ПЕРЕЙТИ на главную страницу журнала «Христианское чтение»
ПЕРЕЙТИ на главную сборника Назидательные размышления

1824 год, вып.14.
🎧II.1. Милосердие Божие в сокрытии от нас будущего.
II.2. «Помощь моя от Господа» (Пс. 120:2)

1825 год, вып.18.
V. Смертность
VI. Бессмертие
XII. Предостережение от празднословия
XIII. Мысли при моем пробуждении
XIV. Мысли перед сном
XV. О скоротечности времени

1825 год, вып.19
II. 1. Земная жизнь есть место странствования для человеческого духа
V. Назидательные размышления

1826 г. вып. 23
XI. О разности наград и наказаний в будущей жизни.
XII. Утешительное участие Иисуса Христа в скорбях разлуки с друзьями и любезными.

1829 г., вып. 33
V. Назидательные размышления.
**1. О том, что нельзя угождать вместе и Богу, и самим себе или миру
**2. О том, что время мы должны употреблять единственно на полезные дела.
IХ. О духовных опытах.
🎧Х. Час искушений.
ХIV. Слово о суетности всех вещей земных.

1829 год, вып. 34
XIV. О вечности

1824 год, вып.14

II.1. Милосердие Божие в сокрытии от нас будущего.

Счастливы мы, что будущее в отношении к счастью или несчастью, которые могут быть нашим жребием, темно и неизвестно для нас.

Предведение будущих печальных дней могло бы помрачить и настоящие светлые дни. Если бы, например, супруге, которая, проживши один, два, три счастливых года с супругом своим, стоит теперь с поникшим взором и глубокою печалью при гробе его, — если бы, говорю, в то время, как она пред святым алтарем заключала союз супружеской любви и верности, зритель будущности предсказал ей судьбу ее и уверил бы ее в истине своего предсказания; то настоящее чувство ее горести не облегчилось бы от того, а между тем она лишилась бы всего благополучия, которым могла наслаждаться и наслаждалась без сего горестного предведения. Всякое доказательство, свидетельствующее ей о верной любви ее супруга, располагало бы ее всегда к большей горести. Если бы мать, которая стоит теперь при могиле умершего, послушного и прекрасного десятилетнего сына своего, узнала о сей преждевременной смерти еще до рожденья его, то она при самом рождении приветствовала бы его воплем, и колыбель его в глазах ее была бы гробом.

Тот, кто, по какому-либо несчастному случаю, невинно лишился благоприобретенного и благоупотребляемого им имущества, конечно, болезнует о сей потере; впрочем, он утешает и ободряет себя деятельным состраданием к нему тех, которые были свидетелями прежнего его беспорочного поведения, его бережливости, его умеренности. Но стал ли бы он с таким прилежанием трудиться, с таким тщанием беречь его, с такою умеренностью наслаждаться; если бы прежде наверное знал о сей потере?

Счастливый человек, которому досталась в удел светлая, не возмущаемая печалью жизнь, но который, впрочем, при неверности человеческого счастья убегает праздности, легкомыслия, невоздержания и гордости, стал ли бы убегать сих и подобных сим пороков, если бы был уверен, что его счастье продлится до его гроба?

Человек, не имеющий никакого понятия о том, что впредь может с ним случиться, когда получает какое-либо новое, неожиданное увеличение своего благополучия, радуется о том, тем с большею искренностью и благодарностью к Богу, что сие было благополучие неожиданное и новый дар благого его Бога. Но стал ли бы так сердечно о том радоваться, и обратил ли бы с такою благодарностью взор и сердце свое к Небу тот, кто давно уже предвидел таковое увеличение своего благополучия?

Где будет всякое благочестие, где именно благочестивое упование на Бога при предведении непременяемой судьбы? Где будет истинная добродетель, которая, по известной обязанности, делает справедливое, не спрашивая: что будет мне за то?

Так, благо нам, что наше будущее, в отношении к счастью или несчастью, которые могут быть нашим жребием на земле, темно и неизвестно?

Конечно, мы не можем теперь крепко положиться ни на какое земное стяжание, не можем быть уверены, что то или другое из тленных благ может продлиться для нас через всю жизнь нашу; но полезна ли была бы для нас таковая возможность? Если уже и теперь очень многие, для стяжания неверных и суетных благ, готовы пожертвовать своею должностью и совестью: то как усилилась бы страсть к почестям, деньгами и чувственными удовольствиям тогда, когда бы мы были уверены в обладании ими через все продолжение нашей жизни на земле? Как редко пробуждалось бы стремление к высшему и лучшему, к святому и Божественному — в сердце, которое крепкими узами привязано было бы к земле, и страшилось бы одной смерти, как разрушительницы его счастья? Но «что пользы человеку, если он и весь мир приобретет, душе же своей повредит?» Притом это еще сомнительно: стяжали ли бы мы себе, при такой уверенности, блаженство даже и для сей только жизни? Ибо кроме того, что беспрерывное и беспечное наслаждение земным и чувственным своею неумеренностью скоро притупляет самую способность наслаждаться, — кроме того к истинному человеческому блаженству принадлежит удовлетворение благороднейших потребностей духа и сердца, для которых человек тем более теряет удобоприемлемости, чем более возрастает в нем привязанность к земному и чувственному.

Вместо бесполезных жалоб на непостоянство благ земных, будем благоразумнее пользоваться и наслаждаться благом настоящим, которое уделено нам для сей жизни. Оно легко может быть каким-нибудь несчастным случаем у нас отнято; не будем никогда забывать сего, — и его потеря не нарушит нашего покоя и нашего блаженства. Но оно может также при благоразумном употребления и услаждать настоящую жизнь нашу: для того оно дано нам; для того мы и будем с благодарностью к Богу употреблять его.

Ах! как достойно сожаления, что многие из нас сами делают горькою жизнь свою, и своими неумеренными желаниями и часто глупыми надеждами лишают себя истинного наслаждения благами настоящими! Тысячи говорят, или, по крайней мере, так мечтают: «Если я достигну того счастья, которого теперь так сильно желаю, то как буду я тогда благословлять бытие мое, с каким самодовольством буду наслаждаться им» — и неумеренным своим желанием лишают себя желанного самодовольства. И если не исполняются их желания; тогда все блага, которые они теперь имеют, и которыми с приятностью могли бы наслаждаться, уже потеряли для них всю свою приятность. Если же они достигают желанного счастья; то по крайней мере часть их жизни, между пробуждением желания и его исполнением, исчезает для них без всякой пользы; они не так ею пользуются, как воспользовался бы человек самодовольный. И так вот краткое учение истинной житейской мудрости: ограничивай, умеряй твои желания для будущего; учись яснее познавать и благоразумнее употреблять блага настоящего, уделенные тебе для сей жизни; смягчать и переносить недостатки и неприятности неизбежные ни в каком состоянии, ни в каком отношении жизни! Последуй учению Премудрого: не заботься о будущем утре! Темно и неизвестно будущее. Может быть, оно несет тебе печаль; может быть оно несет тебе и радость. Для чего же теперь отказываться от всех надежд и питать в себе один страх?

Конечно, в сем случае много зависит от того, более или менее имеешь ты основательных причин страшиться известных опасностей и несчастий. Если ты, например, поступаешь несправедливо: то ты имеешь причины страшиться; ибо твоя несправедливость рано или поздно будет открыта и наказана. Ты поступил бы неблагоразумно, если бы легкомысленно старался изгнать справедливый страх, пока угрожаемое несчастье не настигло и не привело тебя в уныние. Исправь, что можешь исправить, сознайся в твоей несправедливости с чистосердечным раскаянием и с твердым намерением поступать впредь справедливо; тогда только водворится спокойствие в душе твоей. — Или, если ты своею праздностью, беспорядками, расточительностью и страстью к забавам готовишь себе долги и беспокойства; то ты должен страшиться разрушения твоего домашнего благополучия. Ты поступил бы глупо, если бы вздумал обольщать самого себя, или закрывать глаза свои от опасности, или льститься надеждою, что ты избежишь того каким-либо счастливым случаем. Решись быть деятельным; обдумай и начертай для себя соразмерный с твоим имуществом и состоянием план жизни, и следуй ему постоянно; трудись с надлежащим прилежанием; ограничивай твои потребности; учись довольствоваться малым, когда ты можешь это сделать свободно, по одной добровольной решимости, господствовать над самим собою. Тогда это будет для тебя труднее, когда необходимость, сопряженная со стыдом, принудит тебя к тому.

Если же мы не имеем никакой другой причины страшиться несчастий, могущих постигнуть нас, кроме той, что будущее темно и неизвестно; то для чего нам предаваться одному страху тогда, как мы имеем причину надеяться лучшего; для чего, ради будущего возможного несчастья, обременять себя теперь несчастьем действительным?

Но, может быть, кто-либо скажет: «Это истина, но она не может быть для меня истиною полезною; ибо боязливое мое сердце неспособно принять ее. Чтобы страх победить надеждою, или еще более, без надежды и страха спокойно идти на встречу мрачной и неизвестной будущности, для сего потребен дух, который не уделен мне. Кто даст мне такой дух?»

Его может дать тебе одна только вера и притом истинная, Божественною силою возвышающая дух и укрепляющая сердце. Избери ее себе подругою и руководительницею.

Сколь ни мрачно будущее, на встречу которому идем мы, но из среды сего мрака просиявает звезда, которая уясняет мрачную стезю и показывает, как при солнечном сиянии, небесную истину, которая, приемлющего ее сердцем не только ведет путем безопасным, но и воодушевляет его духом и силою: царствует вечная мудрость и вечная любовь! Бог правит миром, без Его воли ничего не может случиться с нами; а что делает Бог, то для нас благо!

Правда, некоторых происшествий мира, некоторых судеб человеческих не может постигнуть даже и верующий; но он далек от робкого сомнения. Он думает: есть Бог, и что ты? ты, которого взор простирается только на весьма незначительную часть вселенной, только на малый пункт в бесконечной области творения Божия? Можешь ли ты решить, что благо и что спасительно для целого и каждого неделимого, для времени и вечности?

Смотри! еще меняются в правильном порядке времена дней и лет, еще и доныне, как и за тысячу лет, луна сопутствует земле; еще изливается на нас пламенного океана – солнца свет и теплота; еще продолжают свое течение по своим назначенным путям бесчисленные светила: возможно ли же, чтоб что-либо в мире нравственном могло разрушить план всемогущего и премудрого? И можешь ли сомневаться ты, человек, можешь ли сомневаться ты, христианин, что Тот, кто даровал нам жизнь нашу со всеми ее радостями, и впредь будет пещись о благе детей своих?

Какая тому причина, что какой-либо юноша с таким духом вступает в свет? — У него жив еще исполненный любви к нему отец, который своею опытностью, силою и богатством старается споспешествовать счастью его. Но отец его есть смертный, а из таковых и мудрый может иногда ошибаться в избрании средств, сильный может сделаться слабым, богатый бедным, и, может быть, завтра будет лежать на одре смерти. Но вы, которые в духе благочестия и в детской простоте ходите пред Господом, вашим Богом, вы смело идите навстречу будущности; вы имеете Отца, которого благость, премудрость и сила бесконечны, которого источники благословенья для соделания вас благополучными неисчерпаемы. Последуйте с совершенною преданностью Его водительству, хотя бы Он повел вас иногда и путем бугристым: Он верно приведет вас туда, где купно со Святыми вы будете благословлять Его во веки.

Кто имеет такую веру, тот, конечно, не имеет недостатка в истинном мужестве, тот с полным присутствием духа, скажет с Псалмопевцем: «Бог нам прибежище и сила. По сему не убоимся, хотя бы, поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей».

Все земное неверно в ненадежно; и так старайся тем с большею ревностью снискать такие блага, которые не могут быть похищены у тебя ни неправосудием людей, ни несчастными обстоятельствами, ни неблагоприятствующею судьбою, ниже самою смертью, т. е. мудрость и добродетель; старайся приобрести столь крепкую уверенность в священнейших истинах веры, чтобы можно было с нею жить и умереть, и доказывай веру твою в Бога и бессмертие добродетельною жизнью! Уважай порученную тебе должность, как заповедь Божью, и исполняй её со всею точностью. Почитай Святого с глубоким благоговением и охотною покорностью; почитай Всеблагого с сердечною любовью и с детскою доверенностью, и имей в себе добрую совесть, сие неоцененное благо, которое счастливому доставляет возвышеннейшее, духовное наслаждение его радостями, несчастному облегчает бремя его страданий и доставляет тихую, спокойную смерть.

Последуем сему учению, докажем нашу веру в Бога благочестивою жизнью и детскою к Нему доверенностью: и тогда смело можем идти на встречу будущему, сколь оно ни мрачно и неизвестно. Мы идем под рукою Божьею. Доныне Он помогал нам; Он будет помогать нам и впредь.

II.2. «Помощь моя от Господа» (Пс. 120:2).

Нет сомнения, что желание Божьей помощи у многих людей проистекает из чувственного, развращенного сердца. Как изнеженность и превратное о вещах понятие бывают причиною их жалоб и воплей на бедствия сей жизни; так похоти и страсти побуждают их обращать к небу нечистый взор и искать Божьей помощи. Оскорбленное тщеславие взирает на бесславную жизнь, как на неблагодарное забвение мнимых заслуг своих; необузданное честолюбие жалуется на мрачную неизвестность, как на нестерпимое страдание; алчное корыстолюбие взирает на небольшое имение и умеренное благосостояние, как на недостаток и бедность; низкое сластолюбие не находить никакого удовольствия в простых радостях, и с презрением взирает на землю, как на долину плача, коль скоро исторгается у него чаша плотоугождения; рассеянность увлекаемого страстями духа домашнее спокойствие почитает мрачною, печальною пустынею. Обладаемые сими страстями, развращенные души, чувствуя свою немощь и бессилие, обращают греховные очи свои к небу, и ожидают, не придет ли им помощь свыше. Таковое ожидание помощи от Господа есть низко и недостойно: оно доказывает более унижение человека, нежели его возвышение, более безумное суеверие, нежели благоразумную доверенность; оно служит более к усыплению духовной жизненной силы его, нежели к ее возбуждению и оживотворению.

