ПЕРЕЙТИ на главную страницу журнала «Христианское чтение»
ПЕРЕЙТИ на главную сборника Назидательные размышления

(Озвучено Никой)

1833 год. ч.1-2
Х. Возвращение Весны.
🎧ХI. Как ты стар?
XIV. О любви к Богу.
🎧XVI. Неравный жребий человеков на земле уравнивается на небе.
🎧XVII. Назидательные размышления.
🎧XVIII. Три путника
Три подорожника (укр.)
🎧ХIХ. Цветы

1833 год ч.3-4
V, VI. Назидательные размышления.
🎧VI. Не греши: Господь тебя видит!
🎧ХII. Закат солнца.
🎧ХIХ. Путешествие.
🎧Х. Поучительные мысли.
🎧ХХV. Желаешь ли иметь друга?
Чи бажаєш мати друга? (укр.)

II. Христианское чтение.
V. Во всем есть тайны для ума.
🎧VIII. Осень.
VII. О гневе
ХV. Грешник не извинителен. «И начали все, как бы сговорившись, извиняться». Лук. 14, 18. 
ХVI. Неблагодарность и ложная благотворительность.
🎧ХХIII. Провидение.
ХХVI. О истинном величии человека.

1833 год. ч.1-2

Х. Возвращение Весны.

Никакое зрелище в мире не может с такою силою пробудить в сердце нашем глубокое чувство благоговения и благодарности к Богу, как зрелище обновляющейся природы, как прекрасная картина весны. «Еще Господь благ к нам; еще Он наш щедрый Отец, наш благосердый Покровитель и Промыслитель благопопечительный!» — Вот глас искреннейшей признательности, какой мы должны возносить к небесному Отцу, когда видим, как после мрачной зимы, после жестоких ее непогод и мертвящего холода, поля наши паки облекаются восхитительною для взора красотою; как от животворных лучей солнца весеннего будто одушевляются чашечки цветов, развертываются их почки, и — подавленные доселе, как узники, суровостью зимы, нежные растения бодро возникают в чистом, живительном воздухе! — И не для того только, чтобы услаждать наше зрение, сии блестящие красотою цветы разрисовали неисчислимо — разнообразными красками наши сады и луга,— нет,— они, кажется, говорят нам «вот идут, в след за нами ведут сии плоды благодатные, сии произрастения питательные и животворные, коих вы с таким нетерпением ожидаете!»— Они, кажется, говорят вам еще: «вот земля уже совершила полный обход около великого светила своего, с той эпохи времени, когда мы дали вам то же обещание; вот, после того, как она, под различными знаками неба, испытала на себе благотворное влияние лучей солнечных, — паки оживились все семена богатств ее, паки является она пред обрадованными очами вашими в торжественной лепоте своей; и — богатая многоразличными дарами, которые доселе скрывала в матернем лоне своем, теперь независтно разверзает свои сокровищницы и щедро уделяет каждому существу обычную часть его!»

О, благодарим вас, добрые вестники — цветы прекрасные, покрывающие наши поля и сады: вы никогда нас не обманывали! Мы узнаем от вас, что Господь не забыл созданий своих; узнаем от вас, что Он еще памятует и промышляет о нас. — Благодарим вас, добрые, радостные вестники цветы прекрасные! вы никогда не давали нам обещаний несбыточных, никогда не внушали надежд обманчивых.

Какое зрелище, в самом деле, открывается пред нами, какая очаровательная картина распростирается пред взором нашим! Вся природа подвигнулась, и — кажется, участвует в нашем торжестве. Прославим чудеса, отовсюду окружающие нас, — сии чудеса, носящие на себе печать десницы Божественной; прославим досточтимое единение высочайшего Могущества с совершеннейшею Благостью.

Обратимся между тем к самим себе; и среди изъявлений благодарности, среди хвалебных песней Господу, не сокроем тайного — внутреннего смятения и беспокойства, от которого тщетно усиливались бы мы защитить свое сердце. — За толь великие и многочисленные благодеяния мы что воздаем Господу? — Мысль эта, может быть, не оставляет вас никогда; быть может, она особенно в сии минуты общей радости сильно возмущает вас. — Она даже ужасает нас; воображение иногда представляет нам многочисленные сонмы неведомых нам духов, обитающих там и здесь — в высшей области неба, — которые, взирая на наше счастье, кажется, так говорят о нас между собою: «Что это за существо, толико любезное Богу, что для него вся природа в движении? — Для него земля висит и вращается в необозримом пространстве небес; для него она в неизмеримом своем круговращении в различные времена обращает к солнцу различные свои стороны; для него она попеременно то принимает в себя, то отбрасывает от себя лучи великого светила».

«Что это за существо, толико любезное Небу, что для него вся природа в движении? — Для него облака и пары сгустившиеся собираются на горных вершинах, и отселе потом разливаются в обильных потоках, орошают сухие поля его, оплодотворяют нивы его, напояют его самого. Для него ветры очищают воздух, воздымают в реках и морях волны, надувают паруса на сих плавающих домах, на которых он переносится на последние края вселенной».

«Что это за существо, толико любезное Небу, что для него вся природа в движении? — Для него земля, судя по различию времен, то блюдет со всем рачением, то открывает со всею пышностью многообразные богатства свои; для него она — мрачная и всегда одинаковая в сокровенных глубинах своих, извне является одеянною красотами всех родов и видов, непрестанно изменяет их, непрестанно обновляет.» —

«Что это за существо, толико любезное Небу, что для него вся природа возбудилась, вся тварь подвинулась? Что это за существо?» ..

Что нам отвечать на сие? — Мы поражены, неподвижны от смущения; наши взоры, бросаемые нами друг на друга, обличают наше внутреннее смятение. Так, сознание наших заблуждений, наших слабостей и пороков, глубокое чувство нашей неблагодарности пред Высочайшим Благодетелем, воспрещают нам наименовать себя сим существом, толико любезным Небу,— сим существом, на которое благость Божия непрестанно и в великом изобилии разливает дары свои. — О, придите на помощь к нам —вы, чистые, благочестивые души! Вы, вы только одни с дерзновением можете наименовать сие существо, для которого вся природа в движении, существо, толико любезное Небу, — человека, Царя земли… И теперь, когда вы уже наименовали его, теперь и мы дерзаем утверждать, что он по своим возвышенным качествам, по своему чудному существу и устроению, в самом деле достоин нежных о нем попечений природы, — достоин быть владыкою и обитателем сего прекрасного жилища, в котором поселило его благое Провидение.

Человек поставлен в мире для того, чтобы понимал и чувствовал красоту и дивную гармонию, в оном господствующие, для того  он введен в среду бесчисленного сонма существ, чтобы погружался в благоговейное удивление, видя телесными очами несметное множество и бесконечное разнообразие тварей, и проникая умным взором во внутреннюю связь и удивительное устройство великого целого. Он один из всех существ видимого мира, он один, по чудной гармонии между физическими и нравственными способностями своими, силою представления вносит и собирает в малый мир своего духа, и силою своей памяти, когда хочет, воссозидает внутри себя все, что извне поражает его чувства, — все, что видело его око, слышало его ухо, осязала рука

его. — Его воображение, замечательнейшее из всех прочих его способностей по своей живости и быстроте, — соединяет между собою предметы отдаленнейшие, располагаете их  в каком ему угодно порядке, оттеняет красками и чертами, какие ему нравятся, и даже иногда превосходит самую природу богатством и роскошью картин своих. Оно делает еще более: всегда жаждая новых видов и разнообразных картин, оно считает видимый мир тесным для своих полетов, не довольствуется настоящим, и посему устремляется в темную даль будущего, парит в беспредельной области духов, возносится к Безконечному. Наконец, силою своего гения, человек может оставить на земле неизгладимые следы своего существования: важные открытия в области науки и искусства, нравственные — благотворные истины, ими объясненные и сообщенные ближним, передают память его из рода в род, из века в век, и делаются общим наследием человечества. Но — что наиболее отличает и возвышает человека над всеми существами видимого мира, — это свобода его духа, свобода, паче всех других его свойств, уподобляющая его Творцу, действующему вся во всем, яко же хощет. — Мы видим его владыкою самого себя, располагающим всеми своими движениями и действиями, назначающим каждому из них свое место и время; видим его со властью державною управляющим своими помыслами, советами и предначертаниями… Довольно ли сего для доказательства высокого достоинства человека?

И между тем, только в минуты глубочайшего его смирения пред Владыкою вселенной, мы видим все оные высокие совершенства его в полной их красоте и истинном величии. Так, только тогда, когда человек в чувстве своей всецелой зависимости от Господа, смиренно повергается пред жертвенником веры, — только тогда он является во всем величии своем; ибо тогда мы усматриваем, что по неизреченной благости Творца ему дано —познавать и чтить Господа всей твари, приближаться в молитве к Неприступному, соединяться таинственным общением с Безконечным, Вечным, Всеблаженным!…

Имея такое понятие о достоинстве человека, конечно мы не скажем, что он недостоин быть созерцателем дивной картины природы, которая раскрывается пред его взорами, — быть главным действователем на сем величественном зрелище, на котором он поставлен рукою Творца, — быть распорядителем или домовладыкою в богатой области разнообразного творения. Мы тогда простим ему изъявление горделивого восторга при взгляде на обновляющуюся природу, — восторга, изливающегося из глубины души его при мысли, что сии прекрасные дары и богатства свои природа приносит ему, яко владыке своему; не воспретим ему, нет, — возбудим, заставим его с торжественным веселием восклицать слова Псалмопевца: «се, тучнеют пустынные пажити, и холмы радостно препоясуются; луга покрываются стадами, и поля одеваются пшеницею; торжествуют и поют» (Пс. 64:15, 14).

Так, ежели представим себе человека в том прекрасном образе, в каком он вышел из десницы Творческой, в его первоначальной чистоте и непорочности, — созданного по образу Божию и по подобию: тогда поймем, почему Творец назначил ему в жилище сад Эдемский, всегда зеленеющий, блистательный красотою и животворный свежестью цветов и плодов своих. — О, если бы он сохранил неискаженными отличительные черты природы своей; если бы лучшее сделал употребление свободы своей, сего прекрасного дара, который вознес бы его высоко, высоко на лествице совершенства и Богоподобия, когда бы обладатель мудро воспользовался оным!…

Но, увы! он пал, глубоко пал; исказил первозданную красоту свою; растлил в себе образ Божий; и — теперь земля слишком прекрасна для него — Она каждогодно покрывается новыми, плодоносными растениями: а человек ежедневно мыслит злое, начертывает и творит советы лукавые, губительные. Она каждогодно украшается цветами: а человек ежедневно омрачается сквернами порока. Она, как друг или брат искренний, заключает и хранит союз взаимного действования со стихиями, с лучами солнечными — для того, чтоб умножить свои богатства и принять обильные плоды сего мира: а человек — существо общежительное, соединенное сугубыми узами с подобными себе, всюду сеет семена раздора и вражды, расторгает священнейшие узы, и — губит счастье как свое, так и ближнего. Наконец земля простым, но внятным и поучительным гласом проповедует о величии, о благости и могущества Создателя: а человек употребляет всю остроту и хитрость ума своего на то, чтобы подвергнуть сомнению бытие и совершенства Высочайшего Существа. — Ах! надобно признаться, хотя с чувством глубокой скорби, что человек нашего времени не находится в гармонии со своим величественно прекрасным жилищем. Внутренность его должна растерзаться от угрызений совести, когда, при взгляде на весну, шествующую с богатыми дарами, от Неба ему посылаемыми, он будет говорить сам к себе: «Вот, сколько благ ниспосылает мне Господь для наслаждения! Всюду, куда только устремляются и  достигают взоры мои, всюду обильно рассыпаны они вот, луга покрываются стадами, поля одеваются пшеницею; как прекрасно, как величественно теперь жилище мое: как благ ко мне Отец Небесный?»

О подлинно, сколь великое — несчетное множество благодеяний Божиих мы должны всегда, а наипаче теперь — при торжестве обновления лица земного, исповедать с благоговейною признательностью! — Но в течение столь многих лет, как уже наслаждаемся обилием даров Божиих, всегда ли мы с наслаждением оными соединяли искреннее чувство благодарности Тому, кто обильно обогащает землю и приготовляет для нас хлеб (Пс. 64, 10)? — Веселясь изобилием плодов земных, вспоминаем ли о Господе, который благословляет землю произращать плоды (ст. 11)? — Мы пожинаем их, как свои насаждения; расточаем, как свое стяжание; губим, как такую собственность которою мало, очень, мало, дорожим.

Я весь занят теперь моею жатвою, — говорят многие, — у меня нет свободного времени изливаться в выражениях благодарности; теперь пора собирать пожатое, отделить зерно от соломы, очистить пшеницу, от плевелов, и сложить все доброе в надежные житницы; мне надобно поспешать, чтобы не пропустить времени, и не лишиться плодов рук моих: могу ли тратить столь дорогое время на молитву, на хождение в храм? это я сделаю в другое время, а теперь нельзя»..

Неблагодарные! Вам теперь не время благодарить Господа за Его дары, на вас излиянные: между тем вы всегда находите время обращаться к Нему со своими прошениями, жалобами, сетованиями; находите на это время, когда продолжительная засуха истощает и мертвит плодотворные силы полей ваших, когда разрушительные бури и дожди безвременные грозят погибелью и истреблением нежной зелени садов  и нив ваших; тогда вы находите время молить Бога о росе животворной, о дожде благовременном, о благорастворении воздуха, о изобилии плодов земных! ..

О вы, которые так скоры на ропот и жалобы, и так медленны на признательность и благодарность! Какое вы составили себе понятие о правах своих? в чем вы поставляете заслуги свои? Права… где они? — Укажите нам хартию, укрепляющую их за вами. Как! ужели тварь еще до своего сотворения учинила договор с Создателем? О, нет; поверьте нам, — мы вовсе не примечаем у вас никакого права, которое освобождало бы вас от священнейшего долга — благоугождать Существу Высочайшему, непрестанно смиряться пред Ним, ежечасно благодарить Его, всесовершенно покоряться святой воле Его.

Исполняете ли священнейший долг сей вы, которые удаляетесь храмов Божиих; вы, которые отрекаетесь — в собрании святых — верующих, пред всеми братьями, воздать славу и честь всемогуществу и любви Господа, обновляющего лице земли и всяческая исполняющего благости? Исполняете ли его вы, которые сретаете и сумрак ночи и рассвет дня без благоговейного трепетания сердца, без особенного чувства, без молитвы? Исполняете ли оный священнейший долг вы, которые не воспоминаете о Виновнике и Хранителе дней ваших ни в то время, когда объемлющий вежды ваши сон делает вас беззащитными, ни тогда, как опять пробуждаетесь к занятиям и радостям  дня с свежими силами, с укрепившимся телом, с бодрою душою?

Видя, что вы наслаждаетесь богатствами природы, как самовластные владыки — без всякого чувства признательности и благодарности, — подумаешь, что вы своею силою и крепостью собственных мышц снискали себе все сии богатства; подумаешь, что порядок и течение времен годичных идет по вашему распоряжению, по вашей воле; подумаешь, что вы, утвердили солнце на его месте; — что вы, измерив пространство тверди, сами провели круговую черту для земного шара, сами дали ему первое движение, которое он должен неуклонно совершать в несчетные веки; подумаешь, что закон произрастения есть дело ваших рук, что все стихии покоряются вашему мановению, и как послушные слуги, неизменно выполняют все ваши желания, и что ваше все проницающее око следит за их работою даже до внутреннейшего лона земли, даже до сокровеннейших хранилищ, в которых природа блюдет и образует свои богатства, свои драгоценности.

Нет сомнения, и мы охотно в том сознаемся, что и сам человек своею деятельностью, своим трудолюбием и благоразумием должен содействовать усовершению и размножению даров природы: эта честь предоставлена ему от Владыки мира, и она должна служить для него новым побуждением благодарить Бога и благоговеть пред Ним.

Так, он обязан это делать. — Вы живые почувствуете сию обязанность, когда размыслите, сколько и каким образом сам человек своими силами и своею деятельностью может споспешествовать плодоносию земли. — Размыслив о сем, вы конечно погрузитесь в благоговейное чувство признательности пред Богом.     

Смотрите, в какой удивительной точности сия часть трудов, на человека возложенных, соответствует мере и крепости сил его. Пусть земля, которую земледелец копает своим заступом, или браздит железом своего плуга, пусть она сделается тверже и жестче: к чему тогда все усилия человека? И если бы огонь — эта ужаснейшая из всех стихия, — не был подвержен действию воздуха, слабыми руками ковача приводимого в движение: что бы

тогда сделал человек, лишенный земледельческих орудий? Наконец, даже с сими орудиями, со всеми пособиями своего искусства, дерзнул ли бы он расторгать лоно земли, если бы исходящие оттуда пары не были постоянно очищаемы дыханием ветров?

Так, мера деятельности человека в области природы определена в строжайшей соответственности с нежностью его чувств и слабостью органов его. Только собственная его гордость ослепляет его: с высокомерием смотрит он, с безумным хвастовством указывает на многочисленные древа, им насажденные, — на богатые водою каналы, им проведенные по зеленеющим равнинам; он величает себя и — только себя; а природа хранит мертвое молчание, как будто стыдится хвалить саму себя, — так  она приобыкла к своим великим произведениям! Ах! если мы хотим соревновать ей в ее чудном могуществе, то будем памятовать о своем высоком назначении; не забудем, что только способность познавать и чтить Господа вселенный, только сия способность, вам дарованная от Него, возводит вас на высокую степень обладателей земли. Будем памятовать о семь непрестанно, и докажем своими делами, что мы точно всегда о том памятуем.

Пробудимся же при взгляде на толикое обилие даров, пробудимся от своего холодного, мертвого равнодушия: время, время воспрянуть к делам любви и благодарности! Вот, сокровища земные снова открываются пред нами, блеск их отовсюду поражает изумленное око наше; вот тучнеют пустынные пажити, и холмы радостно препоясуются; луга покрываются стадами и поля одеваются пшеницею; торжествуют и поют!

О, да подвигнет сердца наши сие великолепие, сие торжество природы, празднующей свое обновление; да смягчит оно души наши, да исполнит все существо наше благоговейным восторгом. Как! ужели не радует сердца нашего сия мысль — обильная благими чувствованиями, сие убеждение, толико необходимое для укрепления наших надежд, нашего благочестия, нашей покорности Богу, — убеждение в том, что все блага, которыми мы обладаем, ниспосылаются нам десницею всемогущего Творца и Промыслителя вселенной? Ужели для нас отраднее, утешительнее верить, что все сии блага, все богатства наши суть произведение слепого случая? Но, если бы таково было их начало,— таков же бы долженствовал быть и наш конец; и тогда действительно мы были бы свободны от всякой благодарности. И какою ценою купили бы мы эту свободу? Праведное небо! — ценою совершенного отвержения, под условием — жить в мире, среди бесчисленного сонма существ, как в изгнании, как в дикой пустыне, без верного друга, без надежного покровителя, между двумя неприветными для нас пределами — между прежним ничтожеством и будущим уничтожением!

Но сколь мы ни удалились от первоначального своего назначения, сколь ни унизили себя своею неблагодарностью и постыдными равнодушием к достоинству собственной нашей природы: мы все еще не лишились своего высокого происхождения, — все еще остаемся творениями Господа вселенной. — Нет, не случай, не слепая какая либо сила произращает на полях наших и  в ваших садах те растения и плоды, которыми поддерживается наше существование; не слепая какая-нибудь сила в разные времена и в разных местах разнообразит оные и подчиняет порядку постепенности, чтоб удовлетворить разнообразным нашим желаниям и потребностям. — О какая гармония, чудная, величественная гармония во всех частях обширной области творения, коей центром и распоряжением поставлен человек! — Нет, нет! мы не творения, мы не игрушка слепого случая: мы чада Господа вселенной, дело рук Его. Хвалитесь, люди, сим высоким происхождением, и — торжественно ликуйте среди великолепия богатств, которые природа раскрывает пред вами и — для вас!

Прославим, все единогласно прославим радостное возвращение весны — сего торжественного времени возрождения, обновления природы. Устремим взоры наши на, восхитительные картины, которые незримая рука живописует для нас, украшает разнообразит — дивными, неподражаемыми красками и цветами. Взирая на оные с восторгом радости, воскликнем в святом воодушевлении благодарных сердец: вот, тучнеют пустынные пажити, и холмы радостно препоясуются; луга покрываются стадами, и поля одеваются пшеницею; торжествуют и поют! — Для нас они облеклись такою красотою, для нас изготовили такое торжество и увеселение!

Торжествуйте, человеки, — торжествуйте, созерцая раскрывающиеся пред вами в новой красоте богатства природы, сии богатства, которые казались погибшими и как бы навсегда погребенными под неподвижными льдами и хладными, как смерть, снегами зимы; торжествуйте — се образ и истолкование вашего состояния, вашего жребия! И вас ожидает хлад смерти, но губительное влияние оного быстро пронесется над вами, и весною всеобщего обновления всей твари вы воспрянете к новой, радостнейшей, бесконечной жизни. — Торжествуйте весну, провозвестницу нашего воскресения, бессмертия и блаженства!

Как жалки для нас те, которые с бесчувственным равнодушием взирают на великолепную картину обновляющейся природы! Как жалки те, которые отрекаются войти в общение с Создателем чрез свое к Нему благоговение, чрез свою благодарность, чрез свои радостные слезы и молитвы! — Сельские обитатели! вы, которым простая природа представляет столько случаев воспоминать о Провидении! вы, конечно, не доводите себя до такого постыдного равнодушия и неблагодарности. Ах, когда душа ваша в мире, то одного прекрасного дня достаточно, чтобы сделать вас радостными, чтобы по крайней мере возбудить в сердцах ваших чувства сладостные. — Поселяне, не завидуйте оным людям, о которых большая идет молва, нежели о вас; которые, заключившись в своих душных городах и палатах, как в темницах, веселят или думают увеселить себя скучною, утомительною игрою мелочной суетности и честолюбия. Никогда не видали они восходящего солнца, — никогда не видали блистательной зари в то время, когда она приготовляет землю к принятию благодетельного гостя, несущего многочисленным обитателем ее и освещение и теплоту, и радость и жизнь; никогда не слыхали они сих утренних гимнов, коими пернатые выражают свои радости и веселие, кои суть первые — ранние гласы благодарной природы к ее Создателю; никогда не покоились они при чистых источниках, коих тихие волны так сладко касаются слуха и производят в душе столько прекрасных воспоминаний о минувшем, столько мечтаний о грядущем; никогда не видали они многого — многого, что пленяет и радует сердце, что восторгает душу горе, что возбуждает нас к благоговению и любви чистой, — пламеннейшей любви к Создателю!…

О, милосердый Отец наш! все возвещает нам о любви Твоей, все носит на себе ясные следы благопромыслительного перста Твоего. Но весна, время обновления земли, нашего жилища, весна благодатная, как торжественно она проповедует нам о бесконечной благости Твоей! Вот, тучнеют пустынные пажити, и холмы радостью препоясуются; вот, луга покрываются стадами, и поля одеваются пшеницею; вот, вся природа составляет лик торжественный! И мы, при сем торжестве твари, и мы помышляем о Тебе, Отец наш Небесный! к Тебе, Благодетелю нашему, возводим взоры, возносим умы и сердца — благоговейные, благодарные.  Ах! как оно теперь прекрасно, как прекрасно сие жилище наше, в коем Ты поселил нас, в коем Ты хранишь и покоишь нас своею любовью! — О, если бы с обновлением природы обновились и мы — сердцами своими, своею к Тебе любовью, благодарностью, благоговением и всесовершенною покорностью!

ХI. Как ты стар?

