в превратном смысле сего слова, есть лицемерство, выказывание благочестия, дабы видели оное люди, и прославляли не Отца небесного, но тех, которые показывают свое благочестие. В ложном Пиетизме есть лицемерство, которое хочет казаться благочестивее, нежели каково на самом деле: ибо оно по наружности отличается благочестивым видом, простою одеждою, и тому подобными фарисейскими делами милосердия, и о сем отличии старается. Так когда ты сие действительно примечаешь; когда можешь доказать на самом деле, что сии люди своим благочестием хотят только выказать себя, что они представляют себя благочестивее, нежели каковы в самом деле, тогда называй их, как хочешь. Но когда называешь их Пиетистами за то токмо, что они более и чаще читают Священное Писание, более пребывают в молитве и более ожидают от нее, нежели ты; за то, что они не оставляют общественного Богослужения для какого-нибудь дела, которое может быть исправлено и в другое время; за то, что их нельзя склонить к соделанию чего-либо такого, что предосудительно для их Христианского чувства, или к опущению чего-либо такого, что питает оное чувство: тогда ты хочешь только оправдать твою теплоту: ибо согласишься, что в сем состоит истинное благочестие, значит признать себя теплым. Разве не можно быть благочестивым, не можно питать Христианское чувство до некоторого излишества? Разве чтение Библии, молитва, хождение к публичному Богослужению, благоговейное приобщение Тайные Вечери, столь малозначительны в Христианстве, что можно их без вреда оставлять при всяком маловажном препятствии? Разве не можно с некоторым избытком любить Иисуса и, ради Его, людей? — Но такова мудрость нашего века, что нельзя быть добродетельнее и благочестивее, нежели сколько позволяет благоразумие.
Последовать Христианству, которое основано на разуме, и которое всякое и во всяком случае доказать может, притом такому Христианству, в котором упразднена вера в любовь — вот что значит истинное просвещение у многих, которые называют себя просвещенными и просветителями!
Естественно, что сии теплые почитают себя добрыми Христианами. Они в заблуждении; но гораздо лучше тех мирских людей, которые о Христианстве и вообще о благочестии нимало и не помышляют.
Но для сего-то они и опаснее и на худшем пути. Лучше быть холодным, нежели теплым. Это странно; но весьма естественно в основании. И во всеобщем более можно ожидать от человека, который «совершенно» бывает тем, чем он есть; который решительно и твердо идет по одному пути; который решается по своему убеждению, и, дабы в чем не заблудиться, поступает по своему намерению. Он имеет характер, имеет единство в своем существе! Конечно его характер может быть злой, единство бедственное: но его силы действуют совокупно. Он знает, чего хочет; его воля не колеблется, и ведет к делу. Можно надеяться, что когда он получит другие виды, то они приведу его к другим, намерениям; а когда примет другие намерения, то будет и поступать иначе. И мы довольно имеем примеров, что решительные беззаконники, или люди, которые шли превратным путем, скорее исправлялись, нежели другие, кои не были ни холодны ни горячи, ни злы ни добры. Димас остался Димасом; но Савл сделался Павлом. У кого нет силы, быть подлинно злым, тот также не имеет силы, быть подлинно добрым. Кто останавливается в теплоте, тот никогда не может быть горячим, доколе довольствуется сею теплотою; он не будет никогда горячим, если не согреет его небесное Солнце.
Есть еще и другая причина, по которой совершенно холодный к Иисусу Христу человек может скорее познать свое развращение и раскаяться в нем, нежели теплый. Сей думает, что нечто имеет, и нечто значит; он говорит: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг». (Апок. 3:17). Сие заблуждение его обеспечивает. Лучше не иметь никакого дома, нежели дом, построенный на песке. И как холодный помышляет иногда о жилище, как бы оно бедно не было; а теплый полагается на свою непрочную хижину, доколе она не обрушится на его голову. Холодный легко может быть проникнут любовью Иисуса Христа, или Его учением, и тогда он возбуждается от своей прежней холодности, а то возбужденное чувство согревает его сердце. Теплый есть уже проникнут, или так думает. Он воображает, что теплая любовь есть уже любовь, что теплая молитва есть уже молитва, что в Христианстве совместить можно служение Христу со служением велеару. Он хочет облещи ветхого человека в нового, и таким образом ветхий никогда совлечен не будет. Это есть великая, но не довольно познанная истина, что человек, который по своей мысли удален от чувства своего недостоинства, бедности и нищеты, весьма далек и от своего исправления; а человек, водимый чувствованием своей нищеты и бедности, ближе находится к своему улучшению, сколько бы впрочем ни были превратны его поступки, — и часто именно потому, что они столько превратны. Тот скорее замечает свою ошибку, кто считает по совершенно ложному правилу, нежели тот, кто ошибается только в некоторых местах счисления. Открытый нагноившийся нарыв скорее излечен быть может, нежели закрытый, который не гноится, но поядает внутри. И потому-то холодность лучше, нежели теплота.
Еще более! Холодный не знает Иисуса, или не верит, что Он есть Тот, за кого выдавал Себя, что он обязан Ему тем, о чем говорят Его Апостолы; иначе он не был бы холодным. Теплый знает Иисуса, и верит, что Он есть для человечества то, что говорит о Себе; и потому в нем есть несколько горячности. Ежели когда- нибудь сей, теперь холодный, познает Его; если уличен будет в том, что так долго не знал сего Единственного; что он неизреченно великою обязан был Ему благодарностью еще и в то время, в которое был к Нему равнодушен, и почитал Его мечтателем и обманщиком: то как вероятно, что он повергнеться пред познанным благодетелем, и со слезами любви станет умолять Его о прощении ему в холодности, неблагодарности и ослеплении. Простит ли ему Сей, любви Исполненный, заблудшему и ослепленному, и заблудший возлюбит ли Сего Любви исполненного: о сем пусть спросит себя каждый, кто знает сего Иисуса, и Его поступок с Мариею и Савлом. Без сомнения многие последние будут первыми. Кто не знает алмаза, тому простительно, предпочитать оному большой богемский камень. Но кто знает алмаз, и равняет его с каким-нибудь ложным камнем: то можно ли ожидать правильного суждения от того человека? — Так, так! холодный лучше, нежели теплый.
Теперь едва ли кто спросит, почему таковые теплые Христиане противны, и почему говорит о них Иисус, что Он «изблюет их из уст своих, как обыкновенно изблевывают что-нибудь теплое. По крайней мере не спросит о сем тот, кто знает любовь. Иисус Христос любит нас. Он не только сострадателен, благотворителен, великодушен к нам, но любит. Как же любит Иисус Христос? не тепло, но горячо; не от части, но совершенно. Самый образ, каким учредил Он приснопамятную оную незабвенную вечерю; цель, для которой учредил ее; слова, кои произнес при ней; наставления, прошения, обетования, кои сделал при ней, служат постоянным символом Его нежного, внутреннего, чистого человеколюбия. Как же хочет быть любимым такое Существо? — спрашиваем мы самих себя. Когда ты прилепляешься всем сердцем к какому-нибудь существу, к брату, сестре, супругу, супруге, другу; то каково было бы тебе, если бы то существо на искреннюю любовь твою отвечало теплотою? Если бы оно почитало тебя не более, или столько же, как и других; если бы иногда было тебе верным, но часто также и иным; — было совершенно иных мыслей, нежели ты; если бы иногда сделало тебе угождение в чем-нибудь, а иногда и другим в чем-нибудь таком, чего ты терпеть не можешь: то снес ли бы ты такую любовь? Не захотел ли бы совершенно разлучиться с таким непостоянным и бесхарактерным существом? Не нужно более говорить ни слова.
Ты чувствуешь, почему сказал Иисус: «извергну тебя из уст Моих», уничтожая всякое сообщение с тобою. И ты то же сказал бы в подобном случае. «Я совершенно от тебя» отлучаюсь; ты не должен иметь никакой части со Мною, говорит Иисус. — Ужасно, и однако ж благодетельно! Жестоко, и однако ж милосердо! — ужасно! дом, построенный на песке, падает. Долго веровать, что есть Спаситель, и открыть, что нет Его более; долго привыкать быть Христианином, и узнать противное. Розга отторгнута от лозы; она вянет, засыхает и не приносит плода. И однако отторжение сие благодетельно, подобно как и все, что называется наказанием. Оно есть единственное средство возбудить любовь к Иисусу, когда она еще не возбуждена. Мы научаемся познавать цену величайших благ жизни тогда только, когда должны совершенно лишиться оных. Так бывает с чистым воздухом, здравием, спокойным сном: так со Иисусом и близостию к Нему. Ты тогда только почувствуешь, что совершенно оставлен, когда Он оставит тебя; тогда только познаешь свою слепоту, когда Он не будет освещать тебя. И сие познание, то чувство оставления приведет тебя к Иисусу; ты почувствуешь необходимость сего Единственного. Только сим путем можешь к Нему приблизиться. При твоей теплоте никогда не достигнешь своей цели. Ах! и любящему трудно пламенеть такою любовью, какой хочет Иисус; сколько труднее должно быть сие для теплого! И однако ж на любви к Иисусу все основывается. Она есть пружина, которая приводит в движение все наше существо, огонь, который согревает нашу холодность; семя, из которого рождается в нас новый человек.
«Но как, скажешь ты, когда я не могу более любить Иисуса; когда мое сердце столько холодно, мое чувство столько прилеплено к земному, что не может возвыситься к Нему внутреннею любовью; когда я вообще не могу горячо любить?» Любезный! это значит, что в тебе умерщвлен, по крайней мере, ослаблен, зародыш любви. Или ты любишь что-либо другое более, нежели Иисуса, потому что Его не знаешь. Каждый человек приносит с собою в мир способность любить; и кого бы ты хотел любить, когда не любишь Того, Кто столь неизреченно достоин любви, и возлюбил тебя более, нежели сколько может любить какой-либо человек? Поэтому мы умертвили сию способность, или по крайней мере, заглушили чувственностью, корыстолюбием, гордостью, которая не совместна с любовью: или ты не помышляешь о Иисусе Христе; не знаешь, чем Он для человечества был, есть и будет. И так старайся оживить все способности любви; собери себя, и познай «всего» Иисуса.
«Оживляй в себе способность любви» делами любви, подаянием, вспомоществованием, облегчением страданья, доставлением радости. Не преставай поступать так дотоле, доколе не возлюбят тебя другие, и доколе ты не возлюбишь их взаимно. Внешнее действует на внутреннее, подобно как и внутреннее на внешнее. Дела любви возбуждают любовь, подобно как и любовь побуждает к делам любви. Положи для себя, каждый день сделать что-нибудь такое, что избавляет других от страдания, скорби и затруднений; что облегчает бремя, доставляет хотя и малую радость. И они будут для тебя любезны, поелику ты для них нечто сделал. Это есть собственно Божественное расположение нашей природы, что мы любим не только тех, которые оказывают нам благодеяния; но еще более тех, которым мы могли оказать много благодеяний, которые посему сделались частию, лучшею частию нашего существа. Они буду любить тебя: поелику ты для них нечто сделал, и сие-то будет оживлять твою любовь к ним, а таким образом возвысит твою способность любви.
«Собери себя!» Я знаю, что ты имеешь обязанности твоего звания. Тебе нужно отдохновение; ты можешь доставлять себе невинные удовольствия: и сие развлекает твою жизнь. Но в твоем внутреннем все может и должно быть едино. Где твое сокровище, там и сердце твое. Мысль о Иисусе Христе да сопровождает тебя во всяком деле, во всяком удовольствии. Убегай всякого удовольствия, с которым не совместима мысль о Иисусе. Спрашивай себя при каждом деле, как бы Он его совершил, если бы на твоем месте был. Спрашивай себя при каждом удовольствии, мог ли бы ты наслаждаться оным в Его присутствии. Как Христианин, ты обязан знать, что ты должен жить Ему, и никому другому, уверь себя в сем твердо; впечатлевай сие в себе каждое, утро; соображайся с сим в поступках. Удаляйся того, что тебя от сего удерживает; прилепляйся к тому, что к сему способствует. Иисус на своих читателей не налагает никаких не нужных уз. Что Он не ясно запретил, то можешь всегда делать; но помни, что говорит Павел: «все мне позволительно, но не все полезно». И так, когда ты чувствуешь, что тебе что-нибудь препятствует в этом, чтобы жить совершенно твоему Господу; то оставь это — не потому, что Он не позволяет сего, но потому, что оно «не на пользу». Чем простее твое внутреннее существо: тем более и легче и естественнее ты будешь взирать токмо на Него. Тем любезнее Он будет для тебя; тем более ты будешь горяч к Нему.
Особенно старайся «лучше познать всего Иисуса». В Евангелиях ты находишь глазную мазь для прозрения очей твоих. Ты, может быть, думаешь, что уже знаешь Его из первого наставления, из катехизисов, из проповедей, которые ты слышал; но все сие недостаточно. Ты должен познать Иисуса из Его слов и поступков, и притом «всего» Иисуса — превознесенного и униженного, как в Его непобедимой силе, которою низложил книжников и укротил бурю, так и в снисходительной любви, с которою Он благословлял детей и плакал о несчастии Иерусалима, не смотря на то, что в нем находились смертельные враги Его. Ты должен познать в Нем Избавителя человеков и образ человеков; Представителя Божества для человеков, и высокий идеал человечества; Бога, который к нам столько близок, как друг, и Друга, который столько силен, как Бог; Существо, в каковом одном человечество имело нужду. Для сего представляй себе каждое положение, описанное Евангелистами; представляй лица, с которыми Иисус обращался, и на которых действовал; Его страдания, Его радости, Его чувствия; представляй все так, как бы ты присутствовал при каждом чуде, которое Он делал, при каждом разговоре, который Он имел, при каждом учении, которое Он давал; как бы ты видел действие, производимое сим в различных людях; представляй ненависть и любовь; своенравие, которое совершенно не хотело верить, и детское чувство, которое из глубины духа говорило: «ни один человек не говорил так, как сей человек».
Представляй себе особенно внутренние Его страдания, от которых Он мог бы освободиться каждую минуту; но которые добровольно понес из любви к человекам, также и к тебе. Часто говори себе, что и тебе повелено то, что Он повелел; запрещено то, что запретил; также и обещано то, что Он обещал. Незабвенным да будет для тебя утешительное и спасительное изречение Его: «не о них же только [одиннадцати учениках] молю, но и о верующих в Меня по слову их». (Иоан. 17:20). И не возможно, чтобы ты не возлюбил Его, если имеешь человеческое сердце. Но познавай Его и из опыта. Не думай, чтобы это было очень трудно. Он охотно приближается к твоему внутреннему, если только ты ревностно желаешь Его близости. Когда твое внутреннее исполнено мечтами суетности, чувственности, зависти, видами любостяжания, честолюбия, мщения; то Он не может к тебе приблизиться, будучи чист, духовен исполнен любви. Но когда ты ревностно стараешься испразднить себя от всего сего, и приближаешься к Нему в благоговейной детской молитве: то без сомнения испытаешь близость Его. Он прикоснется к твоему внутреннему неизъяснимым и непонятным, но ощутительным образом; чувство любви Его приятно проникнет в тебя; ты не будешь более тепл к Нему. О! тысячекратно легче ощущать близость Его, нежели как думает неопытный. «Он стоит при дверях и толчет» — в судьбах, возбуждениях тысячекратным образом. Есть ли кто слышит глас Его и отверзает свое внутреннее: то Он приближается к нему, и сообщает ему, что имеет. Но так твердо и непоколебимо слово Иисуса, что кто тепл, тот не имеет части с Ним, того удаляет Он от себя.
«Жестоко есть слово сие. Кто может слушать его?» Но оно нимало не жесточе или не мягче слов горячо всех Любящего: «небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут». (Матф. 24:35)
XIII. О фарисейской и христианской праведности.
«Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное». (Матф. 5:20).
Здесь спрошу я у себя:
Что есть праведность Фарисейская?
Что есть праведность Христианская?
Имею ли я ее или нет?
I. Что есть Фарисейская праведность?
Фарисеи, которых изображал Христос, и которых Он конечно изображал согласно с их жизнью, не знали грехов своих и своей греховности. Они не видели гнусного самолюбия, которое ими управляло; гордости, которая их надмевала; честолюбия и самохвальства, которые в них господствовали; зависти, которая их побуждала презирать истинное и преследовать все доброе; неправды, с которой они пожирали домы вдовиц, и отнимали у родителей сыновнее вспоможение; жестокости, с которою они сынов царствия делали сынами геенны; нечистоты сердца, которая оскверняла и самые лучшие дела их.
Мало того, что они не знали своей греховности, они сердце свое, исполненное всякой нечистоты, почитали чистым, порок святостью; себя, великих грешников, великими праведниками; свою зависть и ненависть называли ревностью по Богу, свое высокомерие, суетность и честолюбие, усердием к должности; неправду и жестокость почитали знанием закона, подкреплением Богослужения, поддержанием уважения к Моисею, храму, закону. И так их праведность по отношению к греховностью была один обман самих себя.
Потому они не знали необходимости покаяния и покаяние почитали излишним. Не думали о перемене сердца, потому что почитали его святым, И во внешнем поведении не видели, что надобно исправить: ибо они в молве народной слыли святыми, и сами о себе еще лучше думали, нежели народ. Они думали, что всякая проповедь о покаянии не до них касается.
Они так уверены были в своей праведности, что всякую похвалу их добродетелям считали ниже заслуг своих. «Боже! благодарю тебя, что я не таков, как прочие человеки, грабители, обидчики, прелюбодеи или как сей мытарь …». Так думали, говорили и поступали фарисеи. Они в глазах своих были так праведны, что не имели нужды в покаянии.
Их праведность, в отношении к покаянию, была одним обманом самих себя. Они столь же мало знали, что есть праведность, как что есть грех и покаяние. Для них довольно было, что они строго соблюдали внешние предписания, давали десятину с мяты и тмина, дважды в неделю постились, молились на перекрестках дорог, давали милостыню при народе, умывали руки перед обедом и пр. Соблюдая сии внешние действия, они давали волю в сердце своем злым страстным помыслам, и Бога, которого исповедовали устами, отрекались сердцем.
Их праведность, в отношении к истинной праведности, была обманом самих себя. Они ни знали мира и радости, которые соединены с истинною праведностью. Они должны были всегда бороться с собою, чтобы не чувствовать упреков пробуждающейся совести. Они должны были всякое внутреннее беспокойство подавлять при самом его рождении, чтоб наслаждаться мнимым покоем, который они почитали за истинный. И беспокойство, которого они не могли подавить, скрывали от самих себя, сколько можно, дабы не открыться пред собою во всей наготе. И таким образом они обманывали самих себя в том, что называется мир и радость. И таким образом их праведность, и в отношении ко внутреннему миру, была только обман самих себя.
Как праведность Фарисеев, в отношении к самим себе, была обман: так в отношении к другим лицемерием. Противу совести своей они хотели казаться лучшими, нежели каковы были. Они расславляли, что молятся, а сами пиршествовали; при людях отцеживали комаров, а без людей глотали верблюдов; они были окрашенные гробы, которые снаружи красивы, а внутри наполнены мертвыми и гнилыми костями. Мертвых костей сих не могли они так закрыть, чтоб гнилой запах не дошел до них; но от людей старались скрывать труп и вонючий запах, заражавший воздух, и думали заглушить искусственными ароматами. Внутри не имели они святости; за то сами себе давали святость. Их добродетели были как радуга, которая сияет заимствованным светом; но они свет сей выдавали за истинное солнце правды.
Когда змея лежит на солнце, то издали кажется, что это что-то усыпанное бриллиантами. Но вблизи глаз видит не более, как змеиную кожу и под нею ядовитую змею. Такие блестящие змеи были фарисеи, так как и действительно Иоанн Предтеча и Иисус Христос называли их порождением ехидны, которая внутри исполнена ядом, а снаружи блестит.
