ПЕРЕЙТИ на главную страницу Сборника: Размышления для возгревания духа

(озвучено Никой)

🎧1. Новый год
🎧2. Мир (и о счастье в мире)
🎧3. Мудрое правило жизни (Письмо отца к сыну)
🎧4. Жизнь есть драгоценнейший дар Божий
🎧5. Ревность о спасении
🎧6. Пути спасения
🎧7. Светлые дни
8. Любовь к Богу
9. Дитя
10. Человек
🎧11. Надежда
12. Сила молитвы
13. Любовь к Отечеству
🎧14. Осенняя природа (покаянные размышления)
🎧15. Борьба с грехом
🎧16. Смерть и суд
17. Грехи смертные
🎧18. Суд не правый (об осуждении)
19. Увещание духовного отца духовному сыну после исповеди
🎧20. Письмо отца к сыну об удовольствиях жизни
21. Жизнь будущего века
22. Рождество Христово

Дополнение к сборнику:
1. Возрасты человеческой жизни в отношении к нравственности. (изд. «Христианское Чтение». 1855. Ч. 2. С. 63-78)
🎧2. Мир с ближними (изд. «Христианское Чтение». 1856. Ч. 1. С. 309-321)
3. Христианское милосердие (изд. журнал «Христианское Чтение». 1856. Ч. 1. С. 170-187)

1. Новый год

«Вспоминаю о Боге и трепещу; помышляю, и изнемогает дух мой» (Пс.76,4)

Понятна, любезный собрат, глубокая дума, с какою встречаешь ты смену старого года новым. На рубеже между быстро промелькнувшим прошедшим, которого уже не возвратишь, и выступающими будущим, которого не знаешь, есть о чем призадуматься и человеку самому беспечному… Жалеть ли, или радоваться о конце еще одного года? Что нового принесет с собою новый? Радоваться ли о том, что он принесет? Тебя наводит на эти вопросы память дней минувших. Вспоминается тебе, как сам ты встречал, как другие встречали с тобою прежде новые годы, с надеждами, которые не сбылись, с радостью, которая не оправдалась впоследствии. Припоминается тебе тихий уединенный вечер накануне нового года, проведенный тобою когда-то среди родной семьи. Как хорош был этот вечер, предвещавший твоему детскому сердцу спокойный, счастливый год! Но в наступившем году, семья ваша разрознилась; и те, кто остался в живых, следующий новый год встречали уже в разных местах, сходясь только в одном воспоминании о невозвратимом прошедшем. Грустное воспоминание! Вот и другое: ты уже возрос и, сколько мог, приготовился к жизни! Приходит новый год, когда ты вступишь в свет: чего не рисует тебе впереди твое юношеское воображение? Этот год откроет тебе поприще разнообразной деятельности, к которой ты стремишься, предполагая в себе призвание к ней; принесет тебе счастье, которого ты жаждешь, хотя и не можешь дать себе отчета, в чем оно и откуда придет к тебе… Ты так думал; но год прошёл своею чередой, за ним и другой и третий,—и, увы! твои ожидания не исполнились. — Прошедший год встречали вместе с тобою добрые друзья твои. Разменялись вы взаимными благожеланиями, выслушав один от другого планы и надежды, — такие обдуманные, такие светлые! Но напрасно не пришло тогда никому из вас на мысль спросить, ваш ли тот год, на который вы так рассчитывали? Новый год, в который ты чаял разделять с другом много радостей, дал только тебе горький день погребального плача над гробом твоего друга, унёсшего с собою, еще в начале года, все твои надежды в могилу. — Облегчит ли твою душу взгляд на знакомых тебе счастливцев, которым прошедший год принес с собою немало новых радостей, — воспоминание о тех утешениях, какими прошедший год растворял твои скорби? Нет, не то я вижу на лице твоем. Счастье, думаешь ты,— счастье, которого так усердно желаем мы друг другу, с которым в слепоте заранее поздравляем себя! Как мало заслуживаешь ты этих усердных желаний, этих преждевременных приветов! Преследуем мы тебя с упорством, ждем с нетерпением, принимаем с трепетом для того, чтобы наслаждаться тобою — час! Давнее желание исполнилось, и минута исполнения есть начало охлаждения к нему; нечаянная радость потрясла нас, и потом всё опять пришло в свой обыкновенный порядок, как будто ничего не бывало; желанное спокойствие наскучивает однообразием; удовольствия томят самым разнообразием своим и еще больше своею пустотою; честь и слава больше налагают обязательств, нежели сколько дают пиши сердцу; богатство прибавляет заботы и делает только более горькими слезы, от которых не откупишься золотом… Счастливый год кончился, и нет помину о принесенном им забытом счастье! О, почему, думаешь ты, обращая на себя взор свой, не так легко забываются и проступки прошедших годов, как большая часть радостей, приносимых ими. Дороже многих даров счастья была бы возможность этого забвения! Что значит всё обилие внешних благ при недостатке внутреннего мира; что за радость встречать новый год,—пусть это будет счастливейший год в жизни,—когда не можешь без стыда и скорби вспомнить год прошедший, когда каждый привет с наступлением нового принимаешь, как укор, как горькое напоминание о невозвратимой потере?

Так, любезный собрат мой, нелегко поймешь тайну радости и глубокий смысл наших взаимных приветствий в начале нового года, нескоро определишь, время ли рыданий, или ликования (Еккл. 3, 4) (будет) день новолетия, — (не поймешь) если поставишь пред завесой будущего свой близорукий разум, и у него будешь просить совета. Что он скажет тебе — слепец, который не знает, что с тобою будет завтра, зачем тебе дается это завтра, — что он скажет тебе, кроме слов сомнения, способных поколебать и твердую душу? Но есть от кого узнать тайну радости в день новолетия; есть у кого поучиться находить отрадный смысл в наших взаимных приветах в первый день нового года. Обратимся к вере, воспомянем Бога; пусть потом остается при нас наше неведение— удел всех человеков; пусть память прошедшего будет для нас горька; пусть будущее не обещает нам ничего нового, даже угрожает злом и близкою смертью; пусть самые радости, которых мы ждём, если ждем, сами по себе не будут иметь для нас такой цены, чтобы из-за них мы могли радоваться новому году: вера сделает для нас начало нового года светлым праздником. «Вспоминаю о Боге и трепещу; помышляю, и изнемогает дух мой» (Пс.76.4).

Что будет с нами в новый год? Нет ответа на это для вас, у кого имеет какой-то смысл — случай, и значение —судьба, или у кого жизнь есть только игрушка своеволия, безрассудно употребляемая сегодня на то, о чем не было мысли вчера. Но у нас с тобою, добрый христианин, есть успокоительный ответ на этот близкий сердцу вопрос — в вере в благодеющего нам Бога — Промыслителя, в святом уповании на беспредельную любовь Его к нам, Содеваюшую наше спасение! «Что речет» о нас «Господь Бог»? О, Он уже изрек однажды навсегда: «мир на люди своя и на преподобныя своя, и на обращающая сердца к Нему» (Псал. 48. 8). Господь «вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13, 8). Та же, что и прежде, беспредельная благость будет управлять нашею судьбой; те же, что и прежде, благодеяния Божии будут незаслуженным достоянием нашим… Доколе еще мы живы, доколе еще существует мир, тоже, что и прежде, солнце будет светить нам, поведая нам, вместе со всеми небесами, славу Божию (Псал. 15); земля будет носить нас на себе, давая нам в пищу и наслаждение плод свой (Псал. 84, 13)… Доколе еще мы здесь на земле, те же, что и прежде, останутся при нас спасительные дары благодати, озаряющие небесным светом ум, укреплявшие божественною силою волю, услаждавшие неземным блаженством сердце. Как и прежде, будет бдеть над нами неусыпающее Око… Не с такою любовью, не с таким участием глаз матери следит за каждым движением ее дитяти, с каким и в следующий год, как и всегда, будет следить за нами око Отца небесного, отклоняющего от нас искушения, превышающие силы наши, исправляющего наши падения отечески, полными любви наказаниями, ободряющего нас в труде — в наше спасение небесными утешениями. О, да будет же благословен и этот новый год, как и все годы дарованной нам и хранимой Богом жизни! С радостью встречаю его—вестника прежних милостей Господних, которых не заменишь ничем, которых цены не определишь, и сладости не начерпаешь — никогда! В веселии духа приветствую с началом его и вас, верные Богу сердцем, братия мои. С радостью живого упования вступайте в новый год жизни; «благодать Господа нашего Иисуса, и любы Бога и Отца, и причастие Св. Духа будут», как всегда были, со всеми вами; снова вкусите вы те же или другие, новые или прежние, но всегда одинаково сладостные плоды этой благодати и любви и общения Божия! — Еще мы будем жить, еще мы будем наслаждаться небесными благами царства благодати! «Верую, что увижу благость Господа на земле живых» (Псал. 26, 13).

К тебе, бедный собрат мой, которому новый год приносит только сожаление о потерянном прошедшем, так же, как и ко всем другим, обращаю я мой привет и призыв к упованию и радости. Не думай, что я стану убеждать тебя, чтобы ты забыл только что кончившийся год, и отгонять от тебя мысль о невозможности возвратить прошедшее. Напротив, я сам бы напомнил тебе долг обозреть, в начале нового года, при свете совести, твою прежнюю деятельность; сам бы, если б мог, помог тебе живее представить все недостоинство твоей прежней жизни, твоих прежних грехов, и сказал бы тебе: «ты погубил прошедший год. И то уже худо, что тот или другой из его дней потерян был тобою для добра, что ты не подвигался нравственно вперед в этот год, в который, между тем, подвиглись вперед время, твои лета, и вместе с ними увеличивалась твоя ответственность пред Богом. Но ты не только не употребил в добро данных тебе дней,— ты употребил их во зло; не только не подвинулся вперед, но не устоял и на прежнем месте, далеко отступил назад, когда время твое шло вперед». И чем лучше понял бы ты свою вину, тем с большим усердием и радостью приветствовал бы я тебя с наступлением нового года. Встречай его с любовью и благодарностью к Богу. Еще тебе дается время—загладить грехи прежних лет, вознаградить то, что упущено. По прежнему придут к тебе еще раз дни покаяния: новый год даст тебе случай очистить грехи прошедшего. По прежнему пойдут у тебя дни за днями, давая тебе время к преуспеянию в добре, эти новые дни ты можешь употребить на новые подвиги доброй жизни, на усильнейшие подвиги благочестивого усердия, в вознаграждение прежде потерянных дней. Приветствую, от всей души приветствую тебя с началом нового ряда дней, которые принесут тебе, — стоит только тебе воспользоваться ими, — спасение! Напутствую тебя в новый год жизни желанием нового, может быть, еще неведомого тебе счастья, счастья — примириться с Богом и вкусить сладости верного служения Ему— в чаянии блаженства вечного.

Новый год не принесет с собою, может быть, ни новых трудов, ни новых благ внешних вам, скромные труженики, призванные к определенному роду деятельности. Но — добрый пастырь Христова стада, пасущий овец своих на уединённых пажитях! прими мой искренний привет тебе с наступлением нового года! Начнешь ты в новый год снова твой благословенный, нестареющийся труд; и вкусишь новые неземные радости, и приобретешь новые небесные надежды! Новый год приведет с собою к пастырской беседе твоей новые лица, которым ты откроешь свет веры и путь спасения; — многих младенцев приведешь ты, словом назидания, ко Христу Спасителю; обратишь к покаянию, может быть, не одну душу заблудшую; прольешь небесное утешение не в одно скорбное сердце, проводя мир и счастье туда, где царствуют нужды и лишения… Еще ты будешь трудиться святым твоим трудом ради царствия Божия; еще любимая тобою паства твоя будет радовать тебя и своим преуспеянием, и своею любовью к тебе; еще, вместе с именами спасающихся чад твоих, будет вписываться в книгу живота и твое имя. Приветствую тебя с началом нового года, который умножит твои подвиги пред Богом! Приветствуй радостно и добрую паству твою. Не новый труд в новый год будет предлежать руководимым тобою духовным чадам твоим, ищущим спасения, — та же молитва, те же добрые дела, в каких подвизались они прежде, и вперед будут их занятием; но это будет возводить их по степеням благочестия выше и выше. — Прежний же труд встретит отца семейства, мать, медленно воспитывающих одного за другим детей своих. Но пусть памятуют, что в этом году, может быть, они будут иметь радость услышать первый лепет младенца, увидеть первый утешительный плод долгих и скорбных трудов своих — в успешных трудах своего подросшего сына; пусть памятуют, что этот новый год трудов для детей есть новый год трудов для Бога, когда дети воспитываются в вере и благочестии. — Не новый труд терпения отяготеет на бесприютном нищем, на скорбящей вдове, на бедных сиротах, которым новый год не возвратит отца и матери… Но этот новый год даст им возможность показать новый опыт преданности Тому, кому  «оставлен есть нищий», кто вдовам защитник и сиротам отец, кто слышит каждое воздыхание скорбящего сердца, и, по мере терпения в печали, умножает «тяготу» славы небесной (2 Кор. 4, 17).

Над этим домом не светит в утро нового года радостная надежда; на этом истощенном летами и болезнью лице написано недоброе предвещание… Не пройдёт еще, может быть, и сколько-нибудь заметная доля нового года, как в этих стенах услышатся вопли, как эта, теперь еще счастливая, семья разрознится, довольство в ней исчезнет, спокойствие счастья утратится… Не кончится еще новый год, как уже эта жертва больней станет жертвою смерти, и эти слабеющие очи совсем закроются для света, это неровно-бьющееся сердце навсегда остынет для радостей жизни… Но вера, вера!… И в этом жилище несчастья, и на такую страшную будущность ты проливаешь отрадный свет небесный… Не знает еще этот несчастный супруг, эта поникнувшая над колыбелью младенца мать, что оканчивать новый год будут они уже не вместе; но они не чужды мысли о возможности несчастья и не гонять ее от себя, не повергаются в уныние от одной этой мысли: слезящийся взор свой возводят они к небу, вверяя судьбу свою Богу, — и с радостью духа, свойственною христианину, вступают в новый год, который принесет им — горе. Доселе, думают они, Отец небесный, снисходя к немощи нашей, ограждал нас, как мы ограждаем своих детей от всякого горя. В новый год жизни мы, может быть, окажемся уже довольно способными перенести испытание вашей веры и любви ко Господу, подвергнуться очистительному действию скорбей, которыми «подобает нам внити во царствие Божие» (Деян. 14,22). Да будет благословен Бог, посещающий нас и милостями, и наказаниями! Да будет благословен и этот год скорбей, если таким ему судил быть Бог, как и годы радостей! «Готово сердце наше, готово сердце наше» с радостью принять от Тебя все, что Тебе благоугодно будет послать. —

Предугадывает, почти знает судьбу свою в наступивший год этот утомленный жизнью, отмеченный смертью, обрученник смерти. Но напрасно вы стали бы бояться напомнить ему, приветом с новым годом, что этот год уже последний год его. Он — христианин и всякое напоминание о годе смерти — сладость для него. Он сам соберет вас, ближних своих, к себе в минуту благочестивой думы в новый год, сам пригласит вас к радости — о его последнем годе. «Последний год, — скажет он вам, — встречаем мы вместе. Не рисуйте себе воображением мрачной картины — погребения, слез, скорбных воспоминаний о потере; не смущайте себя заранее трепетным страхом, в который, может быть, скоро приведет вас последний звук от удара земли о крышу моего гроба; не принимайте на себя скорбного вида людей, уже оплакивающих потерю ближнего: не затем, чтобы видеть самому слезы, которые вы прольете, когда я уже ничего не буду видеть, собрал я вас к своему болезненному ложу. Благословите Господа со мною! Хороша жизнь со своею разнообразною деятельностью; но утомленному ею — дорог покой: этот покой принесет мне новый год, уложив меня под мирною сенью креста — в недра земли. Хорош мир земной с его разнообразными благами, с его сладостными привязанностями; но лучше его мир небесный, в котором у меня и у вас уже так много близкого сердцу, и новый год даст мне узреть его, узреть в нем тех, к кому нередко и с земли воспаряла душа моя в сладкие минуты искренней молитвы. Есть у меня на небе сокровище, которому нет ничего равного на земле, — новый год приблизит меня к нему — неоцененному сокровищу моего сердца; путем смерти «возвратится дух мой к Богу, Который дал его» (Еккл. 12, 7). Благословляйте со мною вместе новый год, проносящий мне такие вожделенные надежды!»… —Да будет благословен год «исхождения», как был благословен год «вхождения» твоего в жизнь, до конца пребывающий верным Господу, раб Господень (Псал.120, 8)!

Благословен, наконец, всеми небесными благословениями да будет благословен новый год ваш, избранные орудия промысла Божия! Священна для нас радость ваша в новый год: всеми чувствами души мы разделяем ее с вами. Новый год представит вам новые случаи к великим подвигам, принесет вам с собою блага новые, или и прежние, но в новой мере. Не за новые труды ваши, стражи благосостояния нашего, радуемся мы, признательные к вашему самопожертвованию: как бы желал каждый из нас, чтобы бремя ваше становилось для вас легче, чтобы вам можно было нести его без тяжких усилий над собою ради блага других! Радуемся мы за те награды, которые, как тень, последуют за вашим трудом, служа ему новым воздаянием! Новые подвиги ваши проведут новый черты признательности и благоговения на сердцах свидетелей ваших благотворных трудов; новые подвиги ваши передадутся памяти веков грядущих историей, которая, украсивши ими свои страницы, будет возбуждать к вам благоговение и благодарность в сердцах отдаленных потомков людей, вами облагодетельствованных; новые подвиги ваши, славные на земле, но не для славы земной совершаемые, впишутся в книгу жизни на небе, и приобретут вам вечную награду, соразмерную благу, какое произведут в мире неумирающие дела вашей мудрости и разума, совета и крепости, ведения и благочестия! — Приветствуем благоговейно вас, благотворители человечества, с новым счастьем —иметь возможность снова и больше, чем прежде, разливать спокойствие вокруг вас. Приветствуем вас с новыми минутами неземной радости, какие принесет вам с собою новый год, — с минутами, в которые вы увидите около себя сияющие счастьем лица людей, исторгнутых вами из тьмы неведения, из бездны порока,—в который вы услышите, что сделанное вами добро открыло дорогу человеку способному, даровало в нем обществу полезного члена, подняло страдальца с болезненного ложа, возвратило семье отца, дало подпору беспомощной старости. Приветствуем вас с новым счастьем, совершить новые подвиги пред Тем, кто себе вменяет всякое благодеяние, какое вы делаете алчущему, жаждущему, бесприютному нищему (Мф. 25:35.40), и сторицею воздает за то, что приемлет (Мф. 19, 29). Пройдет этот новый год, как прошли десятки прежних; с течением времени забудутся, может быть, вами блага, какие получили вы в этот именно год; забудется, быть может, облагодетельствованными вами то добро, какое сделаете вы им в этот год. Но не будет забвен этот год доброй жизни вашей у Того, кто, в конце времен, воздает вечною наградою и за чашу студеной воды, поданной жаждущему во имя Его!

«Помысли о моем страдании и бедствии моем, о полыни и желчи. Вот что я отвечаю сердцу моему и потому уповаю: по милости Господа мы не исчезли, ибо милосердие Его не истощилось. Оно обновляется каждое утро; велика верность Твоя! Господь часть моя, говорит душа моя, итак буду надеяться на Него. Благ Господь к надеющимся на Него, к душе, ищущей Его. Благо тому, кто терпеливо ожидает спасения от Господа» (Плач. Иер. 3, 19-26).

2. Мир (и о счастье в мире)

«И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек» (1 Ин. 2, 17).

Урок, особенно важный и драгоценный для юношей! С нежною душою и доверчивым сердцем, полные сил и надежд, как легко они уступают слепой жажде счастья, как смело вверяются незнакомому им миру, в котором думают найти для себя все! Того не знают неопытные и неизведавшие мира, что можно всю жизнь гоняться за счастьем и не обрести его, и путем непрерывных удовольствий дойти только до горького убеждения, что счастья на земле нет… Так нередко бывает с людьми, и от многих, проживших век свой, случается слышать данный им опытом жизни урок: не любите мира! Только этого голоса опытности не слушает полное желаний и надежд сердце юношей. Всё им кажется, что в советах опытных больше свойственного старости равнодушия ко всему и недоверчивости, чем правды и доброжелательства; что в самом искреннем сознании бесплодности всех усилий человеческих найти счастье в мире есть больше или меньше предубеждения; что разочарование проживших век зависело от их собственной вины. ―Но вот вам, неопытные искатели счастья, та же самая истина изрекается устами св. Апостола Христова, дышавшего любовью ко всем. С доверием к слову его святой любви к вам, вникните в то, чего не хотите слушать из уст опыта. Многих тяжких и впоследствии горьких заблуждений избежите вы; много счастья в жизни найдете, если всегда будете помнить, что — «и мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек».

На чем хотите вы остановить свое внимание? — на людях ли, с которыми живете, и в которых полагаете иногда все свое счастье, или на внешних благах, какими пользуетесь, или каких домогаетесь? И там, и здесь, кажется, надписано: «мир проходит».

Не первый век стоит земля, не мы первые насельники мира. Семьдесят три века пронеслось над ним, и много людей, много родов, много народов прожило на земле прежде нас… Теперь могилы их срыты и сглажены временем, так что от многих не осталось никакого следа. Но есть свидетель их давно прошедшей жизни: этот свидетель — история. Спросите у нее о судьбах мира… Не раскроет она вам, может быть, частнейших черт бытия древних обитателей земли; в ином месте, может быть, не припомнит и не скажет вам ни их имени, ни срока их пребывания там; где-нибудь, может быть, ничего не сообщит вам о начале целого царства, и сама задумается над тем, куда и когда исчез народ, который прежде знала она, а теперь не видит. Тем не менее, однако ж, вслушайтесь в то, что будет говорить история, проводя вас через ряд веков и останавливаясь на каждом шагу. Несомненно, вы услышите от нее: «здесь, где вы теперь видите цветущую жизнь со всем разнообразием цветущего общества, здесь и прежде солнце освещало людей, суетившихся точно так же, как суетятся те, которых ныне видите, — здесь и прежде возникала жизнь, возникала и скрывалась, — и если бы можно было отделить слои праха человеческого от земных пластов, вы изумились бы, узнав, сколько родов почило в недрах этой земли, на прахе скольких миллионов зиждутся дома ваши. Там представляется теперь глазам вашим глухая степь, в которой не встретите ни следа, ни звука человеческого; тут пред вами возвышаются горы, расстилаются равнины рек, озер, морей; там вы видите теперь леса и дебри, которые не дают в себе простора и удобств жилищу человека… Но было время, когда все это было населено, все дышало жизнью; прошло это время, — место жизни и деятельности обитателей сделалось местом их погребения, которого ныне и не узнаешь: века воздвигли здесь горы, провели сюда реки, отдали эти места лесам и дебрям. Разнообразны были племена и народы, которые в разные времена расселялись и жили, и умирали там и здесь: одни жили богаче, другие — беднее; одни были крепче, другие — слабее; одни быстро проходили свое поприще, другие были долговечнее; но для всех них было общим законом — являться, и ранее, или позже, исчезать». Урок, весьма полезный для тех, кто живым воображением рисует себе светлую картину жизни — без границ, без тени!…

Для вас не убедительны эти холодные заметки истории? В непрерывном движении жизни, как будто не примечая изредка посещающих вас потерь, вы спокойно смотрите в будущее, входите в связи, на которые рассчитываете, как на связи вечные? Остановитесь на минуту; осмотритесь вокруг себя; не увидите ли над собою самими продолжения того же, что сказала вам история о судьбах людей веков минувших; не увидите ли и над собою руку времени, отмечающую быстрый приход и уход людей, окружающих вас? Вы прожили двадцать лет; пересчитайте гробы, которые вы успели проводить в могилы в эти двадцать лет,— дома, в которых вы прежде находили для себя утешение, но которые теперь запустели. Вот уже нет при вас ваших предков, благословлявших дрожащими руками колыбель вашу; не стало вашего отца; покинула вас мать; проводили вы в могилу брата; много родных похоронили; много друзей погребли… Тем больше привязываетесь вы к тем, кто еще остался? Но— избави вас Бог привязывать к ним все счастье души!… Здесь — два дня назад — была пред глазами у вас чудная картина семейного счастья: мать, полная надежды, с любовью приникала к колыбели своего младенца; но не в этой колыбели положи ль Господь ее счастье: опустел этот приют младенца, невинную душу воззвал к себе Бог… Там к гробу юной супруги и матери прикован неподвижный взор окаменелых очей мужа, простираются слабые руки оставленных ею малых детей… Здесь вы слышите вздохи одиночествующего отца, провожающего от себя на чужую сторону последнего сына, — видите мучительную борьбу любви, для которой и разлука тяжела, и саможертвование — потребность… Там разрозненные жизнью члены целого семейства грустят друг о друге, скорбя о разлуке и не видя возможности соединения… Ужели всего этого мало, чтобы видеть, что связи с людьми — отнюдь не вполне надежный родник счастья,—не в них одних сокрыл его Господь, не к ним должно быть приковано исключительно все внимание наше, вся привязанность сердца, жаждущего счастья?…

И не думайте, чтобы только одна смерть, или крайние нужды жизни отделяли людей друг от друга, лишая их счастья, какое они находили прежде во взаимной связи. Как часто при жизни, в одних тех же обстоятельствах, люди отталкиваются друг от друга различными случайностями; как часто далеки бывают друг от друга при самой тесной видимой связи, не находя истинного счастья во взаимной привязанности! Неопытные в жизни, доверчивые к людям, вы верите в вечную дружбу, мечтаете о нерасторжимых связях? Не вверяйтесь слишком слепо этим мечтам; не сосредоточивайте всех своих желаний на одних этих связях. Пройдут годы, — и Бог знает, много ли пройдет их, пока не откроются у вас глаза,—пройдут годы, и вы, может быть, сами будете жалеть о своих самых светлых мечтах, наведши в дружбе людей, любимых вами, источник не счастья, а горестных неприятностей, разочарований, тяжелых уроков опытности на будущее время. Обманутые самыми лучшими надеждами, вы, быть может, с сжатым грустью сердцем будете думать, что для вас всё потеряно, что вам не суждено счастья в жизни. Лучшие друзья ваши, любя себя самих больше, чем вас, покинут вас при первом неосторожном вашем слове, которого не простят вам, хотя бы вы прежде этого тысячу раз полагал за них свою душу: оставленные ими, вы с тяжкою скорбью будете повторять поздно заученный урок: «мир проходит». Люди, к которым вы привязались своею душою, не привязанные к вам взаимною любовью, найдут по времени людей, больше себе по сердцу; и останетесь, вы, глубоко оскорбленные незаслуженным отвержением, опять одиноки, извлекая из своего горя небольшое утешение— горькое убеждение, что «мир проходит». Не раз, может быть, придется вам трепетать от изумления и негодования, когда обстоятельства покажут вам, что дружба друзей ваших была ложна, что видимые привязанности к вам служили близким к вам людям покрывалом их самолюбия, рассчитывавшего на пользу от вас,—что ваши ближние входили в ваше положение, узнавали ваши тайны, чтобы только злее судить вас и изменять вам, —что над вашим участием смеялись, ваши благодеяния употребляли во зло вам самим, пороча ваше имя и сделанное вами добро, чтобы не показать себя вам обязанными… Разве не случается ничего подобного с людьми, — не может случиться с вами?… Не раз, может быть, придется вам, испытав это, сквозь горьки слезы повторять: «мир проходит».

От непродолжительных мечтаний о сладостной дружбе и связях с людьми мысль юноши, довольно охлажденная опытом, переносится к другим воображаемым источникам прочного счастья. Одни бегут за славою, думая, что люди, в которых не нашли они, какой искали, вечной дружбы, будут столько справедливы к ним, что воздадут должное их дарованиям, трудам, делам, — надеясь, что слава будет прочнее дружбы, и больше даст пищи сердцу. Другим рисуется вдали счастливое состояние независимости, обеспеченной богатством,—состояние почета и непрерывные удовольствия жизни, к каким богатство дает средства,—и они убивают лучше годы жизни в искании этого счастья; предпринимают труды, в которых изнемогают прежде, чем получат от них плод; подвергаются опасностям, которые едва победить умеют… И из-за чего все эго? Часто не из-за того ли только, чтоб, по окончании подвига, жалуясь на непостоянство славы и непрочность благ земных, с горестью повторять по опыту: «мир проходит»?

Не лучше ли же прежде начала бесплодного искания, не обольщая себя примерами немногих избранников премудрой воли Божией, здраво обсудить свои желания и благоразумным настроением чувств и действий предупредить жалкую ошибку целой жизни?… Вы устремили взор свой на высоту, на которой стоят тот, другой и третий, особенно отмеченные перстом Провидения; вас увлекает этот блеск славы, который окружает их, и вы, забывая все, хотите, во что бы то ни стало, пройти их путем, восхитить их жребий? ―Похвальна ревность; но надобно, чтобы она была благоразумна. Быть может, вам не сужден такой жребий, — вам он недоступен: потому что вы менее имеете и способности, и любви к трудам. Быть может, слава от вас также усильно будет бежать, как вы — за нею гнаться. Это — «быть может» стоит внимания. Вы видите одного, двух, трех избранников славы; а сколько людей выбиваются для нее из сил, приносят ей новые и новые жертвы, и после каждой, видя, как она убегает их, с горестью останавливаются в скорбном сознании своего бессилия! Быть может, вы и приобретёте славу на время, но пройдет недолгий срок,—и она оставит вас. Разве не видим бесчисленных подобных опытов? На одного из любимцев славы не насчитает ли каждый из нас целых десятков людей, переживающих свою известность, или подвергающихся еще большему горю—бесславнейшему падению с более заметной высоты? Того подавляет собою труд, подятый не по силам; у другого и заслуженную славу отнимает несправедливость людей; иной умел ее снискать, но не умел ею воспользоваться и, одним возбудив удивление к себе, другим возбуждает недоброжелательство, или презрение. А сколько найдется людей, обманутых самолюбием, обольщенных одною видимостью!… Там слышатся вздохи человека, высоко мечтавшего о себе и предполагавшего высокое о себе мнение в других, а потом с горестью увидевшего со стороны их холодность, или пренебрежение, которых не ждал. Здесь видишь задумчивую грусть человека, поздно узнавшего, что доброе мнение небольшого, близкого к нему, кружка не есть еще желанная им слава; что внимание людей, казавшееся ему данью удивления, значит не больше, как то, что они щадили его самолюбие, снисходя к самомнительности его, как к слабости. И там, и здесь слышится только: не прочна слава земная, непостоянен свет, «мир проходит». Прислушивайтесь, искатели славы, к голосу этих неисчислимых несчастливцев, напрасно прошедших путь, который вам так нравится. Из опыта их учитесь не тратить жизни на бесплодные искания, отнимающие только у вас возможность найти истинное счастье, которое отнюдь не все и не для всех заключено в славе.

Не лучше ли также заранее убеждать себя, что не для всех и не все счастье заключено в богатстве, чем впоследствии кончить свое бесплодное искание невольными и тяжким убеждением в этом? Не мы с вами первые услышали звуки золота; не нам первым кажется, что ценою его можно купить себе счастье. И прежде нас, и вокруг нас целые тысячи голов и рук трудились и трудятся для него… И что же? — Как присмотришься к этим труженикам, невольно скажешь: нет, не в богатстве положил Господь счастье наше, — и благо тому, кто не привязывает к нему своего сердца! Для скольких оно остается недостижимо во всю жизнь! Проходят годы в тяжких думах о выборе более выгодного дела; принимаются меры к обеспечению себя, кажется, самые верные; все силы души и тела вызываются на труд, по-видимому, самый обдуманный;—но проходящие годы, предпринимаемые меры, употребляемые усилия — не часто ли истощают и прежний запас средств и сил, не только не приносят искомого богатства? Кто знает, не будете ли и вы принадлежать к десяткам таких несчастливцев? — Кто знает, что и в счастливых обстоятельствах не случится с вами того, что бывает со многими из счастливцев? Кто поручится вам, что внезапно пришедшее к вам богатство не уйдет от вас так же внезапно; что ваша собственная расточительность не уничтожит в несколько месяцев того, что приобреталось десятками лет, — что золота вашего не украдут воры, имения не сожжёт огонь, всего состояния не лишат вас неудачные обороты? Как часто, только, к сожалению, очень поздно, узнают люди цену заповеди Господней: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут» (Мф, 6, 19)! Присматривайтесь, искатели богатства, наперед присматривайтесь к тому, что делается вокруг вас, и чаще повторяйте заповедь Спасителя. Трудитесь трудом, к какому призвал вас Господь, – просите у Него «житию нужная довольная»; но избави вас Бог вдавать сердце свое в искание богатства, или прилагать свое сердце к текущему богатству (Псал. 61, 11)! В этом пристрастии – источник вашего несчастья: богатство проходит, как весь мир проходит.

«И мир проходит, и похоть его». Большое несчастье для поклонников мира и то, что иногда желания их сердца переживают непрочное земное счастье. Но есть для них другое горе, едва ли еще не тяжелее первого. Горьки слезы в низкой доле, увлажающие сухой хлеб нищего: но во сколько горче слезы, тщательно скрываемые от всех, однако ж неудержимо проливаемые втайне, – слезы среди счастья, отравляющие почет и славу, текущие по золоту? Ведомы эти горькие слезы несчастным счастливцам мира, которые, если не знают по опыту того, что мир проходит, то очень хорошо знают, что проходит похоть его. Возьмите и это во внимание вы, с такою жаждою ищущие счастья в мире, – вы особенно, которым счастье как будто хочет покровительствовать!

«Проходит и похоть мира». Не будем обращаться к чужим опытам; присмотримся к самим себе: и в своей собственной судьбе каждый может найти разительные следы этой проходчивости, если внимательно вникнет в целый ход своей жизни, или проследит заметнейшие ее периоды, вместе с которыми последовательно переменяются наши понятия о вещах, желания, привязанности.

Всякий может приметить в своей жизни одно очень замечательное и весьма обыкновенное явление, что радости жизни теснее связываются с надеждою обладания, нежели с самым обладанием какими-либо благами. Впереди привязанностей наших к тем или другим людям идет обыкновенно мысль о них, раскрашиваемая нашим собственным воображением, успевающим тем больше сделать в пользу наших избранных, чем продолжительнее мы ожидаем знакомства и союза с ними. Воображение же наше рисует в будущем всю увлекательную сладость славы, все удобства богатства, и тем с большим успехом, чем, опять, больше у него времени для этой работы. И пока еще этот период ожидания длится и работа воображения идет: как счастлив бывает человек своими надеждами! Но лишь только надежды осуществились, действительность стала пред глазами без тех прикрас, в каких ее дотоле представляли, привычка отняла у нее привлекательность новизны: куда скрывается то счастье, какого ожидали, какое даже вкушали, питаясь надеждами! Терпением преодолевается время; усилиями побеждаются препятствия; но близость исполнения желания не есть вместе близость счастья, потому что вместе с выполнением желаний проходят самые желания: «проходит похоть мира».

С другой стороны, как часто изменяются предметы наших надежд! То, что занимало нас и составляло нашу радость, наше счастье в детстве, – дом, в котором мы родились и росли, и который казался нам тогда самым лучшим на земле пристанищем для нас; лица, среди которых мирно протекали наши первые годы, – вещи, на которых впервые остановился наш, начинавший осмысливаться взор, и к которым приучило нас время и частое употребление, – все это, что составляло наше сокровище, с чем без тяжкой грусти не могли мы расстаться на один день, – все это перестает быть столько близким нашему сердцу вместе с тем, как мы перестаем быть детьми: с возрастом «проходит похоть». Следующие годы проводят с собою новые желания, и мы как будто начинаем уже стыдиться прежних привязанностей. Но не на долго эта смена прежних желаний и привязанностей новыми. Новые надежды, которые в летах отрочества и юношества начинаем преследовать с усердием молодого, ко всему привязывающегося сердца; новые занятия, с какими свыкаемся в этом возрасте до того, что готовы пожертвовать для них не только всеми удовольствиями внешними, но и своим покоем и здоровьем; новые дружеские связи, которых иногда так жаждет, которыми иногда так упивается полное сочувствия ко всему юное сердце, забывающее из-за них все прежние привязанности, – все эти и надежды, и занятия, и связи, как прежде привязанности детства, теряют свою цену в глазах мужа, вышедшего из лет юности. Новый период жизни приводит с собою новые, по-видимому, более прочные желания и надежды; но не думайте, чтобы они подчинены были другим законам. Привязанности ваши в эти лета будут глубже, – это правда; и то не ложь, что ваши надежды будут зрелее, расчёты обдуманнее, занятия разумнее, – что вы не будете спешить жить, научившись из прежнего опыта лучше пользоваться настоящим, не спеша от него к неизвестному будущему. Но всего несомненнее то, что, не смотря на усилия ваши удержать за собою счастье, какое, сколько могли, устроили себе своим благоразумием, оно будет мало-по-малу улетать от вас с каждым годом: потому что каждый год будет ослаблять в вас чувства; тем и другим, что прежде любили вы, что сами на себя брали, вы начнете скучать и тяготиться. То случайная болезнь, ослабив вашу чувствительность, отнимет у любимых вами лиц и вещей их привлекательность для вас. То приближающаяся старость будет мало-по-малу охлаждать вас ко всему, заставляя больше останавливать внимание на собственной вашей прошедшей жизни, или на настоящих недугах. Одна за другою отпадут ваши прежние привычки; мало-по-малу притупеет вкус к прежним удовольствиям, и вы, в жажде одного только покоя, будете, припоминая прежнюю жизнь, удивляться, как много человек сам создает себе потребностей и как не прочны все эти прихоти, – будете с убеждением внушать своему потомству: не поддавайтесь слепо увлечениям молодости и соблазнам мира; не надолго они займут вас, потом уйдут, оставив после себя грусть и раскаяние: и «мир проходит, и похоть его».

Есть, однако же, счастье в жизни, полное, прочное, которое можно пронести неприкосновенным сквозь превращения жизни, перенести в самую вечность. Можно найти это прочное счастье в самых преходящих связях с людьми, и в ненадежном обладании внешними благами. Прямой путь к сему указан нам тем же полным любви словом Откровения, которое указало и распутия, ведущие мимо счастья к вечной скорби. Этот путь – благочестие, к которому иногда так поздно обращаются люди, погубившие жизнь в бесплодном и не безвредном для души искании счастья там, где его не было и быть не могло. Этот путь – воля Божия, исполняя которую, несомненно найдешь неразрушимое счастье на земле, и придешь к вечному блаженству на небе: «и мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек» (1 Ин. 2, 17).

Вы ищете счастья? Ищите его; но не берите на себя не своего дела – создавать его: первая причина неудач наших в этом искании – именно в том, что мы, собственно говоря, не ищем счастья, как готового, а стараемся сами создать его себе из материала, который совсем не приспособлен к нашим прихотям. Ищите счастья и в вещах, на прочность которых не полагаетесь; но ищите его в законном употреблении этих вещей, сообразно с тем предназначением, какое каждой вещи указал Господь. Любите людей; но не как средства к удовлетворению ваших случайных потребностей, или укоренившихся страстей, а любите их прежде всего, как живые образы Божии, как создания Божии, родные вам и достойные любви. Любите с большею горячностью тех, кого Господь поставил в ближайшие к вам отношения, – жену, детей, родных, друзей; но любите, не как избранников своего прихотливого сердца, не как свою принадлежность, как будто данную вам в независимое обладание, а как дар Божий. Дорожите жизнью и пользуйтесь ее благами, если вам Бог посылает их, но – тоже, как дарами благости Божией, в той мере, какую указал Господь, тем способом, какой Господь назначил. И будьте уверены, что и в союзе с людьми, и в обладании благами жизни вы будете находить неистощимый источник счастья. Привязанности ваши будут глубже; удовольствия ваши будут чище и разумнее. Вы не обманетесь в выборе людей, которых бы могли к себе приблизить; вы будете в них любить не воображаемые только, или преходящие совершенства. То, что вы будете любить в них, существенно, как душа, созданная по образу Божию, и бессмертно, как душа. Пройдут годы живого сочувствия, которое первоначально будет сближать вас с людьми; обстоятельства разлучат вас с теми, кого любило ваше сердце; смерть отнимет у вас любимых ваших; но не исчезнет для вас счастье, какое вы находили в союзе любви с ними. Сладостное настоящее сделается для вас прекрасным прошедшим, о котором сердце ваше будет воспоминать с любовью и благодарностью. Разлука лишит вас видимых сношений с удалившимися от вас, или умершими вашими друзьями; но святая любовь к тому в них, на что не может иметь влияния пространство, над чем не имеет власти смерть, – эта святая любовь возрастет под таинственным влиянием воспоминания и надежды. – Удовольствия ваши будут часты и сладостны, тем более сладостны, чем более вы, покоряясь воле Божией, будете умеренны: вы никогда не испытаете того горького чувства пресыщения, которым так горько оканчивают свою жизнь люди, не поставляющие себе ни в чем меры; вы никогда не будете требовать от земных благ больше, чем сколько они могут дать. С течением времени пройдут и эта блага, и сами вы; но пусть они проходят: не связанные с ними неразумным пристрастием, вы, потеряв их, не потеряетесь сами и еще сохраните чувство для других радостей, какими Господь вознаградит ваши потери. Пройдете и вы сами наконец; но вы войдете во гроб, благословляя жизнь, и за гроб перенесете с собою святую радость, если в продолжении жизни всеми благами жизни пользовались по воле Божией, – имели детей и воспитали их в вере и благочестии, для Бога и для неба; стяжали на земле почести и славу для того, чтобы вашим влиянием направить к добру большее число людей; приобрели богатство терпеливым трудом под благословением Божиим, и употребили сокровища на помощь нищете и страданиям. Так пусть «мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек».

Вы ищете счастья? Ищите, и не думайте, чтобы оно было где-нибудь слишком далеко от вас; ищите его в вас самих; себя самих прежде всего сделайте способными к счастью исполнением воли Божией. Важно значение в жизни нашей и внешних условий нашего благосостояния; но несравненно важнее наше внутреннее настроение: от него зависит, что иной богат, а скорбит, другой и беден, а весел. Точно также, важны для нас определения воли Божией об употреблении благ земных; но еще важнее для нашего счастья заповеди Божии о нас самих. Возбуждайте и питайте в себе те потребности, достойные человека, создания Божия разумного, приготовляющегося во времени к вечности, которые внедрены во всех нас волею Божией и составляют неотъемлемую принадлежность и высокое украшение нашей Богоподобной души. Бегайте, сколько возможно, потребностей ложных, искусственных, создаваемых вашим прихотливым воображением и непостоянных, как непрестанно изменяющаяся игра воображения. Воспитывайте в себе самые естественные потребности, каждую в приличной ей мере, указанной волею Творца, конечно, не неизвестною собственному вашему разуму и совести. Блюдите свой здравый разум – первый дар благости Творческой, первое отличие человека, – бегая всего, что боится его света, что помрачает его, хотя на минуту. Блюдите свою высокую свободу, Богодарованную вам власть – по своей воле предавать себя всецело воле Божией, ограждая ее от насильственного влияния несмысленных похотей и внешних соблазнов. Блюдите, как драгоценное достояние, свое чувство для тех неизреченных, чистых и святых радостей, какие предназначил вам беспредельный в милости Господь, как Своим возлюбленным созданиям, разумным и свободным, на земле и особенно на небе. Блюдите убеждения, прирождённые разуму, неприкосновенными, всегда живыми, как опору последующих, приходящих к вам с жизнью, убеждений. Блюдите неприкосновенными законы совести и ограждающий их страх Божий, глубоко насажденный в душах наших. Блюдите естественные, природою возбуждаемые и поддерживаемые привязанности, – прочное начало чистого и искреннего последующего союза с людьми, между которыми Господь укажет вам пройти путь земной жизни. Блюдите свое тело – драгоценный сосуд бессмертного духа, чистым и святым, достойным орудием духа, в надежде воскресения в жизнь вечную… Такими создал нас Бог; такими предназначил нам быть; и если счастье в жизни должно быть нашим достоянием, оно будет наше, если мы будем такими. И – оно будет разнообразно, как разнообразны потребности души и тела; будет сладостно, как сладостно вообще удовлетворение потребностям истинным и благородным, – прочно, как прочны силы и потребности духа, предназначенного к бессмертию вместе с телом, которому суждено некогда воскреснуть. Пусть мелькают пред глазами нашими призраки только воображаемого счастья, под личиною которого скрывается горечь разочарования; пусть внешние блага приходят и уходят, как и когда случится; пусть даже все в мире изменяет нам – и дружба, и слава, и золото; пусть лишения преследуют нас шаг за шагом, и мы принуждены будем выйти из мира, не оставляя в нем ни одного верного нам сокровища, к которому бы могло перенестись благодарное воспоминание: когда, мы сбережем самих себя, какими создал нас Бог, какими требует, чтобы мы были, мы в себе самих найдем то довольство, то счастье, какого не дали бы дам все блага мира, и перенесем его, сквозь все ненадёжные радости и непостоянные скорби, с собою в небо, где оно будет возрастать целую вечность. Вот истинно-прочное, счастье!

Вы ищете счастья? И не напрасно ищете; призвав вас к бытию, Господь призвал вас вместе и к счастью, без которого бытие не было бы нам, так дорого. Только, начинайте искать счастья там, где действительно скрывается его начало, – в Боге, в союзе с Богом. Воля Божия призвала вас к жизни без вашего согласия; воля Божия и на всю жизнь вашу должна оставаться единственным началом деятельности вашей; подчинение этой воле – существеннейшая потребность вашей души, по природе стремящейся к Богу, и в Боге только обретающей себе покой и блаженство. Вы можете иметь прекрасные дарования, украшены многими, завидными для других, совершенствами, окружены со всех сторон земными благами; – но и самые лучшие дарования не принесут вам утешения, когда не удовлетворенная душа ваша будет томиться неодолимою жаждой общения с Господом; сознание самых высоких совершенств ума и сердца не усладит вас, доколе не будете сознавать, что вы в мире с Богом; слава и богатство, все блага мира, весь мир, если бы вы могли стяжать его, не успокоят вас, пока вы не приобретете единою на потребу – любви Божией и надежды на вечное упокоение в Боге. Старайтесь же, прежде всего, исполнить этот долг, приучая себя с ранних лет угождать Богу верою, надеждою, любовью, всеми делами благочестия, какие вам доступны, посильным исполнением всего, чего требует от вас Господь. Поучайтесь в законе Божием, проповедующем Бога и Его святую волю: чем больше будет расширяться сердце ваше, тем ревностнее будете вы взыскивать Бога. Деятельность живая и столько же непрерывная, сколько и сладостная, будет уделом вашим, истинно драгоценным для ума и сердца, ищущих себе пищи. Приникайте мыслью и сердцем к прикровенным еще благам ожидающей вас вечности; воспитывайте вкус к ним участием в Богослужении и таинствах Церкви, ведущей вас к небу: много будет в жизни вашей минут истинного блаженства, какого не может дать мир ни за какие жертвы ему с вашей стороны. Погружайтесь своим умом и чувством в воспоминание беспредельного обилия любви Божией, из ничтожества призвавшей вас к жизни со всеми ее радостями, из бездны падения возведшей к небу со всем его блаженством; внимайте заповедям Божиим, проповедующим любовь, и старайтесь переводить в жизнь то, что изучат в них ваш ум и воля: ведомо вам будет неизъяснимое блаженство любящего сердца и истинно-свободной в любви к добру воли. Пользуйтесь всем, что имеете, как даром благости Божией, только для Бога, – свою радость и скорбь посвящайте Богу: в самых скорбях ради Бога есть свое блаженство, какого испытавшие его не отдадут за все сокровища мира… И пусть потом «проходит мир»; пусть проходит, вместе с ослаблением сочувствующего миру тела вашего, «самая похоть мира»; – смерть закроет ваши глаза для мира видимого; но с тем вместе яснее будут видеть Бога очи вашего духа – вечно. «Небо и земля прейдут» (Марк. 13, 31); «и все они, как риза, обветшают … и изменятся» (Пс. 101, 27); но вечно будет с вами триединый Бог, которому вы будете служить, в котором вы будете блаженствовать – вечно: «исполняющий волю Божию пребывает вовек».

«Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. И удаляй печаль от сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего, потому что детство и юность-суета. И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: «нет мне удовольствия в них!». … Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека; ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо» (Екклес. 11, 9-10; 12, 1. 13-14).

3. Мудрое правило жизни (Письмо отца к сыну)

Вспоминаю одного бедняка, который сделался бедняком из богача, потому только, что, умев тщеславиться тысячами, не умел беречь копейки: тратя безрасчетно мелочи, он неприметно погубил всё, и на голой доске, чуть не с голоду, умер в горьком раскаянии о своем крайнем неразумии. Вспоминаю другого несчастного, который тоже погиб почти по такой же причине. Прекрасные дарования отличали его в дни первой молодости; заботливые родители жертвовали всем, чтобы сколько можно лучше развить эти дарования и дать своему сыну образование, которое было бы для него самым верным обеспечением на всю жизнь. Но молодой человек при первых успехах сделался мечтателем и невозвратно погиб от своей мечтательности. Он понимал, что учиться необходимо, даже любил трудиться, по крайней мере, всегда ратовал за просвещение со всею горячностью юноши. Только брался он слишком за многое вдруг и, увлекаясь своими возвышенными взглядами, не знал порядка и постепенности в своих занятиях. Ему предназначен был круг наук приспособительно к будущему назначению: он находил, что этот круг слишком тесен и, перебегая от предмета к предмету, спешил как будто поглотить всю мудрость человеческую и впоследствии оказался не незнакомым со всякою наукою, но в тоже время не знающим ни одной. С пренебрежением смотрел он на своих сверстников и на их, как он считал, ребяческие приемы, когда те изо дня в день переходили от урока к уроку, покорные указанию наставника: последствия показали, что сверстники его не заслуживали пренебрежения, а он был совершенно не прав. Те по капле собирали в продолжении годов знания и, действительно, собрали все, что было нужно им для жизни: мечтатель думал сразу овладеть всем, и упустил время, и упустил науку, и отстал от сверстников, и сделался в тягость себе и другим.

На эти воспоминания, которых не назову приятными, навело меня твое письмо, любезный сын мой, сокровище моего сердца. И я делюсь ими с тобою, чтобы ответить на твой вопрос: отчего, при самых возвышенных понятиях, мы в жизни являемся такими слабыми и безуспешными, бессильными сделать из себя то, чем бы хотелось быть по убеждениям совести и рассудка? Я понял твой вопрос так: отчего, понимая, что значит быть добрым, и даже искренно, по-видимому, стремясь к этому, мы, при поверке совести, оказываемся не только не сделавшими успеха в добре, но иногда еще более недостойными грешниками, чем были прежде? И ближайший ответ на это нахожу в том, что мы слишком самонадеянны, забываем, что мы – по природе грешники и сами от себя, как от себя, даже помыслить чего-нибудь доброго не можем; что вся сила наша – в силе благодати, в немощах наших совершающейся, вся надежда наша в Боге… Если бы мы искренно вверяли себя руководству Церкви Божией и чаще прибегали с молитвою о помощи к Богу: совсем бы другое видели в себе, с каждым бы днем росли и росли, и души наши становились бы все краше и краше, как полевые цветки, согреваемые солнцем и освежаемые росою небесною. Но не забываю и того, что в нашей внутренней жизни, в нашем духовном преуспеянии; при содействии благодати Божией, и мы сами участники и деятели. И потому не ограничиваюсь ответом, который сказал уже, и не отрекаюсь дать совет, какого ты просишь у меня.

Не от себя выдам я правило, какое мог бы признать за лучшее для тебя: зачем нам выдумывать новые правила житейской мудрости, когда они уже есть у нас и так много их, что нам оставался бы только труд исполнять их, чтобы не делать ошибок на пути к совершенству и счастью? Я желал бы, я со всею любовью отца просил бы тебя напечатлеть в душе твоей правило мудрости одного древнего старца, которое пригодится тебе на всякий случай и приведет тебя, несомненно, к доброму концу. «Не будь неразумным ни в большом ни в малом» (Сир. 5, 18): вот это правило, которое я передам тебе в таких словах: не пренебрегай никакими мелочами жизни, стараясь всегда, и во всем быть верным закону Божию, и – будешь добр.

Вы (разумею тебя и подобных тебе молодых образованных людей) на столько уже возвысились в своих понятиях, что грех вообще представляется вам низким и постыдным, – прекрасно! Но что ж из этого? Проходит год, два, в которые вы приучились наконец даже ратовать против греха, в обличение или назидание других, сильным и одушевленным словом. Но совесть говорит вам, что вы сами не сделались от этого лучше. У вас, может быть, нет тех грехов, какие видите вы с негодованием у других; но у вас есть свои слабости и недостатки, может быть, уже очень давние, может быть, и очень немалочисленные и немалозначительные. Вы понимаете, что с этими слабостями надобно бороться, – и в следующем году, при испытании своей совести, опять признаете их за собою, только, может быть, с большим против прежнего, стыдом и, как обыкновенно бывает у молодых людей, чуждых истинного христианского смирения, с бесполезною и бесплодною досадою на себя, на грех, на все. Остановитесь, мечтатели! Не в том сила, чтобы в уме своем решить, что надобно поправиться, и не в том достоинство, чтобы более или менее самонадеянно решиться с следующей минуты быть совершенно иным человеком. Хочешь исправиться? Исправляй в себе худое понемногу. Спроси у своей совести, какие в тебе есть пороки и слабости, какая из них имеет преобладающую силу, – и начинай с нее, вооружившись твердою решимостью и терпением. Борись с ней, как бы она была твоею единственною душевною болезнью. Время покажет, что такой прием будет действительнее всех возможных соображений, какими мы хотим иногда вооружиться, немощные рабы греха, против греха. Победив главную страсть раньше, или позже, продолжай испытывать себя, искренно обличать еще таящееся зло, и мало-по-малу один за другим ослабляй в себе пороки: с каждым в отдельности легче сладить, чем победить все вдруг. – Хочешь уберечься от греха? Проясни себе однажды навсегда те убеждения, какими закон Божий вооружает нас против греха; но не думай, чтобы довольно было беречь эти убеждения, как бы на показ. Прилагай их к каждому случаю, к мелким случаям жизни прежде всего. Не в том собственно зло, что человек может иногда впасть в великое преступление: большая часть людей гибнет от того, что трудно было бы, может быт, отыскать у них хоть одну сторону души целою и невредимою. И опасность не в том, что мы можем быть увлечены к какой-нибудь низкой страсти: враг хитер и на душу робкую никогда не нашлет сильного соблазна, который бы устрашил ее и оттолкнул самою своею очевидною низостью. Мало-по-малу он увлекает нас к душегубительным порокам, и может быть, уступка в малом часто радует его больше, нежели большое падение: тем, кем завладевает он понемногу, со временем может завладеть полнее и прочнее – силою привычки, с которою бороться в иную пору почти тоже, что преодолевать какие-либо естественные потребности. И так, если ты решился «чиста блюсти себя от греха», беги всякого случая ко греху, «`не прикасайся’, `не вкушай’, `не дотрагивайся’» (Кол. 2, 21). Не говори, что то или другое – ничтожная мелочь: мелочи много значат в жизни! Рана, сделанная иглою, иногда поражает вернее, чем болезнь, обнимающая все тело. Ты позволил себе взять кусок запрещенной пищи, думая, что это не важно? Вот, может быть, увидишь на себе, что не одну Еву могло погубить яблоко. Мелочь? Но если тебе не достало силы и терпения преодолеть себя в мелочи: скажешь ли, или поверят ли тебе, что ты довольно мужествен преодолеть себя в чем-либо более важном? Мелочь? Пусть и мелочь: ты раз уступил и думаешь – не беда; но вот уже в другой раз ты и хотел бы преодолеть себя, только видишь, что это трудно, – смотри же, мелочь начинает преобладать надо тобою, и ты не тем ли виновнее становишься пред судом собственной совести, что унижаешься именно из-за мелочи? Мелочь? Пусть так; но ведь жизнь – цепь взаимно между собою связующихся обстоятельств: к чему поведет тебя законопреступная мелочь? Показать ли, как иногда от искры делается пожар, с которым справиться невозможно и который беспощадно пожирает все, что собрано было годами и сберегаемо с величайшим вниманием? Вот, например: ты неосторожно выпустил слово о ближнем твоем. Слово! Что такое одно легкомысленное слово, случайно брошенное? Но вот это слово, которое ты, может быть, забыл уже, вышедши из дома, где сказал, – это слово, которое только скользнуло по твоему неосторожному языку, не оставив следа, оставило резкий след в душах, в которые ты бросил его беспечно, и честь твоего ближнего оскорблена, и благу его повредил ты, унизив его в глазах людей, прежде, может быть, уважавших его и дороживших им, и ты справедливо нажил себе врага, вызвал против себя проклятия. Вот и мелочь, низкая, недостойная мелочь, которая, на мой взгляд, тем преступнее, что ее нельзя оправдать даже пред лукавою совестью побуждениями какой-либо своекорыстной пользы!…

Вы только и твердите о благородных началах, о самопожертвовании, о подвигах, о разумности в жизни. Слова хороши! Но зачем они у вас так обильны, тогда как соответственные дела, по поверке, очень скудны? Смотрите, не быть бы вам некогда обличенными от собственных своих слов! Вы понимаете, что значит быть добрым и благородным человеком? Не выжидайте же каких-нибудь особенных случаев, которые бы сами вызывали вас на какие-нибудь необычайные подвиги. Мир не будет переделываться для вас. Притом же, не приучившись заранее быть добрыми и благородными в обыкновенной жизни, сумеете ли вы быть истинно добрыми и благородными в обстоятельствах случайных? Не будете ли вы, может быть, более самолюбивы, мечтательны и тщеславны в этих обстоятельствах? Да и случай, как случай, вещь не вполне благонадежная! Вы прекрасно поступили там-то и тогда-то: порука ли это за то, что вы всегда и во всем поступаете добросовестно и благородно, в чем собственно и заключается истинная добродетель и истинное благородство? Нет, бросим мечты, чтоб не мечтою только осталось и наше нравственное преуспеяние, и ожидаемое нами блаженство в вечности. Добродетель – общее достояние всех, и всякий имеет в ней средства под рукою, в тех обстоятельствах жизни, в каких кто поставлен, и в тех обычных делах благочестия, какие составляют общий наш долг. Вся мудрость в том, чтобы все эти случайности, мелочи, какими окружены мы со всех сторон, обратить в свою пользу, употребляя их так, как заповедует закон Божий, настраивая себя на всякий случай так, как предписывает закон Божий. Вы добиваетесь великих дел: поучитесь на маленьких, потому что и великие дела слагаются из множества мелких действий, от значения которых зависит смысл и цена всего дела. Вы хотите быть совершенными? Будьте совершенны в разуме так, чтобы ни одного поступка не было у вас необдуманного; будьте совершенны в воле так, чтобы ни в одном действии вашем не было ни тени своекорыстия, тщеславия; будьте совершенны в отношении к вашему служению в обществе так, чтобы не только не было у вас злоупотребления вашею должностью, или небрежения в отношении к ней, но чтобы каждое дело ваше оставляло след, как дело доброе, дело истинно-христианского безропотного послушания, искреннего человеколюбия; будьте совершенны в делах вашего семейного круга, умейте усладить жизнь людей, которых судьбу вы сковали с своею, воспитайте в детях добрых христиан, сынов отечества, верных слуг престолу; будьте совершенны в каждом из добрых дел благочестия, к каким обязывает вас совесть и Церковь; совершайте каждое из них в духе страха Божия с тою мыслью, какая которому из них усвояется, повторяйте их чаще и всегда благоговейно: увидите, как будет расти в вас духовная жизнь, как-мало-по-малу, от тех следов, какие будут оставаться в вашей душе после каждого истинно-доброго, пусть и мелкого, дела, образуются в вас прочные добрые свойства, которые пойдут с вами и на небо. Быть может, Господь и не судил вам в жизни великих дел: они суждены не многим избранникам. Но вы никогда не будете в потере, если и малое будете делать, как бы сделали что-нибудь великое: дорого настроение и свойства души, – в них добродетель; а для совести все равно действовать в малом и в великом, – разумный разумен и в малом и в великом. «Иной малым покупает многое» (Сир. 20, 12), «и ни во что ставящий малое мало-помалу придет в упадок» (19, 1).

Жизнь наша, в которой отдадим мы некогда Богу отчет в целом ее составе, дробится на минуты, из которых слагаются годы и десятки лет, и которые проживаются по минутам. Лови минуты, чтобы уловить годы и не упустить всей жизни; спеши по минутам хотя минутное делать добро, чтобы, гоняясь за годами и вековыми делами, не остаться безо всего, как тот несчастный, о котором я говорил тебе, друг мой, вначале.

4. Жизнь есть драгоценнейший дар Божий.

«Ты, Господи, от небытия в бытие нас привел еси…, и не отступил еси, вся творя, дондеже нас на небо возвел еси, и царство Твое даровал еси будущее. О сих всех благодарим Тя» (из молитвы на Литургии)

Жизнь есть драгоценнейший дар Божий, за который, прежде всего должно благодарить Всевышнего. Так смотрит на нее св. Церковь каждый день приносящая Богу благодарение за жизнь всех человеков. Так бесспорно должен смотреть на свою жизнь и каждый христианин. «Так и смотрим мы на нее», — скажет иной, представляя себе те чувства живой радости, с какими встречают являющегося в мир младенца, ―ту глубокую привязанность к жизни, которой и самое продолжительное горе не ослабляет даже в несчастнейшем из людей ―то невольное чувство грусти о разлуке с жизнью, с каким встречаем мы гробы, напоминающие нам конец жизни, ― то чувство удовольствия невыразимого, какое ощущает возвращающийся к жизни от сильной и опасной болезни Правда, ― все это непререкаемые свидетельства о любви нашей к жизни. Но что сказать о ропоте людей, выражающих недовольство жизнью не только тогда, когда она приносит им много горестей, но странно, ―и тогда, когда она пресыщает их счастьем. Что сказать о всех нас, когда припомним, что мы проживаем годы, почти не примечая их, не принося за них благодарения Господу Богу, не много озабочиваясь тем, на что употребляем свою жизнь. Не лишнее же дело иногда намеренно напомнить себе, как драгоценна для нас жизнь наша и чем она особенно дорога.

Жизнь есть драгоценнейший дар Божий: это смело можно сказать и в отдельности о жизни временной, как мы привыкли называть продолжение жизни от колыбели до гроба. Не будем для доказательства обращаться к отвлеченному сравнению бытия с небытием: трудно нам сделать это сравнение теперь, когда мы одушевлены таким отрадным чувством жизни, разлитым по всему существу нашему и не позволяющим нам ясно представить ничтожество, из которого волею Творца мы вызваны к жизни. Обратимся к самому этому чувству не уловимому, не выразимому, но, тем не менее, живому и глубокому. Достояние каждого из людей, оно — лучший свидетель того, что жизнь сама по себе, без отношения к случайным преимуществам и условным радостям внешним, есть драгоценное сокровище… Приникните к колыбели младенца, который только что в состоянии чувствовать, что он живет; присмотритесь к радостным движениям его, к бессознательной, но, тем не менее, веселой улыбке его. Всмотритесь в светлые очи юноши, который, в преизбытке сил и стремлений, не умеет отделить мысли о жизни от мысли о счастье, ни в своих чувствах, ни в своих представлениях. Войдите в состояние степенного спокойствия мужа, который, прожив уже годы волнений и мечтаний, пожинает прочные плоды разнообразных трудов своих и доволен своею участью. Прислушайтесь к тихому говору ослабевающих уже уст старца, перебирающего с любовью воспоминания годов прожитых, высчитывающего каждый из последних дней, в которые еще светило ему солнце, еще окружало его все, к чему он привык, что любит … Это безотчетное веселее младенца, доверчивое довольство жизнью юноши, спокойное счастье мужа, тихое сочувствие жизни старца — заставит вас сознаться, что жизнь есть драгоценнейшей дар Божий.

Войдите еще глубже в тайну жизни; прислушайтесь к движению ее в себе самих, присмотритесь к разнообразным радостям, какие она приносит каждому из окружающих вас: и вы, не только по увлечению чувства, но и по убеждению разума сознаетесь, что жизнь есть драгоценейший дар Божий. Она делает нас обладателями разнообразного богатства сил духовных, из которых каждая, развиваясь и проявляясь, служит для нас источником бесчисленных благороднейших наслаждений. Ей мы обязаны отрадными усилиями и успехами ума, собирающего, то с светочем науки, то в полуденном свете веры, разнообразные познания о всем, от раковин на глубине моря до тайн превыспреннего неба. Она дает нам случай к высоким делам, укрепленной благодатью Божией воли, не падающей ни пред какими трудами — в пустынной келлии аскета, на поприще брани и государственной службы, в борьбе со стихиями и враждебными обстоятельствами житейскими. Она питает сладостные стремления мысли и воображения в душе художника, стремления чувства в душе каждого, кто способен к восприятию сильных впечатлений от чудес и красот природы, и искусства. Она раскрывает пред человеком обильный источник сладостнейших ощущений — в круге семейном, на лоне матери, в попечениях отца, в союзе супружеском, среди любезных сердцу детей, — в обществе гражданском—в повиновении мудрой власти и законам, в союзе живой любви и соучастия с ближними, от которых с любовью принимаешь усердные услуги и которыми, в свою очередь, можешь сделать с радостью много добра… Надобно быть совершенно чуждым всех наслаждений звания, нравственной деятельности, всех сладостных ощущений сердца—надобно совершенно не жить, не быть человеком, чтобы, при всем разнообразии благ жизни, не понимать, что жизнь есть драгоценнейший дар Божий.