Один молодой человек имел странную привычку: с кем бы он ни встретился, всякого спрашивал: «как ты стар?»—Однажды встретился с ним старец, которого он также, по обыкновению своему, спросил: как ты стар?—Старец, не обинуясь, отвечал: четырех лет.—Как?—возразил тот, усмехаясь,—четырех лет, и с седою бородою?—Да! любезный, продолжал старик, четыре только года прошло, как я возродился к новой жизни в Иисусе Христе; а вся прежняя жизнь моя протекла в заблуждениях и пороках: ее считать нечего!

—Читатель, старец сказал правду; ибо действительно жизнь проведенную в отчуждении от истинной Жизни—Иисуса Христа, погубленную в заблуждениях и пороках, нельзя считать жизнью. Ах! сколько есть стариков, которых, судя по их жизни, безошибочно можно назвать младенцами! И сколько есть юношей, которые, может быть, еще и не начинали жить!!..

XIV. О любви к БОГУ.

«Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лук. 12: 49).

Господь Иисус Христос не для того пришел на землю, чтобы низвести на нее тот гибельный огонь, который вооружает царей против царей, народы против народов, — который опустошает области, заставляет людей проливать реки крови, распространяет пожары, стоны, смерть. Нет! такие триумфы недостойны Его. Князь мира пришел в мир не для таковых подвигов. — Он пришел объявить открытую войну страстям человеческим, исхитить поклонников мира из среды его, исторгнуть рабов сладострастия из недр оного, разрушить престол мирской любви, поставить на развалинах оного трофеи любви Божественной, и таким образом возжечь в сердцах людей сие светлое и чистое пламя: вот славные подвиги, коими ознаменовано пришествие Мессии! Чувство столь естественное, но порабощаемое злыми страстями, следствиями падения человеческого, — чувство любить Творца своего, до пришествия в мир Иисуса Христа, имело только слабое владычество над сердцем человеческими. Иудей приносил жертвы и поклонялся Господу с трепетом. Философ, рассматривая совершенства Божия, благоговел пред Творцом и Промыслителем мира. В первом любовь не была жизнью сердца; в другом она была наукою, а не чувством. Первый повиновался письменам закона, другой выполнял потребность естественного ума; — но от того и от другого сладость любви была сокрыта.

Протекли наконец мрачные веки. Закон престал производить рабов; царство  страха исчезло с гениями Синагоги; огненная река, которая, по словам Пророка, исходит пред лицом Господа (Дан. 7: 10), разливается по земле: человек получил плотяное сердце, и сие сердце соделалось способным и достойным питать в себе любовь истинную.

Любовь — это такая добродетель, которая одна служит источником нашей славы, и основанием для нашего блаженства. Но и говорить достойно о любви могут только достойные: одна только любовь может говорить языком любви. Для изображения ее, должно чувствовать сие; а чувствовать может только тот, чье сердце согрето дыханием Духа Божия. Ибо Он один может проникнуть глубину души нашей, и вдохнуть в нее такие чувствования, которые могут вознести нас до высоты любви — сей небесной, божественной добродетели!

Сердце человеческое существует токмо любовью. Любовь сообщает движение всем чувствованиям его; любовь приводит в действие все силы его. Любите, говорит Бл. Августин, дай те свободный ход сему приятному стремлению своего сердца; но между множеством предметов избирайте тот предмет, который достоин привлечь его к себе: От сего только зависят ваши добродетели или ваши пороки, ваша свобода или ваше рабство, ваше блаженство или ваше злополучие, ваше безславие или слава ваша. Сначала представляется нам, что мы не можем оставаться долго в нерешимости касательно сего выбора, а между тем сердце наше останавливается, желания его разделяются: оно делает более, — оно часто без рассуждения оставляет наидостойнейшего любви Отца Небесного, стремится к тирану, порабощающему его, свободно предается в оковы жесточайшего рабства. От чего же происходит сие странное ослепление? От того, что мы мало знаем величие и превосходство любви к Богу, — сей совершенно духовной и совершенно отрешенной от чувств добродетели. Почему, дабы познать, сколь славно для человека любить Бога, покажем, что любовь есть благороднейшее из всех чувствований сердца человеческого; что она есть важнейшее преимущество, которое Бог благоволил даровать разумным тварям; есть наилучшее украшение Христианской Религии; есть средоточие действий и намерений Божиих.

1. Человек столько поврежден, следы уничижения его столь глубоко напечатлены в его существе, что все, и самые даже добродетели его приводят нам на память сие уничижение и изображают ничтожество наше красноречивее, нежели самый прах могилы. Так вера открывает ему ослепление его, надежда — его бедность, покаяние — его беззакония, терпение — его страдания, смирение — его нищету, умерщвление — его вожделения, целомудрие — его постыдные наклонности, повиновение законам Божиим — его зависимость. Напротив любовь, превосходнейшая и благороднейшая из всех сих добродетелей, любовь чистая в своих побужденьях, независимая от чувств и вещества, представляет человеку одно только великое, и заставляете его забыть, что он не совершен.

Любовь есть добродетель высокая: она есть достойнейшее чувство души; она есть теснейшее и возвышеннейшее общение, какое только можно мне — человеку иметь здесь долу с Творцом моим и Господом. — Поклоняясь Ему, я изнемогаю под тяжестью ничтожества моего; прося Его, я уничижаю себя при виде моих нужд; принося Ему жертвы, я вижу в Нем верховного Владыку; созерцая слабым умом моим Его неизреченное величие, я открываю между Ним и мною вечную и неизмеримую бездну. Но коль скоро я возношусь к Богу любовью; то мои чувства возвышаются, моя Душа возвеличивается; тогда я забываю, так сказать, мое ничтожество и не чувствую более бренности моего существа, разве только в том отношении, что я не могу любить Его столько, сколько Он достоин любви.

Любовь есть добродетель всемогущая: она творит величайшие чудеса, она очищает самые беззакония сердца, сосуды бесчестия делает сосудами избранными, отверзает двери неба, заключает врата ада, умилостивляет Бога во гневе Его, погашает молнии в деснице Его.

Любовь есть добродетель ангельская: она поставляет человека наравне с духами бесплотными, сообщаете ему те же чувствования и те же восторги, какие ощущают блаженные небожители, созерцая и славословя любообильного Бога.

Любовь есть добродетель Божественная: она, если можно так сказать, есть добродетель самого Бога и единственное чувствование, которым Он проницается. «Бог есть любовь, говорит Апостол» (1 Иоан. 4:16). И так любовь составляет сущность Его; из недр вечно самосущей Любви — Бога Отца непостижимо рождается Сын Божий и исходит Дух Святый; любовь образует неизреченный и непостижимый союз, соединяющий три Божественные Ипостаси; любовь составляете блаженство Святых на небеси, любовь составляет, так сказать, блаженство самого Бога.

Любовь есть добродетель небесная и вечная: на небе нет никакой добродетели, кроме любви; она преходит пределы времени, она так же не изменяется, как и предмет ее; вечность есть собственно царство ее. Все другие добродетели остаются в своей силе только до гроба; они оканчиваются с разрушением тела: тогда вера престанет, потому что мы узрим Бога лицом к лицу; тогда надежда примет конец, потому что наши желания будут удовлетворены; тогда смирение и  терпение прекратятся, поелику время  страдания прейдет; тогда целомудрие, умерщвление плоти и все прочие добродетели упразднятся, поелику все они были бы несообразны с блаженством небожителей, и поелику дух воспримет все права владычества своего над телом, и самое тело наше будет обновлено. Одна любовь, сильнейшая смерти, воспарит на небо. «Любовь никогда, не перестает!» (1 Кор. 13: 8).

Светильником любви возжигается священный огонь всех добродетелей: все добродетели оживотворяются и очищаются любовно; все изменяется, все приемлет новое достоинство в горниле ее. — Любовь тоже для сердца человеческого, что солнце для мира. Отнимите у природы сие благотворное светило, и —вселенная превратится в свой первобытный хаос; отнимите у наших добродетелей любовь и — они потеряют, теплоту, и свет, и плодотворность и все достоинство свое.

Так величественна мысль, сообщаемая нам о любви Св. Павлом в том славном тексте, коего всей силы и выразительности мы никогда конечно не ощущали. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, вещает Апостол, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.  Если имею [дар] пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что [могу] и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.  И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы»  (1 Кор. 13: 1, 2, 3). Какие выражения, братья! Говорить языками Ангельскими, то есть, иметь такие же ведения, какие имеют и Ангелы; быть, пророком, то есть, открывать будущие события, рассеивать мрак, сокрывающий судьбу человеков; быть мучеником, то есть, препобедить неистовство тиранов, с радостью восходить на костер, давать самое блистательное свидетельство истине; иметь всю веру, всю силу и все дары ее — повелевать природою, располагать по своему произволу ветрами, волнами, горами, и при всем том быть — ничем! Это вовсе не игра воображения; нет, Христиане! Сия мысль величественная и прекрасная заключает в себе совершенную истину во всем ее пространстве. Так все сии высокие дары, служащие предметом нашего удивления, хотя бы они были ещё выше, — ничтожны, если с ними нет любви, которая дает им цену; потому что при всех сих дарах без любви, мы имели бы одни бесплодные добродетели, и человек, лишая себя любви, лишается важнейшего своего преимущества.

2. Я сотворен любить Бога: вот славное свидетельство, которое я даю самому себе, свидетельство, которое одно способно внушить мне высокое понятие о достоинстве моей души! Ничто не возвышает, меня более в моих собственных глазах, как высокая способность моя, посредством любви соединиться с Богом —Творцом моим. Ибо она дает мне чувствовать, что и происхождение и предназначение мое равно славны; открывает в Душе моей высокие черты образа и подобия Божия; наконец преимущественно отличает меня от всех прочих тварей земных. Если я сотворен любить Бога, то небо есть мое назначение: и поелику все земные существа, кроме меня, имеют средоточием и целью только землю, то различие, отличающее меня от них, столь же велико, как велико различие между небом и землею. Я создан любить Бога: высокая мысль! Она составляет торжество моей души. Пусть нечестивый силится унизить человеческую душу, пусть он смешивает ее с инстинктом тварей неразумных, пусть не умолкно твердит, что сия существенная часть человека ничем не отлична от его телесного праха; но любовь к Богу, к приятию коей способна душа моя, будет всегда свидетельствовать о ее благородстве. Все хитросплетенные умствования неверия не могут воспрепятствовать ей ощущать саму себя и иметь сознание о своем величии. Я создан любить Бога! следовательно я создан для того, чтобы Бог любил меня. Я создан любить Бога! следовательно я создан для блаженства. Так, сердце Божие, сие неизреченно нежное сердце, которое из любви к человеку пожелало спасти беззаконный мир, — Сие сердце ожидает единого только моего желания, чтобы излиться в мое сердце. Что я говорю? Оно ничего не ожидает, —оно само меня призывает, побуждает, предваряет, преследует,

заставляя меня почти недоумевать, человек ли имеет нужду в Боге, или Бог в человеке? Я создан любить Бога! какое же могут иметь влияние на мое сердце, на Божественный огонь, воспламеняющий оное, хладные стрелы смерти? Дыхание смерти, превращающее все в прах, дает только новую деятельность моей душе; сухие кости, из коих смерть составляет себе трофеи, силою любви обращаются в знамения моей победы и свободы. Я создан любить Бога! Если мы, любя тварей, усвояем себе их низость, то справедливо и то, что чрез любовь к Богу мы делаемся существами превыше — земными, небесными. Душа, которую восхищает сей чистейший огонь, возносится выше самой себя, не имеет более общения ни с чувствами, ни с веществом; она получает новое бытие, очищается, расширяется, делается, так сказать, неизмеримою, погружаясь в превыспреннем Существе; усвояет себе некоторым образом Его величие, сочетывается с Его волею, живет только жизнью божественною, так что непреложно можно сказать, что любовь, которая Бога соделала человеком, человека соделывает Богоподобным.

3. Любовь есть драгоценнейшее украшение Христианской Религии. Пророчества, верно исполнившиеся в свое время; чудеса, которым нельзя не верить без противоречия здравому разуму; торжество веры над суеверием, коего идолы теперь ниспровергнуты; победа ее над неверием гордых повелителей земли, которые теперь смирились под крепкую десницу Божию, быв пленены в послушание веры людьми, сильными только единою благодатию Божиею: сколько и других причин, могущих привязать нас к Вере Христианской. Но есть еще важнейшее побуждение, которое исторгает у меня благоговение к ней. Она научила меня любить Бога: вот то, что делает ее для меня любезною и драгоценною; вот в чем состоят истинная слава ее, и непререкаемое свидетельство о ее божественности! — Она научила меня любить Бога!  — Зная это, я не хочу более исследовать ее истинности. Ибо не может быть неистинною та религия, которая вдыхает в человека любовь к Богу, сие столь благородное, столь высокое и небесное чувствование, которое мало знали на земле до появления на ней Христианства. — Она научила меня любить Бога! следовательно пророчества и чудеса не имеют в себе ни тени сомнения. — Она научила меня любить Бога и чрез сие-то она столь достойно приводит в исполнение великое свое предназначение  — соединить создание с Творцом. Отнимите любовь, и тогда сие общение пресекается, цепь разрывается, небо сокрывается от нас, земля паки покрывается мраком; тогда Религия остается только сухою Философиею, бесплодным умозрением, которое оставляет душу в нищете и сиротстве — без Бога, как говорит Апостол (Ефес. 2:12). — Она научила меня любить Бога! следовательно она же научила меня и познавать Его. «Кто не любит Бога, говорит Святой  Иоанн, тот не познал Бога» (1 Иоан. 4:8). Не хладным путем рассуждения восходит к тому Существу, которое есть Любовь. Целомудренное сердце, любящее Бога, есть тот мудрец, который понимает Его. Разум, оставленный сам себе, руководствует нас только к понятою о Боге, как Создателе, Промыслителе и Сохранителе мира но знать Его только в семе отношении, значит мало знать Его. — Она научила меня любить Бога! следовательно она же научила и поклоняться Ему. Чистая — Христианская душа воздаете Богу тысячекратно более славы едиными движениями любви, нежели гордые| Философы всеми своими высокими умствованиями. — Она научила меня любить Бога! посему она несравненно выше Синагоги, которая учила только бояться Его. Одна черта Св. Писания оправдываете сие.

Славнейшее и святейшее лице во Израили есть без сомнения Предтеча Мессии, предвозвещенный Пророками, облеченный преславными служителями, сильный делом и словом, кратко, величайший из сынов человеческих, по свидетельству самого Спасителя. Посему он был более Авеля и Ноя, Авраама и Моисея, Давида и Соломона, всех Патриархов, Пророков и Мучеников Ветхозаветных. Но Христианская Религия, научающая любить Бога, соделала из своих новых учеников почти столь же великих людей, как Иоанн Креститель, или еще больших. Сия мысль утверждается на верном и непреложном свидетельстве: «из рожденных женами, говорит Иисус Христос, не было больше Иоанна Крестителя, но меньший в царствии небесном больше его» (Мат. 11:11). Что значить сии слова: «меньший в царствии небесном»? То, что самый малый Христианин, или яснее сказать, наислабейший в любви, если только его любовь истинна, совмещает в себе столько же величия, сколько и  Иоанн Креститель, или еще более. И так простой Христианин, живущий в малоизвестности, которого едва ли можно и заметить во множестве народа, служащий, может быть, предметом нашего гордого презрения, но искренно приносящей Богу чистую и святую жертву любви, — такой Христианин гораздо приятнее для Бога, нежели все те праведники, каких произвел когда либо Закон!

И не удивительно, что любовь возводит Христианина на столь высокую степень. Ибо чего не может произвести добродетель, которая во все времена была великою целью действий и намерений Божиих!  

4. Приникнем в дела Божии и мы увидим, что единственное побуждение, по которому Он действовал во все времена, была любовь. Если Бог сотворил мир, то сотворил оный по любви; если Он произвел Ангелов и разумно-свободного человека, то произвел их по любви; если Он попускает еще существовать миру, если и разрушит его некогда, то все это — по любви. По любви Бог снисшел с небес на землю, родился от Девы, страдал, — умер; по любви же Он милует и наказует нас. Без любви мы ничего не разумеем в делах Божиих. Нет ничего величественнее любви к Богу, и нет ничего справедливее оной. — Мы должны любить Бога потому единственно, что Он есть Бог; потому что Он есть наш Бог; потому что Он есть наш Спаситель.

 Бог, рассматриваемый в самом Себе, живет во свете неприступном, непроницаемое облако сокрывает Его от слабых очей наших; посему с самого начала представляется как бы невозможным то, чтобы сердце могло воспламениться любовью к предмету, столь, возвышенному. Так могли бы умствовать о сем люди, управляемые естественными склонностями и вещественными побуждениями. Но любовь к Богу, будучи совершенно отлична от низких страстей земных, не заимствует для себя пищи от предметов чувственных; красота Божественная созерцается очами внутренними, она действуете только на внутреннейшее чувство той души, которая старается очиститься и отрешиться от суетных предметов дольного мира.

Нет, любить Бога для Бога не есть такое чувствование, к приятию коего не было бы способно человеческое сердце. Понятие о верховной красоте и бесконечном совершенстве есть первое и яснейшее из всех наших понятий. Мы все чувствуем без усилия и затруднения, что Бог есть высочайшее благо. Основываясь только на сем внутреннем чувстве, мы стремимся неудержимо ко всему великому и прекрасному, — и наше сердце не может, не сделав себе насилия, отказаться от столь ясного и столь светлого чувствования. И конечно мы сами виною тому, что сия Верховная красота, составляющая радость Ангелов, поражает нас только слабо. Любить Бога для Его совершенств и в сей любви забывать даже свои собственные пользы — это есть самое великое блаженство для человека! Если любовь к людям тогда только бывает чистою, когда она не имеет в виду никакой пользы; то любовь к Богу не в том ли только случае бывает истинною, когда она имеет в виду единого Бога? Чистая и истинная любовь никогда не делает расчетов; расчеты суть рабские побуждения, кои уменьшают приятности ее, останавливают и даже вовсе уничтожают восторги ее, любить и ожидать чего либо от любви —значит поносить любовь. Так, Боже мой! любить Тебя таким образом значить оскорблять Твое величие; хладная нежность корыстолюбивого сердца недостойна Тебя. Твои высочайшие совершенства не зависят от даров Твоих и хотя бы они никогда не долженствовали быть ценою моей любви, однако ж Ты всегда достоин обладать моим сердцем. Любовь есть уже самое блаженство!

Но Бог, сколько велик и совершен, столько же благ, милосерд и щедр в дарах своих. О, любовь Божия к роду человеческому, как ты непостижима!

Мы, смертные, существуем, так сказать, с вчерашнего дня; и между тем не можем не сказать с Премудрым, что Господь стяжал нас от начала путей своих. Еще не было бездн, а мы составляли уже предмет Его благоволения, средоточие и цель Его намерений. Наконец наступает минута, предназначенная в Его совете, и — Он открывается во внешности. Является свет, бесчисленное множество светозарных светил начинает величественное свое течение, распространяется великолепный свод неба, земля украшается цветами и плодами, возвышаются горы, изрываются бездны морей: — и все это для человека, все это назначено служить к его благополучию! Наконец является сам человек — Богоподобный. Единое слово довлело для сотворения мира: а для сотворения сего нового существа, Бог как бы останавливает действие своего всемогущества, советуется с Самим собою, взвешивает и размеряете дары, которыми Он — Милосердый намерен был наделить человека. Благороднейшие способности украсили человека: необъемлемое земным сердце, могущее возноситься любовью к Богу; высокий ум, способный познавать Его; воля свободно действующая; тело, так устроенное, что человек может наслаждаться всеми окружающими его благами, и вкушать в душе своей тысячу невинных удовольствий. При таком величии человека, природа признает его своим царем, и полагает к его ногам свои произведения и свое богатство. Да погибнет навсегда тот неблагодарный, коего хладная и бесплодная душа может без благодарения взирать на дела всещедрой десницы Божией! Сколько признательность делает благородным и возвышает человеческое сердце, столько неблагодарность унижаете и бесславит оное.

Но важнейшие предметы, иные величайшие благодеяния, богатства нового рода представляются нашим  изумленным очам. Сокройтесь чудеса творения: вы уже более неудивительны — после того чуда, которое открывает мне моя Религия. Какое же это чудо? — Бог, который меня сотворил и сохраняет, который украсил место моего земного пребывания и печется о моих нуждах, — мой Бог делается за меня жертвою, спасает меня, когда я достоин был Его наказания, — подвергается ударам, которые долженствовали пасть на меня, и чрез посредство, которое одна только любовь могла найти и привести в исполнение, исторгает меня из глубины зол, в которую увлекся я моими беззакониями. Вот чудо, коего блеск затемняет все прочие знамения любви Божией, представляемые нам верою! Жертва, которая приняла на Себя грехи наши, понесла всю тяжесть гнева Божия за нас, — сия Жертва есть Бог, Единородный Сын Божий!.. Так, Он для нашего спасения соделался подобным нам во всем, кроме греха; вся жизнь Его между человеками была единое исполнение воли пославшего Его Отца. Он понес на Себе все казни, заслуженные нами; претерпел поругания, заушения, оплевания за нас осужденных; наконец распятый — Он умер за беззаконный мир!..

Величие жертвы, величие Ветхозаветных пророчеств и прообразований о ней, величие знамений, сопровождавших таинство искупленья нашего чрез оную, — все возвещает нам бесконечную любовь Божию. История мира есть, так сказать, история моего искупленья. Даже и в том, что Слово стало плотью «уже в последок дней» — и в том открывается неизреченная любовь Божья. Намеренье Божье было такое, чтобы человек в теченье многих веков глубже почувствовал свое повреждение, свою бедность, и убедился долговременным опытом в том, что он имеет необходимую нужду в Искупителе. И действительно веки беззаконий доказали, до чего могло дойти развращенье человека. Так, все велико, все несказанно, все непостижимо в сей тайне любви Божьей; — все обнаруживает наше безсилие, и только заставляет повергаться с кротостью и смирением к стопам Спасителя нашего, возлюбившего нас грешников до конца. Ибо Он воскрес со славою из гроба, воссел одесную Бога Отца своего, и

всегда жив есть, дабы ходатайствовать за нас (Евр. 7: 25).

Господи Иисусе Христе! мое сердце принадлежите Тебе совершенно; Твое бесконечное милосердие и Твой достопокланяемый Крест совершили Твою победу, и утвердили Твое владычество над ним. С сей же минуты мы поспешим к подножию Креста Твоего, обымем его, облобызаем его, оросим его слезами покаяния…. О, когда бы я мог, воспоминая о моей неблагодарноссти, истаять при нем от скорби и любви! О любовь, чистое в Божественное пламя! наполни сию неизмеримую пустоту моей души. О любовь! вознеси меня выше моей немощи, дай мне твои огненные крыла, воспламени меня!

XVI. Неравный жребий человеков на земле уравнивается на небе.

При воззрении на жизнь человеческую, ничто так сильно не поражает сердца скорбью, как большое различие между людьми, относительно к званию, состоянию и вообще житейским выгодам. Если бы земная участь человека зависела от выбора или вины, то не нужно было бы оправдывать Промысл. Но жребий выпадает мне без малейшего соучастия моей свободы; я, можно сказать, прикован к тому месту, на котором родился. Редко бывают исключения из сего правила.

Видите ли вы человека, который сидит там? Он грызет сухую корку чёрного хлеба; лице его—лице страдальца; рубище едва прикрывает наготу его, и когда он, утомленный возвратится в свою хижину, то иссохшие члены его тщетно будут искать покоя на жестком и сыром ложе. А там— другой человек, в богатой одежде, беспечно восседит на колеснице, влекомой тучными конями. Часть, самая незначительная часть имущества сего богача сделала бы того бедняка большим счастливцем; но надменный богач или вовсе не обращает внимания на него, или бросает ему мелкую монету, которую бедняк долго еще проищет во прахе!