Но блеск сей исчезал в очах Божиих. Пред всевидящим оком они были мерзость. От всевидящего ока не мог укрыться ад, находящийся в их сердце, и гнездящиеся там змеи зависти и самолюбия. Где очи народа с удивлением смотрели на восторги молитвы, на строгость поста и щедрость милостыни: там око Божие видело только грабительство, обиды и мерзости. Тогда, как очи народа видели в них светильники, поставленные на Моисеевом седалище, око Божие видело тьму, вооружающуюся против света. Тогда, как очи народа видели в них добрых пастырей, охраняющих стадо Божие, око Божие видело волков в овечьих кожах, которые пожирали стадо, и готовы были пожрать доброго пастыря. Тогда, как очи народа видели в них друзей Божиих, истолкователей Слова Божия, око Божие видело в них врагов истины, которые самовольным истолкованием исказили слово Пророческое, и вочеловечившееся Слово пригвоздили ко кресту. И так праведность фарисеев в очах Божиих была мерзость грехов.
Таким образом праведность Фарисеев была для них самих — «обман», пред другими — «лицемерие», пред Богом — «мерзость».
Если ложная праведность сия в своем обмане, лицемерии мерзости продолжится до самого смертного часа: то что с нею тогда будет? Она представится умирающему во всем ее безобразии, и низринет несчастного в скорбь и отчаяние.
И так праведность Фарисейская есть истинное нечестие, которое потому и пожнет плоды нечестия.
Теперь понятно, почему Господь наш сказал, что блудники прелюбодеи скорее войдут в Царствие Божие, нежели Фарисеи. Ибо те, будучи не в состоянии скрывать своих пороков от очей света, удобнее могут принять в сердце луч наказующей их истины, нежели сии, которые почитают себя довольно праведными, и отгоняют от себя изобличающий луч света: ибо им кажется, что обличать в них нечего.
2. Что есть Христианская праведность?
Где фарисей чувствует в себе праведность, там ученик Иисусов видит и чувствует в себе грех, который издавна его обольщал, ослеплял безобразил; видишь в зле прямое зло, в добре неполное добро; видишь в себе неблагодарность к благодеяниям Божиим, неповиновение заповедям Божиим, невнимание к внушениям Божиим.
Где Фарисей разглашает о себе, что он праведен, там ученик Христов, как мытарь, который стоит вдали и не смеет возвести очей к небу. Чувствуя в себе тяжесть грехов, он бьет себя в грудь, и ничего более не говорит, как: «Боже, буди милостив мне грешному!»
Где Фарисей слезы покаяния почитает поруганием своей святости, и беспечно стоит, опираясь на свою добродетель: там ученик Иисусов падает к ногам Господа своего, омывает их слезами и не прежде встает, доколе не услышит из уст Иисусовых: «чадо, отпущаются тебе грехи твои».
Где фарисей свои заслуги для общества взвешивает на больших весах, меряет длинною мерою, и насчитывает их чрезвычайно много: там ученик Иисусов с чувством блудного сына взывает: «Отче! я согрешил; и уже недостоин называться сыном твоим». (Лук. 15:21).
Где Фарисей свою славу созидает на внешней блистательности, и гроб, внутри наполненный нечистотою, только снаружи прикрывает красками: там ученик Иисусов стирает с гроба внешние краски, разбивает гроб и выкидывает из гроба труп, и непрестанно взывает к воскрешающему мертвых Господу Иисусу, доколе душа его, которая доселе была и слепа и глуха, и нема и хрома — и мертва, не услышит слова Иисусова: востани и воскресни. Услышав сие слово, она в новой жизни видит только Божие, слышит Божие, говорит Божие, ходит на пути Божием, делает дела Божии, и празднует на пиршестве, которое учреждает Отец на небе: «станем есть и веселиться! я ибо этот сын мой был мертв и ожил» (Лук. 15:24). Где Фарисей из злого сокровища сердца выносит зло под видом добра, и сие зло, почитаемое добром, всюду выказывает: там ученик Иисусов из доброго сокровища сердца своего выносит доброе, добрые слова, добрые дела; которые не только кажутся добрыми; но и действительно суть добрые. При всем том он не забывает держать их под покрывалом смирения и скромности.
Фарисей есть худое дерево, которое приносит худые плоды; но которые он умеет приукрасить, чтоб они казалась хорошими: ученик Иисусов есть доброе дерево, которое приносит хорошие плоды, имеющий на себе цвет только такой, который обнаруживает внутреннее здоровье, а также чувство стыдливости и благодарности: ибо ученик Иисусов никогда не забывает, что он обрел благодать, что ему прощены грехи, и что добро, какое он делает, есть только жертва благодарности, какую он должен принести своему Спасателю.
Где Фарисей молится только устами, молится для того, чтоб его видели; подает милостыню только руками, и подает для того, чтоб его видели: там ученик Иисусов молится сердечно, и подает не только устами и руками, но по чистой и живой любви к Богу и человекам.
Где Фарисей на старую одежду своего земного существования нашивает лоскуты внешней молитвы и внешнего пощения: там ученик Иисусов слагает ветхого человека и облекается в нового. На место земных чувствований у него вступают небесные и что происходит из небесных чувствований, то есть небесное, полное, не отрывочное, новое, а не ветхое.
Где фарисей, мечтая о своей праведности, питает себя ложными утешениями и ложными радостями: «поелику он не знает и не хочет знать радости, происходящей от истинной праведности: там ученик Иисусов чувствует мир и радость в Духе Святом, и живет в царстве Божием, которое, по словам Апостола, есть правда и мир и радость в Духе Святом. Мир обитает в сердце его: «Если Бог за нас, кто против нас? Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, как с Ним не дарует нам и всего? Кто будет обвинять избранных Божиих? Бог оправдывает [их]. Кто осуждает? Христос Иисус умер, но и воскрес: Он и одесную Бога, Он и ходатайствует за нас» (Рим. 8:31—36). «Мир обитает в сердце его: ибо он знает, что любящим Бога все споспешествует во благо» (Рим.8:28). И хотя бы страдания постигли его, он не теряет надежды: ибо знает, «что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает» (Рим. 5: 3—5).
Наконец, где фарисей при наступлении смерти ужасается своего обмана, и видит, что престол его праведности, утвержденный на одном тщеславии, колеблется и клонится к падению; где скорбь и отчаяние нападают на него, как разбойник на прохожего: там для ученика Иисусова начинается брачное торжество; тогда он со смирением, (ибо он примечает еще в себе язвы греха, и при всей своей добродетели, все зиждет на единой благодати), но притом и с полною Надеждою спешит к Отцу своему и Господу, дабы пожать то, что он посеял в вере; и насладиться тем, что он любил, не видя.
И так праведность Христианина есть истинная праведность: ибо внутренний его человек преобразуется на самом деле, и внешнее сообразуется с внутренним. Она есть истинная праведность: ибо хорошее дерево приносит хорошие плоды. Она есть истинная праведность: ибо святая любовь излилась в сердце Христианина, а жизнь Христианина одушевляеться любовью. Она есть истинная праведность: ибо она имеет цену пред Богом, который видит сердце и любит святость. Она есть истинная праведность: ибо грешник нашел благодать и прощение грехов, и новою жизнью живет Умершему за него и Воскресшему.
Праведность ученика Иисусова соединена со смирением: потому что новый человек не без стыда может оглянуться на прежние свои грехи, потому что он все еще находится в борьбе со врагами своего спасения; потому что он ежедневно делает проступки, и ежедневно имеет нужду в прощении грехов; потому что добро, какое он имеет, получил свыше; потому что он при всей своей добродетели не достиг еще цели. Праведность ученика Ииусова соединена со внутренним миром: ибо он носит в себе свидетельство, что он сын Божий. Праведность ученика Иисусова соединена с надеждою: ибо Бог, который знает своих, положил в нем залог будущей славы. Праведность ученика Иисусова возрастет и зреет от постоянного действия благодати, и при постоянной ревности праведника утверждается; и познается в скорби и священной радости. Вот Христианская праведность!
3. Имею ли я сию Христианскую праведность, или нет?
Для всякого Христианина сей вопрос важнее всего.
Если я не имею ее: то я бесплодное, ни к чему негодное дерево, которое стоит того, чтоб срубить его и бросить в огонь. Если я не имею ее: то как я осмеливаюсь один даже час прожить в таком состоянии, в каком не смею явиться пред Судию человеков, зная притом, что каждый час могу быть потребован к сему высочайшему Судии?
Если я не имею ее: то к чему мне все богатства, чести, достоинства, блеск мира, и самые даже наружные добрые дела, когда сии богатства, чести, достоинства, блеск мира, и все наружные добрые дела не смогут исцелить терзаемую совесть, прикрыть наготу мою и возвратить мне потерянный мир?
Если я не имею ее, и думаю, что имею: то я самый бедный нищий, который мечтает о себе, что он богат. Я наг; но воображаю, что одет, я без Бога в мире; но мечтаю, что я друг Божий.
Если я не имею ее, и знаю, что не имею, и притом остаюсь беспечным: то подобен такому глупцу, который над пропастью играет с завязанными глазами.
Не должно, мне быть таким глупцом! Я взыщу Спасителя моего, предам себя в Его волю и не отойду от Него, доколе не получу исцеления. Поспешу к милосердому Отцу, оплачу пред Ним скорбь мою и не возвращусь от Него, доколе Он в доме своем не облечет меня в священные одежды святости.
Но если я имею ее; то должен показать ее делами любви: ибо Христианская праведность есть не иное что, как святая любовь; а любовь не может быть бесплодна. «Кто говорит: `я люблю Бога’, а брата своего ненавидит, тот лжец» (1Иоан. 4:20). Праведность должна оказываться в делах любви: ибо она есть здоровое, плодоносное дерево; а здоровое, плодоносное дерево не иначе может обнаружить свое здоровье и плодоносие, как посредством здоровых плодов.
Если я имею ее; то она должна оказаться в терпении. Ибо кто имеет любовь, тот умеет страдать, молчать и быть на кресте, доколе Любовь Небесная не снимет его со креста. Иисус Христос, Праведник, пошел за нас на смерть, и всякой Христианин, который посредством сего Праведника сделался праведным, решится уподобиться образцу сему, особенно в страданиях и смерти, и жить умершему за него.
Если я имею ее; то она должна обнаружиться во внутреннем мире, который изгоняет всякий страх смерти и суда, и наполняет душу блаженством.
Если я имею ее; то она должна обнаружиться в смирении, которое в дарах видит Подателя оных, в прощении грехов — благость Отца Небесного, в стремлении к добру — благодать Искупителя, в праведности — действие Святаго Духа.
Если я имею ее; то я должен чувствовать в себе сокрушение о грехах, перемену сердца и возвращение в объятия Отца Небесного: ибо без сокрушения о грехах нет исцеления, без перемены сердца нет праведности, невозвращающемуся в объятия Отца Небесного нет блаженства.
Если я имею ее; то должен чувствовать в себе священную ревность, и пред очами Чистейшего быть чистым: ибо грешник обретший благодать, в благодарность за сие не иное что может делать, как творить волю Того, Кто обновил его.
XIV. От чего надежда вечной жизни столь мало действует на людей?
«Странный вопрос, подумает иной. К чему он? Нужен ли он, полезен ли он? Стоит ли труда, исследовать его? — Конечно стоит!
Сей вопрос, если выразиться другими словами, значит: От чего происходит, что мы последнюю, высочайшую цель всего бытия нашего, то есть «небо», так легко и часто теряем из виду? От чего происходит, что мы знаем, вечное наследие наше, и обыкновенно остаемся равнодушными к оному? Кто имеет хотя мало здравого смысла, тот не может помышлять о сем без стыда, не может спрашивать о сем без горести. Точное исследование сего вопроса, и ясное изложение столь плачевного преступления должны служить сильным побуждением к успешному совершению пути к небу. В сем намерении посвящается читателям следующее рассуждение.
«Что есть надежда вечной жизни?» — Она должна быть нам известна; мы должны знать, что обязаны питать оную. В противном случае, легко бы понять можно было, почему она не делает надлежащего впечатления, и почему мы, имея ее, пребываем столь равнодушны: тогда причина находилась бы не в нашем сердце, но в самой вещи. Но причина находится «в нашем сердце»; самая вещь величием и красотою своею превышает всякое выражение. Иисус Христос называет небо «царством, которое от создания мира уготовано для благословенных Отца Его» (Матф. 25:34). Смотрите, надежда неба есть столько же древняя как творение; она есть последняя цель творения; человек, рождаясь, приносит ее с собою в мир. — Бог вложил в сердце человека вечность; человек не может истребить в себе предчувствия сей вечности, предчувствия продолжения после смерти. Каждый в сем отношении имеет свои тихие желания, и страшится, если они не исполнятся. Все народы имеют какую-нибудь религию, все народы погребают умерших с известными обрядами; вот доказательство, что все они имеют ясную или темную, чистую или с суеверием смешанную веру в «другую» жизнь! К чему религия, к чему малейшие знаки уважения к мертвому телу, если со смертью все оканчивается?
О неоцененная Библия, драгоценнейшее сокровище наше! И «в сем» случае ясный свет твой светит нам. В самые древние времена, в которые, по мнению наших мудрецов, человеческий род находился в состоянии детства, блистал сей радостный свет; самые древние «письменные» откровения содержат несомнительные следы вечной жизни; и кто знает, какие имели древние предки наши «устные» откровения, которые не дошли до наших времен. (Иуд. 14). Ной, во время свое, проповедовал покаяние людям, жившим до потопа (2 Петр, 2:5); к чему служила бы сия проповедь, если бы они не долженствовали быть спасены для будущего мира? И что бы могло быть для них побуждением к покаянию, если бы они не имели познания о будущей жизни? Чего я не знаю, то не может трогать меня. Павел научает нас, что все други Божии от начала, провождали благочестивую жизнь в вере с редким самоотвержением, «потому» что они почитали себя странниками и пришельцами на земли, и ожидали «небесного отечества» (Евр. 11:13). Посему и «они» имели нужное о том познание!
Но при благодатном пришествии Иисуса Христа в мир, открылся и сей весьма важный предмет в «полном» свете — Аллилуиа! Иисус Христос пришел «с неба», говорил «о небе», свидетельствовал о том, что «на небе» видел (Иоан. 3:11), призывал к небу, проповедовал почти во всех речах своих «вечную жизнь», предсказывал Свое восшествие на небо, восшел на оное действительно, оставив великое обетование, что Он опять придет и возьмет нас к Себе, чтоб и мы были там, «где Он» (Иоан. 14:5). Там увидим мы «славу» Его (Иоан. 17:24. 12: 26); войдем в радость Господа. Какова должна быть сия радость, радость Господа, которою «Он Сам» наслаждается, которая удовлетворяет всем великим желаниям «Его» бежественного сердца! От Него и от исполненных Духом посланников Его мы знаем все, что нас там ожидает: совершенное избавление от всего, что называется бедствием — оживляющий взор святого Бога пред лицом Иисуса Христа — чудесное преобразование в Его образ — соединение с блаженными творениями которые вечно воспевают Ему благодарение и хвалу — сидение с Авраамом, Исааком и Иаковом — небесное дружество с избранными сонмами — совершенное наследие — новые высокие достоинства — новее имена на челах — новые белые торжественный одеяния, какие приличны высокому царству духовному — все то и еще несказанно большее, чего ни око не видело, ни ухо не слышало, что и на сердце человеческое не приходило, ожидает нас.
Так открыл нам Бог; и после того как Иисус воспринял славу, Он ежедневно представляет нам на пути странствования нашего «драгоценность» небесного призывания своего. Но где же успех, которого надлежало бы ожидать от таковой открытой нам надежды? Все наши желания должны бы возбудиться, все сердца должны бы исполниться радостью и благодарением; но мы большею частью остаемся холодны. По истине невероятное и однако ж неоспоримое явление; и притом оно тем прискорбнее, чем общее. Кто хотя мало размыслит о сем совершенно чудном явлении, тот, будучи поражен и смущен, естественно спросит: «от чего оно происходит? Почему сия радостнейшая и блаженнейшая надежда столь малое делает в нас впечатление?»
Но «какое впечатление» должна бы делать в нас надежда на небо? «В ком» она не делает его? и «почему» не делает? Все сие принадлежит к нашему изъяснению. Великая, вечная надежда на небо должна бы производить: высокое удивление неограниченной Любви, которая сотворила нас для неба, искупила для неба, приготовляет для неба; крепкую, исполненную веры приверженность к сей Любви: ибо Она без сомнения не изменит предначертанных Его вечных планов спасения, но паче употребит все способы к исполнению оных; решительное презрение тленных земных вещей, которые тогда только имеют высшую цену, когда мы научаемся употреблять их в отношении к небу; терпеливое перенесение земных трудов и нужд: ибо они весьма успешно содействуют возбуждению, питанию и сохранению стремления к небу; постоянное противоборство всякому греху, от которого граждане неба должны быть совершенно свободны; неутомимое исполнение всех добрых дел, как они каждому в его отношениях представляются, а особливо дел Любви к членам Иисуса Христа: ибо это есть семя, приносящее стократный и — тысячекратный плод в оном мире; добровольное отречение от земных радостей, от таких земных наслаждений, которые помрачают взор на небо; «хвалу, благодаренье, радость, ожидание, стремление», которые на пути к небу ежедневно возрастают — все то должна бы производить надежда неба.
Все сие производила сия надежда в святейшем сердце Господа нашего. При всех делах своих Он имел в виду восшествие к Отцу; Он весьма часто и с удовольствием говорил о сей любезной надежде; Он чувствовал чистейшую радость, узнав, что пришел час Его (Иоан. 15:1). С неутолимым желанием и живым чувством радости отошел Он к Нему, произнеся голос победы: Отче! в руки Твои предаю дух Мой! Надежда на небо производила и в учениках Его чудесные действия. Они с великим хвалением и благодарением признают себя возрожденными к упованию живому, к наследию нетленному, непорочному, неувядаемому, хранящемуся на небесах (1 Петр. 1:3, 4). Они «хвалятся» надеждою будущей славы (Римл. 5:2). «Жизнь» их есть на небе, (Фил 3:20). Они, имея надежду, «очищают себя», так как чист Тот, Кто дал им оную (1 Иоан. 3:3) Они, пребывая в добрых делах, «ищут» жизни вечной (Римл. 2:7). Они «делают добро и не утомляются», ибо они пожнут плод в свое время, если не ослабеют (Гал. 6: 9). Они «преизобилуют радостью» при всяком бедствии (2Кор. 7:4). Они «считают временные страдания ничего незначащими» в сравнении с тою славою, которая откроется в них (Рим. 8:18). Они «стенают» о свободе славы детей Божиих, и ожидают искупления тела их (Рим. 8: 23. Тим. 2:13). Они все «преодолевают» силою любви, от которой никто не может отлучить их (Рим. 8:37, 39). При наступлении времени отшествия, возрастает желание их быть у Господа (Фил. 1: 21).