Знаем, ценою какого тяжкого труда покупаются все блага жизни, с какими горькими лишениями и скорбями перемешиваются ее радости, но, по справедливости, от этого жизнь отнюдь не теряет своей цены; при всем этом она есть драгоценнейший дар Божий. Обращаюсь к вам, труженики науки и искусства, не знающие часто, в неусыпных трудах, дня н ночи. Не больше ли удовольствия находите вы в самом труде своем, нежели в успехах, каждую частицу которых вы покупаете ценою тяжких и продолжительных усилий, но которыми услаждаетесь едва-едва несколько дней, забывая их в новых трудах, какие тотчас предпринимаете? Жизнь для вас сладка деятельностью, трудом!… ―Тяжки заботы ваши, продолжителен труд ваш, отцы и матери семейств! Сколько бессонных ночей проводите вы у колыбели своего младенца, то мучась его слезами, которых причины вы не знаете, то— в минуты его спокойствия—задумываясь над его будущностью, будет ли он жив, будет ли он счастлив? …. Лепет подрастающего дитяти, радующий вас, в тоже время и озабочивает вас. Вот вы уже заняты мыслью о его воспитании, перебираете роды занятий, к которым дитя способнее, придумываете меры к исправлению начинающих проявляться в нем дурных наклонностей, к развитию добрых свойств… В самом труде воспитания как много находите вы для себя огорчений, то не видя плодов усилий ваших, то не зная, чем,—внушениями ли чувства родительской привязанности, или спокойными правилами предусмотрительного рассудка,—надобно руководиться вам в обхождении с детьми, часто ленивыми, резвыми, не всегда покорными, и страдая, когда наказываете их, и когда не наказываете их… Но отними у вас детей и все труды и огорчения воспитания их: что тогда будет для вас жизнь ваша? — Она сладка вам своими разнообразными заботами!… ―Сочувствую горю вашему, одиночествующий семьянин, похоронивший друзей своего сердца, гонимый обстоятельствами несчастливец, внезапно лишившийся своего достояния; сочувствую всем скорбям вашим, многочисленные несчастливцы, более или менее справедливо жалующиеся на судьбу свою… Но вы-то и служите для меня лучшими свидетелями того, что жизнь есть драгоценнейший дар Божий, источник радости и счастья… Вы проливаете слезы над могилою вашей супруги, вашего младенца. Но в этих слезах, которые вы любите проливать, согласитесь, есть немалая доля сладости… Откуда же она, эта странная сладость в горьких слезах?… Вода сладкого источника, пробегая мимо горьких растений, сберегает свою сладость: жизнь—источник счастья и радости, услаждает самое горе.

Так, и в отдельности жизнь временная может быть названа драгоценнейшим даром благости Божией. Но жизнь временная есть только начало, и даже меньше, чем начало, — преддверие вечной; и если справедливо назвать жизнь бесценным сокровищем, то вполне справедливо сказать это о ней в целом ее составе, в связи временной жизни с вечною. Драгоценны и «начатки духа» (Рим. 8, 23), радующие нас на земле радостью небесною. Но все же это только начатки; радость, хоть и духовная, на земле есть только заря радости небесной. Придет время, когда проблески и тяжкие усилия ума, по капле собирающего ведение, заменятся для него живым и непрестающим созерцанием самосущей Истины (1 Ин. 32); когда приготовительные подвиги нравственного усовершенствования сменятся непрерывным восхождением «от славы в славу» (2 Кор. 3, 18); когда жаждущему блаженства сердцу открыт будет неиссякаемый источник благ, которых «не видел того глаз, не слышало ухо» (1 Кор. 2. 9); когда тленное тело наше облечется бессмертием и нетлением и будет блаженствовать вместе с духом, которому послужило на земле обителью, орудием, помощником. Придет время, когда новое небо и новая земля, исполненные правды, мира и радости, откроют нам свои красоты, каких теперь не может представить самое сильное воображение; когда люди, послужившие Богу на земле, будут святы и блаженны, как ангелы Божии; когда весь мир блаженных духов, таинственно блюдущих за нами ныне, откроется нам во всей своей небесной лепоте и примет нас в свое общение; когда Сам триединый Бог будет «всяческая во всех», и мы «узрим Его, якоже есть», и мы «будем» с Ним— «всегда» (1, Солун. 4, 17). Нужно ли говорить, что будущее наше вечное блаженство есть несказанно драгоценный дар Божий?… О, припадем же, с глубочайшим умилением припадем в благодарной молитве к Господу, даровавшему нам жизнь: ««Ты, Господи, от небытия в бытие нас привел еси…, и не отступил еси, вся творя, дондеже нас на небо возвел еси… О сих всех благодарим Тя». Даруй, Бог, всем нам удостоиться этой бессмертной жизни небесной. Только не забудем, что стяжать ее могут одни те, которые живя на земле, не расторгают союза жизни временной с вечною, употребляют дни странствия земного на приготовление себя к блаженству небесному, уготованному любящим Бога (1Кор. 2, 9), пользуются жизнью земною на угождение Богу привлекают к себе Божие благоволение.

Не забудем и вообще, что сладость жизни отнюдь не зависит от одного только существования, ― что есть условия, вне которых жизнь не может быть истинно сладостна. Слово Божие указывает нам эти условия: «благочестие на все полезно, имея обетование жизни настоящей и будущей» (1 Тим. 4, 8), в благоволении Божием, которое приобретается благочестием и есть сокровище драгоценнейшее самой жизни: «ибо милость Твоя лучше, нежели жизнь» (Пс. 62, 4). Будем помнить эти условия и по возможности стараться выполнять их, потому что без них нет сладости в жизни, какова бы она ни была, на что бы мы ее ни употребляли.

Вы — труженик науки, призванный к напряженной деятельности ума?… Помните, если хотите найти в жизни истинное для себя утешение, что трудническая жизнь ваша не много даст вам радостей в настоящем, не много надежд в будущем, если вы не употребите ее на угождение Богу, будете вести ее, не обращаясь к помощи благодати Божией, не поставите целью ее благоволение Божие. Вы будете трудиться в лестной сначала, но обманчивой впоследствии, надежде увидеть свет, удовлетворить жажде ума, но тяжкий труд усильных умозрений и изысканий будет только расти по мере того, как вы будете отдаляться от «единаго на потребу» (Лук. 10, 41), ― приведет вас к такому множеству неразрешимых недоумений, в состояние такой беспокойной и мучительной душевной жажды, такого горького сознания вашего бессилия, что вы не рады будете и своей жизни, приносящей вам такие горькие плоды… А за тем еще останется у вас мысль, что неблагодарный труд, не усладивший настоящего, ничего не приготовил для будущего, мысль, которая непременно придет, лучше еще, если раньше, нежели на смертном одре: «иной человек искусен и многих учит, а для своей души бесполезен» (Сир. 37, 22). То ли дело, когда вспомоществуясь милостью Божиею, вы трудитесь в угождение Богу, стяжавая своею деятельности благоволение Божие С спокойствием убеждения в нужнейших истинах выходите вы на труд твердою стопою «нe влаясь всяким ветром учения» (Еф. 4, 14), терпеливо трудитесь вы в своем уединении, зная, что если для людей останутся тайною все ваши сокровенные усилия, ценою которых покупаете вы полезные для людей знания, то не будут они забыты у Бога, который слышит всякое воздыхание ваше, видит весь труд ваш. И успешен будет ваш подвиг, благодать оградит вас, удержит от уклонения к опасным крайностям, откроет вам больше, чем все ваши усилия, доставит достойную честь полезному труду вашему от людей, уготовит вам вечную награду от Бога: «в руке Господа благоуспешность человека, и на лице книжника Он отпечатлеет славу Свою» (Сир. 10, 5).

Вы ищете счастья в делах твердой воли, в подвигах самоотвержения, мужества и терпения? Благородны и святы эти подвиги, и действительно много утешений самых высоких, самых сладостных могут доставить подвижнику, но под непременным условием помощи благодати и посвящения всех подвигов Богу. Только при помощи благодати каждый из этих подвигов может быть успешен. Корыстные расчёты, живое представление достоинства высоты труда, холодное сознание долга, ― все это, конечно, может поддержать ревность к деятельности, но только на некоторое время и в некоторых случаях. Поддержит ли один корыстный расчёт храбрость воина на поле брани, когда ему каждую минуту предстоит смерть? Самое живое представление достоинства и высоты терпения одушевит ли человека терпением среди мелких неприятностей повседневной жизни, для перенесения которых нужно бывает твердости воли, иногда гораздо больше, чем для великих внезапных подвигов мужества и под.? Холодное сознание долга поддержит ли подвижника благочестия среди различных искушений смущающих его и беспрестанно противодействующих труду его?… Только тогда, с другой стороны, каждый из подъемлемых нами подвигов приносит и истинно ценный плод, когда им заслуживается благоволение Божие, воздающее за временный труд вечною наградою. Все другие плоды случайные и преходящие, стоят ниже самых подвигов, доставляя слишком мало и то мимолетных утешений во времени. Гордое самодовольство, людская слава: как все это мало и не надолго может утешить человека среди, например, подвигов вольного терпения!… Хотите ли, что бы труд жизни был для вас истинно сладостен? Посвятите его Богу, стяжите им благоволение Божие и вы и здесь будете счастливы мыслью, что угодили своему Творцу и Господу, и в другую жизнь пойдете с миром и надеждою, потому что богоугодные дела ваши пойдут вслед за вами (Апок. 14, 13).

Вы ищете пищи своему сердцу в различных внешних радостях жизни? Не найдете вы этой пищи, если будете искать радостей не богоугодных, если удовольствий, какие вкушаете, не будете освящать употреблением их во славу Божию, в угождение Богу. Много потребностей у человека много и средств к удовлетворению их, служащему обильным источником разнообразных удовольствий. Но в настоящем нашем состоянии примечается в нас много потребностей ложных, много средств удовлетворения их искусственных, много удовольствий иссушающих жизнь, о которых, судя по их горьким последствиям, можно говорить то же, что говорил Ионафан, сын Саула, о капле меду которою неосторожно усладил свой язык: «вкусих мало меду, и се умираю» (1 Царст. 14, 43). Предайтесь им, этим радостям греховным, и вы будете отравлять свою жизнь по мере вкушения их, притупите, наконец, вкус ко всякой радости, сделаете самую жизнь свою в тягость себе. Нет, не только противных закону и совести удовольствий бегайте, как отравы, но и самыми невинными законными радостями жизни пользуйтесь так, чтобы это не отвращало от вас, а привлекало к вам благоволение Божие, иначе и они будут злоупотреблены вами, и они не принесут вам счастья, не усладят вашей жизни. Успехи в жизни общественной, благоустройство жизни семейной, обилие земных преимуществ и сокровищ, как все это мало может усладить жизнь, коль скоро приемлется не как милость Божия, употребляется не на стяжание благоволения Божия! Самый обыкновенный опыт показывает, как мало все это радует человека принимающего сии дары благости Божией, не как временные дары Божии, ―и думающего самолюбиво пользоваться ими в свое только удовольствие. Среди мира и счастья такой человек вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, терзает себя мыслью, то о своей смерти, то о потере сокровищ им любимых, и нередко проливает слезы, когда все вокруг улыбается ему, когда тысячи ближних с некоторою завистью смотрят на его благосостояние, в котором нашли бы для себя много радостей, когда, прибавим, около него бедный и несчастный, преданный Богу, благодушествует и в скорби считая для себя благом, что Бог смирил его (Пс. 118, 71). Уделяйте ваше время делам служения Богу; уделяйте излишек вашего достояния на воспоможение нуждающимся ближним вашим для себя, что имеете, употребляйте, как дар Божий, в употреблении которого вы должны будете дать отчет; ―употребляйте в законную меру с молитвою Богу, ― и вы узнаете, что такое счастье в жизни, какое драгоценное у нас сокровище жизнь, которая дает нам еще на земле предвкушать ожидающее нас блаженство неба, если только мы пользуемся ею для неба.

Будем же все и всегда благодарить, вместе со св. Церковию, Господа за жизнь свою как за драгоценнейший дар Божий: все, как всем принадлежат существеннейшие блага жизни временной, как всем усвоены обетования блаженства вечного, ― всегда, как всегда можем, если только сумеем, пользоваться благами жизни. Но будем вместе помнить, что есть сокровище дороже для нас самой жизни, от которого сама жизнь наша получает цену ― милость Божия, которая «лучше, нежели жизнь». Будем дорожить ею, по крайней мере, не меньше, чем дорожим жизнью, ―любить и беречь ее так же, как любим и бережем жизнь, ― искать и просить ее у Господа так же усердно, как просим долголетия себе и другим, кого любим и за кого молимся.

5. Ревность о спасении

Люблю я переноситься мыслью к безмолвию пещер ваших, приснопамятные граждане древних пустынь, бежавшие от мира, чтобы удобнее, уединенною стезею, идти к отечеству небесному. Люблю я не возмущаемый покой келлий ваших, насельники уединенных обителей, отвергшие суету мирских забот, чтобы беспрепятственнее содевать свое спасение … Каким прекрасным созданием Божиим является в вас человек, предназначенный быть царем природы, имеющим власть над всем, но не обладаемым ни от чего, принадлежащим только Богу! Как хороша представляется жизнь, когда посмотришь на ваши непрерывные, но чуждые всякой суеты, труды, когда всмотришься в ваши упования, чуждые всяких сомнений, в ваши радости, чуждые примеси горечи, отравляющей радости мирские! О, кто бы дал мне «кто дал бы мне крылья, как у голубя? я улетел бы и успокоился бы; далеко удалился бы я, и оставался бы в пустыне; поспешил бы укрыться от вихря, от бури» (Пс. 54, 7—9)!

Не моя эта счастливая доля невозмутимого мира, нераздельного служения единому Богу… Владыко судеб наших, Господи жизни моей, всякому дающий свое в мире место и дело, хотя всех одинаково призывающий ко спасению! Тебе благоугодно было поставить меня на служение ближним моим, наложить на меня труд не престающих забот о благе и счастии моего семейства… Смиренно приемлю и это призвание; от искреннего сердца благодарю и за те радости, какими Ты услаждаешь труды моей жизни. Служение мое принесет мне награды; сокровенный труд мой во благо семьи моей одушевляется отрадною надеждою-увидеть некогда и в моих детях добрых людей, получить в их ласке и внимании заслуженное воздаяние… Но, Господи, Господи! для этих наград закроется некогда мой глаз, и ухо, и сердце; не успокаивают моего духа эти временные надежды, до исполнения которых я, может быть, не доживу, и которых не возьму с собой в могилу. Даруй же мне хотя каплю тех утешений, ради которых твои избранные скрываются в уединении пустынь и келлий, имея пред очами своими одного только Тебя! Даруй мне хотя часть святых упований твоих верных, преданнейших сынов, чающих наследия уготованного им царствия (Мат. 19, 29. 25, 34)!

Но не моя ли вина, что до сих пор я чужд этих небесных утешений, этих истинно отрадных, прочных надежд?… Я до сих пор посвящал жизнь и время только земным заботам; за что же мне иметь небесные утешения? Я до сих пор сеял только в землю; какого же плода ждать в небе?… Помню еще свои недавние возгласы юношеского неведения: мое ли дело думать о спасении; возможная ли вещь среди разнообразных занятий и удовольствий жизни искать одного царствия Божия и правды его (Мат. 6, 33)? Жалкий, я, в ослеплении, не видел того, что, отказываясь от забот о спасении, я отказывался не только от своего священнейшего долга, но и от всех истинных радостей жизни, какие следуют за исполнением этого долга, и только под этим условием достаются людям.

Мое ли дело думать о спасении?… Бедная, погибающая душа моя! чье же это дело?… Если б это предоставлено было только воле желающих; если б это было только случайною потребностью, удовлетворять которой не все имеют возможность и средства,— тогда бы можно говорить: это не мое дело. Но забота о спасении есть общая обязанность всех, и моя точно также, как и всякого другого; спасение души есть существеннейшая потребность каждого, для удовлетворения которой все имеем возможность и средства, и я точно также, как и все.

Мое ли дело думать о спасении? Чье же это дело? Этих граждан пустыни, обитателей уединенных келлий, людей, обрекших себя на одни подвиги благочестия, которым я отдаю должную дань благоговения, но взяться подражать не смею?… Знаю, что не все вмещают словес их высоких обетов… Но за исключением этих обетов, за исключением внешнего образа жизни, который мне не по силе, не остаётся ли еще чего-нибудь, чему бы я мог подражать в них, к чему одинаково обязан и я, как и они?… Они бегут от мира и, вдали от житейских тревог и волнений, спешат воспользоваться кратким сроком земной жизни для приготовления к блаженству вечному усильным очищением души от всякого зла, усовершением всех сил души в добре… Но это предназначение земной жизни есть точно также цель и моей жизни на земле, как и их; блаженство вечное есть точно также и моя потребность, как и их; душа моя столько же имеет нужды в исправлении и усовершении, как и их, и еще гораздо больше, потому что в нее уже привзошло много вольных грехов в дни беспечной юности и неведения!… Их зовет в пустыни голос сердца, пламенеющего любовью к Богу и, по мере этой любви, хладеющего ко всему лукавому миру; их влечет к подвигам спасения сила веры, воображающей в душах их Господа Спасителя, который на кресте принес душу свою в жертву за спасение душ человеческих и, совершив дело спасения для всех, дарует каждому все средства к усвоению спасения. Скажу ли, что я имею право меньше их любить Бога; что я могу меньше их дорожить заслугами крестной смерти Христа Спасителя; что я имею возможность безнаказанно не пользоваться средствами спасения, предоставленными и мне, как и всем?… О, Боже мой! нет, нет!…

Мое ли дело забота о спасении?… О, жизнь, жизнь земная, ты даешь мне слишком ясный ответ на это. Без нашей воли нам даруемая, не по нашей воле прекращаемая, ты, в самом большем продолжении своем до нескольких десятков лет, так коротка, что самый жаркий защитник и искатель твоих радостей не сочтет тебя единственною целью бытия нашего; ты, и в самом меньшем продолжении своем от нескольких дней до немногих годов, так можешь быть длинна, что и в юное сердце можешь заронить искру жажды другой жизни, более отрадной. Боюсь я потерять хоть один день, зная, что он не возвратится; боюсь употребить его на какую-нибудь суетную заботу или удовольствие. Мне жаль становится дня, который я провел беспечно; мне страшно бывает за один день, проведенный в каком-нибудь греховном удовольствии, которое оставляет в душе один след раскаяния. Голос совести, как и учение Евангелия, непрестанно твердят мне, что будет некогда день суда, когда нужно будет дать Богу ответ за каждое мгновение жизни. Что же я принесу на этот суд? Вот я прожил двадцать тридцать лет: что мне принесли эти годы?.. Младенчества своего я не помню; занятия и забавы детства пролетели, как миг, оставив по себе только кое-какие бессвязные воспоминания; лучшие годы жизни годы юношества прошли в приготовлении к жизни; потом настала и самая жизнь… Что же принесла мне жизнь? Прежние надежды охладила, представив живописуемые в юности воображением вещи и лица в надлежащем их виде; новых радостей не дала; какие дала, те смешала с горечью или неприятного воспоминания, или тяжкого сомнения, или беспокойного опасения; едва только достигла своего полудня, начала уже напоминать о вечере, о смерти, о суде, на который не знаешь, с чем явишься… Боже мой! Ужели ж так пройдут и тем же кончатся и остающиеся мне годы жизни?… О, нет, нет! Довольно уже я обманывал себя надеждою, что будет еще время для забот и о спасении; вот прошла и половина жизни (Бог знает, не больше ли еще?) и не принесла мне для будущего ничего: что, если также пройдет и другая? Нет, забота о спасении души не принадлежит известным годам: мне это очень ясно говорит теперь совесть, трепещущая суда Божия; эта забота должна сопровождать целую жизнь, которая вся есть приготовление к вечности. Отселе главная забота моя будет забота о спасении души; буду неопустительно пользоваться жизнью, как пользуются ею ревностные подвижники благочестия: и моя жизнь дорога мне, как их им.

Мое ли дело думать о спасении?.. Я знаю только, что за концом земной жизни последует жизнь другая, что от меня ныне зависит выбор блаженства или мучения в той жизни, и я предоставляю самой тебе, душа моя, избрать себе жизнь, или смерть… Нет, ты не изберешь себе вечной смерти в удалении от Бога, в страшных муках ада; не решишься променять вечное блаженство на временную греха сладость. Но если ты так дорожишь блаженством вечности, то не говори же мне: будет еще время заслужить его; успею еще приготовиться к нему. Не напоминаю тебе о том, что один только Бог знает, когда придет время перехода твоего в вечность; что, может быть, прежде, чем ты скажешь: вот скоро надобно будет подумать о вечности, ангел смерти отворит тебе ее двери!.. Хочу судить тебя от слов твоих прежде, нежели придет последний суд, после которого нет исправления… Тебе дорого блаженство неба? ты не отдашь его ни за какие блага мира, который некогда оставит тебя, как и ты его?… За чем же ты не стараешься заслужить его более, приготовить себя к нему лучше? Зачем суетно тратишь время, ценою которого могла бы купить себе бóльшую меру блаженства?… И пусть бы еще тем только и ограничивалось зло твоей беспечности, что ты не приобретала бы права на бóльшую награду. Но разве не знаешь ты, что ни одна минута жизни не проходит у нас без следа, что всякая минута, в которую мы не сделали добра и не заслужили награды, есть минута более или менее тяжкого греха, за который примем некогда наказание? Смотри же, к какому концу ты ведешь себя… Блюди, блюди, душа моя, како опасно ходиши, «дорожа временем, потому что дни лукавы» (Еф. 5, 15. 16).

Мое ли дело думать о спасении? Видал я усильную борьбу верных своим обетам отшельников с воюющими в нас греховными похотями; слыхал о подвигах ревнителей благочестия, день и ночь трудящихся над приучением души своей к богомыслию, молитве, ко всем добродетелям, каких требует от нас закон Божий. О, Боже мой, Боже мой! Сколько нужно для спасения трудов и этим избранникам Твоим, из которых многие, взявши ярем подвигов благочестия в юности своей (Плач. Иер. 3, 27), с ранних лет начали борьбу со грехом, начали труд обновления души, не усилив в себе возникавшего в них зла, не подавив семян добра, какие произрастали в их невинных душах! Что же мне думать обо мне? Посмотришь на свою бедную душу: как немного в ней остатков добра; как много в ней укоренилось зла!… Была когда-то в душе моей жажда слышания Слова Божия, которое трогало юное сердце мое; проявлялась в сердце жажда будущих благ, усердие к молитве; примечал я в себе прежде добрые движения живой любви к людям: рассказ о чьем-нибудь несчастии поражал мое воображение, вид нищеты возмущал мою душу; было время суетливых забот о спешном усовершении себя: молодое воображение представляло это легким. А теперь?.. Какого труда стоит мне даже поговорить о чем-нибудь добром: так мало осталось во мне вкуса к добру! Каких усилий стоит мне внимательно провести за богослужением час, один час в неделю! Как холодно стало мое сердце к бедствиям ближних моих, которых жалобный вопль о помощи стал для меня только оскорбительным возмущением моего покоя! Как холоден стал я к самому себе, ко всему тому, что касается моей души, моей вечности! И пусть бы только! Но нет, мало того, что печали житейские подавили в душе моей семена ведения таин царствия Божия (Матф. 13,22),—мой ум не только оземленился, но начинает уже враждовать против веры и неба; память моя, слишком тупая для того, чтобы сохранить какое-нибудь доброе правило, запомнить благочестивый рассказ, даже какое-нибудь святое имя ― одно имя, готова, при случае, изнести из сокровищницы своей столько запасов суетных познаний, представлений, имен, что приводит меня в изумление; воображение, чувства —все это так отвыкло от всего святого, спасительного, что крайних усилий стоит иногда не выказать всей моей холодности ко святыне; воля уже мало колеблется в выборе зла; сердце приобрело вкус к грубым наслаждениям… Посмотришь на свои отношения к ближним: сколько сделано мною несправедливостей, обид моим ближним, которых правами я зло употреблял своекорыстно!.. Посмотришь на себя: Боже мой, с какою же страстью достанет теперь у меня сил бороться! Все они так сильно овладели мною, опутали душу мою!.. И я еще думаю, что не мое дело думать о спасении! Совсем почти погубил мою душу, и думаю жить спокойно, как бы ни в чем не был виновен, как будто стоит только мне захотеть, и душа моя будет чиста, как чистый дух небесный?.. Мне вдвое, втрое, в тысячу раз больше следует заботиться о душе моей, потому что я омрачил ее больше, чем многие даже из подобных мне. С стыдом вспоминаю, сколь многого недоплатил я виновникам моей жизни, которые не много видели от меня ласки и усердия,-виновникам моего образования, которых больше боялся, чем любил, которых наполовину забыл, едва вышел только из-под их благотворной опеки. Боюсь остановиться на своей семье, часто забываемой мною из-за суетных развлечений и удовольствий. Не смею присвоить себе добродетелей гражданских, служа обществу своекорыстно, больше заботясь о своих выгодах, нежели о точном исполнении своих обязанностей. А Церковь?.. Что сделал я для неё, моей Матери, возродившей меня в жизнь вечную? Сделал ли я что для Бога, сделал ли я что угодного Богу, ведущему меня, под надзором Церкви, к вечному спасению? О, если о ком, то о мне прежде всего и больше всего можно сказать в отношении к Церкви и Богу: «ты окаянен, и беден, и нищ, и слеп, и наг» (Апок. 3, 17)…. А между тем земля еще носит меня, тогда как я тысячи раз делал себя недостойным того, чтобы она, оскверненная мною, служила мне; свет солнца еще светит очам моим, которые редко поднимаются к небу и давно уже не достойны взирать на небо; небесный дождь окропляет еще мои поля, произращающие для меня хлеб, за который я редко благодарю Бога, который я ем для того только, чтобы продолжать жизнь для новых и новых оскорблений Богу; щедрая рука Божия наделяет меня даже сокровищами земли в избытке, тогда, как я не стою и необходимого; Бог еще милует меня ради молитв своей святой Церкви, которая еще терпит меня, которая еще любит меня, как своего возлюбленного сына… О, Боже мой, Боже мой! Есть еще во мне душа, способная чувствовать все безмерное величие Твоих благодеяний, Твоего долготерпения… Я уже не могу воздать Тебе ничего за прежние дары, так бессмысленно мною погубленные… Но отселе раскаяние и любовь к Тебе будут одушевлять всю мою жизнь, и я поспешу сделать, что могу, чтобы Ты не лишил меня наконец любви Твоей, какою доселе покрывал меня!

Мое ли дело думать о спасении? Мое, мое, возлюбленный Спаситель мой! Я понимаю силу веры в Тебя, Распятого за грешный род наш, влекущей ангелоподобные души в пустыни, окрыляющей подражателей жизни твоей в непрерывных трудах молитвы и самоотвержения. Я понимаю, что одушевляющая их забота о спасении души есть также и мой священный долг; я понимаю это, когда, в минуты озарения души светом Твоей благодати, взираю на крест Твой. О, как понятен мне в эти минуты спасительный голос евангелия; как ясны, как сильны и обязательны тогда становятся для меня его заповеди! Стыд и скорбь покрывают душу мою, когда я, у подножия креста Твоего, взираю на прежнюю жизнь свою! Я искал радостей на земле, забывая, что эта самая земля, которая, по моим прихотям, должна была доставлять мне разнообразные наслаждения, орошена некогда искупительною кровию Богочеловека: теперь я вижу, что жить для одних только земных наслаждений, считая их единственною целью всех действий, не значит быть христианином… Но я искал удовольствий жизни, не только непрерывных, но еще —греховных: Боже мой, как тяжко было мое ослепление! Тогда как за них-то, за эти наши Богу противные, для нас гибельные удовольствия пострадал Сын Божий, я искал их, совесть моя не мешала мне искать их!.. Я искал покоя, забыв совершенно, что некогда Сын Божий был, ради моего спасения, в труде (Ис.53,4); я был беспечен, тогда как знал, что сам Бог воздвигал силу свою, и не только приходил к нам, но и восходил за нас плотию своею на крест, во еже спасти нас (Псал. 79, 3)… Я не принимал решительных мер против греха, как будто никогда не слышал, каких страданий стоили наши грехи нашему Искупителю; я не думал, я боялся решиться на трудный подвиг добродетели, как будто до меня не касались эти безмерные труды и муки, какие подъял за меня Спаситель мой, искупивший меня, ценою своей крови, от вечной смерти, и крестом отверзший мне двери царства небеснаго!.. Должно же когда-нибудь кончиться мое гибельное ослепление! Пора наконец прийти мне к мысли, что, если дорога мне душа моя, моя вечная жизнь, то надобно трудиться во спасение свое, для которого так много сделал Господь. Не буду отлагать более. Буду стараться делать во спасение свое, что можно, по крайней мере, отселе главною заботою моею будет —спасение…

Замолкни, лукавая, грехолюбивая плоть моя! Не говори мне: трудно тебе будет совместить ревность о спасении с делами твоего звания, наполняющими всякую минуту твоей жизни; еще труднее будет тебе совместить ее с удовольствиями жизни, даже самыми невинными, в которых ты не захочешь отказать себе. Знаю, знаю я твое лукавство… Помню, как ты твердила мне в годы моей юности: рано еще думать тебе о спасении; будет еще для этого время… Я верил тебе, и погубил свою юность. Теперь сам вижу, что ты обольстила меня. Совесть говорит мне, что следовало бы тогда судить иначе, должно бы помнить, что тогда душа была еще чиста и невинна, сильна и способна к восприятию добрых впечатлений, к перенесению спасительных трудов, —что тогда было лучшее время для служения Богу, для добра. Ты точно также, как и тогда, можешь обманывать меня в продолжении всей моей жизни и окончишь тем, что я целую вечность должен буду оплакивать свою земную жизнь, как теперь оплакиваю погибшую юность свою. Я не верю тебе, не слушаю тебя.

Трудно совместить заботу о спасении с делами звания? Какая дерзкая и столько же бессмысленная ложь! Я беру на себя много разнообразных дел разнородных служений, и не боюсь, что трудно будет совместить их; а благочестивое настроение духа считаю трудным совместить с делами моего звания! Не трудно мне совместить с делами моей семейной жизни заботы об угождении другому, от кого завишу или от кого жду какой либо пользы себе; напротив, человекоугодничество прибавляет мне силы и деятельности, делает способным трудиться вдвое для того, чтобы и для своего семейства успеть сделать, что нужно, и вне дома не упустить случая сделать угодное тому, чьим вниманием и благосклонностью дорожу. А когда дело идет об угождении Богу, мне кажется трудным совместить труд угождения Богу с делами семейными!.. Не тяжело мне, по своекорыстию, из-за денег, или из-за почестей, брать на себя десятки должностей; не трудно даже отказаться от удовольствий семейного крова, который я легко забываю в дни особенных хлопот или предприятий, обещающих выгоду; не могу только совместить с делами моего служения заботы о вечном благе души! Среди самых разнообразных занятий находится у меня время для удовлетворения каким-нибудь случайным прихотям, для упражнения в том или другом искусстве, для изучения той или другой науки, для праздного чтения какой-нибудь легкомысленной книги. Нет только времени-для попечения о душе… О, как грубо я обманываю самого себя, тогда как напротив, сколько можно найти побуждений к ревности о спасении души в самой временной судьбе нашей! Без твоего благословения, Боже мой, всуе трудятся зиждущии, как бы кто ни созидал свое благосостояние; а твое благословение почивает только на ищущих царствия Божия и правды его (Матф. 6,33). Я семьянин: и в этом самом нахожу побуждение угождать Тебе, заботясь о душе своей… Я хотел бы, чтобы дети мои были люди добрые, чтобы Ты был их Отцем, когда Тебе угодно будет воззвать к себе отца их; я боюсь оставить им незаконно приобретенный кусок хлеба, что бы он не вооружил против них правды Твоей, но не хочу оставить их и без надежды, и эту надежду полагаю в Тебе, вверяя Тебе себя и дом свой… Пусть добрый пример мой научит детей моих доброй жизни, и моя верность Тебе будет, в очах Твоего безмерного милосердия, ходатайством о благословении Твоем на них!.. Я гражданин, верный моему дорогому отечеству: и это нудит меня пещись об исправлении моей души, о правоте моей жизни… Я знаю, что правда возвышает народ, и что чем больше в обществе людей добрых, угодных Тебе, тем оно крепче и благонадежнее; молюсь Тебе об исправлении сердец моих сограждан, молюсь и о себе, стараясь, по возможности, всегда действовать в жизни по правилам закона и совести… Боюсь, чтобы своекорыстие не привело самого меня к худому концу; чтобы моя недобросовестность не возбудила против меня Твоего гнева, карающего виновных, когда они и не помышляют о наказании… Я служитель Церкви Твоей: и не могу не признавать своего долга жить для Тебя, спасая свою душу. Не потерпит меня во святилище Твоем правда Твоя, если я буду не верен Твоим законам: но не останется моя холодность и невнимательность к душе моей безнаказанною и со стороны паствы моей, которая предалась бы мне совершенно, если бы я заслуживал ее уважение, но которая покроет меня бесславием, если увидит во мне раба страстей, беспечного грешника… Богат я? Незаслуженный дар Твоих щедрот, свое богатство я должен окупить добрыми делами: иначе сколько зависти, злобы возбудит в моих ближних мое богатство, сколько недоброжелателей, проклинающих мое золото, будет у меня!.. Я беден? Мне не остается ничего, как, совершенно вверив себя Твоему Промыслу, сокровиществовать себе богатство в будущем —угождением Тебе, чтобы надеждою будущих неизреченных благ услаждать горе настоящего!…

Трудно совместить заботу о спасении с удовольствиями жизни, от которых отказаться нельзя, как нельзя отказать в покое измученному трудами телу и в отдохновении утомленному занятиями духу?… Странное затруднение! Когда мне нужен кусок хлеба для того, чтобы продолжить мое существование: я просиживаю дни и ночи над однообразным трудом, от которого отрываюсь только на самое короткое время. А когда дело идет о моей вечной судьбе, мне так трудно пожертвовать часом праздности!… Когда я, по влечению сердца, задумываю какой-нибудь долгий труд, который принесет мне некогда честь, или выгоду, или удовольствие; когда я, избирая для себя то или другое занятие в жизни, полагаю себе за цель быть верным своему выбору: у меня в самые минуты необходимого покоя душа постоянно занята бывает все одним делом, и мне большого труда стоит пожертвовать час времени самому близкому другу, самому легкому развлечению… А когда дело идет о долге, который наложил на меня сам Бог, о главнейшей цели, для которой дана мне самая жизнь: у меня минуты изочтены и не остается времени для занятий этим долгом, для усилий достигнуть этой цели… Я готов на всю жизнь отказаться от столкновений с людьми, от самых необходимых удобств жизни, когда дело идет о моей страсти к науке, к искусству; но если мне напомнят о вечности, о труде во спасение души, мне кажется невозможным прекратить общение с такими людьми, которые служат препятствием моим трудам для вечности, я не могу одного дня провести без какой-нибудь забавы и удовольствия, которые изглаждают в душе моей даже мысль о том, что у меня есть душа, предназначенная к вечной жизни… Нет, не добр путь мой, не добросовестны мои рассуждения! По истине, если бы и необходимо нужно было для спасения жертвовать всем: и тогда я был бы крайне виновен пред собою, отказываясь от заботы о спасении… Но эта забота отнюдь не так обременительна, отнюдь не так резко противоположна радостям жизни настоящей. Она не гонит меня от людей, в обществе которых я нахожу для себя сладостнейшие из удовольствий земной жизни, как гонит иногда своевольная забота об удовлетворении какой-нибудь так называемой благородной страсти; напротив, забота о спасении сближает меня с моими ближними, которым я, одушевляемый ею, спешу сделать сколько можно более добра. Она не заглушает во мне разнообразных потребностей моей души, в удовлетворении которым скрыт для меня источник лучших радостей жизни, как заглушает иногда однообразный труд, руководимый страстью; напротив, она нудит меня служить Богу всеми силами моей души, которые сама же возбуждает к живой, отрадной для меня, деятельности… От одного только отвращает она мой взор и слух, и душу, одного только лишает меня развлечений и забав греховных, которые положили бы неизгладимое пятно на мою душу. Но ради этого я должен благословлять ревность о спасении, а не бегать ее; возбуждать всячески и воспитывать, а не подавлять. Отказавшись от них, я не буду иметь тяжких дней, когда внутренняя пустота, после суетных забав, мучит душу тоскою хуже всякого явного горя, когда высвободившаяся из под власти страстей совесть начинает мало по малу подрывать силу всех побуждений к греху, какими я увлекся, раскрывать всю гнусность страсти, которой я поддался, начинает жечь медленным огнем бесплодного раскаяния не легче, кажется, огня адского… А вместо этих дней живая ревность о спасении даст мне блаженные дни, когда я, в мире совести, спокойно могу возводить взор свой к небу, к Отцу милосердия и щедрот, в уверенности в Его отеческом благоволении, в надежде на милость Его, когда придет время предстать мне лицу Его!… Отселе нет у меня веры для вас, лукавые ухищрения страстей; я верю одному только Евангелию и по его руководству буду идти к небу, ожидая от щедрот Господних радостей временных, как временного подкрепления на пути к небу, как некиих залогов ожидающего меня блаженства вечного!…

6. Пути спасения.

Если верить людским мнениям, то едва ли можно найти состояние жизни, которое не препятствовало бы делу спасения. У одного обеспечено внешнее благосостояние; но это обеспечение покупается ценою разнообразных трудов общественного служения, поглощающих все время. У другого нет такого разнообразия занятий, потому что он призван к скромной деятельности в тесном кругу своего только семейства; но однообразные труды, к каким вынуждает его бедность, у него также могут быть непрерывны и поглощать все время, как у иного — многосторонние обязанности того или другого служения в обществе. Муж, в семействе, жалуется на множество хлопот, необходимых для обеспечения дома; у жены тоже найдется много своих занятий в доме, около детей, на которые она готова сослаться, чтобы оправдать свое небрежение о благе души, о служении Богу. Дряхлеющий старец, воздыхая о своих немощах, в самых этих немощах находит препятствие, к усильному труду богоугождения. Возмужавший сын его, вы думаете, не найдет тоже оправдания своей холодности ко спасению души? Нет, если в старости находят одно препятствие к подвигам благочестия, то в летах мужества, ручающихся еще за долголетие, в трудах этого возраста, приспособленного к полезной деятельности в круге жизни общественной, найдут препятствий множество. О молодых людях уже и говорить нечего: мало того, что они сами имеют всегда наготове много оправданий своему, нередко совершенно безрассудному образу жизни, — как часто те, кому следовало бы воспитывать в юных поколениях своего рода добрые чувства страха Божия, сами намеренно сдерживают истинно-благородные и спасительные порывы юных сердец, считая своих детей слишком еще молодыми для благочестия!

К утешению душ, любящих Бога, хотя к несчастию людей беспечных, подобные мнения не имеют в себе ни тени правды. Вникни всяк в существо дела, и увидишь, что нет звания и состояния, которое, — не говорим: препятствовало бы, — нет, которое не способствовало бы выполнению всех, общих нам, обязанностей богоугождения и условий спасения нашего; что, еще больше, каждое из наших званий и состояний само собою пролагает путь к преимущественному преуспеянию в некоторых особенных, свойственных каждому из них, добродетелях.

Переберите все, лежащие на нас, обязанности к Богу, к ближним нашим и к нам самим, и укажите хотя одну из них такую, исполнению которой могло бы препятствовать то или другое из служений и состояний наших. Вы отговариваетесь от внешних дел богопочтения недостатком времени, множеством разнообразных занятий… И это крайне несправедливо. Много ли этих дел, для которых так трудно вам найти время? Из недели в неделю один раз прийти в храм Божий — принести Господу Богу благодарение за прежние благодеяния, испросить Его помощи на будущее время, — из целого дня уделить час, хоть один час, на молитву: какие занятия, какое служение могут отнять у нас и такой короткий срок для дел богопочтения? О, Боже мой, из целого дня, который проживаем по Твоей благости, мы не умеем выделить минуты для того, чтобы возблагодарить Тебя за дарованный Тобою день, — из целой жизни не можем выбрать нескольких дней, которые бы посвятили единственно Тебе, нашему Творцу и Господу!… Труды, занятия: какой стыд оправдывать ими свою леность, свою неверность долгу! Ваши труды разнообразны, — пусть так; пожалуй даже расширим еще круг их; согласимся, что каждое из дел ваших чрезвычайно важно, что в ходе их много может значит какой-нибудь час. Всмотритесь лучше в свою деятельность, не приметите ли в ней некоторой странности? Дела служения вашего благу ближних не терпят отлагательства; но исключение из этого правила делаете вы каждый день: дела ждут вас, когда вы, покоряясь необходимости, удовлетворяете потребностям своего тела, иногда, может быть, и прихотливым. Отчего же вы не хотите усвоить такого же преимущества обязанностям вашим к Богу, потребностям вашей души? Отчего, не мешая своим делам, не хотите уделить делам богопочтения частицы времени, которое употребляется вами на себя, не редко и без настоятельной нужды, по одной привычке?… А тех, у кого все время уходит только на бесплодные заботы о самих себе и нет минуты для Бога, еще больше жаль. Бедный труженик, каждодневным трудом достающий себе кусок хлеба и, при всем труде, не знающий довольства! Скорбно смотреть на твою бедность; но в тысячу раз скорбнее видеть, как сам ты отнимаешь у себя единственную помощь, лучшую отраду. Час времени, который ты похищаешь у молитвы, у Бога, немного ускорит твою работу; но, похищая его, ты лишаешь себя благословения Божия. День праздничный, если бы ты предначал его в Божием храме и провел благочестиво, принес бы тебе небесное утешение, усладил бы твой кусок сухого хлеба; но ты провел его также, как провел дни прошедшей недели, как проведешь дни будущей, в той же работе, в той же нужде: и вот хлеб твой, не менее черствый и сухой, не вкусен и в праздник. — Отец семейства, мать семейства, не внимательные к милостям Отца небесного, небрежные в отношении к матери и вашей, и детей ваших—св. Церкви, призывающей вас в урочные времена к нетяжкому труду молитвы общественной или частной! Остерегитесь ссылаться на детей ваших и на заботы о них, как на препятствие к делам богопочтения. Что, если правда Божия обратит мнимый повод ко греху вашему в средство праведного наказания и отнимет у вас детей, которых вы так неосторожно ставите между вами и Богом вашим? О, нет, сначала хоть из любви к детям, уделяйте от времени забот о них и ласк к ним долю для молитвы к Богу, во благо детей ваших, для молитвы о детях к утешению вашему. Молитесь за них: это обеспечит их благосостояние лучше всех ваших забот. Молитесь с ними: вы этим откроете им путь к небесным радостям, которые усладят дни их лучше всех ваших ласк.

Но если и этим внешним обязанностям богопочтения отнюдь не могут препятствовать дела нашего общественного служения и домашней жизни: то, что сказать об обязанностях богопочтения внутреннего, для исполнения которых требуется не какое-нибудь урочное время, а одно только усердие, постоянное усердие к Богу? Как «начало премудрости» и венец благочестия, предписывается нам в обязанность страх Божий (Прит. 1, 7; Сир. 2, 7 — 17; 1 Петр. 2, 17). Ужели, не отрицаясь от здравого смысла, можно сказать: я не могу быть богобоязненным потому, что мне за разнообразными делами нет времени бояться Бога?… Он уже насажден в нас, этот спасительный страх; он глубоко вложен в нашу душу, так глубоко, что гораздо больше нужно усилий для того, чтобы ослабить его, нежели чтобы поддержать его в себе. Правда, нужно и возгревать его, чтобы он имел в нас полную силу. Но найдите род жизни и состояние, которое не помогало бы нам возгревать его, даже без каких-нибудь намеренных усилий к тому с нашей стороны? Ваше служение высоко и почетно; ваше состояние благоустроено и спокойно: бойтесь же Бога, который по своей воле дал вам эти преимущества, и по своей воле может лишить вас их, когда вы того заслужите. Настоящее отнюдь не ручается за будущее: пользуйтесь настоящим в страхе Божием, тогда будущее не будет страшить вас. Ваше призвание не важно и состояние бедно: бойтесь же Бога, который, может быть, лишениями наказует вас за ваше недостоинство, или за грехи отцов ваших, не умевших пользоваться благословением Божиим, не научивших и вас благоговению к дарам милости Божией, — который один, по премудрым планам своего промышления, «делает нищим и обогащает, унижает и возвышает. Из праха подъемлет Он бедного, из брения возвышает нищего, посаждая с вельможами» (1 Цар. 2, 7-8). Вы одиночествуете среди людей, потеряв все, что было на земле дорого вашему сердцу: ужели это самое не напоминает вам постоянно о всемощной деснице Вышняго, которой не в силах отвратить никакая мудрость, никакая сила, — не возбуждает в вас в сильнейшей степени страха Божия?… Вы, напротив, счастливы своею семьёй, с каждым днем приносящею вам новые радости и с каждым днем больше и больше привязывающею к себе сердце ваше? О, быть не может, чтобы самое счастье, самое сокровище сердца вашего ваша семья не напоминала вам о том, от кого исходит всякое даяние благое (Иак. 1, 17), но от кого, вместе, исходит и суд страшный, особенно страшный для получивших большие блага, сугубые дарования (Лук. 12, 48)!

Страх Божий сам собою пролагает уже к нашему сердцу путь вере, надежде и любви к Богу, составляющим столь же священные и непререкаемые обязанности наши в отношении к Богу, как и самый страх Божий: «боящийся Господа веруют ему и не сумневаются о глаголех его; надеются на благая и на веселье века и милости; ищут благоволения его, уготовляют сердца своя и смиряют перед ним души своя» (Сир. 2, 8. 15. 9. 16. 17). И отречься от этих обязанностей, каково бы ни было наше положение, так же невозможно, как и освободить себя от страха Божия; исполнению их, как и хранению в сердцах наших страха Божия, не только не препятствует, но, напротив, содействует еще всякое наше звание и состояние. Ученый и неученый возбуждаются своим положением к преуспеянию в вере: одного приводят к ней многотрудные занятия и исследования, часто мало успокоительные, доколе не утвердит или не довершит их живая вера, еще чаще холодные и утомительные для сердца, если не растворяются живыми и животворными созерцаниями веры, успокаивающим душу в отношении к главнейшим убеждениям, проливающим свет на жизнь и мир; другого влечет к познанию веры и к утверждению в ней самая нищета его разума, щедро восполняемая убеждениями веры, столько же доступными простому сердцу селянина, сколько и высокими и драгоценными для изощрившего свой ум в пожизненных трудах в пользу науки. Счастливый и несчастный одинаково влекутся судьбами своими к живому упованию на промысл Божий: один, желанием продлить свое счастье, которым дорожит; другой, желанием освободиться от бед, которые над ним тяготеют; оба, находят опору для себя в одном только уповании на Бога, владеющего судьбами нашими и располагающего все обстоятельства жизни нашей сообразно с намерениями своей бесконечной премудрости и беспредельной любви. Все одинаково располагаются, наконец, судьбами своими к любви ко Господу: и тот, кто усильнейшими трудами приобретает себе больше утешений в жизни; и тот, кому сужден скромный жребий, не дающий многих радостей жизни, но не налагающий и тяжких трудов, и большой ответственности; и тот, наконец, кто как будто обречен на одни испытания и скорби, и в одном терпении своем стяжающий свою душу тогда, как это другим стоит беспрерывных, разнообразных трудов целой жизни. Все они на каждом шагу встречают новые благодеяния Божии… Надобно только видеть эти благодеяния: сердце же не может не отозваться на них— любовью к Богу.

Другой круг деятельности и второе условие спасения составляют законные отношения наши к нашим ближним. Этот круг деятельности очень обширен и разнообразен; но напрасно и о нем сказал бы кто-либо: я мог бы быть полезен для ближних моих, если бы был менее занят или более имел средств к благотворению. Это-то самое разнообразие отношений и обязанностей наших к ближним весьма облегчает для нас труд служения ближним во спасение своей души. Если бы на нас возложены были только обязанности посещения, напр., больных или вспомоществования неимущим: в таком случае простительно было бы находить неудобным для себя исполнение этого долга людям, или слишком занятым делами своего служения, или не богатым средствами к вспомоществованию нуждающимся. Но, к утешению сердца, способного к истинной любви христианской, как много еще остается дел любви, доступных каждому, кроме тех особенных подвигов сострадания, для которых не всякий имеет все удобства! От нас, в отношении к ближним нашим, требуется, прежде всего, любовь, чистая и святая любовь христианская, проникнутая живым уважением к каждому из них, как человеку. Найдите же звание, которое могло бы мешать нам любить ближнего; укажите состояние, с которым могло бы быть не совместно уважение к ближним? Круг отношений ваших обширен? Тем больше побуждений вам воспитывать в себе любовь к ближним, к тем особенно из ближних ваших, кто вверен вашему попечению, руководству, управлению. Союз лиц, с которыми вы поставлены в соприкосновение, тесен, Тем больше побуждений вам воспитывать в себе любовь к этим лицам, к вашей супруге, к вашим детям, к вашим слугам. Вы поставлены выше собратий ваших? Тем больше любите их, услаждая для них отношения подчинения к вам, и для самих вас гораздо ценнее будут преимущества власти или чести, когда вы будете любить тех, кто ниже вас, над кем возвышены вы. Вам сужден такой скромный жребий, что каждая встреча ваша есть встреча с лицом, достойнее вас по сану, заслугам, дарованиям, призванию? Тем легче вам исполнить обязательный долг уважения к ближним, чем постояннее, так сказать, вызывается уважение ваше к ним их видимыми преимуществами. — Самое проявление этих чувств любви и уважения к ближним тоже не требует со стороны нашей каких-нибудь тяжких усилий. Ближние наши, в отношении к которым справедливость требует точнейшего выполнения обязанностей уважения и любви, постоянно при нас: это — лица, с которыми связует нас наше семейство, отечество, Церковь; нам не нужно трудиться отыскивать их. Дела служения их благу, к которым обязывает нас положение наше в семействе, обществе и Церкви, именно и суть те дела уважения и любви, к каким обязывает нас закон Божий. Если к ним закон Божий присоединяет еще какие-либо обязанности: то эти обязанности отнюдь не увеличивают ига. Трудно ли в каком бы то ни было звании и состоянии исполнить заповеди в отношении к ближним отрицательные, не вредить жизни и здоровью ближнего, его благосостоянию и чести, ни делом, ни даже мыслью и желанием? Трудно ли исполнить положительные обязанности к каждому из наших ближних, обязанности всем (Иак. 2, 2 -3), справедливости ко всякому на деле (Рим. 11, 7), вежливости ко всем в словах и обращении (Фил. 2, 3), великодушия к оскорбителям, которых грехи против нас отнюдь не дают нам права нарушать общие и коренные обязанности наши в отношении к ним, как нашим ближним, обязанности доброжелательства и услужливости в отношении ко всем, сострадательности и милосердия к людям, требующим особенного участия? О, у кого есть живая совесть и любящее сердце, тому никакое звание и состояние не будет помехою исполнению всех этих обязанностей!

Особенных расположений сердца и действий требуют от нас отношения наши к ближним в семействе, обществе, Церкви. Но, вы, которым дела служения ближним представляются слишком разнообразными, вникали ли вы когда-нибудь в сущность каждой из этих обязанностей и в силу взаимной связи между всеми ими? Чему, скажите, могла бы послужить препятствием ваша родительская любовь к детям, попечение о благосостоянии дома, забота об успокоении вашей супруги? Обязанности жизни общественной, священные сами по себе, служат прекрасным пособием вам в исполнении долга в отношении к вашему семейству: труд вне дома обеспечивает благосостояние вашего дома; честная служба, вознаграждаемая справедливым вниманием власти, доставляет почет вашей семье, пролагает благородный путь жизни вашим детям. Обязанности ваши, как члена Церкви, тоже не только не препятствуют делам служения вашего благу вашего семейства, но и сами входят в состав обязанностей ваших к семейству. Как всякий добрый христианин, вы хотите послужить спасению ближних своим словом, или примером, который бы утверждал их в вере, в уповании, в любви к Богу и ближним?.. Что же? Отец семейства, вы — первый воспитатель вашей семьи; утвердите ее в вере и уповании и любви своими внушениями и своею жизнью, ―и вы выполните священнейшую из обязанностей ваших, как члена Церкви и вместе как главы вашего семейства.

Какое из званий и состояний наших могло бы служить препятствием точнейшему исполнению обязанностей жизни гражданской? Вы — член общества, в котором родились, воспитались, действуете; первая ваша обязанность к этому обществу есть любовь, не какая-нибудь любовь холодная, расчетливая, своекорыстная, прикованная к личному только вашему благу и способная ослабеть и исчезнуть, когда не все ваши расчеты удаются; но любовь чистая и святая, крепкая и благонадежная, любовь, которая бы и делала вас преданнейшим сыном вашего отечества, и вместе, могла бы в вас самих составлять нравственную добродетель, одним словом — любовь христианская, основанная на совершенной преданности в волю Божию, давшую вам отечество, также как и отца и мать… Что же? Есть ли какое либо состояние жизни, которое бы не воспитывало в вас любви к отечеству? Может быть, положение ваше не дает вам возможности выразить любовь к отечеству так, как выражает другой; но — препятствует ли это вам любить отечество?.. Вы — мать семейства; общественная деятельность — не ваше призвание; дом, дети: вот ваш удел, предметы забот ваших, круг деятельности вашей. Но — безопасность вашего дома ограждается силою власти и порядка общественного; самое благосостояние вашего дома как много зависит от хода жизни общественной, в круге которой действует ваш муж, заслуживая почет, приобретая обильнейшие выгоды! Так трудитесь же над благоустройством вашего дома: он сам собою напомнит вам, сколь многим обязаны вы вашему отечеству, как много оно заслуживает любви вашей!… Сокровище ваше ваши дети… знаете ли, кто их кормит, кто предусмотрительнее вас самих печется о благосостоянии всей их жизни, кто всегда готов взять их на свою опеку, если, избави Бог, останутся они без вашего надзора и попечения? Отечество, земля которого дает им хлеб, воздухом которого они дышат, — отечество, которое, вместе с рождением, усвояет им те или другие права, указывает определенный круг будущей деятельности, отечество, которое вдали от вас и детей ваших готовит для них, в облегчение вам, наставников и руководителей, отечество которое не покинет их в нужде, оценит их труд, наградит заслугу, обеспечит благосостояние! О, если вы любите своих детей, вы не можете не любить отечества!…

Разнообразны обязанности жизни семейной. Но, как бы ни велико было это разнообразие, какой отец семейства, не стыдясь людей и самого себя, мог бы сказать, что ему нет времени или возможности уважать и любить свою жену и детей, позаботиться оградить их благосостояние так, чтобы они не оставались без необходимых потребностей жизни! Какая мать семейства могла бы, без зазрения совести, утверждать, что ей нет времени придумать участливую ласку для мужа, наблюдать порядок дома, внушить добрую мысль, чувство или навык своим детям? Сан и богатство отвлекают ее от дома развлечениями? Но если есть время для забав, нельзя жаловаться на недостаток времени. Бедность подавляет сторонними заботами? Но если ты, бедная мать, имеешь столько материнской любви к детям, что готова употребить все свои силы на труд для того, чтобы ценою труда приобрести себе возможность дать лакомый кусок твоему дитяти: за чем же эта любовь не найдет средств, не укажет тебе времени исполнить в отношении к детям важнейший долг внедрить в их юные души успокоительные убеждения веры и упования христианского, которые впоследствии времени будут услаждать всю жизнь их? — На что сошлетесь и вы, имеющие перед глазами своими родителей и родственников, — в чем найдете оправдание неверности обязанностям своим к родителям и родственникам? И с забавами, и с занятиями вашего детства удобно совмещались эти обязанности. Теперь они уже не так строги и обширны; а между тем вам уже нет времени заняться ими? Что же мешает теперь вашему уважению к отцу и матери, которых когда-то вы так сильно и боялись, и любили? Что останавливает ваше участие, услужливость, приветливость к вашим родителям, к которым прежде вы готовы были ласкаться каждую минуту! Что стало между вами и вашими братьями и сестрами, с которыми вы прежде делили всякое чувство, стараясь взаимно угодить друг другу, но о которых теперь вам как будто тяжело и вспомнить, не только позаботиться? Положение общественное, дела службы, заботы о своем доме?.. Родители и родственники ваши давно уже перестали ожидать от вас того, чем прежде пользовались: они знают, что и вы к ним, и они к вам теперь уже не то, что были прежде. Но от того внимания, какое вы оказываете теперь чужим, что мешает вам уделить хотя частицу для своих? От того, что приобретаете для себя, будто уже нет вам возможности ничего уделить своим? У них есть время сочувствовать вашему счастью, точно так же, как найдется время и для того, чтобы разделить с вами ваше горе; а у вас нет времени ответить этому сочувствию? Там, вдали от вас, проводят целые дни в думах о вас, в молитвах за вас; а у вас не найдется никогда минуты подумать о тех, которые не имели в жизни одной только возможности разлюбить вас, не имели времени охладеть к вам?…

Впрочем, есть люди, которым нет времени подумать, как следует, и о себе. Они живут собственно только для своих удовольствий; для своих прихотей, для своего самолюбия у них всегда найдется и время, и все удобства. Не говорите им только что есть многое, о чем закон Божий заповедует нам позаботиться касательно нас самих. Когда коснется дело заботы о душе и ее спасении; когда вы напомните им о самоотвержении, как первом условии спасения и первой из обязанностей наших в отношении к себе самим; когда вы станете говорить о просвещении души светом веры, о необходимости приучения воли к добру усильным упражнением в исполнении заповедей Божиих, о приучении сердца к чистым, святым, небесным радостям; когда вы коснетесь забот о теле, и скажете, что его тоже нужно утончить, очистить, приготовить к блаженному бессмертию, налагая на него некоторые труды и лишения; о, тогда вы услышите, что решительно нет возможности, живя в мире, так много заботиться о себе… Вам, конечно, странным покажется многое из того, что вам скажут в оправдание своей беспечности. Но вам как будто с убеждением будут говорить, что странно было бы думать о самоотвержении, добродетели, удобной для отшельников, людям, озабоченным благоустройством семейства, людям, поставленным в ближайшее соотношение с множеством различных лиц; что о вечности будет еще время позаботиться ―под старость,―хотя старость также в свое время будет предлогом к отречению от трудов спасения; что для веры, для благочестия, для молитвы требуется спокойствие духа, внутренний мир и благодушие, которого не легко добиться среди житейских забот и трудов….

Боже мой, Боже мой! На все у нас станет самоотвержения, лишь бы только это было не самоотвержение из любви к Тебе! На все у нас найдется время и удобства, только на труд спасения жизнь как-то не уделяет нам времени! Жизнь, здоровье, все мы готовы принесть в жертву страху ответственности пред людьми и наказания, или собственному самоуслаждению; а самоотвержение для Тебя, жизнь только в угождение Тебе кажутся нам несовместимыми с делами наших званий, с условиями положения нашего! Проводить, после трудов жизни общественной, ночи за чтением какой-нибудь книги мы можем, мы всегда готовы; лишь бы только это не была книга Твоего закона! Сделать над собою усилие, чтобы скрыть свое недовольство и огорчение пред человеком, которого боимся или на которого надеемся, это для нас вещь возможная; но наверно, у нас не достанет досуга для того, чтобы намеренно успокоить себя в отношении к нашему врагу, как этого требует Твоя воля! Всякая беседа, всякая забава найдет для себя и сочувствие в нашем сердце, и время в нашей жизни; только для молитвенной беседы с Тобою, для назидательного участия в Богослужении, напоминающем нам о Тебе, нет времени и довольно сочувствия! Для врачевания тела, для отдыха после трудов, для какого-нибудь временного развлечения, для всего этого найдется у нас досуг; нет его только для поста во спасение души, в угождение Богу, для подвига благоговейного размышления о вечной участи души, для непродолжительного труда стояния на молитве!

На что же, позвольте спросить, надеетесь вы, готовые во всяком положении найти для себя препятствия делу спасения? Однажды только призываемся мы в мир, чтобы ценою временного труда богоугождения купить себе блаженство целой вечности…. Господин ли вы, или слуга, воин или земледелец, богач или бедняк, кто бы вы ни были, другой жизни на земле с теми условиями, как теперь, для приготовления к вечности у вас уже не будет. Пользуйтесь положением своим — господина, слуги, воина, земледельца, чтобы стяжать венец царствия небесного, или… Впрочем, ужели до такой степени можно быть слепым и немилосердым к себе, что из-за-хлопот жизни, которая дана нам для устроения своего спасения, мы отречемся от спасения?… Господь, со своей стороны, так милосерд, что каждому из нас именно в нашем звании и состоянии указал средства угождения Ему, спасения души: надобно только воспитать в себе жажду угождения Ему и спасения, недостатка которой отнюдь не оправдаешь, даже и перед собою, недостатком времени, множеством занятий и соблазнов.

Вы возвышены властью и честью: поставьте себе за правило разливать вокруг вас счастье, печься с самоотвержением о благе подчиненных вам (Сир. 32, 1—2); пользуясь своим значением, учите их добру и словом, и примером: «тот великим наречется в Царстве Небесном» (Мат. 5, 19).

Вы судия: держите правду, как производящий суд Божий, не взирая ни на какое лице; но судя и преследуя преступление, щадите человека — преступника, умейте жалеть о нем, найти для него слово утешения в минуту его горького раскаяния; направляйте власть свою к тому, чтобы, силою правды разрешая недоумения между судящимися, примирять их: сколько вы найдете в своем служении средств заслужить милость Господа, у которого всегда найдет себе милость и покровительство защитник правды, миротворец людей (Мат. 5, 9)!

Ваша доля тихая жизнь учёного: не думайте, чтобы вас забыло слово Божие; нет, тогда, как люди ценят только полезные им плоды трудов ваших, оно видит самые, ведомые только вам, труды ваши, которыми приобретается полезное знание и добывается светлая мысль, и одобряет их, и ограждает их (Сир. 34, 9—12). Оно указывает и вам средство к заслуге перед Богом в самых трудах ваших, если вы, добросовестно и осторожно совершая их, стараетесь содействовать ими благу ваших ближних: «блажен, кто приобрел мудрость и передает ее в уши слушающих» (Сир. 25, 12); «в руке Господа благоуспешность человека, и на лице книжника Он отпечатлеет славу Свою» (Сир. 10, 5).

Вы врач: сколько же у вас средств к совершению дел человеколюбия, когда каждый почти шаг ваш направляется к домам скорби и плача, в которые вы вносите утешение, надежду, жизнь!

Тебе суждено жребий защиты отечества по званию воина: на брани ли ты, или, в дни мира, живешь среди твоих собратий, сколько тебе средств угодить Богу и твоим мужеством и храбростью, исполненными упования на Бога, самой живой любви к ближним, к отечеству, — и твоим повиновением власти, исполненным совершенного самоотвержения, —и твоим мирным и честным поведением среди твоих сограждан, которых ты, защитник чести и благосостояния твоих соотечественников, не позволишь себе оскорбить ни обидою, ни клеветою, ни делом, ни словом!

Вам, труженики полезной обществу промышленности и торговли, вам тоже не мало уделил Господь дела в жизни и средств спасения в самом вашем деле. Вы не даете своему злату и сребру ржаветь в сокровищницах ваших (Иак. 5, 3)? И это доброе дело, тем более имеющее в очах Божиих достоинства, чем больше вы имеете упования на Бога, когда пускаете свое достояние в полезное для общества движение, смело доверяя сокровища свои морю, помня, что Господь дал нам «в мори путь и в волнах стезю крепкую, да не будут праздна дела премудрости его» (Прем. 14, 4 — 5). Вы не только не отнимаете чужого, не удерживаете у себя заслуженной кем либо мзды, но и своею промышленностью доставляете и дело, и хлеб (Сир. 33, 26) служащим вам, с радостью взирая на их довольство, которым они обязаны вам? Вы не только не рассчитываете на несчастие других, как на средство к обогащению вашему, не выжидаете лукаво времени нужды, когда самые дешёвые для вас вещи вы можете продать на вес серебра или золота (Амос. 8, 5 — 8); не только не употребляете каких-нибудь мер к обману (Лев. 19, 35 36; Втор. 25, 13 — 15; Притч. 11, 1; 20, 10 — 11), но и раздаете свое, богатея в Бога, а не в себя (Лук. 12, 18—21); вы не только не надмеваетесь, как и должно быть, богатством вашим, не только не увлекаетесь им к страсти сребролюбия, источнику похотей многих, «безрассудных и вредных», но и готовы отказаться от всего, заботитесь об одном только, чтобы, при помощи вашего богатства, «богатится в делах добрых»? Если так, то вы «сокровиществуете себе основание добро в будущее, да приимете вечную жизнь» (1 Тим. 6, 17 — 19), ценою своего земного достояния покупаете себе блаженство неба! –

«Не возненавидь» и ты, бедный труженик какого-нибудь ремесла, или земледелия, «не возненавидь трудного дела и земледелии, от Вышняго создана» (Сир. 7, 15). Как и тебе не чужды своего рода радости в жизни временной, не какие-нибудь сильные и потрясающие, но за то, может быть, более других постоянная и прочные (Еккл. 5, 11): так точно не чужда тебе и надежда блаженства будущего. Твой скромный труд, твое не блистательное положение в обществе, как хорошо они воспитывают в тебе дух упования на Бога, дух молитвы, дух истинного послушания ко всем, кто выше тебя! A между тем и за одно послушание слово Божие называет тебя уже блаженным; «Блажен человек, который всегда пребывает в благоговении» (Притч. 28, 14)!

Итак, самый трудный для нас вопрос касательно спасения не в том, как спастись! — Пути спасения открыты всем и в общих для всех христиан заповедях жизни, и в частных обязанностях каждого, соответствующих его положению в обществе. Когда приходит на мысль вопрос: где для нас путь спасения? — не справедливее ли заменять его другим: ужели мы так слепо беспечны и жестоки в отношении к себе, что доселе, при таком множестве подручных средств спасения ничего не сделали для спасения?…

(Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова. 33, 7—11. 13; 37, 30): «Почему один день лучше другого, тогда как каждый дневной свет в году исходит от солнца? Они разделены премудростью Господа; Он отличил времена и празднества: некоторые из них Он возвысил и освятил, а прочие положил в числе обыкновенных дней. И все люди из праха, и Адам был создан из земли; но по всеведению Своему Господь положил различие между ними и назначил им разные пути. Как глина у горшечника в руке его и все судьбы ее в его произволе, так люди – в руке Сотворившего их, и Он воздает им по суду Своему. Сын мой! в продолжение жизни испытывай твою душу и наблюдай, что для нее вредно, и не давай ей того».