Видите ли вы ту хижину, готовую развалиться? это жилище многочисленного семейства; холод и сырость веют на полунагих детей сквозь согнившие стены; исполнитель правосудия стучится у дверей, чтобы отнять у бедняка и сие—последнее его достояние. А там— красуется величественное здание; его владельцу мало сотни богато убранных зал; уже заложен новый дом. Ах! один только маленькой уголок в том здании был бы для несчастного семейства—дворцом!

Видите ли вы ту печальную женщину? это мать, лишившаяся сряду пятерых прекрасных сынов. Не хотите ли утешить ее? но чем вы утешите? Все сердце ее растерзано; если время не успокоит души ее, то смерть будет ее утешительницею. А рядом с нею живет другая мать, которая своих детей не видела даже больными, и которой вовсе неизвестна убийственная горесть, томящая несчастную мать. О, как различны жребии наши!

«Но это крайности», — скажет иной, прочитав эти строки.

Пусть будут это крайности, но все ж они встречаются на опыте. И если они не нравятся тебе потому, что слишком резки; то посмотрим на более обыкновенные явления. Вот они.— Одному стоит только родиться, чтоб быть счастливым во всю жизнь: он здоров, крепок телом и духом, богат, имеет сильных родственников;—другой вступает на стезю жизни сопутствуемый бедностью, немощью и всякого рода лишениями. За одним гонится счастье, другого преследует несчастье. Один, почти нехотя, переходит с одной степени почестей на другую, выше и выше; другой, трудится всю жизнь, чтоб найти какой-нибудь уголок, где можно было бы приклонить свою голову, и—не находит его. Но сию картину мы видим каждый день: не нужно доканчивать оную.

Справедливо, что наша земная участь и должна быть различна: это род необходимости. Нельзя всем быть богатыми, славными, знаменитыми, счастливыми: надобно одному быть повелителем, другому исполнителем,—должны быть трудящиеся и наслаждающиеся, великие и малые, высокие и низкие. Но разве утешительно видеть себя в руках непреклонной необходимости? И если уж непременно нужно, чтоб участь наша на земле была различна; то почему именно я должен быть трудящимся, низшим, бедным; и почему именно ты—богат, знаменит, счастлив? Если бы я несчастен был по своей вине, то мне нельзя было бы жаловаться на свою судьбу: но я нисколько не виноват; и, может быть, стою лучшего жребия, и однако ж его не получаю. Если б ты свои выгоды и удобства житейские прибрёл своими заслугами, то я был бы спокоен: но ты не только не заслужил их, но еще достоин худшей участи в сравнении с моею!

Нет также сомнения в том, что каждое состояние имеет свои радости и свои скорби, и что истинное довольство не завысит от вышних выгод. Во всех классах гражданского общества вы найдете людей и довольных и недовольных своею судьбой, и часто под богатою одеждою скрываются заботы и огорчения гораздо тягостнейшие, нежели под рубищем. Однако ж и в этом немного утешения: ибо какая мне польза от того, что со мною и другие страдают? Притом, что касается до радостей, которые имеет каждое состояние; то—рудокоп, осужденный умереть в мрачном подземелье, как он не будет спокоен при всех опасностях, ежеминутно готовых прервать нить его земного бытия,—едва ли не позавидует несчастливцу, пользующемуся свободою и незнающему изнурительных трудов. Иначе сказать: каждый несет свой крест; но у одного он тяжелее, у другого легче. Всякий имеет радости; но один вкушает радость по капле, а другой пьет ее из полной чаши.

Наконец нельзя отвергать и силы привычки: она уравнивает выгоды различных состояний. Известно, что с течением времени бедность становится менее отвратительною, богатство менее приманчивым. Привыкший носить большие тяжести, без сомнения, не в такой степени чувствует гнетение от них, в какой стал бы чувствовать оное непривыкший к подобным трудам. Для окреплых членов первого легка такая ноша, которой мы и поднять не можем. Труды могут сделать вкусным самый черствый кусок хлеба, и мягким самое жесткое ложе. Равным образом, богач не так счастлив, как воображает бедняк; потому что привычка притупила в нем чувство удовольствия, происходящего от обладания сокровищами; нередко даже богач завидует нищему. Но и это—скудное утешение страдальцу! Человеческое сердце никогда не сделается бесчувственным к своему горю, привычка никогда не затмит совершенно его разума, способного отличать призрак от истины. Вы не все слышите стоны, исторгающиеся из стесненной груди страдальца; горесть часто укрывается в самые сокровенные изгибы сердца, опасаясь, что не поймут ее; а многие так подавлены своим бедствием, что не могут и выразить своих чувствований. Можно даже сказать, что утешать несчастных привычкою— опасно: иначе жестокосердый сильный смелее будет давить слабого, в надежде, что время сделает сносным его состояние.

И так, ни мысль о необходимости различия земной участи, ни радости, каждому достающиеся в удел, ни привычка, не облегчает горестей несчастного. Должно быть другого рода утешение для него, или вовсе нет никакого!?

Есть это высшее и лучшее утешение. Бог равно любит всех своих чад, и желает, чтобы все они были счастливы. Но дарами земного благополучия нельзя было наделить их в равной мере: ибо для сего надлежало бы сотворить их бесплотными существами, не имеющими потребностей чувственных, и независящими от телесного мира; то есть, надлежало бы сотворить человека не—человеком. Но премудрость Божия, облекши наш дух плотью, и поставив нас на земле, озарила сию нашу обитель светом лучшего мира. И внутренний голос сердца, и Христианское Откровение уверяют нас, что земная жизнь есть только часть нашего бытия, а следственно и здешний раздел благ счастья не есть окончательный.

Бог вдохнул в наше сердце твердую уверенность, что по истечении краткого периода земной жизни, мы вступим в новый и лучший мир. Земля есть только путь, ведущий на небо. Посему человек невольно обращает свой взор в горняя, где обитает правда; оттуда ожидает он помощи и спасения; там его сердце почерпает то сладкое спокойствие, с каковым он переносит все неприятности земного странствования; там находится тот источник утешения, которого ничто в мире возмутить не может. Я бедствую, но—несколько мгновений: уже воссияла денница, предвестница прекрасного дня; скоро и день наступит. Небесный Отец не отвергнет любви, влекущей меня к Нему: она дар Его, Всеблагого. Житейские горести только очищают и укрепляют душу мою. Чем больше я терплю, тем больше созреваю; и на что теперь готов роптать, то самое некогда буду благословлять.

Сия вера делается для христианина видением. Мы видим, что Сын Божий, во днех плоти своея, страдал под бременем скорбей, как не страдал ни один из Его земных братий: но зрите—се Он предстоит нам со славою Победителя; терновый венец на челе Его соделался венцем царственным.— Помощник мой, Спаситель мой, Победитель ада и смерти! простри ко мне десницу Твою; я хочу идти с Тобою путем креста и победы!—Веруй и надейся, вещает Он: «Я есмь путь, и истина, и жизнь»! (Ин. 14, 6).—Христианство не только питает в нас надежду лучшей жизни, но, можно сказать, оно само уже есть сия лучшая жизнь: оно есть царствие небесное, предначинающесся на земле. Всяк желающий и ищущий добра преемлется в оное. «Ибо во Христе Иисусе ничего не значит ни обрезание, ни необрезание, а новая тварь» (Гал. 6, 15). «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3, 28). И в нищенском рубище ты приятен Господу, коль скоро под сим рубищем бьется чистое сердце.

Теките убо ко Христу, труждающися и обремененные, теките! В Нем вы обрящете покой душам вашим. Верующего ничто земное не коснется,—он о Христе и со Христом победил мир. Радость о Духе Святом осеняет его, и вливает покой в его сердце, утомленное житейскими суетами. А там— на небе, он со Христом будет царствовать (2Тим. 2, 12). Царствовать! Что же теперь значат временные скорби и радости? Что значит неравное разделение даров земного счастья?

XVII. Назидательные размышления.

«Обратися, душе моя, в покой твой, яко Господь благодействовал тя» (Псал. 114, 6). Так должны мы взывать к себе, когда уныние и скорбь объемлют нас и располагают душу к печали. Мы обыкновенно жалуемся и плачем, ропщем на Бога, клянем судьбу свою и негодуем на других людей, когда не удаются наши предприятия, когда в поте лица своего должны мы снедать хлеб свой, когда для поддержания жизни своей надобно трудиться, когда испровергаются наши надежды и не исполняются желания, когда теряем мы земные блага, и смерть пожинает в недрах семейств наших свои добычи. Но ужели нет Бога праведного? ужели нет любящего Отца в небе? Не милосердо ли руководил Он нас от самой юности нашей? не дал ли Он нам больше, нежели сколько мы пожинаем и заслуживаем? Не представал ли Он нам скорою помощью в опасностях и нуждах? не часто ли должны мы бывали со стыдом сознаться, что Господь сделал нам все во благое? «Что страшливи есть, маловеры?»—Ты не доволен мрачным небом, сильными порывами ветра, черною тучею: но не распростирается ли среди них разноцветная радуга с ее приятными цветами?—Ты не доволен, для тебя тягостно возделывать свое поле: но разве осень не приносит тебе благодатной жатвы и приятных плодов? Ты не доволен, что должен опустить в недро земли своего сына, любезного тебе сына: но там—горе́ разве не живут Ангелы Божии во свете вечно-лучезарном, и не должен ли ты радоваться, что в лик бессмертных родилось новое дитя? Мы неблагодарные, своенравные дети, которые хотят быть умнее Отца небесного, и упорствуют, коль скоро не все идет по их желанию.—Боже милосердый! Соделай меня кротким и смиренным, и даждь мне дух мирный и сердце спокойное.

――

Утешительно, величественно обетование Иисуса Христа: «Аз с вами есм во вся дни» (Мат. 28, 28). Сколь сильное заключается в словах сих побуждение жить для благоугождения Спасителю, отженять от себя все недостойное и нечистое, очищать свое сердце от скверн греховных, блюстись, чтобы не огорчить Его любви никаким порочным делом или мыслью, и жить пред Ним—неотлучным свидетелем и судьёй моих дел—праведно, непорочно и благочестно? Что мне беспокоиться о суде мира, который смотрит только на внешнее в человеке, часто обольщается обманчивою наружностью, часто судит и поступает жестоко, неприязненно, несправедливо и злобно? Спаситель зрит, чего мир не может видеть, и что однако же драгоценнее самых блистательных дел, — зрит на твердое, постоянное, искреннее стремление к добродетели и нравственному совершенству; зрит на верное исполнение, часто тяжких, домашних обязанностей, на тихое втайне совершаемое добро, на скорбь и раскаяние, когда искусились мы ко греху, на чистые намерения, коих мир столь часто не разумеет. Под Его водительством хочу я проходить путь моей жизни во всякой тишине и смирении. Господь Иисус со мною во вся дни, следовательно, и в опасные дни искушения. Когда грех искушает и обольщает меня, когда сердце колеблется и упадает, когда я взываю с Петром: Господи спаси мя, погибаю! тогда Он простирает ко мне избавительную десницу и привлекаете меня к Себе. Ибо во всех искушениях мы гораздо легче побеждаем о Возлюбившем нас. Иисус со мною во вся дни, следовательно, и во дни скорбей и страданий. Он видит мои слезы, слышит стенания мои, разумеет скорбь мою и говорит ко мне: «Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, — через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя; посему не бойся, — говорит Господь,— Я искупил тебя» (Иса. 43,1—3). Таким образом, укрепляясь чувством близости Иисуса Христа, неленостно исхожу я на дела свои, спокойно встречаю скорби и с благодарностью приемлю радость».

«Мои мысли-не ваши мысли, ни ваши пути-пути Мои» (Ис. 55, 8). Сии слова Господа мы очень часто забываем, когда идет что-нибудь не по нашему желанно, когда мы должны достигать своего спасения путями стропотными, когда должны бороться с опасностями и бедами, когда постигают нас болезни и скорби, когда отъемлются у нас блага и возлагается на нас бремя страданий. И однако ж одна мысль о неисследимой благости Божией и отеческой милости общего нашего Промыслителя может нас утешить, укрепить и восстановить среди всех наших несчастий. Пути, по которым мы идем ко спасению, суть Божии пути; мысли, который руководят нас к оному суть мысли Божии, и Господь всему дает благопоспешный конец. Страдания часто суть только предвестники радости;—земные потере часто вознаграждаются сокровищами небесными. Хотя и не вдруг приходит благословение, которое произникает из слезы; хотя настоящее с его смутными явлениями часто приводит нас в смятение; хотя и не можем мы предусмотреть времени, в которое придет Господь и преложит печаль нашу на радость: однако, не смотря на все сие, благочестивый человек с терпением предается путям Божиим и спокойно ожидает будущего, в котором тайны времени раскрываются и пути Вышнего прояснятся. Нередко плод лежит очень глубоко, и мы не можем ожидать его; часто снежный покров зимы довольно надолго оковывает недра земли, и солнце должно совершить много крат путь свой, пока наконец его лучи проникнут в глубину и не воззовут зародыш к юной жизни. На рубеже нашей жизни мы обыкновенно со стыдом озираемся на свое нетерпение, на свой ропот, и смиренно молимся: «благодарю Тебя, Боже, за те скорби, коими Ты посетил меня!»—И что такое жизнь человеческая пред Вечным? Не что иное, как пар, как мысль, мелькнувшая в душе. Часто после столетий только оправдываются советы Господни, как дела мудрости и правды.—И только в вечности во свете видения речем мы: вся Господь устроил во благое.—Ниспосли убо мне, Боже, терпение и преданность Тебе, надежду и упование на Тебя; и не предаждь меня отчаянию в бедах моих!

XVIII. Три путника

В одну отдаленную страну шли три путника. Обширна и прекрасна была страна сия, добродетельны и счастливы ее жители; приятно было путникам называть ее своею родиною, хотя с незапамятных времен предки их были удалены из нее.

Труден и излучист был далекий путь. То извивался он по скалам обнаженным, то терялся в пустынных песках, то перепутанный разделялся и расходился в разные стороны. Редко стлался он по прекрасной, плодоносной равнине.

Однажды проходили три путника по такой равнине. Величественно блистало солнце на голубом небе. Тихий ветерок едва колебал благорастворенный воздух. Луг усеян был прекрасными цветами, между коими почти незаметно струились прозрачные ручейки.

«Я устал!—сказал один из путаников. — Останемся здесь подкрепить свои силы и насладимся красами, столь приятными для чувств наших!»—И он остался.

«Нет!—сказал другой.—Мы пойдем, дабы достигнуть той страны, где ожидают нас покой и счастье; но не будем спешить, дабы не утомиться на сем незнакомом пути».—И он пошел, но медленно.

«Поспешим!—сказал третий.—Не всегда путь так благоприятен, как теперь. После продолжительной теплой и ясной погоды наступает длинное и мрачное ненастье».—И он удалился!

Сладостен был покой первого. Страна, где он остался, по-видимому, сотворена была для доставления удовольствий. Хоры птиц оглашали воздух своими песнями; на испещренных цветах виднелись все отливы радуги; прохладная тень ароматных дерев манила его под кров свой; вкусные плоды рисовались в гладкой, как стекло, поверхности источников. Чем больше он наслаждался, тем больше жаждал наслаждений. Наконец в расслаблении чувств, простерся он на мураве и заснул.

Другой шел медленно. Если путь становился тернист, то он старался обойти его другим, на коем росли розы. Если мысль, что конец его странствования еще далек, пробуждала в нем грусть и беспокойство, то он, не ускоряя шагов, старался развлечься другими, более веселыми мыслями. Часто, отошед стадию, он возвращался назад, чтобы измерять длину ее. Часто, чтобы избежать столкновений на пути своем, он придумывал способы угладить весь предстоящий ему путь. Таким образом, мысль о родине тем менее занимала его, чем медленнее он приближался к ней.

Третьему путь казался не так долог и утомителен. С каждым шагом предмет его путешествия становился ближе. Мимоходом взирал он на окрестные страны, им проходимые. Когда случалось ему восходить на крутой утес, он всегда находил в себе довольно бодрости. Мысль — быть некогда счастливым на родине—подкрепляла его.

Прошло несколько времени, и вид природы переменился. По голубому небу протянулась черные тучи; блестящее светило не рассыпало  на землю теплотворных лучей своих; убийственные вихри  всклубились в воздухе, молнии  браздили небо от края до края, и гром потрясал четыре стихии ― всё сделалось пусто и безотрадно!

Спящим застигла буря одного из путников и оставила его—спящим на веки! Другой, узрев нависшее на него бедствие, хотел избежать его,—но было уже поздно. Он оставил истинный путь и пошел было другим, по мнению его, более безопасным, но сей, разделяясь и извиваясь около одного и того же места, наконец завел его в страну непроходимую, где он должен был заблудиться. Третий благовременно и благополучно достиг счастливой страны, был с истинною радостью принят ее обитателями и поселился в ней, дабы вечно блаженствовать.

― Путник земной! Спеши в родную— небесную страну! Пышна и привлекательна страна удовольствий и наслаждений житейских, как страна Содома и Гоморры; во огнь и жупел пожжет некогда страну сию и тебя вместе с нею. Удаляясь из мира греховного, не обращай на него очей своих, не ухищряйся вдвойне наслаждаться и земными и небесными благами:—вспомни участь жены Лотовой! Кто хочет спастись, тот спеши!

Три подорожника (укр.)

В одну віддалену країну йшли три подорожні. Великою і прекрасною була ця країна, доброчесними і щасливими були її жителі; приємно було мандрівникам називати її своєю батьківщиною, хоча з незапам’ятних часів предки їхні були вилучені з неї.

Важкий і звивистий був далекий шлях. То звивався він по скелях оголених, то губився в пустельних пісках, то переплутаний розділявся і розходився в різні боки. Рідко пролягав він прекрасною, плодоносною рівниною.

Одного разу проходили три подорожні такою рівниною. Велично блищало сонце на блакитному небі. Тихий вітерець ледь коливав благорозчинене повітря. Луг усіяний був прекрасними квітами, між якими майже непомітно струменіли прозорі струмочки.

«Я втомився!» — сказав один із плутаників. — Залишимося тут підкріпити свої сили і насолодимося красою, настільки приємною для почуттів наших!» — і він залишився.

«Ні!» — сказав інший, — «Ми підемо, щоб досягти тієї країни, де чекають на нас спокій і щастя, але не будемо поспішати, щоб не втомитися на цьому незнайомому шляху», — і він пішов, але повільно.

«Поспішимо!» — сказав третій, — «Не завжди шлях такий сприятливий, як тепер. Після тривалої теплої і ясної погоди настає довга і похмура негода»… І він пішов!

Солодким був спокій першого. Країна, де він залишився, мабуть, створена була для доставлення задоволень. Хори птахів оголошували повітря своїми піснями; на поцяткованих квітах виднілися всі відливи веселки; прохолодна тінь ароматних дерев вабила його під дах свій; смачні плоди вимальовувалися в гладенькій, як скло, поверхні джерел. Чим більше він насолоджувався, тим більше жадав насолод. Нарешті в розслабленні почуттів, простягнувся він на мураві й заснув.

Інший ішов повільно. Якщо шлях ставав тернистим, то він намагався обійти його іншим, на якому росли троянди. Якщо думка, що кінець його мандрівки ще далекий, пробуджувала в ньому смуток і занепокоєння, то він, не прискорюючи кроків, намагався розважитися іншими, веселішими думками. Часто, відійшовши стадію, він повертався назад, щоб вимірювати довжину її. Часто, щоб уникнути зіткнень на шляху своєму, він придумував способи угладити весь майбутній йому шлях. Таким чином, думка про батьківщину тим менше хвилювала його, чим повільніше він наближався до неї.

Третьому шлях здавався не таким довгим і виснажливим. З кожним кроком предмет його подорожі ставав ближчим. Мимохідь поглядав він на навколишні країни, які він проходив. Коли траплялося йому сходити на круту кручу, він завжди знаходив у собі достатньо бадьорості. Думка — бути колись щасливим на батьківщині — підкріплювала його.

Минуло кілька часу, і вигляд природи змінився. По блакитному небу простяглися чорні хмари; блискуче світило не розсипало на землю теплотворних променів своїх; убивчі вихори закрутилися в повітрі, блискавки брязкотіли по небу від краю до краю, і грім потрясав чотири стихії — все зробилося порожнім і невідрадним!

Сплячим заскочила буря одного з подорожніх і залишила його-сплячим на віки! Інший, побачивши лихо, що нависло на нього, хотів уникнути його,- але було вже пізно. Він залишив істинний шлях і пішов було іншим, на думку його, безпечнішим, але цей, розділяючись і звиваючись біля одного й того ж місця, нарешті завів його в країну непрохідну, де він мав заблукати. Третій добросовісно і благополучно досяг щасливої країни, його з істинною радістю прийняли її мешканці, і він оселився в ній, щоб вічно блаженствувати.

— Подорожній земний! Поспішай у рідну — небесну країну! Пишна і приваблива країна задоволень і насолод життєвих, як країна Содому і Гоморри; у вогонь і жупел пожже колись країну цю і тебе разом із нею. Видаляючись зі світу гріховного, не звертай на нього очей своїх, не хитруй подвійно насолоджуватися і земними, і небесними благами: — згадай долю дружини Лотової! Хто хоче врятуватися, той поспішай!

ХIХ. Цветы

Молодому Филанфу родители отделили в саду несколько грядок с тем, чтобы он сам посеял или посадил на них, что хочет, по своему выбору. Мальчик всего более любил цветы, и тотчас пожелал их видеть в своём маленьким садике. Почему, нисколько не медля и никого не спросясь, он пошёл в большой родительский сад и в луга, нарвал там всяких цветов, и все их, посадив на своих грядках, любовался ими с полным удовольствием: ибо они действительно своим разнообразием и чудным смешением красок представляли картину весьма приятную для глаз. На другой день: едва только успел он встать, то и пошел в сад снова любоваться своими цветами: но взглянувши увидел, что они все повяли и прилегли к земле. В огорчении и досаде он их вырвал и бросил; на место же их нарвал новых цветов и посадил оные гораздо глубже; сверх того сделал к ним подпорки, и чтобы не вянули, полил их, и думал, что теперь-то будут они рости у него во всей красоте. Но что, же? В следующее утро пришедши в сад и взглянув на цветы, увидел опять тоже; цветы повяли и печально склонились головками к прутикам; ни вечернее поливание, ни утренняя роса не могли освежить оных. Тогда в слезах от горя он побежал к своему отцу и жаловался ему на него самого, что он напрасно подарил ему грядки, что земля на них самая негодная, и цветы расти на ней никак не могут.—«Ты напрасно огорчаешься и жалуешься, -сказал ему отец важно и вместе ласково,—ты сам неправ. Земля, отделенная мною для тебя, такова же, как и во всем саду: но ты не умел обходиться с нею, и не знал, что и как посадить на ней. Знай же, что сии цветы, которые ты пересаживаешь к себе готовыми и без корня, никогда не смогут долго стоять, но через несколько часов вянут и опадают, причиняют больше досады, нежели удовольствия. Но если бы ты быль благоразумен, то посоветовался бы с садовником, и он бы сказал тебе, что землю на грядках надобно прежде вскопать, потом взять у него семян или цветочных луковиц и посадить, да и после не вдруг спешить наслаждаться, но с терпением ждать, что выйдет. Время еще не ушло; сделай так, и ты увидишь, что у тебя вырастет приятный кустарник, который потом  весь покроется цветами,  а вместе может тебе дать при случае и прохладную тень. Когда же настанет осень, то цветы на нем, хотя также как и другие, опадут, чего и миновать нельзя: но по прошествии зимы и по наступлении новой весны, они уже без труда и попечения твоего сами расцветут в новом и лучшем виде».