Но уже ли должны быть порицаемы все те, которые возводят взор свой к небу, и ищут помощи от Господа? Уже ли все человеческие жалобы суть так суетны и неправедны в своих источниках, так безрассудны и чувственны в своих целях? Ах! много есть и благочестивых душ, который сеют со слезами: они идут и плачут, и воздыхая несут семена для сеяния; но ожидают радостной жатвы свыше, от Отца светов, от которого нисходит всякое даяние благое и всякой дар совершенный. Когда благородные намерения уничтожаются, полезные желания не исполняются, прекрасное предначертание жизни расстраивается, блистательные надежды обращаются в стыд, продолжительные труды остаются бесплодными; когда настоящее тягостно и сопряжено с опасностями, будущее сомнительно и ненадежно; когда к наружным угнетениям присоединяются внутренние раны совести, к болезням раскаивающегося сердца мучительные сомнения; тогда из сердца и самого твердого человека исторгается болезненный вздох; тогда и благочестивый человек не может защитить себя от горести; тогда глаза и самого искреннего христианина наполняются слезами. Но за унижением следует тотчас возвышение. Бедственность земли устремляет его к небу; он «возводит очи к горам, откуда приходит помощь ему» (Пс. 120:1). Воздыхать и надеяться, иметь нужду и требовать высшей силы, чувствовать потребность помощи и искать ее у Бога, — для христианина есть дело одного и того же мгновения.

И так, истинный христианин имеет то общее с чувственным мирским человеком, что оба они желают помощи Божией. Но сыны света существенно различаются от сынов мира образом, каковым те и другие ожидают сей помощи.

И христианин полагает в Боге надежду свою, и он возводит очи свои к горам, откуда приходит помощь; но спокойствие и терпение суть отличительные черты его: он ожидает помощи от Господа, но ожидает терпеливо. — Сыны мира напрягают все силы к достижению своих желаний, которых целью обыкновенно бывают суетные блага земли. Они не понимают и понимать не могут, что уничтожение их намерений и неисполнение любимых надежд их произвели бы спасительнейшие для них действия. Не зная, что любящим Бога все споспешествует ко благу, они пригвождают взор свой к одной только цели объятого суетностью сердца своего; лишаются покоя, мучатся, терзаются, когда не скоро достигают оной; предаются отчаянию, исступлению, когда теряют надежду обладать ею. Беспокойная, мучительная нетерпеливость есть отличительный признак их состояния и действования. — Но в какой противоположности представляется истинный христианин! Он не полагается на свою собственную силу, вручает дело свое Богу, и спокойно ожидает помощи Его. Он воссылает к Нему пламенные молитвы о ниспослании ему помощи, но в то же время с преданностью взывает к Нему: Отец небесный, не моя, но Твоя да будет воля! Таким образом, он не заботится более о том, в чем положился на Всевышнего. Если он радуется, то радуется пред Господом: если страждет, то страждет по воле Господа. Спокойное терпенье, сей сладостный плод веры, нисходить на обуреваемую жизнь его. Оно укрепляет его, когда он, удрученный тяжкою болезнью, жаждет исцеления; оно утешает его, когда он, угнетенный бедностью, заботится о будущем пропитании; оно ободряет его, когда он, изнуренный мучительными отношениями, старается прийти в лучшее, свободнейшее положение. Он «возводит очи к горам, откуда приходит помощь»; он ожидает с терпением.

Но может быть, при таковом терпеливом ожидании, мало по малу усыпит он собственные силы свои? может быть, погрязнет в бесчувственную леность? — Нет, упование христианина на помощь Господа бывает сколько терпеливо и покорно, столько и деятельно вместе. Он знает, что должен дать Богу строгий отчет во вверенных ему талантах; он знает, что должен делать, неутомимо делать, пока день есть. Он глубоко чувствует, что собственными силами ничего достигнуть не может; но также глубоко и живо чувствует, что без них ничто не совершится. Посему он тщательно наблюдает средства и пути, которые Господь указывает ему для его блага. Он прилепляется к ним со священною ревностью, и употребляет их со всею силою, зная, что сим исполняет волю Божью. Юноша не может проникнуть будущего; он не знает, будет ли указан ему круг действования, в котором он мог бы производить великое благо на земле: сие указание должно прийти свыше; он ожидает помощи от Господа. Однако, тем несомненнее спешит он пользоваться золотым и никогда не возвращающимся утром своей жизни, обогащает ум свой полезными познаниями, утверждает сердце свое в похвальных склонностях, дабы по крайней мере быть достойным высшего звания. Родители не могут прозреть в будущее; они не знают, сделаются ли любимые их дети богобоязненными людьми и полезными гражданами, вступят ли в училище креста, или на поприще счастливой жизни: благословенье должно прийти свыше; они ожидают помощи от Господа. Однако тем деятельнее стараются они посевать в мягких сердцах их семена Богопочитания и добродетели; и, хотя чувствуют, что наилучшее воспитание нередко бывает тщетно; но чувствуют, также, что без воспитания тем менее можно надеяться чего-либо доброго. С таким спокойствием и достоинством совершает христианин поприще свое. Он ожидает помощи от Господа с терпением, и однако с полною деятельностью.

Неизмеримо есть богатство даров Божьих; неисчерпаема есть полнота того, что приходит и может прийти свыше. Посему-то, надеяться на помощь Господа, и погружаться в бездны неизмеримого моря желания и надежд, есть заблуждение, в которое весьма легко и весьма часто впадает человек. Очарованный мечтами юношеской силы воображения, воспаленный жаром живого чувствования, он усматривает мир в безмерно блистательном виде. Свою любовь к справедливости и честности, к добродетели и страху Божьему, он переносит на всех других; он думает найти и вне себя то, что чувствует в своем сердце. Он видит в мыслях, как все преклоняют ухо, когда он с жаром красноречия вещает о добродетели; он видит в мыслях, как все простирают к нему руку дружества, когда он действует для счастья ближних; видит в мыслях, как заслуги награждаются уважением, любовь любовью. Весел, счастлив и блажен он в прекрасном сновидении своем: но горестно и болезненно пробуждение его; оно нередко ослабляет всю духовную силу жизни, ввергает в мрачное уныние, и надежду на Бога сокрушает о камень сомнения и даже неверия. — Но обдуманнее и умереннее надежда истинного христианина. И он возводит очи к горам, и он основывает надежду свою на Боге; но не ожидает невозможного. Он никогда не забывает, что между чувственными и свободными существами не может не быть смешения добрых со злыми. Где каждый непрерывно должен сражаться и избирать между удовольствием и обязанностью, там должна быть непрерывная война добра со злом. Где дух связан узами тленного чувственного тела, там тысячи препятствий должны противостоять стремлению к высокому и божественному. Где сердце непрерывно разделяется между желаниями духовными и телесными, небесными и земными, там не может процветать ненарушимый мир, невозмущаемое счастье. Но сего он и не надеется, и не ожидает; он ожидает от Господа более духовной, нежели телесной помощи. Его высочайшее, священнейшее желание состоит в искании прежде всего царствия Божия и правды Его. Все прочее, с ним случающееся, есть постороннее дело, есть только средство укрепления. По сему умеренно и обдуманно его ожидание помощи от Господа.

Притом никто не ожидает сей помощи с большею уверенностью, как истинный христианин. В самом понятии ожидания заключается твердость, несомненность. Желание сопровождается страхом неполучения, надежда допускает возможность обмана; но ожидание исполнено несомненною уверенностью. Где нет уверенности, там нет еще ожидания, — там есть только желание, только надежда. Да и почему христианину не взирать к Господу, не ожидать Его помощи с уверенностью? Его желания не легкомысленны, его надежды не безмерны. К чему стремится необузданная страсть, чего желают юношеские мечтания, то чуждо для него. Он в желаниях своих не предается лености и бездейственности; но ожидает свыше только того, что не в его силе. Он не желаешь одного только наслажденья; он сам действуешь, трудится, но притом с доверенностью поручаешь себя воле Божьей. Какие бы заботы и скорби ни наполняли настоящее, какие бы сомнения и опасения ни представлялись в будущем, он с непоколебимою доверенностью вещает: «помощь мне от Господа».

Ни борьба, ни болезнь, ни страх, ничто в свете не может ввести его в заблуждение; ибо его желанье устремлено не к суетному и земному, но к вечному и бесконечному. Он понимает высокое назначение свое; он знает, что должен быть гражданином лучшего мира. По сему его надежда на небе, а не на земле; его око обращено к светлым высотам преобразования; его сердце стремится в землю обетования. Хотя он не может поднять завесу, разделяющую время от вечности; хотя око его не видит, ухо не слышит, и на сердце его не приходит, что уготовано на небе: но он чувствует, что там будет конец его надежды и ожидания. Он охотно предается сему радостному предчувствию, и ищет в нем укрепления своей надежды, своего ожидания. Если скорби и бедствия угнетают его в сей жизни; то он помышляет о новой жизни, где будет свободен от тягостей земного пребывания, где не будет ни слез, ни воздыхания, где он войдет в вечную радость Господа; — и новая бодрость, новая радость, новая уверенность наполняет его душу. Он надеется на Бесконечного и ожидает Его помощи, ибо дух его устремлен к бесконечному.

1825 год, вып.18

V. Смертность.

Сын смерти! откуда ты идешь? от чего вид твой мрачен? от чего на глазах твоих слезы? — Ах! я видел розу в ее красоте: она распускала листья свои при утреннем солнце. Я пришел в другой раз: она увяла на своем стебле; красота ее миновалась; прелесть исчезла; листья ее рассыпались по земле, и никто не собирал их.      

Я видел величественное древо на долине: его ветви были покрыты зеленью; долгие суки его производили приятную тень; его кряж уподоблялся огромному столбу; крепкие корни его глубоко простирались в землю. Я пришел, в другой раз: — зелень его была оборвана восточным ветром, ветви обрублены секирою; червь проложил себе путь в его кряжи, источил сердцевину; — оно разрушилось и пало на землю.

Я видел, как насекомые играли при солнечном сиянии. Их крылья блистали золотом и пурпуром; их тела светились подобно зеленому изумруду. Их было так много, что я не мог исчислить; их движения были так быстры, что взор мой не мог за ними следить. Я пришел в другой раз: их уже не было, они погибли при хладном вечернем ветре.

Я видел человека, гордящегося обилием телесных сил своих: на щеках его играл румянец; его члены были исполнены живости; он бегал, прыгал, увеселялся превосходством своим пред прочими. Я пришел в другой раз: он лежит на голой земле — хладный и окостенелый; его ноги более не двигались; руки не распростирались; жизнь оставила его; не было в нем дыхания. — И так я должен плакать; потому что смерть существует в мире, ― потому что хищник находится между творениями Божиими. Все, что произошло, должно разрушиться; все, что родилось, должно умереть. Оставь меня одного, я буду плакать еще более.

VI. Бессмертие

Я видел цвет, увядающий на Своем стебле, пожелтелые листья его падали на землю. — Я пришел в другой раз: он вырос снова; его стебель увенчан был новыми почками, и его благоуханием наполнялся воздух.

Я видел солнце, катящееся на Запад; ночные тени замыкали пространный горизонт; не было ни цвета, ни вида, ни красоты, ни песнопения: мрак и темнота носились вокруг. — Я посмотрел в другой раз: солнце снова явилось на Востоке, ночные тени исчезли, — и жаворонок с гнезда своего поднялся к нему на встречу.―        

Я видел насекомое во всей величине его слабым и тощим; оно само себе соткало гроб и скрылось в шелковом конусе; оно лежало без ног, без вида, и не могло двигаться. Я посмотрел в другой раз: оно исторглось из своего гроба, исполнилось жизни, и на красных крыльях своих понеслось по чистому воздуху; оно наслаждалось новым бытием своим.

Человек! то же будет и с тобою! Так обновится некогда и твоя жизнь. Красота возродится из пепла, жизнь — из праха. Не долго будешь лежать ты в могиле, подобно как семя лежит в недрах земли: ты снова восстанешь и никогда уже не умрешь более.  

Кто это идет отверзать мрачные двери гроба, повелевает восстать мертвым и собрать искупленных своих с четырех стран света? — Он нисходит на огненном облаке; трубный глас предшествует Ему; тысячи Ангелов одесную Его. — Это Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель человеков, друг добродетельных. Он идет во славе Отца своего; Он получил власть свыше. И так не плачь, сын бессмертия! Хищник, жестокий хищник, опустошавший творения Божии, низложен. Смерть побеждена Агнцем. ― Сын бессмертия, не плачь более!

XII. Предостережение от празднословия

«Словеса из уст мудрого ― благодать, а уста глупого губят его же: начало слов из уст его глупость, а конец речи из уст его безумие» (Еккл. 10:12, 13)

«От избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое. Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Матф.12:34-37).     

«Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере, дабы оно доставляло благодать слушающим» (Ефес. 4:29)

«Всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас, как прилично святым. Также сквернословие и пустословие и смехотворство не приличны [вам]» (Матф. 5:3, 4).

«А теперь вы отложите все: гнев, ярость, злобу, злоречие, сквернословие уст ваших» (Кол. 3: 8).

«Слово ваше [да будет] всегда с благодатию, приправлено солью, дабы вы знали, как отвечать каждому» (Кол. 4:6).

Христианин! если бы        ты мог представить себе все те гибельные последствия, которых причиною бывает празднословие: ты уразумел бы тогда почему мы, по уверению Иисуса Христа, должны будем на страшном суде дать отчет в каждом праздном слове. Ты содрогнулся бы от ужаса при воззрении на тех несчастных, которые чрез праздные слова соделались жертвою сластолюбия, неверия и развращенности. Сие самое произвело бы в душе твоей сильное и постоянное отвращение от всех скверных, соблазнительных, легкомысленных, грубых и злобных слов, и заставило бы тебя быть осторожным и благоразумным в словах твоих.

Но не по причине только сих ужасных следствий мы должны будем некогда дать ответ за каждое праздное слово. Существенная причина сего заключается в сердце, из которого исходят слова сии. Ибо они совершенно противны Вере, добродетели, человеколюбию и справедливости. Говоришь ли ты с презрением о делах какого либо человека, всякого уважения достойных; оскверняешь ли легкомысленными и безвинными словами твоими святые предметы Веры; произносишь ли наглые и бесстыдные речи; открываешь ли неосторожно или с намерением действительные или вымышленные слабости других; клевещешь ли, ласкательствуешь ли, лжешь ли, во всех случаях слова твои исходят из сердца, забывшего свои обязанности, или даже совершенно злого сердца. — Но хотя бы даже слова твои и не сделались причиною заблуждения и несчастия других, и для твоей собственной чести и твоего земного благополучия не имели никаких худых следствий; то и тогда они останутся достойными наказания, и в свое время произведут в тебе горькое раскаяние и стыд.