Но что же производит «в нас» сия прекрасная, издали блистающая надежда, к участию в коей и мы искуплены? Если мы хотим отвечать чистосердечно и справедливо, то должны со стыдом, с тайным неудовольствием к самим себе, сознаться в своем хладнокровии. Правда, что есть еще несколько просвещенных Христиан, которые не только знают великую небесную надежду, но и ценят оную и благодарят за оную, которые не только стараются иметь в ней участие, но и укрепляются ею к освящению, и утешаются ею в своих подвигах. Но сверх того, что немногие из них совершают все сие с «надлежащею» важностью, с «твердою» верою, с крепостью, со всем сердцем, с высокою радостью, с «несомненным» упованием, с «очевидным» влиянием на их дела, и с пламенным стремлением к вечному отечеству, как то случалось с первыми учениками Иисуса Христа; — они находят много «скуки, страха и сомнения», от чего сердца их становятся холоднее, сжатие, нежели сколько ожидать должно было. Сверх того, что наилучшие Христиане не кажутся с сей стороны весьма недостаточны, бесценная небесная надежда не делает никакого впечатления в многочисленной толпе прочего грешного мира. Хотя они и не могут совершенно истребить в себе врожденной мысли о вечности; но с намерением стараются уклоняться от оной, и истребить в себе памятование о будущих вещах. Они не обращают радостного взора на небо — ад в их сердце, и однако они не страшатся его ни на минуту (Иов. 21:13). Так погрязнул бессмертный дух «чувственных» людей!
Откуда же происходит сия бесчувственность, сия окаменелость огрубелых людей? Откуда частое утомление, ослабление, охлаждение людей, имеющих в сердце небесную надежду? Где «причины» сего? На то можно вообще отвечать, что все люди, и даже всякой человек обыкновенно имеет свои «собственные» причины, более или менее совокупно действующие. Посему, если кто спросит; от чего надежда неба столь мало делает впечатления в людях? то можно дать ему почти следующей ответ: что ты спрашиваешь меня? спроси «самого себя». Ты наилучше узнаешь это от самого себя, по крайней мере ты можешь рассмотреть сердце свое. В тихий час спроси самого себя: что ты больше всего любишь? чем с большею охотою занимаешься? какие желанья господствуют в душе твоей? от чего происходят обыкновенно твои помышления? что ты читаешь, какие писания и о каких предметах? как ты молишься, и о чем? Или может быть ты не читаешь никакой священной, никакой назидательной книги? Может быть совсем не молишься? С кем ты находишься в тесном обращении? Помышляют ли о небе твои домашние, твои близкие друзья? О чем вы наиболее любите разговаривать? и тому подобное. При таком важном исследовании скоро откроется нам то, что прежде казалось чудным и непонятными; ваше собственное сердце скажет нам, какие желания и мысли «внутри нас», какие люди и земные вещи «вне нас», какие занятия и беспокойства «со всех сторон» затемняют или даже истребляют мысль о небе; и следовательно мы узнаем, какие средства должны употребить против сего вреда, каких удовольствий, каких рассеяний, какого обращенья избегать и напротив, каких занятий искать должны, если желаем, чтобы надежда неба более оживляла нас и более господствовала в нас.
Впрочем есть многие причины, которые не только заключаются в сокровенном состоянии сердца каждого человека, но и явно открыты пред очами всяк. «Умышленные грешники» и люди совершенно погрязшие в земном, никак не могут снести мысли о вечности; отягченная их совесть помрачает всякой взор их. Они ежечасно удаляются от своего Бога и Спасителя; они чуждаются Его. Как могут они желать иметь пред глазами «Того», быть пред лицом «Того», Кому они враги? Как могут быть в связи с Его друзьями, над которыми смеются? Чему другие радуются, от того содрогаются они. Они знают, что потеряли небо; с каждым умышленным грехом они теряют более, и таким образом как бы насильственно подавляют надежду на оное. Не небо, но «ад» предчувствуют они с тайным мучением. Дабы избавиться от сего мучения, которое было бы для них спасительно, они истребляют из мыслей своих и небо и ад. Чтобы никогда не подумать о них, они дают свободное течение чувственным мыслям, пресыщаются земными радостями и удовольствиями, ежечасно измышляют новые наслаждения; сим хотят они помочь себе, и всегда более погубляют себя; таким образом высокий образ Божий, одаренная разумом, благодатным ходатайством Иисуса Христа искупленная от греха, крещенная, предназначенная быть чадом Божиим «тварь», «человек», призванный «гражданин неба», становится наконец — ах, кто не ужаснется! — становится «скотом» и даже ниже скота! Чем может он оправдать себя? Ничем! Он знал свое высокое звание, чувствовал свою вечную потребность, был призываем, влеком, увещеваем, чувствовал горечь мира и сладость неба ― но не захотел. Иисус Христос в известной притче выражается так: «они, пренебрегши» то, не пришли, «не были достойны» (Матф. 22: 5, 8). Для таковых нет другого совета, кроме содержащегося в следующем увещании: «покайтесь и обратитесь, чтобы загладились грехи ваши, да придут времена отрады от лица Господа» (Деян. 3:19, 20).
Когда они последуют сему совету, тогда только начнут от чистого сердца спрашивать: от чего надежда неба столь мало действует на людей? А когда кто «от сердца» произносит сей вопрос, то это служит хорошим знаком, служит доказательством, что он заботится о том. Легко открыть его недостатки, легко подать ему наставление; но и прежде еще можно сказать ему утешительное слово.
Те, которые пребывают в истинном изменении чувств и в вере, хотя они и стремятся к небесному, все еще остаются человеками, не все вдруг получают, не все вдруг могут, не ко всему во всякое время равно способны. Много есть радостей, блаженств, которые приготовил для них Бог в сем и будущем веке; они не могут быть в одно и тоже время способными к равному впечатлению оных, но попеременно; сегодня более занимает их один высокий предмет, завтра другой; сегодня расположены они ко всему, завтра не столько. От нынешнего состояния их несовершенства зависит, что небесное чувство бывает «сегодня сильнее, а завтра слабее» и потому они заслуживают некоторым образом извинение. Сверх того они не имеют таких предшественников и руководителей, каковы были в первые Христианские времена. Они не имеют еще совершенной уверенности в том, что им прощены будут все грехи; а посему они не имеют также совершенной и твердой надежды вечной жизни; они почитают дерзостью, столь смело присваивать себе оную. Если колеблется «вера», то колеблется и «надежда»; а где колеблется надежда, там спасительное впечатление не может быть всегда равносильно и постоянно. Посему они должны, подобно первым небесномудрствующим ученикам, стараться о большей уверенности в благодати, о большем укреплении в вере и надежде. Много зависит и от того, если они не сохраняют искреннего общения с Богом и Спасителем; посему и стремление к «вечному» с Ним общению не может быть довольно пламенно и продолжительно. Если сверх того они не вникают в описания, в коих Священное Писание изображает небесные жилища; если живут в заботливом земном положении, в котором непрестанно увлекаются к видимому; то легко понять, каким образом и у самих детей Божиих впечатление неба часто ослабевает, не смотря на то, что они сим безмерно огорчаются.
Давно восшедши в небесные жилища Господь наш более имеет к ним сострадания, нежели они сами к себе. Он знает их слабость, о которой они воздыхают, знает препятствия, с которыми они сражаются. Хотя Он не дает им «вдруг» ощущение неба, но только усиливает оное по мере, как они укрепляются в вере и надежде; однако «решительно хочет иметь их у Себя на небе». Они достигнут сего, если только непрестанно будут взирать на Него, привыкать к обращению с Ним, и жить в Его любви.
Христиане! хотите ли идти к небесному Сиону? хотите ли духом приблизиться к небесному покою? Помышляйте чаще о небе, решитесь жить для неба, усерднее молитесь о впечатлении блаженной надежды. Тот, Который в небесном отечестве нашем ожидает тысячи тысяч своих братьев, да укрепит в нас желание сего отечества, чтобы и мы некогда сказали с Павлом: «желаем умереть и быть со Христом!».
«Вот, вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит!»
———
«Ко всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его – вот кого означает посеянное при дороге. А посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его; но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняется. А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать.»
———
Притча сия излагает нам те печальные опыты, которые мы в жизни неоднократно на себе испытываемы. Она разрешает нам те непонятные задачи, которые часто встречаются нам при размышлении. «От чего, — спрашиваешь сам себя муж добродетельный, ищущий спасения, — отчего то доброе впечатление, которое я получил за год перед сим, не осталось во мне навсегда? Я был в тесных обстоятельствах, и Бог избавил меня. Проповедь, которую я слушал, место из Библии, которое я читал, так на меня действовали, что я от всего сердца твердый дал обет: жить впредь согласно с волею Божьею. И действительно я начал отказываться от того и другого, к чему прежде привязан был, начал делать то, чего, прежде не делал. Но не знаю отчего, доброе оное впечатление исчезло, и я опять мало-помалу возвратился к прежней своей жизни. Даже следа теперь нет во мне, что когда-нибудь было во мне доброе оное впечатление.» Отчего такие добрые встречи так мало оказывают действия в человеках? Ответ на сие простой, но глубокий найдете вы в притче Господа нашего. Вы в ней видите различные свойства человеческого сердца, на которое сеется добро; видите причины, отчего добрые впечатления остаются без действия, отчего человек, при всей доброте своих чувствований, остается таков же, каков был прежде.
Сеяние и сеятель, каменистая земля и гладкая дорога, терние и птицы, поклевавшие зерна: вот домашние, всякой год представляющиеся картины, в которых Иисус обнаруживает глубины человеческого сердца. Не думай, что тебе непрестанно надобно сидеть за книгою, чтоб научиться, хорошо жить. При каждой прогулке, при каждой поездке, при всякой работе на поле, тебе представятся уроки жизни. Каждое поле скажет тебе, что ты, и чем быть должен. Видите, как учить Христос! Он делает то, что человек, во всем окружающем себя, находит учение, увещание и утешение. На каждой дороге, где он идет, при каждой работе, какой он занимается, во всем внешнем, что падает ему в глаза, и во всем внутреннем, положено Им нечто такое, что может открывать ему тайны царствия. Кто научился у Иисуса, каким оком надобно смотреть на природу, кто в притчах Его познал, что доброе и злое растет в человеке, как трава на земле, и что человек делается худым или добрым постепенно, как не незрелое терние и незрелое зерно делается зрелым: тот познал глубину мудрости. Тогда сердце его изъясняет ему природу, и природа изъясняет ему тайны сердца. Природа, Библия и сердце для него суть три свидетеля, три учителя, которые взаимно подкрепляют друг друга.
И, таким образом, хотя это ясно не сказал Иисус, из сей притчи научаемся мы, сколь необходимо для христианина образование сердца и просвещение ума. Как нива твоя, оставаясь не возделанною, не примет семени и не принесет плода: так сердце твое и сердце сына твоего не может принять и понять Христова учения, если оно не приготовлено и не образовано. Каменистое поле надобно расчистить, терние надобно вырвать, если хочешь, чтоб созрело доброе семя. И голова твоя должна уметь мыслить и сердце чувствовать, если хочешь, чтоб Христос, Его учение и любовь в тебе действовали, и принесли плод жизни. Если земледелец скажет: «Хотелось бы мне, чтобы на поле у меня вырос хлеб», но между тем сам не работает на поле: то или он глуп, или говорит неправду. Еще глупее те родители, которые говорят: что хотелось бы им видеть в детях своих добрых христиан, а между тем не пекутся о образовании их ума и сердца. Все, что служит к расширению и прояснению наших понятий, и к размягчению сердца; все, что научает нашу голову правильно мыслить, и наше сердце чувствовать, все сие есть приготовление к христианству, как возделывание поля есть приготовление к сеянию. Чтобы Христово учение в нас воздействовало, предполагается для сего здравый ум и здравое, к любви и вере расположенное, сердце. А что сие здравие ума и сердца получается посредством просвещения, и что у диких или оно редко, или нет его, о том знает всякой из нас.
Что же сеял Христос и Апостолы Его в человеческое сердце? Какое то доброе семя, которое приносить прекраснее плоды, когда упадет на добрую землю? Это есть, говорит Иисус, «учение о Царствии Божьем». Это есть объявление о том, кто обетованный оный Мессия, Царь народов, есть Царь неба и земли; это есть призывание к тому, чтобы все подчинились Его законам, и принимали участие в правах, принадлежащих Его подданным; это есть благовестие о том, что сделал Христос, и что Он сделал сие для нас, и чем мы можем сделаться посредством Его, и под какими условиями можем сделаться; это есть радостное утешительное известие, «что Бог так возлюбил мир, что единородного Сына своего предал, дабы всяк верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. И что когда откроется, что мы будем, тогда мы будем подобны Ему.» (1Ин. 3:2). Вот весть, которая, быв принята с верою, приводит в движение самую глубину сердца, рождает в нем новые чувства преданности и любви, и побуждает к новым действиям, которые происходят от преданности и любви. Станем всегда принимать сие благовестие, как такое доброе слово, которое просвещает и укрепляет душу, трогает и очищает сердце, как такое учение, которое пробуждает и проясняет глас совести, и подавляет глас страстей, которое дает силу, преодолевать чувственность и возноситься от видимого к невидимому. Все сие, по понятию Иисусову, есть доброе семя. Все сие ведет к тому, к чему ведет Христос, все сие рано или поздно влечет к Нему тою или другою дорогою. Кто делает добро, тот не против Христа действует, а кто не против Христа; тот за Него.
Сие доброе семя, сие слово о царстве Христовом, сие благое, просвещающее и очищающее душу, слово падает на различные сердца; и падает на сердца в различных их состояниях. Эти состояния сердца изображает Иисус под образом различной земли, которую мы каждой день можем видеть: «Вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то. — Ко всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его – вот кого означает посеянное при дороге.» Вот изображение человека, у которого огрубело сердце. Чтобы ни слышал он доброе и Божественное, какие бы ни посылал ему Бог радости и печали, чтобы пробудить его: сердце его при всем том остается жестоко, как утоптанная дорога. Ни любовь не трогает, ни наказание не пробуждает его. Ни нежное отеческое слово, ни грозное слово судии не проницает внутрь его. Правда, он может иногда слышать его и запомнить, но он ничего из него не понимает, и ничего не чувствует. Оно у него остается на поверхности души, как семя на дороге. Он иногда заметить что-нибудь, пойдет, перескажет другому то, что слышал сам; но если сей усомнится или посмеется ему, то тотчас выпадет из него слышанное слово. Недоверчивый оный умствователь или злой насмешник исторгнет из него слово, как птицы склевывают зерна с жесткой, утоптанной дороги. Жалкое и ужасное состояние иметь глаза и не видеть, иметь уши и не слышать, иметь сердце и не чувствовать того, что более всего надлежит видеть, слышать и чувствовать! Это тоже, как бы кто будучи мертв думал, что он жив.
Человек не от природы имеет такое ожесточенное сердце. Другие делают его ожесточенным, или сам он ожесточает себя. Чрезмерно строгое, грубое, не отеческое воспитание, сильный гнев, мщение, ненависть, зависть и злоба, постепенное потушение добрых мыслей и намерений, особенно же преобладание скотской чувственности суть главные причины, от которых сердце делается жестко, как утоптанная дорога. Тогда все человеческие усилия останутся тщетны. Тогда ни проповеди проповедников, ни увещания друзей не будут приемлемы. Сей семя на дороге или проповедуй огрубевшему сердцу: то и другое без пользы. Ежели у тебя в поле земля так жестка, как камень, то надобно, чтобы дождь с неба размягчил ее, и потом начинай пахать ее. Так без Божией помощи не размягчится жесткое сердце.
Итак, друзья мои, вы, которые чувствуете, что сердце у вас не так грубо, как у других, не смотрите с презрением на тех, у которых по вашему мнению, или и действительно, грубо сердце. «Не судите, чтобы не быть судимым.» Вы, размягченные, и ко всему доброму и святому преклонные сердца, не помните ли таких минут и часов, даже дней и недель, в которые и вы ожесточены были, когда ни гнев Божий, ни любовь Божья не могли пробудить вас, когда вы, смотря на величественную природу, ничего в ней не видели, слушая проповедь, ничего в ней не слышали, читая Библио, ничего в ней не понимали? О если бы вы, смотря на ожесточенного брата, представляли себе, что может быть и с вами! «Ты, который думаешь о себе, что ты стоишь, смотри, чтобы не упасть.» Вместо того, чтобы судить, будем лучше удаляться того, что ведет к ожесточению. Не отдадим сердца своего во власть страстей, в распоряжение чуждых умов. Будем хранить его, как рачительный земледелец огораживает свое поле, чтоб не ходили по нему ни люди, ни скоты, и не истоптали его, как дорогу. Не дадим господствовать в себе никакой страсти, потому что всякая господствующая страсть делает нас нечувствительными ко всему прочему. Напротив, будем употреблять в пользу себе всякое доброе впечатление, какое мы получили, или взирая на природу, или читая Библию, или видя что-либо доброе и святое. Да будет для нас священ глас Божий, слышимый нами в деяниях нашей жизни. Будем питать его, начнем приводить в действие волю его, пока еще не простыл жар решимости. И здесь бывает тоже, что везде. Кто получил доброе чувство и употребляет его в пользу, тому дано будет более; а кто не пользуется им, у того взято будешь и то, что он имел.
«Иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло. — А посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его; но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняется.»
Вот история добрых наших чувстовований и добрых намерений, которая так часто случается со многими из нас! Изображение сие гораздо обширнее и объемлет более, нежели прежнее. Зерно падает на камень, который чуть-чуть покрыт землею. Тотчас оно выходит, в прекрасном вид, выходит скоро, потому что не глубоко. Кто не знает, что тут под землею камень, тот ожидает богатых плодов. Но вот восходит солнце, палит зноем, и возникший росток увядает и желтеет. Опять восходит солнце и иссушает самый корень, не глубоко пущенный в землю. Так принимают иногда слово с радостью. Сердце у них в восхищении, слезы текут из глаз, вся душа наполняется им, берут на себя обет жить согласно с его требованиями. Но когда чувство сие простынет, и представится, что надобно преодолеть несколько препятствий, что надобно перенести ругательства и гонения, что надобно отказаться от некоторых удовольствий; тогда решимость колеблется. Хотелось бы, но какие трудности, какое поругание, какое предстоит гонение! Нет, нельзя решиться. И таким образом внутреннее оное впечатлите, пламенные оные обеты остаются без плода. Как приятно было слушать, когда народ израильский единогласно и единодушно воскликнул: «Что Господь сказал, все сделаем!» Но когда Моисей замедлил на горе, и они подумали, что уже нет у них вождя: тогда они стали пировать пред золотым тельцом. Какое было всеобщее брожение, когда Иоанн проповедовал в пустыне покаяние! Весь Иерусалим приходил к нему. Фарисеи и саддукеи и все крестились в знак своего покаяния. Но когда дошло до дела, тогда оказалось другое; когда надобно было веровать в Того, Который требовал праведности не такой, какой учили книжники и фарисеи, и Который искал внутренней чистоты сердца; когда надобно было покориться Тому, который не имели фарисейской мудрости и святости, и быль так беден, что не было места, где главу приклонить, тогда оное брожение совершенно утихло. Народ не долго радовался при свете его. Какая радость, какое торжество, какой восторг сопровождал Иисуса, когда Он ходил среди иудейского народа! Всюду последовали за Ним, даже и в пустыню. Везде искали Его, подвергаясь даже голоду. Ему надобно укрываться, чтобы провести час одному без людей. Всякое слово ловили из уст Его. Когда Он шел в Иерусалим, пальмовые ветви бросали под ноги Ему и взывали Ему: «Осанна», но когда схватили Его, как преступника, и когда надобно было, исповедуя Его, подпасть бесчестию, тогда осанна не разглашалось уже. Спокойно смотрели на Его осуждение, и даже тот же самый народ кричал: «Распни, распни Его».