Не учит ли нас Слово Божие, что бы мы собирали удовольствия — цветы жизни— не те, кои мир дает нам во множестве готовыми, и которые после нескольких часов наслаждения ими, оставляют только: пустоту в душе и сугубое огорчение, а те, кои не вдруг приобретаются, но посеваются в малом виде с трудом и рачением; потом, утвердив глубоко корне в нашей душе, долго и постоянно услаждают ее; а наконец, как смерть прекратит их здесь на земле, в новой жизни при наступлении вечной весны, раскроются и расцветут снова для вечного нашего наслаждения?

Где найти сии удовольствия?—Спросите делателей вертограда Божия—Церкви: и они вам сообщат самые чистые и свежие семена для них.

1833 год ч.3-4

VI. Назидательные размышления

VI. Не греши: Господь тебя видит!

Одни беспечные родители, имевшие малолетнего сына, вовсе не заботились о нем; а потому дитя лишилось счастья получить от них доброе воспитание. Впрочем, сердечная доброта и ласковость сего бедного малютки расположили к нему людей посторонних, в числе которых был священник из одного с ним села. Добродетельный священник нередко брал сего малютку в дом свой с тем намерением, дабы внушить ему правила благочестивой жизни, провождая которую люди соделываются участниками благодати и любви Искупителя, как в настоящей, так и будущей жизни. Доброе намерение служителя Господня совершенно исполнилось. Малолетний ученик его, хотя окружен был шалунами и негодяями, которые всячески старались удерживать его от хождения в дом священника и вовлечь в свои шалости; однако же, он всегда противился им, и не только никогда не участвовал в шалостях своих сверстников, но даже часто и печалился об их дурных поступках.

Однажды, заметив это, священник спросил его: от чего он так не весел? Малютка по скромности молчал; но один из его товарищей, который был среди прочих, прямо открыл причину его печали. После сего священник сказал своему питомцу: почему он не дружится с шалунами? Тогда благонравный мальчик, взглянув на небо со слезами, отвечал ему: как я могу шалить? — Господь меня видит! Всякий раз, батюшка,— продолжал он,—как только мне захочется сделать какую-нибудь шалость, тотчас и приходят на мысль те слова, который так часто я от вас слышал. «Не греши: Господь тебя видит!» Сие изречение уже много раз предохраняло меня от шалостей и пороков.

С приумножением лет умножился страх Божий в сем благочестивом отроке и благодать Господня произращала обильные плоды свои в его сердце. Научившись богобоязненности с юных лет своих, он пребывал и укреплялся в сей высокой христианской добродетели до глубокой старости, в продолжении всей своей жизни. Внимательный к урокам своего наставника, он сам в последствии соделался учителем других не словом только, но и делом, доколе, наконец, воззван был в царство небесное, где конечно и получил венец живота, уготованный тем, кои верны Господу даже до смерти (Апок. 2, 10).

О если бы каждый из нас, юный и старый, соблазняемый греховными вожделениями, всегда мыслил и говорил сам себе: «Не греши: Господь тебя видит!». О, если бы каждый наставник, внедряя страх Божий в юное сердце своего питомца, чаще внушал и повторял ему: «Не греши: Господь тебя видит!».

ХII. Закат солнца.

Заходит солнце. — Черными тучами покрывается звёздный небосклон. Тьма, облегавшая некогда хаос, по-видимому, силится опять разрушить образованную землю. Тщетно расширяется зеница человеческого ока; она не видит ни одного из тех разнообразных цветов, которые днем так ярко блистали на предметах: нет света!

Поклонник гордого разума! Ты, который им одним думаешь постигнуть основу и связи мироздания, хочешь им одним объять беспредельную и первобытную Причину всего, и, может быть, находишь недостаточными законы бытия существ! Ты силишься во мраке видеть, без света читать трудную книгу природы. И почему ты не прибегнешь к истинному свету? Цель твоего познания есть цель путешествия Валаамова—низвести проклятие на народ Божий. Но и тебе, как Валааму, посмеется Живый на небесах. Скорее презираемое тобою животное увидит, кто заграждает путь тебе, колеблет все твои начала и системы, нежели ты; ибо в твоем глазе не отражается светлый луч Веры, нисходящий с неба от Бога!

Заходит солнце. Человек чувствует себя утружденным занятиями дня. Сколько перемен испытал он в столь малое время! Печаль и радость, надежда и отчаяние, болезнь и бодрость …. он подобен был дитяти, срывающему розу с колючего стебля. Наконец наступает вечер, — и он, сбросивши бремя забот, отходит на покой.

На покой?—странно! Тогда как человек думает, что он покоится на безмятежном ложе, земля около самой себя кружит его и с ложем быстрее всех вихрей, несется с ним вкруг солнца, может быть, в двадцать крат быстрее стрелы луковой. А сие солнце и с землею движется около другого солнца…. какая цепь движений! Как беспокойно ложе человека!—Есть однако же покой, которого ничто не возмущает. Там, за твердью мира среди неба небес стоит неподвижный престол Вседержителя, который зовет к себе всех труждающихся и обремененных на вечный, тихий покой. Блажен, кто внял гласу Зовущего и вселился на лоне Его.

Заходит солнце.—Как величественно восходило оно, как пышно протекало по голубому небу, как все цвело и радовалось в природе при его шествии! Где же теперь, сей блеск и сие величие? Все исчезло во мраке ночи!

Сын персти! Все твои солнцы так же зайдут: — и счастье, которому ты приносишь столько курений и жертв, и слава, прельщающая тебя своим лавровым венцем,—и жизнь, обещающая тебе обширное море удовольствия. Теперь, при закате солнца, младенец спит в просторной для него колыбели; юноша мечтает о золотой своей будущности; старец с внуками беседует о прошедшем. Наутро светло и прекрасно взойдет опять солнце; но наутро, может быть, не будет уже ни младенца, ни юноши, ни старца!.. Они почиют надолго, надолго, до того вечного утра, когда один из Ангелов, посланных Богом, своею трубою пробудит их из мрачного гроба на суд.

Великолепное солнце, огненный венец творений четвёртого дня, как поучителен твой закат!

ХIХ. Путешествие.

В конце прошедшего лета вздумалось мне побывать в одном приморском городе, чтоб полюбоваться зрелищем, для меня совершенно новым,— безбрежностью моря. Я постоянно держусь того мнения, что при отправлении в путь дожидаться последней срочной минуты, значит терять много удовольствия. И так я прибыл на пароход сколько раньше времени, назначенного для отплытия. Пассажиры собирались; колокольчик звенел не один раз, и прежде нежели отняли лестницу, по которой с берега сходят на судно, кормчий прокричал, чтоб желающие отплыть шли поскорее.

Севши на палубе, я начал наблюдать происходившее. Те, кои ране перебрались на судно, теперь спокойно и беззаботно занимались разговорами, или, подобно мне, наблюдали; а опоздавшие бегали, хлопотали, торопливо бросали на палубу связки, чемоданы и шинели. Видя, как они суетятся, иной подумал бы, что они не в полном уме; беспрестанно кричали: «где моя поклажа? я потерял зонтик! как я торопился, чтоб не опоздать». Колокольчик прозвенел в последний раз, и только лишь отняли лестницу, как многие прибежали, задыхаясь и крича, чтоб их подождали.—«Зачем так поздно? Ну, идите скорей; одною минутою позже: и вы остались бы на берегу». Кормчий стал на свое место, колеса пришли в движение, и судно начало удаляться от берега.

Я смотрел еще на зрителей, стоящих на берегу, как вдруг мое внимание обратил на себя один молодой человек, бежавший к берегу. Он махал платком, давая разуметь, чтоб его взяли на пароход. Кормчий как будто не замечал сего, и занимался только судном. Молодой человек бросился в лодку, кричал изо всей силы, чтоб его подождали; гребцы употребляли усилия догнать нас. Кормчий и на это по-видимому не обращал внимания; но наконец отвечал: «нельзя; слишком поздно!» Лодка воротилась к берегу, а пароход продолжал свой путь.

Долго я думал о молодом человек, пока мысли мои не обратились на моих сопутников. Всех нас ожидает, сказал я себе, другого рода путешествие, гораздо важнейшее; и сколько таких людей, которые никогда не думают о нем! Сколько таких, которые, подобно зрителям, коих мы оставили на берегу, беспечно смотрят, как другие отправляются из сего мира в другой, а сами почти вовсе не заботятся о том, что и им некогда надобно будет предпринять подобное путешествие. Слава Богу, есть и такие, которые не забывают о религии и о бессмертии своей души, а посему благовременно приходят к Господу Иисусу Христу, и посвящают Ему начатки дней своих. Другие медлят, не трогаясь примерною заботливостью их братий. Окованные житейскими попечениями, прельщенные земными удовольствиями, увлеченные примерами порочных людей, они со дня на день отлагают великое дело спасения, пока Св. Дух не возбудит их гласом Евангельским, чтобы они скорее последовали его призыванию. — Но, увы, как опасно не покоряться Божию призыванию! Наступит время, когда человек может сделаться совершенно неспособным внимать внушеньям Божественной любви.    

Читатели! не отлагайте попечения о спасении до часа смертного, иначе вы, может быть, придете слишком поздно. Те, кои не внимают ни гласу своей совести, ни призыванию Евангельскому, и противятся Всемогущему до последней минуты своей жизни, может быть, воззовут и не будут услышаны; будут вопиять и умолять, но напрасно. «Се ныне время благоприятно, се ныне» день спасения (2 Кор. 6, 2)!»

Х. Поучительные мысли

Друг мой, учись молчанию; добрая речь подобна серебру, а молчание, в приличное время, есть чистое золото.

Кто из любви к Богу отказывается от обязанностей, возлагаемых на него человечеством; тот сидит во мраке, держа перед собою зеркало.    

Не хвались своим корнем, которого ты не можешь назваться «ветвию»: от блистательного пламени часто остается только уголь и пепел.

Будь строг к себе самому: отсеки пышные ветви — свои страсти; тогда и лоза—душа твоя будет расти лучше.

Бог видит пороки людей и покрывает оные; человек их не видит, но повсюду говорит о них. Что было бы, если бы люди знали о людях столько же, сколько Ты, Творец милосердый ?..

Кто поучается урокам добродетели и не исполняет оных, тот подобен, человеку, который пашет, но забывает сеять.

Дружество со злым человеком подобно утренней тени: час от часу оно умаляется; но дружество с добрым растет как вечерняя тень, доколе продлится сияние солнца.

Удаляйся от черного сердца, как от угля: когда он горяч, то жжет; а если остыл —марает нам руки.

ХХV. Желаешь ли иметь друга?

Желаешь ли иметь друга, столь сильного, чтобы он мог быть твоим покровителем, столь богатого, чтоб мог тебе, помогать в нужде, столь доброго, чтоб расположен был непрестанно тобою заниматься, столь мудрого, чтоб мог давать тебе благоразумные советы? Желаешь ли иметь друга, который бы привержен был к тебе более, нежели брат твой, такого друга, с которым бы ты мог беседовать во всякое время, на всяком месте, во всяких обстоятельствах; друга, которому мог бы ты открывать всё свое сердце, который бы достоин был всей твоей любви, мог удовлетворять твоему желанию счастья, поддержать тебя в не счастье, сопутствовать тебе в юдоли смерти? Желаешь ли иметь друга, которого власть простиралась бы и по ту сторону гроба, который мог бы спасти тебя от огня преисподней и усыновить Богу?—Желаешь ли иметь такого друга?

Если желаешь, то я знаю одного, который в состоянии сделать для тебя несравненно больше всего этого—Его имя Иисус: вот истинный друг! (Ин. 15, 14).

Он силен, и может быть твоим Покровителем: ибо Он — Сын Бога живаго, Ему дана, всякая власть на небеси и на земли (Мф. 28, 18).

Он богат, и может помогать тебе, ибо Он — Бог, все сотворивший, «в Нем сокрыты все сокровища мудрости и ведения» (Кол. 2,3). Если ты «беден», нищ и наг»: то попроси у Него, — и ты в обилии получишь духовное богатство всяких добродетелей. Он даст тебе и белую одежду (Апок. 3, 18); ниспошлёт тебе Св. Духа, Который просветит ум твой и согреет любовью твое сердце. Когда почувствуешь скорбь от сознания своих грехов, то достопоклоняемый Утешитель обратит взор твой на Иисуса Христа, и уверит тебя, что кровь Его очищает нас от всякого греха (Ин. 1, 7).

Какие ни были бы твои нужды, сей нежный Друг поможет тебе, если того будет требовать истинная польза твоя.

Он сострадателен. Положись на Иисуса, как на искреннейшего друга: веруй в действительность Его очистительной жертвы: и ты найдешь в Нем нежное участие, которого тщетно искал бы у людей. «Он сострадателен к невежествующим и заблуждающим» (Евр. 5, 2); «Он не такой первосвященник», который не может страдать с нами в немощах наших, но который, подобно нам, испытал все, кроме греха» (Евр. 4, 15). Он всегда будет находиться при тебе: любовь, низведшая Его с неба, никогда не изменяется и не умаляется в своей силе.

Он, премудр, и может руководствовать тебя своими наставлениями; Он знает твое положение, твои труды и опасности, знает, что всего полезнее для тебя.

Он верен, и привержен к тебе более, нежели брат твой. Он никогда не оскорбляется, не имея на то справедливой причины; Он будет сносить твои слабости терпеливо; ты можешь приходить к Нему во всякое время и при всяких обстоятельствах, и, поелику Его присутствие не ограничено никаким местом, то где бы ты ни находился, везде можешь беседовать с Ним. Ни счастье, ни несчастье твое, не произведет перемены в Его расположении к тебе; Он будет любить тебя больного и здорового, и в юности, и в старости — во всяком твоем состоянии.

Ты можешь открыть Ему все свое сердце: Он — всеведущий Бог, из любви к тебе воплотившийся, умерший за тебя, дабы ты не погиб, но имел жизнь вечную. И так со дерзновением изливай пред Ним все чувства своего сердца, говори Ему о всех своих нуждах, вверяйся Его любви, успокаивайся в Его святой воле.

Это друг, достойный всей твоей любви. Опыты Его любви к нам так велики, что вся наша любовь к Нему будет только слабым соответствием оной. О! избери Иисуса другом себе, и ты так полюбишь Его, что будешь радоваться о Нем радостью неизреченною.—Ты желаешь быть счастливым, жаждешь благополучия: иди к сему Другу, Он утолит твою жажду водою жизни,—дарует тебе здравие духовное,— укажет источник совершенного блаженства в общении с Богом!

Наступит время, когда помощь земных друзей будет бессильна; она не утешит тебя в последние минуты жизни твоей, не будет тебе сопутствовать в юдоли смертной. Но Друг Небесный и тогда будет твоим помощником; Он возьмет твою душу, поведет и введет ее в то вечное блаженство, которое Он купил для тебя ценою Своей крови. Он умер за наши грехи: веруй в Него, — положись на Его заслуги, молись Ему: и ты будешь избавлен от «мрака тьмы» (Иуд. 13). Огнь гнева Божия не коснется тебя, и ты вселишься в обители света и славы.

Люди, желаете ли иметь своим другом Иисуса? — «Христос рождается: славите!».

Чи бажаєш мати друга? (укр.)

Чи бажаєш мати друга, настільки сильного, щоб він міг бути твоїм покровителем, настільки багатого, щоб міг тобі допомагати в скруті, настільки доброго, щоб розташований був безперестанку тобою займатися, настільки мудрого, щоб міг давати тобі розсудливі поради? Чи бажаєш мати друга, який би прихильний був до тебе більше, ніж брат твій, такого друга, з яким би ти міг розмовляти в усі часи, на всякому місці, за всяких обставин; друга, якому міг би ти відкривати все своє серце, який би гідний був усієї твоєї любові, міг задовольняти твоєму бажанню щастя, підтримати тебе в несчасті, супроводжувати тебе в юдолі смерті? Чи бажаєш мати друга, якого влада простягалася б і по той бік труни, який міг би врятувати тебе від вогню пекла та всиновити Богові? — Чи бажаєш мати такого друга?

Якщо бажаєш, то я знаю одного, який в змозі зробити для тебе незрівнянно більше за все це — Його ім’я Ісус: ось справжній друг! (Ін. 15, 14).

Він сильний, і може бути твоїм Покровителем: бо Він — Син Бога живого, Йому дана всяка влада на небесах і на землі (Мф. 28, 18).

Він багатий, і може допомагати тобі, бо Він — Бог, що все створив, «у Ньому заховані всі скарби мудрості та знання» (Кол. 2,3). Якщо ти «бідний», злиденний і голий»: то попроси в Нього, — і ти в достатку отримаєш духовне багатство всяких чеснот. Він дасть тобі і білий одяг (Оп. 3, 18); пошле тобі Св. Духа, Який просвітить розум твій і зігріє любов’ю твоє серце. Коли відчуєш скорботу від свідомості своїх гріхів, то гідно поклоняємий Утішитель зверне погляд твій на Ісуса Христа, і запевнить тебе, що кров Його очищає нас від усякого гріха (Ін. 1, 7).

Якими б не були твої потреби, цей ніжний Друг допоможе тобі, якщо того вимагатиме справжня користь твоя.

Він співчутливий. Покладися на Ісуса, як на найщирішого друга: віруй у дійсність Його очисної жертви: і ти знайдеш у Ньому ніжне співчуття, якого марно шукав би в людей. «Він співчутливий до невігласів і тих, хто помиляється» (Євр. 5, 2); «Він не такий первосвященик», що не може страждати з нами в немочах наших, але який, як і ми, зазнав усього, крім гріха» (Євр. 4, 15). Він завжди буде перебувати з тобою: любов, що звела Його з неба, ніколи не змінюється і не зменшується у своїй силі.

Він премудрий і може керувати тобою своїми настановами; Він знає твоє становище, твої труди й небезпеки, знає, що найкорисніше для тебе.

Він вірний, і прихильний до тебе більше, ніж брат твій. Він ніколи не ображається, не маючи на те справедливої причини; Він терпляче терпітиме твої слабкості; ти можеш приходити до Нього в усякий час і за всяких обставин, і, оскільки Його присутність не обмежена жодним місцем, то, хоч би де ти перебував, скрізь можеш розмовляти з Ним. Ні щастя, ні нещастя твоє, не призведе до зміни в Його прихильності до тебе; Він буде любити тебе хворого і здорового, і в юності, і в старості — в усякому твоєму стані.

Ти можеш відкрити Йому все своє серце: Він — всезнаючий Бог, що з любові до тебе втілився, помер за тебе, щоб ти не загинув, але мав життя вічне. І так зі сміливістю виливай перед Ним усі почуття свого серця, говори Йому про всі свої потреби, довіряйся Його любові, заспокоюйся в Його святій волі.

Це друг, гідний всієї твоєї любові. Досвіди Його любові до нас такі великі, що вся наша любов до Нього буде тільки слабкою відповідністю їй. О! обери Ісуса другом собі, і ти так полюбиш Його, що будеш радіти за Нього радістю невимовною… — Ти бажаєш бути щасливим, прагнеш благополуччя: йди до цього Друга, Він угамує твою спрагу водою життя, — дарує тобі здоров’я духовне, — вкаже джерело досконалого блаженства в спілкуванні з Богом!

Настане час, коли допомога земних друзів буде безсила; вона не втішить тебе в останні хвилини життя твого, не буде тебе супроводжувати в юдолі смертній. Але Друг Небесний і тоді буде твоїм помічником; Він візьме твою душу, поведе і введе її в те вічне блаженство, яке Він купив для тебе ціною Своєї крові. Він помер за наші гріхи: віруй у Нього, — покладися на Його заслуги, молись до Нього: і ти будеш позбавлений від «темряви темряви» (Юд. 13). Вогонь гніву Божого не торкнеться тебе, і ти вселишся в обителі світла і слави.

Люди, чи бажаєте мати своїм другом Ісуса? — «Христос народжується: славіть!».

Часть 4. II. Христианское чтение

V. Во всем есть тайны для ума

Сие небольшое сочинение, в котором говорится, что во всем есть тайны для ума нашего, само заключает в себе тайну. Как я могу начертать свои мысли столь ясно и живо, что их могут видеть и понимать другие? Возможно ли представить в чувственном, видимом образе душу, невещественную и невидимую? Какое находится отношение между понятиями души и мозгом, в котором сии понятия образуются и сохраняются, между действиями ума и пером, которое их изображает? Откуда происходит сие проворство моих рук, споспешествующее действиям размышляющей души, которое передает бумаге быстро следующие одна за другою и одна другую сменяющие мысли, и дает возможность собеседовать с другими так, что сия беседа не слухом приемлется, но постигается зрением? —Так, в самом начале можно видеть, что слабейшее внимание к самому малому предмету невольно удерживает быстро парящий дух наш, и приводит его в изумление. Но несмотря на то, сочинение переходит из рук в руки, из библиотеки в библиотеку, не возбуждая ни в ком удивления; его почитают за весьма обыкновенную вещь, хотя в самом деле оно заключает в себе чудеса величайшие.

Но начнем с нас самих, и будем размышлять об устроении собственного нашего тела. О, когда бы возможно было войти в утробу матернюю, и рассмотреть там подробно состав человеческого зародыша, расположение костей, сплетение жилок, образование членов, устройство мускулов: то конечно в ту самую минуту мы бы изумились и сознали слабость своего ума понять и объяснить, как все сие совершается. Какие явления! Кости, пресекающие одна другую; кровь, разливающаяся по телу наподобие источников, орошающих землю; кожа, исполненная скважинами, растягивающаяся и сжимающаяся по вашему произволу! И все это происходит из малейшего семени, которое мало по малу образуясь в совершенный состав человеческого тела, возрастает неприметно и приходит на ту степень величия и совершенства, на какой мы теперь сами себя видим. Тщетно самый искусный Анатомик будет употреблять усилия объяснить все сие так, чтобы разрешились все встречающиеся при том недоумения. Сколько бы он ни говорил нам, что произведение на свет людей совершается по известным законам естественным, но должен вместе с нами сознаться, что сии законы непостижимы. Сколько малейших насосцев и поднимающихся кожиц наподобие кровелек, сколько ровных пластинок и пружинок должны образоваться, прежде нежели сия небольшая часть вещества получит возможность действовать по воле души!

А что такое душа? Не одно ли это пустое наименование, или какое действительное существо, тончайшее и отличное от тела? В опыте наша душа представляется чем-то таким, что, входя в нас в определенное время, весь наш телесный состав приводит в движение, повелевает им как самовластный господин, часто мыслью выходит из нас и растекается, так сказать, по неизмеримому протяженно тварей, хотя существенно всегда остается в нас заключенным: чем-то, говорю , таким, что проницает другое, но само не может быть проницаемо, — видит, но само невидимо, —определяет и делит, но само не подлежит ни пределу, ни делению.

Что можем мы сказать о такой душе? Назовем ли ее самостоятельным существом, или только принадлежностью и видоизменением? Должно ли почитать ее тончайшею материей, или существом, чисто бестелесным, совершенно отличным и независимым от мира вещественного? Если душа наша вещественна: то какою должно представлять ее: круглою, или четвероугольною, красною или белою? Из какого вещества она состоит: из земли, из воздуха, или воды? Каким образом сия материя, хотя и тончайшая, может мыслить и желать? Где вместилище сих мыслей и желаний, — во всех ли частях её, или в какой-либо одной? И сии самые мысли и желания суть ли также вещественны? И по образовании своем остаются ли в душе, или выходят из неё? Если же душа невещественна; то новая непонятная тайна! Что это за существо, которое не имеет пространства, однако действует в пространстве, неделимо, — и управляет телом, могущим делиться на мелкие части? Что это за существо, которое, будучи чрезвычайно деятельно, в продолжении девяти месяцев остается почти без всякого действия во утробе матерней, которое двигает пружины вещества, не видя, не постигая сих пружин, и не сознавая в себе сей движущей силы? Что это за существо, которое, будучи ничем по объему, вмещает в себя тысячи будущих понятий и знаний, имеющих потом распространиться до отдаленнейших пределов.