Слово есть выражение сердца. Доброе и свято хранящее свои обязанности сердце никогда не может быть источником слов бесстыдных, несправедливых, злобных и вредоносных. «От избытка сердца уста глаголют». Хотя часто говорят: он не мыслил так худо, как говорит; но сие во многих случаях бывает несправедливо. Священное никогда не должно быть оскверняемо. Посему, кто говорит нецеломудренно; тот хотя и не поступает так, но его сердце без сомнения уже потеряло целомудрие. Иначе как мог бы он находить удовольствие в употреблении бесстыдных слов! Даже и тогда, когда бы он хотел через сие доставить увеселение какому либо обществу, он сделался бы нарушителем своих обязанностей, достойным наказания; потому что он унижает чрез то достойный уважения предмет, и святые чувствования ближних своих, отравляет ядовитым пороком.

Нет, юноша! не ходи на совет нечестивых и не сиди вместе с ругателями! тщательно блюди свое сердце от злых расположений, — и тогда никакое непотребное слово не изыдет из уст твоих, и ты не умножишь оными зла и разврата в мире.— Размышляй чаще о жизни Иисуса Христа; смотри, как ни одно праздное слово не вышло из святых уст Его, обращался ли Он с друзьями или со врагами, с добрыми или злыми. Везде и всегда помнил Он о своем достоинстве и звании; благость, любовь и снисхождение к человечеству, мудрость и благочестие ясно выражались во всех речах Его. У Него учись избегать всякого праздного слова: Он оставил тебе и в сем отношении совершеннейший образец! —

XIII. Мысли при моем пробуждении

«Услышь, Господи, правду, внемли воплю моему, прими мольбу из уст нелживых» (Псал. 16:1)

Уже заря возвещает отца света, и грядет облистать новый день: уже позлатила она свод небесный, и осветила верхи гор. Природа вновь является блистающею от первых лучей солнечных.

Всегда действующий Боже! под Твоею благодетельною рукою, она не престает делать в тишине ночи; и когда кажется покоющейся со мною, вместо того, по твоему велению, готовит мне новые сокровища, для новых нужд назначенные. К Тебе возвожу взоры мои, Отче небесный, от пробуждения зари, и благословляю Тебя за дары, излитые на природу для обогащения моего.       

Теперь начинается другой день, и все смертные со мною начинают его; но он не похож на предшествовавший: путь его одинаков, он будет и ныне как и вчера сцеплением удовольствий и скорбей; но зрелище его переменилось. Общества, черты лиц, сердца людей, мое собственное сердце, все получило перемену; новые печали, новые опасенья, новая неизвестность, рассеясь по пути моему, наследуют минувшим; и из всех стезей мне представляющихся, кто может указать истинную, и оградить меня от собственных моих поползновений? — Ты сам, великий Боже, так Ты будешь моим светилом, подпорою и щитом. Твое провиденье для каждого шага назначило мне должности; и каждое мгновенье я буду научаться из Святого Твоего закона умолять Тебя о помощи, исполнять волю Твою: и встречу вечер без сетования, если проведу день без преступления.

Но увижу ли конец дня, который начал? Сколько смертных в ночь едва минувшую перешли от обыкновенного сна в сон смерти, от времени в вечность! Никто из тех, кои исчезли с поверхности земли, не увидит более солнечного света, и не изыдет из гробницы прежде, пока сие светило не потеряет своего синия. О вы, кои были вчера тем, что я сего дня, и кои теперь то, что я буду завтра, вы, коих великие преднамерения исчезли при краях гроба; вы, чувствуете в первый раз, что члены ваши леденеют; вы знающие опытом, что значит умереть, о вы граждане вечности поведайте: каково жилище, в которое вы вступили? Что вы думаете об оставленном? — увы! вас нет более; но вы со мною еще говорите, — Слышу печальный голос из могилы: — одно только слово достигает моего слуха: Вечность! но каково новое солнце, ныне вас освещающее, какова новая жизнь, которую вы начали? — Вечность. Ваше величие, ваша слава? — Вечность. Продолжение судьбы вашей? — Вечность …

О вечность, ты одна остаешься с человеком, когда время мимо идет его. Скоро оно пройдет и для меня; скоро и я исчезну с лица земли; скоро переселюсь в вечность, которая начнется и не кончится. Те, кои мне предшествовали, достигли своего назначения; приговор их произнесен; они навсегда во всемогущей деснице Бога, их судившего; а я еще плыву к пристани; вечность, их потопившая, хочет потопить и меня в мою чреду. Какая страшная противоположность: вечное наслаждение, или мучение!

Так, великий Боже, Ты будешь некогда моим судиею, но Ты ныне мой Отец; продолжая течение жизни моей, Ты обещал помогать мне своим наставлением, и для меня все возможно с Твоею милостью. Пошли Ангела Твоего хранить меня: — да не шествую по земле без рассуждения о цели, для которой я назначен; да не занимаюсь иным, кроме попечения угодить Тебе; да не имею иного страха, кроме боязни прогневать Тебя; да не начинаю трудов моих с иным намерением, кроме исполнения ими святой воли Твоей; да не наслаждаюсь благодеяниями Твоими иначе, как только чтоб они служили к прославлению Твоего имени; и да живу с сего дня так, как бы начинающейся сей день долженствовал быть последним в моей жизни!—

XIV. Мысли перед сном

 «Вечером и утром и в полдень буду умолять и вопиять, и Он услышит голос мой» (Псал. 54: 18).

День, оканчивающий теперь свое течение, есть шаг, которым становлюсь я ближе к вечности; ночь, распространяющая мрачный покров свой, напоминает мне о той глубокой ночи, которая наконец сокроет весь человеческий род. При сей мысли представляется мне бледная смерть, и два, одно другому противные чувствования, рождаются в сердце моем из любви к жизни. — Натура, желающая жить, содрогается при виде смерти, кажущейся пределом моего существования; но Вера, указывая на бессмертие за гробом, вселяет в меня веселие. Посреди сего ужасного приготовления к разрушению и трепета, поражающего все мои чувства, сия ночь неба, сходит на землю, и с светильником в руке шествуя предо ― мною, освещает темный лабиринт, куда я иду блуждать.― Следую за нею между теней смерти; она приводит меня к границе, отделяющей человека земного от человека бессмертного: и я вижу — множество смертных, ухватясь за крылья летящего времени, стремится за ним; вижу такое же число призраков, им сопутствующих; вижу людей, беспрестанно желающих, и никогда не наслаждающихся. Завтра льстятся они получить почести, удовольствие, спокойствие, счастье; но сие завтра никогда не приходит. Алчные страсти неутомимыми своими взорами пробегают все лице земли, чтоб насытить свои желания. Они проходят мимо всех родов счастья, и не хотят ни у одного остановиться: их громкий крик увлекает сердце далее и далее: совесть вопиет против того, но не внемлют тихому ее гласу.

Между тем время продолжает свое течение: все выгоды земные приближаются к своему концу, и человек предстает к своему судилищу. — Здесь начинает вещать уже одна истина, одна она судит, одна она награждает или наказывает. Мирское счастье исчезло: земное величие сокрылось, и человек остался один с истиною. Увы! он гнался за счастьем, но достигши страны теней утомился, и не может далее следовать. Слава талантов и успехи померкли; другой собрал плоды с них.

Он трудился для времени, и время кончилось. Вечность начинается, а с нею раскаяние и отчаяние; ибо он для нее ничего еще не сделал. Если приведет он себе на память минувшее благополучие; то соболезнование о лишении оного будет терзать его душу, и обременит ее сетованием, что напрасно им льстился. Ах! я не дивлюсь более, что в продолжении шумной жизни славные мира сего не могут и слышать о смерти; они трепещут, когда она приближается, и тогда как леденеют уже все члены их и смыкаются глаза, еще устремляют взоры на временное. Не дивлюсь более, что они и на самом праге (пороге) гроба еще боятся быть выведены из обманчивой беспечности, ввергшей их в погибель; не дивлюсь, что ожесточаются для ободрения себя, и хотят лучше низвергнуться в бездну, нежели открыть глаза и спастись. Но увы! их заблуждение отдалит ли конец жизни? и беспечность, которую они силятся продолжить, может ли осуществить обманчивые их надежды?

Равномерно и я приближаюсь к сей грозной минуте. Оканчивающийся день громко вещает, что и мне одним днем остается жить менее. Но какое я сделал употребление из минующего? — Ты мне даровал его, Боже мой, для Твоей славы; а я, вместо того, не употребил ли оный на оскорбление Тебя же? Не противился ли святой воле Твоей? не роптал ли на Твое провиденье? Не подвергался ли опасности, раздражить Тебя? Что осталось мне от дел моих? Какие я собрал плоды с Твоих даров? Какою занимался добродетелью? Кто тот несчастный, которому я помог? Не мыслил ли я, не говорил ли, не действовал ли подобно безумному, ничего не надеющемуся за гробом? Ах! если вопль совести и теперь заставляет меня трепетать, то сколь же он будет ужасен тогда, как она станет обвинять меня пред судилищем Вечного!

Но Вера, указывая мне вечность, возвещает и неизреченное Твое милосердие.

Твоя благость обещает прощение кающимся. Я вопию к Тебе о нем, и Ты не отвергнешь сына, просящего о, помиловании. При сей утешительной мысли страх мой исчезает. Благотворный глас любви Твоей слышится внутри моего сердца, и поселяет в нем спокойствие и радость. Ах! сколь это спокойствие, до сего мне неведомое, превосходит волновавшие душу мою минуты исступления, в которые она, как бы выходя из себя, кружилась в шуме и вихре удовольствий, кои только отягчали ее тщетною надеждою благополучия, и в то же почти мгновение повергали в отчаяние, самоотвращение и горесть! И так, каковы же будут те чистые удовольствия, кои Ты, Боже мой, готовишь избранным своим во святом Твоем жилище! Небо! сорадуйся мне. Смерть! престань ужасать меня; но будь моею наставницею: — чтоб я никогда не предавался сну, но помыслил о сне вечном, в который некогда ты погрузишь меня; и чтоб научился от тебя самой, дорожить всеми минутами моей жизни. 

Так, сии минуты, которые будут ничто, когда пройдут, должны некогда определить вечное мое состояние: они теперь суть цена моей вечности. Каждое мгновение может сделать меня достойным вечного благоденствия, причастным вечному воздаянию; ибо каждое мгновение я могу просить, умолять о милосердии. Сего дня время сеяния; завтра будет время жатвы. — Ах! Если и наслаждающиеся благоденствием сетуют, не значит ли сие, что они мало еще сделали на земле для умножения нетленного богатства на небесах? —

XV. О скоротечности времени

Трудно приметить, как течет время. Временем мы называем такое условие, с которым соединено продолжение и последование всех перемен. Мы разумеем под оным то, что предполагается, когда существование какой-либо вещи — ее рождение, продолжение и конец — становится для нас ощутительным. По сему самому мы усматриваем, что и мы всем бытием своим и всем тем, что мы имеем, всеми своими действиями и страданиями привязаны ко времени. Правда, есть предметы, для которых время весьма медлительно, для которых оно, по-видимому, совсем не имеет движения. Какое бесчисленное множество лет уже совершили и еще будут совершать первоначальные горы земли, самый шар земной, звезды небесные и бесчисленные солнца и миры, распростертые по пространству неба. Здесь время, по-видимому, как бы стоит, и принимает на себя свойство вечности. Но не таково оно для нас. Мы, если не хотим обманывать самих себя, не иначе можем представить его себе, в отношении к нам, как бегущим: мы должны сознаться, что оно быстро, неприметно, невозвратно летит и исчезает.

Быстро летит время, условие, с которым соединена жизнь наша со всеми ее переменами, приближается к своему концу с какою-то порывистою быстротой. Я не указываю здесь на множество младенцев, кои наслаждаются бытием своим только несколько минут, на множество детей, которые еще в весне лет своих уже паки отцветают; на бесчисленное множество тех, коих бытие оканчивается прежде, нежели они достигнут зрелых и со вершенных лет. Это ужасная истина, что для несравненно большей части нашего рода время состоит в перемене только нескольких часов, которые, как бы на непрерывно один другого вытесняя, мгновенно исчезают. Обратите ваше внимание на самую долгую жизнь, какая только может быть нашим уделом на земле; последуйте вашими взорами за тем, кто достиг уже самого крайнего предала человеческой жизни: значит ли все его существование в пространстве времени, что-либо более, нежели краткое беглое явление? Есть ли оно с самого его начала что-либо другое, как не последование перемен, с каждым дхновением приближающееся к своему концу? Не бесчисленны ли причины и случаи, которые вдруг могут прервать сие последование? Может ли хотя один из всех живущих на земле утвердительно сказать, что самая ближайшая минута еще находится в его власти? Даже для того, кто уже далеко переступил за обыкновенные пределы человеческой жизни, будет ли значить жизнь, в минуту его смерти, что либо другое, как не легкий сон, быстро пролетевший? Столь многие желания, которые не исполняются; столь многие предположения, которые не приводятся в действие; столь многие начинания, которые остаются без окончания; повсюду образы, которые видимо стареют; повсюду силы, которые мгновенно исчезают; повсюду тела, которые приближаются к своему раз- рушению, и вздохи борющихся со смертью, слезы разлучающихся, великая непредвиденная печаль, причиняемая раннею смертью необходимых в жизни попечителей, наставников и правителей; все сии явления что другое суть, как не печальное, непререкаемое доказательство того, что время гораздо кратче наших желаний; что оно влечет нас с собою, не взирая ни на наши просьбы и мольбы —что оно быстро летит и исчезает? —

И при всей быстроте своей оно однако ж неприметно. Нет ничего тише, как шествие времени; нет ничего спокойнее, как перемена часов наших; ничто так тихо не льется, как поток минут. Мы ничего не различили бы во времени, не могли бы иметь никакого понятая о продолжение и величине его, если бы природа не помогла нам в сем случае; если бы она, чрез перемену дня и ночи, чрез признаки времен года, чрез последование лет и веков не разделила единообразного его целого на приметные отделения. И чего не изобрело искусство, дабы тихое шествие времени соделать для нас, так сказать, ощутительным; и дабы посредством часов и минут показать нам, как далеко оно подвинулось? Но при всех сих изобретениях, при всех средствах приблизить его к нашему чувству, оно остается однако ж неприметным. Часы, дни, годы протекают так, что мы и не примечаем и не исчисляем их, когда легкомыслие нас обманывает, когда роскошь обольщает нас своими призраками, когда глупость усыпляет нас в своей дремоте, когда самолюбие побуждает нас к непрестанным напряжениям, когда честолюбие запутывает нас в отдаленные предприятия. Мы резвимся и шутим, заботимся и стремимся, сражаемся и боремся, наслаждаемся и страдаем, ни мало не рассуждая о том времени, которое теряем; мы из детей делаемся юношами, мужами и стариками, не зная, как это с нами случается, и обыкновенно мы достигаем уже предела, и все наше время исчезло, между тем как мы ни однажды не имели ясного сознания о его потоке; даже часто не хотим знать и того, что мы с намерением обманываемся тою силою, с которою оно влечет нас на встречу гробу; и даже умышленно уклоняемся от внимания за его ходом, дабы не услышать в оном шествия смерти.