Не одни иудеи так поступали, мы сами поступали также, и будем поступать. Не грубые и бесчувственные души, но самые лучшие и самые чувствительнейшие изображаются в сей картине. С восторгом смотрят они на все доброе, добродетель представляется им во всей красоте. Любовь к Иисусу Христу объемлет все сердце их, так что они готовы решиться на все для Бога, для Иисуса и для добродетели. Они думают, что исполнить на деле также легко, как решиться, и с восторгом приступают к делу. Но встречается насмешник, встречается коварный враг добродетели, встречается недальновидный друг, и при первом начале разрушается доброе дело. Ах! лучше бы иное перенести, и никому не сказывать, лучше бы без шума, в тайне содевать нам спасение наше! Страсти и мир, связи общественные и люди затрудняют нам путь к добродетели. Таким образом, добрые чувства простыли. Осталось воспоминание о прежней решимости, но решимости уже нет. И се, колена ослабевают, руки опускаются; и, поскольку доброе семя не имело в них корня, то и засыхает. Как многие из читающих сие испытали это на себе самих! Как часто после проповеди, после беседы с благочестивыми мужами, после причащения тела и крови Христовой, по избавлении от несчастья или от тяжкой болезни приходит благая мысль, чтоб жить впредь во славу Божию, Его одного любить, Ему одному посвятить себя! Тогда прежняя наша беспечность превращается в сильное рвение, прежняя свирепость в кротость, прежняя жестокость в благость и человеколюбие. Тогда мы решаемся совсем иначе вести себя в своем доме, в своем звании; иначе обходиться с женою, с детьми, со слугами. Какую богатую осень предвещаешь сия прекрасная весна! Но ах! скоро исчезают сии восторги, и мы опять возвращаемся к прежней жизни. Конечно, хорошо и глубоко знал сердце наше Тот, кто историю сердца нашего указал в полевом растении.
Теперь скажу я два слова двум родам читателей, которых изображает здесь Иисус Христос.
Одно слово вам, грубые и нечувствительные души, если только вы не так еще ожесточились, что не можете вовсе слушать. Если вы примечаете в себе начало ожесточения и нечувствительности, то как можно ближе станьте в тот круг, в котором поставил вас Бог. Занимайтесь более детьми и приобретайте их любовь; оторвитесь от тех занятий, которыми подавляются ваши чувства. Не удаляйте взора от страждущих, но ищите их. Каждый день старайтесь подать кому-нибудь помощь, утешить, успокоить. Не оставляйте церкви Божьей, в которой возвышается и питается чувство сердца. Размышляйте о самих себе, помолитесь Богу, чтоб Он пробудил ваше сердце: и я верно знаю, что Он пробудит и размягчит благодатью своею окаменелую землю.
Еще скажу слово вам, которые скоро растрогиваетесь, но скоро и теряете свое доброе чувство. Когда проповедь, чтение Библии, приобщение Св. Тайн, чудесные действия жизни, или великие явления природы привели в движение ваше сердце, то, как можно глубже, храните в сердце вашем сие движение. Самое лучшее чувство может охладеть, если о нем много говорить станешь. Чем чаще станешь его выказывать, тем скорее оно выдохнется. Не вдруг истощайте силы, какие вы имеете. Знайте, что путь долог, и что много еще потребно сил. Намерение ваше тотчас начните приводить в исполнение, но не с жаром, который скоро охладеть может. Не выискивайте препятствий, но убегайте их, если можно. Не обманывайте себя, но наперед предсказывайте себе, что чувство простынет, что сила ослабеет, и молитесь Богу, который посылает дожди в свое время, чтоб оплодотворить землю. И Тот, который начал доброе дело, и довершит его, если вы не воспрепятствуете сему довершению.
«Иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его. — Посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно.» Заботы о потребностях жизни, тяготящие человека, богатство, к которому прилепляется его сердце, удовольствия, которые привязывают его к плоти, суть то терние, которое подавляет доброе семя. Они изглаждают то доброе впечатление, которое происходит в нас от учения Иисуса Христа, от Его сильного, проницательного, животворного Слова. Сим опять изъясняется для нас то, что часто бывает для нас неизъяснимо, и что ежедневно встречается с нами. Везде есть люди, которые не вовсе ожесточены, которые очень приклонны к добру, в которых легко можно возбудить добрые чувства. Притом они, по крайней мере в других случаях, не робки, имеют в себе корни, твердость, могут удерживать в себе добрые впечатления и действительно удерживают; могут, не смотря на препятствия, идти к цели своей и приводить в действие то, что считают справедливым. При том они действительно получают иногда добрые впечатления; любовь Божья иногда касается их сердца, и возносит их выше земли; они чувствуют важность своего назначения, быть подобными Богу. Но все сие, кто бы подумать мог, не приносит однако ж плода. При всей доброте впечатлений они не делаются добрее, чище, благороднее, но делаются хуже, порочнее, ниже. Они не возносятся от земли, но со дня на день более прилепляются к ней. Земля хороша, мягка, тучна, но плода не приносит. Дивиться не чему, она заросла тернием, прелесть богатства и другие похотения подавляют слово, и оно не приносит плода.
Жалко смотреть, где хорошее поле заросло тернием, которое подавляет всякий молодой росток. Но гораздо мучительнее для сердца видеть, как человека с благородными чувствами, имеющего уши, чтоб слышать истину, господствующие страсти делают неспособными к добру. Встречается нам иногда человек, у которого на лице есть следы благородства, праводушия и откровенности, но которое так обезображено сладострастием, так омрачено заботами, что, при виде сего, мы готовы проливать слезы, что таким тернием заросла прекрасная земля. Какие чувства имел Тот, который, при виде Иерусалима, прослезился и с любовью сказал: «Иерусалим, Иерусалим, коликократ хотел Я собрать чад твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не восхотели!» Иуда, который так глубоко пал, верно, прежде был человек с добрыми чувствами. Иначе Господь, который знал, что в человеках, не избрал бы его в ученики свои. Он слушал, и из уст Иисусовых слышал много доброго, но прелесть богатства подавила слово, так что оно не принесло плода. Юноша, который пришел к Иисусу и спрашивал: «Что доброго должен я сделать, чтобы получить жизнь вечную», был с добрыми качествами. Его ответ, что он все заповеди сохранил от юности своей, происходил не от фарисейской надменности, но из сердечной уверенности. Он слушал учение Иисусово, и имел уши, чтоб слышать, но прелесть богатства подавила слово, так что оно не принесло плода. Феликс, который слушал Павла, имел открытые уши. Он слушал его рассуждение «о правде, о воздержании и о будущем суде», и тронулся сердцем: но прелесть богатства и житейские сласти подавили слово, так что оно не принесло плода. Кто из нас в примерах сих не видит собственной своей истории! И мы верно слышали или читали много доброго. Верно кто-нибудь из нас пробужден был благодеяниями или казнями Божьими, чтобы жить впредь воздержанее, умереннее, чище, святее, чтобы не вовсе жить для земли, но «искать Царствия Божья и правды его»: но он опять возвратился к своим распутным собратьям, опять пустился в мир, чтобы питать свое честолюбие и корыстолюбие, опять пробудилась в нем заботливость: «что мне есть? что пить? чем одеться?» И все сие так наполнило его сердце, так заняло его силы, что все впечатления слова изгладились. Прелесть богатства и различные вожделения подавили слово, так что оно не принесло плода.
О если бы услышали добрый совет мой те, которым совесть говорит, что они точно в таком состоянии! Вы лучше знаете те терны, которые находятся в сердце вашем. Не думайте, чтобы вы могли исправиться, доколе питаете в себе господствующие страсти. Поле, заросшее тернием, никогда не принесет плода. Сей, сколько хочешь, но терние подавит все посеянное тобою. Слово Божье никогда не подействует на нас, как должно, если сердца наши привязаны к деньгам, к честями, к удовольствиям жизни. Где сойдутся вместе помышление о земле с помышлением о небе, чистота сердца и надежда лучшей жизни с похотью очей, с похотью плоти и гордостью житейскою, там рано или поздно одно другим будет подавлено. В сердце человеческом они не могут быть совокупно, как терние не может расти вместе с пшеницею. Необходимо надобно вырвать сие терние, если хотим, чтоб доброе впечатление осталось в нашем сердце, и принесло плод. Правда, не всегда легко вырвать его, иногда оно так укореняется в сердце, что не достанет сил наших, чтоб вырвать его. Но ты только захоти от всей души; всем, что дорого для тебя, пожертвуй для сего. И тогда Бог будет делать то, чего ты не мог сделать. Тот же дождь, который размягчает землю, чтоб росла на ней пшеница, размягчит ее так, что легко будет вырвать терние.
Вы, которые мучите себя заботами о том, что вам есть? что пить? чем одеться? обратите, как дети, очи ваши к Отцу небесному, который питает птиц и одевает цветы на поле. Неужели в сердцах ваших нет простой сей веры, что Тот, кто дал жизнь, даст и пищу для поддержания жизни, что Тот, кто дал тело, даст и одежду для тела, что Тот, кто дал детей, даст и средства пропитать детей? Тот, который Сына своего не пощадил для нас, не даст ли нам всего с Ним? Из вас, которые терпите бедность, что бы было, если бы вы имели упование на Отца небесного? Самое сие терние, которое теперь препятствует доброму семени расти, помогло бы зернам углубиться в землю, и далеко пустить корни, и оберегало бы от хищных птиц, чтоб они не прилетали и не склевали.
«Иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. — Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать.» Какое величественное зрелище, когда видишь поле ровное, чистое, усеянное добрым семенем, когда видишь, как сие семя, согреваемое солнцем Божьим и орошаемое небесным дождем, выходит, растет и зеленеет, как оно потом желтеет, созревает, и зрелые и полные колосья волнуются! Но гораздо величественнее то зрелище, когда видишь, как человек с открытым сердцем приемлет доброе учение, глубоко хранит его в сердце своем, дает ему укореняться, чтобы оно оставалось в нем и во время зноя, и во время непогоды! Такой человек служит к прославлению веры Иисусовой. На нем видеть может всякой, какие действия оказывает слово о царствии и благовестие о Христе и о любви Его.
Во-первых, он слушает слово о царстве так, как слушали и другие; и в этом уже много состоит, если человек может хорошо слушать. «Начало премудрости стяжати премудрость» (Притч. 4:7). Он посвящает себя истине, дает ей свободно в себе действовать. Он не размышляет тут, что можно сказать вопреки ее и за нее. Все его силы устремлены к одной цели. Он знает только то, чтобы слушать. Вы сами знаете, что все доброе начинается от слышания, и что не надобно убегать случая, где бы слушать, но надобно искать его. Как можно веровать в то, чего не слыхали? Не надобно пропускать случаев, где бы слышать, по той причине, что есть люди, которые слушают и не исправляются; так как не надобно опускать сеяния по той причине, что иные семена не приносят плодов.
Но не довольно того, чтоб слышать слово, надобно его и разуметь: так как не довольно того, чтоб бросить семя в землю, но надобно чтоб земля приняла его и дала ему место где расти. Слушание и учение бесполезно, если не понимаешь слышанного. Чего мы не понимаем, то не действует на нас, не входит в наше существо, не можешь укреплять, утешать, просвещать и согревать; оно для нас ничто. Чего мы не понимаем, то всякой можешь у нас ваять или представить, как ложное; отец лжи имеешь над тем власть. Вельможа царицы Эфиопской долго читал, но без пользы, потому что не понимал. Но когда прислан был к нему Филипп и спросил: «разумеешь ли ты, что читаешь?» и изъяснил то, чего он не разумел, тогда он крестился во имя Иисусово. Я не о том говорю, что надобно разуметь все сказанное Иисусом, каким оно образом происходит, например, какими образом Отец пребывает в Сыне, какими образом Слово стало плотью, какими образом Дух действовал и действует в христианах. Такого разумения не требовал Иисус и Апостолы. Когда Никодим спрашивал Его: «как может родиться человек, будучи стар?», то Он отвечал ему: «Дух дышит, где хочет, и глас его слышишь, а не знаешь, откуда происходит и куда уходит». И Апостол Павел тайну воплощения, хотя она была проповедана, все называет тайною: «велие блачестия тайна: Бое явися во плоти». Такое разумение даже и не нужно, чтобы Евангелие принесло плоды. Если бы богатый, знатный человек обещал мне помочь, все мне дать, и сделать меня по себе наследником, то для меня довольно того, чтобы я точно уверен был в том, что он обещает, а какая мне нужда знать, как он мне поможет, как он мне даст, как он меня сделает наследником. Я верю его обещанию и жду исполнения. И Христианину довольно знать только сие, а более ничего не нужно ему знать. Он должен знать, что сказано в Библии о Боге и о Христе, и помнить те обещания, которые даны ему. Он должен знать смысл того, что служит к утешению, к подкреплению, к очищению и просвещению. Сего и довольно.
Кром того, чтоб слышать и разуметь слово, надобно еще хранить его в добром и чистом сердце, как сказано у Луки 8, 15; хранить, как сокровище, как драгоценность, хранить глубоко в сердце, чтоб не похитил враг добра, хранить в безопасном месте, чтоб испортилось и не потеряло цены своей, хранить до тех пор, пока не надобно показать. И поверь, друг мой, что не пропадет ни одно доброе слово из Библии или из проповеди, ни одно доброе впечатление, какое сделано на тебя происшествиями жизни, ни одно побуждение к добру, ни одна искра веры и любви к Богу, ни одна добрая мысль, ни одно доброе чувство, если ты будешь хранить их в сердце. Семя не вдруг дает от себя колос, и доброе дело не вдруг созревает; долго оно кроется внутри, как семя в земле, но между тем все идет к зрелости. Какие действия произвело Евангелие в сердцах иудеев после проповеди Апостола Петра, какие действия произвело оно в вельможе царицы Ефиопской, в Лидии и других многих, такие произведет и в тебе, если ты будешь хранить его в сердце своем. Сам ты не приметишь, как взойдет семя и вырастет из него колос.
Действительно, иная земля не приносит столько, сколько другая. Иная приносит во сто крат, иная в шестьдесят, иная в тридцать. Но какое дело? Лишь бы она приносила добрые, зрелые плоды. Мало ли, много ли у тебя сил, дела до того нет; употребляй только их на добро. Мало ли, много ли ты получил дарований; употребляй их на то, для чего он даны тебе. Если то, что в тебе любить может, любит Бога и человеков; если то, что в тебе веровать может, верует Богу и человекам; если то, что в тебе действовать может, делает дела Божии: то, сколько бы оно мало ни было, сердце твое есть добрая земля. Если ты в малом был верен, Бог поставит тебя над многим. Если ты употреблял в пользу то, что имел, то тебе дано будешь с избытком.
Из этого видно, к чему, наконец, ведет всякое доброе семя, вся проповедь о Христе, о Его любви, смерти, воскресении, вознесении и втором пришествии, к чему ведет всякое доброе, утешительное слово, к чему ведет всякое разительное происшествие: к тому, чтоб мы приносили плоды всякий по своими силам. О нас и всех людях сказано: «по плодам их познают их». Сколько бы кто ни слушал, сколько бы ясно ни разумел, сколько бы ни проливал слез умиления, но, если он не поступает так, как велит слышанное им слово, то сердце его не есть добрая земля. «Будьте же исполнители слова, а не слышатели только, обманывающие самих себя. Ибо, кто слушает слово и не исполняет, тот подобен человеку, рассматривающему природные черты лица своего в зеркале: он посмотрел на себя, отошел и тотчас забыл, каков он. Но кто вникнет в закон совершенный, [закон] свободы, и пребудет в нем, тот, будучи не слушателем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своем действии» (Иак.1, 22-15).
Учение о царствии Божием в иных землях принимают ревностнее, в иных медленнее. И потому всякая земля, всякая страна имеет сходство или с каменистым полем, или с гладкою дорогою, или с доброю пашнею. В одной земле приемлют слово с пламенною ревностью; всякая восхитительная священная песнь, всякая убедительная проповедь, всякое разительное торжество трогают их до слез; но сей восторг чувства часто бывает непостоянен. В другой, более холодной земле, трудно растрогать слушателя, трудно привести его в сильное движение. Все там идет обыкновенными порядком, по привычке, по стародавнему обыкновению. Но зато, если произведено будет движение, то оно будет сильно, долговременно и плодоносно. Тоже бывает и в людях взятых порознь. Иной по телесному своему сложению ближе похож на утоптанную землю, другой — на каменистое поле. Есть люди пылкие, которые тотчас принимают впечатления, но впечатления эти недолго остаются в них. Есть люди хладнокровные, которые, кажется, ко всему равнодушны. Но если какое впечатление сделано будет на сердце их, то оно в них не скоро исчезнет. Итак, от всякого требует Бог только того, чтоб он верен был в том служении, в котором поставил его Бог, и в том даровании, какое дал ему Бог.
Итак, испытывай всяк сам себя, к чему боле всего наклонно его сердце. Чувствительно ли оно или нет, постоянно или непостоянно, питает ли в себе страсти или не питает, может ли сказать о себе, что слово приносит в нем плод, или не может. Вся природа да будет руководителем для тебя в сем испытании. Пойдешь в поле, увидишь твердую, каменистую, тернием заросшую землю; обратись в себя и скажи: и я таков же, и во мне добродетель столько же мало может пустить корень, как семя в этой твердой, каменистой, заросшей тернием земле. Увидишь мягкую, возделанную, тучную землю, в которой семя размягчается, пускает корни и спокойно ждет будущей зрелости; и сам над собою трудись и молись Богу, чтобы Он благодатью своею размягчил твое сердце, очистил его от гибельных страстей, дабы небесное семя, брошенное в нас, в нем росло и созревало. И таким образом, взирая на землю, научишься премудрости небесной.
1823 год вып.11
II. Христианская жизнь по расположению сердца и убеждению разума.
Хорошо знать причины, долженствующие привлекать нас к вере; – уметь точно и основательно доказывать, что добродетель должно предпочитать пороку; переходить от начала к началу, от последствия к последствию с тем, чтобы с полною уверенностью разума в превосходстве благочестивой жизни сказать самому себе: «я уверен, что один добродетельный блажен!»
Впрочем, сколь не превосходен сей способ приближения к Богу, он не всегда достаточен. Разум может обуздать страсти, но не может их искоренить. Сила умственных убеждений, приобретенных в училище, или в домашнем чтении, обыкновенно ослабевает, когда противопоставляется сильному чувству скорби, или прелести удовольствия. Побуждения рассудка, страдать за веру, много теряют, если не очевидности, то действительности своей, когда представляются в убеждение такому человеку, который вскоре должен быть растерзан на колесе, или сожжен на костре. Побуждения рассудка, заставляющие противится плоти и возноситься выше всего чувственного и грубого, нередко теряются из виду в присутствии предметов, возбуждающих плотскую похоть. Как жалок человек, не имеющий другого пути к Богу, кроме рассуждения!
Есть другой путь, гораздо превосходнейший, на котором можно безопаснее идти и тверже держаться: сей путь состоит в расположении сердца и опыте. Счастлив, кто во время борьбы с врагами спасения своего может противопоставлять удовольствия удовольствиям, утешения утешениям: удовольствия молитвы и размышления удовольствиям мира, утешения безмолвия и уединения утешениям светских собраний, зрелищ, рассеянности. Таковой человек всегда пребывает тверд и постоянен в исполнении своих обязанностей, даже по тому самому, что он человек: ибо невозможно не любить того, что всегда представляет причины к радости и удовольствию. Побуждения, привязывающие его к вере, некоторым образом подобны тем побуждениям, которые миролюбцев привязывают к предметам страстей их. Таковой не может совершенно ослабеть в искушениях, потому что «мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдет его сердце и помышления во Христе Иисусе» (Флп. 4:7).
Христиане, действительно ощущающие в себе сладость Божественного мира, и вкусившие, сколь «благ Господь» (Пс. 33:9), без сомнения не имеют нужды во внешних наставлениях (1Ин. 2:27); но для тех, которые сражаются с грехом и стараются о исполнении обязанностей веры по одному умственному убеждению, не бесполезно, а) представив подробнейшее описание благочестивой жизни, учреждаемой по двум различным побуждениям – по расположению сердца и убеждению разума –, войти в рассуждение о том, б) что должно думать о своем состоянии, при недостатке сердечного расположения к благочестивой жизни, в) исследовать причины сего несчастия, и наконец, г) соответственно сим причинам предложить средства, могущие возбуждать и согревать в сердце расположение к благочестию.