Так, еще прежде рождения нашего на свет, мы уже заключаем в себе бесчисленное множество тайн, могущих поразить наш ум изумлением, и заставить нас сознаться в крайней ограниченности наших сведений о природе. Сколько в мире таких сочинений, в коих исследовали и исследуют: помышляет ли человек в утробе матерней? —Но может быть, человек, вышедши из сей темницы на свет солнечный, вдруг узнает свое начало и конец, и может быть, зрелище сей вселенной, представившееся его глазам, послужит ему к разрешению всех сих сомнений? Но что мы видим? Человек при своем рождении не имеет понятия и рассудка: его младенчество подобно первому возрасту животных! Слышен один только вопль, приметно действие только чувственности, а не разума. Первые наши дни протекают в печальном незнании о нас самих.

Вот, чрез несколько лет мы преходим сие, всем общее и действительно плачевное состояние, и по прошествии уже оных достигаем того возраста, в коем начинаем познавать себя, чувствовать и размышлять о том, что чувствуем. Итак, мы достигли того счастливого времени, в которое, вышедши из облегавшего нас мрака, узнаем действия своего разума, испытывающего, сомневающегося, уверяющегося. Теперь-то, кажется, должен быть конец нашему неведению. Но необузданные страсти, гораздо более пагубные, нежели самое неведение, заступают его место. Зависть, любовь, гнев кипят во внутренности человека, так что сие малое создание исчезает в неустройствах, не успев достигнуть совершенства и познать само себя точно и определенно. Мы бегаем сами себя, и часто совсем не возвращаемся внутрь своей души, смешиваем действие самолюбия с чистейшею добродетелью, тягчайшее рабство почитаем за истинную свободу, неправду за справедливость, игру наших чувств и воображения за возвышенность мыслей. Надобно действовать на нас угрозами, или убеждать самыми чувственными обещаниями, чтобы заставить нас заниматься учением, которое бы и просветило наш разум и исправило нрав. Так-то человек, рожденный к познанию самого себя, никогда себя не познает, если не будет принуждаем к тому страхом или угрозами! Среди таких-то препятствий разум наш должен образоваться! Но оставим картину юных лет, в которые человек представляется еще столь малым и ничтожным, хотя и начинает уже думать о себе, как о владыке вселенной. Может быть, с течением времени он достигнет надлежащей высоты и совершенства.

Но выслушаем искреннее суждение нашего разума о себе самом в зрелом его возрасте. «Вот, — мыслит он, — уже несколько лет я вижу свет Божий, но доселе еще не могу познать самого себя и окружающие меня предметы; я не знаю даже места моего пребывания: в голове ли, или в сердце, или во всем теле я нахожусь. Философы о сем разногласят между собою, так что некоторые из них, не могши согласить многих противоречий, и допустить несообразностей, сами вдались еще в большие, предполагая, будто душа находится вне тела, и имеет на него такое же влияние, как солнечные лучи на планеты, или на цветы земные». Важность в том состоит, что мы не понимаем, откуда наши способности и знания непосредственно происходят, и что мы выводим душу на рассмотрение сея громады вселенной, на подобие светильника, не имея возможности увидеть и определить, где он сияет. Что может быте сего унизительнее для мудрецов земных?

Сколько других различных действий совершается в нас, кои могут привести в замешательство всех наших философов! Без намерения кладу я в рот кусок простого хлеба; жую его зубами, поглощаю; и он вскоре во внутренности моей производит тысячу чудесных действий. Он претворяется в белый и пурпуровый сок, который, разливаясь по жилам, превращается наконец в мое тело, питает мое сердце, и укрепляет его силы к продолжению действий.

Итак, мы не можем обратить на себя взора, не чувствуя удивления, подобного ужасу. Только привычка делает нас нечувствительными и невнимательными к величайшим таинствам, в нас заключающимся. К чудесам природы привыкает человек так, что почитает за обыкновенное то, что совершенно выше его понятий. Не чудное ли дело, что вещество, в котором живет дух, двигается и странствует, по произволению одной мысли; что сие множество разумных существ, составляющих общество человеков, обтекает в телесном виде города и села? Все мы граждане чудесного мира: но находящийся в нас мир, сей мир, который желает и отвращается, который воображает, соединяет свои понятая, спорит, рассуждает и умствует, несравненно удивительнее! Какая совокупность намерений и предприятий, какое смешение надежд и желаний, пристрастия и отвращения, понятий и представлений в малом пространстве нашего мозга! В нем изобретаются способы к управлению государств, в нем делаются начертания войны, в нем ищут средств к достижению счастья; наконец, в нем целая сия громада вселенной как бы совмещается в одну точку, подобно тому, как в темной комнате, при известных действиях отражения лучей солнечных, совокупляется и совмещается на одной доске все, что ни происходит кругом на самое отдаленное пространство.

Сколько новых тайн представляет нам сон! Возможно ли его не только определить, но и понять? Тело лежит без движения, как какой-нибудь кусок безжизненного вещества; оно покоится, действия чувств удержаны: один дух, неутомимый в своих упражнениях, действует или углубившись в себя самого, или растекаясь мыслью по предметам, ему представляющимся. Человек в состоянии сна говорит, не двигая языка, видит, не открывая глаз, ходит без употреблена ног, осязает без помощи рук. Каждая ночь есть новый мир, в котором мы обращаемся посреди призраков и мечтаний. Таково же, кажется, состояние людей, лишенных ума и пришедших в беспамятство; таково и младенцев, еще не пришедших в сознание.

Но до какой степени простирается изумление и замешательство мудрецов, когда представляется их рассмотрению час нашей смерти! То допускают они переселение души; то совершенное и невозвратное её уничтожение; то тесное соединение её со всеобщим веществом мира, коего будто бы часть она составляет, то странствование её по различным необитаемым местам. —Но после всего исследования о душ несомненным остается то, что она совершенно закрыта в существе своем от взора смертных. Сие бесчисленное множество книг, в коих рассуждается о душе, в коих она представляется в различных видах, малейшею едва вообразимою точкою, или имеющею некоторое протяжение, простою или сложенною, вечною или исчезающею, представляет неисходимый лабиринт затруднений, и бесчисленное множество противоречий, в нас самих находящихся. Вообще созерцатели природы и духа могут скоро сказать, что душа наша «не есть», нежели, что она есть по существу своему.

Выходя из нас самих, мы не более найдем света и в мире, нас окружающем. Мы видим, оком своего ума, только внешние качества и наружные действия предметов, но мало знаем их внутренние свойства и самую сущность: подобно тому, как и чувственный взор наш видит только поверхность вещей, а во внутренность их отнюдь не проникает, и, что там есть или бывает, видеть не может. Здесь новые для нас затруднения, новые тайны! Простой муравей, которого я попираю ногами, содержит в себе много чудного. Круговращение крови, игра мускулов, сплетение жилок, проворство членов, являют в сем презираемом нами животном столь же удивительное строение, сколько чуден состав и моего тела. — Что такое муравей? Мыслит ли он, или есть только простая машинка? Но если он мыслит, то может ощущать впечатление добра и зла, —может чувствовать болезнь; а если чувствует болезнь: то каким образом можно согласить сие с правосудием и благостью Бога, под правлением коего никакое невинное создание не может страдать? Напротив, ежели муравей есть ничто иное, как самоходная или самодвижная машинка: то откуда происходит в нем столь великая хитрость, такое предчувствие приближающегося бедствия, такая осторожность в уклонении от стопы путника или клюва птички, хотящей поглотите его? И для чего он так же, как и мы, подвергается страданию? Вот как непонятно и неразрешимо для мудрецов бытие одного простого муравья! Что сказать о других животных, в коих жизнь открывается яснее, и видимо выражается не только в ощущении, и некоторого рода мышлении, но даже и в подобии нравственных чувств и действий — любви, благодарности, великодушия, и пр.? Души, одаренные сими качествами, хотя и без самосознания, без идеи о бесконечном, к какому роду существ должны быть отнесены? Какая цель бытия их? Продлится ли сие бытие их после смерти? Где и как? Вопросы неразрешимые!

Если теперь перейдем к растениям и цветам, то признаемся, что здесь одно сплетение малого листочка есть для нас неразрешимое явление. Тщетно мы при сем употребляем в помощь микроскоп и кубик. Один увеличивает вещь чем, по-видимому, доставляет возможность рассмотреть и узнать ее во всех подробностях; но в самом деле только увеличивает наше недоумение, открывая в ней множество таких частей и предметов, коих простой взор представить и ум вообразить никогда бы не мог. Другой выжимает из листочка сок, который для нас удивительнее самого растения, производящего оный. Сок, образующийся во внутренности земной и заимствующий часто из сухого и лишенного всякой влаги песка силу питать ветви, расширять и украшать листки, производить цветы и плоды, и наконец сообщать каждому из них свой особенный запах и вкус, тогда как все они находятся на одной и той же полосе земли, — такой сок растений навсегда останется загадкой для слабого нашего разума!

Понимаем ли мы, сколько-нибудь, как зерна и растения взаимно производят друг друга? Почему согнитие пшеничного зерна служит необходимым условием, чтоб из него вырос на высоком стебле красивый колос со множеством новых и свежих зерен? Каким образом пылинка, приходя в брожение, согреваясь, подвергаясь многим другим внутренним действиям и химическим процессам, наконец превращается в розу или тюльпан? Откуда также сие разнообразие красок в цветах? Тщетно некоторые ученые хотели удалить непонятность, говоря, что различие цветов не в самых предметах, но в наших глазах находится. Нам столько же мало известен и глаз чувствующий, как и цвет, им чувствуемый!

Равным образом изнемогает взор и ум наш, взирая на моря, населенные разного рода и вида животными и раковинами. Какие чудеса в них, начиная от кита, до самых маленьких рыбок! Какая постепенность в толиком множестве бесчисленных существ, кои все живут водою так же, как мы дышим воздухом, которые находят себе там жизнь, где мы себе находим смерть. Станем ли мы изъяснять сии явления: на нам не известно и самое свойство жидких тел, и напрасно мы их называем частицами цилиндрическими. Мы никогда не дойдем до познания их сущности, и всегда будем иметь одно поверхностное о них знание. — Но сколь несравненно более умножатся наши затруднения, когда возведем взор к тверди небесной! Сей новый мир, хотя есть вместилище солнца в других светил, сияющих собственным величественным светом, для нас, для ума нашего едва ли не всех других предметов и темнее, и непонятнее. Одна какая-нибудь комета, появляющаяся вдруг на тверди небесной, блуждающая, так сказать, между другим телами небесными, не имеющая верного определенного вида и хода, сколько представляет собою непостижимых явлений! Откуда она получает такой яркий блеск! Как и из чего составляется сие чудное протяжение лучей, сопутствующее ей? Из какой беспредельной бездны эфира она выходит, чтобы блистать и изумлять своим необычайными блеском? Зачем с таким необычайным стремлением бежит она к солнцу, как бы намереваясь погрузиться в нем? И кто вдруг удерживает ее, когда она уже бывает в самом близком расстоянии от царя планет? Кто, так сказать, бросает ее назад на такое пространство, в коем солнце ей представляется, может быть, не более светлой точки?

Но нет нужды говорить о кометах, чтобы убедиться в ничтожности наших познаний о мире. Уже более семи тысяч лет люди видят неподвижные светила на небе, усматривают над главами своими распростертую великолепную завесу, испещренную бесчисленным множеством сих сияющих точек, и доселе многие ли могли в полете своего ума вознестись до оной, и коснуться хотя единого её края? Но может ли кто проникнуть за оную, узнать то, что находится там, по ту сторону видимой нами звездной системы, может быть, в центре миров? Сюда и проникнуть не смеет взор и ум наш; здесь все покрыто для нас священным мраком! Когда мы устремим взор свой к небу, — во время ли ясного дня, когда солнце, изшедши, яко жених, из чертога своего, в величественном и недоступном для слабых очей сиянии течет от края до края небес, и как бы царствует на тверди небесной, затмевая собою блеск всех прочих светил, озаряя и согревая землю и другие миры вращающиеся вкруг него, — или во время глубокой мрачной ночи, когда бесчисленные сонмы отдаленнейших светил, среди священной тишины в стройним порядке идут определенным для них небесным путем, и смотрят с высоты на нашу землю, как бы маня к себе еще не спящих и погруженных в мечты её обитателей; — когда, говорю, мы устремим взор свой к небу, тогда ум наш невольно останавливает парение своих мыслей, и, можно сказать, погружается в чувство: благоговение, изумление, священный трепет заступают в душе место размышления. О светлое и мрачное небо! откуда в тебе сии разнообразные, но правильные движения, откуда такое множество лучей? Каждая малейшая точка, едва видимая простым глазом, сияющая в высотах твоих, есть, может быть, такое же солнце, как наше, есть огненный океан, всегда расстилающийся своими лучами на неизмеримое пространство, и никогда не иссякающий. Но для чего сии бесчисленные солнца? Суть ли они только как бы блестящие светильники, повешенные для украшения неба, для освещения человеку мрачных путей земных в глубокую ночь, и возбуждения в нем чувств сугубого благоговения к великому Творцу мира? Или они суть источники и вместилища света, — каждый для своего круга, — и должны освещать и согревать свои миры, кои, может быть, так же вращаются вокруг их, как наша земля и планеты вокруг зримого нами солнца? Или наконец и сами суть жилища каких-либо одушевленных, разумных существ, может быть, даже высших по природе, нежели люди, каких-либо Ангелов, к коим и из нас пожившие в добродетели и благочестии преселяются на вечное, радостное пребывание? Ум изнемогает при размышлении о них! Когда только представим бесчисленное множество сих небесных светил, их непостижимую отдаленность от нашей земли, и необъятную величину, пред коею наша планета, может быть, менее, чем детский шарик пред величайшею горою, — когда представим их плавающими в бесконечном пространстве под стопами Творца миров; то кто не воскликнет: «Что есть человек, что Ты помнишь его, Господи!»

Таким образом все, что есть над главами и под ногами нашими, — все, что находится вне и внутри нас, есть загадка и тайна. С давних времен Философия желала и старалась проникнуть в святилище сих тайн: но и доселе остается только в преддверии оного, и, конечно, навсегда останется в нем.

Что скажем о времени, которое нас влечет своим стремлением, и в котором исчезает наша жизнь; о времени, которое, быв разделено на часы и минуты, проходит столь скоро и быстро, что ни ощутить, ни определить сего невозможно? Мы плаваем в неизмеримом пространстве его, как в каком необъятном море; а беспрестанно приражающиеся и отражающиеся волны его теряются в безвестном отдалении. В самом деле, каким образом настоящее, которое, конечно, есть что-нибудь действительное, вдруг превращается в небытие, в ничто; а будущее, которого совсем еще нет, во мгновение и, можно сказать, на мгновение же становится чем-то имеющим бытие? Если бы мы для припамятования и определения времени не воображали некоторых эпох: то ничего бы не знали о его бытии и продолжении. Оно нам дает и отнимает у нас жизнь, мы пользуемся им, но сами не знаем, что такое оно, и где находится. Завтрашний день столь же далек от нас, как тысяча лет; и целый будущий год к нам ближе, нежели день вчерашний. Непостижимое чудо, — чудо всегда древнее и всегда новое!

И кто бы теперь мог поверить, что человек, не могши понять ни самого себя, ни того, что его окружает и освещает, и шествуя по путям столь мрачным, мог познать Бога так, чтоб в сем познании все было понятно и ясно, и не оставалось для него никакой тайны! Но есть люди, которые, по заключениям своего дерзкого ума рассуждая о Боге, думают, что познали Его столько, что ясно могут определить Его существо, свойства и действия, и в сей мысли хотят опровергнуть истину и откровения, и веры только потому, что в них заключается великое множество тайн для ума. Но мы спросим вас, умы самонадеянные, вы, которые почитаете себя светильниками знания и всемирными учителями: ужели вы в самом деле думаете, что познали Бога, непостижимого, вечного, бесконечного? И не находите ли вы тайны в одном понятии о Божестве? Измерили ли вы всю глубину, в сем одном понятии заключающуюся? Не исчезает ли смелая мысль ваша в безпредельной бесконечности, и в вечности, не имеющей ни начала, ни конца? Как вы можете постигнуть Бога, имевшего бытие тогда, как не было ни земли, ни неба, ни одного видимого или невидимого существа, — Бога, для которого нет ни прошедшего, ни будущего, а все настоящее; — Бога, действующего во всем том, что мы видим и осознаем, но бесконечно различного от всего нами представляемого, так что ни одна тварь во всей вселенной не может быть применена к Нему, чтобы по ней можно было составить правильное понятие о каком-либо свойстве Его? О какое множество тайн!

Бог сам в себе! Какая непостижимость! Какая глубина! Вообразим на время, что мы еще не существуем на свете, или по крайней мере, что вокруг нас ничто не существует, что самое наше тело еще не получило действительного бытия, и наша душа или мысль, как некая вращающаяся пылинка, носится в беспредельном пространстве; перенесем себя, если можно, до того непонятного времени, когда света еще не было, когда и самое время не было еще время, ибо и быть еще не начинало: какое сильное и живое воображение может вполне начертать себе сию непостижимую картину? И в сие-то непонятное время, всю сию неизмеримую бездну, не имеющую ни вида, ни пределов, от вечности преисполнял своим непостижимым бытием Бог, — самосущий, вечный, неизменяемый, не имеющий нужды ни в каком другом бытии, и только по единой своей свободе и благости благоволивший создать бесчисленное множество всяких тварей, для их же блага. Как бы глубоко не проницал разум человека; но здесь, в сей беспредельной глубине Божия существа, по необходимости, скользит на одной поверхности всякой ум, не человеческий только, но и Серафимский.

И когда в одном понятии о Божестве находится толикое множество тайн; то какое право имеют натуралисты не принимать Откровение только по причине его таинств? «Но сии таинства, — говорят они, — гораздо непостижимее в Боге триипостасном, в Боге воплощенном и умершем на Кресте». Но кто из знакомых с науками не знает того положения, признанного во всех философских школах за неоспоримое, в силу коего «бесконечное всегда себе равно», или нет бесконечного более другого бесконечного (Non datur infinitum infinito majus)? Отсюда необходимо следует, что Бог в том понятии, в каком Христиане представляют Его верою, равно непостижим и бесконечен, как и Бог, почитаемый натуралистами: «бесконечное всегда себе равно». Одно понятие о Божестве заключает в себе все те первые таинства, из которых прочие по необходимости вытекают: но между тем они восстают против откровенной Религии потому только, что она заставляет нас верить. Какое несправедливое, или лучше сказать, нелепое заключение! —Разум сих людей при представлении Божества, будучи не в силах понять и изъяснить себе бесконечные Его свойства и действия, невольно многое оставляет на веру: почему же он вполне не предается сей вере, которую предлагает ему Закон Христианский, требующий от него, так же как и закон естественный, глубочайшего благоговения, смирения и поклонения, и обещающий взамен сего раскрыть и сообщить изъяснение многих Божественных тайн (хотя таким же таинственным образом) еще в настоящей жизни; а в будущей и полное лицезрение триипостасного и нераздельного Божества.

Бог всегда и везде сам себе равен, как в природе, так и в откровении, всегда бесконечно благ и велик, присущ каждой твари и каждому действию, и во всем равно непостижим. В царстве природы Он все содержит и все животворит своею силою, начиная от огромнейших масс, вращающихся в высотах неба, до малейшего насекомого. Трогается ли листок на дереве, — это происходит по манию Божию; переменяет ли место песчинка, —это бывает по Его воле. Бог, по выражению Св. Писания, носится на крылах ветренных, дает пищу птенцам врановым, Его призывающим, направляет полет малейшей птички, упадающей на землю, исчисляет власы нашей главы, печется о лилиях, покрывающих поля, украшает цветы красотою и великолепием, а сердца человеческие — добродетелями. Солнце не могло бы освещать землю, если бы Он не сообщал ему света; земля потому изобилует произрастениями, что Он ее делает плодоносною; море потому не выходит из своих берегов, что Он сказал ему: «доселе дойдешь и не перейдешь», и Сам удерживает волнение в пучинах его; сердце наше трогается и бьется потому, что Он приводит его в движение, наконец, все наше тело потому удерживает в себе теплоту и начало жизни, что Он его сохраняет. В Боге имеем мы свое бытие и жизнь; «Им живем и движемся и существуем». Он есть та бесконечная премудрость, которая является в законах и силах природы, которая в полях рассевает прах и пепел, а в небесах разливает свет, которая дает течение источникам вод, украшает зеленью леса, и сиянием звезды. Теперь Он отверзает мне врата жизни, а завтра отворит врата смерти. Он дает нам бытие. Он же и отъемлет нашу жизнь.

Если так, если Бог всегда и всему присущ, и действует во вселенной; в чем должны согласиться и самые натуралисты (если только не хотят они представить, что Бог по сотворении мира пребывает в бездействии и заключенным, так сказать, в самого себя): то что ж препятствует представить Его действующим еще ближе и непосредственнее на человеков, когда сие нужно для блага их, когда без сего, одаренные свободою существа, от собственного злоупотребления сей свободы, должны подвергнуться вечному злу? Что препятствует представить Его входящим самым ближайшим образом в состояние рода человеческого измеряющим, так сказать, собственным опытом слабость его природы, и то, что она в состоянии понести или произвести при содействии свыше? Бесконечность существа Его? Но она то и не позволяет нам сказать, что Богу приличествует или нет, что сообразно с Его бытием, или несообразно. Впрочем, сия самая бесконечность Божественного существа не сокращает ли, так сказать, сама себя, в естественном провидении, когда мы видим, что Бог управляет каждою тварью порознь к всеми вообще, поддерживает их бытие, и располагает каждым их движением и действием, не стесняя, впрочем, свободы существ разумных? Не препятствует ли тому величие Божие? Но будто Богу не прилично, унизительно принимать на себя бренную плоть, страдать и умирать? Притом, кто, и на каких началах, составляет понятие о великом и малом? Не часто ли сии понятия у нас совершенно изменяются? Не всегда ли почти они составляются не по истинным отношениям между собою предметов и действий, а по нашим страстям, хотя не редко тонким и едва приметным? Рассуждая здраво, и принимая опять в соображение прежнее положение, что «бесконечное всегда само себе равно», мы и здесь должны согласиться, что воплощение Бога, и Его страдание во плоти нисколько не унижают и не изменяют высочайшего существа Его. Бог всегда равно велик, как в царстве природы, так и в царстве Благодати. Там Он производит твари из ничего, возжигает бесчисленные мириады солнцев, водит их перстом Своим в необъятном пространстве небес: здесь восстановляет и воссозидает падшую тварь из греха и растления, просвещает омраченные умы человеков, указует им в учении и делах Своих истинный путь к небу. Там Он является в громах, сотрясая ими сердца гор, повелевает ветрами и морем, украшает цветами и плодами землю здесь кротким гласом сокрушает каменные сердца грешных человеков, укрощает в них бури страстей, и своим благодатным действием делает людей способными к духовному плодоношению. Там открываются совершенства и свойства Его более, так сказать, физические, а здесь — нравственные, там является более Его всемогущество, здесь — любовь. Даже можно сказать, что, по отношению к нам, Бог в откровении является величественнее, нежели в природе. Не удивительно представлять Его Владыкою неба и земли, воздуха и морей, гремящим в небесах и вседействующим на земле: созерцать всех сих действий Божества, можно сказать, ничего не придает к тому понятию о величии Его, которое составляет о Нем наш разум. Но Владыка мира и рыдающий в яслях, вечный и рождающийся, всемогущий и облеченный немощами младенчества, всеблаженный и страждущий, источник жизни и умирающий на кресте, — и притом все сие подъявший для спасения погибающего человека: это такие понятия, в коих открывается столь бесконечное величие любви и благости Божьей, которого разум наш сам по себе и из созерцания одной природы никогда бы не увидел и не познал! Посему и сам Иисус Христос, подъемля последнюю чашу страданий Своих, сказал, что теперь-то прославился и Он, и Бог чрез Него: «ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нём»!