И при сей тихости оно летит невозвратно. Большую часть наших погрешностей можно исправить и улучшить, большую часть претерпеваемых нами потерь можно заменить и вознаградить. Но нельзя исправить, никак нельзя исправить той погрешности, что мы убиваем наше время; невознаградим, вечно невознаградим такой урон, которой мы чрез то терпим. Нет, уже ничего не возвратится нам от тех часов, которые мы продремали и провели в пустых забавах, от тех дней, которыми мы злоупотребили, от тех годов, которые мы прожили беспечно, без великого размышления; ни одна минута их уже не может быть паки нашим уделом. Что однажды прошло, то совершенно и навеки потеряно; самое всемогущество не может нам возвратить его. Путь жизни не повторяется, нельзя пройти его снова, если уже мы однажды совершили его. При сем твоем раскаянии, при всех слезах твоих ты не можешь возвратить тех веселых лет цветущей юности, которые проведены в праздности, тех счастливых дел мужества, которыми ты злоупотребил; они навсегда протекли для тебя. В скором непрестанном движении мы видим время нашей жизни; даже в то время, как мы устремляем взор свой на него, часть оного уже опять исчезла; и ее исчезновение так тихо, так спокойно, неприметно, что оно обманывает нас, что мы из уделенного нам времени потеряли гораздо более, нежели сколько мы представляем себе; и притом сия потеря есть потеря вечная, невозвратная.

1825 год, вып.19

II. 1. Земная жизнь есть место странствования для человеческого духа

«Возлюбленные! прошу вас, как пришельцев и странников, удаляться от плотских похотей, восстающих на душу, и провождать добродетельную жизнь между язычниками, дабы они за то, за что злословят вас, как злодеев, увидя добрые дела ваши, прославили Бога в день посещения» (1Пет. 2:11, 12).

Горе тому, кто презрел единое, необходимое! Когда ложные радости навсегда оставят его, то за мраками гроба не воссияет для него утренняя заря! На земле нет ничего постоянного, все погибает безвозвратно. От ярости жестоких бурь увядают цветы жизни, — и бедные странники спешат успокоиться в могиле. Но вера видит зарю. Сквозь мрак ночи проницает свет. С высоты Востока слышен глас духов: «Где Сам Господь носил крест, там нет отечества для души!» и с святилища небес нисходит мир в душу. Над грязною пещерою веют весенние ветры, и светящиеся цветы указуют на отечество — туда, где цветут для нас радости, к которым никакой вихрь земной не может коснуться; где после горькой печали, после сна во гробе, сердечная вера в Бога созреет в вечное созерцание. Блажен, кого благословенье Отца руководит в земле странствования! Он среди всех опасностей сохранит сердце свое верным, и на самых утёсистых путях не потеряет своего отечества.

———

Что мы действительно здесь странники, сие весьма ясно открывается нам, когда мы видим человека в победоносной борьбе его с своею судьбой. Это есть самое величественнейшее зрелище, которое, так сказать, отверзает нам мир невидимый и дает нам видеть действие сил его, когда человек и наипаче христианин, подкрепляемый силою веры, и добродетели, противостоит силе времени и обнаруживает превосходство духовных сил своих пред всеми неблагоприятствующими ему обстоятельствами. Сие возносит нас превыше видимой природы и свидетельствует о высшем чувстве в человеке, происходящем из другого мира, когда он из любви к добродетели и благочестию, которые питает в сердце своем, с безропотным терпением переносит самые жестокие страдания. Таковые опыты рождают в сердце нашем изумление и уважение к человеческой природе. Они громко говорят, что человек Божественного происхождения, и что он охотно жертвует сим миром миру высшему. Следственно, в котором он должен чувствовать себя дома, и который должен быть для него чужою страною? —

Подобное чувство рождается в нас, когда мы, читая историю, встречаем в оной мощных верою людей всех времен, которые, сокрушаясь болезнью о нечестии своего времени, не взирая на неблагодарность и преследование, посвящали жизнь свою своим ближним. Ибо, если ты не видишь, что сия земля есть место странствования для добродетели и Веры; то скажи мне, от чего провозвестники оных так часто оканчивали жизнь свою на лобных местах. И если их терпение и дела были только обыкновенное явление мира, то скажи мне, почему ты удивляешься великой силе и изумляешься пред тем священным мужеством, с которым сии провозвестники, осужденные на смерть, в хвалебных песнопениях среди пламени свидетельствовали о негиблющем сокровище, которое они носили в скудельных сосудах? Конечно потому, что сия сила и мужество были от Бога, а не от человека? (2Кор. 4, 17) Они шли и плакали, когда несли драгоценные семена свои, и возвращались с радостными песнями, неся снопы свои (Пс. 126, 6). Не представляются ли они тебе, как первосвященники человеческого рода при алтарях болезней своих, охотно жертвующие своею жизнью. Возблагоговей пред ними и познай, что тленное тело, сие удоборазрушимое здание, что земля со своими непрестанно изменяющимися явлениями не есть блаженное отечество для человеческого духа. Возблагоговей наипаче пред Распятым на кресте, который из вечного отечества принес нам самое ясное познание об Отце. Не был ли Он свет из иной страны, которого тьма не могла объять? (Ин. 1, 5) Жестокосердые человеки не изгнали ли Его, как ненавистного чужестранца, который мог им говорить: «Я от вышних, а вы от низших!?» По сему они не разумели Его. Его царство и царство всех тех, которые последовали Ему, не было от мира сего. По сему они и не требовали от него никакой награды. Их непременяемая любовь сама себе была наградою, которая не истлевала в пламени, не исчезала в крови. Они были выше своей судьбы, — и уже не сыны скоротечного времени! Тленная земля сия не была для них отечеством, — они питомцы вечности, в сообществе с Богом! — Так, не для земли только святая Вера и вечная добродетель; не для сей только скоротечной жизни сердце со своими бесконечными желаниями!

Но суетная мудрость мира сего поставляет землю сию единственным для себя поприщем, и вне оной ничего более не желает. Ибо в сем состоит различие между мудростью мира сего и истинною добродетелью, что та получает для себя пищу из страны, чуждой для духа, — от земли сей; а сия заимствует силу свою из отечественной страны, из духовного, не видимого мира. Но не должны ли были бы созревать для добродетели и правды и видимые, земные плоды, если бы сами они были собственными растениями земли, а не растениями неба?

Так дети, со своими чистыми руками и сердцами, со своим невинным взором, представляются нам юными странниками, кои, пришедши из другого мира, не разумеют старых и опытных людей, которые слишком рано пробуждают их от их блаженных мечтаний, дабы дать им несродное с их природою направление и образовать их для земной жизни. В сем смысле добродетельный человек часто видит себя странником между окружающими его; и в сем смысле Премудрый говорит: «Праведник благоугождает Богу; по сему спешит оставить порочную жизнь» (Прем. 4, 14). Но жизнь, в которой печаль так близка к радости, в которой семя добродетели сеется со слезами, — жизнь, которую все, и часто самые лучшие оканчивают в борьбе и трудах, — таковая жизнь не может быть нашим отечеством. Наша вера, наша любовь, наша надежда влекут нас к высшей цели.

Но если мы уверены, что мы здесь в земле странствования, то вся наша жизнь, — весь мир, нас окружающий, является нам как бы в другом виде. Ибо мир и жизнь отражаются в нас. Они являются нам в таком точно виде, какой получают в нашем рассуждении. Сколь же великая должна произойти перемена в нашем сердце, когда мы, говоря доселе о мире сем, земном и суетном, что в нем живем и движемся, и существуем, ныне от искреннего сердца скажем: «В Боге живем и движемся, и есмы! не имеем здесь пребывающего града, но грядущего взыскуем».

Глубокий смысл, заключающийся в сем образе странствования, освящает все бытие наше, освящает все наши действия, наши радости, наши страдания.

Апостол Петр в вышеупомянутом месте говорит: «Молю вас, как странников и пришельцев, провождать жизнь честную». И действительно, если мы земную жизнь нашу почитаем не иным чем, как странствованием в чужой земле, то мы предохраняем себя чрез то от двух весьма опасных заблуждений, в которые впадает большая часть людей. В одно впадают те, которые слишком много или почти единственно живут для сего мира, и потому оставляют без всякого внимания все высшие потребности духовной их природы, стремятся только к внешним приобретениям, к чувственным только удовольствиям, — вообще грубое вещество почитают своим идолом. Это суть суетные и гордые мира сего, честолюбцы, любостяжатели и сластолюбцы, и все те, которые более или менее увлекаются ложными прелестями мира сего. Их большая часть. В другое впадают те, которые уже исключительно занимаются миром невидимым, теряются в несбыточных желаниях, и думают вести святую жизнь только в удалении от мира и его невинных радостей; которые, чрезмерно разгорячая воображение, расслабляют дух и становятся ни к чему неспособными; поскольку они в своей мечтательной жизни только вздыхают вместо того, чтобы трудиться.

От обоих сих заблуждений, то есть, от чрезмерной привязанности к сему или тому миру, предохраняет нас уверенность, что мы на земле сей находимся в странствовании; что, следовательно, с одной стороны мы не должны ни упускать из вида своей цели — отечества, ни теряться в суетной привязанности к скоро преходящим благам и удовольствиям; с другой стороны, не должны также забывать и великого намерения Отца Небесного, —делать дотоле, доколе есть день, пока не пришла еще ночь, когда уже никто не может делать. Ибо и Апостол Павел сильно желал оставить трудную, подвижническую жизнь свою, и соединиться со Христом; но он говорит к филиппийцам: «Для вас, для вашего блага, которое я могу и должен еще созидать, нужно, чтобы я еще оставался в сей жизни» (Флп. 1:23,24). И что может более побудишь нас к общеполезной деятельности, что может удобнее расположить нас к сердечному принятию Божественной заповеди, — давать светить свету, дабы чрез наши добрые дела прославлялся Отец Небесный, если не то убеждение, что мы только путем добродетели можем возвратиться в блаженное отечество, и что только при добром поведении своем спокойно можем ожидать вожделенного гласа, которым Небесный Отец воззовет нас к Себе из сей земли странствования?

Но Христианин с радостным чувством заметит, что от исполненного веры воззрения его на вечное отечество каждая сила души, каждое движение сердца, каждое стремление духа его получает некое высшее, святейшее направление. Те, кои в несчастном заблуждении сию землю странствования почитают своим отечеством, скитаются по распутьям мира сего без цели, — без намерения, а как своею неспособностью ко всему высокому и Святому, так и своим ослабевшим духом ясно свидетельствуют о той бедности, в которую впадает человеку потерявший высшее чувствование своей жизни, чувствование небесного своего происхождения. Но не может не иметь чистых расположений и любви ко всему доброму тот, которого мысленный взор всегда обращен к небесному отечеству, где заключается все то, чего жаждет сердце его, куда влекут его святейшие надежды и желания, где он ожидает явления Бога во всей ясности, где узрит своего Искупителя и вечно будет наслаждаться с Ним тою славою, которую дал Ему Отец. Те, коих все мысли, желания и надежды заключаются только в тесных пределах жизни настоящей, хотя и действуют иногда для пользы человечества, но из одних своекорыстных видов; они домогаются чрез то только чести и славы у людей, и их деятельность тотчас прекращается, как скоро громкая слава не сопутствует им, как скоро земной успех не увенчивает их желаний, и они с трудов своих пожинают неблагодарность. Но не утомится в своем стремлении тот, кто уверен, что земная жизнь его имеет отношение к миру вечному, что дела, которые он делает с упованием на отечество, для него не потеряны. Он не утомится в делании добра и тогда, если мир сей не сплетает ему никаких венцов; для него готовится неувядаемый венец в том мире, так как и его жительство есть уже на небесах (Флп. 3, 20). В сей жизни странствования он избирает себе блага нетленные. Победа истины, торжество добродетели и благоденствие человечества, — вот единственный предмет его желаний, его надежд, его стремлений. Других целей он не может иметь; иначе должен забыть свое назначение, своего Отца. Все, что он ни делает, делает по заповеди сего Отца, который послал его в сию землю странствования, и который некогда опять воззовет его к Себе. Что может более соделать нашу жизнь святою? Что может доставить более чистоты нашим намерениям, более силы нашим действиям? По сему-то Христианская Вера жизни своих исповедников сообщает то высокое, духовное выражение, которое, так сказать, есть отблеск мира невидимого. Дела Христианина проистекают из чистейшего источника, из Источника вечной жизни; происходя от Бога, они ничего не имеют подражательного, ничего заимствованного из обыкновенной деятельности, но имеют свой собственный первообразный вид.

Если мы здесь странники; то что для нас естественнее, как то существо в нас, по которому мы чувствуем себя странниками, и которое следственно не принадлежит сей земле, то есть, дух наш, почитать существом небесным, и чувство высокого происхождения своего обнаруживать тщательным уклонением от греха, в той уверенности, что мы служили бы только чужим идолам, когда бы земные блага приковывали к себе наши желания и воспламеняли сердце наше к низким удовольствиям. — Христианин взывает с Апостолом Павлом: «Забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе» (Флп. 3:13, 14). Он помышляет о горнем, а не о земном. (Кол. 3, 2).