———
Рассматривая христианскую жизнь, учреждаемую по двум упомянутым побуждениям, не должно представлять себе противоположности между истинным и ложным, между мнимым и действительным благочестием. Здесь противополагается истина истине, действительность действительности: благочестивая христианская жизнь, учреждаемая по убеждению рассудка, противополагается благочестивой христианской жизни, учреждаемой по расположению и склонности сердца. Несколько примеров, заимствованных из обыкновенной жизни, могут объяснить сей предмет.
Представим себе двух учеников, из которых оба имеют равное желание оказывать успехи в науках, — оба внимательны к урокам своего учителя, оба стараются преодолевать величайшие трудности для того, чтобы впечатлеть в умах своих преподаваемые им истины. Но один из них занимается науками так, как рабочий человек своею работою, который изнемогает под бременем, на него возложенным; учение для него есть скучный в тягостный труд; он внимателен к наставлениям своего учителя, потому что необходимость заставляет его быть таковым. Другой, напротив, находит для себя приятность в своих занятиях; самые труды составляют для него награду; он любит истину для самой истины, а не для похвал, получаемых за познание оной.
Представим себе еще двух воинов, из которых оба верны своему вождю; — оба точны и бдительны в отправлении дел звания своего; оба готовы пожертвовать жизнью, когда того потребует долг. Но один из них стонет под бременем воинских трудностей; всегда с сожалением воспоминает ο приятностях покоя; его воображение страшится тех опасностей, которым честь заставляет его подвергаться; он решается на оные единственно потому, что должен решаться, и что Бог потребует некогда строгого отчета от тех, которые, быв блюстителями общего блага, пожертвовали оным для сохранения собственного спокойствия или жизни; даже среди победных почестей, он с завистью взирает на жизнь земледельца, который в продолжении дня влачит в поле плуг свой, а при наступлении ночи в своем семействе спокойно наслаждается плодами трудов своих. Другой, напротив, имеет как бы естественное стремление к славе, и не страшится никаких трудностей; среди величайших опасностей, он не примечает их; победа всегда представляется глазам его; он уже считает себя победителем; когда только представляется средство или случай к победе.
В сих примерах довольно можно видеть различие между одним и тем же благочестием, но учреждаемым по двум совершенно различным началам, которые суть рассуждение и склонность. Провождающий благочестивую жизнь по побуждениям рассудка и любящий оную по убеждению сердца — оба равно искренни в богоугодных упражнениях, оба преданы своим обязанностям, оба, может быть, приятны Богу, по крайней мере, оба равно поучаются в законе Божием, и стараются исполнять оный: но, не смотря на все сие, сколь различно их состояние!
Один молится, потому что нужды его состояния внушают ему необходимость молитвы, — потому что в ней он находит средство к уменьшению или предотвращению оных. Другой молится, потому что упражнение в молитве восхищает его в другой мир; потому что оно отдаляет от его мыслей все предметы, препятствующие размышлять о Боге, потому что молитва теснее соединяет его с тем существом, любовь которого доставляет ему всякое утешение, всякую радость.
Один читает Слово Божие, но потому, что совесть будет упрекать его в опущении столь важной обязанности христианина; потому что, не прибегая к сему средству, он на каждом шагу встретит непреодолимые трудности. Другой, напротив, читает оное потому, что его сердце горит при слышании небесных истин; потому что сие чтение усмиряет волнение души, услаждает горести, труды делает приятными.
Один подает милостыню, потому что вход в небесное царствие заключен будет для немилосердных; — потому что без подаяния нищим нет христианства; — потому что нечувствительным к нуждам своих собратий Иисус Христос некогда скажет: «идите от Меня, проклятые, в огонь вечный; ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть» (Мф. 25:41); потому что «ржавчина золота и серебра будет свидетельством против скупых и съест плоть их, как огонь» (Иак. 5:3). Другой благотворит бедным, потому что находит сильное побуждение в сердце своем благотворить им; — потому что душа его устроена как бы по образу Самого Бога, который никогда «не перестает свидетельствовать о Себе благодеяниями» (Деян. 14:17), и которого блаженство частью состоит в том, чтобы сообщать оное другим.
Один приобщается тела и крови Иисуса Христа, потому что сие заповедано высочайшею мудростью; и для сего жертвует своими страстями, потому что пожертвование оными предписано законом; расставаясь с любимыми предметами, он расстается как бы сам с собою; в ушах его непрестанно должны отзываться сии слова: «кто ест» от хлеба сего и «пьет» от чаши сей «недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем» (1Кор. 11:29). Другой приступает к трапезе Господней, как к торжественному пиршеству; приходит туда с душою алчущею и жаждущею правды; ему кажется, что он слышит внутри себя глас Божий: «ищи лица Моего», и ответствует на оный: «буду искать лица Твоего, Господи» (Пс. 26:8); «как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже! Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому» (Пс. 41:2, 3). При ощущении приятностей, получаемых их от сообщения со Иисусом Христом, он забывает ο всех сделанных для сего пожертвованиях.
Наконец, один умирает, потому что должен умереть; он чувствует необходимость уступить сему непременяемому определению: «возвратись» в тление, «сын человеческий!» (Пс. 89:3) Покорность, преданность в волю Божию, терпение – суть единственные опоры, на которых он утверждается в борьбе со своими чувствами. Другой, напротив, идет на смерть, как на праздник; он своими воздыханиями уже предупреждал ту блаженную минуту, которая должна даровать полную свободу душе его, устремится в вечность; он непрестанно взывает: «гряди, Господи Иисусе», гряди скоро (Апок. 22:20); терпение, покорность, преданность воле Божьей в минуту смерти кажутся ему более уже не нужными; он довольно упражнялся в них, когда был осужден на жизнь. На одре смертном душа его предана бывает радости, благодарности, восторгам. Вот некоторое изображение благочестивой жизни, учреждаемой как по убеждению разума, так и по расположению сердца.
———
В христианской нравственности не много подобных предметов, которые бы требовали такой точности и осторожности в суждениях, как предмет нами исследуемый. Некоторые (казуисты) сердечную склонность к благочестивой жизни почитают совершенно необходимою ко спасению, и потому исключают из числа спасаемых всех тех, которые оной не имеют. Некоторые места Писания, неправильно понятые, служат основанием их мнению. По той причине, что Дух Божий обильно изливает сладость в души некоторых верующих, им кажется, что Он должен в такой же мере изливать оную в души всех. Думают, что христианин должен судить о своем состоянии не по правоте совести или по чистоте сердца, но по наслаждению духовными утешениями или по недостатку оных. Подвизайся, говорят они, против своих страстей, преодолевай самого себя, делай великие пожертвования для Бога: но если ты не чувствуешь внутри себя духовных восторгов, ты должен почитать себя отверженным. Напротив, хотя ты не столь внимателен к условиям спасения, не столь строг к самому себе, но если вкушаешь некоторые духовные радости и приходишь иногда в восторг, ты не должен уже иметь никакого сомнения о своем спасении.
Мнение сие, частью справедливое в применении к некоторым частным опытам, никогда не может и не должно быть всеобщим. В противном случае им могут оправдываться многие страсти человеческие, которые в своих явлениях нередко подражают действиям благодати. Гораздо легче разгорячить воображение, нежели преобразовать сердце. Сколь много таких людей, которые ставят себя выше всех правил, выше всех постановлений Церкви, потому только, что, по самопрельщению, почитают себя имеющими Духа Божия, которые внутренне уверяет их в прощении грехов и в получении спасения! Сколько многие из числа таковых соблазняются тем, что некоторые ученые считают неразрешенными такие вопросы, которые, по их мнению, совершенно удовлетворительно разрешены в них при посредстве некоторого внутреннего, Божественного голоса! Коликократно (сколько раз) таковые с досадою и гордостью отвергали обличительные замечания, которых они были весьма достойны! Не дадим места энтузиазму; будем всегда следовать здравому рассудку. Дух Божий просвещает его, а не ослепляет. Лучше иметь смирение без восторгов, нежели восторги без смирения. Благочестивая жизнь, препровождаемая по чувству и склонности сердца, подлинно составляет преимущество некоторых возрожденных людей; это есть такое расположение духа, о приобретении которого должны стараться все верующие: однако ж оно не составляет существенного отличия возрожденных.
Не остерегаясь в сем деле одного камня претыкания, должно опасаться, дабы не преткнуться о другой, ему противоположный. Под тем предлогом, что можно спастись, не имея услаждения в средствах, ведущих ко спасению, мы не должны отлагать старание о приобретении сердечной склонности к благочестию; не должны жертвовать миру нашими склонностями, расположениями, чувствами сердца, довольствуясь одним сухим и принужденным исполнением закона Божия. По сему представим себе некоторые случаи и причины, в которых и по которым, не имея сердечного расположения к благочестию, должны утешаться или скорбеть.
1. Предметы отвлеченные и духовные редко действуют на нас столь живо, как предметы чувственные. Сие не всегда бывает действием нашего развращения, но иногда есть только следствие слабости нашей природы. Внимание человека более и удобнее поддерживается во время какого-либо зрелища, нежели важного размышления. Сие происходит не от того, что человек не хочет быть внимательным во время важного и благочестивого размышления; но от того, что зрелище представляет предметы чувственные, а размышление – отвлеченные и духовные. Мы не бываем рассеяны в присутствии земного царя, в руках которого содержится наша жизнь и счастье: напротив тысяча предметов прерывают нашу беседу с Богом, во власти которого состоит соделать нас вечно блаженными или злополучными. Сие не то значит, чтобы мы власть Царя небесного представляли себе меньшею, нежели власть царя земного; но то, что в первом случае власть представляется нам отвлеченно, в предмете невидимом, во втором случае она представляется видимою, в присущем нам царе. Может быть, на сем основании говорит Св. Иоанн: «не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1Ин. 4:20) Сие умозаключение сначала представляется неправильным. Когда я не люблю брата, которого вижу, но который исполнен несовершенств, то можно ли из сего заключать, что я не могу любить Бога, которого не вижу, но который есть существо всесовершеннейшее? Конечно, мысль Апостола не та. Он хочет сказать, что расположения души нашей удобнее возбуждаются предметами видимыми и чувственными, нежели невидимыми и духовными. Если бы мы имели в сердце своем глубокое чувство любви к Богу, то оно без сомнения возбуждалось бы при виде человека страждущего; — мы нетерпеливо желали бы помочь ему. Если вид человека страждущего, если сей чувственный предмет не действует на нас; то при представлении совершенств Божиих, предметов невидимых и духовных, сердце наше без сомнения останется холодным и нечувствительным. Применим теперь сие размышление к предмету нами рассматриваемому. Мы можем иногда не иметь сердечной склонности к благочестивой жизни потому, что предметы, касающиеся благочестия, суть невидимые и духовные, и что сии менее на нас действуют, нежели предметы видимые и чувственные. Сие не всегда происходит от нашего развращения, во иногда единственно от слабости нашей природы.
2. Благочестивая жизнь, не сопровождаемая духовными утешениями, не теряет своей цены, когда ты твердо и постоянно обязанностям веры жертвуешь своими выгодами и удовольствиями. Тебя, например, не столько увеселяет молитвенное занятие, как зрелище: но ты молитвенное занятие предпочитаешь зрелищу, жертвуешь зрелищем для молитвы; тебя занимают не столько набожные, сколько светские книги: но ты первые предпочитаешь последним, ты читаешь благочестивые, оставляешь мирские книги; мысль ο смерти для тебя не так приятна, как удовольствие жизни: но ты смерть предпочитаешь жизни, когда Бог повелевает тебе умереть; ты с покорностью жертвуешь собою определению неба, не хочешь ниже малейшим нарушением закона Божия искупить свою жизнь или здоровье. Утешайся сим свидетельством совести; познавай из сего, что ты приятен Богу, и что искренность твоя заменяет место совершенства, к которому ты стремишься без усталости.
3. Св. Писание во многих местах обещает спасение тем, которые «несут с покорностью крест свой, отвергаются самих себя» (Мф. 16:24), «распинают плоть свою со страстями и похотями» (Гал. 5:24), «подвизаются войти» в царствие Божие «тесными вратами» (Мф. 7:13), но не определяет погибели никому из тех, которые в благочестивой жизни не чувствуют ни восторгов, ни радости, ни утешений.
4. Опыт представляет людей благочестивых, исполненных благоговения к Богу и всем сердцем преданных Иисусу Христу, но не достигших еще того блаженного состояния, к которому они стремятся и к которому все мы должны стремится.
5. Великие по благочестию мужи, в Св. Писании представляемые в образец святости и в опровержение предлога нерадивых христиан, будто жизнь святая невозможна, сии самые мужи, лучше всех испытавшие приятности благочестивой жизни, не всегда находились в состоянии духовной радости. Они часто подвергаемы были опытам скорбей и страданий. Следовательно, можно находиться в состоянии благодати, не имея благодатных утешений. Наконец,
6. Надежда получить некогда утешение благодати, должна облегчать скорбь, происходящую от недостатка оного. За пожертвование временными выгодами и удовольствиями для благочестия, Бог часто награждает сердечным расположением и склонностью к благочестию. Если Он не слушает молитвы нашей в первый раз, то услышит во второй: если не отверзает нам двери милосердия по первом ударении, то отверзет по втором. Итак, не смущайся, душа моя, что ты еще непричастна тех удовольствий, которыми наслаждаются многие другие благочестивые души; старайся проникнуть сквозь облако, в котором Бог скрывается от очей твоих; Он говорит тебе также, как Иакову: «отпусти Меня, ибо взошла заря», а ты отвечай Ему также, как сей Патриарх: «не отпущу Тебя, пока не благословишь меня» (Быт. 32:26); Он представляется отходящим от тебя, подобно как некогда представлялся Он своим ученикам, а ты останавливай, удерживай Его подобно им, и говори: «Господи, останься со мной, потому что уже поздно и день жизни моей склоняется к вечеру» (Лук. 24:29).
Вот некоторые источники утешения для тех, которые имеют искреннее и сильное желание угождать Богу, но не имеют сердечного побуждения и склонности к благочестивой жизни. Впрочем, хотя недостаток сего расположения духа не всегда должен нас устрашать, он всегда однако ж уничижителен для нас, и достоин нашего сожаления. Весьма уничижительно и достойно сожаления чувствовать трудность в исполнении своих обязанностей, и не чувствовать от сего никакого удовольствия; — против искушений греховных не иметь никакого оружия, кроме доказательств и рассуждения. Весьма уничижительно в достойно сожаления, по одним только описаниям, по одному слуху иметь понятие: «ο мире Божьем» (Флп. 4:7), «о радости неизреченной и преславной» (1Петр. 1:8), «ο сокровенной манне» (Апок. 2:17), «ο духовном пресыщении» (Пс. 17:15), «ο печати искупления» (2Кор. 1:22) и вообще ο всех восхитительных наслаждениях, ο которых столь превосходные понятия сообщает вам Св. Писание. Весьма уничижительно и достойно сожаления, уподобляться великим Святым по одним опытам изнеможения и сухости, в которых они иногда находились, всегда стараться ο достижении лучшего, блаженнейшего состояния, и никогда не достигать оного.
Я скажу более: недостаток сердечного побуждения к благочестивой жизни не только всегда должен представлять причины к уничижению и смирению, но в некоторых случаях даже поселять в вас сомнение ο спасении нашем. Сии случаи суть следующие:
1. Когда совсем нет желания вести жизнь благочестивую; когда, для возбуждения себя к благочестию, должно всегда напоминать себе ο должности, ο побуждениях страха и надежды; когда потребны беспрестанные усилия, чтобы заставить себя читать Слово Божие, молиться, размышлять ο совершенствах Божьих, приобщаться даров любви Божией, ниспосылаемых в таинстве Евхаристии. — Невероятно, чтобы возрожденный человек, занятый таким образом непрестанно попечениями и трудами, налагаемыми на вас религией, никогда не испытал сладостных влечений Духа Святого.
2. Холодность к благочестию должна возбудить в нас невыгодное понятие о себе самих, если мы не стараемся выйти из сего горестного состояния. Как старание о приобретении добродетелей, которых не имеем, и о исправлении погрешностей, которым подвержены, составляет признак возрождения; так, напротив, нерадение о искоренении пороков, под тем предлогом, что человек по естеству своему слаб, есть верный признак невозрождения. И если холодность к благочестию не всегда пагубна, то по крайней мере она всегда есть несовершенство, которое мы обязаны исправлять.
———
Чтобы уврачевать сие зло, нужно предварительно знать причины оного, которые могут быть открыты на основании следующих замечаний:
1. Предмет чувственный естественно делает на людей большее впечатление, нежели предмет отвлеченный, невидимый и духовный. Это замечание оправдывается даже и в страстях беспорядочных. Страсть, которая овладевает чувствами, обыкновенно бывает сильнее, нежели та, которая обитает в духе. Честолюбие, славолюбие владычествуют преимущественно над духом. Напротив, склонность к чувственности, изнеженность имеют свое седалище преимущественно в чувствах. Страсти сего последнего рода производят в обществе более пагубы нежели другие. Исключая тех, коих мир называет героями, люди редко жертвуют своим спокойствием, чувственными удовольствиями и изнеженностью важным видам, честолюбию, славолюбию. Да и самые герои сколько раз все свои лавры, всю свою славу, все свои трофеи приносили в жертву удовольствиям чувственным!
2. Воображение увеличивает представления чувств и разума. Благо, не имеющее в себе ничего существенного, может быть принято за существенное, ежели представляется в таком виде, который силен поразить воображение. Что, например, за удовольствие, находится при важных и сильных людях? Однако ж обыкновенно ничто не кажется нам столь достойным наших желаний. Почему? Потому что образ, в каком мы представляем обращение с важными лицами, поражает воображение. Свита, следующая за ними, колесницы, на коих они едут, дворцы, в коих они обитают, толпы народа, который возжигает перед ними фимиам и поклоняется им — все это естественно весьма легко может произвести в воображении впечатление.
3. Благо настоящее, или по крайней мере близкое, обыкновенно возбуждает сильнейшие желания, нежели благо отсутствующее, или такое, обладание которым предоставляется отдаленной будущности. Острие страстей почти совершенно притупляется, когда должно искать их предметы в эпохах, отдаленными многими веками.
4. Воспоминание заступает место присутствующего предмета. Я сим хочу сказать то, что благо, обладание которым доставляло нам удовольствие, и будучи в отсутствии производит в нашем сердце желания столь же сильные, как то, которое действительно находится пред нашими глазами.
5. Благо испытанное, благо дознанное на опыте, удобнее может воспламенить желания, нежели то, о котором мы имеем только смешанное понятие, и которое известно только по сравнению с другими благами. Особа, одаренная хорошими свойствами, и с которою мы сами уже обращались, всегда будет для нас любезнее той, которая известна нам только по имени, хотя бы добродетели сей последней были нам представлены превосходнейшими пред добродетелями первой.
6. Из двух благ равного достоинства мы любим более то, которое легче приобрести, нежели то, которое стоит многих трудов и попечений. Правда, трудность иногда увеличивает желание и способствует к обольщению воображения, например, когда мы имеем о каком-нибудь благе высокое понятие, и сугубыми стараниями надеемся приобрести оное; тогда наши желания раздражаются, и мы с умножением трудностей усугубляем усилия. Впрочем, навсегда останется неоспоримым и основанным на свойствах духа человеческого то, что из двух благ равных мы более любим то, которое легче приобрести, нежели то, приобретение которого сопряжено с заботами и затруднениями.