Но совопросники века сего все еще продолжают свое упорство, и не могши не сознать в таинстве воплощения величия любви Божьей, говорят непрестанно: «Для чего это было? Для чего Бог, который мог спасти мир одним Своим произволением, сего не сделал? Для чего Он, создав и искупив весь род человеческий, чтобы все могли получить вечную жизнь и блаженство, не всех удостаивает оного! Для чего Иисус Христос, пришедши на землю, не дал о своем пришествии ясного свидетельства всему миру, так, чтобы никто не мог усомнится в Его Божественном достоинстве?» и пр. —Остановитесь, высокоумствующие, или, вернее сказать, дерзкие умы! Если все сии и подобные вопросы, по вашему мнению, необходимо требуют разрешения, чтобы можно было принять за несомненную истину воплощение Божие: то каким образом вы сами можете допустить бытие Бога, Создателя и Промыслителя вселенной? Ибо то же самое оружие мы можем обратить на вас, и сделать вам столько же вопросов, на которые вы не в состоянии ответить ничего удовлетворительного. Для чего, например, Бог, произведши людей в мир, попустил, чтобы одни из них были велики, а другие малы; одни провождали жизнь в бедности, а другие в богатстве; одни блистали славою, а другие жили в глубоком мраке неизвестности; одни трудились до пота, а другие только пользовались их трудом? Для чего на земле находится множество тварей, которые и сами не ощущают своего бытия, и к человеку, как земному царю природы, не имеют никакого видимого отношения, прямого или посредственного? Для чего толикое множество столь возвышенных гор, коих вершины недосягаемы часто даже и взору, не только стопам человека? Для чего столько пространных и бесплодных степей, коих пески с первого дня мира зыблются в совершенной безвестности? Для чего рассеяно по лицу земли столько существ, вредных и друг для друга, и для человека, владыки земного? Для чего столько ядовитых гадов, столько хищных птиц, кровожадных зверей? Для чего такие существа, каковы мы — человеки, получившие бытие от Бога — премудрого и всеблагого, одаренные такими высокими способностями души и тела, предназначенные к счастью и добродетели, почти непрестанно бываем игралищем собственных страстей своих, подвергаемся бесчисленным бедствиям, заблуждаем в невежестве, и часто не знаем ни добродетели, ни счастья, и не имеем даже надежды познать оные? О, куда бы вы ни обратились, избегая таинств Откровения, везде вас окружать будут подобные таинства, коих ваш разум никогда не постигнет!

Бесконечная премудрость! Должно ли проницать толикое множество завес, чтобы Тебя узреть и постигнуть? Боже наш, Ты истинно Сый; а мы ничто, или одна только тень существа, исчезающая пред светом Твоим! Язык наш немеет, как скоро начнет говорить о Твоих Божественных свойствах. В Тебе все неизмеримо, бесконечно; а в нас все ограничено. Надобно быть равным Тебе, чтобы познать Тебя совершенно: и потому наше достояние, наша участь, наш долг — не исследовать, не измерять умом своим того, что Ты творишь для блага своих существ, но сердечно веровать открываемым в Слове Твоем тайнам, и исповедовать устами, что Ты еси вкупе вечная и бесконечная любовь!

VIII. Осень

«Трава засыхает, цвет увядает, а слово Бога нашего пребудет вечно» (Ис. 40, 7. 8).

Слова сии вещают нам о тленности земного и о неизменяемости Небесного. Размышление о сих двух противоположных предметах возбуждает в сердце святую жажду вечного, скорбное и вместе сладостное томление по отчизне небесной. Сие чувство всего удобнее и с особенною силою может обнаруживаться в человеке в осеннее время.

Уже и потому осень бывает для человека печальным временем, что он живет с природою. Правда, Вера указует нам на высшую жизнь, на лучший — священный мир, в котором можем и мы некогда иметь гражданство. Но доколе мы здесь, дотоль не можем совершенно отрешиться от земного. Посему окружающие нас предметы производят в нас соответственные их состоянию и качествам расположения: весна рождает в нас радость, а осень — уныние и скорбь. Так, непонятная какая-то грусть теснит наше сердце, когда с приближением осени вечера наступают гораздо ранее, нежели в прочие времена года; когда солнце, вместо светлого, чисто-блистательного вида, принимает какой-то устрашающий, кровавый; когда сырые туманы стелются по равнинам полей. — Грустно бывает нам, когда луга и рощи одеваются бледно-черным покровом, цвет надежды превращается в цвет разрушения, — и после холодной ночи, с первым явлением солнца, слышишь не восхитительную гармонию пернатых, а унылый шум сухих листьев. Мрачен осенью вид неба, покрытого дождливыми облаками, сквозь которые лишь изредка, как последний взгляд любви умирающего друга, выказывается томный, скоро исчезающий луч солнца. Хоры птиц оставляют тогда хладную страну Севера, и чрез горы, долины, моря, улетают от нас далеко в иные земли. Многое тогда оставляет нас! Цветы исчезают, теплота сменяется холодом; смерть — вот слово, которое раздается тогда в природе, которое звучно отзывается во глубине нашего сердца. Какое-то печальное предчувствие стесняет тогда грудь нашу; сокровенное страдание пробуждается внутрь нас; нам хотелось бы тогда вырваться отселе, улететь туда — на небо…нас томит скорбь по небесной отчизне!

Живя с природою, мы открываем ей, как верной нашей спутнице, внимательный слух, и поучаемся ее вещаниями. Весною бросаем семена в лоно земли, ласкаясь приятною надеждою получить от них плоды; а осенью пожинаем класы и собираем зерна в житницы: сии приготовления предрекают уже, что скоро настенет грустное, бесплодное время суровой и хладной зимы. Как благоразумный человек, при закате дней своих, приближаясь к смерти, устрояет все дела свои, оканчивает начатое им, прощается с своими друзьями, и — в мире со своею совестью, в надежде на Бога спокойно ожидает смертного часа: так и мы при конце года спешим кончить труды и работы свои, прощаемся с красотами природы, и затворясь в теплых кровах, ждем прихода суровой зимы. Мир в осеннее время есть не иное что, как обширный дом умирающих, а в доме умершего нет радости; куда ни обратишь взоры, всюду — признаки смерти; все, что там ни делают, делают только для того, чтобы с подобающею честью предать могиле умершего родственника или друга. Так природа осенью изображает великий дом сетования: тысячи умирающих пред нашими глазами испускают последние вздохи; все плачет, все скорбит; и мы заботимся только о том, чтобы должным образом предать земле тела усопших. Осенью мы остаемся одни: везде пустота; в природе, как в жилище мертвых, царствует молчание. Тогда мы тоскуем и скорбим, разлучаясь с любимыми предметами; тогда мы внутренне сетуем о том, что сами еще остаемся на сей бедной, обнаженной земле; сердце наше рвется в горнюю отчизну, ибо там любовь и радость у Отца всеблагого! — «Трава засыхает, цвет увядает, а слово Бога нашего пребудет вечно».

Осень есть для нас время скорби потому еще, что мы живем в природе. Да, телом мы живем в ней. Все, что имеет какое-либо отношение к ней, равномерно относится и к нашему телу, которое подчинено тем же законам, каким и природа. Осенью остаются с нами одни только воспоминания о прекрасном минувшем: время, полное света и жизни, уже протекло; весна, обильная цветами, лето, исполненное плодов, месяцы трудные и вместе радостные для земледельца, уже миновались. В унынии стоим мы теперь посреди умирающей природы и грустно прощаемся с любезными нам предметами. Что осталось нам от прекрасных — утренних и вечерних часов; от ясных, долгих дней, от тихих и приятных ночей весны и лета? — Бывало, с сердцем полным восторга, смотрели мы на прекрасный Божий мир; бывало, все пред нами цвело, все улыбалось около нас и внутрь нас. Но теперь все прошло! Каждая минута есть для нас время разлуки с прошедшим; но осенью мы живее ощущаем скорбь сей разлуки: тогда вдруг представляются нашей памяти все драгоценные образы прошедшего. Простите, незабвенные дни и часы; вы уже более не возвратитесь к нам, а были так прекрасны! Здесь мы странники, здесь мы не дома, в стране чуждой нашему сердцу…, и оно тоскует по небесной отчизне своей.

Мы живем в природе и вместе с нею страдаем. Приходит осень, и — все красоты природы исчезают, жизнь её умирает. Осень есть старость природы. И к нам, по Божию изволению, приходит старость, печальное время, когда крепость сил оставляет нас, красота наша отцветает, чувства затворяются для радостей и наслаждений. А там приходит и смерть, как за осенью зима — смерть в природе. Боже мой! что будет со мною, когда наступит страшный час смерти? Будет ли к тому времени сердце мое чище, жизнь моя добродетельнее и благоугоднее Тебе? Увижу ли я тогда у одра своего милых сердцу моему? Согреют ли они в последний раз слезами любви охладевающие руки мои? Будут ли мне сопутствовать в страну воздаяния добрые дела? Услышу ли сей радостный глас: «вниди в радость Господа твоего»? Рука верного друга насадит ли цветок на одинокой могиле моей, высечет ли на гробовом камне скромную надпись: «Здесь тлеет сердце, которое часто билось от неописанной радости, часто страдало и от скорби безмерной: его радость была о Господе, а печаль — о грехах и немощах своих. Прохожий, здесь учись жить и умирать!»

Так, други мои, умирающая природа есть символ вашей смерти. Каждый опадающий листок, кажется, говорит нам: так и твои радости, одна за другою, опадут с древа жизни твоей. Каждая уединенная равнина вещает: земля есть нива Божия, в которой покоятся кости ближних и друзей твоих, в которой, может быть, скоро успокоятся и твои утомленные члены. Каждый луч солнца, изредка пробивающийся из-за облаков и быстро опять скрывающийся за ними, напоминает нам о быстротечности наших радостей, о непостоянстве земного счастья. Вся осень говорит: ты живешь в природе, с нею страдаешь, и умрешь подобно ей. «Трава засыхает, цвет увядает»!

«А слово Бога нашего пребудет вечно». С сею мыслью взор подъемлется горе — наша скорбь имеет в себе нечто высокое, торжественное, небесное. — Мы живем выше природы. Тленность земного указывает нам на истинный конец наш, который только однажды придет и — все заключит собою. Проходит осень в природе, и за нею начинается новое течение времен года; там приходит другая осень, и так дале. Но если наша осень пройдет, если смерть однажды посетит нас; то в другой раз они к нам уже никогда не возвратятся. Наше путешествие кончено, мы у пределов вечного нашего отечества, где будем созерцать лицом к лицу Господа, в которого здесь веруем. О, тяжко было бы в другой раз проходить сей скорбный путь от слабого младенчества до безрассудной юности, от заботливого мужества до изможденной старости. — Вот от чего тоска наша: мы жаждем увидеть конец всего преходящего, алчем свободы от законов тления; в земной, чуждой для нас стране, мы воздыхаем о горнем отечестве.

Впрочем, постоянное кругообращение земного указует нам на вечно-неизменное, на истинное наше отечество. «ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего». Это вечное и неизменное мы не можем назвать лучшим и приятнейшим для нас словом, как наименовав его своим отечеством. Здесь мы в чужой стране; здесь любят нас так редко: люди так часто бывают суровы, неласковы к нам; кажется, и не знают они, что мы им братья, что все мы дети единого Отца. Там — горе наше отечество; на небе наша родина, из которой вышли мы в сию страну скорбную и чуждую, и воспоминание о которой никогда не изгладится в душе нашей. Там беспредельно милосердый и любвеобильный Отец наш, о котором мы воздыхаем. Там — в истинном отечестве нашем, обитаешь, Ты, Искупитель и Господь наш, — Ты, коего светлый крест служит для нас звездою путеводною в земном странствовании, коего смерть есть наша жизнь, любовь — наше блаженство. Тоска Христианина есть стремление к вечному, есть жажда общения с Господом, есть тайный призывный глас Отца Небесного.

«Трава засыхает, цвет увядает, а слово Бога нашего пребудет вечно».

VII. О гневе

«Всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду» (Мф. 5, 22).

Гнев есть тяжкое зло, болезнь души, затмение разума. Гнев удаляет человека от Бога, отчуждает от наилучших друзей. Гнев есть источник вражды и ссор, жестокий враг, истребляющий все достояние души нашей. Гнев можно назвать кратковременным сумасшествием; ибо он лишает человека рассудительности, сознания о своих обязанностях, делает неспособным отличать истину от лжи, справедливость от несправедливости.

Если б сия страсть могла служить средством к утверждению владычества добра и истины, то она, хотя несколько, была бы еще сносна; но она всегда находится во вражде с ним. Одно слово не вовремя сказанное, косвенный взгляд, маловажная неосторожность, поклон неучтиво сделанный, безделица какая-нибудь; все это искры, производящие сильный пламень, коему подвергаются иногда люди добрые, честные, и даже рассудительные, если они бывают в спокойном состоянии духа. Но сей поток оскорбительных выражений, это искаженное гневом лицо, это жалкое расположение духа удовлетворяет ли сколько-нибудь сердцу человека? Делается ли он от того лучше? И какое действие в других производит сия духовная болезнь? Негодование, насмешки, а более всего сострадание и продолжительное сожаление. Когда же мы убедимся, что сия безумная страсть унижает нас?

«Злоба и гнев – мерзости» (Сир. 27, 33), — говорит Писание. Кто исчислит все печальные последствия сей необузданной страсти? Кровавые брани, изнурительные тяжбы, ненависть, бесконечная вражда, потеря имущества, несчастья, не прекращающиеся даже со смертью: вот жалкие плоды гнева! Он ввергает человека в бездну самых тяжких преступлений: возбуждает в сердце его ненависть к действительным или мнимым оскорбителям, месть, злобную радость о их несчастии; наполняет уста проклятиями, оскорбительными словами, ругательствами и клеветою; затворяет внутренний слух нашего сердца, делает его неумолимым и глухим ко всякому предстательству, посредничеству и примирению; неприступным для милости; злым и яростным даже против неодушевленных вещей, даже против нас самих. Посмотрите на человека, когда он сердится: он, в своей ярости, готов излить злость на все ему встречающееся; он бешенствует против самых невинных предметов, бросает их на землю, попирает ногами; он ярится и свирепствует, проклинает собственную жизнь, и, подобно дикому зверю, мечется на всякого, ему встречающегося. Поистине, как любовь делает нас подобными Богу, так гнев уподобляет нас — диаволу!

Самые язычники гнушались сего отвратительного порока, кольми же паче он недостоин Христианина. Благодать Божия никогда не прикасается сердцу, зараженному гневом. Посему со всею заботливостью должно удаляться гнева; а если невозможно, то всеми силами укрощать оный. Надежное и верное средство против него состоит в предусматривании неприятных случаев и в благовременном приготовлении к оным. Чрез это делается слабее то впечатление, которое они могли бы произвести в нас. Ибо та неприятность, которую мы готовы встретить, теряет половину своей силы; а остальное не трудно победить при помощи Божией.

Замечая недостатки в ближнем, мы не должны возноситься перед ним, не должны забывать, что и в нас есть множество, если не тех, то других недостатков. Чем живее мы чувствуем собственные слабости, тем снисходительнее бываем к другим. Но если б и действительно мы не имели никаких недостатков, — чего, впрочем, ни один благоразумный человек не скажет о себе; — то по крайней мере не должны сердиться на других, когда они причиняют нам огорчения; и, снисходя к слабостям наших братьев, должны благодарить Бога, что Он сохранил нас от подобных недостатков. —Мы не сердимся на больного, хотя бы он наговорил нам в глаза множество грубостей и ругательств. Если ж мы снисходительны к телесным недугам ближних, то болезни душевные тем более заслуживают наше сострадание.

Кротость, негневливость, есть мера наших успехов в добродетели, в самоотвержении и в отречении от мира: ибо известно, что главная причина гнева скрывается или в излишней привязанности к земным благам, или в самолюбии. Чем сильнее человек привязан к своему имуществу, к своим житейским выгодам, тем он склоннее раздражаться, коль скоро встречаются какие-либо препятствия в обладании оными. Мое и твое издавна было источником вражды и междоусобий. Равным образом, чем более человек управляется самолюбием, тем удобнее раздражается при малейшем противоречии или неизъявлении того уважения, какое он, по его мнению, заслуживает. Итак, кто любит тишину душевную, тот кроток и смирен сердцем.

Убегай сообщества людей вспыльчивых, раздражительных. «Не дружись с гневливым, — говорит слово Божие, — и не сообщайся с человеком вспыльчивым, чтобы не научиться путям его» (Притч. 22, 24-25). Если ж необходимость заставляет тебя иметь с ними сношение, то будь осторожен в речах и поступках своих, и старайся сохранять спокойствие сердца, когда они раздражаются. Говори им всегда языком ласки и дружества, дабы не подать повода ко гневу и не оскорбить Бога. Представляй себе, что Бог поставил тебя в сношениях с людьми гневливыми для того, чтоб укрепить твое терпение и кротость. Призывай себе Его на помощь, и не скорби, если в сей борьбе сердце твое почувствует утомление, — из любви к Спасителю благодушно перенеси небольшое огорчение: Он из любви к тебе претерпел жесточайшие мучения!

Другое, весьма действительное, средство против гнева есть мысль, что страсть сия не только унизительна, но и пагубна для человека. Она причиняет гораздо больший вред, нежели зло, ее возбудившее. Сей опыт столь же древен, как и человеческий род. С сокрушением сердца должны мы раскаиваться, просить у Бога прощения в сем прегрешении и примиряться с тем, кого во гневе оскорбили. Это, надобно сознаться, гораздо труднее и требует большей силы и крепости духа, нежели сколько нужно для укрощения самого гнева; точно так, как гораздо легче сохранить члены тела в их естественном положении, нежели расстроенные опять привести в прежнее состояние. Может быть, скажешь, что ты не имеешь сил переносить оскорбления? Ошибаешься: кто имеет силы сердиться, тот может перенести и оскорбление; посему, если ты не преодолеваешь себя, то увеличиваешь вину свою.

Если, по несчастью, ты не успел предохранить себя от гнева, то всего благоразумнее сделаешь, если немедленно удалишься от предмета, возбудившего в тебе оный, дабы искра, упавшая на твое сердце, не произвела в нем великого пожара. Обрати скорее сердце твое к другим предметам, дабы чувствование, возмутившее тебя, мало по малу утихло. Если же нельзя удалиться, то по крайней мере старайся не согрешить во гневе (Пс. 4, 5).

Твердо также помни, что все твои дела и мысли известны Богу; что Он взирает на тебя, и в книге судеб своих отмечает каждое сказанное тобою слово. Ибо если мы в присутствии Государя не дерзаем сердиться, что ни говорили бы нам, то тем более должны беречься сей гнусной страсти в присутствии нашего верховного Владыки. Страх самое сильное обуздание гнева. Не скоро решишься оскорбить человека, который может причинить тебе несравненно большее неудовольствие. Подсудимый не сердится на судью, когда сей предлагает ему неприятные вопросы, рабы смиренно исполняют волю господ своих: не паче ли должны мы опасаться, чтоб не оскорбить Бога, от которого зависит и настоящая и будущая наша участь.

«Всякое раздражение и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от вас; но будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас» (Еф. 4, 31-32).

Кротчайший Иисусе! научи меня идти по следам Твоего смирения, и излей на меня духа святой любви Твоей! Сей священный огонь да попалит в сердце моем привязанность к благам земным. Помоги мне с терпением переносить недостатки братий моих и быть снисходительным ко всем оскорбляющим меня, дабы удостоиться и Твоего милосердия! 

ХV. Грешник не извинителен. «И начали все, как бы сговорившись, извиняться». Лук. 14, 18. 

В притче, из которой заимствованы сии слова, Царствие Божие сравнивается с пиршеством: сравнение очень верное. На пиршестве мы надеемся найти пищу здоровую, изобильную, разнообразную, дорогую, сверх того, приятное общество, и притом, даром. Все это, и несравненно более, уготовано верующим в Царствии Божии. Там есть «хлеб животный, сшедый с небесе». Кто не вкушает сего хлеба, тот погиб навсегда, а кто насыщается им, тот жив будет во веки (Ин. 6, 51).—На вечери Господней изобилие во всем: ибо у Небесного Отца хлеба с избытком (Лук. 15, 17), и сколь бы велико ни было число званных, места еще много остается (Лук. 14, 22).— Предлагаются на сей вечери блага разнообразные: отпущение грехов, мир, усыновление, радость о Дух Святом, общение с Богом, вечная слава. Сии блага драгоценны, ибо они принесены с неба, дарованы Богом, куплены ценою, превосходящею все сокровища мира— ценою крови Сына Божия. Там есть высокое и приятное общество: ибо участвующие в Евангельской вечери приступают к «тьмам» Ангелов, к торжественному собранию и Церкви первенцев, к судии всех Богу, и к дущам праведников, достигших совершенства» (Евр. 12, 22. 23). И все это даруется нам «без сребра и цены» (Ис. 55, 16).

Видя, сколь драгоценны и величественны сии блага, можно подумать, что все, коим они предлагаются, приемлют их с радостью; но, увы, не то на деле: званные «отрицаются»! Не думайте, что они имеют на то основательная причины: нет, это пустые отговорки, которыми они хотят извинить свои поступки пред собственными глазами, пред ближними, даже—чего тщетно надеются — пред самим Богом. Самый беглый взгляд на их извинения уверит в суетности оных.

Начнем с тех предлогов, коими извиняют себя упоминаемые в притче званные.       .

1. Первый сказал: «я купил землю, и мне нужно пойти посмотреть ее, прошу тебя, извини меня».

Это извинение человека богатого, который беспрестанно умножал новыми приобретениями наследие своих отцов. Вовсе не было ему необходимости идти посмотреть купленную землю: без сомнения, он видел ее прежде, нежели купил. Во всяком случае, можно было отложить это до другого дня; но владельцу сильно хотелось полюбоваться своим новым приобретением! В лице сего человека представлен нам пример неумеренной привязанности к миру, надмения своим богатством. Это человек мира сего, от привязанности к тленным благам соделавшийся не внимательным ко гласу Христову. О, как трудно богатым войти в царство небесное! как опасно быть чрезмерно привязанным к миру!

II. Другой сказал: «я купим пяте пар волов, и иду испытать их, прошу тебя, извини меня».

Это человек развлеченный домашними хлопотами. Его отговорка столь же дерзка, как и отговорка первого: волов он мог испытать в другое время, ибо они уже куплены. Но заботливость о делах житейских притупила в нем чувство уважения к удостоившему пригласить его на вечерю!—Таким точно образом извиняют свою небрежность о религии торговцы, ремесленники, земледельцы. «У нас, говорите они, нет времени для дел религии!»—Хорошо; но скажите, для чего дано вам время? Не должны ли вы прежде всего искать Царствия Божия и правды Его? Сверх того, какая польза человеку, если он приобретет себе весь мир, а душу погубит?—Напрасно вы отговариваетесь и недостатком времени для дел религии. День воскресный назначен именно только на сии дела: и однако ж сей святый день многие проводят в занятиях житейских, в праздности, или в мирских увеселениях. Какой ответ дадут Богу те, которые потеряли сии драгоценные часы в делах греховных, или в праздной рассеяности, и которые пренебрегли дарами благодати, могущей умудрить их во спасение?

Можно также заметить, что некоторые из тех, кои не находят времени для служения Богу, имеют его для дел греховных: даже большая часть жалуется на избыток времени,—и от того выдумывает разного рода забавы, чтобы убить время. О, если бы те часы, кои проводят сии люди в домах праздности, на торжищах и на зрелищах, были употреблены на чтение и слушание слова Божия, на молитву и славословие Богу: сколь бы легко и радостно было отдать некогда Богу отчет в употреблении времени!