7. Светлые дни

О, как прекрасен бывает в иную пору Божий мир и для глаза, уже присмотревшегося к окружающим его красотам! Как, например, бывает он чудно-хорош в светлые дни весны! Невольно как-то сдружаешься в эти дни с природою, и испытываешь чувство невыразимого восторга, и особенно чувствуешь цену жизни и подручных благ, какими в другое время пользуешься бессознательно и, может быть, безпризнательно. Самое горе, самое тяжкое горе, услаждается тогда, одушевляется надеждою, исходит из души не горькими слезами, а отрадным вздохом молитвы, облегчающим сердце. Вот с поникшею главою, одиноко бредет на Божию ниву несчастный, давно уже проливающий слезы о потере сокровища своего сердца — своего друга. Могила его друга и теперь также безмолвна и холодна, как и прежде, ―понесенная потеря и теперь также тяжела и горька, как и прежде. Но что-то остановило слезы на очах несчастного, что-то новое начинает виднеться во взоре его, на лице его, доселе постоянно носившем мрачную печать однообразной думы и глубокой скорби. По прежнему безмолвную и холодную могилу его друга весна покрыла свежею травою и цветками: и могила смотрит как то веселее. — Тихая обитель дорогих останков близких нам людей, по обычаю, уединенна и чужда всякого шума, наполняющего дома и селения живых: но весна разместила на летний приют в тени развесистых дерев, осеняющих могилы, целые семьи друзей тишины и уединения птичек небесных, не знающих усталости в песнях хвалы и благодарения Богу, — наполнила весь благоуханный воздух движением жизни: и одинокий гость на уединенном кладбище как будто не одинок уже. И прислушивается он к окружающим его звукам: неуловимые, неопределимые, они умягчают, успокаивают, радуют душу его. Ему как будто слышится в них знакомый голос почившего друга, который говорит ему: «не плачь и не скорби, друг моего сердца; я жив, жива душа моя; холодная могила моя да не смущает тебя! Тот, кто из далеких стран призвал сюда к дням весны птенцов небесных, мало-по-малу соберет всех с поля мира в недра своего небесного царства, и, в свое время, мы опять будем с тобою; Тот, кто снова призвал к жизни и радости эти бесчисленные рои, почти незримо окружающих тебя живых созданий, после их зимнего мёртвого сна, призовет некогда всех нас к новой жизни и вечному блаженству, воскресив из праха самые тела наши»… Грустный дотоле гость Божией нивы с упованием подъемлет взор свой к небу: о, как приветливо приникает к нему в эту минуту светлое небо, позлащенное весенним солнцем! Это солнце так радостно светит нам, так живительно греет нас; как же должна быть блаженна участь усопших, перешедших в другой мир, где, может быть, освещает их луч несозданного света, согревая теплотой любви Божией! Как блаженны будем и все мы, когда в царстве Божией славы и блаженства, воссияет над всеми нами вечное Солнце правды сам Господь наш—вечное солнце небесного Иерусалима (Апок. 21, 23)! И светел, и радостен становится взор несчастного; и тихо, и сладостно — на душе его. С той же могилы, на которой он привык, может быть, только раздражать скорбь свою, идет он теперь в дом свой утешенным и успокоенным.

И такие дни весьма часто проходят для нас незамеченными; и, как будто нарочно, они еще скорее проходят для нас, чем другие, на которые мы обращаем: внимания больше, потому только, что они бывают тяжелы для нас! И мы не примечаем, что делаем величайшую несправедливость и, себе собственно, крайнее зло. Не бездеятельная и зимою природа в продолжении весны и лета постепенно раскрывает пред нами свои сокровища, которые незаметно для нас подготовляла в продолжении зимы. Вот из-под земли пробивается там и здесь зелень трав и по местам начинают пестреть разнообразные цветы, раскрашиваемые невидимою рукою. Вот и лес оделся в свою праздничную одежду, на которой так весело играть лучам солнца, в которой так приютно укрываться струям весеннего нежного ветра, ― и в вашем саду между зеленью листьев забелели цветы — вестники богатого сбора вкусных плодов. Еще неделя, две, месяц, и — исчезает всякий след зимы; установившееся лето заставляет как будто забывать, что есть и другие времена года, когда воздух бывает не так тёпл, небо не так светло, земля не так украшена, вся природа не так разнообразна и прекрасна. И все это часто проходит для нас незамеченным? И в то время, когда сменяется около нас одно чудо другим, одно благо другим, мы не знаем, чем занять себя, и иногда тяготимся днями лета, как скучали зимою, и, среди радостей, какие дает нам Бог, ищем удовольствий, которые выдумали мы для себя сами?… Господь начертал пред нами живую книгу природы, проповедующей нам величие и премудрость и беспредельную благость Его; весна и лето раскрывают пред нами самые лучшие, самые занимательные страницы этой книги: будем спешить читать, — страницы переворачиваются быстро; а некогда спросит Господь, что мы вычитали из данной Им нам великой книги творения. И как вообще светлы будут тогда для нас все чудные дни весны и лета! Содружество с природою, такое удобное и приятное в весенние и летние дни, столько возбудит в нас разнообразных вопросов, на столько вопросов, особенно житейской мудрости, даст прекрасные ответы, так много вообще даст пищи душе, что будто с оживленною душою возвратимся мы опять к своим обычным делам, с отрадною способностью примечать светлые дни и в скучную осень, и в холодную зиму. Обновятся и телесные силы наши тем больше, чем чаще будем мы сближаться с природою, тем надежнее, чем глубже и прочнее будет у нас содружество с окружающим миром… Жалко смотреть на искусственно возращенный цветок, привыкший к воздуху теплицы, когда поставят его на ряду с свежими цветами, воспитанными под открытым небом весны и лета: трудно определить, во сколько раз жальче этого цветка тот из людей, кто, отстав совершенно от содружества с природою, родственною ему по его телу и заключающею в себе столько сокровищ ведения и наслаждений для его духа, сковывает себя узами одной только искусственной жизни с искусственными целями и удовольствиями, и, неизбежно принося в жертву такой жизни силы телесные, что всего хуже, теряет часто и бодрость духа, и восприимчивость сердца ко всему доброму и прекрасному!

Было у каждого из нас время, когда живое сочувствие природе, защищаемое здравым смыслом и совестью, было живою и самою естественною потребностью нашею. Это время — золотые дни детства и первой молодости; это были для нас чудные дни, и лучшие из этих дней были для каждого из нас светлые дни весны. Пусть вспомнит каждый, с каким, бывало, восторгом встречал светлый день весенний, с каким нетерпением спешил выйти на солнце и впивал ароматный и живительный воздух мая; пусть посмотрит на детей теперь, как живеют и веселеют их лица, едва только весна оживит небо и украсит землю. Если когда, то теперь-то особенно они счастливы. Что же? Для нас уже прошло это время? Для нас эти светлые дни уже не существуют? Нет, мир Божий один и тот же, и теперь он также хорош, как был хорош, когда мы были — лучше. Мы постарели? Правда; но — еще не отжили, не омертвели, не дожили до той поры, когда живительный луч солнца и ароматная струя воздуха весны только будут помогать силе тления снедать наше холодное тело, покинутое душою. Есть и старцы, слабые и дряхлые, для которых свет солнца не потерял еще теплоты и весенний день своей сладости. Если для нас нет уже светлых дней, то есть, если светлые дни, которые по-прежнему Господь нам посылает, потеряли уже силу радовать наш дух, укрепляя и ободряя тело: будем жаловаться на самих себя. Мы сами отняли у себя светлые дни, не сохранив способности наслаждаться ими так искренно и чисто, как пред глазами нашими наслаждаются ими дети. Кто виноват, что потеряли мы ту свежесть ума, с какою дети воспринимают, впечатления со стороны мира внешнего, живою верою восполняя то, чего не видят глазами? Глазу по прежнему светло, нам по-старому тепло на солнце; но темно и холодно в душе от мрачных сомнений, от холодных усилий все разобрать до оснований, — усилий бесполезных — без мысли о Боге, без веры в Бога. Кто виноват, что пристрастившееся к выгодам и стяжанию сердце наше не умеет уже возвыситься над своекорыстными расчётами и не дает внутрь себя входу никаким ощущениям, кроме желания, как бы приобрести больше, и опасения, как бы не обмануться нам в приятных надеждах, как бы не стать в этот год беднее, чем были прежде? Если б сохранили мы в себе детское доверие к промыслу Божию и чистоту сердца, мы бы не мучили себя в светлые дни мрачными опасениями и сумели бы, смотря на свои поля и сады, радоваться и благословлять Бога в живом чувстве счастья… Отцы и матери! Примите на память этот урок. Вам весело посмотреть на светлые лица ваших детей, не знающих, как довольно навеселиться в красные дни весны и лета: охраняйте же в них это содружество с природою, это сочувствие ей, живое и радостное; охраняйте в них чистоту верующего ума, непорочность совести, незлобие и чистоту сердца, — таким образом вы сбережете для них много светлых дней в жизни. А когда самим нам взгрустнется при виде резвой и веселой толпы детей, радующихся искренно весеннему солнцу, будем помнить, что и светлые дни светлы только для чистой и невинной души, и поспешим обратиться, хоть, может быть, и к позднему уже труду — сближаться с природою, изучая создания Божии по руководству живого и всеоживляющего Божия слова, ―хотя по временам только возвышаясь над обычною суетою жизни и давая себе возможность пожить душою, сердцем —в живом соприкосновении с чудесами премудрости и благости Божией, окружающими нас, в сладостном поучении в делах рук Божиих.

Но не забудем и еще одного, известного каждому из нас опыта, который стоит внимания всякого, кто «любит дни видети благи» (Псал. 33, 13). И для невинного дитяти, и для незлобивого старца — какой из весенних дней есть самый светлый день? День Господень, светлый день Воскресения Христова: вот венец всех светлых дней наших! Кто не знает этого, кто этого не чувствует? Как-то иначе смотрит в этот день мир Божий: и солнце кажется краше и веселее, чем когда-нибудь; и воздух как будто чище и яснее; и все в природе как-то светлей и веселей; и люди добрее и любезнее. От чего это? Не от того ли, что оживленная в нас светлым торжеством вера освещает душу нашу, просветляет взор наш; что возбужденное радостною молитвою сердце как-бы размягчается, расширяется и делается способным к восприятию сладостных чувств любви и веселия? О, что же мешает нам таким образом умножать светлые дни, сделать всю жизнь нашу светлою? Вера—наше всегдашнее достояние; Церковь с ее торжествами и молитвами при нас. Будем обращаться к ним, как можно чаще: и они сделают нас способными к счастью в жизни, облаженствуют нас. Сколько они сами доставят нам утешений, выше и сладостнее которых мы ничего вообразить себе не можем; сколько света прольют на все другие земные, если только они чистые, радости наши! Пройдут светлые дни торжества Пасхи и последующие за нею празднества церковные; восторг торжества торжеств мало-по-малу в нас стихнет и обратится в кроткую радость: так к вечеру летнего дня, встреченного с восторгом, погружаешься в тихую сладостную думу, уносящую душу в дальнюю сторону место обитания друга, или в мир другой, где так много дорогих сердцу! И вот соберет нас Церковь к полуденной службе Пятидесятницы; окружит нас зеленью дерев и трав и благоуханием цветов; огласит слух наш умилительным пением и молитвами, которые перенесут мысль нашу к благословенным временам первоначального утверждения Христовой Церкви, к сокровенному для нас, хотя и к близкому к нам, миру духовному, помолится в слух наш, за наших близких — усопших; о, какой это чудный, новый светлый день будет для нас, день, может быть, и слез, но слез умиления и радости! Пойдут за тем обычною чредою дни за днями, с обыкновенными их делами и заботами; придут, наконец, и не похожие на весну дни осени и зимы. Но тому, кто живет в вере и в живом союзе с Церковью, нечего бояться перемен времени года: светлые дни и тогда будут у него! Настанет праздник Рождества Христова; пойдем мы, по руководству веры, под водительством Церкви, к Вифлеему и яслям, в которых возлежал некогда смиренно Сын Божий Искупитель мира. В умилении сердца передадим мы трогательную историю Богомладенца детям нашим, которых возраст также освятил Господь своим младенчеством: радостно будет детям слышать эту необычайную повесть; вместе с ними порадуемся душою и мы. За тем, призывая к покаянию, Церковь приведет нас к светлым дням очищения совести и примирения с Богом, успокоительного воспоминания искупительных страданий Христа-Спасителя и, умиленных зрелищем Креста и погребения Христова, опять приведет нас к свету Воскресения… Как много получают света от этих торжеств церковных и самые времена года, которые ими освящаются! По крайней мере, как много теряют своего света времена года для тех, кто не знает светлых дней веры и Церкви! Однообразна и бесцветна становится жизнь этих людей: тесен и скуден круг их радостей. Не отличенные ничем один от другого дни текут у них, не оставляя после себя никакого следа доброго; не расширенное, не согретое верою и молитвою сердце их, чуждое духовных радостей, соскучив мелкими и часто нечистыми, еще чаще пустыми и ничтожными удовольствиями, делается почти совсем неспособно к живым сладостным ощущениям. Урок, который постоянно надобно помнить всем, ищущим счастья в жизни! Есть, есть светлые дни в жизни, дни счастья и радости; есть и у нас способность наслаждаться ими, если только мы соблюдем чистоту души и сердца, не заглушим в себе жизни духовной, дающей высшие духовные радости; есть, наконец, у нас св. вера и св. Церковь, которые и охраняют и питают в нас дух, и ограждают и восстановляют в нас чистоту души. Будем стараться всегда быть истинными христианами, верными сынами Божией Церкви: много будет тогда у нас в жизни светлых дней!

И мирно почием мы после таких светлых дней чистого труда и святых радостей, как засыпаем, утрудившись движением и удовольствиями светлого летнего дня. И радостно пробудимся мы в урочное время, для нескончаемых радостей в светлом царстве Отца славы, в лике торжествующих собратий, под новым, вечно-светлым, небом, на новой земле, в невечернем дни царствия Христова!

8. Любовь к Богу

Грустно и жалко смотреть на несчастную семью, где супруги, не умев полюбить друг друга, не умеют найти для себя счастья в супружеском союзе. Томительное горе, которое постоянно гнетом лежит на сердцах этих двух людей, связанных на целую жизнь для взаимного вспоможения и утешения, но в самом источнике счастья нашедших для себя родник бесчисленных горестей, — зрелище горькое, почти мучительное для человека с душою. Но когда мне встречаются подобные союзы, заставляющие сердце сжиматься болезненною грустью, мне всегда припоминается другой союз, более всех других священный и более всех других обещающий людям благ; припоминается другое зло, величайшее зло, источник которого люди открывают для себя в том, что должно бы, напротив, служить источником неизяснимого, вечного блаженства, и сердце мое трепещет от скорби и страха! Боюсь сказать, что дело идет здесь обо мне самом и о тебе, возлюбленный собрат мой по вере и обязанностям христианским… Но сказанное уже вполовину может быть высказано вполне. Мы с тобой, брат мой, не в тысячу ли раз несчастнее и виновнее этой жалкой четы, о которой так много жалеем, изрекшей перед лицем Бога и земли обет взаимной любви без участия сердца и проживающей томительные дни без любви и без счастья? Все мы, искупленные кровию Сына Божия, введены в приискренний союз с Богом, души наши уневещены Христу и в сердцах своих носим мы обручение Духа (2 Кор. 1, 22). Первее нас возлюбивший нас Господь (1 Иоан. 4, 10) открыл нам все сокровища своей беспредельной благости, все несказанные радости неба, к которым на целую вечность приготовляет и своею благодатью приближает нас во времени. И за все это требует от нас одной только любви. Люби Меня, говорит Он сердцу верующего, любовь ко Мне сделает тебя блаженным на все время и на всю вечность. На земле ―любящим Меня «вся поспешествуют во благое» (Рим. 8, 28); на небе ничье око не видело, ничье ухо не слышало, никому на мысль никогда не приходило, что уготовано там любящим Меня. Все это будет твое, когда ты будешь мой, будешь любить Меня, как Я люблю тебя. «Возлюбиши Господа Бога твоего» (Мф. 22, 37). И мы дали уже обет любви, когда сочетались Христу. Дали, — это мы знаем и помнят те, кто был свидетелем нашего обручения Богу. Но исполнили ль?… Не далеко ходить за ответом. Посмотрим на себя, на судьбу свою во времени. Чего недостает нам в жизни для возможного на земле счастья? Самое легкое размышление могло бы привести нас к убеждению, что, под покровом благодати, в недрах Христовой Церкви, заповедь Апостола непрестающей радости: «всегда радуйтеся» (1 Сол. 5, 17) не праздное слово. Когда сравнишь положение свое с горьким положением какого-нибудь язычника, у которого в прошедшем, настоящем и будущем непроницаемая тьма; когда подумаешь, как наша святая вера сильна усладить всякую горесть, возвысить всякую радость земную, как много небесных утешений Христианин может найти для себя еще на земле в св. таинствах Церкви, в делах благочестия, в трудах христианского человеколюбия, в подвигах самоусовершения по высокому образцу, предначертанному Евангелием: невольно сознаешься, что должна быть наша вина, что мы не умеем еще быть счастливы. И эта вина именно в том, что в нас нет довольно сочувствия той беспредельной любви, которая так попечительно устрояет наше благо, ―что, не любя, как должно, Бога, мы идем мимо путей, которые могут привести нас к единому благу, и в своевольных стремлениях к «кладенцам сокрушенным, иже не возмогут воды содержати» (Иер. 2, 13), бессмысленно перебегаем от одного непрочного удовольствия к другому, от разочарования к разочарованию, от горя к горю. И эта наша вина есть наша величайшая беда потому, что исход ее вечная погибель. Душа слабая, неверная Богу, долгу, обетам своим! На что надеешься ты, растрачивая здесь лучшее сокровище твое — чувства сердца на предметы неблагодарные и низкие, не оставляя ничего, или оставляя только что-нибудь, для Того, кому ты обещала предать себя всецело, кому должна ты принадлежать вся? Несчастная здесь в преддверии «Агнча о брака» (Апок. 19, 7 9), когда, как невесту, украшает, ограждает тебя небесный Жених (Ис. 61, 1), на чем утверждаешь ты надежду на вечное блаженство — там? Неверная, не боишься ли ты, что будешь отвергнута? Не любящая и не знающая силы и блаженства любви, думаешь ли, что ты способна найти для себя блаженство там, где все блаженство — в приискреннем, вечном, живом союзе с Богом? Размысли, исправься, доколе есть еще время для размышления и исправления.

Нет, не обольщай нас, лукавая совесть, усиливающаяся отыскать в нас следы святой любви к Богу, так неизбежно необходимой, так мало ведомой нам! Знаем мы опыты любви „истинной — душ истинно верных Богу: не найдем мы в себе сходства с этими избранными, не отыщем в себе тех прекрасных черт любви, какими они украшены. Вот пред нами душа любящая, для которой ―в Боге все, и которая сама вся принадлежит Богу. «Аз выну с Тобою, ― говорит она в молитвенных воздыханиях к Богу, ―и нет для меня в мире ничего, кроме Тебя: нет места, ни времени, где бы и когда бы я не предзрела Тебя пред собою, не ощущала присутствия твоего со мною. Удержал еси руку десную мою, и я не знаю в своей жизни своей воли и иду с упованием туда, куда Ты ведешь меня, как идет дитя, водимое рукою любящей матери. И советом твоим наставил мя еси: не радует меня и доброе дело, когда начинаю его не для Тебя, не с Тобою, не по совету воли Твоей, не страшить меня искушение, когда живо чувствую, что меня держить и хранит рука Твоя: аще и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси (Псал. 22, 4). И со славою приял мя еси: Тебе же воздаю честь и славу и за то добро, которое помощию твоею совершаю, и за доброе имя — сокровище драгоценнейшее самой жизни, каким награждает меня любовь собратий моих за добро, которое они думают видеть во мне, и которое более принадлежит Тебе, нежели мне, —Тебе да будет вечная слава и за будущее воздаяние всякому делающему благое, — за это сокровище надежды моей, ободряющее меня среди трудов и скорбей и оживляющее душу мою блаженством упования. «Что бо ми есть на небеси и от Тебе что восхотех на земли? Исчезе сердце мое и плоть моя, Боже сердца моего и часть моя, Боже, во век» (Псал. 72, 23, 26)».

Всегда ли найдется, у нас, — не говорим уже, подобие в нас самих, ―всегда ли найдется у нас хотя какое-нибудь сочувствие такой живой, глубокой, горячей любви к Богу — в других? О, Боже мой! Как часто, встречая человека, которому ничто на земле не мило, у которого все сокровище на небе, куда постоянно всецело устремлена душа его, ―слыша святые воздыхания сердца его, видя решимость его ―оставить все, чтобы облегчить для себя стремление к Богу, мы смотрим на него, пусть бы еще только с холодностью, нет, с каким-то странным недоверием, как будто не понимая и возможности такой любви к Богу,—с каким-то более или менее затаенным недовольством и даже иногда с непростительными укорами! И мы еще стали бы утверждать, что любим Бога!! Напоминать ли о других опытах святой любви к Богу, которой подобия нелегко отыскать в нас? Говорить ли о ревности Илии, во всю жизнь свою пламеневшего снедающим огнем ревности по Богу и знавшего только одну цель и заботу в жизни — обращение сердец человеческих к Богу, одну скорбь в жизни—скорбь о грехах, какими люди оскорбляют Бога, и о погибели, в какую ввергают себя люди, оскорбляя Бога? Напоминать ли о любви к Господу Иисусу Христу святых жен, которые с такою предупредительною заботливостью служили Ему в дни земной жизни Его, с такою глубокою сердечною скорбью взирали на погребение Его и спешили к гробу помазать тело Его, с такою невыразимою радостью приняли весть о воскресении Его? Говорить ли о нежной любви к Господу возлюбленнейшего ученика Его св. Иоанна? Напоминать ли о св. Петре, пламенном в обетах любви, не менее преисполненном любви в самом раскаянии во грехе против обета неизменной, непобедимой любви ко Господу? Приводить ли на память пример любви св. Павла, у которого так много было в проповеди слов любви, как много было в жизни дел любви к Богу? Заимствовать ли из летописей Церкви напоминания о бесчисленных опытах пламеннейшей любви к Богу, какою одушевлялись, жили, пламенели целые сонмы Мучеников и Исповедников, Святителей и Пастырей, преподобных насельников пустынь и обителей, подвижников и подвижниц благочестия, то отрицавшихся от всяких союзов плотских и житейских, чтобы прилепляться духом к единому Богу, то благоуспешно подвизавшихся в посвящении Богу всего, что было у них драгоценнейшего в мире? На обличение нас послужили бы все эти напоминания: так мало похожи на живую любовь душ святых те скудные дары нашего усердия к Богу, какими, для успокоения своей совести, мы часто думаем заменить чувства любви к Богу, — или лучше, так далеко непохожи на дела любви наши поступки.

Но — оставим, если хотите, образцы совершенной любви к Богу, которых память так благоговейно хранит Церковь; мы умеем изумляться такой любви, но сравнивать себя с такими высокими образцами боимся. Есть другое средство определить, любим ли мы Бога? Это средство свидетельства собственной нашей совести. От лет младенчества, начиная с первой привязанности к матери, сколько привязанностей испытаем и переживем мы в продолжении жизни! Места, где мы провели первые лучшие годы, вещи, которые когда-то забавляли, занимали, радовали нас, лица, с которыми связывало нас родство, сверстничество, дружба, для всего этого находилось в нашем сердце доброе чувство, оставившее след, заметный и памятный до старости. Время потом возбудило другие потребности, сердце стало искать привязанностей, менее разнообразных, но более глубоких: сколько, может быть, сделано нами в эту пору опытов, в которых мы играли своим сердцем, сколько привязанностей переиспытано, — привязанностей, которые на ту пору занимали всю душу юную и восприимчивую и не могли не оставить какого-нибудь следа! Жизнь поставила, наконец, нас на определенное место и установила для каждого определенный круг отношений: новое поприще привязанностей, любви! Тут любовь к детям связывается с любовью к своему углу, где сосредоточено все, что есть собственно нашего и дорогого нам в мире. В это время развиваются страсти любовь неумеренная, несдержанная, неразумная, — в которых думают видеть законные пружины внешней деятельности: любовь к деньгам, любовь к почестям, любовь к удовольствиям жизни, более или менее грубое самолюбие со всеми исчадиями его — гордостью, тщеславием, более или менее упорные привычки к принятому образу жизни, занятий, воззрений на мир и на жизнь. Так вся жизнь наша, если рассмотреть ее внимательно, есть, в некотором смысле, сплетение разнообразных привязанностей, между которыми не найдется места разве только для одного священнейшего вида любви — любви к Богу. Не говорим уже о той любви, какой требует от нас закон Божий, любви к Богу всею душою, всем сердцем, всем помышлением: любим ли мы Бога хотя столько, сколько любим окружающие нас вещи, лица, себя самих? Увы, наши внешние чувства готовы приковываться к самым ничтожным мелочам, даже к предметам низким и недостойным е, и не насытится око зрения их, ни исполнится ухо слышания их (Еккл. 1, 8); но воззрение на святую икону, поучительное слово о Боге, лобзание святыни креста Господня, не имеют для нас той сладости, которая бы влекла нас невольно ко святыне Божией. Увы, наша память и воображение, для которых нет пространства и времени, когда нужно перенести нас к предметам прежних наших привязанностей, — утомляются и теряются, когда дело идет о предметах веры. Увы, наш рассудок, так хорошо умеющий взвешивать выгоды и невыгоды временные, — наш гибкий ум, способный создавать своевольные идеи и по целым годам погружаться в труды науки, не умеют только высчитать и сообразить, чем мы обязаны Богу и в отношении к Богу, как надобно настроить жизнь, чтобы она была угодна Богу. Увы, наше сердце, которое так тонко умеет объяснить самые недостатки любимого лица в пользу его и придать ему небывалые совершенства, — сердце, которое имеет в себе столько нежности для тех, кого любит, — не умеет ценить только беспредельных совершенств Божиих, и — не редко нужно только напомнить нам о Боге или о минуте перехода в вечность, чтобы сердце наше сжалось болезненно. Увы, наша воля, такая послушная, когда нужно нам действовать для своей пользы или удовольствия, или в угоду любимых нами людей, становится упорною, когда мы хотели бы заставить себя сделать что-нибудь для Бога: нудишь ее к какому-нибудь внешнему делу благочестия, ей кажется лучше послужить Богу душою, мыслию, добрым чувством и — внешний труд становится неприятен и отлагается; стараешься настроить душу к богомыслию, к молитве, — упрямая мысль рассеивается среди самого подвига молитвы, который становится неразумным.

Между тем, не забудем и заповеди, о которой не за долго пред этим упомянули, и которая была положена во главу угла ветхого Завета дел, обвялена и Новым Заветом благодати первою и большею из заповедей, — заповеди: возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всею мыслию твоею (Мат. 22, 37. Втор. 6, 5). Нельзя оставить без внимания и страшного слова апостольского: аще кто не любить Господа Иисуса Христа, да будет проклят (1 Кор. 16, 22). Вы, конечно, не думаете, что дело здесь идет не о том сердце, которым вы непрестанно привязываетесь то к тому, то к другому в мире, не находя полного удовлетворения ни в чем, — не о той душе, которую одну и однажды на всю вечность получили от Бога для того, чтобы приготовить себя к блаженству в Боге, — не о той мысли, не о той способности мысли, которая отличает человека от неразумных тварей и входит во все наши поступки, во все обстоятельства нашей жизни, сообщая им смысл и значение, не о той любви, какою мы любим более или менее грубо себя, более или менее своекорыстно ―других, в какой думаем найти отраду и удовлетворение для своего сердца, отдавая ей всю душу, все мысли. Так смотрите же, найдете ли вы себе оправдание на суде Божием, когда на вопрос о первой и большей из заповедей, по совести не будете иметь права сказать с св. Петром: Господи, Ты вся веси: Ты веси яко люблю мя (Иоан. 21, 17)?

Сила любви, вообще и при самом дурном употреблении, служит источником более или менее продолжительной и благонадежной радости, а при некотором благоустройстве, бывает опорою самых лучших и драгоценнейших связей наших в жизни, опорою самых лучших свойств и действий, есть одно из преимуществ человека, одно из драгоценнейших, может быть даже драгоценнейшее из сокровищ души. Как она питает, как облагораживает, возвышает душу, когда имеет источник более чистый, когда прилагается к предмету, достойному уважения! Но, даровав нам эту силу, эту потребность любви — живой привязанности сердца, Господь не поставил вблизи нас ничего, чем бы могла удовлетвориться вполне эта потребность сердца, или точнее, окружив нас множеством предметов, которые бы возбуждали в нас сладостные чувства любви, поставил нас выше всех этих предметов, указав ненасытимой жажде сердца неистощимый источник блаженства в любви к Богу, единой достойной бессмертного духа. Эта-то собственно любовь, возрастая в нас вместе с жизнью, одна может истинно облагораживать и возвышать душу, питать в ней высокие помыслы, поддерживать силу воли в великих подвигах, возбуждать в сердце святые и труднейшие чувства. Эта любовь, которой сокровище сокрыто на небеси, не умирает вместе с телом, но переходит с духом на небо и на всю вечность будет служить человеку источником блаженства. Что ж делает с собою несчастный, расточающий такое сокровище духа на предметы недостойные? Злоупотребитель драгоценнейшего дара души и достояния Божия, как он должен быть низок в своих собственных глазах, как виновен пред судом своей собственной совести! Убийца души своей, которой священнейшие чувства низводил до вещей и лиц низких и недостойных, и погашал одно за другим вместе с тем, как гибли или теряли для него цену предметы его привязанностей, — какую будущность готовит он в вечности своей иссушенной душе, пережив еще здесь всякую способность сочувствия и любви?… Что делает с собою и неразумный, приковывающий все привязанности сердца к одним только вещам временным, хотя и не недостойным? Придет пора, когда все это его оставит: мука для него будет это расставанье; а там другой мир, к которому он не приготовил себя, не воспитал в себе сочувствия!… У одного великого подвижника был приобретен навык к чтению древних языческих писателей. Расстаться не мог он с своими любимыми книгами даже тогда, когда отказался от всего, и, как сам выражался в одном из своих писаний, «убогий пошел за убогим крестом», поселившись в пещере близ вертепа, освященного Рождеством Спасителя мира. Трудный предпринял он подвиг поста и Богомыслия в своем глубоком уединении. Только и слышалось в его пещере чтение и пение псалмов и молитвенные вздохи. Труд этот прерывался только по временам чтением любимых писателей, которых слог увлекал подвижника. Между нами многие не приметили бы, конечно, здесь ничего худого. Но иначе судил блаженный подвижник, в скором времени вразумленный сновидением. «Среди тяжкой болезни, писал он после, когда уже едва оставалась у меня кожа на костях, в одну ночь, мне казалось, я перенесен был в другой мир и представлен на суд. Облеченный светом Судия спросил меня: ты кто? Я Христианин, — был ответ мой. Нет, ты цицеронянин, а не Христианин, сказал мне Судия и предал меня наказанию. Я только мог говорить в это время: Господи помилуй, — и с тех поре излечился от своей страсти к языческим писателям» (Письм. блаж. Иероним. к Евстох.).

В самом деле, не должны ли мы будем осудить самих себя прежде, нежели осудит нас Бог, за то, что не любим Бога столько, сколько должны, сколько требует от нас Бог, если вникнем в силу нашей обязанности? Любовь поначалу бывает чрезвычайно разнообразна; но каково бы ни было начало, достойнейший предмет любви нашего сердца есть Бог. Первая любовь наша в жизни есть основанная на естественной безотчетной привязанности любовь к родителям и родным, с которыми соединяемся мы союзом крови: святая любовь! Но есть любовь еще святее и законнее, к которой любовь к родителям должна быть руководством, — любовь к Богу. С Богом соединены мы, по природе, союзом теснейшим, чем с нашими кровными; Богу родственны души наши — дыхания Вседержителя (Иов. 33, 4), запечатленные образом Божиим; в Боге сокровен живот наш, вся наша духовная жизнь, которая поддерживается только благодатью Божиею, точно так же, как и наша жизнь телесная в руке Божией, во власти Божией. О, какое живое стремление к Богу было, без сомнения, в чистой душе прародителя, какое живое сочувствие к горнему миру постоянно одушевляло бы нас, если б похотствующая на дух плоть не укрывала от нашего чувства живую и непрерывную связь нашу с Творцем и Вседержителем мира! Но если мы и забываем, не так живо ощущаем эту связь, тем не менее она существует; долг сердечного единения с Богом лежит на нас во всей своей силе, и если мы не умеем воспитать в себе живого стремления к Богу, то делаемся пред Богом тем же, чем являются пред своими родителями дети, не питающие к ним родственного сочувствия, — тварями злыми, неблагодарными и недостойными! И чем становятся наши молитвенные воззвания, когда сердце наше не знает сыновних чувств, а только один язык повторяет: Отче наш! Отче наш!

Особый вид любви составляют привязанности сердца, увлекаемого внутренними или внешними совершенствами лиц, с которыми сводит нас жизнь, и находящего для себя величайшее наслаждение в любви ко всему прекрасному, доброму… О, если бы чувственность не имела в нас такой силы и взор души всегда был чист и способен к созерцаниям духовным, к которым однако ж он должен быть способен потому, что впереди у нас целая вечность, обещающая духовное блаженство созерцания Бога и любви к Богу! Мы бы понимали тогда все блаженство душ верующих и святых, которые любят только одного Бога и не зряще на Него ныне, верующе же, радуются радостию неизглаголанною и прославленною (1 Петр, 1, 8); нас бы не увлекали тогда до страстей лица и вещи, привязанность к которым часто в самой себе имеет так много горечи, а еще больше неприятностей ведет за собою. Пред очами нашими тогда был бы постоянно Бог, беспредельный в совершенствах своих, и преданное ему сердце наше знало бы сладость разумной и вечной любви. Небо и земля — все, что есть вне нас и в нас самих, все это внятно проповедало бы нам о беспредельной премудрости Творца вселенной… Сердце наше, способное благоговеть и пред сильным умом человека, увлекаемое иногда до страстной любви к подобному нам смертному, отличенному необыкновенными дарованиями, скоро начало бы трепетать от благоговейной любви к Господу разумов, беспредельно-великому во всех своих творениях. И что дальше, то больше росло бы в нас это благоговение и любовь, перешло бы с нами в другой мир и там возрастало бы с каждым мгновением и преисполняло бы вечным блаженством бессмертную душу. Нас теперь увлекает благородство правил и действий человеческих, и — кто определил бы меру того уважения, преданности, любви, какие может питать добрая душа к человеку, которого лице и жизнь запечатлены высоким благородством! Если б у нас открыт был взор духа, мы бы имели пред очами своими Существо святейшее — источник всякого нравственного совершенства, — зрели бы пред собою Бога, которого волю одну изучить в законе есть уже приобретение, драгоценнейшее всех сокровищ земли (Псал. 118, 127), у которого всякое дело правды и милосердия так велико, так безпредельно велико, что нам не обять его не только разумением, но и благоговением! (Рим. 11, 33 — 34). Душа, способная к чистой и святой любви! Вот бы для тебя предмет любви, достойный любви, вот бы для тебя источник блаженства, глубже моря, безграничнее неба! Нас увлекает теперь красота созданий Божиих, в союзе с которыми мы думаем иногда найти для себя блаженство: что было бы с нами, если б мы имели очи видеть несозданную, несказанную, вечную красоту самого Творца и Господа?! Не тленной руке человеческой, не смертному слову земному, исчезающему в пространстве при самом исходе из уст, описывать то, что теперь зреть и что вечно будут видеть очи Святых; не нам изобразить все блаженство святых душ, любящих Бога и блаженствующих в непрерывном созерцании Бога верою еще на земле… Но нам ведомы минуты земного счастья, какое находим в обществе людей, приковывающих к себе взор и сердце наше. Сделаем же, по крайней мере, некоторое сравнение. Если и перстный, тленный облик человека может до глубины потрясать душу: если и общество людей, у которых у всех одинаково найдешь смесь добра и зла, совершенств и недостатков, может быт так сладостно и давать минуты глубоких радостей: то что подумать и сказать об общении с Богом, когда одна мысль Его осуществляется в таких прекрасных образах, которые могут радовать душу?

Есть еще любовь, возникающая, в виде следствия, из предшествующих расположений духа, любовь по сочувствию, любовь из признательности, любовь по долгу. К кому, как не к Богу, не к единому Богу, обязаны мы и всеми этими видами любви? Сладостны узы земной приязни, когда видишь в другом живое соучастие в своей судьбе, когда слышишь слово любви, имеешь, с кем разделить радость и горе, встречаешь готовую услугу в пору нужды. Но не будем же забывать, что никто никогда не принимал и не может принять в судьбе нашей такого участия, как наш Господь, промышляющий о нашем благе и спасении, ― что ни от кого не услышишь таких сладостных слов любви и милосердия, как слово Евангелия. Один Господь так близок к нам всегда, так глубоко знает нашу душу, что во всякой радости и горе мы можем обратиться к Нему и молитвою радость освятить и увеличить, а горе ослабить и усладить, даже глубочайшее из всех скорбей горе―горе нравственных падений, возмущения совести, когда, может быть, мы и не решились бы поверить свою скорбь кому-нибудь из людей и когда от людей встретили бы скорее холодное осуждение, чем участие. Один Господь милосердный всегда готов на помощь со всем обилием благодатных даров, приспособленных ко всем нашим духовным нуждам. Священны для нас чувства признательности за добро, каким мы пользуемся от других, ―и, к чести людей должно заметить, не редко эти чувства переходят в живую привязанность и любовь… О, если бы мы умели ценить все благодеяния Божии, как бы постоянна, как бы горяча была наша любовь к Богу! Все, что есть драгоценнейшего для нас в мире, что мы только любим и чем услаждается душа, Все это дар Божий; дар Божий — и признательное сердце — орудие ощущений счастья и радости; дар Божий — самая жизнь наша, которую Бог дал нам туне, поддерживает туне, оставляет нам, после стольких грехов, единственно по милосердию своему; дар Божий ― свет веры и упования, сокровища благодатных сил, поддерживающих в нас жизнь духовную, самая духовная жизнь, без которой жизнь телесная была бы бесцветным и безотрадным томлением; дар Божий, драгоценнейший из всех даров, небесные блага, нас ожидающие… Не ценить стольких даров, не любить всем сердцем такого Благодетеля!… О, понятно, что после этого, представ на страшный суд Божий, неблагодарный невольно будет готов лучше претерпеть тысячу смертей, нежели испытывать муку угрызений совести и отвержения Божия! Память прошедшего, в котором со стороны Бога он будет видеть одни только благодеяния, а с своей злоупотребления и грехи, —горчайшее, тем более, что позднее и уже безвременное, раскаяние при воззрении на любовь Отца небесного к верным сынам царствия, на язвы Спасителя, на блаженство праведных, — страх будущего, бесконечного будущего, для которого у грешника на всегда потерян рай: вот страшное, но праведное достояние неблагодарного! О, да избавит нас Бог от минуты такой муки!

Совесть, теперь нередко безмолвствующая в нас, но, без сомнения, хранящая для нас тысячи вечных укоризн и неистощимый источник вечного стыда и муки! Делай лучше свое дело с нами теперь: укоряй, обличай нас со всею силою правды теперь, напоминай при каждом случае, при каждом новом благодеянии Божием, о нашем долге всецелой, безраздельной любви к Богу. Времени уже много потеряно; с сердцем, расточившим немало драгоценных чувств на предметы неблагодарные и недостойные, будет хлопот не мало. Но мы приложим усилия тем больше, чем времени остается меньше и чем труд становится тяжелее. Заставим свою мысль чаще возноситься к небу и к Богу при помощи св. Церкви, непрерывно возглашающей проповедь о чудных делах любви Божией; поможем памяти чаще напоминать нам об нашем обете всецелой преданности и служения Богу; будем чаще входить в молитвенное и таинственно-благодатное общение с Богом в св. таинствах Церкви. Положим, на основании веры, по крайней мере, начало святому служению Богу всем сердцем, посеем, по крайней мере, семя святой любви к Богу: на безсмертной почве души, там, где упразднится вера и упование превратится в наслаждение, в царстве славы Божией, а с нашей стороны в царстве вечной любви к Богу, возрастет это семя под животворными лучами присносущаго Солнца и принесет нам нетленный плод―вечное блаженство!

«И мы познахом и веровахом любовь, юже имать Бог к нам. Бог любы есть, и пребываяй в любви, в Бозе пребывает и Бог в нем пребывает. О сем совершается любы с нами, да дерзновение имамы в день судный. Мы любим его, яко той первее возлюбил есть нас. О сем явися любы Божия в нас, яко Сына своего единородного посла Бог в мир, да живи будем им. О сем есть любы, не яко мы возлюбихом Бога, но яко той возлюби нас, и посла Сына своего очищение о гресех наших» (1 Иоан. 4, 16, 17. 19. 9—10).

9. Дитя

«Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3).

«Я уже не дитя», с некоторою гордостью говорит юноша, едва вышедший из детских лет, и для того, чтоб доказать, что он не дитя, готов бывает иногда перенимать самые недостатки и пороки взрослых.

«Я не дитя», с досадою повторяет взрослый, когда ему, по праву, внушает кто-нибудь добрую мысль, которой он не имел, передает ему правило жизни, которого он не держался, указывает ему, в предостережение, его дурную сторону, которую надобно исправить.

С чувством сердечного соболезнования вслушивается истинный христианин в подобные возгласы людей, не понимающих, какую горькую истину высказывают они о себе, когда, с самодовольством говорят: «мы уже не дети »!.. Однажды, в дни земной жизни Спасителя, приступили к Нему ученики Его с вопросом: кто больший есть во царствии небеснем? Господь призвал к себе отроча, поставил его посреди учеников своих и сказал: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 1—3). Памятует это слово Спасителя верный Евангелию христианин, и скорбит о братьях своих, гордящихся тем, что они уже не дети. Этот юноша, думает он, который так спешит забыть свое недавнее детство, который с самодовольством готов непрестанно напоминать себе свою, на деле еще очень сомнительную, зрелость, много ли найдет он счастья в жизни земной? много ли успеет сделать для неба? Без руководства, без надзора, он с самоуверенностью мужа и с легкомыслием юноши поспешит преградить для себя истинный источник счастья человеческого на земле; в немногие годы успеет сделать много зла, которое, Бог знает, легко ли будет впоследствии исправить! Этот муж, признающий для себя самым благонадежным, если не единственным, руководством во всем свой ум, свою волю, свои привычки, — к чему приведет он себя своим умом, своею волею, слепою покорностью своим привычкам?.. Сумеет ли он сам создать себе счастье в жизни временной? Достанет ли у него мудрости устроить свою вечную участь, которую он берет на свою ответственность?.. О, други мои, ближние мои, которых благо столько же дорого для меня, как и благо собственной моей души! Отложите опасную для вас гордость! Есть стороны в жизни, в отношении к которым мы всегда дети, по крайней мере, доколе живем еще в этом мире; есть у детства свои добрые качества, которые могут быть дороги и в старости, которые надобно хранить до старости… Желал бы я вам, умолял бы я вас, как детей Отца небесного, как возлюбленных детей св. Церкви, сохранить во всю жизнь детскую веру, детское послушание, детское незлобие при детской чистоте сердца. С какою бы радостью, видя все это в вас, припоминал бы я себе слово Спасителя: «кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном» (Мф. 18, 4).

Как бы я желал вам, думает верующий и блаженный в своей вере христианин, смотря на тех из своих собратий, которые придают слишком много значения решениям своего ума, — как бы я желал вам сохранить в себе на всю жизнь детскую веру в истину Божию! … Вы бы шли благонадежным путем к совершенству и счастью, если бы держались всегда пути детской веры. Посмотрите на ваших детей: и у них есть любопытство, как и у вас самих, и может быть, еще больше, чем у вас, потому что для них все ново, самый труд познания окружающих их вещей нов. И у них не пропадает это любопытство даром; не мучит, а радует их, потому что у них есть благонадежный для них источник требуемых ими знаний — ваше наставление, которым они и довольствуются; потому что у них есть доверие к вам, вера в ваш авторитет, которая успокаивает их даже и тогда, когда вместо желанного наставления, они слышат от вас: «это тебе рано знать; это узнаешь после». Теряет ли что дитя ваше, когда на слово верит вам, что а есть а и б—б, и, без всяких рассуждений, запоминая только, что вы ему сказали, на глазах ваших выучивается находить смысл в сочетании букв, значение которых приняло на веру?… Менее ли счастливым делает его то, что оно не само доискалось и узнало, а от вас услышало, что вы его отец, мать, что вот это-то и то? Прислушайтесь к его лепету, когда оно спешит с вами же поделиться радостью новоприобретенного познания, и вы поймете, что и в познаниях, приобретаемых чрез веру, много сладости для разума, ищущего познаний… Вы угадываете уже мысль мою и спешите предупредить ее, хотите напомнить, что не все то идет к вам, что идет к вашему дитяти, что ваш развитый и образованный разум предъявляет гораздо больше требований, чем детский разум вашего дитяти?.. Это знаю и я, и опять обращаю ваш, взор к вашим детям и от всего сердца желаю вам: даруй вам Бог сохранить на всю жизнь детскую веру!… Есть вещи, для которых мы всегда дети. В отношении к ним вся разность между нами в том, что одни из нас жаждут и могут приобрести об них познаний больше, другие меньше, но все одинаково — на основании одной только веры. Таковы истины откровения Божия, которых мы, аще не уверуем, не возможем разумети (Ис. 7, 9). Невозможно обойтись без них, как без самой существенной, необходимейшей пищи нашего разума, прежде всего нуждающегося в познаниях о Боге и Его воле, — как без коренного основания всей нашей деятельности, которой нельзя определить без света этих познаний. Но невозможно приобрести их без помощи веры в Бога, который один может, сколько благоволит, открыть нам Себя и тайны духовного мира, прикровенного для очей наших. Как дети ваши верят вам: так вы сами, вместе с детьми, верьте Отцу небесному; спешите принять и усвоить каждое слово Его, как спешат ваши дети уловить каждое ваше слово, — спешите скорее изучать глаголы живота вечного, вещаемые Им с отеческою любовью, не замедляя на бесполезных умозрениях и усилиях собственным разумом убедить себя в истине того или другого из глаголов Божиих, как не задумываются дети ваши над тем, действительно ли «а» есть «а», — и вы скоро сделаете успехи, скоро в состоянии будете находить смысл в вашей жизни и в окружающем вас мире, как дети ваши, по силе своей первоначальной веры в вас, скоро научаются находить смысл в книге, которую вы пред ними раскрываете, научив их употреблять буквы: вам останется только преуспевать во всякой премудрости и разуме (Кол. 1, 9), находя блаженство в сердечных убеждениях, которого не даст вам своевольный разум, не имеющий ни опоры, ни меры для своих усилий… Не бойтесь, эта вера не унизит вас, как существа разумные; нет, она возвысит достоинство ваше, как существ нравственных. Вы требуете веры себе от детей ваших, и это не кажется вам нарушением прав их, как существ разумных, которые когда же нибудь разовьются и сами в состоянии будут узнать то, что в детстве должны принимать на веру; напротив, потому-то, что они способны к умственной деятельности, вы пролагаете им путь к знанию, сообщая им путем веры первоначальные, коренные познания? Вы сами радуетесь за детей своих, когда они совершенно покоряются вам, или приставленным вами наставникам: в их покорной вере вы видите только ручательство за скорейшее развитие ума их? Будьте же верны тем началам, которых в этом случае держитесь. Как дети Отца небесного, вверенные попечениям св. Церкви, покорствуйте слову откровения и Церкви: это — благо ваше, как существ разумных; помощью веры вы откроете себе путь к ведению, которого никогда не имели бы без веры, это честь ваша, как существ разумных, которых никогда не унизит любовь к истине, которым никогда в стыд не послужит доброе знание, как бы оно ни было приобретено, которые, если может что унизить в труде познания, то разве одно-противление истине по своекорыстным расчётам ослепленного самолюбием ума. Мало того; вера в истину Божию, ни мало не унижая вашего ума, возвысит вас нравственно. Ею вы достойно почтите Бога, как благодарные, верные Его творения, разумеющие всю силу Его, пекущейся об вас, любви, — все величие Его премудрости, с какою создал Он вас способными, при пособии веры, пребывая во плоти, проникать в тайны сокровенного для вас духовного мира, — все могущество Его власти над вами, как вашего Творца и Промыслителя, Искупителя и Освятителя, Судии и Мздовоздаятеля, по которой он может требовать от вас всего — от свободного покорения вашего ума Его премудрости до посвящения угождению Ему всего существа вашего, всей жизни вашей… И милосердый ваш Господь и Отец не оставит вас без воздаяния: Он откроет вам безвестная и тайная (Псал. 50, 8), утаеваемая от премудрых и разумных и открываемая младенцам (Матѳ. 11, 25); дарует вам то блаженство, о котором сказано: аще вы пребудете во словеси моем, воистину ученицы мои будете, и уразумеете истину, и истина свободит вы (Иоан. 8, 31 32); дарует вам — блаженное упование — узреть некогда лицем к лицу то, что ныне видите, яко зерцалом в гадании (1 Кор. 13, 12), подобно тому, как обещал это Господь в дни земной жизни своей одному из первых своих последователей за его простую, детскую веру: зане рех ти: яко видех тя под смоковицею веруеши: больша сих узриши (Иоан. 1, 50), — дарует, то есть, вам и на земле истинное счастие, невозможное без прочных убеждений веры, и самую отрадную надежду на вечное блаженство в небесных обителях (Иоан. 14, 1).

Как бы я желал вам, думает христианин, смотря на тех из своих несчастных собратий, которые, взявши свою судьбу на свою ответственность, губят жизнь свою и, как ведомые, ведутся своим развращенным своеволием по пути неправды к временным бедствиям и к вечной погибели, как бы я желал вам сохранить в себе на всю жизнь детское послушание!… Жалкие, думает он о них, как они не видят, что мысль о совершенной независимости в жизни есть только праздная игра или погрязшего в отвлечениях ума, или слишком разгоряченного воображения; что покорность воли законному руководству есть неизбежное условие всякого успеха в жизни умственной и нравственной; что истинное счастье во времени и надежду на вечное блаженство в дому Отца небесного можно стяжать только под условием управления своей воли волею властей, которым подчиняет нас закон Божий!… Отец в мать семейства! Вы требуете покорности вам от детей ваших, и они не имеют никакого права противиться вашей воле: давши им жизнь и поддерживая в них данную вами жизнь, вы, как бы в возмездие за это, считаете справедливым требовать от них, чтоб они беспрекословно покорялись вашей собственно воле, слушали приказаний учителя и надзирателя, которых вы им дали… Припомните же, что вы сами, как и ваши дети, тоже дети Отца небесного… Он, независимо от вашей воли, дал вам жизнь, поставил вас в известные обстоятельства, судил вам родиться в том месте, а не в ином, жить, развиваться и действовать в том круге, а не в другом. Он даровал вам, как вы своим детям, определенные правила жизни, приставил к вам, как вы к своим детям, различных надзирателей и руководителей, уполномоченных Его властью, подобно тому, как пестуны ваших детей уполномочиваются вашею родительскою властью, которая оскорбляется в случае неповиновения ваших детей распоряжениям их приставников. Покоряйтесь же этим правилам, предписываемым вам непререкаемою властью вашего Творца; повинуйтесь всякой законной власти, поставляемой над вами, ко благу вашему, Отцем небесным. Если вам дает полную власть над вашими детьми то, что вы дали им жизнь и поддерживаете ее, то как-же священна для вас должна быть власть над самими вами Бога, в воле которого и начало, и продолжение, и конец вашей жизни!… Вы по самой природе принадлежите Ему всецело, так, что, будете ли покоряться Его воле свободно, или нет, во всяком случае вы подчинены ей, не можете уклониться от нее, как не могут безнаказанно уклониться от вашей власти ваши дети. Покоряйтесь же, покоряйтесь ей свободно, с детскою любовью и готовностью, как ваши дети покоряются вам. Старайтесь исполнить закон Божий, не рассуждая, нужно ли, то или другое, и зачем нужно то и другое: есть на то воля Божия, и —вы должны исполнить. Дорожите распоряжениями законной власти, касаются ли эти распоряжения вашей внутренней жизни, как распоряжения Церкви, или ваших внешних действий, как распоряжения гражданского Правительства: они освящены властью вашего Бога!… Вы сами поймете пользу такой покорности, если внимательно присмотритесь к ходу жизни ваших детей. «Несчастный ребенок», говорите вы о вашем дитяти, если примечаете в нем неуместное умничанье или упрямство; можно ль ожидать от него скорого успеха в науке, когда он, вместо того, чтобы затвердить данный урок, раздумывает, что, может быть, этот урок будет ему не нужен, или что его лучше приготовить завтра, нежели ныне; выйдет ли из него добро, когда он с таких малых лет так упорно отстаивает свои привычки и недостатки?… Справедливые  опасения! Но они справедливы и в отношении к вам самим точно так же, как и в отношении к вашим детям. Вся наша жизнь земная есть только приготовление к вечной жизни на небе, как у ваших детей лета детства составляют период приготовления к последующей жизни. Если детям вашим многому нужно научиться, во многом исправиться, ко многому приучить себя в детстве, чтобы потом в жизни быть людьми добрыми и полезными: то и для вашей жизни, в отношении, к вечности, труда не меньше. На целую жизнь вашу достанет труда изучения веры, труда исправления своих слабостей и страстей, которые с течением времени разнообразятся и усиливаются, труда приучения себя к добродетелям, требуемым заповедями закона и требующим, с своей стороны, от нас не малых усилий даже и при помощи благодати Божией. Если ваши дети могут преуспеть в науке и добре только под условием беспрекословного послушания вам: то и вы не менее их имеете нужды в послушании. Дитя ваше никогда бы ничему не выучилось, если б своевольно стало располагать своим временем и по своим соображениям располагать свои занятия: никогда бы не преуспели и вы в познании истины Божией, если б не предали себя в руководство св. Церкви, которая указывает вам дело и направляет ваш, покорный ей, ум на путь правды. Дитя ваше осталось бы на всю жизнь с своими пороками, если б, покоряясь вашим замечаниям, не старалось исправиться; никогда бы не утвердилось в каком-нибудь добром навыке, если б, из послушания вашим наставлениям, не нудило себя, оставляя свою волю, делать в известное время то, что именно вы приказываете: не много бы и вы сами сделали успехов в жизни нравственной, если б не подчинили себя властному надзору Церкви и благотворному руководству вообще Власти, которая бы своими распоряжениями возбуждала ваше сознание, представляла вам случаи к упражнению своей воли в добре… Вне этого подчинения Богоучрежденному надзору и власти, и об вас можно бы сказать тоже, что вы говорите об упрямом дитяти: «жалкий человек; чего от него ждать доброго, когда он так своеволен?» День за днем проживете вы на удачу жизнь свою, и потом на смертном одре должны будете повторять сами: «жалкий, сколько бы я мог сделать добра, если бы каждой минуте давал свое дело, даже если бы хотя в год по одной приобретал я добродетели, повинуясь закону Божию, который, действительно, нудил меня, руководил меня к преуспеянию в добре; но я взял свою душу в свою власть, и вот теперь должен предстать на суд Богу, обнаженный от всякого доброго дела!» Так, в зрелых летах раскаиваются люди, которые в детстве не умели ценить послушания; но для них есть еще больше или меньше возможности исправить вины детского несмыслия, вред от непослушания первоначальному руководству отца, матери, наставника: будет ли для вас время исправить зло от непокорности Богу и учрежденным от него над вами властям, когда вы сознаете это зло у самой могилы?… Страшная будущность; но спасет вас от нее Бог, если вы будете покорны Его святой воле и учрежденным от него вашим руководителям в жизни. В этой покорности сокрыт для вас — и только в ней источник счастья временного и упования блаженства вечного. Она изведет вас в ту истинно-блаженную широту, о которой говорил псалмопевец: хождах в широте, яко заповеди твоя взысках (Псал. 118, 45). Она поставит вас в такие отношения к Богу, от власти которого никто из нас никогда уклониться не может, что власть Божия над вами будет для вас не игом, а драгоценнейшим благом, воля Божия будет для вас не бременем, а утешением: первый источник счастья, невозможного для человека без устройства прежде всего надлежащих отношений его к Богу, но совершенно доступного для доброго христианина, видящего в Боге отца своего! Эта покорность поставит вас в ближайший и отрадный для вас союз с вашими ближними, по крайней мере, с добрейшими и достойнейшими из них: другой источник счастья, весьма важный для каждого человека, по природе ищущего общения с своими собратиями, но доступный вполне только христианину и в круге верных закону Божию христиан, связанных между собою общими началами духовной жизни, знающих цену мира и любви, какими одушевляются чада Божий, предупреждающих один другого в добре и во взаимных услугах! Эта покорность поставит вас в благоприятные отношения к внешнему миру, который тоже может более или менее способствовать вашему счастью; научит вас быть выше благ земных, употреблять, какие из них имеете, в меру, разумно и Богоугодно, не поставлять спокойствия своего духа в зависимость от благ, еще не принадлежащих вам, или и совсем не сужденных вам: новый источник счастья, доступный опять только истинному, доброму христианину, знающему сладость и терпения в скорбях и лишениях, и совершенной преданности воле Божией в счастии и богатстве! Эта покорность, и только она одна, откроет вам путь к постоянному преуспеянию в совершенствах, истинно достойных человека: еще один важнейший источник счастья в жизни, доступный только истинному христианину, покорному воле Господа, проложившего нам прямой путь к истинному совершенству своим законом, учреждением властей, направляющих нашу деятельность по Его закону! А будущность, вечность?… Ободряет нас и в отношении к ним верная и постоянная покорность воле Божией… Творите всегда волю Божию, и — вот вам неоценимый плод вашего святого труда: припомнится вам смерть, представится очам ума вашего ожидающий вас суд Божий; если вы истинно и постоянно покорны воле Божией, эта память смерти, ужасающая грешника, это представление неизбежного суда Божия, которое устрашает беспечного, будут для вас утешением… С спокойствием и радостью будете вы ожидать смерти, как успокоения от трудов, как предопределенного Богом времени приближения к Богу; с надеждою на беспредельную благость Господа будете вы ожидать преднареченного дня суда Божия, когда торжественно воздаст вам праведный Судия венец правды, заслуженный подвигом веры (2 Тим. 4, 7). Неоценимое благо! Спешите стяжать его беспрекословною преданностью воле Божией! Как бы я желал вам, думает христианин о тех из своих ближних, которые ропщут то на свои обстоятельства, то на несправедливость других, и никогда не знают спокойствия и счастья в жизни, как бы я желал вам сохранить на всю жизнь детское незлобие при детской чистоте сердца!… Припомните, други мои, мирные и счастливые дни вашего детства; посмотрите теперь на детей ваших… Как счастливы были вы в первые годы вашей жизни; как счастливы теперь на глазах ваших ваши невинные дети! От чего это? Изменился ли со времени вашего детства мир, окружающий вас? В другом ли мире живут ваши дети, счастливые  под кровом вашим? Мир-то все тот же, и так же можно находить в нем радости и счастье, как вы находили их в детстве; если в нем, по видимому, изсяк для вас источник счастья, то смотрите, вина этого не в том ли, что изменились — вы?.. В самом деле, что бы мешало вам быть столь же счастливыми в Божием мире, среди ваших братий, сколько счастливы ваши дети под вашим родительским кровом, если б вы всегда были также незлобивы и чисты, как ваши дети? Нужды и лишения, бедствия и скорби, постигающие вас в жизни? Но нечто похожее видим мы и в судьбе ваших детей в вашем доме: с родительскою предусмотрительностью, вы доставляете им всех удовольствий, каких бы они хотели; мало этого, не заставляете ли вы их иногда проливать горькие слезы под тяжестью тех наказаний, которыми надеетесь исправить их недостатки, — и что же? Подрывает ли это счастье ваших детей?.. Незлобивые, они напротив, еще с большею ласкою прибегают к вам, только что отерши слезы после наказания или какого-нибудь лишения; еще больше дорожат вашею ласкою, когда вы их удостаиваете ласки после того, как взыскали за вину… Старайтесь соблюсти в своем сердце туже любовь, туже благодарность к Отцу небесному, какую некогда питали к вашему отцу и матери, какую питают к вам ваши дети; и вы узнаете на деле, что можно быть счастливым и среди посылаемых Богом скорбей, в которых истинная вера и любовь к Богу, не забывающая в дни скорбей прежних радостей, видят только новый знак попечительной любви Божией… Несправедливость людей могла бы нарушать счастье и спокойствие ваше? — Послушал бы я вас, как бы вы стали успокаивать дитя свое, разладившее с своими братьями и сестрами; указал бы я вам на ваше дитя, чрез минуту опять готовое разделять свои чувства и забавы с тем, кто только, что его обидел; указал бы я вам на светлое и покойное лицо его, на покойный сон его после оскорбления, и сказал бы вам: «храните в ваших детях детское незлобие их сердца для собственного блага их, и сами учитесь у них незлобию». Будьте, как они, ласковы ко всем и каждому: доброта ваша будет привлекать к вам расположение ближних ваших и обезоружит в иную пору даже величайшего вашего недоброжелателя, которому совестно будет оскорбить вас… Будьте, как дети ваши, смиренны и услужливы, честию друг друга больша себе творяще (Фил. 2, 3): не из-за чего тогда будет возникнуть каким-нибудь неприятностям между вами и вашими ближними … Будьте, как дети, доверчивы, смотрите на каждого из своих ближних, не как на существо опасное, могущее сделать вам зло, но как именно на своего ближнего, который всегда готов принять в вас больше или меньше участия: тогда вы не будете во всяком неосторожном слове подозревать злонамеренности; тогда в самых явных оскорблениях вы найдете некое оправдание оскорбителю, или, смотря на несправедливости его к вам, как на опасные для него самого грехи, даже в состоянии будете придумать средство — благим победить злое и таким образом и зло пресечь в самом начале, и себе доставить истинно-христианское, небесное утешение; тогда, по крайней мере, вы не будете знать муки страсти мщения, которая, прежде чем что-нибудь успеет сделать вашему врагу, иссушит вас самих… А главное: храните детскую чистоту сердца; незлобие и мир души, как плод его, будут ее последствием. Сберегите свое сердце чистым от самолюбия и страстей: счастье будет вашим достоянием. Чуждые самолюбия, вы никогда не позволите себе упорно желать больше, чем имеете: и не будете знать горечи неудовлетворенных желаний, одного из самых обыкновенных источников человеческих бедствий; в смирении пред Богом, от которого исходит всякое даяние благое, никогда не позволите себе злоупотребить благом, которым пользуетесь, перейти меру наслаждения дарами Божиими: и вы не испытаете мук оскорбленной совести и горечи пресыщения, не узнаете еще двух источников мучительнейших скорбей. Свободные от страстей, вы никогда не отдадите себя в мучительную власть неразумного пожелания, которое бы ослепляло ваш ум, оковывало вашу волю, томило ваше сердце непрерывным беспокойством; вы никогда ни в чем не позволите себе слепо пролагать путь к своей цели, не разбирая ни средств, ни препятствий: и — никогда не узнаете муки беспокойных усилий в стремлении к ничтожной цели, не выкупаемых удовольствиями удовлетворения страсти, которая возрастает по мере удовлетворения; не услышите вокруг себя воплей обиженных вами, в слепом увлечении страсти, ближних ваших, — воплей, которые бы отравили всякую вашу радость, которые бы угрожали привлечь на вас— страшный гнев Божий… И какой прекрасный конец имела бы временная жизнь ваша, если б вы сохранили чистым сердце ваше! Напоминаю вам, как последнее, сильнейшее побуждение к хранению во всю жизнь детской чистоты сердца, обетование Спасителя: блажени чистий сердцем, яко тии Бога узрять (Мф. 5, 8). Глас вашего Господа и Спасителя, предрекающий вам, за чистоту сердца, такое блаженство, верно, найдет себе полное сочувствие в вашей душе!…

Во всяком случае, да не исходит из памяти вашей слово Господа: «истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном», блаженство которого предвкушает, в некиих начатках, еще здесь (Мф. 18, 3, 4).

10. Человек

Слово знакомое; дело касается нас самих; но, если спросить у нас о смысле нашего имени, много ли скажем? Если спросить нас о нас самих, о нашей природе, о том, что мы называем: «я», легко ли найдемся, что отвечать?

Сознание, составляющее отличительное свойство души человеческой, проясняет многое, но по частям, и готового полного ответа на вопрос: что есть человек? – мы от него не слышим. В бодрственном состоянии сознаем, что мы существуем. Но одно это сознание не дает нам понятия о нас. Прислушиваемся к более дробным заметкам о нас нашего самосознания; следим за тем, что проявляется в нашей природе и жизни, за потребностями, какие возникают, за внутренними силами, какие в нас проявляются, за делами, которые совершаем по воле или необходимости, за последствиями этих дел в нас и вне нас, за ходом внешних событий, которые так много значат в нашей судьбе и так мало зависят от нашей воли, так мало подчиняются иногда нашим желаниям. К чему же приводят нас такие опыты самонаблюдения? Как поймешь, что такое человек, среди этой непрерывной смены великого ничтожным, этой смеси высокого с недостойным, этой борьбы добра и зла, какие каждый примечает в себе самом, в своем лице – в одном лице, совмещающем столько противных одна другой вещей? Высокие стремления духа указывают здесь подобие ангела; грубые потребности тела поражают сходством человека с бессловесными. Страсти, унижающие нас до скотоподобия, и движения совести, свидетельствующие о союзе души нашей с миром высшим и о предназначении нашем в другой жизни; ум, то витающий в горних пространствах, то измышляющий средства к удовлетворению нечистых похотей и унизительных требований страстного увлечения; сердце, всем недовольное и всегда ко всему легко пристращающееся; воля, способная в одно время к подвигам величайшего самопожертвования, а в другое бессильная устоять против куска соблазнительной снеди; тело, то безусловно покорное сделанной привычке, хотя, может быть, иногда несколько и насильственной, то упорно-своевольное в своих требованиях, противодействующее духу и своею силою, и своею немощью: все это вместе дает понятие о человеке, но – такое странное, такое смутное! И вот начинаются возгласы: «я – человек! я тоже человек!» – возгласы, часто в одних устах имеющие в разное время поразительно-различный смысл. «Я человек», говорит смущаемый совестью грешник, думающий найти оправдание грехам своим в немощи человеческой, и на этом основании беспечно предается влечению страстей, не употребляй никаких мер противодействия любимым наклонностям греховным. «Я человек», говорит чрез несколько времени тот же грешник, но уже обременяемый памятью прежних дел, мучимый тоской раскаяния, стыдящийся самого себя, трепещущий от страха при мысли о Боге; н в этот раз с словом: «я человек» связуются в уме его представления совсем уже иные, мысль о достоинстве природы человеческой, грехом унижаемой, мысль о невозможности всегда оставаться в тине страстей, мысль о необходимости поправить себя при помощи свыше, о сладости состояния души человека чистого и добродетельного. «Я человек», твердит самолюбивый, упорно защищая свое достоинство и отстаивая свои более или менее действительные права пред другими, хотя сам бывает способен унизиться до самых недобросовестных мер к своему возвышению и к приобретению похвалы от людей. «Я человек», повторяет корыстолюбец, прилагая рубль к рублю или трепещущею рукою перебирая нажитое золото, и забывает, до какой степени становится он жалок, когда меняет на золото совесть, веру, честь и спокойствие свое. «Я человек», говорит беспечный в отношении к душе и чрез меру попечительный о временном покое тела, и проживает дни за днями в заботах о том только, что есть, что пить, как вернее убить время, каким бы образом побольше удовольствий доставить себе в жизни. И это человек?..