7. Труд занимает душевные силы. Душою рассеянною, праздною, преданною чувственным помыслам, гораздо легче может овладеть страсть, нежели душою внимательною, занятою, направленною к известным предметам, не имеющим никакого отношения к известной какой-либо страсти.
Применим теперь сии начала к предмету, нами исследуемому. Они представлены с тем намерением, чтобы удобнее открыть причины холодности к благочестию, и найти соответственные сим причинам средства к освобождению от сего несчастия.
1. Мы не имеем расположенности к благочестию и не чувствуем от него удовольствия, во-первых, потому, что предметы видимые и чувственные делают на нас более впечатления, нежели невидимые и духовные; а предметы благочестия духовны и невидимы. Бог, которому мы поклоняемся, есть Бог непостижимый. Превосходство обязанностей, возлагаемых на нас религией, усматривается очами только духовными и не имеет ничего обольстительного для чувственных глаз; награды, обещаемые Иисусом Христом, составляют предмет веры. Мы не можем их получить, как только в том мире, которого мы никогда не видали, и о котором едва имеем понятие; напротив, утехи мира предложены нашему вкусу, слуху, всем чувствам, и соответствуют желаниям такой твари, которая естественно позволяет себе увлекаться чувственными вещами. Вот первый источник зла! Врачевство против оного состоит в том, чтобы непрестанно стараться уменьшать владычество чувств. Дабы воодушевить себя к сему важному предприятию, должно восчувствовать, сколь низко и постыдно для человека, находиться под властью чувств. – Как! – чувства будут сообщать нашей душе свою грубость; а она не возможет сообщить им своей чистоты, деятельности и божественного огня! Как! наши чувства всегда будут иметь силу соделать душу нашу плотскою; а она никогда не достигнет того, чтобы довести их до совершенства духовного! Как! ничтожные и гибельные предметы будут восхищать и воспламенять нас; и между тем мы останемся невнимательными к великим истинам религии! Как! понятие, какое мы должны иметь о существе совершенном, о Боге вечном, премудром во всех намерениях, всемогущем в исполнении оных, щедром в дарах своих: как! мысль об Искупителе, который пришел взыскать человека в его немощах и ничтожестве, который предал Себя для спасения его, принес Себя за него в жертву правосудию Божию: как! упование живота вечного, который есть средоточие намерений Божьих по отношению к человеку: как! все сие не воспрепятствует нам остаться холодными и невнимательными! – Мысль сия должна заставить краснеть христианина, должна побудить его – прибегнуть к размышлению, чтению, уединению, безмолвию и ко всему тому, что может ослабить нашу чувственность, владычество коей производит последствия только плачевные и горестные.
2. Мы не имеем склонности и расположенности к благочестию от того, что, тогда, как чувства владычествуют над нами, и воображение со своей стороны столь же самовластно нами управляет; а между тем предметы, предлагаемые религией, не имеют тех чувственных образов, которыми поражается наше воображение в предметах, возбуждающих страсти. Вот второй источник зла и вот врачевство против него: благоразумный человек всегда будет бдеть над своим воображением. Он рассеет сии облака, коими оно покрывает истину, расторгнет сей тонкий покров, который оно налагает на существо вещей, разгонит все сии призраки, кои оно окрест его образует; принудит их уступить истине; представит пред судилище разума все сии лживые суждения своего воображения; будет судить о предмете по самому существу его, и не по тем призракам, в коих представляет его обольщенное воображение.
3. Мы не имеем сердечной склонности к благочестию от того, что присущее, или, по крайней мере, близкое к нам благо обыкновенно возбуждает в нас сильнейшие желания, нежели благо отсутствующее, или такое, обладание которым отлагается до отдельной будущности. Сей третий источник зла указывает нам третье врачевство. Научимся искусству приближать к себе будущее и представлять его пред очи свои, как настоящее. Будем чаще совершать дела той «веры», которая «есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11:1). Будем чаще обращаться не к видимым, а к невидимым предметам, «ибо видимое временно, а невидимое вечно» (2Кор. 4:18). Будем чаще выходить из сего тесного круга, нас окружающих, чтобы видеть далее настоящего. Для сего не надобно иметь взор очень дальновидный, — ибо все время для некоторых кончится в 20 лет, для других в 10, для иных в несколько дней, а для иных и в несколько часов. Впрочем, это еще не все: — должно чаще останавливаться мыслью на сих великих происшествиях, кои имеют последовать за сим кратким временем, проведенным нами здесь на земле. Чаще должно себе представлять, как «небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся» (2Пет. 3:10), как земля потрясется на своих основаниях, и грозный Ангел поклянется Живущим во веки веков, «что времени уже не будет» (Апок. 10:6). Должно чаще размышлять о том непреложном приговоре, который решить судьбу всех человеков; о радости и восторге, коими будут наслаждаться оправданные, и об ужасных воплях отчаяния, кои будут испускать осужденные правосудием Божьим на вечные наказания.
4. Мы не имеем сердечной склонности к благочестивой жизни, потому что память, своим воспоминанием заступая место присутствующего предмета, занимается предметами чувственными. Будем всегда возобновлять в памяти нашей такие образы, которые впечатлелись в нас при благочестивых упражнениях, а изглаждать из оной напечатленные миром.
5. Мы не имеет сердечного расположения к благочестию от того, что благо дознанное на опыте более может воспламенить наши желания, нежели то, о котором мы имеем только смешенное понятие, и которое известно нам только по отношению к другому благу. Например, почему мы верим, что душа, погруженная в размышление о величии Божьем, «как туком и елеем насыщается» (Пс. 62:6)? Потому, что свидетельство Пророка уверяет нас в этом: потому что мы имеем свидетельство на сие и других великих святых мужей. Будем стараться убедиться в сей истине и другим образом. «Господи! покажи нам Отца, и довольно для нас» (Ин. 14:8), — просил некогда Филипп Иисуса Христа. Правда, просьба сия отзывается тем состоянием неведения, в котором находились Апостолы до дня Пятидесятницы. Впрочем, она имела некоторое основание разума и истины. Филипп был очень уверен, что ежели бы он хотя один раз увидел собственными глазами того Бога, о котором сообщено ему столь высокое понятие; то он был бы столь проникнут совершенствами Его, что, для угождения Ему, охотно бы принес самые величайшие жертвы. Удержим же то, что было благоразумного в просьбе Филипповой, отторгнув то, что показывало в ней недостаток рассудительности. Скажем Иисусу Христу, но в смысле возвышенейшем, нежели в каком говорил Ему слабый ученик Его: «Господи! покажи нам Отца, и довольно для нас». Господи, покажи мне на опыте сию радость, которая происходит от единения разумного существа с его Богом; и отселе я буду чувствителен только к сему одному удовольствию; оно притупит острие всех прочих удовольствий.
6. Мы не имеем склонности и расположения к благочестию от того, что их благ, во всем между собою равных, мы более любим то, которое легко достать, нежели то, которое стоит многих трудов и стараний. Но о если бы мы труды свои всегда уравнивали с побуждениями к предприятию оных: это одно переменило бы весь ход нашей жизни! В мире нашли бы мы мало предметов, достойных тех усилий, кои употребляем к их приобретению, или, как говорит высочайшая премудрость, мы увидели бы, что мы вам «отвешиваем серебро за то, что не хлеб, и трудовое свое за то, что не насыщает» (Ис. 55:2). О если бы труды, с коими сопряжено приобретение склонности и расположения к благочестию, сравнивали бы также с тою радостью, какую оно доставляет превозмогшим оные! Мы уверились бы, что в сем отношении точно «нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас» (Рим. 8:18). И, поскольку на какую бы сторону мы не преклонились, т.е. на сторону благочестия, или на сторону мира, жизнь сия всегда будет для нас периодом трудов; то мы предпочли бы труды, доставляющие мир истинный, тем трудам, кои вслед за собою влекут новые смятения и беспокойства.
7. Труд занимает душевные способности. Душа рассеянная, праздная, развлекаемая мыслями и преданная чувственности, гораздо удобнее может пленена какой-нибудь страстью, нежели душа, направленная у известным предметам, не имеющим никакого отношения к сей страсти. Вот последняя причина нашей холодности и пренебрежения к благочестию. Будем избегать рассеянности. Смотря на пороки людей, с первого взгляда находят большую часть их в совершенном ожесточении; по-видимому, большая часть их любят зло для самого зла. Впрочем, кажется, изображают их слишком уж в гнусных чертах. Может быть люди не столь злы, как обыкновенно о них думают. Но отдавая им сию справедливость, признаемся также, что есть обязанность, о коей не имеют надлежащего понятия: сия обязанность есть «самособрание»; есть порок, коего горестные последствия не довольно знают: порок сей есть «рассеянность». От чего происходит то, что сей человек, весь, так сказать, пригвожденный к мыслям о смерте и аде, кажется, всеми силами стремится к ним? – От того, что человек сей рассеян; от того, что душа его, совершенно наполненная миром, не может уже иметь столько внимания, сколько потребно для размышления о смерти и аде. – От чего происходит то, что человек сей, имеющий несколько любви и чувствительности, прямо однако же оскорбляет любовь и чувствительность? От того, что развлечения, не отдельные от места, им занимаемого, а больше еще те, которых он сам добровольно бывает причиной, препятствуют ему быть внимательным к собственным своим правилам. Одним словом, от чего происходит то, что мы, имея столь правильное понятие о благочестии, так мало имеем ревности к нему? – Сие зло происходит от той же причины – от нашей рассеянности. Будем иметь такое только отношение к миру, какое нужно для исполнения в нем обязанностей нашего звания; соберем дух наш и сердце; будем с бережливостью употреблять данную нам способность мыслить и действовать.
Если же будем следовать сим правилам, то будем в состоянии переменить наш вкус и исправить наше чувство; научимся мыслить и действовать, как существа разумные. Если же будем мыслить и действовать, как мыслят и действуют существа разумные: тогда мы почувствуем, что ничто недостойно нас кроме Бога и того, что ведет к Нему; тогда мы утвердим и мысли, и желания на сем великом предмете, и таким образом всегда будем иметь обильные источники радостей. В уединении, в пустынях, в радостных и горестных приключениях жизни, среди сени и ужасов смерти, мы будем иногда говорить к Богу также, как говорил некогда Пророк: «Как туком и елеем насыщается душа моя, когда я вспоминаю о Тебе» (Пс. 62:6,7), когда размышляю о достопоклоняемых Твоих совершенствах.
IX. Советы христианам, желающим быть истинными христианами.
Обращая внимательный взор на многих людей, называющихся христианами, мы, к несчастью, усматриваем, что большая часть их не достойна сего имени. Их понятия ο важности христианства слабы, их суждения об основных его догматах несовершенны. Для оправдания порочных привычек своих они ослабляют строгость деятельной нравственности религии; исследуя дух и существенные свойства ее, они впадают в грубые и важные заблуждения. Столь многочисленное различие между сими христианами и истинными учениками Христовыми, невольно заставляет нас сказать, что христианство первых не есть христианство. По сему всякий христианин, который не тщетно желает украшаться сим священным именем, должен войти в глубокое испытание самого себя, рассмотреть свои заблуждения и недостатки, и в смиренной молитве повергнуться перед Подателем истинного познания, дабы Он просветил его разум и избавил сердце от всякого предрассудка, дабы научил его почерпать в Св. Писании истинную веру и истинные правила благочестивой жизни.
Но кто вознамерится исполнить важный долг испытания самого себя, тот должен крайне остерегаться естественной всем людям склонности, иметь ο себе слишком хорошее мнение. Самолюбие есть один из главных плодов человеческого повреждения; оно сверх меры увеличивает добрые качества наши, и, напротив того, скрывает, или по крайней мере уменьшает наши недостатки. По сему, кто желает найти истинную цену своих качеств, тот не должен опускать из виду своего самолюбия. От повреждения человеческой природы происходит еще другое, не менее гибельное следствие: оно омрачает наш взор, и притупляет нравственное чувство. Притом, когда мы испытываем наше сердце; то живо ощущаем те только грехи, которые недавно учинили. Порочные поступки, к которым мы по рассеянности своей привыкли, могут производить сильные укоризны в душе нашей, доколе они находятся в свежей памяти; но по прошествии нескольких месяцев или лет, они едва оставляют слабые следы в нашем воспоминании: одни только чрезмерные преступления не перестают сильно поражать нас.
Есть еще иной обильный источник ложных суждений ο себе самом, из которого проистекает множество зол в мире. Некоторые особенные пороки, равно как и некоторые расположения добродетельные, кажется, от природы назначены различным эпохам и состояниям жизни. По сему, если мы не хотим впасть в заблуждение при рассматривании нравственных качеств наших; то должны особенно исследовать себя относительно к тем грехам, к которым мы склонны, и которые весьма легко овладевают нами. Равным образом, усматривая в себе похвальные и добродетельные качества, мы не должны почитать их великими заслугами, когда они естественно принадлежат нашему возрасту или состоянию; но должны противопоставлять им те качества, которые основаны на внутреннем и существенном начале добродетели. Но к несчастию мы почти всегда употребляем сии правила превратным образом. Ибо, с одной стороны, мы извиняем грех, обладающий нами, и тщеславимся тем, что свободны от многих других пороков, к которым не столько имеем склонности; а с другой, вменяем себе в великие заслуги те похвальные качества и добродетельные расположения, которыми одарила нас природа, я не считаем за нужное привести в большую очевидность превосходство нравственного свойства нашего. Пагубные действия сего пристрастия еще более увеличиваются от привычки, по которой мы довольствуемся обратить на себя один только беглый взор, думая, что мы не делаем никакого зла; и вместо того, чтобы надлежащим образом познавать положительные свойства истинного христианина, каковые начертаны в Св. Писании, мы остаемся спокойными и довольными, как скоро не совершаем какого-либо важного и нового преступления.
Но источник наших заблуждений в суждении ο самих себе состоит преимущественно в том, что мы освобождение от какого-нибудь частного порока почитаем победою, одержанною над пороком вообще; между тем как на самом деле мы отстаем от него потому только, что выходим из возраста или состояния, к которому принадлежал сей порок, и вероятно заменяем его пороком того возраста или состояния, в которое вступаем. Таким-то образом мы обманываем самих себя, почитая, что сделали в себе перемену совершенную, или по крайней мере достаточную. Но предмет сей требует внимательного рассмотрения.
В глазах так называемого образованного света, легкомыслие и рассеянность молодых людей не считаются за важные проступки: молодым людям мужского пола часто позволительны весьма великие бесчинства; лица другого пола могут смело предаваться суетности и удовольствию. При всем том, если только они имеют тихий и откровенный нрав, если покорны своим родителям и другим, высшим себя; то их обыкновенно называют «благонравными» и «невинными». Самые искренние друзья их нимало не заботятся ο духовных их качествах. Тот оказал бы себя странным и смешным, кто подумал бы, что они не сделаются благочестивее, достигши совершеннейшего возраста; того почли бы нелепо строгим, кто осмелился бы сказать, что они поступками своими оскорбляют Бога.
Потом, сии молодые люди приходят в совершенный возраст, и вступают в супружество. Вольность нравов, которая в юношах почитается извинительною слабостью, кажется уже несовместною со званием супруга и отца. «Мы довольно делали глупостей, пора нам теперь перемениться и вести жизнь порядочную», — говорят они. Лица другого пола, в состоянии супружества, не могут уже считаться невинными, если не перестают увлекаться суетностью и рассеянием. Но если они оказывают себя добрыми и кроткими в отношении супруг и матерей, если их нравы до некоторой степени благоприличны; то они почитаются превосходными людьми; и никто не осмелится подумать, что они не исполняют всех обязанностей Божественного закона, поскольку то возможно в настоящем состоянии. Таким образом, люди сии не более занимаются великим делом спасения своего, как и прежде; они довольствуются тем, что отказались от пороков, свойственных молодым летам, и заботятся ο том только, чтобы умножить свое имение, или устроить временное благосостояние своего семейства.
Наконец наступает старость. Теперь то, кажется, более нежели когда-либо, вечные блага должны сделаться главным предметом их внимания. Но совсем напротив! И сему возрасту присвоено доброе качество, которое удаляет все заботы и удовлетворяет всем требованиям, как стариков, так и тех, которые окружают их. От стариков требуется, чтобы они были тихого и веселого нрава; чтобы снисходительно смотрели на слабости и глупости молодых людей, а особенно, чтобы не забывали, что и они в молодости преданы были тем же слабостям и глупостям. Таковые поступки совершенно противны той боязни греха, которая составляет существенное отличие истинного христианина; которая побуждает его обращаться к дням юности своей, чтобы сокрушаться ο пороках, коим он тогда раболепствовал; и которая заставляет его предостерегать юношей от всего того, что открыло пред ним самим столь обширное поле горьких мыслей.
Таким-то образом, в течении всей жизни нашей, мы изобретаем бесчисленные способы к заглушению вопля совести. Мы изыскиваем, как для себя, так и для других, удовлетворение за проступки совершенно мирское, и тем успокаиваемся, между тем как должны бы успокаиваться одною только сладостною уверенностью в примирении нашем с Богом, и смиренною надеждою на Его милосердие.
Какой рассудительный и чувствительный человек не поразится глубокою горестью, видя, что родители так спокойно и с таким удовольствием взирают на веселость детей своих, как будто бы она служила несомненным признаком чистоты их сердца? Если бы они помыслили, что нет ничего обманчивее сей блистательной наружности: то старались бы извлекать великую пользу из сего юного периода жизни, которого бесплодное провождение столь плачевно, потому что он никогда уже не возвратится и ничем заменен быть не может; периода, в котором благоразумные наставления приемлются со спокойным расположением и с почтительной покорностью, периода, в котором мягкий и гибкий нрав способен к наилучшим впечатлениям; наконец, периода, который толико (столько) способен к снисканию навыка, подкреплять себя в естественной слабости, и с твердостью переносить искушения, предлежащие в большем возрасте. Сия небрежность становится еще горестнее в лицах того пола, который преимущественно имеет обязанность пещись ο воспитании детей в первые лета юности. Благочестивая жена не только внедряет благочестие в детях своих, с которыми непрестанно обращается; но даже согревает оное и в своем муже, развлекаемом житейскими заботами, и утомляемом трудами общественного своего звания. Какую привлекательную картину представляют благочестивые супруги, благоговеющие пред Виновником всего их счастья; вручающие друг друга, равно как и предметы взаимных их попечений, Его Божественному покровительству, и успокаивающиеся в заботах, неразлучных с супружескими и родительскими обязанностями, тою необманчивою надеждою, что верховный Владыка все направит ко благу любящих Его и на Него надеющихся. Посему сколь велика должна быть горесть наша, когда мы видим, что матери семейств забывают священные обязанности, пещись ο надлежащем воспитании дочерей своих; что они не укрощают, но напротив возбуждают в них тщеславие и безрассудство, свойственные юным летам; каждую ночь вводят их в самые рассеянные собрания; научают их таким образом презирать, как слишком обыкновенные, удовольствия, доставляемые в недрах семейства; и вместо того, чтобы стараться ο возвышении их мыслей, ο очищении их вкуса, ο направлении их склонностей к достойным предметам, погашают в их сердце всякую искру благочестия, вселяют в них излишнюю любовь к удовольствиям и к безумной суетности!