III. Третий сказал: «я женился, и потому не могу прийти». Это отговорка пристрастных к семейственным удовольствиям.—Он женился: но разве ему нельзя было отлучится от жены на нисколько часов, или взять ее с собою на пиршество? и если бы он не мог склонить свою жену идти с ним, то пусть пришел бы один.— Сколько таких людей, которых губит неумение пользоваться вещами позволенными, и излишняя привязанность к самым невинным предметам! Мужья и жены, которые долженствовали бы помогать друг другу в деле спасения, часто только затрудняют друг друга на пути к Царствию, и за сие будут они укорять друг друга в продолжение всей вечности. Супруги! не забывайте, что христианин должен иногда для своего спасения оставлять не только дом и имение, но и жену!

Кроме исчисленных извинений есть и другие, столь же впрочем нелепые: обратим и на них несколько внимания.

IV. «Трудно понимать и тяжело выполнять предписания религии», — говорят иные.—Но не надобно забывать, что религия необходима, она необходима, как необходимо спасение. Оставляете ли вы необходимые дела потому, что они трудны? Торговые и житейские дела разве не причиняют вам беспокойства и трудов?—и однако ж вы не оставляете оных. И то не забудьте, что вечно терпеть муки гораздо тяжелее, нежели исполнять предписания религии. Какой-то человек, хотевший склонить мученика к отступлению от веры, сказал ему: «жизнь приятна, а смерть страшна»—«Правда, — отвечал мученик, — но жизнь вечная еще приятнее, а смерть вечная еще страшнее». В самом деле, разве благий Господь не в состоянии наградить нас за наши труды и подвиги? В Царствии Небесном нет ни одного праведника, который бы сожалел о том, что он здесь на земле сделал или претерпел за Христа. Притом, жизнь истинно благочестивая не так тяжела, как многие думают; —  сам Господь наш сказал: «иго Мое благо и бремя Мое легко» (Мф. 11, 29). Заповеди Его не тяжки, а благодать делает их даже легкими для выполнения. В самом деле, разве худо—любить Бога, и быть Им любимым? разве не приятно жить в общении с Богом, знать, что грехи твои отпущены, наслаждаться начатками славы?

У. Другие говорят: «благочестивые люди лицемеры, и ни мало не лучше других». — Но все ли они лицемеры? Если все, то в мире нет благочестия; кровь Христова напрасно пролита: ибо Христос умер, дабы освободить нас от греха, и сделать народом святым, на всякое дело благое уготованным. Нельзя, конечно, отвергать того, что лицемеры есть, и—горе им! Был и между Апостолами лицемер—Иуда; но религия ни сколько не пострадала от него. Если бы не было истинного благочестия, то не было бы и лицемерия, так же точно, как если бы не было монеты истинной, то не было бы и поддельной, — а между тем существование поддельной не препятствует людям пользоваться монетою истинною. Сверх сего, как вы проникли в душу благочестивого, и открыли в ней лицемерие? Не потому ли вы считаете благочестие лицемерием, что вам самим, кроме лицемерного благочестия, никакого другого не известно?

VI.     Иной говорит: «я не вижу никакой побудительной причины терять столько времени на дела благочестия.» Справедливо,—ты не видишь: но это доказывает только твою слепоту. Если бы ты читал слово Божие, то знал бы, что жизнь христианская походит на войну, а жизнь воина не всегда спокойна. Христианину предписывается распинать ветхого греховного человека и умерщвлять плоть, восстающую на дух. Но способен ли к сим подвигам человек, которому чужда ревность к святости? Не требует ли от нас Бог, чтобы мы любили Его всем сердцем, всею душею, всею мыслью и всею крепостью нашею? Скажите еще: от чего уважаете вы трудолюбие и деятельность житейскую, а пренебрегаете ревность к делам духовным? Если есть возможность сими дедами избегнуть ада, удостоится неба, победить грех, и спасти душу: то почему не служите столь же постоянно и ревностно религии, сколь постоянно и ревностно вы служите миру? почему не любите Бога так же, как любите сребро или грех?

VII.    Другой говорит: «Я веду себя так же, как и многие другие; и если я погибну, то что будет с тысячами других?» — Но мы ответим: если ты ведешь себя не лучше тысячи других, которые погибают, то и ты погибнешь. Иисус Христос сказал, что к погибели ведут широкие врата и пространный путь; и многие идут им, а не многие находите путь, ведущий в жизнь. (Мф. 7, 13. 14). Не успокаивайте себя мыслью, что вы таковы же, каковы и другие: напротив мысль сия должна еще ужасать вас. Стадо Христово — мало; весь мир во зле: посему не следуйте примеру многих. Один писатель рассказывает, что он был очевидцем следующего происшествия: пастух гнал стадо чрез мост. Вдруг одна из овец, чего-то испугавшись, бросилась в сторону, и упала в реку. За ней кинулись другие, и все почти потонули. Последние совсем не видели, чего испугалась первая, и потонули только потому, что шли за нею. — Подобное бывает и с нераскаянными грешниками. Один из них умирает и низвергается в бездну: другие идут по его следам, не уклоняясь от пути погибельного; поелику не хотят размыслить о участи, ожидающей грешника. Но когда смерть откроет им глаза, когда они увидят бездну, которой дотоле не примечали; о, тогда дорого они дали бы, чтоб им позволено было оставаться в живых еще на несколько времени, и начать новую жизнь!

VIII.   Иной грешник оправдывается таким образом: «кажется, я живу не хуже других, между коими есть грешники гораздо больше, чем я». Но ты знаешь, что Закон Божий должно исполнять во всей точности? Суди себя по сему святому закону; увидишь, что ты грешник, и не спасешься тем, что ты грешил менее других. И если б твое оправдание было основательно, то надобно было бы допустить, что все грешники спасутся, кроме одного, самого виновного из них. Вот, как оно нелепо!

IX.     Другой скажет: «правда, я большой грешник; но я сделал также несколько добрых дел: они загладят мои грехи». Вот что отвечает на сие Апостол Павел: «без пролития крови не бывает прощения грехов» (Евр. 9, 2). Одни добрые дела не спасают человека: ибо для чего ж Иисус Христос умер? для чего было бы называть нам Его Спасителем нашим, если бы могли спасаться посредством дел своих? Слово Божие говорит: «Благодатью вы спасены чрез веру: и сие не от вас; Божий дар». Не от дел, чтоб никто не хвалился» (Ефес. 2 8).

X.       Иной говорит: «я неученый, а Бог потребует отчета только в том, что даль мне». Но ты можешь быть истинным христианином, и не будучи ученым. Бог дал тебе разум и совесть; дал Слово свое, и ты можешь слушать оное, если не умеешь читать. Неведением нельзя извиняться тому, кто мог приобретать сведения. Знание — обязанность; следовательно, незнание— грех. Ты остаешься в неведении не потому, что не имеешь средств узнать истину, но потому, что не пользуешься ими. Ты трудишься, чтоб промыслить телу своему пищу, почему же не заботишься о насыщении души своей?

XI.     Человек пожилой говорит: «я уже стар; трудно мне исправиться и сделаться благочестивым». Но что ты называешь благочестием? Не одну ли внешность религии, или усердие к известному храму? Нет, не в этом благочестие: оно состоит в преданности сердца Богу; а приобресть сию добродетель никогда не поздно. Никодим был стар, когда пришел к Иисусу Христу; и однако ж Иисус Христос сказал ему: если кто не родится снова, не может увидеть Царствия Божия» (Иоа. 3, 3).

XII.    Другой говорит: «со временем и я исправлюсь». Так говорил Феликс Апостолу Павлу: «когда, буду иметь время, позову тебя» (Деян. 24, 36). Это пустые слова. Что, если ты умрешь во грехах? ты сам себя осуждаешь на погибель: ибо ясно видишь, что идешь неправым путем, и однако продолжаешь идти по оному, хотя не знаешь, что ожидает тебя завтра. Пойди к одру умирающего, послушай, как он воздыхает; посмотри на его трепещущие руки, на дрожащее тело, на чело покрытое холодным потом,—и рассуди, время ли ему думать теперь о спасении? Или ты хочешь посвятить Богу только последние минуты угасающей жизни? Ах! будь рассудительнее: не отлагай своего обращения до того времени, когда очень трудно будет заняться сим великим делом.

Есть много и других извинений, представляемых грешниками в свое оправдание; все оные можно сократить в одно: «люблю грех и не могу отстать от него!». Но подумай: надобно отречься или от греха, или от неба; так ужели хочешь ты насладиться несколько минут греховными удовольствиями, и после терпеть вечные мучения, которые неизбежно следуют за оными? Какой-то человек от невоздержной жизни был в опасности—лишиться зрения. Когда врач сказал ему, что надобно или переменить образ жизни, или сделаться слепым, то он отвечал: «прощай свет!» Точно таким же образом упорные грешники, кажется, говорят: «прощай, Спаситель грешников! Прощайте: вера, блаженство, небо и вечная слава!».

Я исчислил некоторый извинения, коими оправдывают себя грешники, любящие более тьму, нежели свет, гоняющиеся за обманчивою суетою и небрегущие о своем спасении. Всякий видит, что сии извинения проистекают из слабости, ослепления и повреждения нашей природы, и доказывают необходимость иметь сердце новое и дух новый (Пс. 50, 12). Сии предлоги и теперь не успокаивают совести тех, кои представляют их; сколь же нечестивыми они покажутся в час смерти! сколь ничтожными — в час суда Божия! В Притче говорится, что, когда раб уведомил своего Господина о отзыве званных на вечерю, то сей разгневавшись сказал: «никто из тех званых и не отведает моего ужина» (Лук. 14, 24).—Страшный приговор па упорных!—Господин велел рабу пойти по улицам и переулкам города, и привести нищих, увечных и слепых. — Спешите же, нищие и богатитесь, идите, увечные, и исцелитесь, придите, слепые, и воспримите зрение. Господь вас приглашает! «Дух и невеста говорят: прииди! и слышащий говори: прииди! Кто жажде, приходи, кто хочет, бери воду жизни дарам! (Апок. 22, 17).—Господи, исполнено по Твоему повелению, и еще есть место! (Лук. 14. 22).

ХVI. Неблагодарность и ложная благотворительность

Неблагодарность есть порок, заслуживающий всеобщее презрение. Не одни добрые люди чуждаются неблагодарного, но и злые удаляются от него, как от человека опасного: неблагодарный способен ко всякому преступлению; в нем иссяк источник добродетели – чистая любовь. Благодарность сама в себе, можно сказать, не есть еще высокая добродетель: ибо «если вы будете любить любящих вас, — говорит Спаситель, — какой вам ожидать награды» (Мф. 5, 46)? Но как любовь к врагам есть почти верх Христианской доброты, так неблагодарность к благодетелю – есть верх всех пороков.

Неблагодарность имеет степени. Забвение полученных благодеяний, неуважение любви и дружбы, оказываемой нам другими, невнимание к руководителям и наставникам, есть уже неблагодарность, плод нечувствительности и легкомыслия, несовместного со свойством истинного Христианина. Спаситель повелел любить и врагов, а ты забываешь друга и благодетеля; забываешь то добро, которое он для тебя сделал: и еще почитаешь себя Христианином? «Благословите кленущия вы», — говорит Иисус Христос; а ты готов злословить благословляющих тебя, — не внемлешь советам тех, которые искренно заботятся о твоем благополучии. «Добро творите ненавидящим вас», — говорит Спаситель; а ты не благотворишь тем, которые поили тебя жаждущего и кормили алчущего, которые помогали тебе и делом, и словом, когда ты просил у них помощи: и все еще хочешь именоваться Христианином?

Второй вид неблагодарности тот, когда не только не воздают добром за добро, но еще платят за оное злом. Это высшая степень неблагодарности; но переход с первой степени на сию не затруднителен. Кто забыл благотворителя своего, тот со временем будет проклинать его; кто не чувствует в себе расположения, к тому сердцу, которое некогда согревало его своею любовью, тот со временем может пронзить оное. Именно таким образом зреет злодейство; так делаются предателями отечества; клеветниками, терзающими доброе имя наилучших друзей; бесстыдными наглецами, готовыми грабить своих благотворителей.

Христианин! Ты содрогаешься, слыша исчисление столь гнусных пороков, и, может быть, утешаешь себя мыслью, что ты свободен от них. Но испытай самого себя, рассмотри, действительно ли ты не заражен ими. Может быть, ты не воздавал ни одному из твоих братий злом за добро; может быть, никогда не забывал оказанных тебе благодеяний: но если ты в сем отношении не виновен пред своими ближними; то всегда ли было сердце твое благодарно и к тем высоким, невидимым благотворителям, без коих ты был бы самым несчастным человеком? Не забывал ли ты когда-нибудь Божьих благодеяний, того милосердия, которое повторяется с каждым твоим дыханием? Всегда ли ты принимал дары Господа со скромным довольством и пользовался ими согласно с благими Его намерениями? Ты, может быть, с нежною признательностью воспоминаешь о благодеяниях, полученных от родителей, наставников и друзей; но не забываешь ли иногда того благодеяния, которое сделано тебе Иисусом Христом, пролившим за тебя кровь свою на древе крестном? Ты при Св. причащении торжествуешь воспоминание о сем величайшем Благодетеле; но исполняешь ли Его последнее завещание? Живешь ли согласно с Его учением? Благодарность твоя не есть ли, может быть, только скоропреходящее движение сердца, или следствие внешнего приличия и обыкновения? Должно «благодарить», как и «любить», по слову Апостола, «не словом или языком, но делом и истиною!» (1Ин. 3, 18).

Источники неблагодарности различны. Самые обыкновенные: огрубелость сердца, недостаток в нежных ощущениях, долженствующих украшать Христианина, отсутствие истинного смирения, охотно исповедующего свое недостоинство, и греховные страсти, возобладавшие сердцем. Весьма часто и наше легкомыслие, невнимательность, бывает причиною того, что мы забываем оказанные нам благодеяния. Посему чем менее сердце наше расположено сохранять в памяти оказываемую нам любовь, тем более мы должны напечатлевать в нем представление о ней. Мы должны почитать священною для себя обязанностью, — все одолжения, все дружеские услуги, всякую помощь в нужде принимать не иначе, как с твердым намерением — воздать, каким-нибудь образом, за такие благодеяния.

Бывает источником неблагодарности и прихотливость. Есть люди, которые никогда не довольны тем, что для них делают другие; и не только не бывают признательны, но еще стараются найти недостатки в оказанной им услуге и охулите оную: по их мнению, должно было бы дать им или сделать более, или как-нибудь иначе. Посему такие люди и считают себя выше всякой благодарности. — Многие неблагодарны по гордости. Гордый хочет быть всем обязан самому себе, а не другим. Посему он старается забыть о сделанных ему услугах, или по крайней мере, уменьшить их цену: ибо для него тягостно быть благодарным; он не хочет иметь одолжений, он знает только права; посему оказанное ему благодеяние он почитает жертвою, по долгу ему приносимою. С гордостью соединяется не редко ложной стыд. Иной почитает унижением для себя – иметь нужду в сторонней помощи, и бесчестием признать себя обязанным кому-либо.

Но истинный Христианин изгнал из своего сердца тщеславие. Он знает, что все, чем обыкновенно гордится смертный, не продолжительно, и что одна добродетель возвышает нас пред Богом и людьми. Его нежное сердце чувствительно и к малейшему дару дружбы. Он легко забывает свои одолжения, но никогда не забывает полученных от другого. Даже и то, что сделано ему другим, может быть не совсем по чистому побуждению, он почитает благодеянием, и вознаграждает за оное любовью.

И кто не будет любить и уважать сердца благодарного? Кто не преклонится пред истинным смирением? О, если бы сердца наши были напитаны оным, то земля была бы — Царствием Божьим! — Но, к сожалению, что встречает не редко взор наш? — Вместо искренней признательности и нежной любви, самую гнусную неблагодарность. И вот источник бедствий, являющихся в тысяче различных видов. Зло, производимое неблагодарным поступком, часто само по себе маловажно; но ужасны его последствия. Неблагодарность убивает в людях доверенность к ближним; поселяет в обманутом сердце подозрение ко всему человеческому роду; заставляет человека опасаться даже самой бескорыстной дружбы и любви. Ты, расторгший союз дружбы; ты, предательством уязвивший сердце благодетеля; вы, неблагодарные дети, огорчающие престарелых родителей: не в одном добром сердце истребили вы дружеское доверие и святую любовь к человечеству. Несчастный, какие плоды твоей неблагодарности? Всеобщее презрение и тягостная уверенность, что в трудных обстоятельствах тщетно будешь искать себе помощи и покровительства у тех, коим ты так худо заплатил за их благодеяние; что и другие, зная твое поведение, будут опасаться, чтобы не получить от тебя подобного вознаграждения. Таким образом ты должен страшиться, что всеми будешь оставлен и предан в добычу первому несчастью. Ты уже не имеешь права жаловаться, когда другой за любовь твою предаст тебя, или за благодеяние твое заплатит обманом. Ты лишил себя чистых удовольствий, происходящих от доброго дела: всякая благодарность, приносимая признательным сердцем, будет напоминать тебе о гнусной твоей неблагодарности и отнимать у души твоей веселье, неразлучное с благотворением.

Но хотя неблагодарность всегда не извинительна, однако не всегда правы и благотворители. Оказать услугу иногда для нас очень легко. Что другим может принести большую пользу, то нам стоит малого труда: надобно только сделать один шаг, сказать одно слово, взять в руки перо. Итак, справедливо ли поступает благодетель, ежели он почитает великою ту услугу, которая стоила ему малого труда, и которую он, может быть, даже обязан быль сделать! А в свете это часто случается. Иной по должности доставил кому-либо вспоможение не из своего имущества, но из общественной суммы; однако раздаватель чужого добра думает, что получивший обязан ему благодарностью. Другой помог достойному человеку занять какое-нибудь место, или рекомендовал его на оное. Он исполнил только свой долг; но поелику рекомендованный достиг чрез это уважения, почестей, то первый считает одного себя виновником его благосостояния и требует глубочайшей благодарности. Неразумный! как ты можешь требовать благодарности за то, что сделал без особенного труда и пожертвования, и что обязан был сделать? Кто за свое благодеяние требует признательности, тот теряет право на благодарность одолженного. Ибо благотворить с тем, чтобы получить вознаграждение, не значит благотворить, не значит одолжать: это размен взаимных одолжений, размен, на который, может быть, не согласился бы другой, если бы ему известно было твое намерение; он, может быть, счел бы лучшим отвергнуть твои мнимо-дружеские услуги.

Не благородно поступают и те, которые хотя и не имеют в виду прибытка и вознаграждения, когда оказывают благодеяние; но за то после непрестанно напоминают облагодетельствованному, сколь он одолжен ими. Это презрительная гордость. Кто упрекает другого оказанными ему благодеяниями, тот лишается права на благодарность: ибо то самое, что он унижает другого, служит уже воздаянием за его благодеяние. Благодеяние делается тогда несносною тяжестью для получившего оное; и благодетель для него — уже не благодетель, но корыстолюбивый заимодавец, который ссужает ему нечто на неопределенное время, чтобы после, в затруднительных для должника обстоятельствах, потребовать от него уплаты. — Низко поступают и те, которые хотя сами лично не упрекают благодеяниями, однако с удовольствием рассказывают о них другим, забывая, что это истинное самохвальство.

«Когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою» (Мф. 6, 2). Лицемерные фарисеи! Если вам угодно хвалиться своими благотворениями; то хвалитесь лучше перед тем, кому вы оказали оные. Тогда по крайней мере будете превозноситься только тем, что действительно для него сделали, и не посмеете своим самохвальным велеречием искажать истины!

Наконец, некоторые подавляют в одолженных чувство благодарности тем неблагородством, с каковым благодетельствуют. Они подают милостыню, но с такою холодностью, что их подаяние теряет всю свою цену; ибо они ясно дают разуметь, что им хочется только избавиться от необходимости вторично слышать вопль нуждающегося. Они помогают, но с такою надменностью, что получающего помощь приводят в состояние гораздо мучительнейшее прежнего. Они помогают, но наперед сделав столько упреков и замечаний, что их подаяние едва ли искупит то страдание, которое они причиняют несчастному. Они помогают, но с таким высокомерием, что получающий помощь чувствует вдвойне тягость своего положения; ибо оно заставляет его принимать пособие от столь недостойного человека. Они помогают, но так неблагородно, что их благодеяния вынуждают слезы не сердечной благодарности, но скрепившейся горести и бессильного негодования.

Могут ли, должны ли, такие благодетели жаловаться на неблагодарность людскую? Не возблагодарили ли уже они сами себя? А что сказать, если сии мнимые благотворители требуют такого возмездия, которое весьма превышает оказанное ими благодеяние? Что сказать, если они хотят, чтобы одолженный рабски льстил им, потворствовал их прихотям? Если хотят, чтобы он за полученную от них малость платил совершенною зависимостью, величайшими пожертвованиями, и, может быть, даже такими услугами, кои противны чести и совести? Если хотят, чтобы он был во всю жизнь покорным рабом их и начинают преследовать его, коль скоро он захочет обойтись без их помощи; стараются погубить его, коль скоро их покровительство становится для него не нужным? Имеют ли право сии несчастные, хвалящиеся своими благодеяниями, упрекать других в неблагодарности? Нет: они получили свою награду!

Будем подражать Отцу Небесному. Как Он сокровенными путями благотворит нам, так и мы будем благодетельствовать тайно. Не будем помнить услуг, какие окажем другим; но всегда станем сохранять в памяти то добро, которое нам сделали другие: ибо неблагодарность к людям, есть неблагодарность к Богу. Но есть Бог! Есть непостижимое правосудие! Сын, покинувший своих родителей, страшись! И твои власы некогда убелятся, неблагодарная рука поразит и твое сердце! Ты, употребивший во зло доверенность друга; и у тебя будет предатель. Какою мерою мерите, злополучные, такою возмерится и вам!

Христиане! Твердо помните сию заповедь: «За все благодарите: ибо такова о вас воля Божия во Христе Иисусе» (1Фес. 5, 18).

ХХIII. Провидение

Слабому смертному не стыдно сознаться, что в жизни его встречаются иногда такие происшествия, которые заставляют сомневаться даже — в Божественном провидении! С ужасом иногда мы смотрим, как злоба торжествует, а правда — в угнетении! Добрый Христианин, верно исполняющий свою должность, нередко бедствует, бывает поруган, оклеветан, преследуем, а между тем бессовестный злодей — благоденствует!.. И кого из нас самих не постигают несчастья, когда все, по-видимому, вооружается против нас, когда мы ни на что не смеем положиться с доверенностью, не имеем, кажется, никакой для себя опоры! Тогда нам представляется, будто мы одни в мире оставлены себе самим, будто нет для нас Бога, будто мы обречены в жертву слепому случаю, который без всякой цели одного возносит, другого низвергает: и вера в премудрое Провидение изнемогает под сомнениями.