И сия мысль освящает и улучшает для него и самые наслаждения жизни настоящей. Если мы ищем наших радостей только в наслаждении тленными вещами, то мы проходим поприще жизни сей без высшего предчувствия; каждый день приносим жертвы нашей суетности, скопляем себе сокровища, как рабы любостяжания, или иждиваем оные, как расточители; ввергаем себя в постыдные узы чувственных удовольствий, или, то пресмыкаясь, то надмеваясь, предаемся безумной гордости. Напротив, если бы мы стали отвергать всякую чистую радость в здешнем мире, то соделались бы неблагодарными пред Богом за те благодеяния, которые щедрая рука Его обильно излила и на сию земную жизнь нашу. Христианин наблюдает счастливую средину. Он наслаждается и сею жизнью. Для подкрепления себя в своем путешествии он пользуется часами покоя и отдохновения. Он печется и о благосостоянии земного бытия своего, о здравии своего тела. Оно есть спутник его в его странствовании; оно есть хижина, в которой обитает бессмертный дух. Посредством тела он находится в связи со всеми тварями. От его благосостояния большею частью зависит спокойствие его духа. Но как вообще вечное должно быть предпочитаемо временному, духовное — чувственному; то Христианин всегда готов отвергнуть от себя земное, как скоро оно служить ему препятствием к достижению вечных целей; он жертвует им, когда требует того его уважение к благам нетленным. Почему он тщательно старается предохранить сердце свое от привязанности к суете; ибо он должен будет навсегда оставить все то, что приобрел в сей жизни, когда разрушится сия хижина, в которой пребывает дух его.

Но он наслаждается высшими радостями и в сей жизни. Он находится в чужой стране, и ищет своего отечества. При памятовании сего настоящая жизнь является ему во свете будущей жизни. Только то составляет для него высшее наслаждение, что доставляет удовольствие бессмертному его духу. Благочестие, дружество, любовь и природа — вот что приводит сердце его в восхищение. Победа правды и истины возбуждает его к радостному песнопению. И его радости не суть шумные, оглушающие, каковы бывают радости чувственные, скоропреходящие. Они, подобно благодетельной росе, животворящей землю, оживляют его новыми силами, и исполняют душу его тихим восторгом. Они не обольщают ослепляющей наружностью, но суть истинные и живые, ибо проистекают от Бога; они суть истинная жизнь души; они помогают Христианину, среди всех искушений в земле странствования, сохранить достоинство бессмертного существа своего неприкосновенным от грубых чувственных удовольствий, и с непорочным сердцем, чуждым пристрастия ко всему земному, возвратиться в объятия вечной Любви.

И когда судьба обращает на него мрачное чело свое; тогда вера освящает и самые страдания его; ибо он страдает для лучшего мира. Он знает, что жизнь в земле странствования сопряжена со многими скорбями; знает, что ненарушимое счастье никогда не было долею земли и достоянием лучших из людей. По сему он умеряет свои потребности по отношению к сей жизни и заранее приучается ограничивать себя и укрепляться в надежде.

Если бы здесь было блаженное отечество: тогда исчезло бы в нашем сердце ничем неистребимое желание будущей блаженной жизни; но вместе умолкли бы и все бури, которые еще носятся над землею, или человек должен был бы иметь другое чувство, или взором Божества должен был бы смотреть на сцепления судьбы, или повергнуться в гибельное отчаяние.

Но ожидай, страдалец! ожидай с терпением разрешения твоей участи. Отец видит настоящие страдания твои, и Его намерения, по которым Он еще не зовет тебя к Себе, хотя сокровенны, но премудры и благодетельны. Не забывай, странник! что земля не есть предел твоим надеждам. Еще малое время, и ты обратишься назад в своем шествии и пойдешь домой; могила будет тебе дверью к Отеческому дому. Вспомни, как страдал и Искупитель твой, который, находясь в земле странствования, говорил: «Я изшел от Отца и пришел в мир; опять оставляю мир и гряду ко Отцу», — вспомни сие, и познай себя в сем образе! Вспомни, как Господь в ночи пред своим страданием молился и о тебе: «Отче! которых Ты Мне дал, хочу, чтоб там, где Я, и они были со Мною». И сей самый Господь твой, который называет Себя любовью, который сотворил тебя, помогает тебе нести и крест твой, и пребудет с тобою до тех пор, когда последние слезы разлуки изменятся в первые радостные слезы свидания, когда все земные ночи, проведенные во бдении и болезненных вздохах, исчезнут в кротком сиянии отечественного света. Тогда внидешь ты в радость твоего Господа Иисуса; тогда не будет более страданий для утружденных странников! —

V. Назидательные размышления

Как путешественник, палимый зноем, стремится к источнику воды; так разум с неутолимым жаром стремится к познаниям. Но умей обуздывать его, ибо он дерзок; умей управлять им, ибо он своенравен; умей удерживать его, ибо он нагл. Разум для неумеющего обладать им есть то же, что меч в руке неистового безумца.

———

Целью изысканий разума есть истина; его средства к открытию истины суть рассужденье и опыт: но рассуждение и опыт, как принадлежности человеческой природы, часто бывают неточны и приводят к заблуждению. Каким же образом разуму достигнуть открытия истины? — Человек! познание самого себя, глубокое чувствование Творца, дом поклонения Ему суть истины, так ясные очам твоим, как свет солнечный. Для чего же ты хочешь еще более расширять круг твоих познаний?

———

Тело есть жилище души; но не превозносись телом: хозяин дома почтеннее стен его. Душа есть владычица тела, повелительница всех чувств его: не попускай, чтоб подчиненные противились власти ее. Пусть душа заключится в пределах умеренности, пусть ум будет внимателен к пользами души; тогда чувства будут верными служителями и орудиями истины!

———

Человек! для чего ты один из всех животных имеешь прямое н возвышенное тело? — Для того, чтоб рассматривать дела рук Божьих. Ты должен их рассматривать, чтобы удивляться им; ты должен им удивляться, чтобы благоговеть пред Творцом их.

Для чего дана тебе рука? — Для того, чтоб ты простирал ее к ближнему.

Для чего ты один из всех животных можешь произносить явственные звуки, составлять слова, изображать свою мысль, облагораживать ее изящностью выражения?.. Чувствуй цену сего прекрасного преимущества, и благодари Даровавшего тебе оное, научай детей твоих любить Его и покланяться Ему.

Для чего ты один из всех животных способен краснеть?.. Не делай ничего постыдного; твой стыд прочтут на челе твоем.

———

Всеведущий читает в сердце человека всю суетность его желаний, и часто, по милосердию своему, отвергает его прошения.

Бедный жалуется на свою нищету потому, что не видит тягостей и мучений богатого; низкий жалуется на свою неизвестность потому, что не видит забот и опасностей высокого. Итак, не завидуй никому в его видимом счастье; ибо ты не знаешь тайных его мучений.

Чаша чистого и несмешанного счастья не подается никогда простому смертному. Добродетель есть поприще, которое он должен совершишь; а счастье есть цель сего поприща: невозможно достигнуть счастья, не кончив течения, и не получив венца вечности.

———

Тот, который боится сказать одно слово против земного владыки своего, не страшится судить о делах своего Бога. Тот, который не смеет без уважения произнести имени своего начальника, не стыдится призывать имя своего Творца для подтверждения лжи. Тот, который старается смягчить судью просьбами и дарами, осмеливается делать условия с Богом, — осмеливается даже роптать на Бога, когда Он не исполняет его требования.

О человек! почему нечестие твое остается без наказанья?.. Потому что день суда твоего не пришел еще.

———

Болезни и страдания суть общий удел всех человеков, суть необходимое следствие поврежденной природы нашей. Ужели ты станешь требовать чудес для твоего освобождения от них? ужели станешь роптать, когда они постигнут тебя?

Болезнь продолжительная мене сильна, стыдись малодушно жаловаться на нее; болезнь сильная менее продолжительна, ожидай терпеливо близкого конца ее. Тело создано с тем, чтобы подчинено было душе: распространять тягости шла на душу значит подчинять душу телу, значит превращать порядок творения.

Несправедливо было бы требовать свободы от условия, под которым дарована тебе жизнь. Итак, исполняй оное равнодушно; сноси то, чего отвратить не можешь. Когда оставляет тебя твердость, призови в помощь веру; когда оставляет терпение, призови надежду.

———

Тот не вотще родился, кто умеет умереть; тот жил с пользою, кто умирает, как должно. Не измеряй счастья жизни ее продолжением. Самая счастливая жизнь есть та, которая приносит честь человеку; он получит награду по смерти.

Кто размышляет о том, что ему должно умереть, тот доволен жизнью; кто изгоняет из своего ума мысль о смерти, тот живет несчастно.

Хочешь ли ты научиться умереть достойно и по-Христиански? — пусть пороки твои умрут прежде тебя! Счастлив, кто оканчивает дело жизни своей прежде смерти, — кому остается уже только умереть, когда ударит час его!

———

О, это несравненно большее зло, нежели сколько мы можем представить себе! Если пламенеющая страсть не наливается в огненных потоках, то мы уже почитаем себя безопасными. Сердце! непрестанно бди над собою! Если когда над кипящею бездною бывает тихо, то страшись скорого, тем сильнейшего воспламенения.

———

Изречение иудеев: «Кто оставляет учение на один день, того оно оставляет на три дня», весьма хорошо можно приложить к благочестию и правоте.

———

Кто одну страсть хочет вытеснить другою, и таким образом спасти душу, тот старается пламенеющий дом утушить маслом.

1826 г. вып. 23

XI. О разности наград и наказаний в будущей жизни.

Если бы человек, имея неомраченное око души, мог беспрепятственно возвышаться в созерцании величия и святости своего верховного Законодателя; то ненужно было бы напоминать ему о следствиях жизни сообразной или несообразной с законом Божественным. Живо ощущал святость сего закона, и питая пламенную любовь к Богу, он заключал бы в самом себе чистый источник истинной добродетели. Но сей высоты совершенства он не иначе может достигать в состоянии своего повреждения, как постепенно, и дотоле не может достигнуть оного, доколе закон греховный, сущий во удах его, не будет совершенно изглажден, и доколе сердце его не будет очищено от всякого самолюбия. А посему все нравоучители, которые хотели из круга нравственности человеческой исключить побуждения, заимствуемые от представления наград и наказаний, показали явное незнание бедственного состояния падшего рода человеческого. Все они поступили подобно такому врачу, который, не исцелив расслабленного, предписал бы ему ходить без помощи других, — Благие действия, совершаемые единственно из чаяния наград и страха наказания, конечно, не могут почесться истинно святыми: но они имеют свою цену потому, что человек через упражнение в оных погашает в себе склонность к злу, утверждается во благе, и приобретает навык действовать, для славы Божией. И Сам Бог не напрасно снисходит к немощи человеков, многократно повторяя в Слове своем обетования наград добродетельным, и угрозы наказания нечестивым. Посему размышлять о непреложности Божественных обетований, изреченных праведникам, и неизбежности наказаний, предопределенных для людей преступных, и посредством сего размышления возбуждать и питать в себе чувство благочестия, не только не предосудительно для Христианина, но и весьма полезно, а нередко и необходимо.

Но, дабы сие размышление имело надлежащее действие на сердца наши, оно должно быть соединено с уверенностью в том, что будущее воздаяние добродетели будет совершенно соответствовать свойству жизни каждого благочестивого человека, и что тяжесть будущих наказаний будет соразмерна с тяжестью преступлений. Без сей уверенности человеческое сердце, столь неспособное к бескорыстным чувствованиям, некоторые труднейшие подвиги благочестия почтет бесполезными, и удовольствуется совершением немногих легчайших. Без сей уверенности развратнейший из людей может помыслить, что будущие наказания, которым он подвергнется, будут не весьма тяжки, поколику будут равны наказаниям людей гораздо менее его виновных; и потому не только не восчувствует спасительного страха от помышления о вечности, но и найдет в оном некоторое ободрение своей склонности к преступлениям. Без сей уверенности мы не можем иметь правильного понятия о правосудии Того, который не иначе награждает добродетель и наказываешь порок,

как сообразно со своею премудростью, всегда точным образом соразмеряющею последствия с их началами. И так, чтобы мысль о будущих наградах и наказаниях не служила для нас сильнейшим побуждением к благочестию, обратим наше внимание на ту истину, что вечные последствия наших действий будут в точности соответствовать образу настоящего нашего поведения, и что будут различные степени как в блаженстве праведных, так и в злополучии грешных.

По началам здравого смысла мы признаем за неоспоримую истину, что виновник Нравственного закона есть Бог, что сей закон не напрасно положен в сердца наши, что исполнение или нарушение его должно иметь последствия благодетельные или вредные, и что сии последствия не ограничатся настоящею жизнью, но прострутся на самую вечность. Но сколь бесчисленны, и сколь отличны одно от другого по своей важности, действия сообразные или несообразные с законом нравственным! Сколь различны обстоятельства, цели и намерения, которыми человек располагается к добродетели, или пороку! Сколько добрых действий, совершаемых не по чистой ревности делать добро; но из побуждений чувственных и земных! Сколько преступлений, соделанных по неведению и даже с намерением сделать добро! Если же виновник нравственного закона есть Существо, испытующее своим всеведением не только свойство наших действий, но и свойство наших чувствований, намерений и мыслей; ежели Он взвешивает оные на весах своего правосудия; если Он может с каждым добрым и с каждым злым действием соединить соответствующие оным последствия: то нельзя думать, что состояние всех добродетельных в будущей жизни будет одинаково, и что все порочные подвергнутся равным наказаниям.

Таковое суждение здравого ума о разности будущих наград и наказаний подтверждает и опыт каждого. Внутренний судья наших действий, совесть не всегда одинаковые изрекает нам утешения, когда мы находимся на пути добродетели, и не одинаковые укоризны, когда мы предаемся влечению порока. Совершив действие благое, но не трудное, или имеющее немногие благотворные следствия, мы ощущаем некоторое удовольствие; но если мы преодолели великие, препятствия в совершении какого либо подвига, имеющего весьма многие благотворные следствия: то сердца наши исполняются живейшею радостью. Кто избавил от смерти или от великих бедствий целые семейства: тот без сомнения более ощущает веселие, нежели тот, кто спас жизнь одного человека, ― так как спасший жизнь человека услаждается в своей совести более того, кто облегчил токмо нужду ближнего. Тоже должно сказать и об угрызениях совести. Когда она не бывает заглушена навыком к преступлениям, терзания ее всегда соответствуют важности злодеяний. Если же за пределами сей жизни глас совести не только не умолкнет, но сделается внятнее и живее: то следует, что по смерти, состояние добродетельных не будет одинаково, так же как не будет одинаково состояние: людей преступных!