Юноши, одаренные добрым сердцем, исполненные невинности! Чем вы доказываете сию доброту сердца, сию невинность? Вспомните, что вы творения униженные, рожденные в повреждении, и от природы развращенные. Христианство находит невинность и доброту сердца только в тех, которые получили прощение в грехах своих, и ощутили действия благодати Божественной. —Усматриваем ли мы в сих юношах истинные свойства, которые Св. Писание приписывает находящимся на пути спасения? Напротив того, не ясно ли начертаны в них отличительные признаки удаления от Бога? Может ли самое слепое пристрастие быть уверено в том, что они любят или стараются любить Бога «всем сердцем» своим, и «всею душою» своею, в «всем разумением» своим? Ищут ли они прежде всего «царствия Божия и правды Его»? «Стараются ли со страхом и трепетом ο своем спасении»? По крайней мере, не с большею ли силою любят удовольствия, нежели Бога? Не почитают ли благочестивых упражнений более долгом, нежели утешением? Охотно ли входят они в храм Господа? Не принужденно ли присутствуют при Божественном служении? И не с нетерпением ли ожидают окончания оного? — Не много найдется из них таких, к которым бы не можно было приложить сих слов Пророка: «цитра и гусли, тимпан и свирель, и вино на пиршествах их; а на дела Господа они не взирают и о деяниях рук Его не помышляют» (Ис. 5:12). Один пол часто в юности своей делает, и еще чаще желает найти случай делать те грехи, о которых Писание ясно говорит, что предающиеся им не наследуют царствия Божия. Другой пол, в весне жизни своей, исключительно занимается удовлетворением своей суетности, и поставляет высочайшее счастье в обществах, в которых прихоти и забавы мира утверждают владычество свое.
Но каким исправлением могут похвалиться они в то время, когда утихнет первый жар юности? Как члены общества, они могут показывать себя благопристойными, трезвыми, полезными, почтенными; как члены семейства, они могут быть любви достойными. Но в сем ли должна, состоять вся перемена, которой требует от них Св. Писание? Читайте слово сего Писания и судите сами. — «Если кто не родится свыше, — говорит Спаситель, — не может увидеть Царствия Божия» (Ин. 3:3). «Ветхий человек истлевает в обольстительных похотях» (Еф. 4:22). Сие выражение означает суетные утехи рассеянности, которым предается юношество, и обманчивые удовольствия, которых оно ищет. Новый человек скоро познает обманчивость сих утех и удовольствий: он «обновляется в познании по образу Создавшего его» (Кол. 3:10); он «создан по Богу, в праведности и святости истины» (Еф. 4:24).
Предмет сей весьма важен; и потому мы рассмотрим его еще с другой точки зрения, основываясь на том начале, что жизнь есть состояние искушения. Искушение предполагает борьбу; почему, кто хочет повиноваться законам веры, тот должен сопротивляться похотям, к удовлетворению которых наиболее имеет склонности. Молодые люди не увлекаются ни корыстолюбием, ни завистью; но они бывают легкомысленны и рассеянны, они любят удовольствия более, нежели Бога. Люди зрелого возраста мало бывают расположены к праздности, своеволию, легкомыслию. Как скоро они ищут счастья в недре своего семейства; то предохраняются от сих пороков уважением к самим себе, воздержанностью, которую возлагают на них домашние связи, чувством благоприличия, которое внушает им супружеский союз. Свойство их искушения становится тогда гораздо важнее. Они совершенно увлекаются заботами ο домашних выгодах, ο трудах своего звания, ο приобретении богатства или почестей. Будучи преданы сим занятиям, «они мыслят ο земном» более, нежели ο небесном (Флп. 3:19); забывают «одно только нужное» (Лк. 10:42); прилепляются скорее к выгодам временным, нежели к вечному счастью; скорее останавливаются на наружном виде святости, нежели на возрождающей силе ее; наконец, составляют себе понятие ο религии, не вникая в догматы христианства, а может быть и вовсе не зная их. Таковые христиане, суть христиане только потому, что родились и воспитались в такой стране, в которой исповедуется Евангелие. К сим-то христианам Иисус Христос обращает сие торжественное воззвание: «Знаю твои дела; ты носишь имя, будто жив, но ты мертв. Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти; ибо Я не нахожу, чтобы дела твои были совершенны пред Богом» (Апок. 3:1, 2).
Кто ощущает в себе расположение последовать сему призыванию; кто пробуждается от сна ложной безопасности; кто намеревается быть не «так называемым», но «истинным» христианином: тот пусть остерегается, чтобы не подавить в себе сих первых начатков возрождения. Пусть хранит их тщательно, как дела Духа Божия, который хочет отвратить его от пространного и многолюдного пути погибели, и наставить на тесный и немногими проходимый путь, ведущий в жизнь (Мф. 7:13, 14). Пусть он удалится от толпы. Пусть войдет в свою храмину, повергнется на колени и умоляет Бога любовью и ходатайством Иисуса, отнять у него сердце каменное и дать ему сердце плотяное. Пусть молит Отца светов, открыть глаза его для познания истинного состояния своего, рассеять в душе его мрак предрассудков, и низложить обманчивые обольщения самолюбия. Потом пусть исследует тщательно прошедшую и настоящую жизнь свою; пусть сравнит ее со Словом Божьим; пусть рассмотрит страшные угрозы, возвещенные нераскаянным грешникам; пусть напечатлеет во глубине души своей чувство ослепления и повреждения своего; а особенно, пусть обозрит во всем пространстве, чудесное воплощение единородного Сына Божия, Его распятие, и то благовествование милосердия кающимся грешникам, которое Он произнес на кресте.
Если он представит себе гнусность грехов своих, и сравнит с драгоценною жертвою, принесенною для заглаждения оных; если сравнит неисчерпаемую любовь и неизреченное милосердие Иисуса Христа с той холодной благодарностью, которой платил доныне за оные; если, наконец, размыслит, что он доныне не употреблял в пользу крови Иисуса Христа, и не внимал благодатному призыванию сего Искупителя: то нет сомнения, что его преступления произведут в сердце стыд и ужас, сокрушение и угрызение, и возбудят душу к спасительнейшим размышлениям. Тогда, поражая себя в грудь, он будет говорить с мытарем: «Боже! будь милостив ко мне грешнику!» (Лк. 18:13) —Но, благодарение Богу, и в сем тяжком состоянии души, он не может впасть в отчаяние. Ибо Евангелие предлагает столько величественные, и столько утешительные обетования именно тем, которые находятся в сем тягостном положении, стенают ο своих проступках, жаждут воды, текущей в жизнь, гнушаются своим рабством и воздыхают ο свободе. Блаженны, тысячекратно блаженны души, которых посетила благодать Божия, которых она призвала из тьмы, и просветила чудным светом своим, исхитила из-под власти сатаны, и поставила в царство Иисуса Христа. —И так повергнитесь в объятия Его неисчерпаемого милосердия; Он исполнен любви; Он не отвергнет вас от подножия престола своего. Вверьте себя Его благости, покоритесь Его благодати, и посвятите впредь все ваши способности и все ваши силы Его Божественному служению. Положитесь на верность Того, который «производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению, и со страхом и трепетом совершайте свое спасение» (Флп. 2:12, 13). Ищите помощи в Нем одном. Утвердите всю вашу безопасность на глубоком и постоянном чувствовании своей слабости, и на твердой доверенности к Его силе. Вы вступили под знамя Христово: Его десница вооружена на защищение ваше. И так не бойтесь ничего; ибо тщетно мир, плоть и диавол вооружаются против вас. «Обещавший верен» (Евр. 10:23). «Будьте» и вы «верны до смерти, и даст вам венец жизни» (Апок. 2:10). В таком мире, каков сей, в таком обществе, каково наше, если вы поставлены на высокой степени, то приготовьтесь к великому множеству препятствий. Вооружитесь непоколебимою решимостью, не взирать на человеческие похвалы, или посмеяния; но устремите глаза ума вашего на тех невидимых зрителей, которые суть свидетелями ежедневных поступков ваших, и ищите «славы, которая от Единого Бога» (Ин. 5:44). Желать предметов, несовместных между собою, или иначе, стараться угождать Богу и миру, которых требования представляют совершенное противоречие, значит не быть ни добрым, ни почтенным, ни счастливым. Если глаза ваши действительно открыты; если сердце ваше поистине смягчено; если вы алчете и жаждете правды; если вы утверждены в понятии истинной святости; если желание соделаться «совершенными, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48), то вы со дня на день будете утверждаться в сознании и недостатков, и нужд, и слабостей ваших; будете более и более ощущать в душах ваших милосердие и долготерпение всеблагого Господа, который простит все грехи ваши; и исцелит все немощи ваши.
Заключение сие может показаться чудною странностью в глазах мирского человека: но при всем том оно правильно; ибо чем более христианин возрастает в благодати, тем более возрастает также и в смирении. Смирение, действительно, есть жизненное начало христианства. Оно укрепляется или ослабевает, смотря по тому, что сия добродетель возвышается или упадает. Смирение сперва располагает грешника, погруженного в глубокое уничижение, к усердному принятию обетований Евангелия. Потом, по мере возрастания в душе его, оно становится истинным основанием его чувствований и поступков в отношении к Богу, ближнему и самому себе. Наконец, когда он перейдет в царство славы, то смирение будет в нем действовать с такою силою, которой ни что ослабить не может. «Он падет, и положит венец свой пред Агнцем, и воскликнет: сидящему на престоле и Агнцу благословение, и честь, и слава, и держава, во веки веков» (Апок. 4:10; 5:13). Деятельные выгоды сего смирения духа столь многочисленны и столь очевидны, что нет надобности исчислять их. Оно научает нас страшиться начинаний греха, и избегать случаев к оному с таким же тщанием, с каким избегаем угрожающей нам заразительной болезни. Оно предупреждает тысячи неудобств; оно разрешает тысячи сомнений, причиняющих столько недоумения тем людям, которые не довольно живо чувствуют крайнюю немощь свою, не страшатся «оскорблять Святого Духа Божия» (Еф. 4:30), и таким образом удаляют от себя Его спасительное влияние.
Если вы приобрели сие смирение; то не имеете нужды в правилах для ваших нравов, не имеете нужды в побуждениях к достижению святости. Тогда сердца ваши пламенеют желанием, поступать во всем с тою единственно целью, чтобы снискать благоволение Божие; тогда и самые обыкновенные деяния вашей жизни превращаются в благочестивые обязанности. Однако не ожидайте в бесстрастной беспечности, пока сам собою представится вам случай прославлять Бога; но молите Его, чтобы Он даровал вам дух силы и разума, дабы вы могли все случаи употреблять к Его служению. Притом тщательно предохраняйте себя от развлечений и забот сего мира, и непрестанно устремляйте мысли ваши к благам небесным. Старайтесь быть всегда деятельными и полезными; берегитесь проводить в праздности время, столько для вас драгоценное. Никогда не довольствуйтесь настоящим расположением вашим; но «забывая заднее», неутомимо «простирайтесь вперед» (Флп. 3:13), и не останавливаясь, теките на поприще, открытом пред вашими глазами.
Более всего, измеряйте ваши успехи в благочестии умножением любви вашей к Богу и человекам. «Бог есть любовь» (1Ин. 4:8). · Вот священная истина, которая освещает, согревает и оживляет мир небесный, — сие жилище блаженных, в котором Господь видимо присутствует. Там любовь сияет светом, которого не помрачает никакое облако. Несколько благодетельных лучей его достигает и к нам, на сию землю; иначе мы были бы погружены в густейшую тьму и преданы жесточайшей бедности. Но в сердцах слуг Божьих любовь сия оказывает все свое действие. Сею то любовью они возобновляются в познании, по образу создавшего их. Сею то любовью они и здесь еще приобретают некоторые черты образа Отца небесного. Сия то любовь побуждает их посвящать себя без изъятия на служение Тому, который искупил их кровью своею.
Как низко, как постыдно то понятие ο христианской нравственности, каковое составляют себе многие из именующихся христианами! Они дают только то, в чем «не смеют» отказать; воздерживаются только от того, что им «запрещено» делать. Если ты им докажешь, что такое-то дело подлежит сомнению, и что по сему они должны удержаться от него; то они возразят тебе, что этого не сказано в заповедях. Одним словом, они почитают христианство не иначе, как системою принуждений. Они отнимают у него всякое благородное начало; утверждают, что оно несовместно с потребностями общежития; и желали бы заключить оное только в мрачных стенах монастыря. Но истинный христианин не почитает христианства тягостным обязательством, но величайшим благодеянием, за которое обязан глубокою благодарностью. По сему он не отлагает до известного времени или случая, оказывать принужденные знаки благодарности, но всегда посвящает себя произвольному и совершенному служению. Сие правило избавляет его от многих затруднений в деятельной жизни. Оно руководствует его в выборе товарищей и друзей, когда сие право предоставлено ему самому. Оно поселяет в нем желание, умножать временное счастье всех окружающих его; оно наполняет его состраданием, любовью и живым попечением о духовном их счастье. Равнодушие, в сем отношении, есть один из очевиднейших признаков ослабления или упадка благочестивых чувствований. Сие животворное правило, в часы, в которые истинный христианин наслаждается величайшим счастьем, вдыхает в него тихое благоговение, и дает ему вкушать несравненные утехи в служении Богу; оно исполняет его миром и весельем; оно доставляет ему, среди самых напастей, «радость неизреченную и преславную» (1Пет. 1:8).
Однако мир не есть для него жилищем покоя; он, до кончины своей, должен обитать в нем подобно страннику, подобно воину, оканчивающему военное поприще не иначе, как вместе с жизнью; он должен непрестанно противоборствовать могуществу тьмы, искушениям мира, и собственным слабостям. Непрестанные перемены, которыми исполнено сие состояние неизвестности и искушения, тягостное и унизительное памятование о своих немощах, производят в нем нетерпеливое ожидание того счастливого часа, в который он совершенно избавиться от уз развращения, в который его печали и воздыхания убегут навсегда. Обращая мысленные взоры к сему времени, и – сравнивая сей суетный и буйный мир, в котором зависть и ревность, ненависть и мщение жестоко терзают сынов человеческих, с тою блаженною страною, в которой любовь будет царствовать ненарушимо, в которой все верные, связанные неразрешимыми узами дружества, будут согласным пением восхвалять Виновника общего их блаженства, — истинный христианин торжествует над ужасами смерти; он горит желанием осуществления сих сладостных образов; он томится, находясь в земном сообществе.
Таковые чувствования истинного христианина могут служить ответом на возражение, которое весьма часто произносят люди, называющиеся христианами. —Сии христиане укоряют учителей религии в том, что они отказывают человеку в праве предаваться невинным забавам, и вкушать приятности жизни; что они дают религии мрачный и скучный вид вместо того, чтобы оставлять ее в том чистом и истинном виде, который есть несомнительным знаком радости и довольства. —Обвинение сие столько важно, что заставляет нас исследовать его со вниманием.
Во-первых, неоспоримо, что религия не запрещает нам ни забав, ни удовольствий действительно невинных. Впрочем, вопрос ο их невинности должен быть решен не по началам мирской нравственности, но по разуму заповедей, заключающихся в Слове Божьем, и по сообразности или несообразности сих удовольствий с духом христианства. Нет никакого сомнения, что увеселения имеют правильную цель свою. Они назначены для возбуждения утомленных физических в нравственных способностей наших, и для сообщения нам новой бодрости к отправлению важных занятий жизни. Следовательно, все то, что утомляет тело или душу, не может соответствовать предполагаемой цели. Все то, что требует больше времени, издержек или размышления, нежели сколько полезно, или лучше сколько нужно употреблять на простую забаву, не может быть одобряемо таким человеком, который дарования свои почитает драгоценным залогом, в употреблении коих должен будет дать отчет. Все, что прямо или не прямо вредит счастью ближнего, не может быть увеселением приличным христианину, который должен «любить ближнего, как самого себя» (Мф. 22:39), не может быть забавою достойною человека, которого жизнь должна быть посвящена распространению счастья во всей сфере его деятельности.
Но в чем же искать христианину увеселения? Тот бы унизил и оскорбил благость Божию, кто подумал бы, что источники невинного увеселения столь редки, что люди принуждены дополнять недостаток оных собственным изобретением удовольствий, коих чистота между тем подвержена сомнению. Творец, по неизмеримой благости своей, расположил все физические, умственные и нравственные способности наши так, чтобы они могли не только соответствовать существенной цели бытия нашего, но и служить орудиями для снискания удовольствий. Не довольно тех благодеяний, которыми осыпает нас Бог для поддержания нашего существования; вся природа представляет еще восхитительнейшие картины для очарования наших взоров, и приятнейшие гармонии для услаждения нашего слуха. Сверх того, Творец, по неизреченной благости своей, устроил нас так премудро, что самая перемена делается для нас приятною и сообщает нам новые силы. Мысль сия долженствовала бы побуждать нас, находить в благоразумном разнообразии полезных изысканий увеселения, каковых мы ищем большею частью в предметах, совершенно бесполезных.
Как бесчисленны и обильны источники невинного увеселения! Христианин увеселяется умеренным употреблением всех даров Провидения. Воображение, гений и вкус, красоты природы и отличные произведения искусства приносят ему богатейшую дань. Он находит услаждение в употреблении своего разума, в общежительных связях, в союзе дружбы, в приятных образах надежды, в доверенности, признательности, благосклонности, и во всех благородных чувствованиях сердца. Сии наслаждения, будучи бескорыстны сами в себе, и имея единственным предметом счастье других, становятся, по всеблагому устроению Творца нашего, действительнейшими средствами к излиянию радости и мира в его собственное сердце. О! как худо знают истинные стихии человеческого счастья те, которые равняют сии восхитительные наслаждения с суетными удовольствиями рассеянности и с грубыми похотениями чувственности! — От чего же происходит, что тот, кто решает соделаться истинным христианином, с великим принуждением отстает от удовольствий мира, и расставаясь с ними, бросает на них алчный взор сожаления? От того, что он не знает еще всех утех, которые вознаграждают истинного христианина за сии ничтожные пожертвования; от того, что он никогда еще не испытывал счастья, которое вкушают на пути религии.
Правда, что когда человек, ходящий долгое время в путях порока, оставляет сие пагубное поприще, и в первый раз вступает на стезю религии, то он должен победить многие препятствия, дабы не совратиться с нее. Грех и угрызения совести, стыд, страх в многие другие страсти производят в его сердце сильную борьбу. Его похоти требуют удовлетворений, к которым привыкли; и он не без труда отказывается от закоренелых своих навыков. Он согбен под бременем греха; он как бы подавлен чувством своего недостоинства. Но, по истине, все сии тягостные впечатления зависят более от прошедших его проступков, нежели от настоящего раскаяния. Притом редко случается, чтобы сие состояние страдания было продолжительно. В ту минуту, в которую самое мрачное облако покрывает ум его, луч небесного света от времени до времени проницает его, и представляет ему надежду лучшего в будущем. Так! еще и в сей жизни мы познаем ту всеобщую и утешительную истину, что «сеявшие со слезами», лишь бы то были действительно слезы раскаяния и сокрушения, «будут пожинать с радостью» (Пс. 125:5). «Сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже» (Пс. 50:19).
Когда мы утверждаем, что пути религии суть пути приятные; то сим не думаем отвергать того, что внутреннее состояние христианина, во все течение жизни его, есть состояние подвига и брани. Но ежели христианин испытывает заботы и скорби, которые есть уделом каждого человека; то испытывает также и радости, в которых никто другой участвовать не может.
«Пей обильно, или вовсе не прикасайся». Вот совет, весьма полезный относительно к наукам, и не менее полезный относительно к религии, если хотим найти в ней источник удовольствий. Надобно признаться, что человек, мало преданный Религии, весьма склонен к унынию, подобно как поверхностные познания располагают его к тщеславию. Отсюда происходит то обвинение, которое делают религии люди, несовершенно ей преданные. Их религия достаточна для того, чтобы отравлять греховные их удовольствия, но недостаточна для того, чтобы вознаграждать оные наслаждениями, от нее одной зависящими. По сему то они столь невыгодно отзываются ο сей земле обетования; хотя она изобилует всем, что может нас восстановлять и подкреплять в продолжении земного странствования нашего.