Поищем «человека» около себя – в этом множестве людей, нас окружающих: этот путь не будет ли вернее? Увы, и здесь – плохая надежда! Не мы первые начнем этот поиск; его начинали давно, и от него отступились давно. В этой разнообразной массе, в которой столько же различных лиц, сколько и различных сердец, и стремлений, и свойств (Притч. 27, 19), доберемся ли до чего-нибудь общего и единого? Здесь – поколение детей, населяющих колыбели: это люди? Что ж такое человек? Беспомощнейшее из животных, на первой поре жизни самое жалкое из созданий, неспособное прожить дня без сторонней опеки, тогда как какой-нибудь птенец умеет промыслить себе корму, едва вышедши на свет?.. Здесь – другое поколение, поколение людей отживших, покоющееся в других колыбелях – в гробах, зарытых в землю: и это люди? Что же такое человек? Существо, которое родится для того, чтобы умереть, способное умереть в первую минуту жизни, способное умереть в каждую минуту жизни?.. В средине между этими крайностями – между колыбелями и гробами – волнуется мир живущих со всеми его добродетелями и пороками, с его стройным внешним порядком и беспорядочными столкновениями страстей, с его счастьем и бедами, с его непрестанными встречами новорожденных людей и с непрестанными же воплями прощания с отшедшими: здесь жизнь, здесь человечество. Что же такое человек? Существо ли, которому нужно в мире очень немногое, или существо, для которого мало всех сокровищ мира? Существо ли, созданное для счастья и радости, или жертва скорбей, болезней, лишений? Раб это природы, которая дуновением ветра может отнять у него жизнь, или распорядитель и владыка земных тварей, пред искусством которого бессильна злоба и сила зверей, открыты тайники сокровищ, хранящихся в недрах земных, как и тайники сил, сокровенно пробегающих по земле и кажущимся мертвыми вещам? Хозяин он здесь, или гость? Что есть человек? Что потреба его? У людей потребности так разнообразны: но кому судить и определить потребности истинно-человеческие? Что благо его? Понятия о благе так различны, так относительны: что для одного благо, то для другого – ничто, что в одном отношения хорошо, то в других десяти худо, – как определишь блага, истинно-человеческие? Что зло его (Притч. 18, 7)? Послушай людей, кто на что жалуется, кто чем недоволен, что для кого зло: потеряешься в этом хаосе мнений и по людям не определишь, что составляет истинное зло для человека. Хорош этот путь наблюдений над людьми для изучения людей; но только тогда, когда есть уже точка зрения, с которой видны все люди и то, что есть общего у всех. А судить по кружку лиц, который около нас; от двадцати человек делать заключения о миллионах; по переходящим явлениям жизни составлять понятия о том, что есть в нас истинного и действительного, что должно быть в нас святого и достоуважаемого; от того только, что бывает у некоторых и часто служит только проявлением болезнейного состояния испорченных душ, заключать, что так непременно должно быть у всех: как ни нравится иным такой способ изучения человечества, в нем немного достоинства и заслуги, потому что в нем нет правды и разумного порядка, от него нет пользы и не может быть никаких зрелых плодов.

Не поможет ли горю наука? Испытай, но не увлекайся. Многое может сказать наука, но тоже по частям. Она по частям разобрала человека. Тут разлагают разсматривают его тело; там по смешанным с предположениями наблюдениям думают уловить образ души и склеивают системы, какие можно бы придумать для объяснения внутренней жизни человека; здесь трудятся над словом человека, в письменности ловя его ум и в сочетания букв и звуков, какими он выражал мысль, отыскивая некоторые постоянные законы; там полагают труд жизни на исследования прежних судеб человечества, изучая человека в делах его, записываемых век за веком историей. Массы книг, сложенных из наблюдений, исследований, догадок, открытий, предположений, ошибок и заблуждений по всем частям, готовы служить человеку, который бы хотел узнать себя. Но из всего того, чти скажут книги, что скажут чрез книги люди, которые составила книги, каждый, делая свое дело, не извлечешь последнего слова ответа на вопрос: что же такое человек? Вижу труп человека, послушный ножу анатома; слышу твердое слово урока о различных частях моего тела; дивлюсь вместе с исследователем устройству различных систем, входящих в состав моего организма и составляющих в нем одно дивное целое; отдаю должную дань чести и справедливости врачу, с пользою прилагающему наблюдения над мертвым трупом к болящему живому телу. Но труп – не человек и немного скажет о человеке, и в том, что скажет, немного утешительного найдется: посмотришь с грустью, и пойдешь с недоумением. Слышу слово о душе и невольно чувствую влечение внимательнее послушать этого слова: не услышу ли чего живого о живой душе? Много твердят здесь о законах действия сил души. На и после этого перечня сил души, которых круг то расширяется, то стесняется по усмотрению; после изложения законов действия сил душевных, описывающего душу, как бы какую-нибудь машину; после этого разбора души по частям, на основании явлений внешних и свидетельства чувства внутреннего, – разбора, по которому не всегда отличишь человека больного душою от здорового и не без труда составишь понятие о душе умирающего младенца, не без недоумения взглянешь на судьбу души, отшедшей из этого мира, – все по прежнему остаешься при вопросе: что же такое человек? При этих силах, которые мы в нем примечаем, при этих свойствах природы, которые изучаем в науке, при этих явлениях, часто неожиданных, иногда необъяснимых, – что такое человек?.. Нет, наука не выдумает истины, которой не способен сказать о себе сам человек. Он много наговорил и много наделал в продолжении веков; наука подслушивала его и следила за ним, дорожила каждым словом, отмечая, сколько возможно, проблески ума человеческого, записывала дела, думая, что в них, с отражением жизни, отразится человек. Спросите ж теперь у науки: что она подслушала и подметила? Тоже, что теперь живым глазом и ухом могли бы уловить мы, смотря на жизнь, нас окружающую. Люди думали то так, то иначе и о себе точно так же, как и обо всем, и вопросы, к которым сами приходили, важнейшие вопросы о мире и человеке, нетронутыми передали нам. Люди жили и действовали здесь так, там иначе, и вот сделали то и то: что же? Так ли должно было быть? Так ли только мог и должен был действовать человек? Дела, делавшиеся на удачу, или по влечению обстоятельств и составлявшие смесь увлечений с убеждениями, высоких доблестей с безнравственными страстями, ошибок и заблуждений с высокими стремлениями, надежд на улучшение с горестным разочарованием в могуществе мудрости человеческой, – дела, которых действительности не можешь отвергнуть точно также, как и их недостоинства, унизительного для человечества, – дела, свидетельствующие более о повреждении человека, чем о его природе, – на столько ли отразили в себе человека, чтобы по ним легко было угадать и определить: что такое человек?

Можно ли же, наконец, узнать, что такое человек? Можно так же, как и нужно. Между другими бедами, какие мы вызвали на себя грехом, и та беда была ведома на небе, что мы, потеряв общение с Богом, а потом и истинное ведение о Боге, потеряли и истинное понятие о себе и стали бродить в жизни, как слепые. И вот слышится оттуда глас, взывающий к нам, как к человекам: ««К вам, люди, взываю я, и к сынам человеческим голос мой!». То глас предвечной Премудрости Божией, ведающей тайну явления мира и явления нашего в мире, и хотящей научить нас путям истины и жизни. Поспешим сюда, вонмем гласу Премудрости Божией, воззвавшей нас к бытию, взывающей ко спасению. Хотите ли истины? Хотите ли спасения? «Послушайте наставления и будьте мудры, и не отступайте от него. Блажен человек, который слушает меня, бодрствуя каждый день у ворот моих и стоя на страже у дверей моих! Потому что, кто нашёл меня, тот нашёл жизнь, и получит благодать от Господа; А согрешающий против меня наносит вред душе своей: все ненавидящие меня любят смерть».» (Притч. 8, 4. 33. 21, 34-36).

«Велика вещь человек» (Притч. 20, 6), говорит Премудрость к утешению, к ободрению, к наставлению нашему. Человек! вслушайся в успокоительное слово твоего Господа; выясни себе силу его; запечатлей его в душе своей, носи его с собою, «как печать на мышце твоей, как печать на сердце твоем» (Песн. 2. 8, 6). Когда изучишь и усвоишь это живительное слово: внутренний свет озарит душу твою и получит в глазах твоих смысл все, что ты примечаешь в себе, что ты видишь вокруг себя – в колыбелях младенцев, на уединенном кладбище, в шумном городе, – что скажет тебе наука, досматривающаяся до последних черт иероглифов природы и жизни, но не имеющая у себя ключа к их смыслу; и веселее будешь ты смотреть на жизнь, и добрее будешь к другим, что особенно благоугодно Богу.

Мы не знали начала мира и никогда бы не узнали его, если бы не открыло нам тайны его слово Божие. А слово Божие, открывая тайну происхождения мира, на первой же странице книги Бытия открыло и тайну достоинства человеческого, вместе с словом о происхождении мира и человека. «Верою познаём, что веки устроены словом Божиим» (Евр. 11, 3) и не дерзаем приподнимать завесу дней творения более того, сколько открыла нам воля Божия, положившая грань, далее которой могут идти только мечтания человеческие, не имеющие опоры неопровержимой, ни властной силы непререкаемой истины. Но не можем без чувства глубочайшего умиления и благодарности читать первые  строки истории творения. Что за особенная милость от Творца вселенной к земле, такой, по сравнению, ничтожной между другими частями вселенной? Ее украшают бесчисленные роды растений, особенным словом Творца воззываемых к бытию; для нее засвечиваются на тверди небесной светила, пред которыми земля может казаться едва не точкою; ее населяют разнообразные роды животных, между которыми такою щедрою рукою разделены сила, красота, изобретательность: за что такое особливое внимание? для чего такая щедрость? Не земля входила, конечно, здесь в расчет, как вещь, которая нужна, была не сама по себе. Милости Божии изливались на нее, как на жилище человека, как на обитель миллионов людей, которые, по воле Создателя, должны были жить на земле. Для них-то поставлено здесь, солнце с своим светом; для них – для первых людей – особенным действием промышления насажден был рай. Пришло время, предустановленное в предвечном совете, когда нужно было дать прекрасно устроенной земле господина. Господь приходят, берет персть от земли, своего рукою создает тело – прекрасное тело, пред которым не может не благоговеть мудрость человеческая, Сам вдыхает в это тело дыхание жизни, и – се человек! Предмет особливых попечений Вседержителя, творение рук Его по телу, дыхание Его по душе, властитель земли, виновник того устройства мира, который мы теперь обнимаем своим взором и который так устроен был именно ради человека: вот человек! Не велика ли, по истине, вещь – человек?

На чем остановиться далее, – на предназначении ли к бессмертию по душе и телу, какое усвоено было человекам и объявлено в раю? – на страшной ли казни над соблазнителем жителей рая и на величайших обетованиях, данных падшим прародителям? – над делом ли милосерднейшего промышления Божия о падших людях, нравственного воспитания избранного народа и приготовления язычников к принятию Искупителя? На чем ни остановись, везде придешь к одному заключению: велика вещь человек! Не сам по себе велик он: что такое он сам по себе, получив самое бытие, как только дар милости вышней? Что великого в нем, не умевшим устоять в первоначальном чине, каким был почтен, каким был блажен в раю, променяв его на запрещенный плод древа? Что такое был бы он сам по себе, еслиб прогневанный Господь оставил его на собственную его волю, – он, который и при помощи закона, и при пособиях благодати, не умеет постоянно держаться на приличной высоте нравственного достоинства? Вот, чем велик он: образом Божиим в себе, бессмертною душою своею, благодатью Божиею, восстановляющею и охраняющею в нем образ Божий, ведущею к блаженному бессмертию душу его, приготовляющею к воскресению и жизни вечной самое тело его!

Посмотрите сюда, на сокровищницу веры и благодати, святую Церковь Божию: сколько здесь приготовлено разнообразных средств и пособий к нравственному нашему воспитанию и ко спасению! Сам Господь, единородный Сын Божий, приходил на землю, как жертва искупления нашего, принял нашу плоть, взял на Себя наши грехи, проповедал нам путь покаяния и спасения, отверз двери рая для верующих и кающихся: Господи! что есть человек, яко помниши его? или сын человечь, яко посещаеши его (Псал. 8, 5)? Хотите ли видеть, как для Него дорог человек? Пройдите воспоминанием веры путь Его земной жизни! Посмотрите, как Он обращается с людьми: дети обступают Его; Он приближает их к Себе, объемлет, благословляет: это в божественных очах Его – вернейшие наследники царствия Божия, имеющие уже покровителей на небе – Ангелов Хранителей, выну зрящих лице Отца небесного! Мытари и грешники, преследуемые судом и насмешкою людскою, приходят к Нему или приводятся к Нему: что услышат они от Безгрешного? Они слышат слово прощения, успокоительной надежды, духовной цельбы: Я пришел, говорит Он, взыскать и спасти погибшего! Злобные враги Его с злою радостью окружают крест Его, торжествуя адскую победу: ужели и теперь не разразятся громы, не разверзнется земля, слово вечного проклятия не положит на них кару, достойную богоубийства?.. Нет! Отче! отпусти им: не ведят бо что творят, — слышится из уст Распятаго! А ныне? Не тоже ли продолжается и доныне в царстве благодати Христовой? Ко всем простирается спасительное кроткое слово проповеди Христовой; для всех открыта благодать таинств! Ты грешен? Спеши ко Христу, к Церкви Его. Здесь готово тебе утешение, прощение, подкрепление. Душа и тело твое, святые стремления духа твоего, и болезни души твоей, и немощи тела твоего – ничто не забыто! Желаешь совершенства духовного? Приходи: Господь освятит желание твое и Сам ополчится окрест тебя! Болишь душою? Он уже близ тебя, Он уже ждет твоего покаяния, Он уже зовет тебя к покаянию! Немоществуешь телом? Благодать Его готова принести тебе исцеление вместе с отпущением грехов. Явится в мир младенец? Он уже приемлет его в царство свое, омыв в водах крещения. Умирает человек? Ближние его становятся далече от него, питая страх к трупу, незадолго пред тем окруженному всевозможными заботами и угождениями; а Господь приемлет его под кров Церкви своей, окружает святынею, таинственно уготовляет тело к мирному покою в могиле! Господи, Господи! «что есть человек, яко помниши его?».

Присмотрись к нравственному законоположению христианскому. Здесь, где выражена воля Божия о человеке, указано вместе, чем может и должен быть человек. Когда вникнешь в закон, увидишь, что, по истине, велика вещь человек. Он, по духу законоположения Христова, гражданин неба по душе и телу, приготовляемым и воспитываемым для неба. Жизнь его – не самослучайное бытие, не сцепление случайностей, не оставляющих следа: она – дарование Божие, самим Богом охраняемое и управляемое, предоставленное человеку в обладание под страхом ответственности пред Богом, как срок и средство приготовления к небу. Какие высокие, благородные силы вложены в душу человека, разум, существенное отличие человека между земными тварями, который дает человеку возможность понять себя и для своей деятельности наперед определить цель и порядок, и осмыслить каждое самое безразличнее дело жизни; самовластная воля, делающая человека ответственным господином своей деятельности и вместе существом, способным благородно действовать по однажды принятому началу; совесть – также отличительная сила души человеческой, имеющая предназначение побуждать человека жить для Бога и по Богу, следить за его деятельностью и ободрять его в труде добродетели то угрозами, то похвалами, которые дороже всех похвал и наград внешних! Какой обширный круг деятельности предназначен человеку – этому, по-видимому, слабому существу, такому недолговечному, такому непостоянному в своих стремлениях и желаниях! Закон Божий ведет его к преуспеянию в служении Богу, к которому обращает его душу и тело, возводя его от дел богопочитания внешних, освящающих движения тела в подвиг служения Богу, к высочайшим добродетелям внутреннего духовного служения – к вере, святой и освятительной по предмету, успокоительной и живительной по влиянию, иногда чудодейственной по силе, – к надежде, которая столько же услаждает жизнь, сколько и возвышает душу, возводя ее от персти земной к чаемой славе небесной, заставляя человека на земле жить для неба и достойно неба, – к любви, никогда не умирающей, увлекающей и приковывающей странствующую по земле душу к небу, к Богу, одушевляющей человека в стремлениях к подвигам и добродетелям, о которых, по-видимому, помыслить не могли бы плоть и кровь, являющей в людях – обратите взор к святым подвижникам веры и благочестия – ангелов во плоти… А молитва – плод и обнаружение веры, надежды и любви?.. Мы, может быть, не знаем еще цены этой добродетели, этого преимущества, этого дара, который составляет первое занятие и лучшее из наслаждений мира духов чистых и бесплотных. Можем однакож понимать, как велик этот дар, как велико преимущество быть человеком, то есть, существом, которое еще здесь, во плоти, имеет возможность молитвенно собеседовать с Богом, словом молитвы проникать до престола Всевышного и привлекать дух благодати, и упоеваться блаженством в Боге, и вносить в мир чудодейственную силу молитвы!.. Остановимся на одном пока этом призвания человека, оставляя в стороне подвиги служения человечеству, степени личного самоусовершения, к каким тоже ведет нас закон Божий, усматривая в нас, в нашей душе и жизни, сокровищницу бесчисленных добродетелей, которые нужно только вызвать, возбудить, воспитать. Довольно, очень довольно оценить высоту добродетелей служения Богу, к каким признает нас способными закон Божий и ведет воля и благодать Божия, чтобы понять, что, по истине, велика вещь человек!

Все это знает и без науки добрый христианин из уст Церкви; и как хороша бывает его жизнь, просветленная верою, как светла его душа, как все светло вокруг него! Как бы хорошо было, если и поклонник науки, приносящей большую долю пользы человеку, вносил свет веры в примрак своих исследований, догадок, наблюдений, плетущих цепь вопросов без ответов! Каким бы ясным языком заговорила с ним наука и жизнь, вне света веры представляющая наблюдению только внешнюю сторону и приучающая одностороннего наблюдателя довольствоваться одною только видимостью!

Вне света веры, сознание наше не знает, что сказать о дивном сочетании в нашем лице духа и тела, не умеет определить взаимных отношений их между собою. Вера проясняет это и примиряет кажущееся противоречие в природе человека. Не унижение духа видит она в союзе его с телом, а особливо высокое предназначение человека – представить в перстной плоти живую жертву Богу от лица мира вещественного и возвести тело к бессмертию. Не безысходную борьбу видит вера в противоборствующих друг другу движениях плоти и стремлениях духа, а ценный подвиг возвышения духа к нравственному совершенству и очищения и облагорожения тела служением духу. Помни это, человек, и смелою стопою всходи на труд, к которому призывает тебя Бог, уготовивший для тебя блаженство неба и создавший тебя для блаженства небесного. Одухотвори плоть: вот твое призвание! Живи духом, борясь с плотию: вот твой главный труд в жизни теперь, когда грех усилил в тебе влияние плоти и отделил дух твой от Бога и от неба. Несколько времени плоть будет вопиять, жалобно прося пощады своим страстям. Перенеси искушение, имея в виду, что преобладание духа есть именно благо и для тела, которое таким образом приготовляется к блаженному, бессмертию вместе с духом. Что дальше, то больше будет давать тебе утешений жизнь, которая не будет уже казаться тебе странным сплетением случайностей, а напротив, будет в глазах твоих великим делом твоего Творца и Спасителя, ведущего тебя к цели, давно предназначенной, – священным трудом твоим, в котором нет мелочей и вещей случайных и безразличных, когда все в ней может быть обращено в служение Богу и в заслугу пред Богом, под влиянием и управлением верующего духа, стремящегося к Богу. Что дальше, то светлее будет становиться для тебя самая мрачная сторона жизни – смерть, которой люди так бояться. Бессмертному духу, чающему воскресения самых тел, возлюбленнейшему созданию Божию, окруженному, объятому со всех сторон дарами благодати Божией, приближающими нас к горнему миру, чего бояться смерти?

Вне света веры, наблюдения над людьми немного приносят отрады. Преждевременная смерть, лишения и скорби, страсти и пороки, встречаемые всюду – что отрадного? Но все это видит и вера; все это ведомо и Богу. Однако ж вера не отчаивается, и Бог еще милосердует к нам. Посмотри сам с высоты убеждений веры, от прага Церкви Божией на мир: не увидишь ли светлой стороны картины? Преждевременная смерть! О, ее очень часто оплакивают отцы и матери, зарывающие в землю свои утешения – детей своих, едва только успевших явиться в мир и вкусить жизнь! Но наша радость и скорбь бывают часто одинаково неразумны, а еще чаще только самолюбивы. Не для этой собственно жизни являемся мы в мир; не все в один срок приготовляемся хорошо к жизни другой: вот причина, почему общего срока для всех не назначено, а каждого берет к себе Бог в свое время, когда для кого лучше. Оставим же в покое отошедшие к другой жизни души, которые, быть может, там желали бы, чтобы мы скорее соединились с ними, достойно приготовивши себя для неба. Поспешим сами жить так, чтобы для нас смерть не была преждевременна, не предупредила часа, когда мы думаем сделаться лучше. Нас страшит холодная, мрачная могила: если б мы представляли чаще обилие жизни, света, блаженства, разлитых там, за гробом, мы говорили бы иное и поступали бы иначе. Лишения, скорби? Тяжелое было бы бремя жизнь наша, если б скорби и лишения налетали на нас, как тучи, случайно гонимые ветром. Но утешься, человек, драгоценнейшее создание Божие, предмет всепромыслительных попечений Искупителя грешных! У Отца щедрот, промышляющего и о птице небесной, ничего не делается даром и без цели в отношении к тебе. Как отец, Он промышляет о тебе, избирая для тебя то, что для тебя лучше, для твоей будущности лучше, для твоей вечности лучше. Ты беден? Ужели ты думаешь, что Тот, Кто создал все сокровища вселенной, не нашел бы довольно золота, чтоб тебя успокоить, если б это было нужно для тебя? Но Он видит, что ты будешь лучше и достойнее в нужде: в нужде и держит тебя. Не бойся: так не навсегда, как не навсегда мы посылаемся на землю. Придет время, возьмет Он тебя к себе, откроет пред тобою, если будешь достоин, сокровищницу благ, каких теперь тебе и на мысль не приходить. Потерпи до времени преднареченного дня воздаяния. Тогда узнаешь, как благ твой Отец небесный!. Страсти и пороки людские? Не спеши роптать на них и осуждать их, человек, сам обложенный немощью и, конечно, не имеющий, по совести, права поднять камень на грешника-собрата! Не новость подметил ты в мире грех; не на твою ответственность отдал Бог мир, который оставил существовать и после греха. Не унывай и сам, когда приметишь в себе немощи, которых не хотел бы видеть в себе. Смирись пред Господом, тварь, взысканная Господом! Преклонись пред величием милосердия Его, устроившего на грешной земле царство благодати своей, врачебницу грешников – святую Церковь Свою, готовую принять, омыть, спасти всякого грешника, мало-по-малу сопровождающую в горний мир грешников, омытых, исцеленных! Поспеши сам под кров благодати и Церкви, и спеши всякий раз, когда начинает тебя смущать совесть; зови туда, влеки туда своего собрата, как повлек бы его в больницу, если б увидел его пораженным опасною болезнью и бессильным дойти до врача своими ногами. Я человек существо немощное, всегда способное пасть; но я человек, существо живое и для жизни созданное: мне нельзя оставаться в сени смертной; я человек существо, возлюбленное Богом и созданное для Бога, и паки воссозданное и воссозидающееся о Господе моем Иисусе Христе: я должен спешить омыться, очиститься, исправиться. Пасть – моя немощь: но пребывать во грехе доля диавола, моя погибель!

Вне света веры, наука не проясняет жизни и часто «прилагаяй разум прилагает только болезнь сердцу». Кто ж виноват? Бери у науки то, что она может сказать; а чего недостает, дополняй из других источников и, главным образом, из неоскудевающего источника веры. Наука раскрывает для любознательных сокровенные внутренние органы человеческого тела; как движется рука и нога, как обращается кровь. Изучив тело по руководству науки, спроси о нем у веры, которая доскажет то, чего не договорила наука. Наука говорит, как движется рука и нога; вера проясняет, отчего одно движение одобряется внутренним голосом совести, а другое осуждается; учит, на какие дела надобно быть скорым, на какие медленным, в каком употреблении рука служит благу души. Наука скажет тебе о разложении тела в могиле; вера расскажет о сложении тела первого человека рукою Создателя, о начатках жизни и семени воскресения в погребаемом теле; поведает тайну бессмертия тела, имеющего восстать некогда в славе. Другая наука, по догадкам и соображениям, опишет проявления души и скажет нечто о существе ее, по крайней мере, об отличительных ее свойствах, расскажет, чем отличается человек от животного. Вера дополнит то, чего не доскажет эта наука, укажет, чем человек подобен духам бессмертным, что в нем так любезно Богу, что Сам Бог приходит к человеку, чтобы спасти его. Наука ознакомит, сколько может, с силами души, в ней сокрытыми: вера научит употреблению этих сил согласно с совестью и с будущностью, предназначенною человеку. Иные науки расскажут нам о ходе мысли человеческой, неутомимо, хотя безуспешно, работавшей над истиною и пробивавшейся от времени до времени в метком слове; о ходе дел человеческих, о судьбах народов, о действиях частных лиц. Вера дополнит ту и другую. К одной добавить объяснения, отчего людям не жилось спокойно в неведении, отчего, с другой стороны, безуспешны были попытки веков к открытию истины. Другую дополнит в тех значительных пробелах, которые возбуждают самые живые и самые неразрешимые вопросы; укажет действующую силу Провидения, управляющую судьбой царств и народов; откроет целый ряд событий от первых дней мира до наших дней, ряд особенных действий Промысла, направленных ко спасению мира, ряд действий, который прольет свет на все сплетение судеб мира, для неверующего ума странных и непостижимых, скажет нам, к утешению, что вся эта история мира есть только вступительная часть истории человечества, которому предстоит вечность; скажет нам, к назиданию, что в самых скудных останках сведений о том или другом царстве, народе, человеке, всегда есть для нас поучительный урок, который дает лучший и полнейший смысл всей истории отжившего человечества: «люди не вечны на земле; они на земле только гости. Блажен тот, кто в короткое время существования на земле мог и умел посеять много добра для будущей жатвы – славы!»

Конец слова: Бога бойся и заповеди его храни: яко сие всяк человек (Еккл. 12, 13). Якоже егда птица отлетит от гнезда своего; тако человек порабощается, егда устранится от своих мест (Прит. 27, 8). Держись своего места, человек, созданное по образу Божию, возлюбленное Богу и по падении, искупленное Богом, создание Божие! Держись крова Бога небесного, крова Отца твоего: вот твое место! Отлетишь отсюда мыслию? Одолеют тебя помыслы сомнительные. Отлетишь сердцем? Как враны, нападут на тебя страсти. Отклонишься волею и делами? Поработят тебя в вечную неволю и в вечную муку свою враги твоего Бога и твоего спасения! Блажен муж, иже в премудрости умрет и иже в разуме своем поучается святыни: размышляяй пути ея в сердце своем и в сокровенных ея уразумится. Изыди в след ея, яко изследник, и на путех ея приседи (Сир. 14, 21-23). Бояйся Господа сотворит сие, и держайся закона постигнет ю. И срящет его, яко мати и яко жена девства приимет и: ухлебить его хлебом разума и водою премудрости напоит и. Утвердится на ней и не преклонится, и до нея пристанет и не постыдится. И вознесет его паче искренних его. Веселие и венец радости и имя вечно наследит (15, 1-6).

11. Надежда

Кто живет и не надеется (Еккл. 9, 4)? Дитя, только начинающее приходить в смысл, спокойное под кровом отца, среди ласк матери, весело смотрящее в будущность, от которой ждет радостей; зрелый муж, с уверенностью принимающийся за дела и терпеливо ожидающий плода от трудов своих; преклонный старец, отживающий век свой, но все еще с радостью ожидающий следующего дня, может быть, последнего, — все они живут надеждою. Счастливец, который доверчиво смотрит на свои сокровища и на свои будущие годы и только изобретает разнообразные способы, как употребить свое здоровье, богатство, нравственное значение в обществе, и изнеможенный бедняк, под рубищем, на жалком ложе, пересчитывающий медленные часы долгих дней нужды и болезни, но еще рисующий себе в воображении красные дни здоровья и довольства: оба счастливы, каждый по своему, надеждою. Земледелец у покрытой снегом нивы своей, хранящей семена его; воин на кровавом поле брани между страхом смерти и ожиданием славы; предприимчивый торговец у берега моря, которому вверил свое достояние; художник, ученый над своим многолетним трудом, который то восхищает, то гнетет его собою; владетель в думе о своих подвластных; духовный пастырь среди забот о своем стаде; праведник в своих святых стремлениях и подвигах; грешник среди слез и молитв покаяния: чем все они одушевляются, поддерживают бодрость сил, терпение и постоянство в трудах, великодушную решимость на труд исправления допущенного волею или неволею зла? Надеждою! Отнимите у них надежду: что будет?

Но надежда, могущая быть опорою жизни и источником довольства жизнью, и надежды, которыми люди искусственно возбуждают и веселят себя, вещи различные. И если первую надобно всячески усиливаться стяжать и хранить, то последние справедливо стараться ослаблять и исторгать из своего сердца всякому, кто смотрит на жизнь не как на игру или на труд существования без цели, и надежду понимает не как мечту, которою от времени до времени надобно обольщать себя более или менее намеренно, чтобы только существовать без скуки. Избави Бог потерять упование христианское, одно достойное имени истинной надежды: с потерею его человек, действительно, терял бы все бодрость духа, покой, счастье. А эти надежды, которые пресмыкаются в персти земной, которые меняются с каждым днем и изменяют нам прежде, чем мы успели утвердиться в них, — надежды несмысленные, отнимающие цену у каждого нравственного труда, — надежды ложные, которые ведут к тем более горькому разочарованию, чем больше обольщали нас прежде, надежды преступные, которые диавол всевает в души наши, пролагая верный путь к погибели: прочь они от нас! Если нельзя их исторгнуть без боли сердца: перенесем боль, как переносит страдания несчастный, у которого, для спасения жизни, отнимают руку или ногу; только да исчезнут в нас эти зародыши горя на земле, муки за гробом!

Надежды несмысленные: сколько их встретишь на каждом шагу, в круге людей, которые живут, никогда не думая о жизни, в надежде прожить как-нибудь! Вот пред нами беспечный ленивец, перебивающийся кое-как изо-дня в день, довольный тем, что сыт ныне, не знающий, как проживет завтра, знающий только то, что ныне был сыт без труда и завтра о труде не будет думать, спокойный в надежде, что как-нибудь будет сыт. Жалкое и недостойно создание! Что из него будет? Что будет с ним, когда потворствовавший ему случай изменит ему, обманет надежды, отнимет возможность даже пройти за куском готового хлеба? Что было бы с обществом, в котором расплодились бы такие люди недостойные? О, ничего не может быть справедливее того презрения, каким покрывает таких людей суд людской, того преследования, каким угрожает этой язве обществ власть общественная! Вот пред нами целая толпа полудеятельных, полуленивых людей, которые суетятся больше людей трудолюбивых, принимаясь в урочное время за привычный труд, или меняя беспрестанно одно дело на другое со всею поспешностью человека, которому хотелось бы поскорее сбросить с себя все дела, и ничего не сделают, как следует, все делают как нибудь—в надежде, что, может быть, будет хорошо, дело само собою сделается хорошо. Не ходите далеко за тем, чтобы видеть этих людей, о которых не знаешь, что сказать, больше ли они смешны, или жалки. Там, ―вдали от наших городов, в скромных селениях людей, мало привыкших мыслить о чем бы то ни было, ― там встретили бы мы, конечно, очень не мало опытов несмысленных надежд. Недоработанное поле, засеянное торопливою рукой, разваливающаяся хижина, оставленная без поправки в надежде, что, может быть, простоит еще зиму, — едва прикрытые рубищем дети, оставленные без надзора под беспрепятственным влиянием стихий, или покинутые без всякой помощи среди болезни, в надежде, что болезнь сама собою, может быть, пройдет, ―такие вещи у простых людей очень — очень не редки. Но если присмотреться внимательно, не так же ли много несмысленных надежд и там, где невежество и неосмотрительность считаются непростительнейшим пороком, и здесь эти надежды не тем ли недостойнее, чем шире, важнее, благороднее круг деятельности людей, более образованных, более достаточных? Воспитанник школы, выгадывающий от уроков время для шалостей и забав, не смущаемый однако ж совестью в надежде, что на испытаниях и потом на службе, к которой он готовится, сами собою придут ему в голову все нужные сведения, ― не больше ли жалок, и виновен, чем какой-нибудь простолюдин, ожидающий, что нужда научит его делу? Ослепленные страстью молодые люди, вступающие в супружество с одним только запасом любви, без внимания к советам старших, без надёжного обеспечения в будущем, без отчетливых планов касательно своего последующего образа жизни, счастливые любовью и надеждою, что быть не может, чтоб у них не шло все хорошо само собою, ― не гораздо ли несмысленнее действуют они, чем какой-нибудь торопливый простак, с двумя бревнами начинающий строить хижину, в надежде, что стоит только начать постройку, а материал придет? Беспечные родители, или слишком любящие себя и свой покой, или слишком пристрастные к детям, предоставляющие времени поправить недостатки детей и лучшим обстоятельствам дать им надлежащее образование, — всякого намеренного участия в судьбе детей своих чуждающиеся, а между тем упорствующие в ожидании, что дети их будут прекрасные люди, сами собою сделаются, непременно сделаются прекрасными людьми, — много ли смысленнее действуют такие родители, чем какая-нибудь в простоте живущая мать, для которой нет надобности, сыты ли, чисты ли ее дети? Люди небрежные в делах службы; люди, криводушные в своих оборотах; люди дерзкие и самонадеянные, которые за все берутся и все позволяют себе в надежде, что обман и наглость как-нибудь сойдут им с рук…. Все это не образцы ли несмысленных надежд, жалких и недостойных? Но что до других? Присмотримся поближе к себе самим, нет ли в нас самих, чего-нибудь похожего на эти надежды, которые в других кажутся нам жалкими и недостойными? Мы осторожны в поступках, осмотрительны в предприятиях, столько же, может быть, благоразумны, сколько и деятельны в своей повседневной жизни, в устройстве своего временного благосостояния… Но, с такими усилиями стараясь предусмотреть ближайшую будущность свою и дорогих нашему сердцу наших детей, сродников, друзей, уделяем ли мы хоть сколько-нибудь внимания той несомненной для нас будущности, о которой можем сказать только то, что она, может быть, ближе к нам, чем следующий час, а по своему продолжению бесконечна? Стараясь по возможности успокоить себя на все время земной жизни, неопределенное время, употребляем ли хотя какие-нибудь меры к благоустройству своей вечной жизни за гробом? Увы, для этой грозной будущности мы закрываем глаза, стараясь об ней не думать: несмысленная безнадежность, тем более жалкая, что дело идет о вечной судьбе нашей, тем более недостойная, чем чаще встречаются у нас случаи, напоминающие о смерти и о другой жизни, чем легче было бы для нас проникнуть в другой мир при помощи откровения и Церкви! Уделим же и себе часть того сожаления, с каким смотрим на несмысленные надежды людей, думающих прожить на земле как-нибудь, или лучше будем о себе самих жалеть больше, нежели об этих людях. Они жалки, действительно жалки: скольким несчастиям пролагают путь их несмысленные надежды, беспрестанно разрушающиеся и исчезающие! Сколько добра, счастья и довольства теряют эти люди, делающие все, не как должно, и не имеющие возможности извлечь из своего труда пользы, сколько бы можно! Неустройства домашние, лишения и потери, бедность и постоянная нужда вот жалкий жребий этих людей, у которых труд не ведет к покою и хлеб бывает не в сытость. Но―мы, с своими несмысленными надеждами в отношении к вечности, жальче их: потому что потери наши больше их; потому что в самых потерях своих мы виновнее их. Легкомысленные в своих стремлениях и заботах, в своих предприятиях и делах, в своих развлечениях и забавах, безчисленных и разнообразных, похищающих все наше время и не дающих нам возможности подумать о себе, о цели существования, о конце жизни, с закрытыми глазами идем мы вперед, с каждою минутою приближаясь к часу смерти, когда безвозвратно-отлетающая жизнь будет пролетать пред нашею совестью в тяжких воспоминаниях, а впереди откроется другой мир, для которого мы себя не приготовили, другая жизнь, в которую должны вступить без всякой надежды, с одним страхом. Ленивый бедняк, голодающий и мерзнущий после беспечно проведённого лета, может еще утешать себя надеждою, что еще будет время, когда он в состоянии будет трудиться, может найти себе какую-нибудь работу, чтобы достать хлеба, — а у нас впереди будет только суд и наказание: как возвратишь жизнь? Чем там заменишь труд спасения, для которого упущено время? Обедневший богач, несмысленным надеждам пожертвовавший своим состоянием, по нужде удовольствуется куском хлеба: что нам останется там, где можно только или бесконечно блаженствовать, или вечно мучиться, быть в раю или в аде? Ничего, кроме страданий! Мы не злоупотребляли жизнью, а только легкомысленно не употребляли ее, как должно, сообразно с назначением? Что же? Этим можем успокаивать себя? Увы, нет! Школьник теряет время ученья несмысленно, как дитя; но вы отвергаете его, как ни к чему неспособного, когда, пришедши в возраст и раскаяние, он, как милости, просит у вас места и дела, на которое имел бы право, если б, как должно, приготовил себя. Вам не совестно отказать в подаянии, или, по крайней мере, сделать некоторый укор нищему, который легкомысленно убил молодые годы, несмысленно истратил силы, по неведению упустил время, когда мог бы приобрести состояние. Так поступит с нами и наша совесть в то время, когда мы станем на грани между потерянною жизнию временною и легкомысленно отвергнутым блаженством вечным. О, как горько будет нам тогда слышать от ней: в ваших руках была жизнь, преисполненная дарований всещедраго Господа: на что употреблена она, на что употреблены дары разума и воли, все дарования спасающей благодати? Вам предуготовано было это блаженство, каким преисполнена вечная жизнь в Божием рае: на что променяли, из-за чего пренебрегли вы это блаженство? Много ли, особенно при помощи откровения, много ли усилий нужно было, чтобы понять, что жизнь не случайная игра, что духовные силы и дарования не случайная роскошь, что проповедуемая Евангелием цель жизни не мечта? Вы не хотели понять этого? Не хотели об этом думать? Вините же теперь себя самих, что оказываетесь недостойными блаженства небесного, что, не хотев заслужить рая, проложили себе дорогу в ад!.. О, да избавит нас Господь от муки услышать такой приговор! Когда придется увидеть несчастного, губящего свою внешнюю судьбу из-за несмысленных надежд, и с уст будет проситься слово совета ему, — прибережем частичку этого участия и совета и для себя самих: бедный, он много пострадает из-за своего несмыслия! Бедные, не поплатились бы мы вечною судьбою за свои несмысленные надежды!..

Есть не мало и надежд ложных, которых обманчивость легко понять каждому, кто об них поразмыслит, но которые тем не менее принимаются у людей за чистую монету и увлекают их на каждом шагу. Боже мой, Боже мой! До чего иногда доходим мы в своих стремлениях и чаяниях, и на каких шатких и ломких опорах покоится наша уверенность в отношении к будущему! Пощадите честь своего разума и счастие своих будущих дней, вы, которые все благо свое полагаете в деньгах, в почестях, в удовольствиях жизни, изо-дня в день переносите мечты свои, утешая себя надеждою красных дней довольства, почета, веселия, и о том только хлопочете, чтобы поскорее приблизить к себе эти дни, это довольство, почет, веселье. Увы, тот день, в который (если вы доживете до него, губя годы в стремлении к мечтательному счастью) желанное благо будет достигнуто вами, пред вами опять откроется будущее с тою же пустотою, с теми же потребностями новых стремлений, от каких вы думали избавиться: вы будете перебирать в руках своих нажитые деньги, и звук золота в руках ваших будет отзываться в вашей душе не успокоительной вестью: нет, нет! это еще несчастие жизни! Вы будете взвешивать достигнутые наконец почести, которые займут вас на несколько дней, и в заключение придете к мысли опять доискиваться новых преимуществ в надежде в них найти то, чего не нашли в первых приобретениях, и с опасностью в других найти не больше удовлетворения своему духу. Вы будете задумываться среди забав и увеселений, которых с усилием искали, не находя в них довольства; будете умножать их, и чем больше будете умножать, тем полнее будет ваше разочарование. Пощадите себя вы, которые привыкли рассчитывать в жизни на свои силы, на покровительства, на прочность вашего положения в мире. Увы, как часто самые, по видимому, верные расчёты человеческие рассеиваются, как прах пред ветром! Бог дал нам силы ума и воли для управления жизнью, но не предоставил нам нашей жизни, начинающейся не по нашей воле, оканчивающейся не по нашим расчётам. Когда мы развиваем пред своим воображением разнообразные планы касательно нашей будущности, невидимая рука уже, может быть, начертала над нами приговор, что дни наши исчислены. Когда в легкомысленных мечтах только о счастии временной жизни мы начинаем рассчитанные предприятия в полной уверенности успеха и, быть может, с хвастливой радостью о будущем несомненном успехе, — в те именно минуты, когда мы начинаем считать себя почти уже обладателями желанного блага, вышняя десница, указующая нам другия стремления и направляющая нас совсем к другим целям, изменяет окружающие нас обстоятельства. И с какою ужасающею лёгкостью исчезают в таких случаях наши мечтательные надежды, для погибели которых нужно иногда только одно дуновение ветра, одна искра огня, один неосторожный шаг, одна из тех мелких случайностей, которых миллионы проходят для нас без следа, и ничтожнейшая в состоянии в один миг отнять у нас жизнь, покровителей, достояние!. А что же такое мы в подобных случаях, у гроба, который уносит все наши надежды, над пеплом наших жилищ, над прахом погибшего достояния? Жалкие создания, которые потому именно несчастны, что все свои надежды приковали к человеку, которого в каждую минуту могла отнять у нас могила, —к достоянию, которому угрожала каждая искра огня!.. И пусть бы эти ложные надежды простирались только на одну нашу временную жизнь и на одни земные отношения и обстоятельства; пусть бы вели только к разочарованию, более или менее горькому, к более или менее болезненным переворотам в нашей временной судьбе. Увы, прокравшись в сердце, они занимают в нем все изгибы, не оставляя никакого места упованиям высшим, и обманывая нас во времени—для горя, обманывают в отношении к вечности — в вечную погибель нашу! Остановись мечтательное воображение, принявшееся за душеубийственную работу обольщения моей совести и здравого разума! Не смей говорить мне, что еще будет время для труда Богоугождения и спасения — дни зрелого мужества и старости, когда удобно будет заняться делами благочестия.. Будет? Кто же тебя уверил в этом? А если не будет? Жизнь самое неверное сокровище: кто этого не знает? Вечная мука страшна: кто этого не понимает? Будем же помнить, что каждая минута — шаг в жизни, которая уходит, шаг к смерти, которая приближается не по рассчитанному и открытому нам размеру… Может быть, теперешняя минута моя одна из последних: что же будет со мною, когда место легкомысленных надежд вдруг займет ужасающая действительность другой жизни?

Но если недостойно и опасно пресмыкаться только в тине земных надежд, то, с другой стороны, страшно и с дерзостью смотреть в беспредельную будущность вечности. А и то бывает: чего не делает наше злое сердце из самых драгоценнейших чувств, из самых священных сокровищ жизни! Колеблющиеся между небом и землею, — небом, которого боимся, и землею, которую любим, какое жалкое употребление делаем мы иногда из святого упования, приковывая самые священные надежды к самым недостойным делам нашей жизни, с упорством ожидая несомненного выполнения самых суетных своих желаний! Верующие только умом, нечистые сердцем, мы дерзаем иногда призывать Бога на помощь в делах, которые представляют нам выгоды, но не утешают нашей совести; дерзаем с уверенностью думать, что наши честолюбивые планы, корыстолюбивые расчёты, сластолюбивые предприятия непременно будут иметь благословенный конец под несомненным благословением Божиим… Постой, неосторожный исповедник упования не христианского! Не в том сила, что ты не забываешь призвать Бога, начиная дело: достойно ли дело призывания имени Божия? Не кощунство ли—призывание помощи Божией в деле, которое противно воле Божией? Ты уповаешь на помощь свыше, потому что ты усердно помолился? Смотри, эта молитва, самонадеянная и упорная, есть ли молитва упования, которое надеется, но не требует? —есть ли молитва веры, которая прежде всего благоговейно страшится величия и святости Божией, высочайшей свободы власти Божией? Знай, что бывает и молитва в грех, может быть и надежда в грех. ―Самолюбивые до последних изгибов сердца, тяжелые на труд и скорые в оценке своих достоинств, мы дерзаем иногда предупреждать праведный суд Божий и страх будущих мук препобеждаем в себе смиренным на словах, преисполненным гордости в самом существе своем, представлением своих заслуг, своей праведности: новый вид преступной надежды, которой исход — несомненная гибель! Увы, мечтательный праведник! Если б все добродетели олицетворились в тебе долгим трудом ревностного подвижничества, и в таком случае твоя надежда на одни свои заслуги — мечта! Перейдешь ты в другой мир, предстанешь на суд Божий: дерзнешь ли и там пред лицем самого Бога предъявлять свои права на блаженство, которое дать нам была одна чистая воля Божия? Окажешься ли Божиим и достойным царствия Божия ты — самоугодник, трудившийся в добре только для самоуслаждения? Окажешься ли способным к приятию блаженства, которого источник— чистая любовь к Богу, ты—поклонник своих достоинств, восхититель Божиих прав? Не окажешься ли достойным соучастником греха и наказания обольщающего тебя духа злобы, который, забыв Бога, стал услаждаться собою и с высоты славы низвергся в бездну, где гордость плохое услаждение! А если еще и добродетель наша слаба, если, при всем пристрастии к себе, мы сами не умеем найти в себе ни одной добродетели и основываем всю надежду спасения на одной мысли, что мы не хуже других, даже лучше многих, видимо уклоняющихся от Бога: чем тогда является наша надежда? О, как она безсмысленна и дерзка, как она оскорбительна для Бога и преступна! Как, мы не нагрешили столько, сколько другие, и за это считаем себя в праве уже требовать награды? Други мои, как же понимаем мы свою веру в Бога с Его беспредельною святостью в законе и правдою в суде? Как понимаем свое предназначение, себя самих, добродетель, порок?—Но не будем безрассудно рассчитывать и на одно беспредельное милосердие Божие: это тоже преступная и погибельная надежда! Оно есть — это беспредельное милосердие, и в нем-то, действительно, опора нашего упования спасения: что было бы из нас, если бы оно не извлекло нас из глубины бездны, в которую ввергнул нас грех прародительский? Что было бы с нами, если бы любовь Отца небесного, сняв с нас древнее проклятие, не окружила нас таким богатством благодатных даров, которыми живем мы ныне духом нашим? ― если б не открыла падающим после крещения средств к очищению совести? Но беспредельная благость нашего Господа так уже много соделала для нашего спасения здесь, что желать большего было бы столько же несмыслием, сколько и преступлением,― что пренебрегать всеми этими дарами, надеясь на безусловную пощаду, значит попирать явно волю Божию и оскорблять Бога в самых дарах Его любви, и вместе явно отказываться от спасения.. Спасение? Как ожидать его человеку, находящему в уповании на Бога возглавие своим низким и недостойным страстям и порокам, — грешнику, который пренебрегает милосердием, отвергает правду Божию, от которой думает укрыться, — поклоннику греха, который грешит спокойно и дерзновенно, делает себя недостойным и земли с ее мимолетящими благами, и еще дерзает думать о небе, как будто своем несомненном достоянии, унижает веру, делая ее слугою своих греховных стремлений, унижает блага небесные, считая их как бы недостойными даже какой-нибудь заботы и усилий! Есть беспредельное милосердие, милующее кающегося, вспомоществующее исправляющемуся, без меры воздающее каждому трудящемуся с терпением и смирением. Но есть и беспредельное правосудие, пред которым открыта и виновна даже мысль злая и нечистая, воспринимаемая с услаждением, — правосудие, неумолимое столько же, сколько неизменно и милосердие к достойным его, грозное в такой же мере, в какой благоизобретательно милосердие, неистощимое в дарах своих. Правосудие всею силою своею восстанет против грешников и покроет их на всю вечность в аде, и прежде всего потребит тех, кто без жажды покаяния грешил в оскорбительной для святыни Божией надежде безусловного помилования! Да спасет же нас Бог от такой страшной надежды, отнимающей всякое упование!

Есть, есть у нас истинная надежда, которую, к своей погибели, мы заменяем ненадежными надеждами земными, но которая одна только может совершенно успокоить душу. Как луч благодатного света, она прикована собственно к небу, откуда нисходит и куда возводит взоры наши; но она распространяет столько же отрадный, сколько и верный, свет и на землю нашу. Это надежда христианская! И вот ее-то необходимо стяжать всякому, кто ищет истинного спокойствия в жизни. Пред светлыми очами верного Христианина, зрения которых не прельщают мелькающие тени скоропреходящих земных вещей и радостей, открываются неизмеримые пространства чуждого изменений духовного мира с бесконечным блаженством, предъуготованным для избранных от людей, — постоянно рисуется беспредельная вечность, пред которою вся жизнь земная есть только мгновение. И вот туда-то устремлена его благочестивая душа, жаждущая и чающая блаженства. Там созерцает она свет славы триипостаснаго Бога, устраяяющего ее спасение и блаженство. Там открываются ей неисчислимые лики блаженствующих духов и душ, молящихся за нее, готовых на помощь ей, отверзающих уже братские объятия для принятия ее в свой мир блаженный. Бог, беспредельный в щедротах своих, есть ее Бог. Блаженство духовного мира есть ее блаженство, чаемое, но несомненное по милости Бога, уже устрояяющего ее спасение. Благочестивая душа не может отвлечь оттуда взоров своих: так все утешительно для нее там! И она с совершенным доверием простирает туда взоры свои; она знает, что все это будет ее, и скоро будет ее: что значат какие-нибудь десятки лет земной жизни и ожидания? Есть Бог, устроивший блаженное царство на небе, устроивший благодатное царство свое и на земле, куда ниспослал такое обилие благодатных даров ―от святых законов деятельности до неоценимейших таинств Духа благодати, взращающей земнородных для неба: что еще нужно для успокоения души? Главнейший вопрос жизни порешен; будущность вечности, одна достойная имени будущности, обеспечена: остается только идти туда, куда путь уже проложен, часу на час ждать и готовиться к принятию того, что уже определено! О, как светла, как одушевлена становится жизнь у того, кто в духе веры проникает таким образом в жизнь загробную! Горы бедствий и лишений земных пусть обрушатся на него: он не падет, потому что собственно надежды и привязанности его впереди у него и в деснице Божией ограждены от изменений. Ночи и дни наполнены у него заботами о достижении желанного, трудом приготовления к нему: он спешит делать добро, он боится не успеть сделать добра сколько можно, чтобы вернее заслужить блаженство, которого каплю потерять ужасно: какая деятельность, какое чудное напряжение сил, имеющих достойную и верную цель стремлений! И каждое дело, которое он делает, каким дышит одушевлением и сладости, когда совершается в живом убеждении, что оно приносит с собою новую долю заслуги пред Богом, которой воздаяние уже готово, отложено, ждет!

Земная жизнь, со всеми ее случайностями — горестями и радостями, нуждами и приобретениями, счастьем и несчастьем, какой и она получает чудный, полный и отрадный смысл в очах человека, успокаивающегося сердцем в Боге, дарующем нам вечное блаженство! Бог ведет нас ко спасению. Что же? Нет более нужды мучиться беспокойством о нашей судьбе! В каждую минуту Бог призирает на нас и не без ведома Его совершается с нами то, что совершается, и не без определенных намерений всесвятой воли Его делается с нами то, что делается. Мы видим только отдельные события: Бог устроят связь их, предвидя конец их. Остается нам ожидать, что речет о нас Господь Бог, и с радостью принимать все, что речет, потому что все у Него направлено к благим целям. Устраивается промышлением Его тот или другой порядок жизни нашей? Благодарение Господу! Надобно спешить извлечь из счастья сколько возможно больше добра! Расстраиваются наши предначинания, планы или действия? Благодарение Господу, исправляющему неразумие и увлечения наши! Надобно спешить воспользоваться уроком! Как хороша, умилительна и успокоительна для души молитва при таких убеждениях и настроении мыслей, молитва теплая и усердная, но спокойная и преисполненная доверия и преданности воле Божией! Как чист и отраден труд исполнения земных обязанностей и дел, освящаемых верою и упованием на Бога, видящего и ценящего труд, который Сам налагает, и по усердию трудящегося оценивает со всею правдою всеведения!

Такую-то надежду, истинную опору счастия в жизни и довольства, постараемся стяжать себе, живую уверенность, что Бог дарует нам вечное блаженство, к которому уже ведет нас, постоянно, во всех малейших обстоятельствах нашей жизни, промышляя о нас, устрояя нашу судьбу, помогая нашим трудам, постоянно следя за каждым делом нашим! Эта надежда не обманет, осчастливит, спасет! Только пусть это будет не одна отвлеченная мысль о вечном царствии Божием, не одна повременная жажда будущих благ, а живая уверенность и постоянное стремление к блаженству, деятельное и усильное. Такою будет наша надежда, если чаще будем возвышаться над суетою земной в благоговейном чтении слова Божия, в благочестивом размышлении о судьбах наших и в живой и усердной молитве к Богу.

12. Сила молитвы

Когда посмотришь на человека в бессильной борьбе его с опасностями, угрожающими ему со всех сторон: невольно поражаешься его крайнею немощью. Что это за бедное существо, которому страшны не только колебания земли, разрушающие города и селения, —волнения моря, поглощающие смелых искателей счастья, — гибельный огонь вулканов и разрушительных бурь, в несколько часов обращающий в прах жилища человеческие, строившиеся годами, и самих людей вместе с их жилищами; но иногда ― и тихое движение ветра, и внезапная злость кроткого домашнего животного, и многие другие подобные маловажные нечаянности, из-за которых так часто люди теряют жизнь и благосостояние, и от которых не спасает их все их благоразумие!..

Но есть у него, у этого беззольного существа, такая сила, пред которой не могут устоять никакие другие, — сила, которая не только преодолевает все силы вещественные, но проникает даже в мир нравственный и там оказывает свои действия. Эта сила— сила молитвы. Посмотрите, чего не может сделать человек этою силою?

Тверда, непоколебима земля в своем основании; упорно противится она труду человека, выбивающегося из сил для того только, чтоб провести на ней не глубокую бразду для посева семени… Но и с этою твердынею что делает молитва! — Возглаголал человек Божий ко Господу, и земля должна была уступить силе его святой молитвы. Знала она силу законов дневного своего движения; теперь испытала крепчайшую силу слышной на небе молитвы, удержавшей свет солнца на одном месте и продлившей один день, яко два (Нав. 10, 12 — 14. Сир. 46, 5). Великий вождь богоизбранного народа, прогневанный богопротивною дерзостью Дафана и Авирона, из глубины души взывает ко Господу, и недра земные, в которые едва проникают все усилия людей, разверзаются сами собою, и поглощают нечестивых возмутителей (Числ. 16, 32. 33).

Сильно и страшно бурное море; неудержимым потоком переливаются в нем воды, по направлению, которого нет возможности изменить; с неотразимою силою восстают, под дыханием ветра, его бурные волны, для которых человек, со всею его мудростью, — игрушка. Но и страшное море уступает силе молитвы. Моисей молитвенно возопил к Богу, и один удар чудодейственного жезла рассёк море, и по дну морскому пролег чудный путь, огражденный с обеих сторон остановленными в течении водами (Исх. 14, 22).

Ужасна сила огня; часто одной искры его довольно для того, чтоб обратить в прах целое селение, и нет в вещественной природе почти ничего, что бы могло противостоять ему, чего бы он не уничтожил, не сокрушил, или по крайней мере, не изменил. Но и страшную силу этой стихии преодолевает сила молитвы. Три благочестивые отрока ввержены в печь, разожжённую в семь крат больше обыкновенного. Но — они воспели хвалебную песнь Богу, и изчезла для них сокрушительная сила огня: огонь не одолел телес их, и влас главы не опалил; ризы их остались целы; не было от них слышно даже запаха дыму (Дан. 3, 94).

Неудержимы разрушительные движения воздуха, вооружённого тайною силою, рождающею молнии и громы. Вековые дерева покорно преклоняют пред ним свои гордые вершины, и если не спасла их совершенная покорность, нет для них надежды спасения в силе: глубокие корни уступают силе бури. Трудом и искусством человеческим сложенные или скованные твердыни падают от его натиска; и нет силы, которая бы могла остановить страшные его течения. Нет… кроме одной только силы молитвы: Ученики Спасителя поражены страхом от постигшей их на море бури. Но едва только они молитвенно возопили ко Господу, буря, по слову Его, покорно утихла (Мат. 8, 26). Знаем и другой поразительный опыт подобного действия молитвы. Подобострастный нам человек одною силою молитвы на три года удержал в воздухе течения водные; а потом силою-же молитвы подвигнул облака, принёсшие благотворный дождь (Иак. 5, 17. 18. 3 Царств. гл. 17. 18).

Опасней иногда воды, страшнее огня для человека нападение хищных животных, которым ничего не стоит одолеть человека и истончить все его кости (Дан. 6, 24). Но бессильный пред ними телом, он силен над ними духом силою молитвы. Даниил ввержен был в ров на снедение львам. На утро приходят в ожидании найти во рву разве только некие остатки костей его, — и находят его живым среди голодных львов. Молитва его победила злобу хищных зверей (Дан. 6, 16—23).

Упорней иногда течений моря притоки болезней, поражающих тело человека и преодолевающих всякое искусство; тверды, как законы движения земли, законы нашей жизни, стареющей с годами и не знающей обращения вспять от дверей гроба. Но выше тех и других сила молитвы. «Разболелся Езекия до смерти»; нет надежды на спасение; уже и пророк Божий приходил к нему и сказал: «устрой о дому твоем, умираещи бо и не будеши жив». Но он обращается с молитвою к Богу, и — нет следа болезни, и к оканчивавшейся уже жизни его приложено «лет пятьнадесять» (Ис. 38, 1—5).

Сильная рать окружает город или селение, чтобы разрушить его в конец: глаза воинов-врагов горят злобою; оружие их блещет зловещим блеском. Но есть сила, которая в состоянии остановить эту грозную массу, обратить вспять, истребить это страшное полчище. Сеннахирим, царь ассирийский, напал на грады иудейские и взял их один за другим; с силою великою направился он за тем к Иерусалиму. Страшно было царю Езекии выслушать послов его, надменных своими победами, дерзких своею испытанною силою. Но он идет в храм Господень, повергается там в умиленной молитве, и — не бравшись за оружие одерживает чудную победу: «изыде Ангел Господень, и изби от полка ассирийска сто осмьдесят пять тысящ» (Ис. гл. 36 и 37, 15. 36).

Упорны болезни телесные, часто преодолевающие силу врачебного искусства; но еще упорнее их болезни нравственные, против которых так мало могут иногда все убеждения благоразумия, обличения, увещания, ободрения, наказания. Но сильнее долголетних привычек, могущественнее силы чувств — молитва. Ее предписал нам св. Апостол, как одно из самых верных средств против душевных недугов: «молитеся друг за друга, яко да исцелеете» (Иак. 5, 16). Ею врачевал псалмопевец свой дух от уныния, тяжкой и упорной болезни, которой не мог победить никакими усилиями (Псал. 76, 4).

Страшны враги видимые, но далеко не так, как невидимые враги нашего вечного спасения. Эти не оставляют нас ни на минуту, как вечно бодрствующие духи; а злоба их в тысячу раз сильнее злобы всех злых людей вместе: их пища и радость — сделать нам зло, увлечь в погибель. И как лукавы они, эти враги наши, падшие духи, употребляющие теперь весь свой разум на обольстительные козни нам! Нет в нас слабости, которою-бы они не были готовы воспользоваться; нет добродетели, которой бы они не усиливались омрачить, или даже обратить во вред нам; нет средства, которого бы они не употребили в дело против нас, хоть-бы даже это было преображение в ангелов светлых. И нет у нас собственной силы устоять против этих врагов, даже оградить себя от них. Но есть у нас для этого — сила молитвы. Она есть шлем спасения, который один может оградить главы наши от гибельного поражения (Еф. 6, 17. 18). Она есть страшная демонам сила, разрушающая их твердыни, изгоняющая их из места обитания, когда они овладевают душою неосторожного Христианина (Марк. 9. 29).

Но что говорить о силе и действенности молитв по отношению к тварям, когда сам Бог, по беспредельной своей благости, приклоняя милосердо свой слух к молитвенному воплю своего создания, нередко ради его изменяет определения своей святой воли?.. Тяжко согрешил народ израильский, поклонившись златому тельцу; страшно прогневался на него Господь Бог за этот грех, обличавший безумие и неблагодарность избранного народа: «ныне остави мя, говорит Господь Moиceю, и возярився гневом на ня, потреблю их» (Исх. 32, 10). Кто удержит карающую руку Божию? Что отвратит гнев Божий от преступного народа? Праведник стоит пред Богом с умиленною молитвою: вот спасение несчастных поклонников идола, слиянного в дни ожидания закона от Живаго Бога!.. Молитва Moиcея — отвратила гнев Божий (ст. 34)!..

О, если бы и нам стяжать эту чудную, всепобеждающую, спасительную силу! Господи, «научи нас молиться» (Лук. 11, 1)!

13. Любовь к Отечеству.

Посмотрите на бедный цветок, перенесенный прихотью человека с одной стороны моря на другую: он вянет и сохнет в неродном краю, или, лучше уж пусть бы он совсем завял и засох, — он цветет, но так, что даже жаль взглянуть на него; чужая земля не дает его стеблю нужной ему пищи, чужое солнце не умеет раскрасить лепестков его, как следует, и он, в свою очередь, не делится с чужим воздухом своим благоуханием. Присмотритесь к жалкому дереву, переселенному в страну чужую: в родном месте не знало оно меры для своего роста; величавое убранство его восхищало взор зрителя; далеко вокруг него простиралась во все стороны тень ветвей его, скрывавших, может быть, в себе в иную пору целые семьи орлов. Что же теперь с ним сталось? Бедное подобие великана, изредка покрытое дробным листом, в котором и гнезду пташки трудно найти приют себе, не напомнит уже― даже не напомнит― величественного жильца отдаленных лесов тому, кто его видел во всей красе… Прислушайтесь к пению пташки небесной, унесенной от своей родины: от чего в самой веселой песне ее начинают слышаться наводящие грусть заунывные звуки?… Всмотритесь в целые поколения подобных гостей: как скоро переселенные роды животных перерождаются в чужой стране, хотя и при самом перерождении не теряют своих родных, племенных, местных свойств и стремлений!… Назовите, каким хотите именем, эти явления; объясняйте их, как кому угодно. Но, простите мне, — смотря на эти явления, я не удивляюсь в вас тому, что называют любовью к отечеству; я, напротив, удивился бы тому из людей, у кого не нашел бы этой любви.

Есть и у людей природные стремления и привязанности: одна из первых и самых прочных таких привязанностей — любовь к отечеству. Не говорим о сыне юга: можно ли не поверить ему, когда он станет утверждать, что у него в собственном смысле слова тело болит по родном крае, в краю чужом, в холоде севера? Посмотрите на сына льдов отдалённого севера в стране чужой, хотя бы на благословенном юге. Чего бы, казалось, недоставало ему здесь для покоя и счастья? Солнце греет его так, как может быть, только в младенчестве грели его объятия матери; и взор, и вкус, и слух — все чувства его находят для себя полное услаждение посреди окружающей природы. Но—что же? Живительное тепло заставляет его только жаждать своего родного холода; ему хотелось бы, вместо испещренных всеми сокровищами растительного царства лугов и полей, видеть нагие скалы своего отечества; с радостью оставил бы он приветливый круг новых друзей своих, чтобы еще раз взглянуть на милые ему хижины, занесённые снегом и оглашаемые воем северных ветров, для которого в сердце северянина есть живое созвучие… Назовете ли это только привычкою тела, невольною данью природе? Нет, — пусть это, в первоначальном виде, и привычки, по-видимому, только тела, с детства сроднившегося с известными условиями жизни; но в этих привычках принимает живое участие и душа; эта дань―дань сердца; эти привычки не только не ослабевают под влиянием истинного просвещения, но и укрепляются им; эта дань сердца освящается самою верою Христовою.