Священное Писание разливает еще более света на предмет, нами рассматриваемый, и совершенно утверждает нас в той мысли, что в вечных наградах и наказаниях будут различные степени.

Иисус Христос, обличал нечестивые грады, не вразумившиеся силою Его учения и чудес, сказал, что Тиру и Сидону отраднее будет в день судный, нежели Хоразину и Вифсаиде (Матф. 11:22). Подобным образом, когда Он посылал учеников своих на проповедь, то известил их, что град, который их не примет, подвергнется тягчайшему наказанию, нежели Содом и Гоморр (10: 15). Таким образом мерою упорства людей и мерою их нерадения о долготерпении Божием, ожидающем их исправления, будет определяться мера их наказаний.

Обличал лицемерие, и внутреннее безобразие Фарисеев, Иисус Христос угрожая им особенным наказанием: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение» (Матф. 23:14). Если по словам Господа Фарисеи примут большее осуждение: то само собою ясно, что грешники неподобные Фарисеям подвергнутся наказанию меньшему.

Тот же Божественный Учитель побуждает нас к духовному бодрствованию и тщательному соблюдению воли своей тем, что «раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много» (Лук.12:47). Таким образом иное, наказание будет терпеть преступающих волю Божию, имея о ней познание, иное нарушающих сию волю по неведению о ней.

Весьма ясно также о разности наказаний, которые заслуживают иудеи и язычники, говорит Апостол Павел: «Скорбь и теснота всякой душе человека, делающего злое, во-первых, Иудея, [потом] и Еллина! … Те, которые, не [имея] закона, согрешили, вне закона и погибнут; а те, которые под законом согрешили, по закону осудятся» (Рим. 2:9, 12). Иудей, отвергающий средства спасения, виновен более язычника, которому неизвестен закон Откровенья; а посему большее в сравнении с ним заслуживает и наказание.

Наконец можно усматривать разность будущих наказаний и из различных выражений Св. Писания, которыми оно означает свойство сих наказаний. Так оно упоминает о «огне неугасимом» (Мар. 9:44), о «черве неумирающем» (Мар. 9:44) и о «тьме кромешней» (Матф.25:30.) Невероятно, чтобы сии выражения означали одно и тоже состояние осужденных. Св. Василий Великий не иное что разумеет под оными, как различные роды наказаний. «Ежели Бог, говорит он, есть правосудный судия, который не только добрым, но и злым воздает, каждому по делам его: то один будет достоин огня неугасимого, который впрочем будет более или менее силен, другой червя неумирающего, который также или более или менее будет мучителен и проч.»

Из того, что Св. Писание открывает нам о будущем состоянии грешных, само собою открывается, что будут некоторые степени и в блаженном состоянии праведных. Ибо ежели состояние грешных будет совершенно соответствовать различным причинам их наказания, то есть, различным их преступлениям: то следует, что награды, назначенные праведным, не будут одинаковы; поелику награды сии будут следствия их добродетельной жизни, которую составляют различные подвиги благочестия. Столь естественное заключение подтверждается ясными свидетельствами Слова Божия.

Иисус Христос, подкрепляя надежду верующих в Него обетованием наград, предопределенных для них в будущей жизни, извещает их, что «в доме Отца Его обителей много» (Иоан. 14:2). Весьма вероятно, что в сих обителях Божиих сияет в различных степенях свет славы Божественной; ибо в жилищах сих не только будут обитать святые люди, но в них обитают Ангелы и Сам Иисус Христос. Но можно ли приписывать одинаковый степень славы святым людям, Ангелом и Самому Иисусу Христу?

Тот же Божественный Учитель о состоянии блаженных по воскресении говорит, что они будут подобны Ангелам (Матф. 22: 30). Хотя цель, для которой Иисус Христос употребил сие подобие, есть та, чтобы показать, что по воскресении не женятся, ни посягают: впрочем сими словами Он вместе изъясняет причину, по которой после воскресения не будет брака. Причина сия состоит в том, что состояние воскресших будет подобно состоянию Ангелов, поколику первые получат возвышеннейшие качества тела и души подобные качествам Ангелов. Но несомненно, что в состоянии Ангелов находятся некоторые степени, как то должно заключать из упоминаемых в Писании имен Архангела (Иуд. 9), Херувимов и Серафимов (Иса. 6:2, 6). Следственно будут некоторые степени и в состоянии святых блаженных людей.

Апостол Павел разрешает недоумение: как и в каком теле воскреснут мертвые? седующим образом: «Не всякая плоть такая же плоть; но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц. Есть тела небесные и тела земные; но иная слава небесных, иная земных. Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе» (1Кор. 15: 39, 41). Сим сравнением не только выражается та мысль, что воскресшие тела не будут подобны телам тленным, но и та, что они будут иметь между собою различие по степеням славы. Ибо если бы в сих словах заключалась одна первая мысль, то слова: «иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе», были бы совершенно излишни.

Тот, же Апостол о служителях Церкви говорит, что «каждый получит свою награду по своему труду» (1Кор. 3:8) Без сомнения Апостол разумел здесь не столько временную, сколько вечную награду. Ибо он говорит в сем месте о таких служителях Церкви, к которым относится и сам он. Если же Пастыри Церкви разнствуют между собою по своим трудам, совершаемым для славы Божией; то и воздаяние сих трудов не будет одинаково.

Те, которые не хотят признать истинным мнения о степенях в блаженстве праведных, в опровержение оного представляют некоторые места Писания, которые впрочем в самой вещи не противоречат оному. Места сии суть следующие:

Иисус Христос притчею о делателях, трудившихся в винограднике, по-видимому показывает, что все, подвизающиеся для славы Божией, получат одинаковую награду. (Матф. 20:1—16) Но для разумения истинного смысла сей притчи надобно иметь в виду цель, для которой Спаситель произнес оную. Случай был таков: Иисус Христос советовал одному юноше, желавшему обрести путь к животу вечному, продать все имение свое, и деньги раздать нищим. Сей отрекся исполнить условие, показавшееся ему слишком тяжким. Петр, которому сей случай привел на память оставление всего для Иисуса Христа, сделанное им и прочими Апостолами, имел неосторожность предложить своему Учителю вопрос о будущей награде за таковое их пожертвование, и Иисус Христос, который до времени щадил слабость веры и недостаток чистой любви в своих учениках, обещал им по сему случаю самые величественные награды. Петр успокоился. Но мог ли быть доволен таковым образом мыслей учеников своих Господь, который хотел, чтоб они исполняли высокую должность вселенских учителей единственно из любви к Богу и ближнему? Посему Он непосредственно за обещанием награды предложил им притчу, нами рассматриваемую. — Таким образом смысл ее, по соображению с обстоятельствами в коих, и целью, для которой она произнесена, должен быть следующий: Кто работал Господу не из платы земных и небесных благословений, но из чистой любви, тот, хотя бы трудился и не много, в очах небесного Домовладыки достоин большей награды, нежели тот, кто трудился много, но единственно из желания быть награжденным.

Апостол Павел сказывает, что в будущем веке Бог будет «все во всем» (1 Кор. 15: 8): из чего выводят, что все праведные будут в равном отношении к Богу, а потому равно блаженны. Но сие заключение несправедливо. Ибо и в на стоящей жизни, по словам того же Апостола, Бог действует «все во всем» (1 Кор. 12: 6); но Он действует во всех не в равном степени. Посему нельзя отвергать возможности разных степеней отношений к Богу избранных Его и в жизни будущей.

Иисус Христос будущую славу всех блаженных уподобляет сиянию солнца (Матф. 13:43), но не говорит, что слава одного блаженства будет более славы другого. — Но помянутые слова Иисуса Христа выражают просто величие той славы, которую получат все вообще блаженные. Так и Апостол, говоря о высоком достоинстве верных Филиппийцев, называет их «светилами, сияющими в мире», но тем без сомнения не подает той мысли, что светила сии сияют равным светом. (Филип. 2:15)

Таким образом места Писания, приводимые в опровержение мнения о разности будущих наград, в самой вещи не опровергают оного. Говорят еще, что в делах людей благочестивых не заключаются причины их наград; ибо праведные получают оправдание и спасение не за свои дела, но по благодати. Что право на блаженство человек приобретают не посредством своих собственных усилий, но по благодати Божией, действующей в нем, — сие совершенно справедливо: тем не менее однако ж известно, что благодать, действующая в Человеке, имеет плодом своим святые действия, которые вменяются человеку как бы в заслугу по тому самому, что он не противится действующей в нем благодати, и следует ее внушению. Таким образом в делах благочестия, поколику они суть плод благодати, столько же заключается причина блаженства праведных, сколько в делах нечестья заключается причина наказаний грешных. Поелику же не все святые одинаковыми образом следуют внушению благодати, и потому не одинаковые производят действия: то без сомнения награды, как следствия сих действий, будут не одинаковы.

Судя по сему, нельзя иметь основательного сомнения в том, что будут различные степени, как между вечными наградами, так и между вечными наказаниями. Но чем именно будут отличаться одни от других степени славы блаженных, и в чем будет состоять различие наказания, которыми подвергнутся грешники, сие, — при молчании Св. Писания и при слабости нашего разума, которая открывается особенно тогда, когда он гадает о будущем состоянии человека за гробом, — определить с точностью невозможно. Касательно будущих наказаний вероятно, что различные виды оных подобны будут тем предметам, которые означаются в Писании именами «огня неугасимого, тьмы кромешной, червя неумирающего. Что касается до состояния блаженных, то с вероятностью можно полагать, что различие степеней их блаженства будет зависеть от различия их способностей созерцать славу Божества; ибо несомненно, что они будут почерпать свет свой от созерцания источника света, и следственно слава их будет отблеск славы Божией.

Впрочем каковы бы ни были виды вечных наград, предопределенных для избранных Божиих, и вечных наказаний, назначенных для нарушителей закона Божественного, несомненно то, что между состоянием тех и других будет находиться бесконечное расстояние, и что блаженство всех праведных будет высочайшее и совершеннейшее, поколику все они, по уверению Писания, будут изъяты от всякой скорби (Апок. 21:3, 4), все получат высокие качества сынов света, (Матф. 13: 4, 3) все будут иметь ближайшее общение с Богом (Иоан. 17:24). О состоянии же осужденных на вечную смерть Писание сказывает, что все они будут удалены на безмерное расстояние от средоточия радости и жизни (Апок. 21:27. 20:15), что все они будут осуждены на вечное мучение (Матф. 25:46), и что потому все они не будут иметь никакой надежды избавления от тех бедствий, которым они подвергнутся.

Итак, о чем более должны мы пещись на пути к вечности, как не о том, чтобы наша жизнь была сообразна нашему высокому назначению? «Потому что Бог определил нас не на гнев, но к получению спасения через Господа нашего Иисуса Христа» (1Сол. 6: 9).

XII. Утешительное участие Иисуса Христа в скорбях разлуки с друзьями и любезными.

Только три воскресения умерших представлены нам в Истории жизни Иисуса Христа; но и сии воскресения в разительнейшем свете показывают чувствительное сердце нашего Господа: Он возвратил единородную двенадцатилетнюю дочь живою в руки ее неутешных родителей (Лук. 8:41―56). Удрученной скорбью вдове возвратил Он единородного ее сына, единственную подпору и радость ее земных дней, восставив его от гроба всемогущим словом своим: «Юноша! тебе говорю, встань!» (Лук. 7:11—16) И незадолго пред своею собственною смертью воззвал Он из гроба особенно любимого Им брата двух другинь своих, Марфы в Марии, словом: «Лазарь! иди вон» (Иоан. 11:43). Сии представленные нам опыты высшей Его силы произвел Он для того, чтобы осушить слезы горестнейшей и чувствительнейшей скорби при разлуке.

1. Сии слезы любви обратили на себя все внимание Иисуса Христа: они тронули Его внутренность. Он «сжалился» над вдовою, провожавшею к могиле гроб своего единородного сына. «Увидев ее, Господь сжалился над нею». И сколь глубоко тронут был Он при могиле друга своего Лазаря слезами сестры его Марии! Чувство сострадательного и делательного дружества извлекло слезы из очей самого великодушнейшего и величайшего из человеков. «Прослезился Иисус», говорит История (Иоан. 11: 34).

По истине, слезы, которыми любовь и дружество оплакивают любезных, суть нечто благородное; суть изражение (выражение) чувствований, которых глубины исследовать, силы описать невозможно. Сии слезы говорят нам, что наши друзья и любезные суть блага неоцененные, которых мы и на все сокровища, и на все земное счастье не променяли бы; — сии слезы говорят нам, что связь с родными есть, не одно общение внешней жизни, не одно дело привычки: но нечто такое, что глубоко проницает все наше внутреннее существо и жизнь. Посему-то слезы скорбной разлуки были столь важны для Иисуса Христа; посему-то Он столь сильно и столь глубоко чувствовал то, что ощущает сердце отца, матери, сестры, друга при потере любезных им; посему-то Он с таким состраданием взирал на вдову, провожавшую к могиле сына своего, — на гроб, заключавшей в себе бездыханное тело юноши (Лук. 7: 13).

Но можно еще и с другой точки зрения взирать на участие Иисуса Христа в скорбях разлуки. Он, как во всех своих действиях и поступках, так и в выражении сих благородных, только свойственных человечеству, чувствований, представляется как Сын Божий, как Образ своего небесного Отца. И при таковом то воззрении на участие Иисуса Христа в скорбях разлуки, родится в нас мысль, что Сам Бог с благоволением и милосердием взирает на слезы, извлекаемые скорбью разлуки из глаз детей Его. Сии слезы и в Его очах имеют высокую цену и важное значение. В сих слезах Бог познает излияния сердца, в котором Сам Он насадил священные чувствования любви и дружества. Он в плачущих познает существа, сотворенные Им по образу любви своей. Так, слезящееся око в скорби разлуки возносится к Отцу любви; оно не находит на земле никакого прибежища, которое могло бы принять его слезы; оно ищет сего прибежища в высшем мире, ищет у Бога. Изливаться в лоно небесного Отца, есть необходимая потребность для сердца, угнетаемого скорбью разлуки. К Богу и к небесам влечет также и непреодолимое стремление к тому, кого лишились; стремление выражающееся в слезах любви: только у Бога можно искать всего любезнейшего и дражайшего, чего на земле более нет!