Мы изобразили здесь некоторые источники удовольствий, открытые для истинного христианина. Люди мирские могут понять сии изображения; и они должны согласиться в справедливости оных. Но есть другие удовольствия, гораздо высшего свойства, которые совершенно чужды для них. — Освободясь от тех сильных страстей и от тех мучительных забот, которые естественно терзают мирского человека, истинный христианин наслаждается тихою и безмятежною надеждою, что он примирился с Богом, и снова обрел Его благоволение. Он вкушает спокойствие ненарушимое, которого мир не может ни дать, ни похитить, ибо оно основывается на твердой доверенности к Богу, на Его милосердой благости, на неиссякаемой любви Спасителя, и, наконец, на том Божественном обетовании, что все будет споспешествовать к его благу.
Когда мы наслаждаемся здоровьем, крепостью сил, когда все нам улыбается, когда сопутствует нам счастье, когда успех, кажется, предупреждает наши желания: тогда мы не находим нужды в утешениях религии. Но когда счастье от нас убегает, когда друзья наши оставляют нас, когда приходят к нам скорби, болезни и старость; тогда мы чувствуем, сколько удовольствия религии выше тех удовольствий, которые находим в суетности и рассеянии, —удовольствий, которые готовы убежать в то самое время, когда мы наибольшую имеем нужду в их помощи. Какое печальное зрелище представляет размышляющему уму старик, не знающий истинных источников утешения! Как прискорбна, и даже отвратительна, картина сего человека, который не кстати горит желанием наслаждаться удовольствиями молодых лет, не смотря на то, что он не в силах уже достигнуть их; или напрягается удержать их слабою рукою, не смотря на то, что они посмеиваются его усилиям и бегут от него! Как облачны и мрачны должны быть сумерки жизни такого человека! Все его огорчает и приводит в уныние. Он не может посмотреть на прошедшее с удовольствием, ни на будущее с надеждою. Напротив того, истинный христианин, достигший вечера жизни, уповая на милосердие Искупителя, с радостью помышляет ο том, что его искупление приближается; если силы его изнемогают, если способности его ослабевают, то он может спокойно положиться на верность обетований Божиих; и в ту самую минуту, как он вступает в мрачную долину смерти, он может возводить взоры, хотя робкие, но исполненные надежды, к рассматриванию тех обителей, которые уготованы у Отца небесного, к созерцанию тех радостей, которых «не видел глаз, не слышало ухо», и которые «не приходили на сердце человеку» (1Кор. 2:9).
Какие разительные уроки дает нам непостоянство и коловратность (изменчивость) всех подлунных обладаний! Как ненадежно и ничтожно мирское благополучие! По сему-то религия доставляет христианину драгоценнейшие подкрепления в нужде, бедности, болезни и мучениях смерти. Хотя жестокая рука времени, или сильные удары несчастия похищают у него все блага земные; но он стоит непоколебимо и бодро. Таков величественный дуб, слава лесов: зима может обнажить его от листьев, но он еще лучше открывает тогда взору наблюдателя силу и прочность существа своего!
X. Свойства христианской кротости.
Кротость есть добродетель, которая укрощает или умеряет гнев наш, когда мы бываем раздражены на причинивших нам какую- нибудь обиду. Кротость отличается от милости тем, что сия последняя состоит, собственно, в облегчении наказания, которое заслуживает человек преступный, или обидевший нас несправедливым образом; между тем как первая смягчает или совершенно утоляет гнев. Две сии добродетели, кротость и милость, различны суть в своем предмете и в своем действии; хотя нередко смешивают их между собою. Кротость не страшится никаких оскорблений, никаких неприятных приключений, никаких бедствий. Когда нас поддерживает сия небесная добродетель; тогда ничто не огорчает нас; ничто не раздражает. Будучи драгоценным плодом непоколебимого терпения, глубокого смирения и непрерывного умерщвления страстей, кротость подчиняет сии страсти разуму так, что не дает им оказывать ни малейшего движения: кротость есть добродетель, которая заключает в себе или предполагает почти все другие добродетели. Она не есть следствие ни природного дарования, ни доброго воспитания, хотя они и располагают человека к приобретению оной; она есть излияние Святого Духа в наши души. Только чада истины, только ученики Христовы могут обладать сею добродетелью; и тот не есть истинный христианин, кто отказывается от благ, доставляемых ею.
Кротость, как говорит Святой Амвросий, есть в Боге одно из высочайших свойств Божества. Быть Богом Всемогущим, терпеть все то, что Он терпит в нечестивых, и, не смотря на их буйное и гнусное нечестие, иметь к ним отеческое сердце, повелевать солнцу своему освещать их, предупреждать их своими благодеяниями, осыпать своими щедротами, — не есть ли это удивительнее всего в верховном Владыке? Все другие свойства Божии, если смею так сказать, не удивляют меня; что, например, Бог вечен, это есть следствие Его существа; но что Бог столько терпелив и как бы нечувствителен к причиняемым Ему оскорблениям, что даже объемлет любовью своих оскорбителей, и старается привлечь их к себе, — вот что я едва понять могу. — Будучи поражены великостью и величием кротости в Творце, преклоним со смирением наши взоры, и рассмотрим сию добродетель в твари, в христианине. Кротость христианская не иное что есть, как расположение внутреннего человека, которое делает его покорным Богу, спокойным в самом себе, и благодетельным к ближнему. Она распространяет таким образом влияние свое на другие добродетели; она руководствует предприятиями силы, умеряет излишнюю строгость правосудия, внушает мужество смирению, исправляет излишество ревности, отнимает у любви всякое личное пристрастие. Ах! какое прекрасное существо кроткий человек! На какую высокую степень совершенства возводит его сия добродетель!
Когда Апостол поставляет кротость в числе свойств ревности: то под сим не должно разуметь той снисходительности, по которой мы делаемся неумеренно благосклонными к нашим братьям, стараемся избегать всего того, что могло бы их опечалить, заботимся о снискании их благорасположения, не говорим им ничего такого, от чего бы они могли быть недовольны сами собою; так что вместо того, чтобы устрашать их порочным их поведением, мы успокаиваем их, и в снисхождении своем доставляем им убежище от тайных упреков совести. Сия пагубная ошибка может проистекать из двух источников: или из слабого и робкого характера, или из неведения строгости святых правил; а сие неведение происходит или от того, что кротость наша препятствует нам пользоваться нашим познанием, или от того, что самое познание сие почерпнуто из неверных источников и ложно. К первому классу относятся те начальствующие лица, которые хотя просвещены правилами христианской нравственности, но, по слабости характера, столь неспособны употреблять их к назиданию других, что едва имеют смелость сказать грешнику, как то Пророк Haфан сказал Давиду: «Ты сей человек». Они боятся огорчить его, представляя ему ужасное его состояние: сладость меда истекает из уст их в то время, когда они должны бы поражать громом и молнией. Не сию кротость Апостол называет кротостью ревности и любви. Сия кротость во всяком начальствующем лице, есть не кротость, но слабость и низость сердца, которое ничто не трогает, которое хладнокровно к славе Божией и ко спасению своих братьев. Сия кротость не иное что есть, как робкое и ленивое усердие, которое заставляет нас бояться всего того, что может нарушить наш покой или покой других; которое в наставлениях и увещаниях наших обнаруживает нечувствительность и бездейственность души. Нет, таковая кротость нимало не есть кротость ревности и любви, не есть плод Духа Святого; таковая кротость зависит только от природы.
Тот еще более заблуждается, кто сию кротость смешивает с тем снисхождением, которое, основываясь на пустом знании, строгие правила Евангелия заменяет ложными правилами светского обращения, и которое нынешние, совершенно человеческие, мнения предпочитает святому древнему учению и духу христианства. Таковая кротость есть кротость жестокая, которая не исцеляет, но умерщвляет; она есть коварное искусство, которое старается прикрывать, а не исправлять, преступления, и которое под тем предлогом, чтобы не ввергнуть грешника в отчаяние, дает ему право надеяться тогда, когда нет никакой надежды. Она есть хитрое утончение последних веков, коего изобретатели, не могши совместить строгости правил, освященных отдаленною и почтенною древностью, с нынешним развращением нравов, всячески ухищрялись над простотой Евангелия, и нашли новые правила, более благоприятствующие страстям и более сообразные с нашими нравами. Таким образом, по мере изменения нравов, они изменили неприменяемые правила, и примирили с Евангелием сей мир, на который Евангелие непрестанно произносит проклятия. Всякое успокоение, направляемое только к оправданию человеческого развращения, есть варварство, ненавистное для человечества. Потворствовать бесчинствам наших братьев, не значит любить их; это значит прикрывать и услаждать яд, дабы они без сопротивления проглотили его; это значит оставлять в их сердце рану, их заражающую, и прилагать к ней врачевства, не препятствующие распространению болезни, но только облегчающие чувствование боли.
Но какова есть кротость Евангельская, кротость Апостольская, кротость, побеждающая мир в его заблуждения, кротость, за которую Евангелие обещает в награду владычество над землею, то есть господствование над духами и победу над сердцами? Она есть кротость более нежели человеческая, кротость совершенно божественная и подобная кротости Спасителя; по сему-то сей Божественный Пастырь душ наших, наставляя Апостолов и учеников своих, говорит: «научитесь от Меня кротости»; научитесь не от человеков, даже не от Ангелов, но от Меня, вашего Спасителя и вашего Бога. Мог ли Он показать им проще и точнее, что сие качество не имеет в себе ничего природного, ничего человеческого, поелику в нем заключается сокращение Его наставлений, и содержание Его божественных примеров? По сему-то, говорит Св. Иоанн Златоустый, нет ничего привлекательнее, нет ничего сильнее той Пастырской благости и той Апостольской кротости, которая покорила весь мир Иисусу Христу (Златоуст 58, на Быт).
Однако, под именем кротости, не должно разуметь бесчувственной и бездейственной беспечности, кротости, ненавидящей труд и любящей покой. Сия склонность, которая часто составляет все совершенство столь многих так называемых добродетельных душ, не совместна с тою любовью к человечеству, которою, воодушевляется истинно благородное сердце. Ах! чтобы быть полезным своим братьям, а особливо тем, которые делаются жертвою развращенных страстей своих, надобно иметь кротость и благость так сказать пастырскую. Представьте себе человеколюбивую кротость доброго пастыря, какового изображает нам Евангелие; он бежит за погибшею овцою; пещеры и скалы отзываются его криками; его беспокойные взоры обтекают леса; терние и кустарники не могут остановить стопы его; нет мест неприступных для его нежности; день проходит в розыске, а ночь в беспокойстве. Вот образ не только истинного христианина, облеченного властью, но, некоторым образом, и каждой чувствительной и благочестивой души, которая любит всякого человека, как часть самой себя, и как сонаследника в благах и радостях небесного отечества.
Обозрев таким образом различные оттенки, служащие признаком истинной кротости, мы можем усмотреть, что дух кротости есть ни что иное, как дух силы; дух, свойственный христианству; дух, который можно назвать всеобщим духом Церкви; дух, который будучи совершенно геройским и совершенно Апостольским, приличествует всякому состоянию; дух, который приобретается с помощью благодати, посредством хорошего употребления всех случаев, которые нам представляются, и которыми пользоваться зависит от нас самих. Укрощать свой суровый нрав, и сносить оный в других; быть услужливым и прощать обиды; принимать с покорностью самые строгие наставления, и никогда не соединять колкости с самыми мудрыми советами; сострадать немощам или несчастьям ближнего, и не жаловаться на свои собственные; верно исполнять дела правосудия, и не опускать дел милосердия; одним словом, делать все для Бога, и научать сему других: вот дела, которые ежечасно нам представляются, и научают нас, что кротость и сила суть две подруги в жизни христианской, от соединения которых зависит согласие должностей, прочность добродетелей, гармония совершенства, успех назидания, основание самой святости, и, можно прибавить, вся наука спасения.
Чтобы лучше познать истину, и безопаснее избежать заблуждения, противоположим кротости мирской кротость христианскую. Первая рождается более от слабости, нежели от силы ума, более от жестокости, нежели от слабости сердца; она извиняет все, потому что ничего не видит, или ничего не чувствует. Она есть кротость неги и лености: она сносит, потому что ей тягостнее отмщать за обиду, нежели переносить оную; потому что она не может нарушить покоя других, не нарушив вместе той беспечной неги, в которой с удовольствием усыпляется. Она есть кротость наружная и притворная: она во всем притворствует, оказывается на лице, но не находится в сердце. Она есть кротость жестокая и коварная: она отлагает мщение, дабы вернее отомстить; скрывает желание мщения, дабы удобнее успеть в нем; получивший обиду по видимому забывает свою досаду; виновник обиды теряет из памяти свой проступок, и не думает ο защищении себя, будучи уверен, что тот не имеет намерения напасть на него; таким образом, первый по убийственному утончению лицемерной кротости, усыпляет бодрствование второго, отнимает у него всякое опасение, и оказывает дружеское к нему расположение только для того, чтобы вернее принести его в жертву своей ненависти. Она есть кротость принужденная: она прикрывается миролюбивою наружностью, видя силу страшного врага; облекается, пред глазами света, в личину ложного великодушия, дабы скрыть свое бессилие. Она есть кротость корыстная: стараются угождать, потому что ищут высшего звания, большей чести и славы; а чтобы достигнуть сего, надобно иметь друзей, которые бы вспомоществовали, надобно избегать неприятелей, которые бы не препятствовали. Она есть кротость гордая: благороднейшим считают делом наказывать обидевшего презрением, нежели мщением; опасаются доставить честь врагу своему, обнаруживая свою ненависть, или обесчестить самих себя, признаваясь в своей слабости. Она есть кротость бесплодная: она не причиняет никакого зла, но не делает и никакого добра; она равно не способна, как нравится, так и не нравится, как услуживать, так и вредить; она есть бесчувственное усыпление бездейственной души, которая не оказывает негодования при величайших обидах, равно как и благодарности за величайшие благодеяния. Она есть кротость тщеславная: она старается выказать себя в обществе, но исчезает вне оного; она истощает все учтивости пред человеком чужим и незнакомым, и за причиненное себе насилие вознаграждает грубостью и зверством в своем семействе, которое тем более достойно сожаления, что его жалобы были бы отвергнуты обманутым светом. Из какого бы источника сия кротость ни проистекала, но она всегда ограничивается известными предметами, известными случаями; тысячекратно личина спадает, и обнаруживается сердце возмущенное, недовольное, исполненное досады и негодования… О мир! таковы твои подвижники!
Противоположим теперь сей обманчивой кротости кротость христианскую, которая одна достойна любви и подражания. Она есть кротость простая и непритворная, которая всегда оказывается снисходительною и ласковою во всех видах; разве, когда принуждена бывает казаться строгою, дабы важностью своею удерживать тех, которые противятся ее нежным убеждениям. Она есть кротость искренняя, которая отвергает и самое удобное мщение, которая с радостью желает иметь в руках своих судьбе неприятеля, для того только, чтобы привлечь его к себе благодеяниями. Она есть кротость чистая и бескорыстная, которая оказывается тем живее и нежнее, что не имеет ничего надеяться, и что иногда должна многого боятся. Она есть кротость смиренная и предупредительная; она не стыдиться привлекать, посредством любви, тех, которые удалились по прихотям, и склонять их к примирению, которого они не заслуживают. Она есть кротость постоянная и непоколебимая в жесточайших искушениях, в затруднительнейших обстоятельствах, в тягостнейших положениях: она всегда одинакова, всегда самой себе подобна; все переменяется, все возмущается, все ниспровергается вокруг нее, но ничто не нарушает ее постоянства.
Если вы хотите видеть пример выгод и преимуществ, доставляемых сею кротостью; то обратите внимание ваше на человека, низкого и презренного в глазах человеческой гордости, но великого и почтенного пред очами Божественной премудрости. –Два пустынника, долго просившие Бога о наставлении их в способ любить Его и служить Ему совершенно, услышали голос, который повелевал им идти в город Александрию, где они найдут человека, по имени Евхаристия, коего жена называется Мариею, и который, служа Богу совершеннее нежели они, научит их, как должно любить и почитать верховного Владыку.
Пустынники сии, пришедши в Александрию, в течение многих дней осведомлялись о Евхаристии; но никто не знал его. Они подумали, что обманулись, и решились возвратиться, как вдруг приметили бедную женщину, стоящую у двери одного дома, и спросили, не знает ли она человека, называемого Евхаристием. – «Это муж мой», — отвечала сия женщина. – «По сему ты называешься Мариею», — сказали ей пустынники. – «Святые отцы, — спросила она, — от кого вы узнали мое имя?» – «Мы узнали имя твое и твоего мужа от сверхъестественного голоса, и пришли сюда побеседовать с вами».
Евхаристий прибыл около вечера, сопровождая небольшое стадо овец. Пустынники тотчас обняли его, и просили рассказать им образ своей жизни. – «Я бедный пастух» — отвечал он им. – «Мы не о том тебя спрашиваем, — возразили пустынники; — скажи нам, каким образом ты с женою своею служишь Богу. – «Святые отцы, вы должны научить меня сему; я человек несведущий и не имею ни любит Бога, ни служить Ему.» – «Нет нужды, — сказали они, — мы посланы сюда Богом, чтобы узнать от тебя, как ты Ему служишь.» – «Когда вы требуете сего от меня, — отвечал Евхаристий, — то скажу вам, что я имел богобоязливую мать, которая с детства моего, твердила мне, все делать и все сносить, из любви к Богу; я последовал сему совету с самой нежной юности; я повиновался, из любви к Богу; сносил наказание, из любви к Богу; лишал себя некоторых предметов чувственности, столь обыкновенных детям, или некоторых увеселений с детьми моих лет, — из любви к Богу.
В продолжение всей моей жизни я поступаю таким же образом, стараясь относить все к Богу: поутру, я встаю, из любви к Богу; совершаю молитву, и посвящаю Ему день мой, из любви к Нему; иду на дело, ибо так Ему угодно, и работаю, из любви к Нему. Я отдыхаю и вкушаю пищу, из любви к Богу, который питает меня; позволяю себе небольшое увеселение, когда имею в нем нужду, из любви к Богу, и для того, чтобы лучше служить Ему. Я сношу голод, холод или зной, нищету, болезни, неурожай, из любви к Богу. Я не имею детей, живу с моею женою, как с сестрой, и весьма мирно. Вот все, что я делаю; и Мария поступает также, как и я.»
«Есть ли у тебя имение?» — спросили у него пустынники. – «Я имею нечто в сем небольшом стаде овец, которое получил по наследству от моих отцов: но Бог благословляет малое имущество мое; и я имею больше, нежели сколько мне надобно. Я разделяю мой доход на три части: одну отдаю в церковь; другую употребляю на вспоможение нищим и странникам; а остальною живу вместе с женою моею. Я питаюсь весьма бедно, но никогда не жалуюсь на мою пищу, я принимаю ее таковою, какова она есть, из любви к Богу.»
«Имеешь ли ты неприятелей?» — сказали они ему. – «Ах! кто не имеет их? – отвечал Евхаристий. Я остерегаюсь делать зло кому либо, и никогда ни о ком не говорю худо; при всем том имею неприятелей и завистников: но вместо того, чтоб желать им зла, я люблю их, стараюсь оказывать им услуги, и посещаю их с добрым сердцем, из любви к Богу. Если говорят худо о мне или о Марии, и если обижают меня; то я сношу терпеливо, из любви к Богу. Вот, святые отцы, все поведение мое и моей жены.» – Пустынники возвратились оттуда, будучи исполнены удивлением, и утешаясь тем, что узнали столь легкое средство достигнуть совершенства. Но в чем состояло сие средство, как не в постоянной кротости, которая, кажется, воодушевляла прекрасную жизнь Евхаристия? Каким высоким счастьем наслаждается христианин, обладающий сею сладостнейшей кротостью! Мудрость человеческая никогда не достигала и никогда не достигнет сего счастья.