«Всякое животное любит подобное себе, и всякий человек – ближнего своего. Всякая плоть соединяется по роду своему, и человек прилепляется к подобному себе» (Сирах. 13, 19—20). Прилепится — правда, первоначально по безотчетному, может быть, влечению природы, потому только, что видит он в ближнем своем существо, сродное ему, с которым может он поделиться своею мыслью, разменяться словом, разделить труд, печаль и радость (хотя и здесь уже проявляется больше сочувствия души, нежели привычки внешней). Но-вот начинают развиваться в человеке более и более силы души, возникают более разнообразные потребности, круг внутренней жизни его расширяется. Вместе с тем и естественное стремление человека к сообществу и содружеству с подобными себе принимает у него уже иной вид, вид привязанности разумной, тем более прочной, чем более у него точек соприкосновения с ближними ; сила крови привязывает его узами естественными к ближайшему кругу его родства, — сила развивающейся духовной жизни, скрепляя и прежние природные узы, расширяет круг его привязанностей, поддерживая живейшее сочувствие к людям, с которыми более сходится он в понятиях, убеждениях, навыках, настроении сердца. Здесь-то начало того святого чувства, которое мы называем любовью к отечеству… Этот прекрасный юноша, уже привязанный к отечеству своему безотчетною благодарностью за мирные и покойные дни младенчества, за радостные дни юности, в которые так много заботы о нем показала его отчизна, давши ему средства не только существования, но и образования, — этот юноша, начинающий теперь понимать и ценить, что прежде, по видимому, только случайно окружало его, начнет теперь в собственном смысле любить свое отечество. Чем дальше пойдет его образование вообще, тем лучше поймет он то, что близко к судьбе его в мире и что должно быть особенно близко к его сердцу; чем лучше узнает он свое отечество, тем оно будет для него дороже и любезнее. Больше войдет он в жизнь, запасшись всеми средствами к полезной деятельности в кругу ближних своих, больше будет ценить и блага жизни и любить ближних своих. Не соскучит он — верный сын своего отечества, прислушаться со вниманием к поучительному слову истории о былых днях своей отчизны: напротив, даже найдет для себя особенное удовольствие пройти со своею любознательностью по старине отечественной; и увидит он, что то или другое сокровище отечества его приобретено, быть может, тяжкими усилиями, сохранено в продолжении веков терпением и любовью целых поколений, не раз, может быть, защищено было кровью, и наследие прапрадедов будет становиться в глазах юноши неоцененным сокровищем. С таким живым чувством благоговения и любви к памяти предков, перешедши из юношества в возраст мужа и из стен школы на поприще общественной деятельности, этот почтительный сын своего отечества и самый любящий брат своих собратий по отчизне не будет нуждаться в напоминаниях о долге в отношении к отечеству, об обязанностях к собратиям. Вера, законы, язык, обычаи народные ― все это он уже научился уважать, как святыню, еще прежде. Теперь, пользуясь всем этим, вместе с своими соотчичами, он при самом употреблении больше и больше учится ценить и любить эти блага, а с тем вместе больше и больше преуспевает в любви и к своим соотчичам: как не любить этих людей, с которыми веруешь в одного Бога истинного, с которыми молишься в одних и тех же храмах, служишь одному Царю-отцу, подчиняешься одним законам, говоришь одним языком, держишься одних обычаев, переданных отдаленнейшею родною древностью? Как не постараться сделать как можно более добра своим братиям по вере, по жизни, по чувствам?… И не своекорыстие какое-нибудь управляет деятельностью такого доброго слуги отечества своего. Поставьте его на высших степенях жизни общественной: при всех преимуществах звания, при всех выгодах и удобствах состояния своего, он все силы свои, преимущества, влияние, каким пользуется, всю жизнь свою принесет в жертву отечеству; улучшит то, что требует улучшения и что он может улучшить; поддержит то, что в состоянии поддержать, ко благу отечества, своим влиянием; своею помощью исхитит из состояния бедности нищего, исторгнет из уст разврата гибнущего несчастливца и сделает их деятельными и полезными членами общества. Поместите его на какой-нибудь не знатной и не видной ступени служений общественных, дайте ему дело какое-нибудь не блестящее: довольный своим жребием, терпеливо понесет он возложенный на него труд и, не питая зависти к другим, он приложит познания и способности свои к своему делу, усовершит его, подвинет его, сколько может, вперед, лучшим передаст своему потомству… Для потомства-то, для следующих поколений своих любезных соотчичей, для их чести и блага, потрудится он в благодарность к предкам, в признательность к своему отечеству, давшему ему средства и удобства для полезной деятельности… Таков есть, таков должен быть всякий гражданин в отношении к своему отечеству, если он человек истинно-просвещенный! Только невежество, или ложное просвещение могут идти другим путем… Но этот другой путь — несчастный путь: он ведет к унижению и гибели. Не унижению ли, в самом деле, явному и жалкому, предает себя человек, который, хвалясь образованием, несмысленно позволяет себе выражать равнодушие к тому, что для миллионов собратий его — святыня? Что сказать о таком образовании, которое не умеет указать человеку, что есть лучшего у него пред самыми глазами? Или оно не дошло до цели, или не имело в виду определенной доброй цели: одно не лучше другого! Не к явной ли, с другой стороны, гибели ведет это равнодушие ко всему, что есть около нас доброго, священного? Жалкий, который не умеет приложить рук к тому делу, какое усвоено ему, не умеет воспользоваться добром подручным, не умеет оценить святыни, сохраненной для него веками, ―что же он сделает из себя, из всей своей жизни? Ропотливость не есть ни источник счастия, ни призвание, ни средство к улучшению состояния. Праздная перемена мест и дел не есть деятельность. Искать святыни, удаляясь от святыни, не значит идти верным путем к приобретению святыни. Подобное настроение духа и порядок жизни есть истинная гибель и несчастие. Такому неверному сыну своей отчизны не будет верен целый мир, сколько бы раз ни обошел он его, сколько бы ни создавал себе мечтаний и ни приносил жертв для счастия, однажды легкомысленно выпущенного из рук.

«Если же кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного», — говорит св. апостол Павел (1 Тим. 5, 8). Таким образом то, что составляет естественную потребность сердца, любовь к отечеству, которой от каждого справедливо требует здравый смысл, берет под свое покровительство св. Вера и указывает в ней не только чувство позволенное, но и долг нравственный: добрый Христианин не может не быть вместе и верным сыном отечества своего, равно как и наоборот недобрый сын своей отчизны не может быть вполне верен своей Вере. Кто хотел бы видеть яснее, как смотрит на любовь к отечеству св. Вера, вполне понять, как священ должен быть для Христианина долг этой любви по духу Веры, раскрой Библию: здесь так чудно изображена истинная, чистая, святая любовь к отчизне! Вот пред нами образец трогательной привязанности к родной земле- — в умилительном плаче чад разорённого Иерусалима на берегах рек вавилонских. Слезы неудержимо текут из очей их, едва только они вспомнят о Сионе. И напрасно победители просят пленников пропеть им какую-нибудь песнь сионскую. «Как нам петь песнь Господню на земле чужой? Если я забуду тебя, Иерусалим, — забудь меня десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего» (Псал. 136, 4—6). Вот пред нами еще, один из бесчисленного множества, образец высокой и святой любви к отечеству в лице одного из древних Пророков. Глубоко сердце человеку (Иер. 17, 9); но не до самой ли крайней глубины его доходит неистощимый родник тех святых слез, какими плакал Иеремия день и нощь о побиенных дщере людей своих (Иер. 9, 1)? О, поистине, глубоко насаждена эта любовь, непобежденная самою злобою и развращением соотчичей, не забывшая ни одного из потерянных благ, которых лишилось отечество Пророка ради грехов своих, не отрекшаяся измерить всю глубину бед, постигших соотечественников его, не оставившая неоплаканными ни одного погибшего несчастного соотчича, ни одной стези разрушенного Иерусалима (см. Плач Иер.)! Напомним и поразительнейший образец любви к отечеству, явленной нам Тем, Кто, пришедши в мир для спасения всего мира, благоволил избрать и наречь своим отечеством бедную и неблагодарную Иудею, и, показав в святейшей жизни Своей пример любви к Отцу Небесному, оставил нам образец любви и к отечеству земному. Чем была для Него земля, нареченная Им родною? Он не имел на ней даже места, где главу приклонить; Он видел в ней только развращение нравов; Он встречал в ней только ненависть и преследования, запечатлённые беззаконным осуждением Его на позорную смерть на кресте между двумя разбойниками… Но все дни служения своего спасению мира Он провел в Иудеи. Иудеям проповедовал Он первоначально слово жизни и спасения, как-бы для них одних принесенное с неба. На Иудеев излил Он токи своих благотворнейших чудотворений, исцеляя их недужных, воскрешая их мертвецов. Иудеи воздали Ему за эти благодеяния ненавистью, поруганием, крестною смертью, адским злорадованием во время мук: но за кого возносится последняя молитва к Отцу небесному с креста из уст Божественного Страдальца, положившего душу Свою за спасение мира? За Иудеев, — за тех самых иудеев, которые распяли Его!… Хотите ли видеть, как и верные сыны царствия Христова верно идут путем Христовым? Вот пред вами сам Бытописатель древнего мира образец любви к отечеству для всех времен мира. Для соотчичей отказывается он от спокойствия и довольства в доме Фараоновом, где он воспитывался, где его так любили: паче изволи страдати с людьми Божиими, нежели имети временную греха сладость, большее богатство вменив египетских сокровищ поношение Христово (Евр. 11, 25 — 26). Мало этого… Какова должна была быть у него любовь к своему народу, когда, не имев сил умолить прогневанного Господа о грехе людей своих, он с крайним самоотвержением и дерзновением ко Господу говорил в своей молитве: «и ныне аще убо оставиши им грех их, остави: аще же ни, изглади мя из книги твоея, в нюже вписал еси» (Исх. 32, 32)! Вот и другой пример такой же полной крайнего самоотвержения любви к соотчичам… Скорбь ми есть велия и непрестающая болезнь сердцу моему, говорить о себе апостол Павел… О чем эта скорбь, что это за болезнь не перестающая в сердце Апостола язычников? Молил быхся сам аз отлучень быти от Христа по братии моей, сродницех моих по плоти, говорит он (Римл. 9, 3 и сл.). Это скорбь—о своем народе; это болезнь об ослепленных и в ослеплении гибнущих Соотечественниках, ―болезнь такая тяжкая и мучительная, что Апостолу, казалось бы, легче было перенести муку отлучения от Христа (о любви к которому однако ж он только что написал, что от этой любви не может разлучить его ни смерть, ни живот, ― (8, 38.39), нежели видеть ослепление и погибель своего народа… Хотите ли увериться, что такое подражание высочайшему примеру Христа Спасителя есть для каждого из нас именно законный нравственный долг, исполнение которого, по милости Божией, будет вменено нам некогда в заслугу наравне с исполнением других заповедей Закона Божия? Представляем двух свидетелей этого. Да напечатлеется в мыслях наших, во-первых, слово ап. Павла, поминающее нам, что место рождения нашего, как и время жизни, предназначается нам собственно волею Божиею; что отечество дается нам Тем же, Кто дарует нам отца, и что, следовательно, дерзкий ропотник против отечества своего есть вместе ропотник против Бога, даровавшего ему отечество: сотворил есть (Бог) от единыя крове весь язык человечь, жити по всему лицу земному, уставив предучиненная времена и пределы селения их (Деян. 17, 26). Собрат мой! Бог призвал нас к бытию, предназначив нам цель, и возложил на нас обязанности, которые мы должны исполнить… Где и как? Поприще указано нам самою же волею Божиею, призвавшею нас к бытию здесь, а не там, поставившею в союзе с людьми теми, а не другими. Не нам уже выбирать место и круг деятельности: место указано; оно даже освящено уже для нас теми благодеяниями, какими пользовались мы бессознательно еще в младенчестве; это место — отечество наше, покоище праха отцов наших, источник нашего обеспечения во дни немощного детства, место воспитания в юности, поприще деятельности в мужестве, надежный приют в старости, родное место упокоения костей наших по смерти… Нам остается только спешить благое делать ко всем, паче же к присным по вере и отечеству (Гал. 6, 10). И, возлюбленный мой, не забудет Господь этого труда любви во благо дарованного нам Богом отечества и соотчичей наших. Сам Он устами Пророка своего вещал некогда дому Иаковлю, показывая условия Богоугоднаго поста, и в делах любви к соотчичам указывая необходимейшее дополнение к делам Богопочтения и одно из вернейших средств к стяжанию благоволения Его: раздробляй алчущим хлеб твой и нищыя безкровныя введи в домы твоя: аще видиши нага, одей, и от свойственных племене твоего не презри. Тогда разверзется рано свет твой и исцеления твоя скоро возсияют: и предидет пред тобою правда твоя и слава Божия обимет тя (Ис. 58, 7 — 9). Да напечатлеется в душах наших и этот отрадный и успокоительный глагол Господень, и да возбудит он в нас живую ревность к посильному служению благу ближних своих, с которыми связывает нас святая воля Божия, как члены единого тела, питая нас одним хлебом, ограждая одною Властию, освящая и спасая одною Верою! А между тем отечество земное да напоминает нам о другом драгоценнейшем отечестве нашем — вечном крове душ на небе, и любовь к отечеству земному частию да будет приготовлением к наследию отечества небесного, частию да послужить образцом любви к нему! Мы знаем, как близко к нашему сердцу все, что касается до земной отчизны нашей, и как мы скорбели бы об ней, если бы жили вдали от нее: так-то должно быть близко к нашему сердцу все, что касается другого нашего отечества. И это будет так, если мы также часто будем переноситься к нему мыслию, как часто переносились бы мыслию к родине, живя в чужом краю… Мы видим, как много пожертвований приносят собратия наши в пользу отечества, посвящая ему не редко все удобства жизни, здоровье, часто жертвуя самою жизнию: поучимся у таких собратий верному служению своему отечеству небесному. Если мы будем столько же верны своему отечеству небесному, сколько, на пример, доблестный воин — своему отечеству земному: будем уверены, что имя наше не будет забыто в книге живота вечного в царстве Божием, как не забывается память вернаго слуги отечеству между добрыми соотчичами, или лучше, как она не забывается у престолов Господних в святых храмах православного нашего отечества! Небо еще дольше сохранит память достойных слуг царствия Божия… Там вечность!

14. Осенняя природа (покаянные размышления)

Есть что-то грустное в унылом вое осеннего ветра, в пустынной наготе полей, или пожатых, или покрытых чернеющею под дыханием первого осеннего холода зеленью будущей жатвы. В этом вое слышатся отголоски каких-то знакомых воздыханий и стонов; эти поля, опустевшие, безжизненные, напоминают грустные стороны человеческой жизни. Но зачем бежать и от грустных иногда впечатлений? Отчего в иную пору не дать места и думе, от которой навернулись бы, может быть, на глаза слезы? Знаю, что часто для души бывают полезнее слезы, нежели веселие, и ―продолжаю прислушиваться к вою осеннего ветра, и не перестаю всматриваться в грустную даль опустевших или чернеющих полей. Природа, может быть, подобно людям, больше говорит доброго в ненастные дни. Грустно припомнить потерянные дни юности, тихие, светлые, полные жизни дни, которые уже не возвратятся. Но как-то невольно припоминаешь их, прислушиваясь к жалобным стонам твоим, бесприютный скиталец полей опустевших, как будто плачущий о светлых днях весны. Не того жаль, что прошли безмятежные дни детства, беспечного и весёлого, что улетела пора юности, умеющей такими светлыми красками раскрашивать в глазах наших жизнь, мало знакомую с горем. Не того хотелось бы, чтобы возвратились ко мне прежние ласки отца и матери, отеческий кров и свой родной круг, забавы детских дней и спокойный сон юношеских ночей. Хорошо детство в свое время; приятны забавы юности для юноши. Жаль именно того, что лучшие дни жизни потеряны; хотелось бы возвратить годы юности для того, чтобы исправить грехи юности. Была пора, когда юная впечатлительная душа моя, много раз до глубины растроганная благолепием церковной службы, стремилась, рвалась к святому храму Божию… Боже мой, Боже мой! Если бы беспорядочные забавы детства и рассеянность юности не заглушали во мне живых стремлений сердца моего к Тебе, кого по природе так жаждет, так усильно ищет душа человека, доколе еще не подавлены в нем святые потребности духовной жизни: младенческий лепет молитвы моей не погиб бы для меня, как ранний цветок, дозреть не успевший. От лет младенчества я преуспел во многом, многому учился, многое узнал… Как бы хорошо я уже знал теперь сладость молитвы, как бы хорошо умел уже молиться, если бы во все эти годы не переставал учиться молитве!… Была пора, когда, согретый ласкою матери и нежным вниманием отца, я, с своим жаждавшим счастия и радости сердцем, мог бы быть счастлив, так счастлив, как может, быть, в другой раз в жизни уже не буду… Вот бы когда поучиться любви к людям, благодарности к благодетелям, уменью пользоваться счастием, которое Бог посылает. Но пора эта уже прошла… что осталось от ней? Любовь матери, готовой принести в жертву за мое счастие и спокойствие все, приучила меня к ложной и гибельной мысли, будто она все делала по одному долгу, не имея права на мою признательность, на мою ласку за ее ласку. Заботами отца обо мне развивались только во мне новые и новые прихоти… И не знал я, своенравный ребенок, что значит истинная, чистая любовь, искренняя признательность, полное счастие… Была пора детской чистоты сердца, незлобия и спокойного послушания, когда бы можно было на деле изучить всю сладость жизни в мире с совестью, пред всеми открытою, всю цену мира с ближними, всю пользу послушания… Но мысль и желание бежали тогда вперед, и, в чаянии того, что я некогда буду тоже взрослый, с своими правилами и с своею волею, беспечно упустил я то, что было в руках… Пришли дни юности, время развития сил, пора деятельного приготовления к жизни. То были чудные дни надежд и стремлений, предначертаний и трудов. О, если бы все, что Господь вложил доброго в душу мою, развил я, возрастил и усвоил тогда себе с теми усилиями, к каким был способен; если бы свои, прекрасные сами в себе, порывы юной души приложил к труду достойному! Но вместе с летами возрастали во мне те дурные свойства, которых семя принял я в себя еще в детстве; вместе с напряжением сил, начали возбуждаться страсти. И вот эти юные годы, которые должны бы были венчать собою детство мое, — эти драгоценные годы, когда все доброе должно было бы созревать и крепнуть в душе моей, чтобы потом проявляться в моей жизни, — эти годы потеряны! Не так потеряны, чтобы только в продолжение их не приобрел я ничего доброго, не сделал ничего полезного ни для себя, ни для других; нет, в жизни нет пробелов: не делаешь доброго, так делаешь худое, — юные годы мои были злоупотреблены… Ум мой жаждал познаний; я без разбора стал питать его всем, что попадалось. Я забывал, что в отношении к душе не принимал той весьма естественной предосторожности, какую всегда имел в отношении к телу, пересматривая каждый кусок хлеба, какой хотел вкушать; я забывал, что немного высмотришь, если беспрестанно будешь обращать взор свой то туда, то сюда, не останавливая его ни на одном предмете, — что не много узнаешь, без разбора перебегая от одного сведения к другому; я забывал, что, принимаясь за дело без цели, естественно, не дойдешь ни до какой цели; что, не подчиняя себя руководству других, не узнаешь и первых букв азбуки, не выучишься ничему. И приучил я ум свой к праздной мечтательности, которая не дает мне возможности теперь приложить к делу и тех познаний, какие были приобретены, —к суетной пытливости, которая не дает утвердиться во мне ни одному глубокому убеждению… Сердце мое жаждало счастья, радостей. Что же я сделал для своего сердца, для своего счастья? Создал для себя свой призрачный мир с воображаемым счастьем, с небывалыми радостями, которые и преследовал с легкомыслием дитяти.. Когда прошли годы приготовления к жизни, когда жизнь предстала с тем, что она может дать действительно, оказалось, что лучшие годы были потеряны на воспитание потребностей ложных, надежд не сбыточных; что, вместо того, чтобы уже жить и наслаждаться теми радостями, какие Господь по милости своей посылает, мне нужно еще приспособлять себя к жизни и, что еще хуже и горестнее, скорбеть о грехах юности… Волю мою нужно было заранее приучить к твердой, правильной деятельности, которая бы впоследствии и мне сделала честь, и ближним принесла пользу… И я мечтал в минуты разгорячения моего юношеского воображения, что мне остается только дорасти до зрелых лет, чтоб быть деятельнейшим и полезнейшим членом общества. Мечтал, а жизнь протекала не заметно; а время приготовительного упражнения воли в добре улетало мало-по малу… Прошло оно, это дорогое, невозвратимое время; пришла пора деятельности; на деле оказалось, что нет у меня ни довольно послушания, к которому так хорошо можно мне было приучиться в годы юности, но без которого в обществе человеческом и при самых блистательных дарованиях не будешь полезным членом; ни довольно терпения, без которого ни шагу не сделать ни в каком деле; ни довольно любви к долгу и ближним, не заменимой ни самолюбием с его расчётами, ни страхом с его постоянными опасениями. В товарищах детства я не привык видеть людей, отношения к которым в свое время должны были подчиняться святым требованиям закона Божия, как и теперешние мои отношения к ближним; мне приятно было видеть в товарищах свидетелей моих успехов и похвал; а о своем долге в отношении к ним я не думал.. И вот теперь это так горько отражается в моей деятельности, нуждающейся, по привычке, во внешней опоре. И вот теперь жаль становится тех драгоценных дней, когда от искреннего, отверстого для любви и сочувствия сердца, я мог делать своим ближним, какое было по силам, добро, а делал больше неприятностей и оскорблений… О, Господи! греха юности и неведения моего не помяни! Я не умел принести Тебе в жертву первых плодов моей жизни… Даруй мне сил послужить Тебе всею душою, по крайней мере, теперь… Может быть, уже и позднее мое обращение; у Тебя много милости и человеколюбия для пришедших на труд угождения Тебе и в единонадесятый час!… Отцы и матери! Не дай Бог, чтобы детям вашим пришлось когда-нибудь оплакивать погибель дней юности. Но если придется, половина в этом вашей вины! Дети часто не знают, что теряют, не понимают, чего искать. Вы блюдите эти, чистые еще, души, приготовляйте их к будущим трудам жизни, к чаемым радостям неба. Похвальны — ваша чувствительная привязанность к детям, ваши желания им счастья. Но пусть эта чувствительность, эта забота о счастии ограждает их не от бессознательных и скоро высыхающих слез детства, а от поздних слез раскаяния и сожаления о прошедшем, жгучих, мучительных слез… Дети, дети! Берегите и вы себя, и дни своего детства. Весна в природе пройдет, и опять возвратится; но не возвратится ваше детство. Однажды в жизни окружены мы бываем нежною ласкою матери; считайте минуты этих ласк, дорожите каждою минутою. Однажды в жизни все в нас дышит совершенною искренностью, безукоризненною невинностью и чистотою сердца. О, храните, как драгоценнейшее сокровище храните благоухание этих небесных добродетелей, даруемых нам благодатью. Улетит оно; тогда уже возвратить трудно.

Грустно смотреть на увядающие цветы, на слетающие с деревьев пожелтевшие листья. Так, припоминается, увядает красота человеческая; так в продолжении жизни мало по малу отпадает то, что прежде льстило нашим чувствам; так с смертью спадает с нас все, чем в жизни мы увлекались сами и, может быть, гордились пред другими, как нашим заслуженным, прочным достоянием… Но пусть мертвеющая на время природа договаривает свой урок. Этот урок часто повторяют нам и гробы братий наших; только у гробов, которые нередко скрывают в себе останки человека, еще вчера беседовавшего с нами, уносят иногда к себе в могилу лучшие на земле надежды наши, у этих гробов учиться страшнее, чем у природы… Все земное дается нам только на время; все временное для вечности. Дитя плачет над увядшим цветком, и горьки для него слезы его; но —кто же сказал тебе, легкомысленный, что этот цветок никогда не увянет?… Человек скорбит о потерянных днях свежей юности, о крепости сил, о красоте своей, увядающей с летами… Но кто ж виноват в скорби твоей, легкомысленный? Кто уверил тебя, что круглый год будет для тебя весеннее утро, или летний полдень, что вся жизнь твоя будет игрою юности, что все твое назначение в том, чтобы блестеть красотою? Есть у тебя другое призвание, которому должны уступить место все забавы, все расчёты, все преимущества юности. Приятно посмотреть на цветущее здоровьем лице твое, прекрасный юноша! Но чрез двадцать — тридцать лет приятнее будет видеть на этом лице и морщины, которые проведут лета и священные заботы о благе общества, о пользе семьи твоей, и седины, которыми убелит твою голову время и труд,.. Гораздо больнее, по-видимому, терять то, что достается нам именно временем и собственным усильным трудом, — заслуженные преимущества, украшения, почести, которые часто заменяют в глазах людей седину, а когда украшают человека вместе с нею, делают ее почтеннее. На них люди рассчитывают, как, может быть, рассчитывало бы, если б могло, на свои листья дерево, имеющее в них свое естественное, к самому существу их привязанное, украшение. Но кто же виноват, что часто расчёты наши бывают ложны и превратны? Лист спадает с дерева, когда уже отслужил ему столько, сколько должен был служить его благу; дерево перестает на-время питаться окружающим его воздухом, спадает и лист, который служил его питанию, помог ему прирастить себе новый слой древесины. И не без пользы он падает тут, у ног дерева, которому служил и теперь стал не нужен; он сгниет и тем самым удобрить землю, питающую корень дерева. Пусть и у вас ваши внешние отличия и преимущества служат вам так же, как лист дереву. Живите сами для неба, пользуясь преимуществами своими, как средством к тому, чтобы сделать больше добра—для неба. В таком случае внешние преимущества ваши будут для вас существенно полезны. Но, в стремлении к своей высокой цели, вы не будете скорбеть, со вредом для души вашей, об их потере в минуты смерти. Спокойно будете смотреть вы, разлучаясь с жизнью земною, как все земное будет становиться для вас более и более чуждым. И по мере того, как все это будет терять для вас цену, вы горячее и горячее будете устремляться духом к небу, доколе дух ваш не возвратится к Богу и вечным почестям небесным…

Грустное зрелище представляют собою эти два поля, на которые обращается взор мой, везде встречающий только пустоту и омертвение. Давно ли вот это поле было так полно жизни, покрытое густою чащею хлеба? И вот теперь только вдали колеблется одинокий стебель, как будто намеренно осматривающийся во все стороны и поникающий долу, не находя вблизи себя родной семьи своей… Жалкий, лучше бы ты не оставался здесь; ты только наводишь больше грусти, при тебе пустота окружающих тебя полей становится виднее и тяжелее. Так иногда видишь бедного семьянина, у которого смерть отнимает одного за другим всех близких его сердцу и оставляет его одного среди чужих людей, не знающим куда приклонить голову, в ком искать участия и утешения… Грустное напоминание! — Перевожу взор свой на соседнее поле, и тут тоже. Помертвелое поле, на котором осенний холод насильственно приклонил к земле недавно зеленевшую траву будущей жатвы, как ты напоминаешь мне другое поле, поле смерти и тления, где покоятся кости умерших братий моих. И тебя погребет скоро зима, покроет холодным саваном, как наши руки покрыли саваном лица братий наших, как земля покрыла прах их… Но для тебя будет весна, когда опять ты зацветешь жизнью… Будет ли весна для наших полей, на которых зарыли мы останки дорогих нашему сердцу?. О, будет, будет, будет! Не скорби, не плачь, унывающий собрат мой, одиноким оставленный в целом мире. Не бессмысленный серп наёмного жнеца пожал вокруг тебя ближних твоих, оставил тебя одиноким. Господь, премудрый и всеблагий, послал Ангела своего взять от тебя тех, в ком полагал ты счастье жизни, чтобы, упокоив их в свое время, дать тебе одинокому дозреть на поле мира для житницы небесной. Не навсегда разлучил Он вас между собою, указав вам разные времена смерти и разные могилы для временного покоища. Придет время, умрем и мы с тобою, и возложут на лица наши саван, и покроет нас земля, как и прежде отшедших. Истлеем и мы с тобою, какие тлели они, как тлеет семя, посеянное в землю. Но Тот, кто из тлеющего семени воздвигает колос, богатый семенем, воздвигнет и нас в день воскресения; оживут эти могильные поля, на которых теперь не всегда найдешь и кость своего собрата; восстанут в нетлении и славе тела, которые мертвенным сном покоятся под этим крестом, проповедующим воскресение верующих в жизнь вечную. Придёт, придёт этот светлый день всемирного торжества, ожидаемый веками и от века умершими; придёт, как придёт весна после этой осени, наводящей грусть, и следующей за нею зимы, в иную пору заставляющей как-бы забывать, что у нас были и будут и весна, и лето!

15. Борьба с грехом

Когда чести нашего имени, целости достояния, безопасности жизни угрожает какая-либо опасность: нам не нужно со стороны внушать долг защиты себя, нет надобности другому учить нас бороться с угрожающей бедою. Без всяких сторонних убеждений, сколько проявляется у нас терпения, когда нужно подстеречь злонамеренного хищника, подкрадывающегося к нашему дому, – сколько самоотвержения, когда из пламени, объявшего жилище наше, нужно выхватить свое достояние! Без посторонних наставлений, сколько бывает у нас искусства, когда нужно заградить уста клеветнику, одолеть несправедливые  притязания, отнять у недруга силу вредить нам, – сколько заботливости, когда приходится бороться с внезапно-постигшею болезнью и опасностью смерти!

Но враги невидимые, опасности, угрожающие душе и вечной судьбе нашей, увы, со всем у нас другое дело. Нам раскрывают висящую над нами беду, нам указывают врага, нас учат борьбе, нас убеждают к защите себя; мы сами чувствуем близость опасности, не отрицаем нужды брани, рассуждаем о способах противодействия, и – за всем тем постоянно одолеваемся врагом, опуская в бездействии руки при его нападении, терпим поражения в минуты, когда нам представлялся случай к победе и торжеству, теряем душевную силу в брани, которая должна бы укреплять нас и вести к славе.

Такова-то именно борьба у нас с грехом. Целая половина заповедей и внушений Слова Божия имеет ее предметом своим, указывая в ней целую половину труда всей нашей нравственной жизни. Живой голос учения Церкви постоянно проповедует нам о великой тайне искупления, в которой сам единородный Сын Божий, Господь и Спаситель наш Иисус Христос является подвигоположником брани против царствующего в мире греха, – о великом деле спасения нашего, одеваемого благодатью Божиею под непременным однако ж условием и с нашей стороны деятельных усилий к совлечению ветхого человека с деяньями его и облечению в нового, созданного по Богу в правде и преподобии истины. Собственная совесть наша, рассудок, опыт – все в нас самих говорить нам, что надобно бороться со грехом… И что же выходит? Веруем мы в Искупителя, пострадавшего за грехи наши и одолевшего грех – жало смерти, и призвавшего нас в царство свое, – и усиливаемся связать любовь к Искупителю с любовью ко греху, нося имя последователей Христовых и ратуя за грех и держась путей греха; боимся отдаться греху, но не имеем мужества противостать ему до крови в памяти смерти Христовой; торжествуем победу Христову и уступаем греху победы над собою; состоя в воинстве Христовом, имеем связи и с вражеским станом, против которого воинствуем. Веруем во святую Церковь, в которой приемлем возрождение, освящение, духовную пищу и вся благодатные силы, которые к животу (жизни) и благочестию; именуем себя сынами ее и с дерзновением чад приступаем к ее таинствам, слушаем ее учение, просим ее руководства; со стороны ее составляем постоянный предмет материнских забот ее и молитв ее, – а на деле, живя по законам воли своей, действуя в духе мира, от таинств и внушений Церкви переходя к повседневной суете и грехам, вводя свои прихоти в борьбу с правилами и уставами Церкви, являемся людьми, как будто не имеющими над собою спасительной власти, надзора, руководства Церкви, как будто отданными на собственный свой произвол и ответственность. Мы сами дали обеты жить для Христа во обновлении жизни, отреклись от диавола и дел его и для борьбы с ним облеклись во вся оружия Божия: теперь, не слагая оружия, но и не пользуясь им, во всеоружии бранном подклоняя выю под меч врага, что мы делаем, как не усугубляем только злобное торжество диавола и, падая с большей высоты, повергаем себя в большую опасность? Да; эта опасность столько же близка, сколько и страшна. О болезнях тела замечают, что, входя вдруг, в одно мгновение, они выходят по малу с мучительною медленностью, имея иногда исходом смерть. О болезнях души можно сказать это еще с большею справедливостью. Ты сделал уступку немощи? Произвольная уступка – это уже не малость, хотя бы и в немощи. И без того у нас бывают тысячи уступок греху, неведомых и невольных, для которых надобно, однако ж, просить милосердия Божия, – есть множество истинных немощей, для противоборства которым нужно просить помощи свыше, от силы Божией, в немощах совершающейся. Зачем еще умножать эти уступки, усиливать немощи вольным признанием их силы и власти? Уступка и одному греху есть уступка греху, есть болезнь, которая заражает всю душу, есть зло, налагающее на тебя печать царства не Божия, есть угождение врагу и вражда на Бога, потеря права на наследие блаженства в Боге, прямой шаг к вечной погибели в аде. Ты думаешь, что время исцелит болезнь; ты найдешь время покаяться; с летами оскудеет сила господствующей страсти? Обманчивая надежда! Кто сказал нам, что время, на которое мы рассчитываем в будущем, будет в нашей власти? Определяли ль мы минуту, последнюю минуту, с которой непременно нужно начать покаяние, чтобы успеть загладить беззакония прежней жизни и приготовиться встретить смерть и суд? Но пусть и так. Кто уверил и может уверить вас, что будет время, когда господствующая страсть замолкнет, и мы в состоянии будем строго осудить свою прежнюю жизнь и привести искреннее покаяние, – когда совесть и рассудок возьмут силу и мы, вдруг овладев своею деятельностью, скажем греху: «довольно!, с этой минуты мы из друзей твоих делаемся твоими врагами непримиримыми!» Нет, люди опытные не скажут нам этого. Они знают, что страсть, поддерживаемая уступками, с течением времени не ослабевает, а возрастает, – порождает навыки, с которыми бороться уже трудно в ту пору, когда ослабевающие с годами естественные силы более или менее поневоле уже отклоняются от напряженного труда. Легче преодолеть страсть, доколе она еще не вышла наружу и доколе не увлечены к покорности ей силы совести, разума, и душа не обременена тяжестью злых дел, чем тогда, когда навыком в греховных делах страсть постоянно развивается, между тем как воображение уже заражено соблазнительными образами и воспоминаниями, совесть смущена страхом наказания или подавлена преодолевающими увлечениями, разум с своими убеждениями оказывается бессильным против влечений сердца… Будем ли дожидаться этого последнего, состояния, чтобы начать подвиг покаяния и исправления?.. Нет, поспешим остановиться во время, чтобы иметь возможность правильно совершить трудное дело – с надеждою на успех.

С чего же начинать нелегкий и не кратковременный подвиг?… Прежде всего, с живого убеждения, что это начало принадлежит Богу. Если бы Бог не начал за нас великой брани со грехом, который при первом нападении одержал страшную победу над нами в раю, пленив в наших прародителях все их потомство; если б Господь-Спаситель не одержал победы над адом, измыслившим грех, и грехом, которым силен был над нами ад; если бы благодать Божия не сотворила из нас воинства Христова под знаменем Христовой Церкви, не облекла нас силою своих даров: кто бы из нас мог сделать успешно хотя один шаг в брани против целого царства греха? Если бы и в каждом из нас благодать Божия не полагала начала обращения и покаяния: Бог ведает, когда бы мы сами положили, и положили ль бы когда-нибудь, это начало. Весь наш труд, если б и был он, ограничивался бы тем только, что мы, греша, осуждали бы себя и под влиянием мучений совести рассуждали о борьбе со грехом. Но все это были бы только праздные слова, чуждые силы, доколе Господь своею благодатью не сокрушит сердца нашего, не откроет очей наших, чтобы мы в себе самих увидели живущий и царствующий грех, не возбудит отвращения и ненависти ко греху, которым мы сами одержимы. К Нему-то, Сердцеведцу и Подвигоположнику нашему, надобно, прежде всего, прибегать с усильною и непрерывною мольбою о помощи. Прочти в слове Божием, как велико зло – грех, одним только вкушением плода запрещенного затворивший для человека двери рая и неба, отравивший все человечество, заразивший весь мир, – и в страхе припадай ко Господу с молитвою: Господи, помилуй! Присмотрись к подвигам Святых Божиих, указуемым словом же Божиим и в писаниях церковных, исчисли эти десятки лет, которые проводили они в пустынях и отшельнических обителях, измерь тяжесть этих подвигов постничества, самоумерщвления, слезного покаяния, которые они несли в продолжение целой жизни, борясь со грехом: это подавит в тебе лукавую мысль, будто для успешной борьбы со грехом не нужно усилий особенных, и ты в страхе и трепете припадешь ко Господу с молитвою: Господи, помилуй! Посмотри вокруг себя, проследи, много ли осталось в тебе и твоей деятельности не зараженного ядом греха, не запечатленного погибельною печатью самоугодия, тщеславия, сластолюбия, любостяжания, человекоугодничества; присмотрись, сколько в каждую минуту возникает разнообразных искушений в тебе самом, сколько приносят к тебе соблазнов твой глаз, ухо, чрево, сколько поводов ко греху представляют тебе твои отношения и занятия домашние, твои дела общественные, книги, какие ты читаешь, люди, с которыми беседуешь, или вернее, празднословишь: как затрепещет в тебе душа твоя, видя себя среди стольких сетей, и как глубоко отдастся в ней молитвенный вопль ко Господу: Господи, помилуй! Как часто, среди занятий и развлечений, из сердца, а может быть и с уст, будет исходить у тебя слезная мольба: Господи, помилуй! Храни, питай, продолжай, повторяй день и ночь эту мольбу и не прекращай ее, доколе Господь услышит тебя и придет на помощь душе твоей…

Привлеченная молитвою, спасительная сила благодати Божией, войдя в душу, как свет и жизнь, тотчас начнет свое дело… Нам останется на этот раз благоговейно хранить дар Божий и покорно следовать указаниям Божией силы. Благодать озарит душу, – и человек, как будто осиянный молнией, вдруг усматривает около себя столько опасностей, столько зла, что ему уже становится не до других грешников: «я первый из грешников, вопиет он в трепете; я погибаю»! Благодать согреет душу: возгорится огнь пробужденной совести под влиянием теплоты благодатной и начнет жечь душу горькими укорами, непрестанными укорами в бесчисленных грехах, которые уже соделаны, которые уже давно лежат на душе, хотя доселе и не примечались; растает под лучами благодати, как воск под огнем, окаменелое сердце и станет стенать о потерянной невинности души, о погубленных дарах Божией милости, – вспомнит страшную правду Бога карающего – и будет горько стенать и рыдать, вспомнит беспредельную благость Бога милующего – и еще горче будет стенать и рыдать в целительной скорби о грехе, удалившем нас от беспредельного в благости Господа нашего! О, как ненавистен становится для человека в такие минуты грех, как горячо искреннее желание борьбы с ним! Здесь то собственно начало брани со грехом. Такие благодатные посещения бывают у всякого, так как всякому человеку Бог хочет спастись и «в разум истины прийти». Только у иного они бывают раньше, у другого позже; у одного внезапно и как бы случайно, у другого в дни, когда можно скорее ожидать их, в дни покаяния, среди молитвы, после причащения; у иного во дни скорбей и лишений, когда душа, удрученная скорбью, бывает способнее к восприятию действий благодати и к печали, «яже по Бозе», покаяние нераскаянно во спасение соделывающей; у одних бывают чаще, но короче, у других реже, но продолжительнее. Каково бы, однако ж, ни было то посещение благодати, которым тебя собственно хочет Бог исправить и спасти, во всяком случае долг твой одинаков. Следи за состоянием души, чтобы не пропустить без внимания минуты озарения благодати, о которой молитвенно вопиешь к Богу. Дай полную свободу действию благодати, когда она посетит тебя: отдай себя на волю благодати, когда, под влиянием ее, объемлет тебя страх и трепет, возникает в тебе истинное сокрушение; бега в эти минуты развлечений внешних, пребывая в молитвенном собеседовании с посетившим тебя Господом; поддерживай сокрушение, зарождаемое в сердце действием благодати. Намеренно останавливайся мыслью на том, чем бы ты должен был быть по призванию христианина, и чем сделал себя по своей злой воле. Попроси духовного отца своего до глубины раскрыть тебе твои духовные язвы, всю тяжесть виновности твоей пред Богом, всю гибельность прежней твоей греховной жизни. Когда первою мыслью твоей души будет: «я грешник», – когда сердце твое будет скорбеть от непрестанных воздыханий: «я погибший грешник, если Господь не спасет меня»: тогда можно сказать, что в тебе есть уже начало покаяния и исправления, начало благонадежной борьбы со грехом.

Но – только еще начало, за которым должен следовать новый труд, под влиянием и при помощи благодати. «Не люблю греха; не хочу грешить» – сказать не трудно; но так ли легко заставить замолчать свое самолюбие и самоугодие, преодолеть чувственность, приобретшую силу от греховной жизни, от суеты века, глубоко приразившейся к душе? Доселе я обходился с собою, как мать со своим единственным младенцем, предупреждая желания, делая всякое угождение себе, всячески стараясь обезопасить свой покой: как теперь подниму руку на все это? начну мучить себя лишениями, к которым не привык? Плоть моя, пусть и враждующая против стремлений духа, есть моя же плоть: чувство лишений, на которые обреку ее, не будет ли болезненно открываться в самой душе, доселе столько заботившейся о покое и благосостоянии внешнем, не будет затруднять души в ея, без того трудной, борьбе с собою? Мир, конечно, чужд мне останется, когда я умру, изменит, может быть, прежде, чем я умру; но – все же я в мире; как отделюсь от него? что скажут, что подумают люди, с которыми связан и живу, которые, может быть, живут не лучше, но и не хуже меня, и будут смотреть на меня, как на живой упрек им или, что еще хуже, будут с мучительным соболезнованием смотреть, как на больного, жалеть, как о потерянном, утешать, как несчастного, потерявшего смысл человеческий?… Такие колебания и сомнения весьма легко могут охладить не утвердившуюся в решаемости душу. Что делать? Уступить им? Но в таком случае надобно решиться выйти опять на прежний погибельный путь, с тою против прежнего порядка разностью, что душа, уже озарившаяся однажды светом благодати, не может оставаться во грехе бесчувственно-покойною. Противиться? Но как? Ничего нет трудного здесь, воспомоществуемый благодатью ратник Христов, как ничего нет мудреного в том, что сатана усиливается удержать тебя всячески в своей власти. Продолжай, усиливай молитвенные вопли ко Господу; а между тем, не щадя ни себя, ни облегающих тебя обманчивых призраков, разоблачай разумом, при помощи слова Божия, под руководством твоего духовного отца, увлекающие тебя соблазны. Пред тобою рисуется картина жизни временной со всеми греховными удобствами и удовольствиями плоти и мира: противопоставляй ей другую картину, картину истинной и существеннейшей действительности, образ смерти, страшного суда, вечной жуки в геенском огне. Сила благодати даст жизнь твоим умопредставлениям и ты скоро увидишь, как сами собою будут становиться ненавистными дал тебя узы, в которых держится оживающая твоя душа. Мало по малу ненависть вообще ко греху будет переходить на то, что есть греховного в тебе, и тебе не тяжко будет отсекать зло в душе, как во время болезни телесной не тяжко тебе мучить свой вкус горечью лекарств и отсекать зараженные члены, чтобы спасти жизнь. Все это, конечно, будет делаться не мгновенно. Но не тень ли для нас лучше, что день от дня, мало по малу мы должны исправлять себя, употребляя меры врачевания по требованиям определенных нужд? Скажи однажды навсегда греху: «я враг твой», – и при каждом искушении говори каждому лукавому помыслу: «я враг твой».

С течением времени, из чувства сокрушения, первоначально возбуждаемого благодатью, и из колебания души, затрудняющейся в подвиге самоотречения, возникнут новые  затруднения для души, глубже и глубже проникающей при свете благодати и более и более вступающей в борьбу с внутренним злом. Начнутся наущения диавола: «куда тебе, такому грешнику, приниматься за подвиги? где уже вознаградит тебе то зло, какое ты сделал? а что, если не выдержишь подвига и опять возвратишься на прежние стези: не горшему ли подвергнешься осуждению? не лучше ли уже идти своим путем, доколе в состоянии будешь разом отказаться от греха? Начнутся вопли плоти: еще один день, хоть один день, дай мне! Успеешь еще подумать о спасении! Понемножку отлагай приобретенные навыки: нельзя же всего сделать вдруг! Пощади себя: иначе не станет у тебя силы вынести в один раз всю тяжесть подвига»! И это опять будет приражаться в душе не однажды, не дважды. Может быть, годы пройдут, пока замолкнуть все эти соблазны и искушения. Что делать? Молиться, терпеть и стоять на своем! Видишь, что жить во грехе страшно, умереть еще страшнее. Надобно положить конец греховной жизни; надобно предупредить неизбежный, но неизвестный, – может быть, уже очень близкий, – час перехода туда, где можно найти только вечность, или жизнь вечную, или смерть вечную, муку вечную. Томится бедная душа твоя, колеблющаяся еще между решимостью исправиться и влечением к привычному греху; болезненно ноет сердце, от сладости греха отрекающееся, к сладости спасения только еще стремящееся; скорбит и страдает очищаемое внутренним огнем душевного сокрушения тело, привыкшее к погибельному покою, к нечистым наслаждениям, к плотскому порядку жизни. Перетерпи это томление, болезнь, скорбь; препобеждай одни за другим возникающие искушения – по одиночке не тяжело; минуту за минутой переживай в борьбе с минутными движениями остатков зла. Господь уже простирает к тебе свои объятия; каждую слезу твою видит, каждый вздох слышит, каждое усилие борьбы с собою запечатлевает в книге живота, как подвиг, как заслугу, имеющую все значение доброго богоугодного дела, как одно из дел одного святого труда – очищения души для Бога. Иди к Нему: что не докончено, Он довершит; чего ты не сможешь, Он поможет тебе. Молись Ему; Он не даст тебе возвратиться вспять. На Него надейся и – терпи. Его памятуй и трудись. Не страши себя ложною мыслью, будто ты не можешь в один раз отречься от греха: здесь все дело о чувствах сердца; нужно только, чтобы оно сказало: «ненавижу грех»; а это не так трудно! Не воображай себе, будто вот в первую минуту отречения от греха, как вороны, налетят на тебя все адские силы, как град, посыплются со всех сторон искушения. Нет; не даст тебе Господь искуситися паче, еже можешь. Придет одно искушение, – с ним и борись, противопоставляя ему мысль о вечной погибели, молитву о помощи свыше. За ним другое, третье, столько, сколько ты можешь вывести: при каждом ближе и ближе будет к тебе вспомоществующая благодать Божия, после победы над каждым ближе и ближе будет становиться конец страдальческого подвига – день, когда Господь даст преутружденной душе ослабу.

Язык человеческий напрасно стал бы усиливаться объяснить не испытавшему всю сладость того состояния, в каком находятся души, посвятившие себя, Богу, потрудившиеся для Бога и удостоившиеся благодатного посещения Того, Кто весь есть сладость и весь желание (Песн. П. 5, 16). Можно только желать себе и всем, да удостоит Господь нас этой неизреченной милости, Сам соделав нас достойными ее. Можно только напоминать себе и другим, что для всякого, подвизающегося против греха, время этого небесного блаженства, раньше или позже, непременно будет: се стою при дверях и толку, аще кто отверзет двери, вниду к нему и вечеряю с ним и той со мною, глаголет сам Господь (Ап. 3, 20)! Ей, гряди, Господи, Иисусе (– 32, 20)!

Но – не конец еще слову о брани, которая продолжается и у присещенных свыше, которая длится вместе с жизнью и оканчивается только там – в царстве вечной славы. Простите, души избранные, немощному слову, касающемуся и вашей духовной брани – в назидание тем, кто еще начинает только ваш подвиг под тем же знаменем, под которым подвязались и вы, с теми же надеждами, какие вас одушевляли в труде.

Там, вдали от суеты мирской, в тиши глубокого уединения белеются стены обители под осенением храмов, увенчанных знаменем креста Христова. Зачем бегут сюда люди, часто, может быть, совершеннейшие по своему настроению и духовному состоянию? Там, в ограде мирной обители, под скудным кровом убогой по убранству, но дышущей святынею келлии, день и ночь раздается дрожащий от слез голос и непрестанно слышится молитвенный вопль: «Господи, помилуй!». То плачет и молится дряхлый уже старец, с юных лет посвятивший себя Господу, много уже подъявший трудов, и много одержавший побед, и много стяжавший венцов, чаемых в день воздаяния. О чем же он плачет, о чем так усильно и слезно молится?.. Там, под руководством подобных старцев, зреют юные ратники царства Христова, проходящие первоначальный для них путь покаяния и послушания, каждый помысл свой поведающие старцу и то-и-дело ищущие советов, как спастись, как победить грех, как угодить Богу. В чем каются эти юные души, приютившиеся под неблазненным кровом обители, – для какой борьбы снаряжают себя они, удалившись от соблазнов мира? Присмотрись поближе к этим победоносным ратникам, против греха, воинствующий под знаменем креста Христова, добрый христианин! Здесь много увидишь поучительного и для себя на случай решительной и уже благоуспешной брани со грехом.

Когда почувствуешь мир в душе, приосененной благодатью Божией, не думай, чтобы уже окончен был труд борьбы. Изменится несколько вид брани, когда добрая решимость противиться греху проложит благодати путь к твоему сердцу и благодать изгонит из сердца заложников вражеских. Диавольские наветы будут приражаться отвне, издалека, в виде отдельных одно от другого искушений. Но здесь-то и нужно особенно беречь себя. Одна уступка греху – и все прежние пороки возвратятся с сугубою силою и повлекут смущенную душу на распутия греха, усиленною злобою мстя за прежнее поражение. Одна уступка лукавому духу – и он поймет с собою седмь злейших духов и завладеет душою, как хищный враг, который тем с большим ожесточением будет мучить свою добычу, чем больше озлоблен был прежде потерею. Одна минута забвения Бога – и благодать, уже оскорбленная, отступит от сердца, и снова начнется у грешника труд безуспешной борьбы, и снова ему нужно начинать прежний подвиг, в начале тяжелый и мучительный. На этот-то случай и дороги стены уединенной обители. Это – оборонительная крепость против врага; это – ограда, за которою укрываются от нападений вражеских те, которые умеют ценить и беречь свою душу для Бога. Там, вне этой отрады страсти шумят и беззаконие, обходя стогны, уловляет неосторожные души. Здесь все мирно и уединенным отшельникам много уже приносит пользы то, что они не должны тратить понапрасну трудов на борьбу с искушениями, которых избежать легко. Там, среди мирского шума и суеты, трудно бывает иногда устоять в подвиге наблюдения за собою; разнообразные впечатления, развлекающие ум, не дают в иную пору приметить, как закрадется в воображение какой-нибудь соблазнительный образ, как возникнет в сердце какое-нибудь похотливое пожелание; различные занятия помешают привести в исполнение какие-либо положительные меры против возникающей греховной немощи. Здесь, за стеною обители, одно дело – труд спасения души, облегчаемый порядком отшельнической жизни, вспомоществуемый молитвою, к которой то и дело призывается инок. Примени к себе этот порядок, добрый ратоборец Христов, стяжавший уже ненависть ко греху, вкусивший сладость победы над ним, решившийся на подвиг спасения души и уже имеющий отрадные надежды на успех. Сделай свой дом похожим на обитель благочестия; прегради в него вход мирской суете и молве, соблазнительным прихотям, праздным и беспечным людям, – живя, как жил Псалмопевец, говоривший о себе: «Буду размышлять о пути непорочном: `когда ты придешь ко мне?’ Буду ходить в непорочности моего сердца посреди дома моего. Не положу пред очами моими вещи непотребной» (Пс. 100, 2-7). Когда нужно войти в столкновение с людьми и делами житейскими, огради себя стражею внимания к себе, познавая, «что ты посреди сетей идешь и по зубцам городских стен проходишь» (Сир. 9, 18). Сдерживай око, ухо и язык свой; да не рассеивается душа по соблазнам, приражающимся отвне, держись внутри, как в крепости, за постоянным делом – молитвы к Богу.

Каждый день юный инок идет к духовному отцу своему – поведать свои помыслы, рассказывает все, что сделал, что видел, что подумал, и – какой чудный плод приносит ему это ежедневное покаяние! Враг забросил в душу семя зла; вся надежда его на то, что в тайне сердца, как зерно пшеницы, зарытое в землю, это семя раньше или позже даст росток и принесет плод; а между тем вот оно уже извергнуто наружу и потеряло силу. Враг успел воспользоваться минутою слабости или беспечности, неподготовленную душу вовлек в соблазн и уронил совесть более или менее тяжким грехом: вот, думает, рану эту скроют, как постыдную, а она разболится и заразит всю душу, отнимет у ней силу и повергнет в отчаяние; но – вот рана раскрыта, пластырь приложен, душа ободрена, подвиг усилен, человек спасен! – От чего же и нам с тобою не ввести в свою жизнь того же спасительного порядка? Поверяй свою совесть каждый день, выбрось наружу затаившееся в сердце зло, поведав свою беду своей жене, своему другу, своему духовнику. С каждым опытом покаяния будет возрастать ненависть ко греху, усиливаться навык следить за собою, умножиться мудрость духовно-житейская. Случилось падение? Отбрось свое самолюбие; вместо того, чтобы бесплодно укорять себя, спеши скорей к духовному отцу своему и поведай ему грех свой. Не все погибло еще, возлюбленное чадо любви Божией, или лучше, нечего еще не потерял ты, если поспешил прибегнуть под кров милосердия Божия. Плачь пред Богом твоим, моли Человеколюбца, да исцелит рану души твоей, теплее моли Его о помощи, усильнее зови Его к себе на помощь. Не замедлить помощь, не отречется от тебя Тот, кто положил за грехи твои душу свою. Кайся, молись и еще больше люби Его, – кому много отпущено, тот больше любит, – и в любви трудись в делах богоугождения больше, чем прежде, с большим усердием, как добрый сын, случайно провинившийся пред отцем и усиливающийся вознаградить проступок, возвратить прежнюю любовь отеческую.

Будут и победы. Но вместе с ними будет возрастать в тебе смирение – венец подвигов и добродетелей. Что же такого дивного сделал я, – говори себе, когда лукавый помысл будет льстить тебе и превозносит твой успех и победу? Не отдался в плен? Не поставил себя во вражду с Богом? Не продал своей души за временную греха сладость? Разве так не должно быть по собственным убеждениям моего разума и совести? И что же великого в том, что искушение преодолено? Борьба, которую нужно было вынести? Но то, что вам нужно бороться еще с искушениями, в существе дела, скорее не несчастье ли наше – плод первоначального повреждения, чем заслуга? Успех этой борьбы? Но – из миллиона обстоящих врагов убить одного – успех еще не такой важный, чтобы уже считать себя победителем и торжествовать победу, особенно после того, как, может быть, пред этим получил в одно мгновение несколько ран. И – весь ли успех наше дело? И наша ли собственно заслуга – победа? Посмели ль бы мы и бороться со грехом, если б благодать не призвала нас к этой борьбе и не составила из нас воинствующей рати? Сколько в самой одержанной нами победе сторонних влияний и пособий, без которых мы также мало успели бы, как во множестве других случаев, как во всех вообще случаях, когда дерзновенно сами на себя берем труд и наперед осмеливаемся обещать себе победу? Повергнемся в благоговейно-благодарственной молитве пред Тем, от кого исходит сила, нас укрепляющая; воздадим благодарение милосердной Матери верно подвизающихся – Царице небесной, от всяких нас бед освобождающей; воздадим св. Ангелу Хранителю и Святым Божиим, ограждающим нас своим заступлением, отражающим от нас невидимые стрелы лукавого, вспомоществующим немощи нашей в исполнении долга, лежащего на нас. В эти-то минуты, когда помощь небесная для нас ощутительнее, будем припадать к Богу тем усерднее и следить за собою тем внимательнее, что победы наши раздражают врага и возбуждают против нас ухищреннейшие козни.

Доскажем и последний урок, какой может преподать доброму христианину благочестивый взгляд на святую обитель благочестия. Видишь там братство, союз различных лиц, совокупившихся для успешнейшего стремления к общей цели, друг другу помогающих в общем деле духовной брани со врагом, и при взаимной помощи сильных в брани. Найди себе подобное содействие в своем кругу. Обставь себя людьми, с которыми мог бы поделиться скорбью сердца и радостию души. Будь в живом союзе с твоим духовным отцем, который должен знать твое духовное состояние и твои духовные нужды. В свою очередь, вспомоществуемый другими, вспомоществуй другим в святом деле спасительной борьбы. Пусть твоя семья дружно ратоборствует вместе с тобою против общего врага. Вводи детей своих в заповеданный Евангелием подвиг с малолетства, чтобы, наследовав от тебя, наследуемую всеми нами, победоносную брань, с ранних дней приучались они к искусству брани, испытывали сладость побед, привлекали к себе и к тебе милость Божию – здесь, а там вместе с тобою стяжали венцы вечной славы. Сугубое торжество будет у тебя, как у борца и предводителя брани, и сугубый венец уготован будет тебе, как победоносному ратоборцу и предводителю победоносной брани.

16. Смерть и суд

«Предварим, плачем, примиримся Богу прежде конца: страшно бо судище, на немже вси обнажени станем». Нед. Мясоп. Утр. кан. п. 3, тр. 2.

Хорошо ли вслушалась ты, душа моя, в трогательные слова Церкви о конце мира, о страшном суде, какими она призывает тебя к покаянию? Глубоко ли проникли они в тебя; принесут ли плод, которого ждет от действия их на тебя Церковь, — возбудят ли тебя к немедленному искреннему покаянию? Погрузись всем твоим благоговейным вниманием в возвещаемые тебе тайны будущего; не беги от страха, какой, быть может, они произведут в тебе; питай этот страх, поддерживай, усиливай, доколе он не приведет тебя к блаженному желанию — покаяться.

Не говори: не известно еще, когда будет кончина века и последний суд. Потому-то самому, что это неизвестно, жди грядущего суда постоянно — каждый год, каждый день, во все часы и минуты земного странствования. Никто нам не сказал, что завтрашний день будет день Христов (2 Сол. 2, 2), что следующий час есть именно тот незнаемый никому час, «в который Сын человеческий приидет» (Мат. 24, 44). Но кто же, с другой стороны, уверил нас, что завтра будет еще принадлежать нам?

Пусть, действительно, мир существует еще не последний год, даже не последний век. Предположим, пожалуй, целые миллионы лет, в которые земля еще будет стоять (Еккл. 1, 4), солнце будет сиять над нею и все будет идти в том порядке, к которому уже привык мир в продолжении семи тысяч лет… Что пользы в этой надежде нам с тобою, коснеющая во грехах душа моя?… Может быть, суд мира и далек еще; но далеко ли от нас наше решительное приближение к нему чрез смерть временную?

Не говорю о случайностях, которые бывают иногда причиною непредвиденной смерти; хотя и об них стоит подумать, не для того, чтобы всего бояться и постоянно трепетать за жизнь, но чтобы на случай подобного несчастия не быть совсем не готовым к переходу в страну вечности. Не упоминаю о том, что нет для нас определённого срока жизни, нет возраста и условий внешних, которые бы могли оградить нас от смерти; не указываю на раздирающие душу картины раннего успения младенцев, угасания юношей, цветущих здоровьем, преждевременной смерти крепких силами мужей среди трудов жизни. Предположим, что нам суждено прожить шестьдесят, семьдесят, восемьдесят лет… Срок долгий, если смотреть на него в будущем; срок долгий иногда и в настоящем, когда проживаешь его медленно без любимых занятий, в каком-нибудь тяжком горе… А в прошедшем? О как малы эти дни нашего пришельствия (Быт. 47, 9)! Едва только осмотришься в мире, как уже начинаешь испытывать скорби и лишения едва только дождешься полного укрепления сил, способных к разнообразной деятельности, как уже начинаешь чувствовать постепенное одряхление; а там приходят труд и болезнь (Псал. 89, 10); мало по малу отпадают прежние привычки, мертвеет тело, внешняя деятельность сокращается больше и больше, доколе гроб не примет в себя бездыханное тело… Не заметна потеря минуты; не очень видно, как гибнет час; не много жалеем мы, когда теряем день; но губить целые годы, беззаботно проживать целые десятилетия, которых во всей жизни насчитаешь едва пять-шесть, приближаться к концу постоянно и еще думать: будет время поразмыслить о смерти, о суде сообразно ли это с чем-нибудь?…

Последний суд, может быть, далек от нас . . Помните же, что это последний суд. Положим, он далек; но — далек ли первый? Должен же быть первый, чтобы другому быть последним. И он будет; он ждет нас; он близок к нам, как смерть. Страшен, ужасен и этот суд, неизбежный для каждого, вступающего в новый мир путем смерти. Не будем изображать полной картины его; поднимем хоть один край завесы, которая скрывает теперь от нас будущее. Представим только то, что должна чувствовать сама душа грешника, вступившая в другой мир. Вот она освободилась от тела, разрешилась от всех уз, которые ее вязали. Что пред нею? Прошедшая жизнь со всеми ее условиями, как предмет воспоминания. Настоящее состояние самой души, как предмет размышления. Будущее — предмет трепетного ожидания. Что осталось при ней от прошедшего? При ней собственно ничего. Оставило ее тело и вместе с тем оставило все, с чем сближало ее тело. Нет уже для нее связей дружества, которыми она некогда услаждалась. Куда сокрылись все эти толпы льстецов, с таким усердием услаждавших ее самолюбие? Зачем покинули ее вы, которые умели некогда привязать ее к себе, научив ее для вас забыть даже небо, вы, которые дерзко увлекали ее к неверию, к пороку? О, бедная душа!… Вместе с дружбой оставило ее и все, что только любила она на земле. Не перенести ей с собою в тот мир груд золота, великолепных зданий, прекрасных садов, всех прихотливых изобретений вкуса и воображения, служивших только — плоти. Не взять ей с собою туда всех этих причудливых средств убивать время, которыми она так богата была в короткие дни земного странствия. Все миновало, все осталось позади ее у тесного прохода в вечность, сквозь который приплыла только она одна. Одна!… Спросите у семьянина, который был счастлив своею семьёй, и вдруг потерял всех, кого любил, как сокровище сердца, что значит остаться одному? Но у такого несчастного есть еще будущее; есть еще надежда; а для души, отшедшей в иной мир, все земное — невозвратимо прошло!… Там— на земле — ее сокровища; но ей уже не быть больше на этой земле; и сокровища земли к ней не придут… Надобно привыкать к настоящему . К настоящему? Но какое же настоящее у грешной души, отшедшей от мира? Ново состояние ее; но много ли отрады в этом состоянии ? О, с какою, может быть, радостью полетела бы она опять в мир, вселилась бы в свое тело! Увы, это тело, о котором она столько заботилась, на которое столько полагалась, то доверяя его похотям, то рассчитывая на его здоровье и крепость, это тело, которое служило ей орудием, приводя в исполнение ее замыслы, и в свою очередь платя ей различными удовольствиями за удовлетворение его нужд и прихотей, это тело теперь безобразно тлеет во мраке гроба. Нет уже этих глаз, которые вводили в душу образы разных предметов: они тлеют в земле, с которой собирали впечатления; остались в душе, не на радость ее, только следы греховных впечатлений.

Тлеют в могиле — и ухо, передавшее своим путем в душу множество ложных и нечистых представлений; и язык, безрассудно перемешивавший клятвы с благословениями; и руки, легко отверзавшиеся для принятия незаслуженных стяжаний, но не знавшие, как взяться за кусок хлеба, чтобы подать его нищему; и ноги, тяжелевшие только под бременем молитвенных стояний, но не знавшие усталости в забавах или корыстных трудах и хлопотах; чрево, усвоявшее тем больше власти, чем больше прилагалось о нем попечений; и сердце, всегда тревожное, всегда недовольное: все это теперь тлеет, не на добро послуживши бедной душе, которая все свои естественные стремления к небу приложила к земле, и теперь, отшедши от земли, не найдет себе места на небе. Но пусть бы только… Нет, открывается для души новый мир и вместе с тем начинается новая не испытанная еще мука… О, как бы хотела, может быть, эта сокрушенная, изнеможенная душа снова вселиться в свое тело, чтобы, явившись в мир, предать заслуженному проклятию тех, кто вводил ее в обман и заблуждения, низвергнул в бездну… Ей говорили поклонники страстей: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем!» (1 Кор. 15, 32: Прем. 2, 6); ее уверяли, что она полная госпожа самой себя и своего тела; от нее удаляли мысль о Боге, от нее скрывали силу обетований и угроз веры… И вот она, живая и по исшествии из тела, окружена теперь миром духов, блюдущих ее, испытывающих ее, ей предстоит суд Творца ее и Господа… О, горе, горе, грешной душе! Прошедшего уже не возвратить ей; в настоящем, так как прошедшее не очищено покаянием, которого она не знала, ей остается только одно ― не престающий трепет пред Богом, вечный стыд за себя, страшные угрызения совести, неотвратимое отчаяние… И это только начало болезней… Впереди еще ждет ее ад со всем своим мраком, со всеми своими муками… Впереди!… Люди думают часто, что это впереди настанет еще весьма не скоро; но — -Понимает ли несчастная беспечность, что значит прожить, положим, и длинный период томительного ожидания грешной душе, отшедшей из мира? Понимает ли, что этот, более или менее длинный, промежуток ожидания есть уже время предначинательных страданий адских, которые грешная душа, знающая свою вечную участь, начинает терпеть после суда частного непрерывно до самого последнего суда всеобщего? Понимает ли, что и в этот период грешная душа есть уже жертва ада?

Сколько бы ни суждено было миру ждать своего последнего дня, придет же наконец этот день, в который труба Архангела возгласит воскресение тел наших, и Бог приведет на суд все творение о всяком погрешении, аще благо и аще лукаво (Еккл. 12, 14). Страшный для грешника день!… Трепещет и мучится уличенный злодей, поставленный на суд пред людьми, отвергаемый законом, отвергаемый любовью даже кровных своих, отвергаемый всеми ближними, почувствовавшими к нему одно только отвращение, презираемый самим собою, дышащий злобою и на свое преступление, и на уличителя, и на всех, и на все… Но что его трепет и мука в сравнении с страхом и мукою грешника, призванного на всемирный суд?… О, не нужно допросов, чтобы узнать вины его; не нужно обличений, чтобы повергнуть его в стыд. Вины его явны, всему миру явны; он уже трепещет от стыда за них. Довольно ему того, что он видит пред собою оскорблённого, прогневанного Бога… О, Боже мой! Сколько прежде нужно было этому несчастному безумия, чтобы Твою беспредельную любовь превратить в гнев и Тебя сделать неумолимым Судиею! Какой глубокий, какой болезненный, мучительный стыд должен теперь обнимать его, когда он воззрит на своего Отца небесного, от которого так дерзко отрекся в жизни; Искупителя, беспредельного в любви и милосердии, которого попрал, отвергнув всякую небесную помощь, или многократно оскорбив святыню небесных даров злоупотреблением; на своего Освятителя, которого «укорил» (Евр. 10, 26 — 29), осквернив и душу и тело, растлив весь храм Св. Духа (1 Кор. 3, 17)! Каким благом счел бы теперь этот несчастный, если бы горы пали на него и покрыли его от лица Сидящего на престоле (Апок. 6, 16)! Но ―стой, несчастная душа, призванная на суд твоего Творца и Бога: не подвинутся горы, чтобы покрыть тебя; не скроют тебя от Седящаго на престоле ни глубина морская, ни даже глубина адская… Ты низойдешь во ад, но для того, чтобы и там, вместе с духами злобы, трепетать пред Седящим на престоле. — Зрелище мира блаженных духов и святых людей, призываемых к наследию царства небесного ― другая мука для несчастной души судимого грешника… Тогда ты поймешь, несчастная, что добродетель, над которой ты смеялась, которую гнала с ожесточением, не мечта только разгорячённого воображения… Тогда ты увидишь, что далеко не все грешны и нечисты, как это ты думала, когда упивалась грехом, успокаивая себя мыслью, что не ты одна грешишь так… Стыдно будет тебе припомнить те постоянные жалобы на немощь и бессилие человека в труде добра, которыми так часто ты прикрывала свою беспечность в жизни. Тогда ты вполне сознаешь, как безумна была в тебе гордость, дерзко попиравшая все, с чем только ты соприкасалась; как низки и недостойны были твое славолюбие, корыстолюбие, мстительность, не разбиравшая средств к достижению своих целей… Позднее сознание, которое теперь только будет мучить тебя, не исправляя!… Пойдешь ты во тьму кромешную и будешь, оставленная всеми и всем, постоянно видеть только свои струпы. Потекут одни за другими веки в бесконечном преемстве; а у тебя будет всё один труд: вспоминать и проклинать свое прошедшее, ничего не видя в будущем, которое все будет тоже—мука и мука. Ближние твои будут блаженствовать в светлых обителях Отца небесного, и радость их будет возрастать с каждою минутою вечности, по мере большего и большего укрепления их в добре, в славословии и любви к Богу; а в твоем узилище все будет слышаться тот же неизменный скрежет зубов, каким начнешь ты вечную жизнь с первой минуты после страшного суда. Огнь, уготованный диаволом и агелом его (Мф. 24, 41), будет жечь тебя и твое тело во всю вечность, которой и капли не исчерпнешь миллионами лет…

Христианин! возблагодарим Господа Бога, благоволившего заранее открыть нам ожидающую грешников страшную будущность, чтобы страхом суда спасти нас от вечного осуждения. Будем признательны и к св. Церкви, которая так часто и особенно пред днями поста и покаяния напоминает нам уготованную грешникам муку. Будем наконец, милосерды к себе. Не далеко от нас смерть: кто знает, не в последний ли уже раз придут к нам с тобою дни покаяния, откроется судилище милосердия, на котором судят, врачуют, наставляют для того, чтобы простить, исцелить, спасти нас? Не заносим ли уже мы с тобою ноги в другой мир, где будет время только суда и мучения, суда, после которого останется ожидать последнего торжественного осуждения на вечную муку, — предначинательного мучения, какое последует уже после суда частнаго, доколе не придет последний суд с полным воздаянием — заслуженной, непрестающей адской муки?… О, поспешим к отверстым еще для нас дверям покаяния, предварим страшный день смерти, убежим от грядущего гнева!