От чего происходит сия нетвердость веры? От чего это робкое сомнение, как бы подозревающее, что Божество отвратило взор свой от мира? — От того, ответствует рассудительность, что люди по большой части, только среди бедствий вспоминают о Провидении. Во дни спокойствия, при счастливых обстоятельствах редко приходит им на мысль Божественное мироправление, а когда нужда стеснит их со всех сторон, они возводят взор свой на небо и с прискорбием спрашивают: бодрствует ли и над нами око Провидения? — Но в стесненном положении, в боязливом настроении духа, человек всего менее способен составить себе правильное понятие о премудром и благом Промысле: ибо сердце его, сильно занятое другими предметами, не может предаться спокойным и продолжительным размышлениям. Он думает только о том, чего страшится; чувствует лишь то, что его тяготит; он не может убедиться в высокой мудрости Божеских советов, а потому колеблется и сомневается. Он видит лишь ту минуту, которая к нему близка и для него мучительна, но не видит связи целой жизни; из дивной цепи миллионов событий он вырывает только то, которое именно теперь бременит его. После сего удивительно ли, что он, взирая на мироправление не с надлежащей точки зрения, часть принимает за целое, постороннее за главное, и как самого себя, так и все прочее считает игрою мертвой судьбы, слепого случая! Но если бы мы в минуты спокойствия, когда дух бывает особенно способен к основательнейшему размышлению, прилежнее замечали действия незримой десницы Мироправителя в жизни и судьбе человеческой: то наш дух приобрел бы более силы и твердости, и его не могло бы поколебать никакое несчастье. Ежели бы мы среди мира сердечного чаще размышляли о дивных событиях в собственной нашей жизни, то бы ни один раз от изумления воскликнули: это перст Божий! Мы уразумели бы, что страшившие нас бедствия принесли благословенные плоды, радостные для нас и для других. Мы уверились бы, что для нас не было бы ни настоящего счастья, ни многих других истинных радостей, если бы какое-нибудь наше желание исполнилось. Мы сознались бы, что то самое, чего некогда сильно желали, к чему стремились, о чем молили со слезами, явно послужило бы к собственному нашему, или других несчастью. Мы удостоверились бы, что какой-либо страшный случай, сильно потрясший некогда жизнь нашу, имел самое спасительное действие на наше сердце и образ мыслей, что ему мы обязаны многими спокойными и счастливыми часами, и что справедливо говорит Апостол: «Всякое наказание в настоящее время кажется не радостью, а печалью; но после наученным через него доставляет мирный плод праведности» (Евр. 12, 11).

Для Христианина, привыкшего размышлять о всеуправляющем Промысле, нет в мире ни судьбы, ни случая: в нем он видит премудрое устройство. Посему в нужде он взывает к Богу о помощи, но зная, как легко человеческая недальновидность может ошибаться в выборе благ земных, он ко всем своим молитвам присовокупляет: «Господи, да будет не моя, но Твоя воля!» С сыновнею доверенностью полагается на распоряжения премудрого промысла Божия, твердо веря, что все они клонятся ко благу человека, хотя око смертного не всегда может видеть спасительные последствия каждого события.

Сомнение о Божественном провидении рождается еще от того, что люди дерзают иногда судить о целой вселенной по одному какому-либо происшествию. Неразумный человек! ты рассуждаешь о устроении мира, о ходе событий в оном, и произносишь приговор о том, как было бы лучше, а не можешь сказать, что случится в наступающее мгновение! Ты сомневаешься в провидении, потому что не понимаешь, какую пользу может принести то или другое бедствие, от которого погибли города или страны? Из целой вселенной ты знаешь только пылинку, из вечности – одно мгновение: и ты думаешь вычислить и сообразить, какое должно иметь влияние на целый мир, на целую страну, на всю твою жизнь то или другое происшествие, какие следствия оставит по себе то или другое настоящее событие?! —И то, что ты называешь несчастьем, есть несчастье лишь в твоих глазах: уверен ли ты, что оно было несчастьем и для тех, коих постигло? Мы расположены охуждать то, что нам кажется страшным, и из чего не можем вывести никаких спасительных последствий, ни для себя самих, ни для других: но не все то, что кажется ужасным для нашего воображения, действительно ужасно. Когда землетрясение поглощает цветущие города с тысячами счастливых жителей; когда потоп в волнах своих погребает мирные селения с их обитателями; когда низвергшийся утес подавляет несколько хижин пастырей: тогда все бедствие ограничивается тем, что умирают несколько лиц, быстро исчезая из среды живых. Но разве смерть ужасное несчастье? Не все ли мы должны рано или поздно ей подвергнуться? И разве беда – умереть в одно время с теми, кои любезны нашему сердцу? —Все то добро, что Бог творит! Хотя мы, по своей недальновидности, не всегда понимаем цель, для которой Он что-либо производит; ибо мы не можем, подобно Ему, обозревать вселенной и вечности: однако то несомненно, что Всеблагой не производит зла. О! неисследима «бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Непостижимы судьбы Его! Ибо кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему?» (Рим. 11, 33-34).

Вообще, более те сомневаются в Божественном провидении, кои слишком привязаны к предметам чувственным и земным и не устремляют мыслей своих в мир духовный, к которому принадлежит душа наша. Христианин, воспаряющий мыслью к духовному и вечному, не почтет того большим бедствием, что имеет отношение только к его телу и земным связям. Он живет не для того, что ему дано только на время, чего он не может удержать навсегда; а кто не ищет высочайшего своего счастья во прахе, для того не составляет величайшего несчастья – утрата праха! Кто, зная высшее свое назначение, на настоящую жизнь смотрит, как на несовершенное начало своего бытия, того мужество не поколеблется при всех бурях грозной судьбы, для того и самая смерть не страшна; ибо она составляет переход к истинной жизни.

Но, может быть, иной думает сам в себе: «Бог слишком высок: будет ли Он заботиться о маловажных приключениях, пещись о благосостоянии или несчастье каждого незначительного творения?» — Подлинно, Бог высок; однако ж ты его творение! Бог высок, а ты, малодушный, унижаешь Его до ограниченности смертного, который не может всего видеть, всего сделать! — Помысли: Бог, который управляет всем сонмом звезд, и по мановению коего они вращаются; Бог, который малейшую песчинку невидимыми узами связует с земным шаром, дабы она не отторглась от него; Бог, который заботится о жизни малейшего червячка, — забудет ли человека, который один из всех тварей отличен способностью познавать и любить Его? Нет, если Бог всесовершен; то и всеведение Его и милосердие, и премудрость, и любовь всесовершенны. Без воли Отца Небесного, говорит И. Христос, и воробей не падает на землю (Мф. 10, 19). «Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры!» (Мф. 6, 30)?

Так, непостижимое, но премудрое и всеблагое Провидение бодрствует над нами! Сему научает опыт; в этом уверяет каждый взгляд на происшествия жизни. В судьбах мира Господь взывает к нам: «познайте, что Я – Бог» (Пс. 45, 11). Что сокрушила мышца Господня, того не могли восстановить вековые усилия народов. Всему положен предел; самого сильного укрощает в его предприятии невидимая рука. Что выдумывал человек, то иногда оставалось без исполнения, а чего никто не предполагал, то совершилось: ибо кто мог положить преграду исполнению советов Всесильного? — Владыки земли собирали ужаснейшие войска; но дхнул Вседержитель – и это было дыхание смерти; поля покрылись трупами и оружием; слабый делался сильным, а мощный бессильным: ибо так было Богу угодно. Незначительное обстоятельство делало иногда исполинские замыслы тщетными; искусство и мужество – бесполезными: храбрейший из героев падал от мимолетного ядра, и кто тысячам угрожал смертью, сам бездыханен лежал во прахе. — «Познайте, — говорит Господь, — что Я – Бог». Уразумейте, что Бог всем управляет! Он указывает путь огромным солнцам и легкокрылому мотыльку; Он на одних и тех же весах взвешивает дела Владыки и нищего; Он с одинаковой мудростью определяет судьбу целых частей света и малейшего, всеми забытого, семейства; без воли Его не бывает ничего. Если невинно осужденный получает неожиданно средства к своему оправданию; если честный человек, жертва клеветы коварных душ, несет всю тяжесть подозрений, не имея способов оправдаться пред светом, — и вдруг какое-нибудь обстоятельство является на его защиту, и открывает как его честность, так и злобу презренных его врагов: то не называйте это случаем — это дело Божье! Если счастливый грешник спокойно коснел в грехах; если кто-нибудь лихоимством, пронырством, утеснением вдов, обманом добродушных, утайкою чужой собственности безнаказанно наживал себе имение; если тайно строил козни, чтобы привести в подозрение честного человека, которого он явно уважал; если он заочно предательствовал тому, которого лично хвалил, ежели за глаза порицал того, которому в глаза льстил, — и одного часа, одной минуты достаточно было, чтоб обнаружить все содеянное втайне; если сквозь едва заметную скважину луч света проникал в гнездилище пороков и открывал черные злодеяния: то не называй это случаем — это дело Провидения! Если иногда одно слово, без намерения сказанное, или простосердечное лепетание дитяти, или горсть свежей земли, или не стертая капля крови, или бледность лица, по истечении нескольких дней или даже лет предавали в руки правосудия виновников убийства, тайных губителей: то не называй это случаем – это дело Божье! — Не радуйся, тайный преступник; наступит и для тебя день судный. Если бы ты горами подавил свидетелей своего преступления, если бы только мрачная ночь, немые стены и леса зрели твое злодеяние: и тогда не утаилась бы правда. Скалы разойдутся, горы развеются, как прах, и обнажат сокровенное; каменные стены будут обвинять тебя; листья дерев возшумят во свидетельство твоего преступления. — Нет, не ищите слепого случая в делах человеческих: ибо нет его в мире. Всем управляет Мудрость. Она ведет все не по путям случая, но по вечным законам блага, ко благу. Пусть люди, со своими страстями, враждуют между собою; пусть заблуждение, поддерживаемое остроумием, или силою человеческою, долгое время восседает на престоле истины; пусть дикие желания наших душ борются одно с другим: ты, Христианин, не малодушествуй! Всем управляет Бог.

Научись уразумевать пути промысла Божия во всех твоих не исполнившихся желаниях, и во всех сбывшихся надеждах. И в тех, и в других действовала любовь; все было устроено к твоему благу. И тогда, как сердце твое почти обливается кровью, например, при смертном одре супруга, отца, матери, сына или дочери; когда ты со слезами воздеваешь руки к небу и вопрошаешь: «за что поражает меня десница Всемогущего?» и однако ж лишаешься того, что было для тебя всего любезнее и дороже в сей жизни; даже и тогда действовала любовь Божья к умершему, и к тебе, хотя твое сердце не предощущало того блага, которое сей горестный случай готовил тебе в будущности. Посему, преданный Богу Христианин с весельем взирает на будущее: ибо что ни произвел бы Бог, тишину или бурю, для него все равно – Бог действует! И когда над ним раздаются громы, он спокоен: это глас Господа: «уразумейте, яко Аз есмь Бог»!

Если же Бог управляет всем: то мы все от Него зависим; то мы без Него ничто, и все получаем от Его благости. А человек гордится своим имуществом как будто он приобрел его только своими трудами, своим искусством! Надмевается уважением, оказываемым ему от собратий, как будто оно плод его заслуг! С самодовольною улыбкою исчисляет счастливые события в своей жизни, как будто они дело его соображений! Ах, как мало нужно для того, чтобы уничтожить его со всем его величием! Один год, один час, мгновение без Божьего благословения, — и поток непредвиденного бедствия потопляет его гордость, и человеческое высокомерие превращается в малодушное отчаяние.

Но Христианин не знает отчаяния. Уверенность, что я во всем завишу от Бога, не тяготит, но утешает меня. Ибо зачем мне малодушествовать, когда дела идут не по моему желанию? Зачем мне отчаиваться в трудных обстоятельствах? Разве не Бог всем управляет? Разве Он не Отец мой? Для чего мне трепетать пред человеческою силою, страшиться козней врагов? —Разве не зависят они от Бога? Разве могут они без Его попущения коснуться – волоска на голове моей? Не Он ли управляет сердцами сильных и слабых? О нет, не отчаивайся, душа моя, и тогда, как меркнет даже последняя звезда надежды; когда со всех сторон окружают тебя скорби; когда люди удаляются от тебя, не оставляя тебе ни совета, ни утешения. Над тобою бодрствует Тот, Кто тебя сотворил; Кто тебя сохранял до сего дня; Кто и о тебе заботится с тою же вечною благостью, которая питает птиц небесных и украшает цветы полевые; Кто уже несколько раз доставлял тебе самые чистые радости; Кто не посылал тебе ни одной печали, которая не имела бы благодетельных для тебя последствий! О, будь спокойна, душа моя; над тобою бодрствует око всеблагого Провидения!

ХХVI. О истинном величии человека

Не все то велико пред Богом, что великим кажется в глазах человеческих, или лучше, совсем не то велико пред Богом, что великим называют люди. Истина поучительная для великих земли и утешительная для тех, коим суждено быть отребьем мира!

Нет нужды исчислять все предметы, в коих суетность людей любит поставлять свое величие. Многие из оных ими самими презираются, как ничего не значащие для величия человека. Так, если бы кто стал величаться своею породою, не имея личных достоинств, ему, сказали бы: порода не делает человека ни умным, ни честным, ни храбрым; тем ты хуже, что, происходя от знаменитых предков, не наследовал их добродетелей. Если бы кто стал поставлять свое достоинство в обладании великим богатством, ему сказали бы: золото и серебро не более тебе сообщают достоинства, как и тому бесчувственному хранилищу, в которое оные полагаешь. Если бы кто стал тщеславиться местом, которое занимает в обществе, ему сказали бы, что не место украшает человека, но человек место красит. Все сии предметы, действительно, столь пусты и маловажны сами по себе, что надобно быть тому совершенно безумным, кто бы в них вознамерился полагать свое величие.

Более, кажется, привлекательна с сей стороны слава земная, особенно когда смотрят на нее в увеличительное стекло. На языке любителей её она есть жизнь в потомстве, несокрушимый временем памятник величия, всемирный вестник славных дел, божество, приемлющее поклонения от смертных. Но сии пышные названия не закроют истины от глаз беспристрастного судьи. Что есть слава, собственно и без всяких прикрас понимаемая? Она есть мнение других о качествах и поступках известного человека. Мнение других, очевидно, ничего не прибавляет, не отъемлет у свойств того человека, о котором имеют мнение. По сей причине, будет ли оно высоко или низко, человек неизменно останется тем, чем он есть. Так древо соблюдает неизменно свой естественный рост; хотя тень его, смотря по положению солнца, является то ниже, то выше. Слава есть тень человека во всех её знаменованиях: она также обманчива, ибо часто от низких предметов возрастает, при высоких умаляется; также скоропреходяща, ибо зависит от своенравия людей; также ничтожна, ибо ничего не значит в отношении к предмету своему. Человек с достоинствами, прямо великий – не имеет нужды в славе; ибо не престанет он быть таковым, хотя бы никто не говорил о его делах, хотя б имя его было забыто: а для человека без достоинств, для человека ничего не значащего – слава бесполезна; ибо не дает ему того, что приписывает. Уже ли малорослый вырастет от того, если все станут называть его великаном? Ужели в простой какой-нибудь горе заведется золото от того, если все согласятся считать ее золотою? Так думать было бы смешно и нелепо. Но так думаешь ты, славолюбец, употребляющий мерою своего величия молву народную, ты – который судишь о своих достоинствах по громкости кликов и рукоплесканий! Сие, впрочем, также как и первое, совершенно очевидно и не требует дальнейших объяснений.

Но есть предметы другого рода, которые имеют всю обольстительную наружность величия, и коим естественный разум отдает полную честь. Их то оценить строгим образом должен Христианин, желающий быть великим в Царствии небесном. Под сими предметами, во-первых, разумеется мудрость или знание о вещах божественных и человеческих. Поистине, постигать бытие и свойства Верховного существа, проникать в тайны природы, познавать естество души, определять цель разумных существ и разные отношения их в общественной жизни, — все сие составляет высокое преимущество человека. Хорошо, если б разум подлинно знал сии вещи, как должно: тогда всякой назвал бы его великим. Но что говорит опыт? Пять тысяч лет протекло от падения человека до пришествия в мир Спасителя, и разум, доженствовавший, по-видимому, все узнать в течении сего времени, состарел токмо в своем невежестве. Творения любомудров наполнились противоречиями; что утверждал один из них, то отрицали другие, и истина, по признанию самих искателей её, скрывалась на дне глубокого кладезя. Конечно, не почему иному, как по причине всеобщего мрака, покрывавшего род человеческий, милосердый Бог возжег свет Откровения земнородным; «ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих» (1Кор. 1, 21). Ныне разум простерся, кажется, далее, нежели прежде, в пределах познания; но то, что есть лучшее и достоверное в его произведениях, не изобретено им, а токмо изучено в училище Откровения; мнимые сокровища его приобретены татьбою. Во всем же прочем, чего не благоизволил Бог открыть людям, он доселе такой же слепец, как был прежде, и должен сознаться с одним мудрейшим из людей, что он только то совершенно знает, что ничего не знает. Пусть же после сего почитают разум великим и превозносят до небес мудрость земную!

Впрочем, не много людей, в которых господствует страсть любознания большая часть, пренебрегая размышлением, по самой неспособности к оному, всю честь усвояют деятельной жизни. «Величие человека, говорят они, состоят не в бесплодном созерцании, но в делах, обнаруживающих стремление к доброму. Мужество, терпение, великодушие, правота, благотворительность, любовь к отечеству, презрение опасностей и смерти для спасения других, – вот основание истинного величия, вот права на истинную славу?» — Правда, что сии поступки имеют блистательный вид, привлекающий хвалу и удивление от человеков: но Бог, как известно, судит о делах не по виду их, а по тем побуждениям и намерениям, с какими они были совершены. Какие же побуждения и намерения полагаются, обыкновенно, в основание дел человеческих? Увы! страшно взглянуть в сердце человека, действующего по духу мира, а не по духу Христову. Здесь видишь, что мужество происходит от свирепости, терпение от ожесточения, великодушие от гордости, правота от самолюбия, благотворительность от тщеславия, любовь к отечеству от своекорыстия, презрение опасностей и смерти от самолюбия, и вообще всякий похвальный поступок от одного общего корня, — от преступной любви к самому себе. И если отселе, — из глубины нечистого сердца, посмотреть на те, исходящие из него, предприятия и славные дела, которым удивляется свет, чем они тогда покажутся? Неусыпные труды — средствами к прибыли, бескорыстные благодеяния — тонким лихоимством, великодушные прощения — учтивыми обидами, человеколюбивые пожертвования — благовидною продажею собственности, мудрые распоряжения – коварными умыслами, громкие победы — знатным разбойничеством. Где же сии высокие добродетели, которые прославляются в свете? Где сии великие подвиги, которые красноречие приписывает своим героям? Я вижу блестящую змеиную чешую, скрывающую яд смертоносный; я вижу гроб повапленный, полный внутри костей и всякой нечистоты. И вот правда наша: похвались ею, кто хочет.

Остается еще один предмет, в котором полагают величие человека, — это его сила или власть над внешнею природою. Не есть ли в самом деле великой силы действие возлетать на воздух, переплывать море, укрощать свирепость зверей, управлять ударами грома и тому подобное? Впрочем, сколь ни удивительны сии действия человека, но нельзя назвать их явлениями силы человеческой: ибо сила сия не в человеке заключается, но в тех орудиях, которые он употребляет. Если хочет он доказать свою собственную силу, пусть сделает то же, оставя все посторонние пособия; пусть своими ногами пойдет по поверхности моря, пусть на своих руках поднимется на воздух; пусть велением слова совратит направление грома; пусть обнаженный от всякой защиты сразится с лютым зверем. Сего не может сделать своими человеческими силами мнимый властелин земли. Все удивительные опыты владычества его над природою доказывают только его хитрость: а хитрость есть несомненный знак не силы, по бессилия.

Итак, в чем состоит величие человека, когда не обретается оно ни в разуме, ни в делах, ни в силах его? Для сего не нужно придумывать какого-либо особливого предмета. Оно в тех же предметах заключается, но не в таковых, каковыми обладает человек грешный. Был он велик, когда имел ум просвещенный, сердце непорочное, власть над тварью непосредственную: но грех помрачил его ум, осквернил его сердце, поработил его самого твари. Сраженный сим душегубителем, лежит он на земле, как расслабленный всеми членами, с сильным, но тщетным желанием подняться на ноги; все его усилия к восстановлению себя ограничиваются достойным жалости пресмыканием. В сем плачевном положении падшего человека Любовь Божья представляет ему единственное спасительное средство к восстанию: сознание своей немощи, отреченье от всякой надежды самому себя исправить и призванье на помощь Искупителя, словом — смиренье. Все, что потерял он гордостью, — его мудрость, святость, сила — возвращаются ему смирением; что прежде имел он по естеству, то теперь даруется ему по благодати. «Смиряяй себе вознесется».

И как подлинно возносится смиренный, как прославляется уничиживший в себе все, дмящееся первобытною гордостью! Ночь неведения для него проходит; тайны, от мудрых и разумных сокровенные, пред ним раскрываются; будущее для него становится столько же известным, как настоящее; мир духовный делается близок к нему, равно как телесный; еще в одежде плоти зрит он в небе славу Божью, и, восхищаясь в рай, слышит неизреченные для человека глаголы. Все пространство сердца его наполняет любовь, — та святая любовь, которая изливается Духом Божиим. Она производит в нем все, как душа в теле: она возбуждает его ум к размышлению о Боге; она движет его язык на молитву; она отверзает его уста для поучения; она простирает его десницу к благотворению; она преклоняет его на милость; она вдыхает ему смелость в правде; она облегчает его мучения за истину; она сообщает ему геройскую бодрость шествовать на смерть, и с последним вздохом молит Господа о прощении убийц. Наконец, природа признает в нем своего царя: огонь не вредит его телу; воздух отвердевает под его стопами; лютые звери при нем как бы перерождаются в кротких агнцев; волнующееся море, по его велению утихает, земля выдает своих мертвецов; небо, по его слову, разверзается дождем, солнце останавливает бег свой; и всерушительное тление не смеет коснуться его священных останков, которые, даже по разлучении с его праведною душою, чудодействуют. Вот великий в собственном смысле человек! И это тот, который, по мнению света, есть низкий, презренный, последний из рабов. Это тот, который сам о себе не иначе думает, как о прахе и пепле, как об окаянном и бедном, и нищем, и слепом, и нагом, как о человеке, не могущем ничем похвалиться, кроме своих немощей. О чудо силы Божьей, в немощах совершающейся! «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее» (1Кор. 1, 27. 28).

Несправедливо бы впрочем подумал тот, кто бы из сего заключил, что желающему через смирение соделаться великим должно сложить с себя всякое звание, носящее вид величия земного, как то: ученому оставить труд в приобретении и сообщении познаний, градоправителю и военачальнику отказаться от прав данной им власти, господину отпустить на волю своих подчиненных, и всем, так называемым – благородным, низойти во внешнее состояние рабов. Сего не только не требует общая всем обязанность смирения, но она даже требует тому противного. Ибо к смирению потому, собственно, и обязывается человек, что он обладает известными преимуществами, которые могут поселить в нем надменность. Без сих преимуществ смирение не имело бы места также, как воздержание не имеет места без изобилия, скромность – без достатка, бескорыстие – без случаев к обогащению. Притом, слишком легко приобреталось бы величие Христианина, если бы для сего стоило только низойти в последний класс людей и отдалить от себя все поводы к надменности. Добродетель состоит в борьбе. Посему и смирение должно состоять также в борьбе с мнимыми преимуществами, которые усвояет каждому собственное самолюбие. Итак, необходимость внешних преимуществ в обществе не должна никому служить предлогом к отвержению смирения, как единственного средства к возвеличению себя пред Богом. Пусть великие земли удерживают при себе свои титла и достоинства; только сии да будут степенями, низводящими их к смирению, опытными уроками суетности земных преимуществ и сильными побуждениями к исканию величия в Боге. Им более прочих нужно иметь в виду и можно с большею похвалою проходить Евангельский путь чести: «А кто хочет быть бо́льшим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом (Мар. 10, 43. 44). А вы, получившие при рождении низкую долю, вы определенные быть рабами по самой неспособности ко власти, вы не имеете причины называть свое состояние худшим. Оно приближает вас к общей всем Христианам цели – смирению; и Промысл, распределяющий состояния сообразно силам каждого, соделал для вас удободостижимым то, что для других стоит великого труда и сильной борьбы.

Смиримся убо все под крепкую руку Божью, и она из глубины самоуничижения вознесет нас «к почести вышнего звания» (Фил. 3, 14).