И сколь благодетельна для уязвленного сердца, сколь утешительна для страждущего духа мысль: Бог любви, который Сам соединил меня с моими кровными нежнейшим и священнейшим союзом, который Сам сделал родных моих столь драгоценными столь любезными для моего сердца исчисляет слезы, которыми я оплакиваю их потерю! Его отеческое сердце принимает участие в моих скорбях. Иисус Христос, который Сам здесь на земле с плачущими плакал, который Сам чувствовал всю горесть скорби при потере любезных, взирает и теперь еще сострадательным оком с небес на мои слезы, которые исторгает из моего сердца по мере того, что имел на сей земле любезнейшего и дражайшего.

 2. Но участие Иисуса Христа в скорбях разлуки было также участие деятельное, такое участие, которое слезы горестнейшей скорби превращало в слезы неописанной радости. Иисус Христос утешает пораженную скорбью вдову Наинскую не только тем, что изъявляет ей свое сердечное участие в ее скорби, не только словом: «не плачь», но Он спешит ко гробу, повелевает остановить его, и воззывает к жизни хладное тело единородного ее сына. — Иисус Христос не только утешает и ободряет душу поверженного в печаль Иаира (Лук, 8:50); но Он пробирается сквозь толпу народа, дабы войти в дом его; берет бездыханную дочь за руку, и представляет ее живою пред очи ее родителей. Он не только плачет с Мариею (Иоан. 11:35) о болезненной потере брата ее; Он тотчас идет к пещере Лазаря, повелевает отвалить камень от отверствия пещеры, громким гласом благодарит Бога Отца за сверхъестественную силу, которою Он может оживить своего друга, разрешает его от уз смерти и гроба, и возвращает его сестрам его. И Бог, не только дает Ему силу для воззвания сих троих любезных своим родственникам, но и приводил Иисуса Христа в должное время в те страны и места, в которых некий высший внутренний глас усиливал стремление сердца Его осушать слезы скорбной разлуки. Иисус Христос возвращался из путешествия точно в то время, в которое единородная двенадцатилетняя дочь была похищена у своих родителей (Лук. 8:40—43). Точно в ту минуту, в которую выносили гроб юноши из врат города Наина, Иисус Христос приблизился к вратам сего города, дабы предохранить сетующую вдову от отчаяния, дабы возвратить ей драгоценнейшее сокровище ее сердца и жизни, прежде нежели оно погружено в землю.

Таковых чудес воскресенья Бог уже не творит пред нашими глазами; впрочем еще и ныне нередко прославляет Он всемогущую любовь свою в верных супругах, родителях, друзьях, и преимущественно в детях, чудесами избавленья от опасностей жизни, от болезненных припадков, в которых колебалось все человеческое искусство, и вся надежда человеческая исчезала. Еще и ныне многим Божественною чудодейственною помощью возвращаются любезные для их сердца. И ныне часто бывают услышаны молитвы о выздоровлении (Иак. 5:16), которые сердца, снедаемые боязливою заботливостью любви, возносят к небесам. И ныне Бог возвращает многих от пределов смерти и гроба к жизни для утешения и сердечной радости их кровных; и ныне восставляет Бог от смертной немощи многих, которых земная жизнь драгоценна для их друзей и сродников.

Но хотя, бы Бог и не творил таковых чудес избавления от смерти; по крайней мере Он близок и в самом чувствовании жесточайших скорбей разлуки к сердцам тех, которые приближаются к Нему (Иак. 4:8). Премилосердый Отец, никогда не оставляющий детей своих в час скорби, всего мене оставляет их в страданиях любви. Даже среди ощущений величайшего уныния и сильнейших желаний Он возбуждает в них высокие блаженные чувствования. Он Сам возводит очи их к небесам от гроба им любезных. Его сила действенна и в слабых, (2 Кор. 12:9) которых сердце подавляется скорбями разлуки. Глас Иисуса Христа взывает в Евангелии всем душам сетующим, так как некогда воззвал Он вдове Наинской: «не плачьте!» Откройте ваше сердце для небесных Божественных утешений, премените горькие слезы скорби в нежные слезы умиления!

И действительно Бог, даровавший Иисусу Христу силу осушать слезы любви, и Сам весьма часто осушавший таковые слезы чудесами своей помощи и избавления, никогда не поражает сердец детей своих скорбями разлуки без мудрых и спасительных намерений. Правда, Господь и Владыка всея природы мог бы продлить жизнь взрослых и юных, которых преждевременную потерю должны оплакивать их родственники. Тоже самое Божественное провидение, которое привело Иисуса Христа в надлежащее время туда, где печальный отец умолял о исцелении своей умирающей дочери (Лук. 8:42), которое привело Его к вратам города Наина в ту минуту, в которую выносили из оного умершего юношу, — могло бы подобным образом спасти жизнь супругов, родителей, детей, друзей, которых оно рано похищает у их сродников: но чем известнее то, что Всемогущий силен отвращать скорби разлуки, и Всеблагий не находит удовольствия в уязвлении сердец чад своих; тем менее мы можем сомневаться в том, что намерение Божие в преждевременном похищении любезных нам есть то, чтобы из слезных семян скорбной разлуки возрастить прекрасную жатву радости и благодарности. И подлинно неизреченна была радость вдовы Наинской при воззрении на воскрешенного своего единородного сына, радость родителей при оживлении единородной их дочери, радость сестер при возвращении им брата Лазаря; но гораздо больше будет радость тех, которые преждевременною потерею любезных повержены в глубокую скорбь, когда они со временем в утешительном высшем свете познают неисследимые и непостижимые судьбы Божии! Велико было удивление зрителей при оном чудодействии сострадательной любви Иисуса Христа (Лук. 7:16, 8:56, Иоан.11:45); но мы будем в большем и радостнейшем удивлении, когда за преждевременные и неожиданные расторжения земной связи будем удивляться и покланяться неисследимой глубине Божественной любви и мудрости. — Неизреченны были те чувствования благодарности к Богу и Иисусу Христу, которыми проникнуто было сердце Иаира и его супруги, вдовы Наинской, и сестер Марии и Марфы; но еще с глубочайшим чувствием мы будем некогда благодарить Бога, когда усмотрим великий и блаженный плод, произрастающий из скорбей преждевременной разлуки.

3. Участие Иисуса Христа в скорбях разлуки, наконец, и потому для нас утешительно, что чрез оное оживляется надежда снова увидеться с друзьями и любезными. «Отдал его [Иисус] (юношу) матери его», говорит Евангелие (Лук. 7:15). Какая радость была для чувствительного сердца Иисуса Христа, возвратить вдове, лишенной последнего утешения, единственную подпору и радость ее жизни! Какое внутреннее удовольствие ощущал Он возвращая единородную двенадцатилетнюю дочь Иаира в лоно нежных родителей! И что чувствовало Его сердце тогда, когда друг его Лазарь вышел из гроба, дабы паки обнять горящих любовью к нему сестер своих Марию и Марфу! —

Но выше, чистее, блаженнее всех радостей земного свидания будет радость воссоединения в высшем мире. И для Самого Иисуса Христа будет, без сомнения, великою радостью воссоединение в небесном царствии прерванных преждевременною смертью союзов любви и дружества; Он Сам в последние часы своей жизни, в которые Он также живо ощущал скорби разлуки, услаждался надеждою паки сожительствовать с друзьями своими в дому Отца Его, (Иоан. 14:31) и там праздновать с ними радостный праздник, превосходящий все земные праздники (Матф. 26:29). Не исполнит ли Он и приятной надежды друзей своих, надежды — паки обрести своих любезных в лучшем мире? Не приуготовит ли Иисус Христос своим любителям радости, столь драгоценной собственному Его сердцу, радости — опять соединиться со своими друзьями и любезными? — Так подлинно, благородные слезы скорбной разлуки, сии слезы, проистекающих из неисследимой глубины сердца, не тщетно будут литься. Сильное сердечное влечение к тому, кого лишились, влечение, обнаруживающееся в сих слезах, не может остаться без удовлетворения. Священные связи, соединяющие внутренность души и сердца, не могут быть навсегда прерваны!

Да освящаем все земные союзы любви и дружества благородным, только Богу и добродетели посвященным сердцем, дабы некогда они еще теснее соделались в высшем отечестве дружества.

1829 г., вып. 33

V. Назидательные размышления.

1. О том, что нельзя угождать вместе и Богу, и самим себе или миру.

«Долго ли вам хромать на оба колена?» (3Цар. 18, 21) «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и маммоне» (Мф. 6, 24). Когда мы желаем себе спасения, то знаем, что должно и любить Бога, и служить Ему: но нам хотелось бы, чтобы сия любовь и сие служение не заключали в себе ничего, что для нас тягостно, но, чтобы оставалось в них только то, что для нас приятно. Мы желали бы служить Богу, но только под условием, чтобы сие служение ограничивалось одними словами, одними обрядами, и притом обрядами короткими, потому что обряды продолжительные для нас скучны и утомительны. Мы желали бы любить Бога, но только под условием, чтобы нам позволено было вместе с Богом любить то, чего Он не любит, и, может быть, любить более, нежели самого Бога. Мы желали бы любить Бога, но только под условием, чтобы нимало не уменьшать той слепой любви к самим себе, которая часто подобна бывает идолослужению, и которая часто побуждает нас, волю Божью сообразовать со своею и измерять своею, между тем как свою волю мы должны бы сообразовать с волею Божьею, так как мы созданы для Бога. Нам хотелось бы, чтобы Бог только утешал нас, когда мы не находим утешения в самих себе или в тварях, но чтобы Он не был для нас Богом законодателем и судьей. Мы желали бы любить Его и служить Ему, но только под условием, чтобы нам позволено было иногда удаляться от сего служения, чтобы, живя для Бога, мы могли жить и для мира, угождая Богу, угождать и миру, наконец, чтобы даже не делать ничего для Бога, не испросив на то позволения у мира. Какая это любовь! Какое это служение!

Бог не хочет заключать с нами никаких других договоров, кроме договора, утвержденного кровью Сына своего, по которому должны умереть греху, чтобы жить Богу, кроме договора, заключенного нами с Ним в крещении, когда мы дали обещание отказаться от всего, чтобы принадлежать единственно Богу, кроме договора, основанного на первой заповеди Его закона, где Он требует от нас, чтобы мы посвятили Ему все наше сердце, весь ум, все наши силы. Можем ли мы любить Бога искренно, и вместе иметь общение с миром, который есть враг Его, и которому Он изрек столь страшные проклятия в Слове своем? Можем ли мы любить Бога, и вместе довольствоваться только тем, чтобы не злословить Его, не заботясь о угождении Ему, о прославлении имени Его, о засвидетельствовании Ему искренней и пламенной любви нашей в многочисленных случаях, ежедневно нам представляющихся? Бог удостаивает нас бесконечной, неограниченной любви своей: но мы желали бы положить тысячу условий любви нашей к Богу. Много ли на земле столь ничтожных тварей, которые бы не требовали от нас неограниченной любви к себе? Почему же мы не стыдимся желать, чтобы Бог ограничил свои требования на нашу любовь к Нему?

2. О том, что время мы должны употреблять единственно на полезные дела.

«Доколе есть время, будем делать добро» (Гал. 6, 10). «Приходит ночь, когда никто не может делать» (Ин. 9, 4). Время драгоценно; но мы не умеем ценить его. Мы узнаем цену его тогда, когда уже не будем иметь возможности пользоваться им. Часто друзья наши требуют у нас времени, так как бы оно ничего для нас не стоило, и мы действительно отдаем оное за ничто. Часто время для нас самих бывает тягостно, и мы не знаем, куда употребить его. Но мы будем некогда в таком состоянии, что один час будет для нас драгоценнее и важнее, нежели все сокровища мира. Бог, благий и щедрый во всех прочих дарах своих, премудрым действием промысла своего, видимым в распоряжении времени, ясно показывает нам, сколь мы должны быть осторожны в употреблении времени. Промысл никогда не дает нам вдруг по две минуты. Он дает нам новую минуту не иначе, как отнимая у нас данную прежде. Он каждую минуту, следующую после данной нам, сохраняет у Себя, оставляя нас в сомнении, получим ли мы оную. Время дано нам для того, чтобы мы посредством его приобретали вечность; и вечность не будет для нас чрезвычайно продолжительна для того, чтобы мы могли довольно оплакать потерю времени, данного нам для блага, но нами употребленного во зло.

Вся жизнь наша и все сердце наше должны быть посвящены Богу. Бог даль нам оные для того, чтобы мы любили Его и служили Ему. Итак, не будем употреблять во зло даров Божьих, не будем противиться Его благим намерениям о нас. Мы не можем совершать великих дел веры и благочестия в каждое мгновенье. Это несовместно с ограниченною и слабею нашею природою. Но мы всегда можем с искреннею любовью к Богу исполнять дела, сообразные с нашим состоянием. Мужественно и с покорностью Промыслу переносить бедствия, постигающие нас на плачевном поприще жизни сей, постоянно предохранять сердце свое от преступных и нечистых мыслей и желаний, обуздывать язык свой, непрестанно в молитвенных прошениях или благодарениях возноситься умом своим к Богу, — вот благовонная жертва, которую мы всегда можем и должны приносить Ему, но которую мы особенно должны приносить, когда бываем свободны от необходимых занятий обыкновенной жизни нашей. Если даже и во время сих занятий будем с Христианскою любовью и терпением переносить противоречия других, ропот, оскорбительные слова, неблаговременные посещения: то мы удвоим для себя время, употребив оное вместе и на свои занятия, и на исполнение обязанностей Христианской любви. Мы никогда не должны почитать потерянным то время, которое употребляем на дела благочестия. Итак, будем «искуповать время», как говорит Апостол, удаляясь порочного мира, и оставляя ему те блага, которые не стоят употребляемого на них времени. Будем убегать суетных удовольствий мира, которые могут нарушить спокойствие духа нашего. Такими образом мы найдем время и для Бога; и время сие будет употреблено самым лучшим образом: ибо оно употреблено будет для Бога.

IХ. О духовных опытах.