И пусть покаяние наше не будет делом только обычая, более или менее холодным и небрежным перечислением нескольких грехов без истинного духа сокрушения. Не к такому покаянию с такою заботливостью приготовляет нас св. Церковь. Для того ли, чтобы заставить нас холодно, как неизбежный, но неприятный долг, исполнить долг покаяния, Церковь с ранней поры влагает в уста наши молитву о покаянии, учит смирению примером оправданного мытаря, возбуждает христианское упование на милосердие Божие примером помилованного заблудшего сына, потрясает наши души страхом смерти и суда, умягчает наши сердца трогательным воспоминанием падения и покаяния Адамова? Для этого ли только совершает она потом такой умилительный чин служб, как чин служб великопостных, с их покаянными канонами, с глубоко-назидательными священнодействиями Литургий Преждеосвященных? Бедный грешник! Ты не учился внимательно всматриваться в состояние души своей; ты никогда не вникал в силу твоих грехов, привык к ним, не боишься их последствий; оттого так холодно твое покаяние и так мало действуют на тебя все внешние к нему побуждения и пособия… Отложи, хотя на короткое время, твою обычную беспечность; представь себе первую минуту ―Бог знает, очень ли далекую от тебя? — после переселения твоего в другой мир, когда ты, оставленный всеми и всем, невольно обратишься к прошедшей жизни… Заставь свою душу теперь сказать тебе то, что, несомненно, скажет она тогда, — раскрыть тебе всю суету не освещенной доброю целью жизни, — показать всю опасность злых сообществ, всю низость страстей, которых власти ты теперь отдаешь себя, — перечислить все твои грехи, — изобразить всю ответственность за каждый грех, ведущий к вечной муке под вечным гневом Божиим… После всего этого не устремишься ли ты сам, как жаждущая лань к источнику водному. к спасительному чистилищу покаяния, чтобы, пока есть еще время, исповедать свои беззакония, оплакать их, отречься от всего греховного у креста Христова?… Пощади, пощади душу твою!

Быть может, тебя соблазняет враг, ищущий твоей погибели, — твердит тебе, что стыдно поведать грехи свои Богу при свидетеле исповедания — пастыре Церкви; что трудно тебе поручиться за себя на будущее время; что еще, может быть, будет время, в которое необходимость заставить забыть ложный стыд и будет еще возможность полного, искреннего, решительного раскаяния?… Возвратимся еще раз к мысли о нашей страшной будущности… Стыдно каяться при свидетеле человеке? Но есть стыд, несравненно мучительнейший этого— стыд пред самим собою, пред своею совестью. И этот ужасный стыд будет твоею долею за гробом, если ты здесь не захочешь потерпеть лёгкого стыда пред служителем Божиим, который выслушает исповедь твою с состраданием отца, с снисхождением брата, с участием врача… Стыдно одному человеку показать свои греховные раны? Но настанет день, когда все они явны будут всему миру. Избавь себя от страшной муки этого дня, потерпев легкий стыд благовременного признания в своих грехах… Ты не можешь решиться на будущее время отстать от любимого твоего греха? Странная слабость! Когда-бы за этот грех отнимали у тебя ту или другую из житейских выгод, не было-бы, без сомнения, ни тени упорства: что ж делать, сказал бы ты, привычка сильна и привлекательна; но нельзя же из-за нее отказаться от куска хлеба; лучше с нею бороться, чем из-за нее терпеть неприятности. Так, согласись, нет y нас непобедимых страстей, непреодолимых привычек: преследуй их с постоянством, и они уступят; борись с ними на смерть, и они будут побеждены. Или, если не нравится тебе эта борьба, наперед знай, что в силе страсти и навыка, неоправдывающей тебя пред людьми, не найдешь тем более оправдания себе пред Богом… Сам ты своими устами, еще на смертном одре, осудишь свою безрассудность; суд Божий потом, окончательно, пред целым миром, утвердит на всю вечность твое осуждение. Спеши же, спеши исторгнуть из души твоей зло, доколе не пришел еще тот страшный день, в который для греха будет суд, но не будет уже врачевания!… Ты рассчитываешь еще на жизнь, полагаешься на последние минуты, в которые, Бог даст, еще успеешь покаяться решительно, совершенно?… Бедный, бедный! Не говорю уже о твоем безрассудстве в отношении к ближайшей будущности твоей, в отношении ко времени и образу смерти твоей…. Может быть, милосердый Господь и даст тебе время покаяния, не умрешь ты внезапно, не проведешь последних дней и минут в одном только чувстве страданий тела, без сознания, без всякой мысли… Оплакиваю слепоту твою в отношении к твоей будущности вечной… Ты не отрекаешься от благ неба, ты желаешь, надеешься покаяться пред смертью, чтобы не остаться вне дверей царства небесного?… За чем же, если дорожишь блаженством неба, — за чем ты сам отнимаешь его у себя? Зачем не спешишь заслужить его больше, приготовить себя к нему лучше?… Ныне же, ныне начни труд приготовления к небу; и пусть каждый год жизни будет делать тебя достойнейшим неба. Обещай твоему отцу духовному в будущий год преуспеть в той или другой добродетели; следующей за тем исповедью обяжи себя к новому доброму делу; возрастай в благочестии постоянно, доколе сам Господь не совершит тебя во всяком благом деле и не переселит в страну вечной радости… Ты веруешь в Бога? Утверждай себя в этой вере, доколе она не будет в тебе такова, какова была у Моисея, который «как бы видя Невидимого, был тверд» (Евр. 11, 27), и вместе воспитывай в себе дух христианского упования. Упование у тебя твердо и живо? Воспитывай в себе дух любви к Богу, той любви, по которой христианин в одном Боге имеет сокровище своего сердца, предмет всех своих помышлений и стремлений, цель всех дел своей жизни. Есть у тебя вера и упование, и хотя начатки любви? Преуспевай в молитве, которая и выражает собою, и питает веру, надежду и любовь. Воспитывай в сердце своем святую любовь и сочувствие к ближним твоим во Христе, особенно к тем из них, в коих видишь больше любви к Богу и усердия к угождению Ему. Из себя ты изгнал гордость, чревоугодие, сребролюбие? Спеши на место их укоренить в себе противоположные добродетели… О, тогда пусть приходит страшный день суда! Не без трепета, свойственного смирению, ты, может быть, встретишь его; но после суда начнется для тебя истинно-новая, вечная жизнь — в Боге, среди лика блаженствующих братий твоих. Не легко представить тебе и блаженство первой минуты твоей в блаженной вечности, когда приблизишься ты к Тому, к кому стремилось еще на земле твое пламеневшее любовью сердце, — когда начнется для тебя ближайшее общение со Святыми, в молитвенном обращении к которым ты и на земле испытывал небесную сладость, когда начнут одна за другою насыщаться (Мат. 5, 6) святые потребности души твоей, и твое обновленное тело начнет торжествовать вместе с прославленною душею… Но это только начало блаженства, которому уже не будет конца!… Спеши, спеши, спеши заслужить это блаженство!

17. Грехи смертные

Есть смертные болезни телесные; есть и душевные недуги смертные (1 Ин. 5, 16). И они также верно ведут нас к своему концу, как и те. Но тех одно имя приводит нас в трепет; а эти часто мы видим в других и носим в себе с каким-то странным спокойствием, как будто болезнь тела страшнее погибели души… Не от того ли это, что разрушительная сила греха, губящего душу, действует в нас не так заметно для нас, как видимо разрушающая тело опасная болезнь телесная? О, если бы мы могли видеть, как большая часть грехов наших мало по малу подрывает в нас начала духовной жизни, зарождая в нас смерть вечную: мы бы не были так невнимательны к грехам, так беспечны в отношении к душе!…

Что же мешает нам видеть это? Всмотритесь в себя, присмотритесь к другим, припомните несчастный пример тех, которые погубили свои души служением греху: при свете слова Божия вы без труда приметите следы душеубийственного яда в любимых вами грехах, которые не редко считаете извинительными слабостями… Есть у нас и грехи слабости и неведения, «кто бо чист от скверны, аще и един день жития его на земли» (Иов. 14, 4)? — Не о них слово: случайно возникающие неправильные движения мысли и желания, проявляющиеся в неосторожном слове или необдуманном поступке, тотчас-же осуждаемые совестью и исправляемые раскаянием, они походят на случайные и лёгкие немощи нашего тела, так же скоро при врачебных пособиях проходящие, как и возникающие, опасные только в том случае, когда, повторяясь часто, оставляются совершенно без внимания. Но не всякое греховное действие есть грех слабости; тем более не грех неосторожности только и увлечения греховное состояние, «когда человек не исполняет самохотно и самопроизвольно повелений Божиих» (Прав. Исп. ч. III, в. 18). Есть греховные дела и состояния, которые, в самом начале преодолевая живую силу совести, разума и свободной воли в человеке, подрывают в нем все основания благочестивой жизни и спасения, и, если он остается нераскаянным, несомненно, ведут его к вечной погибели (Там же, в. 21). Узнать их не трудно — по указанию слова Божия и Церкви, и по тем начаткам разрушения, какие они вносят в душу, овладевая ею.

Слово Божие и Церковь с особенною силою предостерегают нас от дерзкого упования на благодать Божию и дерзкого ропота, от противления ясной и доказанной истине и отвержения веры (Там же, вопр. 38), вообще от грехов так называемых против Духа Святаго, о которых сам Господь сказал, что они не отпустятся ни в сей век, ни в будущий (Мат. 12, 32). Всмотритесь ближе, вы сами увидите, что все это, действительно, смертоносные недуги души, которых надобно бояться, как вечной смерти, которые, если они постигают нас, надобно врачевать с поспешностью страха неизбежной гибели. Они видимо прерывают всякий спасительный союз человека с Богом, подрывая таким образом первую основу спасения и пролагая путь к страшному отчуждению от Бога в аде, месте вечного мучения отверженных. Вы равнодушно выслушиваете от другого выражение дерзкого упования на благодать Божию: «если угодно Богу, спасусь; если не угодно, погибну» (Там же в. 30); думаете, что за нужда входить в длинные рассуждения с тем, кто, не отрицаясь от спасения, обольщает себя надеждою спасения одною верою, без добрых дел (там же в.41)? Но, ради требуемой от вас законом Божиим любви к вашему ближнему, ради уважения к собственным вашим убеждениям касательно веры и спасения, всмотритесь в жалкое состояние вашего заблуждающегося собрата, куда направлен путь его? В чаянии спасения, которое будто бы придет к нему само собою, он не прилагает никаких усилий к тому, чтобы стяжать какую-нибудь добродетель, он даже не помышляет об этом, нет у него ни желания спасения, ни молитвы о благодати; а между тем жизнь наводит его на различные соблазны, пролагает путь иногда к самым тяжким грехам, которым он беспечно предается в безумной надежде, что если ему быть спасенным, то благодать Божия все покроет, все восстановит. В надежде на силу веры, будто бы оправдывающей без пособия соответствующих ей дел, он небрежет об исполнении закона, не обращает внимания на состояние своей души, ничего не хочет сделать для Бога, считая себя в праве разсчитывать на спасение, как уже на свое достояние, заслуженное тем, что он не позволяет себе отвергать истины Божией… Ослепленный суетною надеждою, он, быть может, не в состоянии видеть всей опасности своего состояния. Но вы, которые знаете, что спасение, даруемое нам, со стороны Бога, во всяком случае туне, как самая жизнь наша, как все блага, какими мы пользуемся, совершается Богом отнюдь не без нашего содействия, — что вера, даже чудодействующая, когда не оправдывается святою жизнью, не может принести нам пользы (Мф. 7, 22), вы, которые видите, что ваш заблуждающийся собрат, разумный, может быть, в делах жизни, не хочет прояснить в своем сознании своего главнейшего дела труда спасения, и весь этот труд предоставляет случаю, — что ему, губящему жизнь в бездействии, нечего будет сказать в оправдание свое ни себе на смертном одре, ни Богу на суде Его, вы понимаете, на краю какой страшной бездны беспечно почивает брат ваш: и ужели у вас достанет жестокости не возбудить его, не спасти его?… Сами вы, под тяжким гнетом постигшего вас несчастия, не знаете меры своей скорби, не можете удержать себя от ропотливой мысли и ропотливого слова?… О, ради вашего спасения, следите в эти минуты за каждою своею мыслью, за каждым своим словом. Если может быть на вас какая-либо тяжкая вина, то это, прежде всего, дерзновенный ропот против Бога; если может быть у вас какая опасная болезнь, то это, более всего, отчаяние. Не говорите: не важное дело какое-нибудь, невольно сорвавшееся с языка, слово, хотя бы и слово ропота, выжатое из сокрушенного скорбью сердца. Это слово именно самое преступное дело, самый страшный грех. Как, вы, одна из тварей Владыки всего мира, пред которым благоговеет мир духов небесных и трепещет вся природа — дело рук Его, — вы, объятый, так сказать, со всех сторон милостями Бога, даровавшего вам жизнь и все блага ее, устраняющего ваше спасение и, ради него, посещающего вас отеческими наказаниями, — вы дерзаете судить Его дела, оскорблять имя Его, роптать на спасающую вас волю Его, и — не страшитесь гнева Его? Щадите себя; есть преступления, «им приготовлен мрак вечной тьмы» (2 Петр. 2, 17): первое из них — хула на Бога (ст. 10). Второе отчаяние, «оскорбительное для милосердия и благости Божией» (Там же, в. 40). Каин погиб от того, что, пораженный сознанием своего преступления, отчаивался в милости Божией и только твердил в отчаянии: «наказание мое больше, нежели снести можно» (Быт. 4, 13). Смотрите, каким широким путем идете к вечной погибели вы, которые предаетесь отчаянию, даже не по сознанию своей вины пред Богом, не из-за спасения, а по причине только какого-либо лишения и скорби, может быть, посланной вам для вашего же блага. Вот уже вы не верите в благодетельный промысл Божий, пекущийся о вас, отрицаетесь от покорности воле Божией, спасающей вас посещениями горестными, теряете ревность к добру, какую прежде имели, своекорыстно служа Богу из-за временных благ; а между тем, по мере вашего удаления от Бога, ваша страстная привязанность к тому, чего лишились и о чем скорбите без меры, растет больше и больше, хотя от этого не прибывает вам даже какого-нибудь, хотя бы и греховного, удовольствия. Что же? Не говорю уже о тех оскорблениях Богу, какие вы делаете, сомневаясь в промыслительном милосердии Божием… Какие основания полагаете вы в себе для будущей жизни, в которой мы будем восходить от славы в славу, восходя от совершенства к совершенству?… Страсть, мучащая вас здесь, перейдет с вами и туда; где же будет там место ваше?… Нет, казалось бы, нужды особенно предварять кого бы то ни было, что последний из указанных грехов смертных против Бога отвержение веры в упорном противлении дознанной истине Божией, есть страшный, погибельнейший из всех грехов. Кто с содроганием не отвратил бы своего сердца от одной мысли о подобном преступлении, которое есть преступление, вместе, и против Бога, и против собственного нашего спасения? Но… людям надобно бывает иногда доказывать, что яд убивает, хотя и медленнее, даже и тогда, когда принимается в меньших приемах. Вы не отвергаете веры; но зачем в душе вашей находят себе место — дерзкие суждения о том, что внушает вам вера, сомнения, которых вы не хотите исправить? Зачем так часто, в оправдание своих слабостей, вы то дерзновенно осуждаете строгость требований закона Божия, то и в своих и в чужих глазах наводите тень сомнения на добрые дела вашего брата (Там же, в. 41)? Все это служит признаком того, что вы недугуете, и опасно недугуете, неверием. Опасно, говорю, недугуете. Этот произвол в выборе предметов верования и правил жизни, для которой руководительным началом, и при законе Божием, вы поставляете свою волю, отнимет всякую заслугу у ваших дел богоугождения: служение Богу с того именно и начинается, что человек совершенно пленяет свой ум в послушание веры и свою волю покоряет всецело закону Божию. Это недоверие к искренности чувств и к чистоте жизни ближних ваших легко может послужить поводом не только к охлаждению в вас самих ревности к преуспеянию в добре, но и к извинению различных грехов, каким, по увлечению, вы будете предаваться… То и другое вместе — и произвол в своей деятельности, и недоверие к ближним— подрывают все начала нравственного преуспеяния: и преданность к Богу, и любовь к ближним, и самоотвержение, без которых не сделать ни шагу ко спасению.

Да избавить Господь всякого и от смертных грехов против ближнего, которые, нарушая существеннейшие обязанности наши к ближним и подрывая самые основания союза с ними, отнюдь не могут быть совмещаемы с верным служением Богу, от грехов, вопиющих об отмщении и, во всяком случае, при нераскаянности, ведущих к вечной погибели! Не говорим о человеко-убийцах, которые, совершая свое страшное преступление, подавляют в себе и страх Божий, и всякое чувство не только привязанности, но и жалости к ближним, и совесть, и смысл в себе самих, делают себя чуждыми не только царствия Божия, но и всякого общества человеческого. Избави Бог каждого из нас и от намеренного, или, по крайней мере, сознательного соблазна ближних ко греху (Мф. 18, 6). Это тоже страшный грех, смертный грех. Какого преуспеяния в добре ждать от человека, который, забывая страх Божий, увлекает другого в грех, поставляет во вражду с Богом, у кого нет и на столько чистой любви к ближнему, чтобы, по крайней мере, не учить его злу, не вовлекать в погибель, у кого до такой степени сильна страсть, или закоренела привычка ко греху, что он не только уже не стыдится обнаруживать свой грех, но и вводит в участие в нем другого? Какого и ему добра ждать себе в будущем, ему, который увлек в грех и погибель другую душу, быть может, до того чистую и невинную?… Избави Бог всякого и от другого, также тяжкого и страшного греха, — от притеснения бедных людей, вдов и сирот (Мал. 3, 5). Не напрасно Господь угрожает особенно строгим судом гонителям бедных и беззащитных. Отец вдов и сирот, Он, ограждая этою угрозою тех, кто Ему оставлен есть, предостерегает других от несправедливости к несчастным, как от страшнейшего и опаснейшего греха. Неблагонадежный член общества человеческого тот, кто не только не знает чувства сострадания, но и готов обидеть несчастного, если в этом будет для него польза: какой несправедливости не допустит он в жизни, когда и несчастие не трогает его самолюбивого сердца? Какой же он член Церкви — общества спасающихся, какой член царствия Божия? Где у него вера в Бога? Какого доброго чувства к ближним искать в нем? Какую добродетель можно предполагать в нем, в его жестоком, бесчеловечно-жестоком сердце? О, как далеко, как неизмеримо-далеко отстоит от истинных чад Божиих, полагающих душу свою за други своя, он, без жалости исторгающий новые  слезы из не обсохших еще от слез очей несчастного, отнимающий последний кусок хлеба у бедного, которому, напротив, должен бы помочь!… Нет, нет, не в раю ему место!… Избави, наконец, Бог всякого от тягчайшего же греха непокорности и неуважения власти родительской в семействе, предержащей в обществе, духовной в Церкви (Исх. 21, 15 — 16. Притч. 20, 20. Рим. 12, 2. Мат. 18, 17). Св. ап. Петр поставляет о господстве нерадящих (2 Петр. 2, 10) на одном из первых мест между теми, кого называет он источниками безводными, облаками, от ветр преносимыми, кому, по слову его, мрак темный во веки блюдется (ст. 17). Действительно, не жди уже искренних дел Богоугождения от человека, для которого нет ничего святого даже во власти, освящаемой природою, Церковью и Богом, не ожидай дел правды, не только благотворения, в отношении к ближним от того, кто не умеет уважать даже святыни власти отеческой, правительственной и духовной, не ищи порядка в жизни того, кто не знает ничего выше себя и своей воли. Но не надейся и он, противник Богоучрежденного порядка взаимного подчинения, на какую-нибудь долю блаженства в царствии Божием: кто не умел на земле приучить себя к повиновению живым орудиям промышления и власти Божией, тот еще не приготовил себя к царствию Божию, не приготовил себе места на небе, где первое условие и источник блаженства — всесовершенная покорность воле Божией.

Храни нас Господь и от грехов против существеннейших наших обязанностей к себе самим, от грехов, обнаруживающих и усиливающих в нас нравственную порчу, делающих нас неспособными к истинному, Богоугодному добру, напротив, открывающих путь ко всякому злу и, вместе с тем, при нераскаянности, к несомненной вечной погибели. Люди защищают иногда в себе гордость, как одну из пружин, возбуждающих в нас более усиленную деятельность на различных поприщах жизни, как одно из орудий ограждения себя от каких-нибудь унизительных слабостей или пороков: жалкое смешение в понятиях двух вещей, совершенно различных, — благоговейного уважения в себе к тому, что Господь вверяет нам, как дар своей благости, как драгоценное сокровище, в употреблении которого мы должны отдать некогда строгий отчет Ему, с ненавистною Богу и человекам гордостью, основанною на самом грубом самолюбии, которое и самые дары Божий, и самые труды наши для Бога обращает в личное наше достояние, отличие, преимущество, в предмет самоуслаждения и надмения пред другими! Храни нас Бог от этой духовной заразы, отравляющей всю душу, всю жизнь человека, и дела Богоугождения, и связи наши с ближними, и труд собственного нашего усовершенствования! Искренни ли будут, если будут, усилия наши сделать что-нибудь угодное Богу, когда, заразившись гордостью, мы самые дары Божии, которые бы должны были, святою жизнью, возвратить Богу, усвоили себе, употребили в пищу своему самолюбию? На чем могут основаться добрые отношения наши қ ближним, когда, зараженные гордостию, мы от ближних ждем только подобострастного внимания к нашим достоинствам и преимуществам, сами, в свою очередь, готовы всегда унизить их, отнять у них и явные заслуги, чтобы на их унижении утвердить возвышение свое? Какого доброго успеха в жизни ожидать нам от себя, когда все дело жизни для нас заключается в том только, чтобы то-и-дело останавливаться среди своих трудов и более или менее незаслуженно услаждаться ими, когда вся цель нашей деятельности состоит только в том, чтобы питать свое самолюбие и льстить ему? Если чего можно ждать от такой жизни, то разве только одного безмерного развития самолюбия. И после такой жизни, если можно ждать чего, то разве только одного — плачевного участия в страшной участи падших духов, увлеченных в бездну ада Богопротивною гордостью, ожесточенною, неисправимою… Храни Господь всякого и от других, не менее гибельных, страстей: любостяжания, сладострастия и чревоугодия, зависти и злопамятства, которые легко увлекают сердца неосторожных!… Не верьте внушениям вашего оплотяневшего сердца, когда оно старается возбудить в вас излишнюю заботу о том, что есть, что пить, во что одеться, чем обеспечить свою будущность… Горько будете вы впоследствии оплакивать свое послушание внушениям страсти. Она прикует вашу душу к земле, не давая вам минуты помыслить о небе. Когда вы будете думать о своей вечной участи, она будет твердить вам, что еще до перехода в вечность надобно будет вам пережить годы старости, для которых нужно припасти необходимое; когда вы будете молиться, она то будет отвлекать дух ваш от молитвы к сокровищу вашего сердца, к деньгам, которые нужно охранить, — то будет вмешиваться в самую молитву вашу и осквернять ее, внушая вам одну только мольбу к Богу об умножении или сохранении вашего стяжания, которому в жертву принесли вы жизнь свою. Она ожесточит вашу душу, сделает ее глухою к воплям и стенаниям ближних ваших: звук монеты, которую вы хотели бы подать нищему, болезненнее будет отзываться в сердце вашем, чем скорбный вопль несчастного. И вы сожмете руку, невольно простиравшуюся для подаяния. Она подавит в вас благороднейшие потребности, безраздельно владея вашею душою: ум ваш будет только слугою вашей страсти, равно как и ваша, по имени только свободная, воля, ― золото будет составлять предмет вашего труда днем, беспокойной заботы ночью; в последние минуты жизни, когда страх смерти будет внушать вам молитву, страсть прикует взор ваш к вашему сокровищу. И перенесете вы с собою в другой мир одну только страсть, для которой там нет уже пищи; есть только — наказание… Не увлекайтесь и льстивыми приманками сладострастия: временная греха сладость будет выкупаться страшными потерями, крайним злом. Людям, — всего хуже, если еще людям недостойным, отдадите вы самое лучшее сокровище своего сердца чувства любви, которую должны бы посвятить, как драгоценнейший дар, Богу, прилепляясь к Нему всем сердцем. Но и людей как вы унизите в глазах своих, когда привыкнете смотреть на них, как на орудия страстей ваших! По крайней мере, трудно ожидать от вас искренних чувств уважения и любви к ближним, которые вы будете попирать, когда дерзновенно позволите себе, по внушению только несмысленной страсти, злоупотреблять даром чадородия, священными правами супружества и т. п. А что вы сделаете с собою, предавшись влечению греха? Не говорю о тех тяжких преступлениях внешних, какие вы, как тяжкое иго, возложите на свою совесть, ― как много зла внесете вы в самую свою душу! Ослабеют душевные силы ваши и для всякого земного благородного занятия; что же в состоянии будете вы сделать для неба с вашим обессиленным умом, уступившим над собою власть плоти, ―с вашим нечистым воображением, то напоминающим постыдные события, то создающим соблазнительные образы, с вашим растленным сердцем, которое вы приучили к грубым наслаждениям, и тем самым отдалили от всякого доброго, святого чувства, — с вашею расслабленною волею, бессильною уже противиться страсти при всем сознании ее низости и недостоинства?… Чего же потом ожидать вам от Бога, «ему же не приселится лукавнуяй» (Пс. 5, 5)?… Не уступайте над собою власти и чреву: чревоугодие столько же опасная, сколько и низкая страсть. Она начнет с того, что будет внушать вам неизбежную необходимость попечения о теле и его здоровье для полезной деятельности. Окажите этим внушениям внимания больше, чем следует, и вот уже вы начали удаляться от неба и от Бога. Мало-по-малу привыкнете вы заботиться только о временном благосостоянии, и предметом строгого внимания души вашей сделаются вещи — самые ничтожные. А потом?… Потом останется только следить, как вы позволите себе освобождать себя от обязанности святить известные дни воздержанием и постом, а может быть, и от других обязанностей в отношении к Богу и самим себе, неудобно совмещаемых с своенравным служением своим прихотям, как мало по малу вы совсем удалитесь от царствия Божия, которое несть брашно и питие (Рим. 14, 16). Не давайте, наконец, в душе своей места зависти и злопамятству. По суду человеческому, это ― самые опасные болезни сердца, отравляющие жизнь человека и иссушающие силы его. Это, прибавим, одни и из самых страшных болезней души, исход которых — смерть вечная. Зависть к благу ближних поставляет вас во враждебные отношения к Богу, которого суды и распоряжения вы позволяете себе судить и, может быть, осуждать. Злопамятство, в основании которого непременно должно лежать убеждение в злобе и злонамеренности людей (кто привык смотреть на проступки других более, как на дела слабости, неведения или увлечения, — что весьма часто, действительно, бывает вполне справедливо, тот не будет долго помнить зла) подрывает в вас доверие к ближним — основание всех благоприятных отношений ваших к ним. То и другое вместе в состоянии сделать вас самих человеком злым, холодным, неспособным к воспитанию в себе какого либо живого доброго чувства, — а в след за тем и недостойными царствия Божия, которое есть «правда, и мир, и радость о Дусе Святе» (Рим. 14, 17).

Но всего больше будем ограждать и себя и других от увлечения в какое-нибудь из греховных состояний, тем более опасных и страшных, что, заражая всю душу, всю жизнь нашу, они и самые безразличные действия наши, самые даже, по видимому, добрые дела низвращают и обращают нам в грехи, ведя нас к неизбежной гибели.

Страшно состояние больного, который быстро идет к гробу, не подозревая своей опасности, или, свыкшись с своею болезнью, а с другой стороны, не имея благоразумия и силы отказаться от приобретенных привычек, беспечно продолжает вести прежний образ жизни, не принимая никаких мер против болезни. Еще более страшно состояние больного, который усиливается скрыть подозреваемую или и видимую уже болезнь и от себя, и от других. Но если эти состояния телесных недугов, ведущих к временной смерти, страшны: то состояния нравственной беспечности, ожесточения, рабства, лицемерия и самопрельщения — ужасны!.. Этот несчастный, беспечно проживающий годы за годами без мысли о будущем, что делает он с собою? что приготовит он себе в будущем? Случай наводит его на те или другие добрые дела; но — они не его достояние, потому что случайны, бессознательны, и нет в них никакой заслуги пред Богом. Но случай же наводит его и на пороки, и даже на преступления, которые, при существующей в нас силе совести, не могут уже считаться чуждыми сознания и свободы, — и все эти пороки и преступления, умножающиеся с каждым днем, остаются на душе его, как тяжкий груз, который увлечет его ко дну ада… Этот, враг собственной души своей, дерзко идущий на вечную погибель, делает себе еще больше зла. Остановись, несчастный! Не все будет для тебя время долготерпения Божия; придет день, когда будет воздано тебе страшное воздание за все, чем ты оскорбил Бога, от нечистой мысли до преступного дела! Смотри, злобою своею ты уже сделал себя общником мучения духов злобы, — ты уже здесь лишил себя мира совести, которой боишься, которой бежишь, голос которой думаешь и усиливаешься заглушить в шуме страстей, в обществе других сынов погибели. Есть еще время и покаяния: спеши воспользоваться им, или… с минуты на минуту жди откровения гнева Божия и вечного мучения, которого начатки в себе уже носишь… Скорбно смотреть и на тебя, нравственно рабствующий собрать мой, — не имеющий дерзости отречься от добра, но не имеющий и любви к нему, колеблющийся между добром и злом, между Богом, которого страшишься, и своим самолюбием, которому угождаешь! Нерешительный труд твой в повременном исполнении заповедей Божиих только из-за страха не спасет тебя: ты понимаешь это сам, укоряемый своею совестью, недовольный своею добродетелью. А те грехи, твои любимые грехи, которых победить ты не умеешь, или не хочешь, — те страсти, которые воспитываешь, которые усиливаешь в себе своим повременным возвращением к ним, — они пойдут за тобою и в гроб и вовлекут в погибель: можно колебаться между добром и злом в свободной деятельности; но средины между блаженством рая и мукою ада нет, кто не заслужил, кто не приготовил себя для рая, тот должен страшиться ада… Жалок, крайне жалок и ты, самопрельщенный труженик добродетели, или, быть может, вернее, служитель греха. От себя укроешь ты, может быть, свой недуг, которого не хочешь видеть в себе; но укроешь ли его от Бога? ослабишь ли самопрельщением самый недуг? Ты даешь великую цену и значение твоим добродетелям; не затрудняешься найти извинения своим слабостям и порокам… Хочешь ли узнать, как ты жестоко обманываешь себя? Возьми книгу закона Божия, измерь широту заповеди его, — и тогда уже суди о своей добродетели. Вникни в силу страшных определений Божиих, карающих грехи, прилипнет язык твой к гортани твоему, когда ты узнаешь страшные суды Божии на всякое нечестие и неправду… Или, если не хочешь принять этой меры спасения, наперед знай, что, после твоего самовольного суда о своих заслугах, предупреждающего суд Божий и останавливающего тебя на половине пути преуспеяния в добре, тебе ничего не остается ждать от суда Божия, кроме осуждения… Но ужаснее всех твое состояние, лицемерствующий ревнитель добродетели и искренний слуга греха! Не верующий сердцем, ты приобретение мнишь благочестие (1 Тим. 6, 12), оскорбляешь Бога своею дерзостью, оскорбляешь то, что есть святого в душе человеческой, совесть и нравственное чувство; дышишь безмерным, всепоглощающим самолюбием, до потери совести рабствуешь страстям, которым служить заставляешь самую добродетель: конец твой явен, — ты не внидешь в царствие небесное (Мат. 5, 20), если не возвратишься с твоего погибельного пути и, пока еще есть время, не поучишься для Бога искренно подвизаться в добре, которым доселе пользовался, только как средством для себя, думая одною личиною обмануть не только людей, но и — Бога!

18. Суд не правый

«Кто ты, осуждающий чужого раба?» (Рим. 14, 4).

Есть грехи, от которых, справедливо или нет, многие могут считать себя свободными: не таков грех осуждения ближних. Не всякого можно упрекнуть в грехе похищения чужой собственности, — есть люди, которые не предаются порывам гнева, — многие не служат золоту, как идолу; но кто, беспристрастно испытывая свою совесть, не принужден будет сознаться, что, при самых чистых, по видимому, правилах его поведения, он не чист от греха осуждения? — Кто не знает, какое множество зол происходит от этого порока в обществах человеческих, — к каким мучительным упрекам совести ведет он всякого, кто предан ему и приносит ему в жертву честь имени ближнего, — к каким горьким последствиям часто приводит он виновного? И тем не менее этот порок есть порок столь общий и обыкновенный! Поэтому и обличение, направленное Апостолом первоначально против слабых в вере римских Христиан, соблазнявшихся немощами своих собратий, относится ко всем, и ко мне с тобою.

Не будем думать, будто потому, что эта слабость общая и обыкновенная, не нужно с нею бороться. Нет, —это-то самое, напротив, и должно заставлять нас вступать в борьбу с нею, решительную и постоянную. Болезнь наследственная, или язва заразительная не больше ли возбуждают опасений и забот, чем недуги случайные, или болезнь, поражающая только немногих? Эта всеобщность порока осуждения показывает, что он вытекает, как из своего корня, из глубины нашего повреждённого сердца. Поэтому нам необходимо употреблять все меры к искоренению его, как необходимо вообще изглаживать в себе останки наследственной нравственной порчи. Будем же помнить апостольское обличение, когда придет помысл осудить дело ближнего, или без необходимости судить о его нравственном состоянии.

Есть суд позволенный; есть даже равнодушие к нравственному состоянию ближнего, недостойное христианской заботливости друг-об-друге. Когда добрый человек, в справедливом негодовании на какой-нибудь низкий поступок, обличает его, и худого человека удаляет от себя: он не нарушает закона. Когда живая любовь к Богу и искреннее желание добра ближнему побуждают кого вникать в состояние ближнего, и обличением, или увещаниями возвращать на путь истинный: это также доброе дело. Когда пастырь Церкви, по званию своему, судит своих пасомых; господин следит за жизнью своих рабов; начальник разбирает и оценивает поступки своих подчиненных; отец вникает в поведение своих детей: их права и обязанности освящают их суд. Не против этого суда восстаёт св. Апостол со своим грозным обличением. Апостол обличает тот суд, каким часто судят своих ближних, без права, без доброй цели, не только не по обязанности, но против обязанности. Когда к такому суду будет нас влечь недобрый помысл, будем припоминать слова Апостола.

Ты судишь своего ближнего, но: «Кто ты, осуждающий?». Строгий ревнитель добродетели? или образец нравственного совершенства, чуждый слабостей человеческих? Но если бы ты стал уверять кого, что ты совершенно чист и невинен: не в праве ли каждый подозревать тебя, по крайней мере, в самообольщении и гордости, губящей добро? не восстала ли бы против тебя собственная совесть? — Не говорит ли тебе совесть, что ты не совсем чужд и того греха, за который осуждаешь ближнего? —А если нет этого греха, — не гнездятся-ли в тебе другие страсти, быть может, еще более грубые? Согласись, по крайней мере, что в твоем собственном оке есть хоть сучец, тогда как ты видишь в глазе ближнего бревно (Мат, 7, 3 5). Но этот сучец, который ты скрываешь и не хочешь, чтобы его приметили, чтобы о нем говорили, лишает тебя права судить ближнего. Суди себя прежде, если хочешь судить другого; изми и сучец из твоего ока, чтобы иметь право судить другого, у кого видишь бревно: иначе он так-же имеет право судить тебя, как и ты его, и так-же роптать на твой суд, как и ты на его, если бы он позволил себе судить тебя. Пришли некогда к Господу книжники и Фарисеи с судом на устах против одной обличенной во грехе женщины. Обличители женщины негодовали на нее и уже готовы были побить ее камнями. Но пред очами Того, Кто ведает все, пред кем открыты сердца человеческие со всеми их тайными пороками, строгие судии оказались судящими несчастную без права. Они и сами увидели это, когда Господь заставил их совесть раскрыть пред ними их собственное состояние; когда позволил им выполнить определение своего строгого суда, но под условием: «кто из вас без греха, первый брось на нее камень» (Ин. 8, 7). Так будем говорить себе и мы, когда лукавый помысл станет увлекать наше внимание к жизни других и уста готовы будут произнести слово осуждения: я сам не безгрешен; какое же имею право судить другого?

«Кто ты, осуждающий?» Сам в себе часто не имея права осуждать ближнего, как причастный тем-же грехам, имеешь ли ты, по крайней мере, в его поступках какое-нибудь основание для своего суда? Хорошо ли знаешь ты того, кого судишь? Достаточно ли для справедливого суда убедился ты в качестве поступков другого? Предлагай себе и эти вопросы, когда предстоит соблазн оскорбить честь другого: они могут послужить сильным противодействием соблазну. Иногда трудно бывает нам узнать и один поступок своего ближнего со всеми обстоятельствами. Когда же мы беремся судить нравственную жизнь своего ближнего, нам нужно знать не одни только внешние обстоятельства, часто изменяющие качество поступка, но и внутренние расположения, с какими совершено было то или другое дело, самую душу нашего ближнего с ее свойствами и наклонностями. А это уже не только трудно, но и едва ли возможно: «Ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем?» (1 Кор. 2, 11). Мы сами часто не знаем, что происходит в нашей душе; как же беремся судить о расположениях души другого? Но пусть бы и так; пусть бы можно было нам проникнуть в глубину души ближнего: справедлив ли был бы суд наш о ближнем, в котором мы доискались-бы дурных сторон? Какое право имеем мы исследовать жизнь другого с усилиями, каких не позволил бы, может быть, себе начальник, в отношении к своим подчиненным, или отец в отношении к детям? «Есть хитрость изысканная, но она беззаконна» (Сир. 19, 22). Какое право имеем мы, незаконно разведав жизнь другого, дерзко судить об его тайных слабостях, делать их известными всем и каждому, тогда как, и случайно узнавши что-нибудь худое о другом, не должны открывать этого, если нет греха в молчании (Сир. 19, 8), Муж безумен и законопреступен тот, кто насылает суды посреди братий (Притч. 6, 12, 19). Мы уверились в дурном поступке ближнего? Мы несомненно узнали о дурных качествах его? Но уверены ли в том, что однажды допущенное дурное дело не заглажено искренним раскаянием и не прощено уже Богом, тогда как мы за него осуждаем? Можем ли смело утвердить, что осужденный нами ближний не борется со своею слабостью со всею ревностью добродетельного, что за этою слабостью не скрывается у него много таких добрых качеств, каких можно бы пожелать и нам, непризванным судиям ближнего (2 Кор. 12, 7 — 9)? Итак, основателен ли суд наш, справедлив ли? не низок ли, напротив, пред судом человеческим; не беззаконен ли пред судом Божиим?…

«Кто ты, осуждающий?». Права у тебя нет; оснований твердых ты не имеешь; неприятное впечатление от поступка твоего брата. Вот твое право и основание твоего суда: по крайней мере, ты, может быть, судия беспристрастный, благонамеренный, только обманывающийся? Не верь хитрому самолюбию, если оно будет говорить тебе что-нибудь такое. Беспристрастие, благонамеренность, как они мало оправдываются твоим нетерпеливым желанием— судить другого без нужды! По одному этому можно уже очень сомневаться в чистоте твоих чувств и намерений. Но вникни еще больше в свой суд. Ты беспристрастен? А нет ли у тебя тайной мысли, осуждая другого, оправдать себя, — или чужим грехом извинить свою собственную слабость? То и другое часто бывает у людей. За чем они с такою ревностью следят за жизнью другого, стараются в каждом подметить дурную сторону? И когда эта ревность особенно усиливается? Не тогда ли, когда самолюбие беспрестанно твердит нам о каком-нибудь, сделанном нами, добре, и нам хочется, как можно выше, оценить это добро, сколько возможно скорее похвалиться им?―или, когда совесть не дает покою, обличая какой-нибудь дурной поступок, и нам хочется увериться, что не мы одни так дурны, что есть люди и грешнее нас? — Ты беспристрастен? А зачем худое слово о ближнем так тесно связывается в речи твоей с добрым словом о тебе самом? зачем твой суд, когда бы ты ни позволил себе судить кого, всегда оканчивается или тонким намеком на твое достоинство, или явным сравнением своих добродетелей с чужими пороками?—Ты благонамерен? Кого же касается твое доброе намерение? Не тебя самого: ты судишь другого совсем не для того, чтобы поправить себя; ты от суда чаще переходишь к самохвальству, если за тобой нет того же греха, или к самооправданию, если у самого совесть нечиста. Не твоего брата, пред которым ты осуждаешь другого: ты больше останавливаешься на лице осуждаемого тобою, а не на его поступке, как бы следовало; ты недоволен был бы, если бы тот, кому ты сказываешь о чужом грехе, забывши грешника, стал рассуждать с тобою о грехе, прося у тебя доброго совета на случай поползновения к нему. Не судимого тобою ближнего, наконец, касается доброе намерение, подвигшее тебя к суду. Если бы ты хотел исправить ближнего, ты наедине сказал бы ему доброе слово. Между тем ты скорее расскажешь о его грехе целому свету, чем ему самому; и может быть, тогда, как пред каждым встречающимся будешь вредить его чести, ему самому и не покажешь виду, будто ты в чем-нибудь подозреваешь его. О ком же заботишься ты, когда изощряешь свой язык против чести твоего ближнего? Не верь своему самолюбию, когда оно будет внушать тебе, будто имеешь ты право судить другого, как человек беспристрастный и благонамеренный.

«Кто ты, осуждающий чужого раба?» Ты так привык к осуждению своих ближних, что недостаток права, основания и извинения не может удержать тебя от него? Знай же, что, осуждая своего ближнего, ты каждый раз делаешь тяжкое преступление. Говорю не о преступлении против твоего ближнего, которого ты часто осуждаешь несправедливо, преступлении против тебя самого, хотя ты тяжко грешишь и против самого себя, являясь дерзким и несправедливым судьёй чужих поступков, до которых тебе нет дела; — говорю о преступлении против Бога. Осуждаемый тобою брат твой — Божий раб. Бог даровал ему жизнь, силы, назначение; Бог потребует у него и отчета во всех делах его. Что же делаешь ты, когда судишь того, чей суд принадлежит одному Богу и Им отлагается еще до времени? Ты восхищаешь дело Божие, право Божие, место Божие! Сказать ли, что грех твой восходит и еще выше, становится и еще тяжелее: когда ты осуждаешь своего ближнего, не осуждаешь ли с тем вместе, — страшно сказать, — самого Бога? не обвиняешь ли святость его как бы в равнодушии? правосудие Его как бы в излишней снисходительности? Если поверить твоему суду, обличающему одного в одном, другого в другом, всех во всем: то останется только недоумевать, как доселе еще стоит мир и люди не стерты с лица земли правдою Божией! Нет, не осуждай ближних, а лучше, в чувстве смирения, питай сам в себе убеждение пред беспредельною святостью Божественною, что больше всех грешников, каких осуждаешь, грешишь сам ты, осуждающий своих ближних, и от суда над ними незаметно переходящий к осуждению дел Божиих, —помни это, и бойся преступного суда, как огня вечного!

Не обманывайся мыслью, что судить других ―обычай общий и потому будто невинный. Все мы почти непрестанно осуждаем друг друга: что ж из этого? В своей слепоте мы не видим, что, осуждая друг друга, осуждаем— себя! Забываем, к своему несчастию, что грех общий не становится менее виновным пред Богом от того, что он —общий, — что общие-то грехи и возбуждают всего сильнее гнев Божий (Быт. 6, 5 — 7). Обычай невинный! Не явная ли это неправда, как бы ни уверяли, что в обыкновенных разговорах судят о людях совсем не с какою-нибудь злобною целью, а так, чтобы только было, о чем поговорить? Обычай, которым нарушаются права ближнего, который то и дело заставляет прибегать ко лжи, который ведет к оскорблению величия Божия: уже ли, в самом деле, такой обычай можно назвать невинным и смело следовать ему, не опасаясь справедливых упреков совести и гнева Божия? Нет, чем чаще будут представляться случаи к осуждению ближнего, тем чаще будем припоминать заповедь нашего Господа и Спасителя: «не осуждайте, да не осуждены будете» (Лук. 6, 37), тем усерднее будем молить Господа, да положит Он «охрану устам моим, и огради двери уст моих» (Пс. 140, 3), тем внимательнее сами будем следить за языком своим, словесем своим, полагая вес и меру, и, когда дело коснется чести имени ближнего, приставляя к устам своим дверь и запор (Сир. 28, 29).

19. Увещание духовного отца духовному сыну после исповеди

Когда ты во дни говения, грустный и озабоченный, стоял в церкви с поникшей главою, и усердно внимал гласу церковных чтений и песнопений, и горячо молился, одушевляемый богослужением: я радовался духом, смотря на тебя, на твой усильный подвиг говения, на те чувства, с какими совершал ты этот святой подвиг, и какие постоянно были напечатлены на лице твоем. Когда в день исповеди я примечал в тебе некоторое волнение кающейся души, смущенный взор, скромные, почти робкие, движения, дрожащий от смущения голос, каким исповедал ты мне болезни души твоей: мое сердце трепетало от радости за тебя. Я был глубоко тронут, я весь был объят неизъяснимым душевным веселием, когда ты с согбенными руками, с сокрушением в лице, с горячими слезами, приступал к чаше жизни и благоговейно воспринимал божественные дары…

Теперь ты весел и радостен, а у меня сердце сжимается грустью при взгляде на тебя… Душа моя что-то недоброе предчувствует в этой радости, какая написана теперь на лице твоем. Увы, — это не та благоговейная, святая радость, какою, проникается душа истинно-боголюбивая после вкушения тела и крови Христовой!

«Слава Богу, говоришь ты, — христианский долг исполнен; я отговел»! Как легко подметить по самому тону речи твоей, где сила твоего слова, в чем предмет твоей радости. Не христианский долг собственно радует тебя, а то, что христианский долг тобою как бы окончен; не говенье оставило в душе твоей след духовного веселия, а веселит тебя мысль, что вот на целый год ты свободен от напряженных трудов и подвигов покаяния. Расслабленная беспечностью душа, как тяжкого ига, ждала дней поста и говения, теперь она рада, что иго сложено и впереди не предстоит особых трудов. Смущенная совесть трепетала, представляя впереди духовный суд, стыд раскаяния, духовные наказания, которыми привыкли называть духовные и душеспасительные врачевства, теперь миновало это тяжкое время, расчет кончен, совесть умирена…. как не радоваться!…. Прости мне, сын мой, горечь моего слова, невольно исторгающегося из болезненного сердца. Прости мне строгость суда, который я произношу трепещущим языком, с трепетом души, объятый страхом за тебя и за себя. Но твоя радость ―радость недобрая; твои понятия о говении и покаянии ―понятия неправильные и опасные; твой образ действий после говения и покаяния — жалкий и опасный…

Нет; исповедью и приобщением не оканчивается, а начинается труд — труд обновления жизни; не выполняется только долг прежний, а налагаются обязательства новые. Ты уже поникаешь главою, слыша это; «жестоко для тебя слово cиe». Но вникни сам в существо дела, и ты согласишься, что это так, поймешь тайну духовной радости после исповеди и причащения, истинной, еще неведомой тебе радости душ праведных, кающихся для исправления себя, причащающихся во освящение себя, во исправление жития и утверждение, в возращение добродетели и совершенства.

Ты исполнил христианский долг, и хочешь теперь успокоиться?… Что же это за долг, и что значит исполнить его? Ты был грешен пред Богом, и — покаялся Богу, примирился с Богом ради заслуг Господа Спасителя, молитвами Церкви, силою священнодействия таинства покаяния. Помилованный и прощенный, ты получил еще больший дар удостоился принять тело и кровь Господа твоего и таким образом соединиться с Ним… Да; это был долг твой―долг в отношении к Богу, который отверз для тебя милосердие свое и призывал тебя к покаянию, дал тебе возможность вкушать хлеб небесный, сам простирал к тебе глас призвания к трапезе вечной жизни. Это был долг твой в отношении к Церкви, которая по Христе молила и молит тебя примириться с Богом, и отверзает тебе свои любвеобильные объятия, и содействует тебе в покаянии, и молит за тебя, и врачует тебя, и питает тебя. Это был долг твой в отношении к тебе самому в отношении к твоей изнемогавшей в неправдах душе, которая во вражде с Богом, вне общения со Христом, идет к погибели вечной, — в отношении к твоему телу, которое страждет от неправд души и так же, как и душа, нуждается в благодатном освящении и цельбе, чтобы питать надежду на жизнь вечную. Так ли ты понимаешь этот долг? Если так (а иначе понимать не можешь), остерегись говорить: «дело кончено; долг исполнен»! Нет, и с человеком примириться не значит только прийти к оскорбленному и сказать ему: прости меня,—а потом опять начинать прежние оскорбления. Нет, соединиться с Богом не значит только однажды принять Его и потом забыть о Нем и жить не с Ним, не для Него, не по воле Его. Сделаться послушным чадом Церкви, освободить душу от опасности вечной погибели, приобрести телу надежду жизни вечной, не значит только в год неделю пожертвовать Церкви, а остальное время жить в отчуждении от нее. Очистить душу покаянием в прежних грехах, чтобы потом поставить ее в большую вражду с Богом; однажды вкусить хлеба жизни, а потом каждый день питать тело и душу туком земли, хлебом греха, пить беззаконие, как воду…! Увы, уж не думаешь ли ты, что Бог имеет нужду уделить тебе долю милосердия своего, дать тебе божественную пищу евхаристическую, помиловать тебя и искать в тебе места себе, — и ты одолжаешь Его, приносишь Ему жертву усердия, когда приходишь за помилованием, приступаешь к трапезе Божией? Всмотрись ближе: в этом деле, которое только для большего удобства, твоего собственно удобства, приурочено по преимуществу к известному времени года, скрывается тайна всей твоей участи, твоего спасения. Несчастный, ты жил по своей воле и прогневал Бога своими грехами; суд Божий тяготел над тобою; ад уже разверзал для тебя страшные уста свои: что было бы с тобою, если бы тебе не было возможности остановиться, загладить прошедшее, примириться с Богом? Церковь простерла к тебе материнский глас и объятия, остановила тебя на краю бездны, для того ли, чтобы ты остановился только на несколько дней, отложил свою погибель на несколько мгновений? Бог простил тебя, и помиловал, и примирился с тобою: на несколько ли дней нужна эта смена вражды примирением? Бесконечный ли ряд таких смен предстоит еще тебе в будущем? А что, если наконец правда Божия, многократно уже оскорбленная злоупотреблением милости, произнесет страшный приговор осуждения и кары, и уже не повторятся для тебя дни покаяния и ты не сможешь еще раз, последний раз, один раз на всю вечность исповедать грехи свои и примириться с Богом?… Господь сделал для тебя больше, нежели ты мог желать. Он не только простил тебя, Он даровал тебе в пищу плоть свою и кровь свою… Подумай: плоть свою и кровь свою… Хлеб, которым ты день за днем утоляешь свой голод, не на один день остается в тебе, чтобы поддерживать твое существование, но обращается в твое тело и кровь и остается на всегда с тобою: думаешь ли, что хлеб живота вечного может быть только принят и остаться без следа в тебе, без всякого отношения к твоему следующему дню, ко всем дням твоей последующей жизни, ко всему продолжению твоей вечности? Нет, вкушая тело и кровь Господню, ты или вкушаешь истинный хлеб жизни и с этой самой поры носишь в душе и теле начатки жизни вечной, или суд себе яшь и пиешь суд вечный, суд страшный. За дар слова, которое так часто не имеет в глазах твоих почти никакой цены, Бог взыщет с тебя в день судный. Какая же страшная казнь будет ожидать тебя за злоупотребление беспредельно-великим даром — тела и крови Господней? Ты пренебрег бедным, который пришел к тебе во имя Христово; и вот уже это имеет близкое отношение к твоему следующему дню: десница Божия сокращает для тебя свои дары, и сеявший скудостью, ты скудостью и пожнешь, а впереди еще ждет тебя осуждение по закону: нет милости не сотворшему милости. Что же будет с тобою, когда ты пренебрежешь самим Господом милосердия; примешь Его к себе и к вечеру забудешь о Нем, и на-завтра, может быть, оскорбишь Его каким либо делом преступным?… О, нет, сын мой! Ты не кончил святого дела, ты только еще начал его. Ты примирился с Богом, теперь живи в мире с Богом. Ты принял Господа, удержи Его, да освятит душу и тело твое; не отступай от Него; спеши благоугодить Ему, благодаря, что Он удостоил посетить тебя. Отселе ты — паки Божий: оставайся Божиим и ныне, и завтра, пребудь Божиим навсегда!..

«Ты отговел»? Что значит это? Говение не есть только частное дело известного времени; оно вместе есть состояние духа, в котором христианин богобоязненный с опасением, с особенным вниманием и заботливостью испытывает себя, не сделал ли чего не угодного Богу, следит за всеми мыслями, словами и поступками своими, за всеми обстоятельствами жизни, стоит на страже своей деятельности и всячески оберегает себя от всякого уклонения от пути правды и спасения. Что же значит перестать говеть? Возможно ли когда либо, строго говоря, кончить говение? Не значило ли бы это, что мы перестали обращаться к мысли о Боге, прекратили наблюдение над собою, и бесстрашно предали себя воле своих страстей и лукавству диавола? Нет, если ты усиливал в себе действие страха Божия и подвиги самонаблюдения и самоисправления: то отнюдь не для того, чтобы иметь право после тем с большею решительностью отвергнуть их; а для того, чтобы на будущее время года возжечь в себе дух страха Божия, возобновить навык жить разумно. В таком только случае твое говение покаяния будет иметь полный и истинный смысл… Но ты разумеешь под именем говения собственно подвиг приготовления к покаянию, — усиленный молитвенный труд, вспомоществуемый богослужением постным, — усиленный подвиг самоизследования, необходимо предполагаемый исповедью, на которой ты должен раскрыть всю свою душу, — намеренные усилия самоосуждения и сокрушения о грехах, без чего покаяние не может быть истинно и благоуспешно. Соглашаюсь с тобою; но— что же? Уже ли эта неделя говения есть какой-то особый период среди дней твоей жизни — без всякого отношения к будущему, в некоторой связи с одним только прошедшим твоим? Уже ли эта молитва, самоисследование, самоосуждение―исключительная принадлежность только одной этой недели в году, как рассеянность мыслей, беспечная веселость под влиянием более или менее нечистых забав, более или менее грубое самоугождение в корыстных предприятиях и трудах ние всех остальных времен года, начиная с первого дня после исповеди и причащения? Увы! Если твое говение оканчивается вместе с днями покаяния, и за ним тотчас же обычным порядком потянутся дни греховных дел и забот: это показывает только, что говение твое было неискренне и ты не долг исполнил, а, скорее, новую тяжесть возложил на свою душу. Ты посвятил неделю труду самоиспытания, привел в ясность свои грехи, и думаешь, что этим все уже кончено… Пощади честь своего разума, друг мой! Ты простишь своему сыну или слуге грех по неведению; но когда знаешь, что он понимает, как худо поступает, и однако ж делает неугодное тебе, ты каждую вину его ценишь вдвое, и вдвое строже преследуешь и наказываешь. Думаешь ли, что небесный Владыка твой и Отец поступит с тобою менее справедливо, и обличение ясного самосознания в твоей греховной жизни не будет иметь никакого влияния на последующий суд о твоих будущих действиях? Ты с усилием возбудил в себе чувство сокрушения о грехах твоих, чтобы вымолить прощение, и думаешь, что дело кончено, больше озабочиваться нечем? Увы, друг мой! Растравленная рана бывает опаснее новой; преступление преступника, плачущего о грехе, и совершающего грех, обличает неизлечимость болезни… Ты исповедал Богу грехи свои, и думаешь, что с ними все покончено?… Увы, друг мой! Исповедь твоя — новое дело твоей жизни, записана на небе, и во всю вечность не изгладится из той книги, в которой записываются наши дела. Ты там записал суд свой, если возвратишься к делам, которые признал грехами, исповедал, как грехи. Не тем явится тебе, так часто мало ценимая тобою, исповедь там, где последует вечное воздаяние. Теперь тебе не трудное дело сказать о своем грехе, и, быть может, в иную пору ты ободряешь себя в минуту искушения мыслью: «покаюсь; Бог простит». А там тебе напомнят, что ты каждый раз на исповеди признавал грехом то-и-то, и потом каждый год повторял в жизни тоже. И каждая исповедь будет только увеличивать вину твою даже в твоих собственных глазах; и от твоих собственных слов ты будешь осужден… Нет, сын мой; исповедью не оканчивается святой труд покаяния, а начинается. Вот ты теперь знаешь, чем ты грешен; следовательно, знаешь, с чем должен бороться в себе, что врачевать в себе: начинай же борьбу; принимайся теперь же за дело врачевания, пока болезнь не возникла снова с новою силою. Ты испытал сладость слез раскаяния и благотворную силу сокрушения сердечного продолжай следить за собою и во время подмечать воспламеняющиеся искры греховных страстей, чтобы угашать их слезами покаяния, доколе они не обратились в пламень, который сожжет твою душу. Ты сказал Богу болезненное слово исповеди грехов: да звучит оно в душе твоей постоянно, как отзвук трубы архангела в день судный, как святое слово обета, восстановленного и подтверждённого обета ―уклоняться от дел тьмы, как слово неизгладимое и живое, которое оживет, когда ты будешь умирать, отзовется в другом мире, куда ты перейдешь, куда перейдем все мы раньше или позже!

«Христианский долг исполнен»! Да, друг мой; долг христианина грешника ты исполнил; послушался гласа Церкви, остановил поток греховной жизни, исповедал прегрешения свои Богу и получил прощение и помилование ради заслуг Искупителя. Но неужели думаешь ты, что Бог призвал нас с тобою в царство свое для того только, чтобы мы каялись, каялись и грешили, грешили и каялись, и что в этом весь долг наш, все призвание наше? Нет, ― ты не думаешь так, ты не можешь думать так; неосторожное слово твое есть грех только языка твоего,- не думаю, чтобы и ума твоего. Покаяние есть только начало исполнения долга христианского, первый шаг ко спасению, верный и решительный даже тогда, когда совершается однажды, если только в нем зарождается решимость неуклонно служить Господу, бесполезный и при миллионах повторений, если мы только обещаем сделаться лучше, а между тем таим в себе греховные страсти. Мы с тобою давно уже сделали этот первый шаг, когда в крещении отреклись диавола и всех дел его, и сочетались Господу Иисусу Христу. Что мы с тобою сделали с того времени? Что мы должны были сделать с того времени? Нам дарованы были все божественные силы к животу и благочестию; нам открывала жизнь многочисленные и разнообразные случаи к приложению этих сил и к преуспеянию в угождении Богу; нас озаряло светом своим Евангелие, открывая бесчисленный ряд добродетелей, бесчисленные степени христианского совершенства; нас поддерживала и руководила Церковь; нас вразумляли и ободряли судьбы мира и жребии близких к нам людей. Где бы и чем уже должны были быть мы, вот уже достигшие до преполовения дней своих, много передумавшие, много переделавшие? Где и что мы с тобою теперь?… Увы, мы уже довольны и тем, что у нас недостает дерзости навсегда удалиться от Бога и с упорством держать на себе тяжкую ношу грехов; исповедаем грехи и думаем, что удовлетворили Бога, сделали все, что нужно для Бога! Для нас уже весь христианский долг ограничивается тем, что мы загладим покаянием прошедшие грехи, в уверенности, однако ж, что в следующий год придем на духовный суд с теми же грехами, с теми же недугами! Боже мой, до чего мы доходим!… Нет, друг души моей, возлюбленный Божий, возлюбленный Церкви, наследник несказанных благ царствия Божия! Довольно уже оскорблять Бога; довольно повторять один и тот же первый, младенческий шаг на пути к царствию Божию. Путь длинен и труден; а времени уже много упущено. Поспешим вознаградить потерянное; поспешим, по крайней мере, воспользоваться чем можно. До сих пор мы не сделали ничего; начнем труд хотя теперь. Совесть очищена; душа оживлена и напитана, и укреплена божественною пищею: пойдем бодрою стопою по пути заповедей Божиих. Примем на себя труд молитвы и воспитаем в себе, помощью благодати Божией, дух веры, надежды и любви: все это долг христианский, еще не начатый нами долг христианский. Изменим отношения наши к ближним нашим и, намеренными усилиями, при помощи Божией, привлечем к себе дух истинного братолюбия, дух кротости и любви, дух почтительности и уступчивости, дух сочувствия и соучастия, дух сострадательности и милосердия: все это долг христианский, еще не начатый нами долг христианский. Озаботимся собою, своею душою, своим вечным жребием и, при помощи Божией благодати, озарим ум светом истины Божией, владычествующей силе дадим в себе полную власть, утвердим волю в добре, согреем сердце огнем самоотвержения и любви к ближним, приучим тело быть послушным сотрудником бессмертной души: все это — долг христианский, еще не начатый нами долг христианский… Примись хотя за что-нибудь с полною решимостью; сделай хотя что-нибудь, и в следующую исповедь принеси мне отрадную весть, что ты хоть начал исполнять долг христианский. До конца еще далеко; покажи хотя начало; тогда с радостью я приму тебя на исповедь, и отпущу после исповеди; тогда возрадуется о тебе Церковь и земная, и небесная; тогда возрадуется о тебе и Отец небесный! Начни теперь же; завтра уже будет труднее. Поучись жить по христианскому долгу теперь — в дни поста, которые и на твоем языке отделяются для христианского долга. Господь да поможет тебе, как Ему будет благоугодно, продолжая ли в тебе печаль, покаяние нераскаянно во спасение соделывающую, посылая ли небесные утешения по мере болезней сердца твоего! Господь с тобою!

20. Письмо отца к сыну об удовольствиях жизни

Наш, или, может быть, вернее было бы сказать—ваш век (потому что мы—люди, отживающее дни свои, больше живем в прошедшем; настоящее— ваше), при многих преимуществах своих, имеет в жалкие недостатки. Самый жалкий из них—нравственная болезнь подобных тебе молодых людей, начинающаяся бредом ο каких-то неистощимых насаждениях в жизни, в оканчивающаяся ранним упадком в вас сил умственных, нравственных и физических. Примечая некоторые начатки этой жалкой болезни и в тебе, я хочу дать тебе несколько добрых советов против нее, в надежде, что это еще не поздно.

Знаю, как молодые люди часто смотрят на подобные советы стариков. Хорошо еще, если считают их плодом только, так называемой, извинительной в стариках слабости, желания — поучить других всякому давать советы. Иной недозрелый мудрец, пожалуй, назовет нас за подобные советы людьми отсталыми, которые только мешают другим пользоваться жизнью, как следует, не умев в свое время найти в своей жизни того, что называют счастьем. Не думаю, чтобы ты мог так несправедливо судить обо мне в моих советах. Ты помнишь, умел же я снисходить со всею любовью отца к потребностям твоего юного сердца и услаждать, по мере возможности, жизнь твою, когда ты жил под отцовским кровом; ты знаешь, что отжив, может быть, уже для своих радостей, я не отжил для твоих, и чувствую себя счастливым, когда вижу счастливым тебя—мою теперь единственную на земле надежду и радость. Прошу, со своей стороны, смотреть на советы мои, какие предложу, и не как только на плод досуга и желания еще раз принять на себя дело твоего учителя. Откровенно говорю тебе, что, пиша это письмо, я исполняю долг сердца и совести. Ты поверишь, если я скажу тебе, что бывало, в дни твоего младенчества и первой юности мое сердце обливается кровью при малейшей опасности твоей жизни и здоровью. Верь же, что теперь оно трепещет за тебя сильнее и мучительнее для меня, чем тогда: я вижу, что заблуждения века выводят тебя на страшную дорогу—несчастной жизни здесь и—рука моя дрожит, пиша эти слова, которые да не сбудутся никогда на деле! — вечной погибели там. Посуди сам, могу ли я равнодушно смотреть на эту опасность?.. Во всяком случае, я обязан исполнить долг свой, долг отца: дав тебе жизнь, а должен научить тебя, как надобно жить. Выслушай— по долгу сына, что я скажу тебе по обязанности отца. Надеюсь, по крайней мере, желаю, чтобы слово любящего тебя отца имело в глазах твоих больше веса, чем суждения твоего, еще, согласись, не совсем окрепшего рассудка, и внушения сверстников твоих, которым, может быть, также мало можешь ты приписать основательности, как и опытности.

Не новую, друг мой, вещь выдумало новое поколение, считающее целью жизни наслаждения ее удовольствиями. Эта мысль старше, чем, может быть, ты думаешь. За то и опровержения ее не вновь искать. Первый, страшный опыт жизни в свое удовольствие показали еще в раю наши несчастные прародители, когда, презрев заповедь Господа, позволили себе вкусить приятного для глаз в сладкого для вкуса плода запрещённого. — Но и первый страшный опыт наказания за подобный образ действий явлен был тогда же. Помни, сын мой, что блаженство рая потеряно прародителями ради желания жить в свое удовольствие. Если же этот опыт покажется тебе слишком отдаленным, я укажу другие. Не свои, друг мой, укажу; а те, которые у каждого из нас перед глазами, у тебя столько же, сколько и у меня. И не своими соображениями буду подтверждать их, не сам буду делать из них выводы: я в этом случае такой же ученик, как и ты—будем оба изучать общие уроки, какие даровал нам в своем слове общий Отец наш—Отец небесный.

Не знаю, делают ли должные наблюдения над жизнью юные мудрецы века, считающие наблюдательность одним из собственных отличий своего воззрения на вещи. Если делают, то, без сомнения, согласятся, что существующий в мире порядок вещей явно идет против мысли об удовольствиях настоящей жизни, как единственной или даже первой цели вашего существования, и неопровержимо свидетельствуют, что эта мысль—совершенно ложная.

Много уже поколений прошло по той земле, которую мы думаем считать обителью удовольствий, к каким будто бы призваны… Сколько между пришедшими насчитали бы мы,—если б возможно было вызвать из мрака минувших тысячелетий память всех родов древних,—сколько насчитали бы мы людей, скрывшихся с земли прежде, чем могли они узнать, что такое земля и жизнь земная!.. На глазах ваших смерть берет себе большую дань с возраста младенчествующих обитателей земли, больше, чем с других возрастов. Так она брала и во все времена. Ужели все эти бесчисленные жертвы смерти являлись в жизнь без цели, не имея возможности достигнуть цели, если только эта цель — удовольствия настоящей жизни? О, друг мой, друг мой! Как странна эта мысль,—как, напротив, утешительна мысль другая, какую внушает нам св. Церковь у гробов младенцев христианских, с упованием провожая этих гостей земля на небо, к месту блаженства вечного — общей целя жизни всех нас! — Α поколения людей, живущих с нами,-менее ли и они своею судьбой проповедуют нам, что не удовольствия составляют цель нашей жизни? Не будем восходить до убежищ нищеты я постоянного горя; не будем перечислять различного рода несчастных, от природы лишенных способности наслаждаться всеми или, по крайней мере, некоторыми из лучших удовольствий жизни; не будем указывать на дома плача, какими едва ли не бывают, каждый в свое время, все дома в мире, под влиянием горестных посещений, — хотя, конечно, нельзя же наблюдателю выпустить и всего этого из виду: кто укажет нам в самых домах мира и счастья удовольствия без примеси горечи, или трудов, какими они покупаются, или опасений, какими сопровождаются? Это ли же цель жизни, доступная не многим, и тем не без отягощения и не вполне? Не справедливее ли сказать с одним из друзей Иова: «человек рождается на труд» (Иов. 5,7)? Это было бы близко к правде. Труд, действительно, есть удел, общий для всех людей.

Жизнь каждого человека в частности, если только внимательно наблюдать над ее ходом, тоже ясно говорит ο себе, что не для удовольствий только она дается вам. Не указывай мне на ту страстную, ненасытимую жажду покоя и счастья, с какою многие сами выдумывают для себя разнообразные удовольствия, не довольствуясь радостями, какие дает им жизнь. Эти-то люди лучше других знают, что ни человек, в настоящем своем положении, не может считать себя созданным только для радостей временной жизни, ни сама жизнь не приспособлена к тому, чтобы вести нас к непристающему счастью, как цели. Самое разнообразие в удовольствиях, какого необходимо требуют от жизни поклонники счастья, — что оно значит? что говорит? То, без сомнения, прежде всего, что в частности нельзя указать ни на одно из удовольствий жизни, как на цель жизни,— и ни об одном нельзя сказать: вот для чего я создан. Но, может быть, все они вместе составляют цель?.. Я уже прожил, по крайней мере, две трети жизни, и многое видел, многое испытал; но признаюсь, не могу счесть целью своей жизни те удовольствия, которые пережил, ни удовольствий, которыми теперь услаждается жизнь моя, ни удовольствий, какие, быть может, ждут меня еще впереди, в старости, в последние дни,—ни воспоминания, ни надежда не дают мне смелости сказать: я достиг цели, или: я приближаюсь к цели. Были дни младенчества, не чуждые, конечно, радостей, и у меня, как и у тебя, как и у каждого из нас. Не для этих дней и не для этих радостей призваны мы были в мир, конечно, согласится каждый. Даже странно было бы услышать от кого-нибудь: я был младенцем, чтобы испытать удовольствия младенчества. А юноша, — которого и люди стараются только более или менее занимать каким-нибудь делом, чтобы сделать его впоследствии человеком добрым и полезным, — который и сам как будто спешит пережить срок юности, не видя в ней цели своего существования и ожидая всего от будущего, — юноша разве скажет, что именно для радостей юношества призван он к жизни? Но то еще, скажешь ты, срок приготовления к жизни; счастье еще впереди для юноши. Бедные юноши, которых умы обольщены подобными мечтами, как они жалки со своими легкомысленными мечтами! Придут к ним своим порядком годы мужества; и пройдут также своим порядком и годы мужества, как прошли годы младенчества и юности. И не будет у них и в эти годы часу, когда бы они сказали: вот, для чего мы призваны к жизни! И не останется у них, когда пройдут годы мужества, воспоминания: мы были у цели жизни; мы достигали своего предназначения! Один будет гоняться за удовольствиями, и увидит, что счастье, которого искал он, неуловимо, как запах цветка, как тень тела, как видимый горизонт, который отбегает по мере того, как приближаешься, кажется, к его пределу. Другой будет ждать, что вот придет к нему желанное счастье, и не увидит, как улетят от него годы, и начнут меркнуть в глазах его даже повременные радости жизни, встречавшиеся ему, как путнику, на одну минуту… Еще ли нужно ждать цели впереди? Но в старости уже больше живут воспоминанием — в прошедшем; а впереди у нее — могила! Так, что же? Нет в жизни возраста собственно для счастья: — Какое же жалкое, то впереди оно у нас, то сзади, какое странное создание был бы человек, если б такова была цель его жизни, неуловимая, недостижимая!… Желал бы я, чтобы ты, сын мой, чаще обращался мыслью к концу всех дел и радостей, всей жизни нашей. Рано или поздно, будешь ли ждать и готовиться, или нет, но смерть придет и к нам с тобою — обычною чредой: ничего нет в жизни вернее смерти. Для многих в это-то только время, во время приближения смерти, и начинает разоблачаться тайна жизни, и ложь суемудрых правил сынов века, и страшная будущность целой вечности. Не желал бы я себе и тебе на смертном одре подобной муки. И вот потому-то, не смотря на то, что при одной мысли о твоей потере трепещет мое сердце, я напоминаю тебе: и ты умрешь, друг мой, · умрешь, среди ли радостей жизни, или в скорби разочарования, не знаю, но то знаю, и ты должен знать и помнить, что умрешь. Смерть — самый сильный и решительный приговор над всеми нашими мечтами и заблуждениями, и прежде всего — Над нашими мечтами о счастье и радостях, как цели жизни. Пусть же мысль о ней заранее ограждает тебя от обольщения.

Надеюсь, сын мой не принадлежит к числу тех несчастных, которые, предавшись страстям и поставив себе целью свое только личное удовольствие, смотрят на весь нравственный порядок мира, как на помеху своей воле. Но между людьми очень не редко встречаются такие… не знаю, как назвать их… положим, двоедушные, которые сознают необходимость нравственного порядка в мире, а на деле не всегда ценят его, как должно. Во всяком случае, считаю не лишним напомнить тебе то, что все хорошо знают, но часто забывают. Положа руку на сердце, кто скажет, что самоугодливость в жизни не стоит в совершенном противоречии с обязующим нас отвне и внутри — законом, со всем вообще нравственным порядком мира и жизни человеческой? Если посмотреть на человека, каким он является в мире, в каких условиях проходит вся жизнь его, окажется, что он со всех сторон опутан бесчисленными обязательствами, между которыми не только нет места правилу — жить только для удовольствий, напротив, это правило представляется началом противоестественным и неразумным. Является человек в мир. На первый раз, правда, он на несколько времени становится как будто центром, к которому тяготеют и попечения отца, и любовь матери, и ласки всех. Но, не в это ли только время усвояется ему такое преимущество? И то не по влечению ли только инстинкта, не по естественному ли побуждению, из соучастия к беспомощному состоянию младенца, отец и мать сосредоточивают на колыбели его все свое внимание, всю любовь? По крайней мере, трудно представить, чтобы все это делалось в мысли о правах младенца на ласку отца и матери, на покой и удовольствия в жизни. Едва только начинают в нем проявляться человеческие свойства, смысл, воля, условия уже переменяются: над ним возникает власть родительская; в нем пробуждается доверие и послушание к родителям. В нем, говорю, пробуждается: какой в этом случае, на первом шагу нравственной жизни, дает нам прекрасный урок сама природа, поставляя дитя во всестороннюю зависимость от родителей, без помощи которых это дитя не сделало бы никакого успеха ни в жизни умственной, ни в жизни нравственной! И мы, чем бы мы сочли дитя, если б оно имело дерзость требовать только угождений от родителей и не считало повиновения единственным началом своей жизни? Пусть же припомнят это те, которые думают брать свою жизнь в свои руки и обращать ее только в свое удовольствие… Но пойдем дальше. По мысли поклонников своекорыстных радостей жизни, чем больше приходит человек в сознание, тем больше приобретает прав над своею жизнью, в которой должен искать счастия… Так ли на деле? А куда же делись права, священные и неприкосновенные права над ним родителей? Не должна ли принадлежать им хотя какою-нибудь частью жизнь, которую они ему дали, сохранили, направили и, может быть, только молитвами своего родительского сердца поддерживают? Каким образом могли бы быть забыты права общества и управляющей им Власти, которые принимают нас под свой кров и, давая нам средства к жизни и деятельности, должны требовать с нашей стороны того или другого рода деятельности в подчинении общему порядку? Чем можно было бы оправдать забвение прав св. Церкви Божией, взявшей нас под свое покровительство и руководство, и даровавшей нам, под условием нашей верности ее уставам, неоценимые преимущества благодатного обновления и освящения? Возможно ли пройти без внимания бесчисленное множество лежащих на нас обязательств в отношении к Богу, давшему нам родителей и жизнь, отечество и призвание в жизни временной, Церковь и предназначение в жизни вечной, преднаписавшему нам законы и правила, которыми объемлется вся наша деятельность, —даровавшему нам все средства к приобретению вечного блаженства — и в наших естественных нравственных силах, и еще более в силах благодатных, подаваемых нам ради крестных заслуг нашего Искупителя, положившему, наконец, день, в который потребует от нас отчета во всей нашей жизни? О, друг мой, друг мой! Душа моя трепещет и за себя, и за тебя, неоценимый для меня дар любви Божией, за который тоже я должен дать ответ Богу, как и ты за свою душу, искупленную ценою крови Богочеловека. До мысли ли о своевольных утехах в нашей кратковременной жизни, когда на нас лежат такие неотразимые обязательства, одно другого священнее, одно другого драгоценнее? Дал бы только Господь времени и силы выполнить долг! Есть добрые дети, которые целую жизнь выплачивают долг своим родителям. Есть добрые сыны отечества, у которых минуты дня и ночи высчитаны для новых и новых услуг отечеству: и они едва находят время исполнить все, что считали бы себя обязанными сделать. Есть верные чада Церкви и слуги Бога, которые всецело всю жизнь свою отдают подвигам благочестия: и им короткою кажется жизнь — время, как говорят они, пришельствия, для всех подвигов, какими желали бы они угодить Богу. А мы, думая нести в одно время все обязанности, хотим еще вычесть из жизни целые дни для себя и своих удовольствий! Лукавая, неразумная, недостойная мысль! Да оградит от нее нас с тобою, возлюбленный мой, благодать Господня! «Веселися, — скажу я тебе, сын мой, словами Премудраго, — Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд… И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: `нет мне удовольствия в них!’» (Еккл. 11, 9. 12, 1).

«Веселися юноше». Я за тем повторяю теперь эти слова Премудрого, чтобы ты не подумал, как очень часто думают о советах стариков молодые люди, будто я вдался в крайность и предлагаю совет, имея в виду только одну сторону предмета. Знаю, друг мой, что Господь, не предназначив нам радостей целью нашей временной жизни, призвал нас однако ж к жизни и не на горе. Я уже пожил на свете, и на деле видел, что и самое тяжкое горе, — даже горе, — на земле имеет свой утешения; что вместе с трудом, подается нам все обильно и в наслаждение. И теперь хочу напомнить это тебе, чтоб указать тебе истинный источник удовольствий жизни.

Не на высокие исключительно радости, доступные только избранным и составляющие награду ревностнейших подвигов благочестия, укажу я тебе, хотя не могу умолчать и об них — венце счастья человеческого. Уж конечно, мир со своими добродетелями не даст таких утешений, какие составляют блаженный удел людей, исключительно живущих для Бога и водворяющих в себе, при помощи различных подвигов и благодатного содействия, непрестающую радость о Господе. Но и нам, труженикам жизни, как много уготовано и предоставлено радостей чистых и прочных! В некоторой мере доступны и нам радости духовные, соответственно нашему духовному преуспеянию. Что, например, может быть сладостнее молитвы, когда приносишь ее Богу от чистого сердца, в мире совести; а молитва, чистая и искренняя, и для нас возможна, особенно под руководством Церкви. Она даже есть долг наш; а духовная радость один из ближайших плодов ее: исполняй долг и будешь иметь радость небесную. А дела человеколюбия? А подвиги самоисправления? Как много и они вместе с собою вносят в нашу душу высоких утешений! Но низойдем к обычному порядку жизни: и здесь увидим тоже. Самые обыкновенные наши отношения и занятия, если они подчиняются требованиям правил христианского закона и выполняются нами добросовестно, сами в себе заключают неистощимый источник истинных утешений: надобно только уметь воспользоваться этими утешениями. Тягостен бывает труд отца, матери, воспитателя: но если он устроен по требованию закона Божия, имеет определенную цель, законом Божиим освящаемую, состоит в терпеливом употреблении законных же средств для этой цели, — как он облегчается, как он услаждается для труженика!. Не думай, чтоб я имел здесь в виду только надежду на успех. Нет. Отними у такого отца само по себе драгоценное утешение видеть какие-нибудь успехи от своих внушений и усилий: труд не потеряет от этого сладости для него. Есть у него совесть, которая одобрить самые намерения его; есть у него Бог, который поможет ему, который во всяком случае воздаст ему за самый труд, как за доброе дело; есть у него этот святой труд, — и этого уже для него довольно: в самом труде для него и цель жизни на известное время, и утешение. Начни гоняться за удовольствием от этого труда: и удовольствия не уловишь, и, может быть, труд испортишь, или, по крайней мере, разлюбишь. Неси добросовестно труд: радость придет с ним вместе. Так ведь и в нашей, жизни естественной. Каждая из потребностей тела имеет свое значение в целом составе нашей жизни, и с удовлетворением каждой связано, премудрым планам Провидения, чувство удовольствия. Имей в виду потребность и удовлетворяй ей в мере, сообразной с ее предназначением: удовольствие будет самым естественным плодом этого удовлетворения. Положишь это целью жизни и, отделив частную потребность от общего порядка жизни, усилишь и раздражишь ее больше меры: потерпит вся жизнь; а удовольствия как-не-бывало. Не привожу частных примеров: они у каждого перед глазами; стоит только присмотреться к нашим обычным занятиям, начиная хоть с самой общей и повседневной вещи употребления пищи, и оканчивая благородным призванием не многих — умственными упражнениями. Так вот тебе, друг мой, совет, наставление, просьба, ―назови, как знаешь и как хочешь, только знай, что предлагает это тебе любовь отца, желающего тебе счастья в жизни и опирающегося на живой опыт своей жизни: будь верен всегда и во всем закону Божию, голосу совести и разума, требованиям долга в круге жизни общественной и частной; делай, как должно, все, к чему обязан ты, как христианин, сын отечества, член твоего семейства, в разумном сознании цели, а не в бессловесном стремлении только к личному самоуслаждению: тогда на деле узнаешь ты, что такое счастье в жизни. Иначе, ―молю Бога, чтоб этого «иначе» не было, ― иначе ―ты недостойный человек, не верный сын Отца небесного и св. Его Церкви, худой член общества, и прежде всего, сам в себе несчастнейший из людей, — скажу даже больше, несчастнейшее создание в мире: потому, что, вышедши из границ долга и связанных с ним естественных и законных удовольствий, ты потеряешь даже ту долю удовольствий жизни, какая дана бессловесным, не выступающим за пределы связующего их закона, вне которых порядок жизни становится противоестественным и ведет к следствиям ― жалким.

21. Жизнь будущего века

«Чаю… жизни будущего века». Но много ли разума и силы в нашем чаянии? Не меньше ли, чем в надеждах несмысленного младенца, который твердит, что он вырастет и будет большой, а между тем замышляет новые  и новые  шалости детства? Чаю? Но чаяние есть успокоительное чувство совершенной уверенности в получении ожидающего нас в будущем добра. А мы не стараемся ли иногда намеренно удалять от себя всякую мысль о будущем? И когда эта мысль приходит на ум невольно, не больше ли бывает страха, чем радости, так, как будто бы нам не хотелось, чтобы наше настоящее когда-нибудь заменилось обещанным нам будущим? И это — чаяние?.. «Чаю жизни будущего века.» Но из всех этих слов исповедания не чаще ли всего мы останавливаемся на одном слове: «будущего», с целью ободрить себя в постоянном отлагательстве забот о вечности, приготовления к небу, в ложном убеждении, что для мысли о будущем еще будет время, а настоящую заботу, любовь, труд спокойно можно отдавать настоящей минуте? Что это за мир другой, который нас ожидает, об этом мы как будто не имеем никакого понятия. Что за жизнь у нас впереди за гробом, об этом нам как будто нет и надобности думать: придет, увидим. Что значит вечность, открывающаяся пред нами, мы как будто не в состоянии этого представить сколько-нибудь живо. Это ли чаяние?

О, какое странное заблуждение! Вечность далеко еще? Посмотрите получше, есть ли какой-нибудь смысл в этих словах? Что ж такое вечность, о которой мы так смело говорим, что она еще далеко? Что такое будущее, о котором мы так мало заботимся в надежде, что еще будет время подумать о нем? Особый, совершенно отдельный период бытия, который будет иметь свое особое начало и свой собственный вид в продолжении, который можно еще будет заранее предусмотреть и во время благоустроить? Но такое понятие противно всем убеждениям веры и здравого смысла. Что же такое вечность, ожидающая нас в будущем? Не есть ли она для нас, в существе своем, только бесконечное продолжение однажды начавшейся и никогда не имеющей окончиться жизни? Не есть ли она уже наше наследие и теперь, в эту минуту, которую мы переживаем, как одно из мгновений, которым уже не будет конца, в которую мы делаем только еще шаг по пути, не имеющему конца? Придет время, или лучше, пройдет время, когда образ существования нашего изменится: вне этой последовательности перемен и движения, по которым определяют теперь у нас мгновения нашего существования, в новом мире постоянного, неизменного, вечного порядка, где уже не будет для нас впереди ничего, подобного смерти, составляющей теперь какую-то грань между одним и другим периодом нашего бытия, мы не будем исчислять, как теперь, каждой минуты бытия; будем только жить, жить, бесконечно жить; но эта бесконечная жизнь будет только бесконечным продолжением нашего-же существования, нашего теперешнего существования, только несколько в другом виде. Мы именно, те самые, которые теперь здесь существуем, будем жить там вечно. Итак, что же? Мы уже по природе вечны и вечность к нам гораздо ближе, чем мы думаем: она в нас. Есть, правда, некоторый период бытия между временем и открытым царством вечности, резко отделяющийся, по видимости, от временного существования нашего: это — смерть. Но в существе дела — что такое смерть? Переход от времени к вечности, для души мгновенный, для тела более или менее продолжительный, — временный срок разделения души и тела, в который душа не перестает действовать, переходя с смертью в другой мир уже на всю вечность и ожидая предназначенного дня, когда снова соединится с своим телом для новой жизни на новой земле под новым небом. Уже не рассчитывает ли беспечный на этот период, на этот временный срок?… Увы, за смертью остается только—суд. Но, может быть, мы имеем некоторые основания надёжные, что смерть еще не поспешит к нам, и мы во времени будем еще иметь возможность подумать о вечности? Увы, со смертью не положено у нас завета. У колыбели младенца она уже стоит страже, готовая овладеть обреченною ей жертвой: и — вот, в то время, когда мать, приникнув к колыбели, питает в своем воображении мечты о будущности своего дитяти, смерть молча налагает на него свою руку, и младенец в вечности. Между толпою детей, забавляющихся резвыми играми, для смерти есть свое место: вы видите юные и свежие отрасли, обещающие жить; а она в это время высматривает свои жертвы, и вот с места игры переходит ребенок на смертное ложе, и душа его отлетает в вечность. В кабинете учёного, в рабочей художника, в месте увеселений, везде, где только есть люди, витает и смерть: и как часто едва начатая работа прерывается навсегда, смех и веселие праздника оканчиваются слезами погребения, среди мечтаний и забав люди переходят нежданно в вечность! Молодость, крепость сил, все возможные предосторожности… все это как часто обращается смертью в пособие своей работе, и только подает повод нам больше жалеть об умерших и в недоумении повторять: «он был бы жив, если б был постарше: тогда он, может быть, перенес бы болезнь; он, к несчастию, никогда прежде не был болен, оттого и не вынес постигшей его болезни ; он был слишком мнителен и испортил себя лекарствами и предосторожностями». Не рассчитывай же дерзко на будущее, бедная жертва смерти, преследующей тебя каждую минуту. Не нынче, Завтра смотри, как бы она не подкралась к тебе, как тать ночью, выбирающий время когда его меньше всего ожидают или боятся. Не доверяй смерти даже тогда, когда она, по видимому, замедляет для тебя: бойся, как бы не вздумала она отнимать у тебя жизнь понемногу, лишая движения твои члены, оковывая самую мысль и слово, и делая тебя с каждым последним днем жизни менее и менее способным к покаянию и размышлению, к добрым делам и душевному приготовлению к вечности.

Или может быть, для нашей вечности нужно только существование наше, а думать о ней, приготовляться к ней нет надобности? Так, кажется, действительно нередко рассуждают люди, привыкшие жить на земле по земному и для земли: иначе как объяснить эту беспечность в отношении к будущему, эту слепую привязанность к настоящему, эти постоянные искушения, не встречающие противоборства, падения без раскаяния и исправления, из которых слагается вся жизнь многих из нас? О, какое жалкое заблуждение! Когда в юности готовимся к последующей жизни в обществе человеческом, сколько пожертвований делаем, сколько трудов несем, чтобы по возможности изучить людей, с которыми придется жить, дело, которое придется делать, образ жизни, какой придется вести!.. Когда предстоит надобность предстать пред человека, высшего нас по званию и служению, или вообще человека почётного: сколько заботы, приготовлений, опасений!… А этот мир блаженных духов и святых человеков, мир духовной жизни, который откроется пред нами, когда мы перейдем отсюда… не заслуживает никаких пожертвований, никаких трудов? К общению со святыми, с ликами чистых Ангелов Божиих, с пресвятою Девою Богоматерию, честнейшею Херувимов и славнейшею без сравнения Серафимов, не нужно никаких приготовлений, никаких условий? Туда, в чистое небо, в церковь первородных, возлюбленных Богу, можно войти смело, как бы ни грязна была душа и жизнь? О, нет, не может быть, чтобы люди могли доходить до такой степени несмысленности!.. А между тем, здесь еще не все. Там мы должны предстать самому Богу. Понимаете ли, что значат эти два слова: «предстать Богу»? Вдумайтесь, увидите, что, если б условием явления нашего лицу Божию было приготовление к сему в продолжение многих тысяч лет, и тогда мы не имели бы, не могли бы иметь довольно дерзновения. Это условие ограничено несколькими десятками лет: как же не поспешить воспользоваться с сугубым усердием таким коротким сроком?… И для чего все эти перемены существования, переход от времени к вечности, соединение со Святыми, приближение к Богу? Для нашего же блаженства. Увы, несчастные, что же мы делаем с собою, когда забываем о том, что ждет нас, не употребляем никаких мер к приготовлению к будущему, напротив бесчеловечно убиваем в себе зародыши всего, что могло бы перейти с нами на небо? Сами у себя похищаем блаженство! Остановитесь, помедлите в этом бесконечно-жалком труде душеубийства! Вы во все глаза смотрите за ребенком вашим, чтобы он не сломал себе руки, ноги, не выбил глаза в детских играх и не сделал себя несчастным на всю жизнь? Вы без содрогания не можете видеть несчастного, который путем преступления дошел до лишения прав на соучастие в удобствах и радостях жизни общественной? К себе присмотритесь, о. себе подумайте. Вот откроется пред нами небо со всем бесконечным обилием райских благ и красот; а наш неверующий ум неспособен будет наслаждаться ими. Вот пред нами откроется мир блаженства, пред очами нашими будут всем существом своим ликовать братия наши, оказавшиеся на суде достойными блаженства небесного; а мы будем томиться в муках… ада. Ада, говорю, потому, что для зла и для злых будет своя вечность во аде. Мы не только лишимся всего блаженства неба, если беспечно будем жить на земле; но и наказаны будем за то, что не приготовились к небу, муками ада. Представьте, что это блаженство, которого мы лишимся, будет вечно: какая страшная для нас потеря! Представьте, что это мучение, которое наследуют недостойные неба, будет вечно: какое страшное приобретение! Вечно: там уже часов, дней, месяцев, годов, веков, тысячелетий не будет; будут только или блаженство безысходное, или мука без ослабления, без конца. То, что мы называем теперь мгновением, будет длинно, как тысячи лет; и тысяча лет будет меньше в отношении к вечности, чем теперь мгновение в отношении к тысяче лет: потому что вечность есть непрерывное, бесконечное продолжение одного и того же состояния нашего и всего, что будет окружать нас. Вечно: взвесьте, как следует, это слово и потом спросите у своей совести, у своего смысла: стоит ли внимания наше будущее, нужны ли усильные приготовления к жизни будущего века?…

Пусть бы еще мы не знали положительно, что ожидает нас в будущем и что нужно сделать нам для будущаго. Но теперь у нас и подобного оправдания быть не может: напротив, во свете Откровения мы уже можем на-столько проникнуть в тайны другого мира и будущей жизни, сколько это необходимо для нашего спасения; и, если не знаем этих тайн, то это наша вина, наша сугубая вина и несчастие. Нет, мы уже не дерзнем сказать на суде Божием, что не слыхали, будто у нас есть дух, который должен возвратиться к Богу, когда тело низойдет в землю, откуда и взято, что самое тело наше, подобно телу Господа, началоположника воскресения, в преднареченный день восстанет из персти, чтобы вместе с душою предстать на суд Божий, — что после этого суда мы наследуем или жизнь вечную, или муку вечную, — что надобно спешить пользоваться днями жизни, искупая время, «яко дние лукави суть», что день Господень близок и мы на каждый час должны быть готовы. Мы сами себя должны будем осудить за то, что, слышав все это, не хотели обдумать, как должно, в свое время, ―осудить неумолимо-строго. Там, где уже не будет при нас любимых предметов наших привязанностей и наше настоящее сделается прошедшим, мимолетным прошедшим, каким представляется и здесь прошедший год, прошедший возраст, там откроются у нас глаза; только мы сами поймем, что тогда это будет уже поздно. Оглянемся назад и увидим, что погубили вечность из-за минуты. Пронесутся пред нами все слышанные нами слова благовестия Христова: и мы сами осудим себя за то невнимание к ним, с каким теперь выслушиваем их, как вещи, до нас не касающиеся. Пронесутся пред нами все случаи жизни, которые ясно напоминали нам, что в этом мире только образом ходить человек, — потери близких, посещения нежданными скорбями, разочарования в радостях жизни, тысячи непредвиденных случайностей, которые ясно давали нам разуметь, что земля не есть независимый мир счастья и радостей, что Мы на ней не имеем пребывающего града и цели жизни, достойной души, должны искать вне этого скоропреходящего мира: и мы горько будем оплакивать свою слепоту и неразумие; горько будем скорбеть о том, что, занявшись тенями, выпустили из виду действительность, тогда как преходящие образы мира именно напоминали нам о вечном Боге, о вечной жизни и блаженстве в Боге. Пронесутся пред нами все погребальные церемонии, в которых мы теперь участвуем, не редко поражаемые нечаянностью приглашения, чаще забывающие среди нынешнего смеха и веселия вчерашний плачь: и чем покажется нам там эта беспечность, эта холодность, с какою подходим мы теперь к краю могилы другого, рубежу вечности, без умиления, без внимания? О, нет, мы не дерзнем там сказать, что мы не знали, чего нам ждать в будущем и как рассчитать и употребить  настоящее. В горьких слезах вечного, бесполезного раскаяния мы только будет оплакивать свое неразумие и свою вину.

Но пока, — благодарение Богу, — мы еще здесь, по сию сторону гроба; и для нас не наступила еще горькая вечность слез бесплодного раскаяния, как, может быть, наступила уже для многих из братий наших, живших беспечно, как живем мы. Что же нам делать? Жить на земле для неба, в живом чаяний жизни будущего века.

Постараемся сначала приобрести уверенность в том, что мы — преднареченные граждане другого мира, и за этою жизнью наступит для нас жизнь другая. Это нетрудное дело. Надобно только чаще обращаться к слову Божию. Евангелие не только прояснит нам внутреннее убеждение, что наша мыслящая душа есть существо бессмертное, не только откроет нам духовный мир, закрытый для нас до тех только пор, доколе открыты у нас очи телесные для этого временного вещественного мира, в котором теперь мы странствуем; оно глубоко напечатлеет в нас мысль об нашей будущей участи. Во свете его узрим Отца щедрот и милосердия, который ниспослал к нам единородного Сына своего, чтобы чрез Него и в Нем возвести нас паки на небо, от которого мы удалились; узрим Искупителя Господа, омывшего нас честною кровью своею и отверзшего нам воскресением райские двери; узрим всесвятого и всеоживляющего Духа Утешителя, обновляющего, освящающего, возращующего нас для неба проповедью Церкви, благодатью таинств, всеми возможными способами вразумления, озарения, просвещения; узрим бесчисленные лики бесплотных духов и душ праведнических, умоляющих Бога о нашем вечном спасении, содействующих нам и ожидающих, как одного из великих благ, откровения царства славы Божией, когда все мы, соединившись у престола Божия, будем вечно славословить Бога, вечно блаженствуя в Боге. Одним словом, во свете Евангелия увидим, что мы уже наследники блаженной вечности по преднаречению, — что мы уже на пути к блаженной вечности, и в эту минуту, которую проживаем, находимся под влиянием Духа благодати, в таинственном союзе с духовным миром, возрожденные, воспитываемые, ведомые к небу. В таком настроении духа, на каждом шагу будем мы встречать напоминание о горнем мире, о блаженной вечности, в пении птенцов поднебесных, в цветке на могиле ближнего, в священнодействиях церковных, во всех счастливых и несчастных обстоятельствах своей жизни. И как прекрасен будет в глазах наших Божий мир, когда мы будем смотреть на него очами, одушевленными упованием жизни вечной! И как мирен и покоен будет дух наш, успокоенный этою уверенностью в будущем, которая и есть упование, чаяние, достойное христианина!

Когда эта уверенность приобретена, мы уже невольно будем останавливаться на мысли о будущем, находя в этой мысли успокоение в отношении к настоящему. Правда, может быть, это размышление на первые случаи будет не чуждо некоторого страха: когда представишь себе необъятный мир духовный, когда вообразишь себе вечность блаженства или мучения, ―невольно поникаешь главою, трепещешь в душе. Но при вере в Бога спасавшего, сделавшего уже так много для нашего спасения, этот страх сам собою обращается в живое ожидание, не бестрепетное, но и в высшей степени отрадное и сладостное, как ожидание желанного блага, которое боимся потерять. Проходит год, — добрый христианин благословляет Бога; проходить день, он только думает, не сделал ли чего недоброго, чем мог бы прогневать. Бога и повредить своей душе. Так из часу в час терпеливо ожидает верный Богу наследник царствия Божия, «когда приидета и явится лицу Божию», преодолевая искушения, благодушно встречая скорби жизни, в которых надеется утешиться, не прилагая сердца к благам мира, от которых постоянно ждет измены или вреда. Это уже, в справедливом смысле, чаяние христианское.

Наконец, тот, кто истинно уверился в ожидающем его будущем, — понял, что такое вечность, — уразумел, как неисчислимы и сладостны блага неба, полюбил горний Иерусалим, тот естественно может, так сказать, забыть землю для неба, для одного только неба живя на земле. День и ночь трудится такой искатель блаженства вечного в подвигах угождения Богу, в слезах покаяния, в молитвах, в делах самоотвержения, все отвергая, ища только Бога и неба в постоянном, усильном стремлении к небу. Благословен подвиг твой, ревностный подвижник добра, несомненный наследник блаженства вечного! Блаженно упование твое, достойное имени упования истинно-христианского: оно не посрамит тебя, Иди, иди путем твоим, верным путем: временным трудом приобретешь ты вечное блаженство, если не ослабеешь во временном труде ради вечного спасения. Немощные в стремлении к небу, придерживаясь земли в шествии к грядущей вечности, мы с радостью и любовью следим за орлиным полетом твоим к горнему отечеству. Первенцы Церкви Христовой, радость и утешение Ангелов на нашей грешной земле! Мы с радостью смотрим на вас, как на истинную красу земли и человечества, на ваше неудержимое стремление к небу, как на торжество веры и христианского упования, как на победоносную брань «против духов злобы поднебесных». И с любовью к вам обращаем мы к вам взоры наши. Учите нас примером своим — смотреть на каждую минуту жизни, как на неисторжимое звено однажды начатого и никогда не имеющего кончиться существования, ―на каждое дело жизни, как на шаг к небу, или к аду. Молитесь за нас вашими чистыми устами, и молитвами вашими поддерживайте немощнейших братий ваших, да и мы, в едином с вами уповании, хотя медленными и иногда робкими стопами, достигнем горнего отечества нашего к вечной славе Господа Бога нашего, к радости Иерусалима небесного и Церкви первородных, на небесех написанных. Бог «порождей нас во упование живо», да возрастит во всех упование всесовершенное и, каждого своим путем, да спасет нас упованием!.

22. Рождество Христово

В иную пору как жаль бывает давно минувших дней золотого детства! О, как сладок был этот трепет чистой души, с каким, бывало, ждешь «святых дней» великого праздника Господня! Как хотелось бы еще раз пережить ночь на Рождество Христово так, как переживалась она в старые годы! С нетерпением, бывало, ждешь среди тишины ночной первого удара праздничного колокола, зовущего к рождественской утрени. Усиливаешься уснуть, чтобы скорее прошло недолгое время остающихся часов, и не умеешь заставить глаза сомкнуться. Не лакомства и забавы праздничных вечеров увлекают и тревожат молодое воображение: нет, об них забываешь накануне «святых дней», которые в глазах дитяти облекаются каким-то необыкновенным, чудным, таинственным покровом. Юная мысль, быстро перебегая расстояния времени и пространства, любит, бывало, остановиться на событиях дивной ночи чудес и таинств, и не умеет оторваться от живых образов, которые один за другим возникают в душе, настроенной благочестивыми рассказами отца и матери, трогательным повествованием Евангелия о рождестве Спасителя мира. И видятся так живо, как бы перед глазами, бедный вертеп и ясли, в которых лежит Бог-младенец; и слышатся песни Ангелов, возвещающих пастырям, что нам родился Спас-Христос; и видишь как бы пред самыми очами— волхвы «со звездою путешествуют», и трепещешь душою, и полетел бы телом туда в Вифлеем, к вертепу, к яслям, и поклонился бы вместе с волхвами Богумладенцу, и, кажется, с радостью бы умер у ног Христа-Спасителя, как те младенцы, которых бесчеловечный Ирод велел убить, услышав от волхвов о рождестве Христове. Сладок был этот трепет детского сердца, которым сопровождались чистые думы юной души о чудных делах промышления Божия и детские ожидания дней праздника Господня.

Время уносит с собою дни детства и с ними вместе живость чувства, умеющего всему придать жизнь и радостный вид, — и окружающим нас вещам, которые, кажется, мыслят и чувствуют вместе с нами, и поучительным рассказам матери, которые облекаются в живые образы и так глубоко западают в душу, и так много возбуждают в сердце сочувствия и радости. Но время же, унося дни детства и его счастливые принадлежности, приносит взамен другие возрасты и другие блага жизни. Душа у нас и теперь жива, хотя живет не одним чувством, как в детстве; она и теперь также жаждет успокоительных внушений веры и также способна к ощущениям мира и радости, как и прежде: разность только в образе воззрения на вещи и в свойстве самых впечатлений, которые, если в зрелом возрасте проникнут в душу, то уже останутся в ней надолго и будут более или менее приложены к жизни, и принесут душе благонадежнейший плод — не одно какое либо более или менее живое представление, а твердое убеждение, прочное доброе чувство, легко обращающееся при случае в доброе дело. Предания веры всегда неизменны; дела промышления Божия всегда и для всех одинаково дивны и поучительны, и успокоительны, и отрадны. Хочешь ли, чтобы, столько радовавший тебя в дни детства, праздник Рождества Христова принес тебе с собою радость и теперь? Отложи на несколько минут свои обычные заботы; раскрой в святый вечер навечерия праздника святые страницы Евангелия, благовествующие нам о явлении в мире Спасителя мира; дай время благочестивому размышлению… О, как много скажет тебе Евангелие! Как много поучительного и утешительного скажут душе твоей давно уже известные, но никогда не стареющиеся, события великого дня неисповедимых таин и чудес! Как, бывало в детстве, душа твоя будет жаждать и просить молитвы; как, бывало, в детстве, поспешишь ты к праздничной службе в храм Господень и помолишься тепло и сладко, как не умел молиться в детстве.

Тихая ночь, пещера, ясли, простые пастыри стад у яслей, в которых лежит Младенец повитый… Боже мой! это ли минута пришествия в мир Создателя мира, обетованное время — предмет стольких пророчеств, стольких надежд, таких трепетных ожиданий всего человечества? Земля, земля! Ужели для своего Творца и Господа не нашла ты места лучше вертепа? Люди, люди! Среди вас — ваш Искупитель положен в яслях: ужели не могло найтись среди вас лучшего места покоища для вашего Господа? Из среды вашей только пастыри стад призваны к яслям, в которых возлежал воплотившийся Бог: ужели некого было из вас, кроме их, призвать к поклонению Господу, которому достойно и праведно покланяются Силы небесные, пред которым в плаче и рыдании должно бы преклониться все человечество, Его милостью взысканное, Его пришествия удостоенное?

Но что винить других, эти давно пришедшие поколения, может быть, и неправые? Поступили ль бы мы лучше их, Бог весть. Но мы поступаем иногда хуже их. С беспредельным Своим милосердием Господь приближается к нам, приходит к нам: достойно ли мы приемлем Его, когда Он приходит к нам; не так ли сретаем Его, когда Он к нам приближается, как сретил Его мир в день явления Его в мире во плоти? Он таинственно присутствует среди нас в молитвенных наших собраниях: что же? Мы неудержимо стремимся насладиться блаженным присутствием Его, нетерпеливо ждем часа общественной молитвы, любим собрать около себя свою семью для единодушной молитвы дома? Увы! Для одних ходить в церковь — долг тяжелый, хотя и не отрицаемый; для других молитвенные собрания дело не важное, о котором нет надобности много думать и особенно заботиться; для иных, может быть, самая вещь как будто лишняя в жизни, преисполненной хлопот и забот. В храмах наших часто не бывает ли так пустынно, как было около Вифлеемского вертепа в священную ночь Рождества Христова? А присутствие наше в Божием храме? Таково ли оно, чтобы, со стороны взглянув на нас, с первого раза можно было узнать, что мы предстоим Богу, беседуем с Богом?—чтобы сами пред своею совестью могли сказать, что достойно приступаем ко Господу. А молитва наша домашняя? Такова ли она, чтобы можно было в ней видеть живой плод веры и усердия, чистое дело богопочитания, общую достойную жертву Богу от родственных между собою душ, связанных взаимною святою любовью о Господе? Господь с беспредельным милосердием приближается к нам в святых таинствах Церкви, особенно в святейшем таинстве Евхаристии, питая нас в нем от священной трапезы своей своею плотию и кровию…

О, Боже мой, Боже мой! Как же мы принимаем этот бесконечно-великий дар благости Господней, эту жертву беспредельной любви к нам нашего Искупителя, эту божественную пищу, приносящую нам исцеление души и тела, очищение грехов, жизнь вечную? Каждый день отверзаются в храмах царские двери, в которые исходит к нам Царь славы в святых тайнах своих, призывая нас к Себе, приближаясь к нам: и каждый день затворяются пред очами нашими царски двери, скрывая за собою тайны, для приятия которых не находится никого, кроме священнослужителей! Бывают, правда, дни, когда у входа алтаря толпятся люди, дни поста и общественного покаяния. Но не спеши, благочестивый зритель, восторгаться этим не терпеливым движением толпы, стеснившейся у алтаря! Посмотрел бы ты на нас, как мы приготовляли себя к теперешней священной минуте приятия Господа, на то веселье, какому мы отдавали последние пред постом дни, как будто последние дни, отданные в безотчетную жертву животным страстям, на грусть и тоску в первые дни поста, не о грехах, а о прошедших удовольствиях, об однообразии дней поста и говенья, которые не знаем как пережить поскорее, — на нашу исповедь, которая не проясняет нашего духовного состояния ни нам, ни нашему духовнику, — на нашу, узаконенную Церковью, приготовительную к причащению молитву, которая, по непривычке, продолжительностью своею (хотя только воображаемою) тяготит нас. Заглянул бы ты в иную душу теперь, в эти священнейшие в жизни минуты, которые будут припоминаться нам и в вечности: что нашел бы там, в этой беспечной, холодной душе, которая, приступая к трапезе жизни вечной, исполняет это, только как внешний долг, от которого нельзя уклониться, — которая уже теперь утешается мыслью, что долг необходимости скоро кончится, и теперь услаждается представлением предстоящих впереди наслаждений служения чреву, обычных удовольствий жизни, пустых, вредоносных, смущающих совесть пред исповедью, но снова влекущих к себе после труда покаяния, уже привычных и любезных сердцу. Последил бы ты за нами тогда, когда, окончив «долг христианский», возвратимся мы в свои дома, примемся опять за обычные дела житейские… Господи, Господи! Велико долготерпение твое! Вертеп, где впервые увидели Его очи человеческие на земле, ясли, в которых Он был положен по рождении от Девы… о, если бы они только были местом, куда низводят милосердие Божие грехи человеческие! Люди, люди, в которых благоволил Господь почить своим живоносным телом и кровью! Постыдитесь стать ниже этих животных, которые неразумными очами смотрели на своего Содетеля в вертепе Вифлеемском, уступив Ему ясли и продолжая свое дело служения чреву, в минуты, когда судьбы мира изменялись силою тайны, совершившейся в вертепе. Остановись, грешник неисправимый, обращающий в вечную погибель души животворящие тайны! Удержи руку свою от хищения, отврати очи от низводящей тебя до скотоподобия, и еще ниже, чаши вина, удержи стопу свою, направленную к месту беззакония: Господь в тебе, Господь с тобою; уже ли ты дерзнешь внести святыню тела и крови Его в место скверны? отнять у словесной души своей ее достоинство в такой великий день? осквернить грехом тело, только-что очищенное, освященное, избранное в место селения Господа твоего?.. — Господь в беспредельно-милосердом промышлении Своем о нашем спасении приближается к нам своею благодатью в самых событиях нашей жизни, которыми управляет по хотению премудрой воли своей: как мы принимаем такие посещения? Увы, и тут не больше внимания и благодарности! Посещает Он нас милостью Своею, посылая нам нежданные блага, благословляя успехом трудные и сомнительные предприятия, посылая нам разнообразные милости— лучшие дарования, высшие призвания, разнообразнейшие утешения в жизни. Мы — хоть бы слово во славу Его, хотя бы один помысл о благодарности к Нему! Дарования? Это — наше естественное отличие, которое надобно уметь выставить напоказ людям. Успех? —Это дело нашего таланта, ума, благоразумия, которым можно только хвастать пред другими. Внешнее благосостояние, Видимо, это — наше достояние, которое надобно только стараться употребить с большею для себя пользою и удовольствием… Слепцы, слепцы! Откуда ж мы взяли все это и по какому праву приписываем себе, как плод наших усилий и способностей, как наше независимое достояние? Около нас — рука Дающего, без которого не было бы и дарований; а мы не примечаем ее. В самых этих дарах —глас Господа, призывающего нас к своему милосердию; мы только видим дары. Господь при нас и действует на нас; и мы смежаем очи в обаянии суеты греховной, довольные собою, собою одними занятые, как будто уже и нет никого выше нас, от Кого зависит вся судьба наша. Вифлеем, спящий в ночь рождества Богочеловека! Мы не осуждаем тебя, потому что мы бываем хуже тебя! Посещает ли нас Господь теми или другими отеческими наказаниями, которые благость Его прилагает, как врачевство, к нашим язвам греховным, чтобы исправить, исцелить, спасти душу? Опять тоже — ни помысла об Нем. Человек неведущий и простой видит только беду и лишения, и, занятый только ими, малодушно сам растравляет свою скорбь, преувеличивая несчастие. Надменный просвещением поднимает взор несколько выше, но не так высоко, чтобы видеть в обстоятельствах жизни своей перст Провидения, и в слепоте своей ропщет на судьбу свою, винит ближних своих, изредка самого себя, и никогда не остановится на мысли, не заслуженная ли кара Божия постигшее его несчастие, не призывание ли к чему либо свыше составляет то лишение, которое нежданно обрушилось на его голову?.. О, есть, без всякого сомнения, есть люди, на которых не падают подобные обвинения: нашлись же и в час пришествия на землю Сына Божия во плоти люди, поспешившие поклониться Ему, несколько пастырей стад; в Церкви Христовой найдется, может быть, и немало избранных, достойных поклонников Христовых. Но вера избранных снимает ли печать осуждения с недостойных? Горячее усердие некоторых составляет ли всю жертву, какой, по справедливости, чает от земли небо? Вина моего неверия и неблагодарности пред Господом Богом становится ли легче от того, что там и здесь есть близ меня люди, живущие одною верою, пламенеющие самою искреннею любовью к Богу?.. О, Господи, Господи, пришедый в мир грешныя спасти! Верую: помози неверствию моему!

Что, друг мой, — грустно встречать праздник, приносивший тебе некогда самое живое веселие, в чувстве недовольства собою? Приметь это и навсегда запечатлей в памяти сердца: нет праздника для упорствующего грешника; нет чистого веселия для того, у кого нет чистого сердца; нет святой радости, оживляющей душу, вне искренней, простой, детской веры! Но не предавайся безотчетной грусти. Спеши поправить, что было испорчено, вознаградить, что было потеряно, воспользоваться дарами благости Божией, которые не стали меньше от того, что мы с тобою сделались хуже. Остановись мыслью своею, в простоте веры, на том, что открывает тебе Евангелие в вертепе Вифлеемском: здесь, откуда пришло к тебе обличение, здесь найдешь и утешение души.

Пастыри стад — первые поклонники вочеловечившегося Господа, посланные к яслям явившимися с вестью спасения всего мира Ангелами: сколько здесь утешения и ободрения для человечества! Люди бедные, призванные судьбой к смиренной доле в жизни! Празднуйте с особенным веселием праздник Рождества Христова: это день, когда вы получили свидетельство Божие, что на небе есть память о вас, что там и нужды ваши ведомы, и труды ценятся, и простая вера приемлется, как благоуханнейшая жертва Богу. Господь приходит на землю для спасения людей: кого прежде всех приблизит Он к себе, на кого прострет первый младенческий взор? Цари и Пророки блаженными сочли бы себя, если б удостоены были призвания свыше к колыбели Обетованного; мудрые и славные мира поспешили бы принести поклонение Тому, от кого одного могли чаять света разума и надежды спасения. Но Пришедший для спасения всех — вас избирает в первые свидетели таинства своего вочеловечения, в первые причастники таин великого дела промышления о спасении всего человечества. Он пришел с дарами беспредельной благости к бедным человекам; Он приближается прежде всего к беднейшим между ними. От вас берет себе именуемого отца древодела; худшую вашей доли избирает в своем рождестве, возлегши по рождении в яслях, и к своей дивной колыбели призывает поклонников из среды вашей бедных пастырей стад. Будете ли после сего пренебрегать вашею смиренною долею, вашим простым трудом, роптать на скудость и нужды, прогневлять Господа Бога мыслью, будто вы у Него забыты? Смирение-то и приближает к вам Господа; нужда-то и терпение и привлекают к вам особенную любовь и милосердие Его: видите, как Он помнит о вас, как Он любит вас! Не то, чтобы вы были лучше других: нет, Он знает и томительный труд Царей, не знающих покоя в заботах о благе царств; и тяжкая служба охраняющих безопасность царства воинств Ему известна; не сокрыты от Него и снедающие труды искателей мудрости; о всех Он печется, всех любит и, кто больше трудится, тому помогает больше, того ущедряет больше. Но в вас особенно любезна Ему ваша простая жизнь, ваш тихий труд, ваше благодушное терпение, ваши безыскусственные молитвы, ваша вера, простая и горячая. Берегите эти сокровища: доколе они уцелеют у вас, Бог будет близок к вам и вы будете близки к Богу. А другие пусть смотрят на вас и от вас поучаются, как милостив Господь ко всем и как не труден к Нему доступ каждому, как немного требует Он от приходящих к Нему. Не за тем ли Он и воззвал к яслям, в которых возлежал, пастырей от стад, чтобы, ободряя беднейших и смиреннейших из людей, научить всех, что для приближения к Нему не нужны ни богатства и великолепные дары, ни слава имени и дел, доступная немногим, ни украшенный разнообразными познаниями ум и сила витийственного слова, — что Он пришел взыскать и спасти погибшего человека и что всякий, у кого есть жаждущее веры и правды сердце, кто в раскаянии ищет исцеления своих греховных язв, кому нужен Утешитель, Учитель и Спаситель, может идти к Нему и будет принят Им, и найдет в Нем все, чего жаждет и ищет бессмертная душа?.. О, братия! это наш общий Господь, Спаситель всех человеков! Приидите, поклонимся и припадем к Нему, в простоте веры и упования поведая Ему наши нужды и скорби. Он всех приемлет; Он слышит каждый вздох сердца и все молитвенные воздыхания всех верующих сердец!

Матерь-Дева, приклонившая благоговейный взор к покоющемуся пред нею в яслях Богу-младенцу и слагающая в сердце своем слова, которые слышит она о своем Сыне и Боге…: о, понятно, от чего так любит мир православный этот священнейший лик, которым преукрашаются храмы и дома православные, к которому так любит обращаться взор верующего в молитве, особенно в молитве скорби, который лобызает так пламенно, пред которым плачет такими горячими слезами добрый сын святой Церкви Божией, — здесь столько величия, здесь все так поучительно, так утешительно! Есть в сердце человеческом струны, которые отзываются сладостными звуками, когда смотришь на дышащее любовью лице матери, склоняющей в полночный час бодрствующий взор свой над колыбелью младенца: здесь Матерь Дева, едина чистая и благословенная, Матерь единородного Сына Божия, любовь матери срастворяющая с чувствами трепетного благоговения создания пред Создателем, и трепет благоговения одушевляющая невыразимою любовью к Тому, кто Сам есть истинное упокоение душ и кого избрана она покоить в своих материнских объятиях! Невольно падешь на землю пред ликом Матери — Девы в слезах умиления и молитвы, и надолго погрузишься умом в необычайную тайну Девы, родившей Богомладенца, Матери Божией, размышляющей о будущих судьбах Младенца, в деснице коего судьбы всего мира! Есть в сердце нашем чувства, столько же сильные, сколько и сладостные, которые пробуждаются и обмелют душу, когда видишь человека, украшенного доблестями, делающими честь человечеству, возвышающими одних людей между другими до того, что все невольно преклоняют пред ними, в чувстве уважения, свои головы. Здесь — видим красу человечества и пред святою иконою Богоматери не можем не преклоняться в чувствах благоговения к Святейшей, в чувствах теплейшего благодарения за человечество, Ею прославленное и возвеличенное. Века были нужны, чтобы человечество произрастило Деву, достойную необычайного избрания быть Материю Бога, — и се Дева сия пред нашими очами. Вера патриархов в ней отразилась во всей силе своей, как разбросанные лучи света в одной точке светящегося тела; смирение величайших праведников достигло в ней высочайшей степени; чистота тела и души, беспримерно обреченных девству, превзошла все, что можно было встречать в предшествовавших родах праведников… Сюда, к сей дивной Деве стекайтесь подвижники веры и благочестия, ревнители совершенства духовного: Она военачальница вашего воинства, Она венец вашей славы! Сюда, к чистейшей и святейшей из дщерей человеческих, удостоившейся быть Материю единородного Сына Божия, обращай благоговейный взор свой, все человечество! Вот истинное украшение твое, запечатленное необычайным благоволением Божиим, вечная слава твоя, которая будет принадлежать тебе во всю вечность! — Есть у нас священныя чувства, которые пробуждаются каждый раз, когда представляются очам нашим люди, в которых вера указует нам избранников Божиих, особенные орудия Божия промышления. Кто не знает, как радостно бьется сердце у добрых подданных, когда они видят светлый лик Царя и Царицы, сияющий величием и благостью? Кто из добрых сынов Церкви не испытывал сладостного трепета чувств в минуты торжественного богослужения, когда маститый Архипастырь, окруженный сонмом сослужащих, воздевает молитвенно среди народа святительские руки свои, или многознаменательно осеняет верующих? Кто из истинных ревнителей благочестия не знает того неизъяснимо – сладостного состояния, в каком бываешь, когда смотришь на сияющее добродетелью и небесным миром лице преуспевшего в благочестии старца-подвижника и слушаешь его журчащие, как струя, тихие и плодотворные поучительные речи, и слышишь слухом сердца веяние благодати, живущей в верном и возлюбленном рабе Господнем? Приди сюда, к святейшему лику Богоматери, ищущий сладости ощущений неземных, питаемых верою и благодатью: здесь откроется тебе неисчерпаемый источник утешений небесных! На тебя устремлены очи Царицы небесной, пред которою преклоняют колена цари земные и преклоняются началовожди горних воинств. Пред очами твоими избраннейшее орудие величайшего из таинств таинства воплощения Бога Слова, избранное из всего человечества, превознесенное выше Херувимов и Серафимов. Пред очами твоими живое селение Бога Слова, Матерь единороднаго Сына Божия. Если есть тайны, которых нельзя исследовать и постигнуть, но в которые жаждущему истины духу должно приникать верою, чтобы питаться для жизни вечной; если есть святыни, к которым как можно чаще надобно христианину приникать верующею душою: то одна из первых между ними — тайна Девы-Богоматери, святейший лик Царицы небесной. Сюда, сюда стремись, созерцатель таин веры, искренний поклонник святыни, знающий цену и тайну истинной молитвы! Здесь испытаешь сладость молитвы восторженного духа, окрылённого верою, осиянного блеском славы небесной! — Есть в нашем сердце, питаемая Церковью, успокоительная уверенность в милостивом участии к нам и ходатайстве Святых Божиих за нас на небе, вера в особенную силу предстательства Пресвятой Девы-Богородицы. Хочешь ли оживить и согреть эту веру, в которой находишь единственное утешение в труднейшие минуты жизни? Перенесись мыслью к таинственной ночи рождества Христова; приникни верующим взором к Вифлеемскому вертепу, к благословенным яслям, в которых возлежит воплотившийся Бог, над которыми бодрствует преисполненный любви и благоговения взор Матери-Девы. О, сколько утешений и надежд внушит тебе эта минута созерцания тайны благочестия! Видишь ли, как Избранная от людей приближена к Богу? От чистых кровей Ея единородный Сын Божий взял Себе тело. Она носит на руках своих носящего всяческая глаголом силы своею. Ея материнским попечениям и любви отдал Он свое младенчество; Ей вверил детство свое, повинуясь ей, как матери сын. Откажет ли Он после сего молитвенному ходатайству своей Матери? Соделав ее Материю, не уполномочил ли Он ее быть и ближайшею ходатаицею за человеков, от среды которых взята она во спасение человеков?… Ближе ее к Богу из созданий Божиих нет никого; ходатайство ее несомненнее и сильнее, чем чье-либо. А она? о, она ходатайствует за нас! Она ходатайствовала за нас, за все человечество, тогда, когда приникала взором к колыбели своего Сына Богомладенца, когда держала Его на матерних персях своих. Она проницала в глубину тайны, сокровенной от век и родов, которой призвана была послужить. Она в своем высоком смирении разумела беспримерное призвание свое — стать между Богом и человеком, единородному Сыну Божию дать плоть человеческую, а людям родить Спасителя-Бога. И Евангелие не напрасно заметило на память всем поколениям человеческим две только черты из ее святейшей жизни: благоговейное служение Господу и ходатайство пред Ним за людей в их нуждах. Она ходатайствует за нас и теперь, когда уже прославленною душою и телом предстоит пренебесному престолу вошедшего путем страданий в славу свою, рождённого Ею во плоти, единородного Сына Божия. Теперь уже не одно плотское родство связует нас с нею, взятою от плоти нашей и от костей наших: в единородном Сыне Ея, Искупителе мира, связуемся мы с нею новыми, теснейшими, вечными узами. Соцарствуя Христу, она ревнует блаженным духом своим о царстве Христовом и, без сомнения, нет молитвы сильнее ее молитвы о всем роде человеческом, о просвещении его, о спасении его, о распространении в нем царства Христова. Блаженствуя со Христом, она особенно памятует о тех, на ком лежит имя Христово, на ком почивает благодать Христова, о нас грешных и недостойных, введенных в кров избранных, в св. Церковь Христову. Мы близки ее сердцу, как близки дети к сердцу матери. Спроси у св. Церкви: что значит это обилие святых икон Богоматери, прославленных необыкновенным явлением и чудотворениями? Не живой ли это знак, что пресвятая Матерь нашего Господа благоволит быть в союзе с нами и благодетельствовать нам от обилия даров, какими ныне обладает на небе? Спроси у своего верующего сердца: что значат эти многочисленные явления милости Богоматерней к целым царствам православным, греческому и потом русскому, к избраннейшим подвижникам веры и благочестия, а иногда и к грешникам, которым, казалось бы, нет надежды спасения? То значит это, скажет тебе верующее сердце, что для Матери все дети дороги и всякая их нужда ей ведома, и всякая молитва слышна, что на первый вопль молитвенный она уже отвечает своим материнским участием, спешит на помощь и ходатайством своим делает, ко благу нашему, все, что может; а чего не может — Матерь Господа? Сбереги в сердце этот ответ и, сколько возможно чаще, припадай к Божией Матери! Легко на душе? К ней: эти-то минуты и посвятить молитвенной беседе с милосерднейшею из матерей. Безотчетная грусть одолевает душу? К ней же, к Матери милосердия: пред кем и излить скорбь души, как не перед любовью общей Матери всех христиан? Грехи смущают душу? Проси ходатайства Богоматери: она умолит Сына своего. Нужды и скорби одолевают сердце? Ее моли о заступлении, под ее покров прибегай: она не замедлит нужной помощью, испросит у Господа милость, сообщая своим предстательством особенную силу твоим слезным мольбам к Господу.

Склоненный к яслям взор Богоматери указует нам Младенца повитого, лежащего в яслях — Бога во плоти… Что скажут нам эти необычайные ясли? Много! Но немного можно пересказать из того, что они скажут верующему сердцу. Сюда, к этим яслям, в которых почивает младенчествующий и безмолвствующий Бог — Слово, приникало и благоговение именуемого отца и — молчало; приникала и любовь истинной матери, погружалась в размышление и — молчала; приближалась простая вера пастырей стад, утверждалась и — молчала; приходила мудрость человеческая в лице поклонников восточных, недоумевала, веровала и — молчала. В некоторой только дали от таинственной пещеры слышатся звуки слова не земного, слова благовестия Ангела пастырям, звуки хвалебной песни воев небесных.

Молчи же, пытливый ум, бессильный разгадать и многие из самых обыкновенных явлений мира, как украшается полевой цвет, как образуется металл, как входит огонь в кремень, как вселяется разумная душа в тленное тело человека! Не спрашивай здесь: что и как? Не пытайся разрешить тайну, сокровенную в Боге. Как мы с тобою явились в мире, как из персти явился в мире первый человек, и это для нас неразрешимая тайна: не безумие ли было бы усиливаться уразуметь тайну явления в мире Бога во плоти? «Бог явися во плоти», говорит вера: слушай и покланяйся Богу. Века прошли; вера говорила:» Бог явися во плоти»; люди только могли или не веровать слову ее и погибать, или веровать и покланяться Богу во спасение. Века пройдут; вера будет говорить тоже: «Бог явися во плоти»; люди будут или не веровать и погибать, или веровать и покланяться во спасение. Настанет для всех нас вечность с откровениями многих таин, которые ныне мы приемлем только верою, мы узрим тогда очами своими прославленное тело Господа и уверимся, что «Бог явися во плоти»; но тайна воплощения пребудет тайною предвечного совета. Ангелы были свидетелями таинства, являлись благовестниками события тайны; но и они благовествовали только тоже: «Бог явися во плоти», в благовестии прославили Бога и славословием заключили свое благовестие. Священнейшая ночь явления в мире Создателя мира! Благоговеем пред молчанием тишины твоей, облекшим событие величайшего из таинств. Преклоняем верующие главы пред тайною Божиею, погружаясь в тайны Твои для того только, чтобы постоянно напоминать себе: «Бог явися во плоти», доколе это благовестие проникнет в сердце, запечатлеет жизнь и во всех делах наших будет просиявать свет Христов, и неверующим являя в нем живое свидетельство, что воистину «Бог явися во плоти».

«Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз». Не разумею тайны, но верую в нее во всей силе благовестия евангельского. Все мне о ней, говорит и моя душа, и все судьбы мира, на которых не могло не отразиться величайшее из событий, потрясшее мир ангельский, озарившее мир человеческий. Чем больше останавливаюсь на ней под осенением веры, тем больше верую, тем живее чувствую сладость и силу ее, тем пламеннее люблю Тебя, тем пламеннее молюсь Тебе!

Все напоминает нам о Нем, о нашем Господе Спасителе, о священной ночи, в которую Он родился от Девы и положен был в яслях, о днях, которые Он провел на земле, живя среди людей и проповедуя им Евангелие царствия, о великих делах, о величайших тайнах, которые совершены были Им в дни пребывания Его в мире во плоти. Он был здесь, говорит история мира, судьбы веков минувших и дела дней настоящих. Он был здесь, говорит верующему душа его, совесть его, сердце его, просвещённые и напитанные, и услаждающиеся благодатью Христовою.

И люди иногда оставляют след по себе; но какой след? Мертвые или с каждым днем умирающие останки, яснее напоминающие о том, что этих людей уже нет, нежели о том, что они были, жили, действовали, ― безмолвные развалины городов, произведения искусства, ветшающие под самым влиянием хранящего их времени, мёртвые записи имен, которые заучиваются любопытством и не возбуждают сочувствия, — дел, которые были велики в свое время и в своем круге, но, удаляясь в глубь прошедшего, становятся меньше и меньше, иногда совсем забываются, иногда низвращаются в несправедливой переценке поздних судей, становясь предметом суда для каждого, до кого дошел слух о них. Не таков след Бессмертного, как памятники проходящего бытия смертных! Начальник жизни, Он внес жизнь в мир и оставил памятником своим дела, которые будут жить, доколе будет на земле жить человечество, которые будут продолжаться, еще более будут отзываться в самой вечности, когда узрим самого Его и будем жить с Ним, и будем блаженствовать в царстве Его, вечно благословляя имя Его. Восстановитель человечества, Он преобразил мир, исправив и преобразив людей, населяющих мир, и оставил живой и непрестанно возобновляющийся памятник своего пришествия в мир в людях, которые, преобразуясь внутренно, преобразуют вид окружающего их мира, — в самом мире, который, принимая новый вид под влиянием Христианства, в свою очередь становится свидетелем пришествия Христова и силы Христовой веры. Мир! Ты повел новый счет дней своих со дня рождества Христова. Так! Ты должен был начать этот новый счет времени от дня, который был для тебя важнее самого дня явления твоего! Пять тысяч лет прошло, более пять тысяч лет неведения, в которые ты считал дни за днями, приносившие свет телесным очам людей, но оставлявшие души в неисходном мраке, — согревавшие землю и произращавшие хлеб для тела, и украшавшие в урочные времена, как рай, жилище человека разнообразными дарами природы, но не приносившие успокоительной теплоты сердцам человеческим, оставлявшие в прежнем голоде ум человека, видевшие только усиливавшееся безобразие, до которого нисходило человечество. Пять тысяч лет — бесплодных усилий ума уловить истину, оканчивавшихся только тем, что люди, запутываясь в предположениях и гаданиях, чем дальше шли, тем больше углублялись во тьму; пять тысяч лет постоянно возрастающего упадка всякой нравственности, достигшего наконец до того, что самими людьми попраны были все права человечества, унижены все достоинства человеческой природы, которая в одно время низала до самых грубейших животных страстей и до олицетворения этих страстей в лице измышленных богов, слишком пять тысяч лет отсчитал ты, одряхлевший в грехе и диавольской неволе мир! Довольно! Теперь начинай другой счет дням, разрешенный и освобожденный узник! Этот день, в который Дева родила Бога во плоти, есть единственный в летописях вселенной день величайшего из чудес, начинающий собою ряд новых чудес, ряд новых дней, каких даже в гаданиях своих не могли представить себе древние роды, по крайней мере, в полном их свете и величин. Это день света, когда присносущный Свет от Света явился на земле под покровом плоти и возжег на земле неугасимый свет истины, который доселе светится во тьме мира, распространяясь всюду и разливая везде ведение истины — познание о Боге и человеке, для всех доступное, для всех успокоительное! Это день обновления, — и обновления человечества, которое из дряхлого сделалось бодрым и мощным, почувствовало возможность и ощутило силу стремиться к истине, к совершенству, и явило уже миру образцы необычайного прежде величия, запечатлевшего неумирающую память Мучеников, пострадавших за истину Божию, озаряющего имена и лики, и нетленные останки подвижников благочестия, — и обновления мира, которого не узнал бы древний мудрец, если б, с прежними понятиями восстав из гроба, пришел к нам и посмотрел на наши города, красующиеся храмами Божиими, на Царей православных благочестивейших, на наши воинства, красующиеся именем Христолюбивых, на наш благочестивый народ, умеющий находить сладость в труде и нелицемерном послушании, за сохою думать о небе, под простым одеянием сохранять истинно мудрый смысл и под грубым телом чистое сердце, способное понимать и любить добро. Это— день примирения земли с небом, день благоволения Божия к человекам, — примирения всесовершенного, сделавшего Бога отцем нашим, единородного Сына Божия главою нашею, Святого Духа утешителем и освятителем нашим, — благоволения, неоценимейшего для нас и делающего блаженною участь нашу, открывшего нам бесконечные дары благости Божией и обратившего страшное наказание за первый грех человечества — смерть в отрадное в глазах христианина событие. О, по истине, достойно и праведно миру вести теперь счет своих дней от этого великого, беспримерного дня, ставшего на грани между безотрадным прошедшим временем лет неведения и отчуждения от Бога, и нашими надеждами вечными, какия теперь питает в нас Христианство!

Теперь мыслью даже страшно обратиться к тому, что кончилось для нас с пришествием к нам Христа Спасителя. Однако ж, как освободившийся пленник невольно иногда переносится к прошедшим дням бедствий и после воспоминания о них больше ценит и лучше чувствует сладость свободы и жизни под родным кровом: так любит иногда и добрый христианин подумать, что было бы с ним без Христа, чтобы потом лучше оценить, как много получил от Христа. Если когда, то ныне, в навечерие дня, посвящённого воспоминанию рождества Христова, уместно сделать это, возлюбленный собрат мой по вере. Бродили бы мы, как слепые, в мире, как бродили в слепоте люди, жившие прежде Христа, не зная, откуда и зачем явились в мире, что жизнь, что смерть, как жизнь вести, чего от смерти ждать, не зная цели труда, не смея доверить счастью, не умея примириться с горем. А грехи, которые падают на душу, и обновленную благодатью, а в душе невозрожденной нарастающие и накопляющиеся с каждым днем и часом, — что они сделали бы с нами, если бы не было к кому прибегнуть с покаянною душою, если бы не было у нас милосерднейшего Искупителя, вземлющего на Себя грехи наши, отверзающего объятия кающемуся, милующего и прощающего, заграждающего прошедшие грехи и дающего силу к уклонению от новых? Трепет объемлет душу, когда представишь себе страшную минуту смерти без Искупителя, без возможности покаяния, без надежды помилования!.. О, Господи! Ты Наш и мы Твои, Ты приходил к нам: веруем в пришествие Твое, как верим в свою жизнь в эту минуту; Тебе предаем себя, к Тебе спешим, к Тебе припадаем. Спаси нас, пришедший спасти нас!..

К вертепу и яслям вифлеемским далека дорога, доступная и в лучшие времена немногим. Но близ нас Тот, кто ради нашего спасения родился в вертепе и возлежал в яслях, и кого теперь уже не увидишь в вертепе и яслях. Он там — в святом храме, куда позовет нас Церковь для празднественного воспоминания Рождества Христова, со всею любовью, какою воздает за наше усердие и отвечает на нашу молитву, со всем обилием благодатных даров, в которых никому нет отказа. Туда поспешим! Он здесь, — Он будет здесь — в этом доме, куда служитель Его придет с вестью о рождестве Его и с святым знамением креста Его, для которого Он и приходил на землю; Он пребудет здесь, хотя и смиренна кровля моя, если обрящет под этой кровлей гостеприимную, достойную Его встречу, если увидит усердие послужить Ему добрым делом, которое бы ознаменовало праздник Его. Приму Его здесь достойно! Он — здесь, в моей душе, в моем сердце, запечатленных Его благодатью, назнаменанных именем Его, кроткий и смиренный, терпеливо ждущий моего всецелого к Нему обращения, чтобы открыть мне все богатство щедрот своих, —Он пребудет здесь и принесет с Собою блаженство неба, если сердце мое будет становиться чище и чище, если ум мой будет делаться светлее и светлее под осиянием веры, если жизнь моя год от году будет лучше и лучше… Удержу Его молитвою непрестающею. Удержу благоволение Его служением нелицемерным, доколе достигну царствия Его. «Не пущу тебе, дондеже не благословиши мене» (Быт. 32, 26) благословением вечным!

Дополнительные труды:

1. Возрасты человеческой жизни в отношении к нравственности. (изд. «Христианское Чтение». 1855. Ч. 2. С. 63-78)

Жизнь человека, разделяясь на известные возрасты, как бы на некоторые периоды, сообразно с постепенным возрастанием и упадком его сил душевных и телесных, должна быть всецело посвящена добродетели. Дитя, только что вышедшее из пелен, хотя не может само понимать, что такое добродетель и нравственная жизнь, но уже начинает ее худо или хорошо под руководством своих родителей и воспитателей. В первых улыбках его, обращенных к матери, в первых словах, которые оно произносит, в первых сознательных движениях его уже просвечивает доброе или худое направление, сообщенное его душе. – Как образуются первые наклонности в детях, не трудно понять. На них все имеет влияние. Нежный взор матери, ласки отца, образ жизни и действий нянек и приставников, лица, окружающие их, тысяча предметов, которые попадаются им пред глаза, производя на душу их известное впечатление, оставляют в ней след хороший или дурной. Можно сказать, что дитя почти в одно время начинает жизнь телесную и нравственную и что семена добродетели или порока бывают посеяны в его душе прежде, нежели оно будет в состоянии ясно различать добродетель от порока. Если так рано человек начинает жить духовною жизнью: то какие важные обязанности лежат на родителях и приставниках малютки, которые руководствуют его жизнью, и сколько вреда может причинить ему одна, для них едва заметная или же без внимания допущенная неосторожность!

Дитя восприимчиво ко всему доброму: довольно одного взгляда, выражающего упрек, чтобы заставить его заплакать и раскаяться в своем проступке; достаточно одного ласкового слова, чтобы возбудить, ободрить и укрепить его к совершению доброго дела, иногда трудного даже для возрастных. Когда отец или мать ласковым словом, легкою похвалою или только взором одобрят дитя за то, что оно хорошо стояло во время богослужения: для малютки достаточно, чтобы не отстать от своей матери или от своих старших братьев ни в ранний час утра, ни в поздний час вечера, если только в храме совершается богослужение. Дитя не все понимает, что ему говорят: но оно поймет, когда будет в состоянии понимать, – поймет и то, что слышало в детстве, но не понимало, и то, что видело, но равно не понимало, – поймет худое и хорошее, доброе и злое, и это не останется без влияния на него. Кто не слыхал, как люди пожилые с удовольствием вспоминают о тех счастливых днях, когда пример отца и матери возбуждал их к добрым делам? Кто не знает промеров того, как воспоминание об этих золотых днях удерживало от падения людей, колебавшихся между требованиями долга и увлечениями порока? Самый злой человек, давно отвыкший произносить имя Божие, в минуту душевной туги обращая взор к небу, молится тою молитвою, которой в детстве научила его любовь отца и матери, – и сердце его обновляется воспоминанием о благочестивых расположениях детства! Дитя не понимает многаго: но если оно не понимает слов, то понимает пример. С удовольствием припоминаю совет одного уважаемого отца семейства, данный по поводу вопроса: как учить детей благочестию, когда они еще не понимают слов наставления? «Молишься ли ты дома, или идешь к обедне в церковь, поставь и дитя с собою на молитву; если оно не умеет сделать поклона, положи на нем его же рукой крестное знамение и наклони его голову: такой урок молитвы и понятнее и памятнее всякого словесного наставления. Пусть дитя подаст милостыню, если у твоего порога будет нищий; пусть оно снесет подаяние больному, который сам не мог к тебе прийти». Дитя не понимает многого: а сколько людей винят своих родителей и воспитателей за то, что они не предостерегли их от падений в первые годы детства, дали развиться в них наклонностям, которые отняли у них душевный покой и разрушили их счастье? Сколько отцов винят самих себя в несчастии своих детей и почитают дурную жизнь их справедливым наказанием для себя за то, что не смотрели за ними в детстве, были снисходительны к их вольностям и равнодушны к их слабостям? – Дитя любопытно и, как еще не осмотревшееся в мире действительном, расположено верить всему таинственному и чудесному: неблагоразумие приставников и воспитательниц, питая детское любопытство, населяет иногда действительный мир призраками и окружает дитя мечтами своего воображения: что за приобретение для малютки? Но сколько радостей, сколько чистых удовольствий на целую жизнь приобретают те дети, которым в детстве, вместо пустых рассказов о тенях и привидениях, внедряют в мысль христианское учение об ангеле-хранителе, наблюдающем за ними на каждом шагу, помогающем нам в совершении добрых дел и отвращающем нас от зла, или скорбящем, когда зло допущено. Надобно сказать и то, что дитя, не зная еще темной стороны жизни, не изведав ее нужд, скорбей и лишений, все представляет в лучшем виде против действительности: и на эту сторону детства можно действовать с пользою, чтобы образовать в дитяти открытый и доверчивый характер. Наконец, дитя стыдливо, – прекрасное свойство невинности, за которое нельзя достойно возблагодарить Провидение, потому что стыдливость предохраняет человека от множества искушений и грехов и предотвращает тысячи падений.

Много и других прекрасных свойств, принадлежащих, по преимуществу, детскому возрасту, из которых при благоразумном воспитании можно образовать высокий нравственный характер. Конечно, как мы всегда обязаны быть добрыми, так добрыми сделаться никогда не поздно и никакой возраст не помешает этому: но также никакой возраст не благоприятствует столько утверждению в человеке истинных понятий и правил добродетели, как возраст детский. Отцы и матери! На вас лежит первая забота о сохранении невинности детей, образовании их сердца и ума добрым примером, благими внушениями. С вас взыщет Господь грехи их, если они произошли от вашего нерадения; на вас упадет стыд их пороков и старость ваша не будет успокоена детьми ненаказанными. Лелей дитя, и оно устрашит тебя; играй с ним, и оно опечалит тебя. Не смейся с ним, чтобы не горевать с ним и после не скрежетать зубами своими. Не давай ему воли в юности и не потворствуй неразумию его» (Сир. 30, 9-11). На непорочность детей Спаситель мира указал, как на образец, к которому должны все приближаться, чтобы удостоиться царствия небесного: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3). Но с тем вместе Он изрек угрозу тяжким наказанием тому, кто соблазнить дитя к падению или будет служить орудием его падения: глаголю вам: «а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Мф. 18, 6).

Переходя из детского возраста в юношеский, человек имеет уже достаточный запас понятий о худом и хорошем, довольно склонностей худых и хороших. Счастлив юноша, который перешел из детского возраста в юношеский с неиспорченным сердцем, с душою, не растленною пороком! Но посмотрим в юношеский возраст независимо от приобретенных в детстве наклонностей, худых или хороших. Что представляет он в отношения к нравственности?

Возраст юношеский есть возраст, полный сил и здоровья, цветущий надеждами и красотою. В эти лета раскрывается сознание, рассудок крепнет, воображение переходит из мира воображаемого в действительный; душа, как цветок, раскрывается из своей почки. Богатая силами молодость не знает им меры; спешит жить, потому что силы ее кипят и просят деятельности, ищут простору. Ничто не удерживает их порыва. Юная жизнь, как весенний поток, выступает из берегов и разливается во все стороны. Как человек, увидевший в своей власти богатства, о которых он прежде не знал, спешит воспользоваться всем вдруг: так и душа, увидавши себя госпожою собственных сил, которые были до сего времени как будто закрыты от нее, старается все их привести в движение. Все ли он может сделать, что хочет, – хорошо ли, полезно ли это для него будет, – юноша часто не знает, потому что не знает, что он в состоянии сделать своими силами; не знает этого раннего истощения сил, которые заставили бы его быть расчетливым и разборчивым в трудах. Для него все ново; ему хочется все узнать, изведать, осмотреть. Многое он видал в детстве: но теперь смотрит на все заново, и предметы имеют для него двойную занимательность – новизны и детских воспоминаний. Неразумный юноша! Придет время и, может быть, очень скоро, когда это обилие сил, которым ты не знал меры, эта крепость здоровья, которую ты считал несокрушимою, истощатся незаметно для тебя самого. Надежды твои рассеются, как облака, гонимые ветром, и мечты, в которых ты жил, исчезнут, как пар после солнечного восхода. Трудись, но соразмеряй силы с трудом. Кто не посеял в юности, тот ничего не пожнет в старости. Но сберегай силы и для лет мужества и старости, чтобы не пропали даром сокровища твоих трудов.

Юность есть время воспитания, обогащения ума познаниями, воли правилами, и образования вкуса к прекрасному. В неустроенный еще мир понятий, собранных во время детства, вносится мысль, порядок, и этим собственно полагается основание для всей последующей жизни человека. Смотря по тому, какое направление получили его понятия в юности, они дают такое же направление целой его жизни. Кто слышал в юности и запечатлел в сердце здравое учение, проникнутое благоговением к вере и святыне, преданностью власти, уважением к старшим, – кто навык уважать истинные достоинства человека, а не проходящие и ложные, – кто внимал благим советам и не слушал льстивых внушений порока, – кто под надзором своих руководителей научился находить и ценить подлинное достоинство вещей, а не внешний блеск, искать красоты, питающей и возвышающей душу, а не льстящей тщеславию и чувственности: тот имеет прочное основание для счастливой будущности. Но кто имел несчастие слышать противные внушения в духе равнодушия к святыне, вольности в мыслят и необузданной свободы в действиях, – кого учили пренебрегать стыдом или поставлять ложный стыд выше справедливости, – кто обогатил свой ум познаниями, но не получил понятия о высшей цели, к которой они должны быть направлены, – кто навык измерять счастие жизни мерою чувственного наслаждения, а еще более – кто научен дурным склонностям и примером или внушением введен в тайны порока: тому трудно будет дать новое направление своим мыслям, усвоить новые правила, преодолеть и оставить дурные склонности, одним словом – преобразовать свою жизнь, хотя бы в последствии он и увидел, что идет не прямым путем.

С этой стороны для образования юноши имеют чрезвычайную важность выбор для него наставников и руководителей, а равно и общество его сверстников.

Опытный и благонамеренный наставник, особенно когда предмет его наставлений имеет ближайшее отношение к нравственной жизни, – великое сокровище для юноши. Прежде, нежели человек придет в состояние сам обсуживать свои мысли и определять их значение, он навыкает этому от других, и ближайшим образом, конечно, от своих наставников. Усвояя их понятия, мысли, наставления, он усвояет их с определенным выражением, характером, взглядом на жизнь. Всякий, кто сколько-нибудь наблюдал над своими мыслями и делал приемы самостоятельной оценки вещей, знает, что можно судить о вещах не только различно, но и совершенно противоположно с другими; знает, что, видя иной предмет постоянно, мы можем не понимать его или понимать превратно. Доколе молодой человек не достиг до собственного суждения, в его уме отпечатлевается образ мыслей его наставника, и чем большим уважением пользуется руководитель, тем влияние его сильнее на жизнь юноши.

Подобное же надобно сказать об обществе сверстников юноши. – И в этом малом обществе, как в большом, есть неравенство дарований, успехов, различие склонностей и навыков к хорошему и худому. Мысли их обобщаются в товарищеских разговорах, в выражениях удовольствия и неудовольствия одних к поступкам других и множеством других путей, которые ускользают от самого тщательного надзора воспитателей. Этот обмен понятий между воспитанниками, усвоение одними от других их мыслей, а иногда и склонностей, начинается с первых лет их товарищеской жизни и продолжается во весь период воспитания. Плоды добрых внушений, эти цветки, всеянные материнскою рукою в душу дитяти, блекнут и осыпаются иногда с первым дуновением тлетворных внушений худого товарищества. Вообще справедливость требует сказать, что наставнические внушения совершают половину дела воспитания, а другую – товарищество. Иногда самые добрые внушения наставника не принимаются и не приносят никакой пользы от того, что в товарищеском обществе воспитанников они найдены незанимательными, устарелыми или в каком-либо другом отношении несогласными с их образом мыслей.

В юношеском возрасте дается направление способностям и природным расположениям человека, выясняется род занятий, к которым он наиболее склонен, и полагается основание для того, что называется призванием и характером человека. Один юноша по своей природе восприимчив ко всему, быстр в понятиях, движениях и действиях, – способен увлекаться скоро и скоро охладевать к предмету своих увлечений; другой медлителен в соображения и действиях, но за то добытое трудом прочно усвояет, надежно хранит и верно воспроизводит. Великая трудность воспитания – распознать душевные расположения юноши, ограничить силу одних, дать простор другим и всем указать и сообщить должное направление. От недостатка внимания к сему может произойти то, что юноша, много обещавший в будущем и радовавший своих родителей понятливостью, переимчивостью, нежностью чувства и подобными качествами, с наступлением зрелых лет делается на к чему неспособным по легкомыслию и непостоянству, обманывает возбужденные надежды воспитателей и обращается для родителей в предмет скорби и слез. Но может случиться несчастие и другого рода. Как успехи юношей радуют родителей, так тупость печалят их. От этого иногда происходит, что в семейном кругу один сын пользуется особенною любовью всех, а другой встречает только холодную ласку и даже пренебрежение. С первых лет юности он как бы отчуждается от родного круга и делается склонным к уединению, мрачным, задумчивым. – То же самое бывает и в местах общественного образования детей. А между тем эта непонятливость, по большей части, есть следствие не слабоумия, а неискусного воспитания, не умевшего разгадать склонностей юноши или же его слабой восприимчивости, которая, однако, при благоразумном воспитании не воспрепятствует основательному развитию ума и образованию чувства и вкуса.

Но вот период воспитания оканчивается; юноша вступает в жизнь действительную и узнает ее скорби и радости. Настает время пользоваться тем запасом, который он собирал в годы молодости, прилагать к делу правила жизни, в которых он воспитан. Кто измлада усвоил правила благочестия, тот пожнет благие плоды доброго сеяния; а человек, не получивший благонадёжного воспитания в юности, на всю жизнь может остаться неустроенным в своих путях. Но Господь, ищущий спасения грешников, все обстоятельства жизни направляет к возбуждению человека от сна греховного и обращению его на путь добродетели. И горе тому, кто упорно остается в слепоте, не хочет видеть десницы Вышнего, управляющей нашею жизнью! Радости и печали жизни, успехи и невзгоды, лишения и приобретения, удавшиеся и обманутые надежды, исполненные и разрушенные планы, так называемые случайности в течении наших собственных дел и общественных отношений, продолжительные или тяжкие болезни и неожиданное выздоровление, множество явлений и событий вокруг нас, которых мы не умеем ни понять, ни изъяснить из естественного хода вещей, – все это суть гласы Божии, которыми Сердцеведец научает нас познать путь истины и обратиться к Нему.

В естественном порядке вещей мужеский возраст есть предпочтительно время жизни семейной и общественной. Супружеская жизнь, связи родства, служебные отношения в одно и то же время доставляют человеку множество самых чистых радостей, охраняют и укрепляют чистоту нравственности и открывают поприще для дел благочестия. Добрая и богобоязненная жена приносит с собою в семейство мир, довольство и согласие, – неоцененные сокровища: «И такая – дороже камней многоценных. Ибо она действует во благо мужу своему всю жизнь» (Притч. 31, 11. 12). «Если есть на языке ее приветливость и кротость, то муж ее выходит из ряда сынов человеческих» (Сир. 36, 25). Посему-то Премудрый научает смотреть на благонравную жену, как на дар Божий (17), ниспосылаемый человеку за его добрую жизнь или благословения его родителей. Вера одного из супругов укрепляет и утверждает веру другого. Они с тайным стыдом чувствуют свои сокровенные пороки и стараются изгладить их. Самые скорби и печаля, с которыми неразрывно соединена супружеская жизнь, услаждаются и с избытком вознаграждаются взаимною любовью супругов, нежною предупредительностью и заботливостью их друг о друге: а заботы и лишения делаются упражнением в вере и благочестии. Но если Бог благословил супружескую чету счастьем иметь детей: то радость о их рождении, успехи их воспитания, любовь и привязанность их, надежда иметь в них опору, защиту и утешение старости, сохранить в них свое имя, память семейства, рода, предков – заставляют с приятностью переносить болезни их детства и труды их воспитания. «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир» (Ин. 16, 21). При этом отцы и матери семейства, насаждая в юных сердцах страх Божий, соблюдают и самих себя от всякой безрассудности, наблюдают за каждым своим словом, движением, действием, чтобы не заронить тли в юное сердце. Доброе семейство есть жилище мира, согласия, счастья, есть училище благочестия не только для детей, но и для самых родителей.

С продолжением времени, по мере удаления от лет юношеского возраста, силы человека мало-по-малу ослабевают, восприимчивость ко внешним впечатлениям притупляется, бодрость и живость духа уступают место спокойной рассудительности, поспешность и увлечение юных лет заменяются образом действий рассчитанным, обдуманным, хладнокровным. Будущее уже не рисуется для него радужными цветами; мечты несбыточные и планы неверные не теснятся в его мыслях, как прежде. Нет юношеского нетерпения в достижении предположенных целей. Жизнь переливается, как поток в долине, спокойной, ровной, тихой струей. Прекрасное время для преуспеяния в добродетели! Вера в Промысл, нравственное уважение к своему званию, посильный и добросовестный труд, довольство своим состоянием составляют в одно и то же время основание человеческого счастья и украшение по преимуществу зрелого возраста жизни!

Между тем время идет и незаметно приближает человека к старости.

В старческом возрасте чувства слабеют, память часто изменяет, душа сосредоточивается и, так сказать, заключается в себе самой: ум не колеблется сомнениями; страсти утихают, привязанности принимают ровный и тихий характер. Упадок или ослабление телесных сил сближает старца с мыслью о скором разрушении его земной храмины и обращает его взор к небесному жилищу. Жизнь, благочестиво прожитая, наполняет его душу чувством благодарности к Богу за все Его милости; жизнь небезукоризненная располагает к чувству раскаяния во грехах. Взор на пройденный путь жизни и всегда, а тем более на конце сего пути глубоко поучителен в нравственном отношении. «Сколько сверстников моего детства окончили жизнь, не вышедши из лет детства? Сколько юношей, собиравшихся жить, составлявших радость семейств, надежду родителей, может быть, опору сиротства и нищеты, поражены в юности рукою смерти? В дни народных бедствий, когда брань или язва похищали одну жертву за другою, Господь сохранил мою жизнь. Ангел смерти не один раз миновал ложе, на котором я был распростерт в болезни, и поражал тех, кои менее меня ожидали его грозного пришествия. Дети оплакивали своих отцов, – и вот они плачут уже о потере своих сынов и дочерей: а меня Господь хранит, поставляя свидетелем Его неисповедимых судеб». Такие и подобные мысли наполняют, конечно, душу старца, внимательного к своей жизни! А они не могут остаться бесплодными для души.

Старческий возраст есть возраст разума и совета. «Как прилично сединам судить, и старцам – уметь давать совет! Как прекрасна мудрость старцев и как приличны людям почтенным рассудительность и совет!» (Сир. 25, 6. 7)! Великие дела совершаются не одною силою и предприимчивостью, но всего чаще мудрым советом. Благосостояние семейств зиждется и упрочивается преимущественно не богатством, – как скоро оно может пройти, если его владетели не управляются благоразумием! – но советом и разумением старцев. Советы их – советы опыта: в устах их живая история целых поколений, живое предание старины, родной для всех и поучительной. И сколько добра могут принести юному поколению советы старца, утвержденного в добре!

Но если старец сохранил еще и телесные силы и посвящает семейству или обществу остаток жизни своей, то труды его тем почтеннее. В народных сказаниях есть притча о старце, который садил дерева и утешался мыслью, что тень этих дерев доставит прохладу его внукам и что юное поколение с благодарностью вспомнит любящего деда. Вот прекрасное изображение старческих трудов и надежд! Для старцев ничего не остается в жизни, кроме внутреннего удовольствия от своих дел, трудов и благодеяний, и – надежды, что потомство помянет их добром. И труды их тем почтеннее и любезнее, чем они бескорыстнее.

2. Мир с ближними (изд. «Христианское Чтение». 1856. Ч. 1. С. 309-321)

«Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми» (Рим. 12, 18).

Если бы мы точно и постоянно следовали этой апостольской заповеди: то в нашей жизни было бы менее скорбей и огорчений. Если бы каждый употреблял все средства, какие позволяют закон и совесть, для поддержания доброго согласия с ближними: то исчезли бы сами собою тысячи предлогов к ссорам и неудовольствиям в жизни частной и общественной. Взаимная снисходительность и уступчивость, благожелательное участие в судьбе ближних, предупредительность к их нуждам и желаниям, заменили бы вражду и злобу, которая так часто отравляет радости общежития.

К несчастию, мы не можем похвалиться, чтобы миролюбивое расположение было у нас господствующим. Напротив, не везде ли заметны печальные следы взаимной холодности и отчуждения? Не часто ли пред нашими глазами дух вражды и раздоров разрушает самые нежные связи и отравляет самые сладостные ощущения? Даже и там, где, по-видимому, господствует мир, нередко искра раздора тлеет под пеплом и ждет только малейшего дуновения, чтобы вспыхнуть ярким пламенем. Эта несчастная настроенность понятий и этот ложный порядок отношений сделались для многих как бы постоянным правилом жизни, так что на мир, на спокойное и дружелюбное обращение, люди часто смотрят, как на что-то невозможное при настоящем порядке жизни и превышающее человеческие силы, а на вражду и борьбу позволяют себе смотреть, как на необходимое условие для развития душевных сил и способностей, как на благотворное средство, сообщающее человеку напряжение и бодрость, без которых он ниспал бы в состояние неги и расслабления. Но мы научимся судить иначе, если с большим вниманием вникнем в смысл апостольской заповеди: «Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми».

Никто не думает, конечно, что апостольская заповедь требует от нас полного согласия с другими людьми в понятиях, правилах и привычках: потому что это было бы требованием невозможного. Три-четыре человека, вот небольшой круг лиц, с которыми мы можем находиться в подобном единодушии. Часто даже и это небольшое число лиц, единомысленных с нами, от изменчивости наших понятий и желаний сокращается и совершенно пресекается. Следовательно, здесь должна быть речь об ином, внешнем мире, который может существовать при самой значительной разности в мнениях и привычках. И то, что требуется от нас в этом смысле, весьма не маловажно. Мы должны уважать права и достоинство других людей и не пользоваться случаями и средствами, а тем более не изыскивать их, к тому, чтобы оскорблять других людей и вредить им. Но это составляет только одну, и притом отрицательную сторону мира; по смыслу апостольской заповеди, мы должны не только отстранять всякой повод к вражде, угрожающей разрушить мир, но и уже возникшую против нашей воли вражду стараться прекращать и успокаивать с христианским самоотвержением, чрез уступку части наших прав, выгод и преимуществ. По христианскому чувству и долгу мы обязаны смотреть на недостатки других с снисходительностью, исправлять их ошибки с кротостью, переносить обиды с терпением, подавать руку примирения без хитрости и злопамятства, предупреждая друг друга желанием мира, и оказывать им всякое возможное благодеяние: все это принадлежит к духу миролюбия и требуется апостольскою заповедью.

И можно ли сомневаться хотя на одно мгновение, после прямого указания Апостола на объем, в котором должна обнаруживаться любовь к миру? Она не должна ограничиваться ни тесным кругом вашего семейства, ни более обширными связями, которые образовались у вас с другими людьми вследствие одинаковости ваших состоянии, вашего положения в обществе, ваших расчетов и предположений, ваших надежд и стремлении. Апостольское слово говорить: со всеми человеки мир имейте, – не исключая и тех, которые находятся вне ваших родственных связей и круга вашей общественной деятельности. Со всеми человеки мир имейте, не ограничивая миролюбивых расположений большим или малым числом лиц, которые, с своей стороны, дают вам доказательства внимания, дружбы и готовности к пожертвованиям, и не прерывая их в отношении к тем, которые не любят и обижают вас. Не одна приятная наружность, изящество обращения или особенная мягкость характера должны привлекать вас: сердце ваше не должно быть заключено и тогда, когда вы встречаете наружность неблаговидную и даже неприятную, лице печальное и даже мрачное, обращение жесткое и даже грубое. Телесное безобразие или другой какой внешний недостаток, конечно, составляют несчастие человека, происходят ли они от его вины, или же, как природные недостатки, возникли из его телесного сложения болезненного и неправильного. Долг христианской любви состоит в том, чтобы услаждать скорбь ближнего, а не увеличивать ее, облегчать несомый им крест, а не обременять его новою тяжестью. Подумайте и о том, что, может быть, неблаговидная внешность скрывает прекрасную душу, образованный ум, нежное и благожелательное сердце и чистую совесть. «Моисей был недоброречив, худогласен и косноязычен» (Исх. 4, 10): но Бог избрал его вождем своего народа и соделал посредником законоположения и обетований. Авессалом, сын Давида царя, был такой красоты, какой не имел ни один муж во всем Израили: от пяты ноги его и до верха его небе в нем порока (2 Цар. 14, 25): однако ж он не усладил дней отца в старости его. То же самое примените и к прочим внешним отличиям и преимуществам одних людей перед другими: ничто не должно быть преградою для вашей любви. Знатны или незнатны, богаты или бедны, счастливы или несчастны, важны или незначительны те люди, с которыми вы приходите в соприкосновение, – со всеми мире имейте.

Но Апостол присовокупляет: аще возможно. Следовательно, есть граница, которой не должна преступать наша заботливость о поддержании доброго согласия с людьми; есть предел, где разрыва с ними нельзя избежать и не должно избегать, и когда бывает необходимо противопоставить им себя для борьбы. Если для поддержания мира с ближними нужно очернить свою совесть, отказаться от истины и нарушить свой долг: то лучше прервать мир, нежели сделать неправду. И сколько бывает случаев в семейной и общественной жизни таких, в которых вы согрешили бы против Бога и совести, если бы не стали пререкать людям. Место, занимаемое вами в обществе, требует, чтобы вы наблюдали с другими людьми до известной степени строгость, которая им не нравится; поставляя себя на одну степень с ними, вы могли бы избежать их ропота: но не покупайте этою ценою мира! Точным исполнением закона вы наносите неприятность разным лицам, подпавшим ответственности; если бы вы решились уклониться от справедливости, то имели бы менее недоброжелателей: но не покупайте этою ценою мира! На вас лежит обязанность пресекать там или здесь беспорядки и злоупотребления; действуя по совести, вы увеличиваете число лиц, неприязненных к вам; вы могли бы быть в лучшем согласии с этими лицами, если бы смотрели на их неправды, как будто не замечая их: но не покупайте этою ценою мира! Вообще, вы должны прервать мир, когда высший долг приходит в столкновение с ним, когда делается невозможным сохранять его по совести. По совести, говорим: потому что часто от доброго согласия с людьми отклоняют нас дурные наклонности; часто испорченное сердце пользуется только по видимости добрым предлогом, чтобы остаться во враждебном расположении к тем, кого оно ненавидит и преследует. Один желает нравиться и привлечь на себя взоры людей красотою, убранством и блеском; но если другим людям с подобными же притязаниями удастся с большим успехом возбудить внимание и расположить в свою пользу общественное мнение: тогда самолюбие его оскорбляется, в душе рождается тайная зависть, и он считает невозможным сохранить мир с теми, которые имели большую, чем он, удачу. Иной, следуя влечению своего самолюбия, не щадит никаких средств к исполнению своих намерений и достижению своих целей; если же другие полагают препятствия в исполнении его желаний и осуждают принятые им меры, как исполненные вопиющей несправедливости: то он объявляет их злейшими своими врагами и считает невозможным иметь с ними мир. Многие столько горды и надменны, что хотят повсюду иметь решительный голос и обо всем произносить окончательный приговор; и если кто-нибудь осмелится противоречить их суждению и подать свой голос: то у них прерывается всякое согласие и оскорбленное самолюбие говорит, что здесь мир невозможен. Зложелательство, как змия, впившись в их сердце, не дает им покою: они хотят мщения, хотят пресытиться чужими страданиями; и когда христианство является с своею заповедью: не мстите сами за себя, не воздавайте злом за зло; если враг твой алчет, дай ему пищу; если жаждет, напой его, – тогда обыкновенно отвечают: это невозможно. Вот подлинный источник большей части несогласий и раздоров между людьми. «Откуда у вас вражды и распри? — вопрошает апостол Иаков: не отсюда ли, от вожделений ваших, воюющих в членах ваших?  Желаете -и не имеете; убиваете и завидуете-и не можете достигнуть;» (Иак. 4, 1. 2). Итак, ясно, чего требует от нас апостольская заповедь. Мы не должны делать ничего противного истине и справедливости, и должны отказаться от всего, что наше плотское сердце называет своим и на что оно смотрит, как на свою любимую собственность, если для поддержания мира с нашими ближними необходима подобная жертва. Мы должны подавить свои беспорядочные склонности, чтобы они не были преградою миру между нами и ближними; умерить необузданные желания, чтобы не стать в тягость людям, подле нас проходящим путь свой; оставить хитрые и противозаконные предприятия, чтобы они не вовлекли нас во враждебные отношения с другими. Своеволие, завистливость, опрометчивость и нескромность в суждениях, склонность к клевете, обидчивость, горячность, все это камни претыкания для наших ближних и все должно быть оставлено. Доколе не сделаем этого, до тех пор не будет у нас мира с ближними, и наше отчуждение от них не будет иметь никакого уважительнаго предлога.

Чем мы можем способствовать утверждению в себе христианской любви к миру? Иногда мир и согласие с другими людьми бывают следствием природного настроения души, плодом естественных расположений ее к кротости и безобидливому обращению. Иногда они происходят из желания спокойствия, когда кто-нибудь не может решиться на то, чтобы выйти из состояния приятных для него неги и бездействия. Иногда они прикрывают собою неправду, которая боится раздражать других и посредством уступчивости хочет предохранить себя от порицаний и осуждений. Но, как христианской добродетель, любовь к миру проистекает из более чистого источника.

Подлинное основание ее и главнейшее побуждение к ней составляет для христианина живое и постоянное памятование своих отношений к Богу и людям. Сам Господь милостив к нам и долготерпелив; Он возлюбил нас прежде, нежели мы родились и соделали что-либо достойное Его любви; Он призвал нас к миру с Собою, когда мы еще были Его врагами. Он искупил нас кровью своего Сына и всех призвал к упованию царствия. Он восстановляет падающих, укрепляет ослабевающих и милостиво приемлет грешников, когда они возвращаются на путь доброй жизни. Благость Его есть единственный источник всего, что мы имеем в настоящее время, и Его милосердие составляет единственное основание всех надежд наших в будущем. Но Он же, Отец любви, вложил нежное семя общения в наше сердце. Он поручил нас терпению и заботливости других людей при самом вступлении нашем в мир; Он поставил счастье нашей жизни и радости сладчайших союзов в зависимость от кротких и дружественных людей; Он устроил всю жизнь нашу так, что лучшие цветы радости бывают следствием мира и благожелательности. Будем же чаше возгревать в себе эти мысли. Не может быть, чтобы наряду с этими благотворными убеждениями устояла враждебная им склонность к строптивости, свойственной беспокойным умам, которые против всего восстают, на все вооружаются, не могут перенести легчайших обид и не хотят уступить ни малейшей части своих мнимых прав. Питать в себе склонности этого последнего рода значило бы извращать порядок, указанный природе всеблагим Творцем ее, значило бы превозноситься собственною бедностью и бессилием, значило бы издеваться над небесным милосердием. И кто эти люди, по отношению к которым мы должны подражать долготерпению и милосердию нашего Господа? Это существа, стоящие на одной с нами степени в царстве творения, братья и сестры, принадлежащие вместе с нами к великому семейству Отца небесного, который требует от нас любви к ним. Они точно также несовершенны, как и мы; они слабы и с такими же недостатками, как и мы; они неопытны и столько же имеют нужды в помощи, как и мы. Судьба наша связана с их судьбой; они спутники наши на пути жизни; они соединены с нами нежными узами крови и родства. Может быть, то, что нам не нравится в них, вызвано нашими собственными необдуманными и не благоразумными действиями; может быть, они чувствуют оскорбления тем глубже, чем менее ожидали их от лиц, к которым расположены со всею искренностью и прямодушием. Не жестоко ли заключать сердце свое для тех, с которыми имеем общую пищу, кровлю, общие заботы и занятия, с которым молимся вместе Отцу небесному: «остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим», – с которыми вкушаем общую трапезу любви пред престолом Господним?

Исполнение этой заповеди будет для нас тем легче, чем яснее сознаем благодетельное влияние ее на нашу жизнь. Для процветания общественного благосостояния и для сообщения отношениям гражданской жизни счастливого и благотворного направления необходимо, чтобы один дух терпимости и общительности проникал всех членов общества. Где один восстаёт на другого; где каждый думает о том, как бы отклонить от себя и возложить на других исполнение или ответственность, соединенные с большим трудом и малой личною пользою; где отдельные сословия действуют, как враждебные силы, и ограждают себя друг от друга надменностью, искательством и различными хитростями; где на учреждения для общего блага смотрят, как на несправедливое ограничение личных прав и преимуществ, и стараются ослабить их действие или же разрушить самые их основания: там не может быть развития народных сил, процветания власти, порядка и безопасности. Но если уважение к чужим правам, готовность взять на себя часть общественных нужд, искреннее желание содействовать всем предприятиям в пользу общего блага, предупредительность и почтение к высшим и старшим, дружественное обращение с равными, снисхождение к низшим, заботливость о бедных и несчастных, если это стремление к единству одушевляет все сословия: то общество легко одержит верх над своим главным врагом, и для него скоро настанут счастливые дни внутренней силы и внешней безопасности. И если вы ближайшим образом хотите видеть довольными тех, с которыми находитесь в более близких отношениях: то исполнение вашего желания зависит главным образом от вас самих, от вашей уступчивости и терпеливости. В самом деле, как им быть спокойными, когда вы постоянно преследуете их своею строптивостью? Как им не жаловаться, когда ваша притязательность, ваша надменность, ваши оскорбительные речи постоянно наносят им новые раны? Не радостное приобретение – близость с вами, когда она служить к тому только, чтобы доставлять постоянную пищу вашей склонности мучить и оскорблять других! И потому не удивляйтесь, если те, которые имеют несчастие называться вашими близкими, ожидают с нетерпением конца этой близости, случая, который вынул бы эту занозу из их сердца. Если вы хотите узнать, где живет кроткое довольство, какие дома любит светлое спокойствие и с кем дружны благородные, невинные радости: то не спрашивайте, где живет роскошь и изобилие, не заключайте от украшений и нарядов к счастью обладателей; нет, это счастье поселилось там, где супруги, родители и дети, братья и сестры, живут между собою в согласии, где всех соединяет любовь, где всякий заботится о других, а не о себе, – да, вы встретите там радости и счастье, хотя бы жилищем их была хижина, хота бы и столом их была не роскошь, а нужда. Там живут счастливцы, у которых всякое затруднение решается общим советом и дружною помощью, всякое страдание облегчается общим участием, всякая радость и всякое наслаждение получают двойную цену от участия в них любимых лиц, и у которых сладостное ощущение довольства переливается из одного сердца в другое.

Не пренебрегайте же этими спасительными средствами, которые могут способствовать к приобретению мира и нераздельно соединенного с ним счастья. Прежде всего, возгревайте в себе чувство живейшей благодарности к Богу за все, что вы имеете и чем наслаждаетесь в жизни семейной и общественной. Сердца окружающих вас привлекайте уступчивостью и благожелательством, никого не чуждайтесь по ложным подозрениям, и тем более никого не оскорбляйте по надменности или из видов своекорыстия. Подавите в себе эту ложную чувствительность, по которой вы находите себя обиженными даже тогда, когда никто вас не обижал, и жалуетесь на скорби и страдания, выдуманные вами же самими или преувеличенные в десять раз против их подлинной тяжести. Не обижайте сами никого, и вам не будет встречаться необходимости отклонять от себя обиды других: потому что всякая почти ссора продолжается только для того, чтобы началу ее дать вид справедливости. Укрощайте искру гнева в самом ее возникновении: потому что, в противном случае, гнев найдет для себя пищу в своем собственном пламени, а будучи подавлен, он исчезнет от собственного бессилия. Научитесь великому искусству находить людей всегда добрыми: тогда многое, чего опасается зависть и против чего вооружается клевета, вы будете видеть в другом свете, так что оно будет казаться достойным, если не любви и уважения, то, по крайней мере, снисхождения. Приучайтесь к общению с другими в молитве: кротость и смирение, одушевлявшие вас во время беседы с Богом, будут сопровождать вас в жизни, и чрез напоминание о том, что вы сами имеете нужду в милосердом благоснисхождении, они расположат и вас к снисходительности в отношении к ближним. Воспоминайте в ежедневных молитвах ваших к Отцу небесному друга и недруга, и вы не будете в состоянии питать в себе чувства ненависти к тем людям, для которых испрашиваете небесного благословения; а если прогневаетесь на кого-нибудь, то солнце никогда не зайдет во гневе вашем (Ефес. 4, 26).

«Облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение» (Колос. 3, 12). «Будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас» (Ефес. 4, 32). Поминайте слово Господне: «по тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Иоан. 13, 35).

3. Христианское милосердие (изд. журнал «Христианское Чтение». 1856. Ч. 1. С. 170-187)

«Будите милосерди, якоже Отец ваш небесный милосерд есть» (Лук. 6, 36).

Есть в нас естественное чувство сострадания к бедственному положению других. Как ни мало вообще заметны нам чужие несчастия, как ни строги мы в суждении о чужих нуждах и горестях: за всем тем сострадание знакомо сердцу каждого. Есть скорби, потери, состояния, которые могут тронуть сердце самых холодных, самых самолюбивых людей. Кого не тронуло бы, напр., положение евангельского нищего, брошенного на жертву стихиям, голоду и болезням? Чье сердце осталось бы равнодушным при виде Давида, гонимого и оскорбляемого недостойным и неблагодарным, но все еще нежно любимым, сыном? Чьего сострадания не возбудила бы участь Иова, имевшего все, что может в жизни доставлять радости человеку, и вдруг потерявшего все, мало того – доведенного до последней степени бедствий?

Чувство сострадания есть остаток тех естественных уз, которыми мы связаны друг с другом, как дети одного общего родоначальника, как члены одного великого семейства; – слабое проявление той братской любви, какую природа внушает нам друга к другу. Есть пределы, далее которых сама природа не дает нам простирать равнодушия к положению и участи наших братий. Оставаться глухим к этому внутреннему чувству или, что еще хуже, намеренно подавлять его, значило бы разрывать последние связи, соединяющие нас с человечеством, значило бы погашать в себе последние искры тех святых чувств человеколюбия и участия в судьбе других, которые составляют украшение нашей природы, – значило бы, наконец, идти против внушений собственной своей природы. Независимо от нашей воли возбуждается в сердце святое чувство сострадания; нельзя и заглушить его без внутреннего насилия самим себе, без чувства внутреннего недовольства и упреков совести. Но если преступно и недостойно человека подавлять в себе естественное чувство сострадания: то, с другой стороны, действовать только под влиянием этого мимолётного, временно возбуждающегося и, по самой природе своей, неопределенного чувства, значит ли еще исполнять долг христианского милосердия к ближним? Когда я не могу оставить без милостыни нищаго, случайно попавшагося мне на глаза и своим жалким видом разрывающаго мне сердце; когда не могу оставить без утешения скорбящаго, стоны и вопли которого болезненно действуют на мою душу: такие поступки делают честь доброте сердца, но сами по себе могут ли быть поставлены мне в заслугу, как добродетель? Тогда только наше участие в судьбе ближнего может иметь характер действительной добродетели, когда источником и основанием своим будет иметь не мимолетное и неопределенное чувство сострадания, а живое и твердое христианское убеждение. Тогда только исполним мы надлежащим образом свой долг по отношению к несчастным нашим братиям, когда, кроме внушений природы, будем руководствоваться еще заповедью о милосердии, какая дана нам Господом нашим Иисусом Христом.

«Будите милосерди, якоже и Отец ваш милосерд есть». Вот эта заповедь о милосердии, которая должна быть началом деятельности каждого христианина. Милосердие Божие к нам самим должно быть не только побуждением, но вместе и образцем нашего милосердия к ближним. Конечно, милосердие наше никогда не может возвыситься до такой степени: по крайней мере, оно должно по возможности представлять в себе те же черты, какие открываются нам в милосердии Божием.

«Милости твоея, Господи, исполнь земля» (Пс. 118, 64). «Ты милуеши всех, якоже вся можеши. Любиши же всех и ничесоже гнушаешися, яже сотворил ecи. Щадиши же вся, яко твоя суть, Владыко душелюбче» (Прем. Сол. 11, 24-27). Так, Господь милосерд ко всем своим созданиям. Нет никого, для кого были бы затворены врата божественного милосердия, точно также, как нет никого, кто бы не имел нужды в нем. Кто может сказать о себе, что достойно пользуется всеми дарами, получаемыми от щедродательной руки Божией? Кто может сказать о себе, что не прогневляет каждый день Господа, по меньшей мере, семдесят раз седмерицею? Но Господь сияет солнце свое на злыя и благия, и дождит на праведные и неправедные (Матѳ. 5, 45); творит милость в тысящах любящим его и творящым повеления его (Втор. 5, 10), и в тоже время, подобно доброму пастырю, оставляет девяносто девять овец и идет в след одной погибшей, дондеже обрящет ю (Лук. 15, 4-10). Сколько примеров бесконечного милосердия Божия к грешникам представляет нам слово Божие! Велики и тяжки были преступления Содома и Гоморры: несмотря на то, прежде истребления нечестивых городов, Господь так беседовал о них с Авраамом: аще обрящутся тамо десять праведных, не погублю десяти ради (Быт. 18, 32). Трудно исчислить все оскорбления, какия видел Господь от неблагодарного и жестоковыйного народа Еврейского: но трудно исчислить также все роды благодеяний, какие явил Господь народу избранному. Вся история его с начала до конца, с одной стороны, есть непрерывный ряд величайших благодеяний Божиих к этому народу, с другой – непрерывный ряд злых дел, обличавших неблагодарность и жестоковыйность этого народа. Что сказать о пришествии на землю и воплощении Сына Божия, – высочайшем деле бесконечнаго милосердия Божия к грешному роду человеческому? Что сказать о многих частных действиях Спасителя во время пребывания Его на земле? Он призывает на дело апостольства и чрез то самое приближает к Себе Матфея, принадлежавшего к презренному классу мытарей; идет в дом другого мытаря Закхея; дает прощение жене блуднице, приговоренной законниками иудейскими к побиению камнями; отверзает врата рая разбойнику, исповедавшему Его Сыном Божиим; обявляет прощение апостолу Петру, который троекратно отвергся Его, несмотря на свое обещание не оставлять Спасителя даже тогда, когда бы все другие оставили Его. Подобно милосердию Божию, простирающемуся на всех, и наше собственное милосердие должно обнимать всех, людей всякого состояния, знакомых и незнакомых, другов и недругов. Не запрещается отличать в своих привязанностях и участии людей, связанных ближайшими узами родства, дружбы, ближайшими общественными отношениями и в особенности верою (1 Тим. 5, 8). Бедные и несчастные, отличающиеся добрыми нравами и доброю жизнию, люди, теряющие свое состояние и здоровье на службе отечеству, храбрые защитники Церкви и престола, жертвующие своею кровию и жизнью, не только могут, но и должны быть предметом преимущественного нашего попечения и забот. Позволяются предпочтения, осуждаются исключения. Нет никого, кто был бы недостоин нашего сострадания; всякий имеет право на наше милосердие. Тем прежде сего и отличается христианское милосердие от естественного чувства сострадания, что простирается не на тех только, к кому располагает нас сама природа, но и на тех, кто совершенно чужд нам, даже на тех, к кому природа внушает враждебные чувства. Христианин должен помнить слова Спасителя: «аще любите любящих вы, кую мзду имате? Не и мытари ли тожде творят? И аще целуете други ваша токмо, что лишше творите? Не и язычницы ли такожде творят? Будите убо вы совершени, якоже Отец ваш небесный совершен есть» (Мф. 5, 46-48).

Всякий со своею скорбью имеет право на наше сострадание; всякий с своей нуждой имеет право на нашу помощь; всякий с своим несчастием имеет право на наше милосердие. Но, Боже мой! сколько можно встретить различных нужд, сколько разных скорбей, сколько разных несчастий! Не те только несчастны, кто должен бороться с бедностью, кто не имеет собственного крова, кто лишен необходимой помощи во время болезни. Ужасны состояния нищеты, бесприютности, беспомощности. Но горе живет не только в убогих хижинах, а заходит и в светлые палаты. Есть бедствия, от которых не укрывают богатые жилища, от которых не спасают никакие сокровища. Потери близких сердцу; родных, друзей, потери чести и доброго имени, напрасные клеветы, несправедливые притеснения, – все это такие несчастия, которые общи всем и каждому и которые часто труднее переносятся, чем голод и нищета. Бывают скорби, тем более ужасные, что скорбящие отвергают всякое утешение. Есть болезни, тем более опасные, что больные не признают в себе никакой болезни, что страждет не тело, а душа. Не только с христианской, даже просто с человеческой точки зрения, кто более жалким должен представляться в глазах наших, – тот ли, кто не имеет средств для удовлетворения телесных нужд, или тот, кто не обращает и не хочет обращать внимания на высшие потребности души, коснеет в неведении касательно необходимейших истин веры и главнейших оснований христианской нравственности, незнаком с отраднейшими обетованиями христианского упования? Кто более имеет нужды в нашем попечении, – тот ли, кто страждет телом, кого оставляют телесные силы, или тот, кто болит духом, в ком гибнут благороднейшие силы души? А таких душевных болезней можно встретить едва ли не более, чем болезней телесных. Гибельное состояние неверия и маловерия в различных их видах и проявлениях, разного рода самонадеянность в деле спасения, наконец, все роды страстей, – не суть ли это болезни, столь же обыкновенные, сколь и ужасные? Требуют удовлетворения нужды телесные: тем более требуют его потребности души. Имеют нужду во врачевании язвы телесная: тем более имеют нужду в нем язвы душевные. Христианское милосердие, подобно милосердию Божию к людям, должно простираться, по возможности, на все нужды, на все бедствия наших собратий.

Будем иметь постоянно пред глазами образец бесконечного милосердия Божия к нам самим. Господь дал нам различные потребности и дал вместе с тем и обильные средства к их удовлетворению. Все, чем только пользуемся мы в мире, не есть ли благий дар милосердого Господа? Все, что существует в мире, не приспособлено ли самым попечительным образом к нашему благу и к нашим нуждам? Видимая природа не только дает нам все средства к удовлетворению нужд нашего тела, но отчасти к удовлетворению и высших потребностей души. Это уже наша вина, если мы потеряли способность от видимых предметов возноситься к представлению бесконечных совершенств невидимого Творца и Правителя мира. Это уже наша вина, если премудрое устройство и чудное сохранение мира не пробуждают в нас мысли или только слабо пробуждают мысль о премудрости и всемогуществе Божием. Не так бесплодно действуют внушения природы на тех из людей, которые способны понимать ея внушения.

Из всех бед, какие постигают нас, одни посылаются самим Господом, другие попускаются Им. К числу первых относятся все, постигающие нас, бедствия и несчастия, кроме греха, которые также бывают двоякого рода: одни посылаются в наказание за грехи и с целью исправления от греха; другие – с целью испытания и утверждения в добродетели. Можем ли не признать бесконечного милосердия Божия в самом источнике наших несчастий? То, что кажется только действием карающей руки Божией, на самом деле есть вместе действие милосердой десницы Божией, спасающей нас от зла, более страшного, и созидающей наше спасение. Как ни тяжки, иногда бывают состояния, в какия Господь поставляет нас, как ни прискорбны потери, какия переносим, как ни ужасны удары, вдруг поражающие нас, – все эти тяжкия состояния, печальные потери, внезапные удары, по своей цели дальнейшей, не суть ли часто тоже самое, что неприятное и мучительное лекарство, какое в иных случаях дается больному для пресечения болезни, которая без того легко может сделаться неизлечимою и даже смертельною? «Егоже любит Господь, наказует: биет же всякого сына, егоже приемлет» (Евр. 12, 6). Для нашего собственного блага Господь посылает на нас несчастия. Но не Он ли также служит для нас непостыдным источником утешений и скорбях, скорым помощником в напастях, – не Он ли подпора слабых, защита угнетенных, прибежище и покров бесприютных? Не прививает ли Он к Себе всех труждающихся и обремененных, обещая упокоение (Мф. 11, 28)? Не угрожает ли страшным судом своим не только тем, кто является притеснителем сирых и несчастных (Ис. 1, 23-25; Малах. 3, 5), но и тем, кто отказывает им в своей помощи (Иак. 2, 13)? Напротив, не обещает ли своего благословения и наград людям, служащим Ему самому в лице Его меньших, несчастных братий (Мф. 25, 40)? Будем ли сомневаться в святости и непреложности божественных обетований? Послушаем тех, которые самым делом в скорбных обстоятельствах жизни, с твердым упованием на милосердие Божие, искали в Боге подпоры и утешения. Вот пред нами Иов со всеми своими несчастиями и страданиями, а также и с твердою верою в Бога правосудного и милосердого. История его страданий всего лучше должна показать нам, как Господь не забывает страдальца даже в то самое время, как посылает ему несчастия, и как мужественная вера в Бога Промыслителя и твердая надежда на Его помощь всегда остаются непостыдными. Пред нами Давид, который постоянно искал в Боге утешения во всех своих скорбях, помощи в напастях, защиты от врагов: и как многократно воспевал он Господа, как утешителя скорбящих, скорого помощника ненаствуемых, защитника обидимых (Пс. 117, 23)! Пред нами апостол Павел, столько пострадавший и потерпевший за имя Христово: он уверяет нас в той отрадной истине, что меру скорбей Господь всегда соразмеряет с нашими силами (1 Кор. 10, 13). Пред нами множество других благочестивых страдальцев всех мест и времен, которые единогласно скажут нам, что Господь не отвратить лица «от убогаго и молитву обидимаго услышит, что не презрит молитвы сираго, ни вдовицы, егда излиет прошение» (Сир. 32, 13-14). Скорби и бедствия вообще могут иметь безотрадное значение только для людей, не имущих упования, – только для тех, кто не в Боге ищет себе утешения и подпоры, кто не хочеть благоразумно смиряться под крепкую руку Божию, приемля все удары небесного правосудия, как наказание за грехи, и терпеливо ожидая окончания праведного суда Божия, – кто, наконец, забывает, что настоящая жизнь есть только приготовление к жизни будущей, что первая есть время подвигов, а вторая время возмездий за них.

Зло самое ужасное и гибельное из всех, постигающих человека, зло, по отношению к которому все прочие бывают необходимым следствием и врачевством, есть, без сомнения, грех; оно попускается Богом, потому что имеет свое основание в свободной воле человека. Грех губит все существо человека, расстраивает силы душевные, убивает силы телесные. Пагубная сила и гибельные действия греха простираются не только на эти десятки лет, из которых составляется настоящая жизнь человека, но и на всю его участь будущую. Грех вооружает человека против Бога, и подвергает страшной пред Ним ответственности. Что может быть жалче человека грешника? Что недостойнее его милосердия Божия? Но Господь удивил милость свою к человеку. «Тако бо возлюби Бог мир, яко и Сына своего единороднаго даль есть, да всякь веруяй в он, не погибнет, но имать живот вечный» (Иоан. 3, 16). Кроме сей высочайшей Жертвы, принесенной на Голгофе дли спасения грешного рода человеческого, чего постоянно и во всякое время не делает милосердие Божие для спасения человека? Благодать Божия сопутствует человеку на всех путях его жизни, содевая его спасение. Одних она призывает к покаянию, других утверждает в благочестии; одних предохраняет от соблазнов и преткновений, другим подает силы к перенесению борьбы со грехом. Благодать Божия врачует наши душевные язвы, подает благодать утешения и силу терпения; действует непосредственно на душу человека, просветляя его ум, очищая сердце, укрепляя волю; действует посредственно чрез внушения и примеры других, чрез разные обстоятельства жизни, в которые поставляет человека.

Имея постоянно пред глазами образец бесконечного милосердия Божия к нам самим, простирающегося на все наши нужды, сопутствующего нам во всех путях нашей жизни, будем не только благодарить Господа, не только восхвалять Его милосердие, Но, по заповеди Спасителя, будем также стараться подражать Ему в делах милосердия к несчастным нашим братьям. Ни у кого из нас не достанет ни столько сил, ни столько средств, чтобы помочь всем нуждающимся, доставить утешение всем скорбящим, пристанище и покров бесприютным, защиту обидимым, врачевство нравственно недугующим, спасение погибающим. Господь и не требует невозможного. Сделаем то, что можем сделать. Обращая нашу заботливость на одни нужды наших ближних, не будем забывать других; врачуя язвы телесные, не будем оставлять без попечения язв души. Великим благодеянием может быть иногда для нищего и кусок хлеба, который подаст ему сострадательная рука. Много значит одно слово утешения для человека, убитого скорбью. Но ограничиться куском хлеба, подаваемым нищему, когда легко можно обеспечить на всю жизнь его состояние; ограничиться словом утешения по отношению к бедному семейству, лишенному средств существования, когда представляется возможность устроить его благосостояние, – значит ли это исполнить надлежащим образом долг христианского милосердия? Приятен в очах Божиих человек, дающий кров бесприютным, убежище сиротам, покой больным и старым: но заслуга его пред Богом тогда только может быть несомненною, когда он, заботясь о телесных нуждах призреваемых, не опускает из виду и их душевных потребностей. Не всякий может устроить участь бедного, дать убежище сиротам, доставить покой больным и старым; но всякий может исполнить свою обязанность христианского милосердия, – пусть только с усердием и готовностью служит несчастным своим братьям тем, чем может. Лепта вдовицы, опущенная в корвану иерусалимского храма, имела более цены в очах Спасителя, чем самые богатые приношения (Лук. 21, 3). «Иже аще напоить единаго от малых сихь чашею студены воды, сказал Спаситель, амин, глаголю вам, не погубить мзды своея» (Мф. 30, 42). Кто словом убеждения, подкрепляемого добрым примером жизни и теплыми молитвами к Богу, будет содействовать освобождению от рабства той иди другой из страстей несчастного своего брата, или возвращению к Богу заблудшей души, страждущей страшным недугом неверия: тот более, чем кто-либо, сделает для блага ближнего и своего собственного.

Христианское милосердие необходимо требует самоотвержения. Самоотвержение необходимо для христианина, когда он обязывается служить и помогать всем, кто имеет нужду в чужой помощи. Оно неизбежно, когда христианин обязывается помогать и служить несчастным своим братьям всем, чем может. Не воздавать злом за зло человеку, лишившему нас большей или меньшей части имущества, положения в обществе, доброго имени; не мстить людям, обманувшим и употребившим во зло наше доверие, нашу любовь и расположенность, – это уже жертва с нашей стороны, жертва, для которой тем больше требуется усилий, чем ближе к сердцу нанесенное нам оскорбление, чем чувствительнее потеря. Совершенно простить своему врагу, предать забвению нанесенную им обиду и оскорбление, без всякой внутренней неприязни встречаться с ним, – для этого требуется еще более усилий над самим собой, это высшая жертва с нашей стороны. Но если вообще долг христианской любви требует от нас, чтобы мы благотворили своему врагу, платя добром за зло: то, в частности, долг христианского милосердия обязывает нас помогать и служит врагу, когда, он в несчастии и имеет нужду в посторонней помощи. Только христианское самоотвержение может дать человеку столько силы и власти над самим собой, чтоб подавить в себе эту злобную радость, которая невольно является в душе при виде бедствующего врага; только оно может внушить чувство сожаления к человеку, который не имеет сожаления к нам самим; оно одно может заставить нас подать руку помощи тому, кого часто можем спасти на свою беду и погибель. Долг христианина – не только не лишать никого своей помощи, но и помогать всякому несчастному всеми своими средствами. Ах! сколько может быть случаев, когда помощь, какой ожидает от нас брат наш, требует с нашей стороны большего и большего самоотвержения! Не бывает ли, что, принимая на себя защиту человека, несправедливо гонимого и оскорбляемого обществом, мы вооружаем против самих себя это общество тем, что осмеливаемся противостать общему мнению и решению? Не бывает ли, что, для спасения бедного семейства от голода или для того, чтоб не дать погибнуть брату нашему среди затруднительных обстоятельств, мы должны часто жертвовать теми небольшими остатками, которые составляют плод долговременных тяжких трудов и скудный запас на последние годы и несчастные случаи жизни? Не бывает ли, что наш добрый совет, наше искреннее слово убеждения и вразумления человеку, больному душою, принимаются с обидным, презрением или негодованием, часто истолковываются в дурную сторону, еще чаще возбуждают неприязнь и вражду со стороны того, кому мы хотели бы сделать добро? Сколько может быть еще других подобных случаев! А эти, также нередко повторяющиеся случаи, когда пред нашими глазами гибнет жизнь человека и когда, для спасения жизни другого, необходимо подвергать опасности свою собственную?..

Друг бедных и несчастных! Бесконечное милосердие Божие к людям, на которое указывается тебе вообще, как на образец милосердия к несчастным твоим братьям, пусть будет тебе также примером самоотвержения в этом великом и святом деле. Какая жертва с нашей стороны может сравниться с тою высочайшею жертвою, которая принесена Господом для нашего спасения? Проследи жизнь Спасителя со времени вступления Его в дело общественного учителя до последних минут Его на кресте: вся жизнь Его есть непрерывный подвиг величайшего самоотвержения. Сколько трудов, сколько уничижения, сколько ужасных оскорблений и поруганий! И кто несет все эти труды? Кто подвергается такому уничижению? Кто терпит такие поругания? Единородный Сын Божий, воплотившийся ради спасения людей, бесконечно оскорбивших правосудие Божие; небесный Врач, врачующий греховные струпы людей; Спаситель, извлекающий их из бездны погибели; небесный Посланник, открывающий путь в обители Отца небесного. Воззри на крест Христов, – священный памятник высочайшего, какому не было и не будет подобного, самоотвержения Спасителя. Прислушайся к этой последней молитве Его к Отцу небесному о своих распинателях: «Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят» (Лук. 23, 34).

Но самоотвержение не есть единственная добродетель, которой требует и которою отличается христианское милосердие. Оно является во всей своей силе, в полном своем благодетельном свете, когда самоотвержение соединяется в нем с мудрою попечительностью об участи наших собратий. Разумеем не ту житейскую мудрость, которая столько же чужда всякого самоотвержения, сколько проникнута своекорыстием; которая всегда больше имеет в виду свои собственные, часто мелкие, выгоды, чем благо несчастного брата; которая помогает на столько, сколько позволяют свои собственные расчеты, и останавливается пред всякою жертвою; которая, наконец, умеет благотворить больше посредством других, чем собственными средствами. Та мудрость, которой требует христианское милосердие, есть высший, прекрасный плод христианского самоотвержения и любви. Это милосердие поставляет себе задачею и обязанностью не то только, чтобы не отказывать в помощи брату, взывающему о помощи, даже не то одно, чтоб быть готовым на все пожертвования для блага несчастных. Несчастий, нужды, скорбь ближнего вообще, также сильно действуют на душу христианина, который свято исполняет заповедь Спасителя о милосердии, как и несчастия, нужды и скорби самых близких к нему людей: потому что во всяком ближнем он видит брата. Он входит в самое положение несчастного своего собрата; для него нет чужого несчастия, чужого горя, чужой беды. Он смотрит на них, как на свои собственные, заботится о судьбе другого, как стал бы заботиться о себе самом. Не всегда бывает так, что несчастный может сам искать чужой помощи; не всегда несчастный решается, хотя бы и мог, обращаться за помощью к другом. Ужели чрез это самое эти несчастные заслуживают менее других нашего сострадания? Горькая, тем не менее справедливая истина, что часто бедность дружится и живет вместе с пороком, что нищета или, вернее, нищенство бывает нередко порочным промыслом и не всегда есть дело необходимости. Зачем пользоваться подобными примерами, как предлогом к тому, чтобы неприязненно смотреть на всякого бедного, обращающегося к нашему состраданию? Но, с другой стороны, можно ли и опускать вовсе из виду такие примеры, когда наша помощь может быть пищею порока, поощрением праздности и тунеядства? Тем в большем величии и высшем свете является христианское милосердие, когда оно не только с христианским самоотвержением, но и с истинно христианскою мудростью расточает свои дары; когда, как Ангел Хранитель, является с своею помощью туда, где не ищут и где не ожидают чужой помощи; когда, наконец, расточает дары свои, скрывшись от тех самых, кому благодетельствует. Черта христианского милосердия, не только возвышающая его цену и благодетельные действия по отношению к судьбе бедных и несчастных, но также, как и самоотвержение, делающая его истинным подобием милосердию Божию к нам самим. Не даром Пророк, так часто и с такою особенною любовью воспевающий милосердие Божие, как ко всему вообще роду человеческому, так, в частности, к нему самому, воспевает вместе милость и суд (Пс. 100). Возблагодарим Господа за то, что Он никого не лишает своего милосердия, что на всех простирается Его щедродательная десница. Подивимся Его бесконечному милосердию, простирающемуся на все наши нужды и бедствия. Подивимся Его чрезвычайному человеколюбию, по которому ради нас принесена высочайшая Голгофская Жертва. Можем ли не подивиться вместе с тем и той высочайшей премудрости, с которою милосердие Божие устрояет наше благополучие и созидает наше спасение? Заметим одно только. Все блага мира существуют для нашего наслаждения и удовольствия: но как часто премудрость Божия, для нашего собственного благополучия, лишает нас тех самых благ, которые милосердие Божие создало для нашего наслаждения! Все наши желания, все наши прошения с такою же любовью приемлются милосердым Господом, как желания и просьбы любимых детей близки к сердцу отца. Что же делать, если наше благополучие заставляет также премудрость Божию отказывать нам, быть может, в большей части наших желаний и прошений, подобно тому, как благоразумный отец, несмотря на неотступные просьбы детей, позволяет им только то, что может быть им полезно или, по крайней мере, не может быть вредно?