Три пути к познанию истины и к уверенности: разум, вера и опыт. Разум в основание своих исследований полагает некоторые общие, всеми принятые и неоспоримые положения; он соединяет и сравнивает между собою известные истины, и из них, через правильное последование умозаключений, выводит другие, которые были или совсем ему неизвестны, или не довольно для него ясны; исследует первые начала вещей, и из них объясняет и доказывает оные. Вера основывается на свидетельстве других; она исследует повествования, сообщаемые ей о каком-либо событии, и достоверность свидетелей, сообщающих оные; сравнивает различные части повествования между собою и с такими обстоятельствами, в которых должно было случиться повествуемое: — и если находит достаточную способность и искренность в свидетелях, и единство в самом повествовании; то признает оное истинным. Наконец, опыт доставляет нам понятие о предметах, чувствам нашим подлежащих, или о тех впечатлениях и действиях, которые они производят на наше зрение, слух и на другие какие-либо чувственные органы; посредством его мы замечаем также и внутренние движения и перемены, происходящие в нашей душе или теле, и таким образом научаемся судить как о естественном, так и духовном или нравственном состоянии нашем. Итак, если мы хотим довести познание свое до возможного совершенства; то мы должны вступить на все сии различные пути к познанию истины и к уверенности в оной. Сие полезно и необходимо не только в отношении к человеческим познаниям, но и в рассуждении самой Религии. Мы должны стараться о каждой истине, сколько позволяет ее свойство и наши собственные обстоятельства, приобретать не только историческое, но и умственное и опытное познание. Чем многоразличнее имеем мы доказательства в рассуждении какой-либо вещи, тем большую можем иметь уверенность в оной, и тем совершеннее можем успокоиться на том. Конечно, в Религии есть такие истины, которые мы уразумеваем одною только верою, и коих достоверность, по отношению к нам, основывается на одних исторических началах. Впрочем, большая часть истин и самой Религии могут быть познаваемы и разумом, и опытом; и в сем случае мы, с великою пользою, можем употреблять вместе сии различные способы к познанию истины. Откровенная Религия преимущественно основывается на Истории и на свидетельстве таких людей, которые жили за несколько веков до нас. Сии люди в своих писаниях повествуют нам о плачевных следствиях, которые грех оставил по себе в человеческом роде, и о мудрых учреждениях, которые соделал Бог к улучшению и восстановлению оного. Они открывают нам совет и волю Всевышнего; показывают нам, какого служения требует от нас Бог, и каким образом можем мы соделаться участниками в Его благости, и наследниками блаженства вечного. Сии повествования столько важны, что мы не можем принимать их без исследования. Посему нам должно исследовать свойство и достоверность свидетелей, на достоинстве коих они основываются, и чрез то увериться в истине оных. Таким образом достигнем мы до познания и уверенности первым путем; так родится в нас вера. Но наше познание будет гораздо совершеннее, оно будет яснее и точнее, когда мы вступим на другой путь, и посоветуемся с разумом. Хотя наш разум сам собою никогда не мог бы дойти до истин откровенной Религии; впрочем, получивши о них сведение, он может судить о них. Многие из них он может выводить из первых начал человеческого познания; может показывать нам многоразличную и тесную связь их с другими известными истинами; может уничтожать видимые между ними противоречия, и доставлять нам новые доказательства их верности; может, наконец, выводить из них многие важные и полезные следствия. Его согласие делает сии истины гораздо более удобоприемлемыми, и наша уверенность в оных становится через то гораздо несомненнее. Но и здесь мы не должны еще останавливаться. Мы должны, и в отношении к самой Религии, вступить еще на путь опыта, и собственным нашим чувством увериться в истине и превосходстве оной. От сего опытного познания Религии зависит все; ибо ничто не может заменить нам оного, и все другие роды познания, не будучи соединены с оным, не могут соделать нас блаженными. Но в сем случае мы должны быть весьма осторожны, дабы не обмануть самих себя, и не попасть на такие пути, которые для нас и для других весьма опасны.

Дабы преодостерчься нам от таковых путей, изложим сей предмет нисколько подробнее, так как он имеет столь великое влияние на наше спокойствие и блаженство, и сколько позволяет краткость времени, представим оный в яснейшем свете. Ибо Спаситель наш утверждает, что опытное познание Его учения есть самое действительное и верное средство к убеждению в Его Божественности. Он говорит: «Кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю» (Ин. 7, 17). Что другое внушает Он нам сими словами, как не сие: если вы последуете учению, которое Я именем Божьим преподаю вам, и будете исполнять заповеди Мои, то непременно восчувствуете Божественную силу оных, соделаетесь лучшими, и опытом дознаете, что мое учение имеет небесное происхождение, и что Я говорю вам, не как простой какой-либо учитель, но как Посланник Бога Вышнего. Таким образом Спаситель наш сими словами, утверждает, что можно приобрести опытное познание о истине Религии, и что это есть самое лучшее средство к совершенному удостоверению в оной. Но в сем случае мы должны быть весьма осторожны, дабы не обмануть самих себя, и не попасть на такие пути, кои для нас и для других весьма опасны. Для сего рассмотрим природу и качество сих духовных опытов, и вместе заметим некоторые главные правила, коими должно руководствоваться при суждении об оных, и кои могут предохранить нас от обыкновенных заблуждений. 

Выражение «духовный опыт» большею частью употребляют в весьма неопределенном смысле; и те, кои особенно славятся оным, часто имеют о нем самое темное и ложное понятие. Они усвояют сие название каждому, несколько сильному чувствованию, каждому необыкновенному движению крови, не обращая внимания на их источники. Они смешивают всегда опыт с мечтою, и на самые естественные перемены, происходящие в душе или теле их, часто смотрят, как на нечто необычайное. Если они должны бывают изъяснять свои опыты, или показать образ их происхождения, то стараются в сем случае помочь себе тем, что все сие выдают за непостижимое, Но если бы они гораздо лучше знали собственную свою природу, и образ взаимного действия души на тело и тела на душу; то непостижимое, которому они и другие удивляются, очень много потеряло бы своей сокровенности, и они получили бы ясное понятие о том, что почитают совершенною тайною. Когда мы в обыкновенной жизни говорим об опытах, то каждый, разумеющий язык, понимает, что мы хотим сказать через сие; именно, сим словом мы означаем то, что мы ощущаем действия некоторых вещей и сознаем оные. Так, например, испытываем мы теплоту солнца, состояние воздуха, силу ветра и проч., то есть ощущаем их действия на нас, и перемены, производимые ими в нашем теле, и сознаем оные. Приложим сие и к духовными опытам, — и мы получим ясное и правильное о них понятие. Что они другое суть, как не чувствования благотворных на нас действий Религии и счастливых перемен, производимых ею в наших мыслях, суждениях, склонностях, поступках и удовольствиях? Сие понятие ясно. Оно согласно с природою души нашей: и если мы внимательно рассмотрим то, что называем духовными опытами; то уверимся, что мы не иначе можем объяснить оные. Скажем яснее. Догматы Религии имеют не одну только силу просвещать, но также трогать и убеждать. Они должны улучшать не только наш разум, но и волю; должны очищать наше сердце, определять наши намерения и желания, и побуждать нас к добрым и благим предприятиям. Если они производят в нас сии действия, то наше познание делается живым, или что тоже, мы получаем опытное познание о силе догматов Религии. Некоторые примеры могут объяснить сие лучше, — Представим себе, что какой-либо благочестивый Христианин размышляет о милосердии Божьем к грешникам; с благоговейною внимательностью шествует по мудрым и благим путям, которые Всевышний избрал ко спасению и восстановлению людей своих; удивляется величию любви Его, открывающейся в оных, и прилагает сие к самому себе. И меня недостойного, думает он, возлюбил Бог, и на мне явил милосердие свое. Сия мысль трогает его и исполняет сердце его искреннейшею взаимною любовью к его небесному Благодетелю. Таким образом он получает опытное познание о силе того, что внушает нам Религия касательно любви Божьей. Почему? Потому что он чувствует благодетельные действия, которые производит в нем представление оной, и тем побуждается к благочестивым предприятиям.

Такого же свойства и другие догматы Религии. Так, если размышление о гнусности и гибельных последствиях греха, и о величайшем к нему неблаговолении Божьем, возбуждает в нас сильное отвращение ко всему худому; если, напротив, размышление об изяществе и красоте добродетели, о справедливости и превосходстве законов Божеских, и о великих обязанностях наших к Творцу и Искупителю нашему, рождает в душе нашей сильную наклонность ко всему доброму: то мы испытываем спасительную силу сих догматов. Если размышление о премудрости, всемогуществе и благости Бога, о святом и праведном Его правлении, о Его отеческом попечении о добродетельных, о свойстве и назначении настоящего состояния нашего, и о связи его с будущим вечным бытием, облегчает наши скорби, успокаивает наше сердце, делает нас терпеливыми и твердыми в несчастье, и рождает в нас упование на помощь Господа: то мы приятным опытом дознаем силу таковых побуждений к утешению, чувствуем всю силу подкрепления, которое Религия доставляет несчастному. Следственно, духовные опыты вообще суть не что другое, как сознание спасительных действий, которые производят в нас созерцательные, нравственные и утешительные истины Религии. Действия же сии рождаются от двух причин: во-первых, от естественной и собственной силы Религии; во-вторых, от особенного содействия Духа Божия.

Догматы Религии сами в себе имеют естественную силу, трогать и убеждать своих исповедников, и давать то или другое направление их поведению. Сию силу они имеют обще со всеми другими истинами. Как скоро мы о какой-либо важной истине приобретаем ясное, правильное, верное и живое познание; то в то же время она делает более или менее сильное впечатление и на наше сердце, производит в нас радость или печаль, надежду или страх, удовольствие или неприятность, и побуждает нас поступать сообразно с приобретенными нами познаниями. Но поскольку догматы Религии по существу своему гораздо выше и важнее всех других истин; поскольку они находятся в теснейшей связи с настоящим и будущим блаженством нашим, и поскольку достоинство и важность их основывается на Божественном откровении: то они естественно должны иметь и гораздо большую силу – действовать на нашу волю; ибо невозможно ясно и живо понимать их, прилагать их к самим себе и вместе не чувствовать живости в своих желаниях и отвращениях (склонностях и несклонностях), и побуждения – следовать своему знанию и поставлять оное правилом своей деятельности.

Но сия естественная сила догматов Религии увеличивается еще и особенным содействием Бога, которое оказывает Он нам для нравственного нашего улучшения и для исполнения наших обязанностей. Св. Писание научает нас, что Бог часто ощутительным образом действует на сердца людей, и мудрыми путями провидения своего приводит их в такое состояние, что истина может открываться в них во всей своей силе. Сие особенно бывает в начале обращения. Тогда Дух Господень посредством слова своего, посредством некоторых благоприятствующих обстоятельств, в которые поставляется человек, или другим каким-либо неизвестным для нас образом, истребляет глубоко укоренившиеся предрассудки грешника касательно его служения и истинного благочестия, и через то уничтожает препятствия, которые доселе удерживали его от любви к истине и повиновения оной. Мы должны также и в других важных случаях, которых, впрочем, с точностью определить не можем, надеяться особенного содействия Существа Всевышнего и вообще верить, что Дух Божий каждому истинному Христианину всегда содействует сверхъестественным образом, как скоро обыкновенные средства ко спасению бывают недостаточны к поддержанию колеблющейся его веры и ослабевающей добродетели.

Итак, если и естественные наши способности, и собственная сила догматов Религии, и особенные действия Святого Духа соединяются к произведению в нас того, что мы называем духовными опытами: то неудивительно, что мы весьма часто ошибаемся, когда должны бываем показать существенную причину тех или других чувствований и перемен, происходящих в нас. Мы не знаем ни образа действования души, ни образа действования Божия в такой точности, чтобы во всех случаях могли различить их между собою, и достаточным образом объяснить оные. Впрочем, мы предохраним себя от многих заблуждений, правильнее будем судить о нравственном своем состоянии, и весьма много облегчим для себя упражнение в делах Религии, если возьмем во внимание следующие замечания и правила.

1. Мы должны не каждое доброе движение в нас считать за особенное действие Святого Духа. Правда, Бог есть все во всем; Его содействию все творения обязаны продолжением бытия своего и своей жизни. Его промысл простирается как на дух, так и на тело наше. Он поддерживает всемогущею своею волею силы души нашей, возвышает и укрепляет оные, когда и как Ему угодно. От Него мы зависим во всём, и без Него ничего не можем делать. Но не действует непосредственным образом так, где обыкновенные средства бывают достаточны; без важных причин Он не производит ни одного чуда. Он поступает с нами не как с машинами, которые требуют всегда посторонней силы, как скоро должны прийти в соответственное своему назначению движение, но как с существами разумными, — хочет, чтобы мы употребляли дарованные нам от Него способности. Посему кто каждую, несколько живую мысль, каждое несколько сильное чувствование, которое рождается в чувствительном сердце при размышлении о важных истинах, почитает следствием непосредственного Божеского влияния, тот ясно показывает сим, что он не знает природы души человеческой, привык считать непостижимыми таинствами то, что можно изъяснить из причин естественных, и защищает фанатические положения. Конечно, мы должны, как мы уже заметили, за каждую добрую мысль, за каждое доброе дело наше благодарить Бога, как Отца света, от коего первоначально нисходят все благие дары: но мы не оказываем должного уважения Святому Духу, подвергаем сомнению наше благочестие, и презрению самую Религию, если все движения в нашем сердце, которые нередко бывают довольно беспорядочны и происходят из нечистых источников, приписываем Ему. Сие ложное понятие было поводом ко многим заблуждениям между Христианами. Ослепленный оным во всех своих познаниях, предприятиях и поступках усматривает гораздо большее и важнейшее, нежели сколько действительно они имеют в себе: и обыкновенно таковые люди усвояют себе некоторый род непогрешительности; по крайней мере, не могут терпеть прекословия. Они думают, что они никак не могут заблуждаться, следуя внутренним своим побуждениям, и одно, так мне кажется, гораздо более у них значит, нежели все доказательства.

2. Мы должны влияние телесного нашего сложения и внешних обстоятельств на благочестивые наши упражнения и на нравственное состояние наше тщательно отличать от действий Религии и Святого Духа, и не почитать оного особенными духовными опытами. Мы знаем, что душа наша теснейшим образом соединена с нашим телом, так что каждая ощутительная перемена, происходящая в теле, необходимо производит подобную себе и в душе. Когда все члены нашего тела здоровы; когда смешение и движение соков происходит надлежащим образом; когда мы не чувствуем в себе ни болезни, ни слабости: тогда дух наш бывает способен к исправлению должностей своих, может свободно действовать, и мы без всякого напряжения можем правильно, основательно и прекрасно мыслить. Тогда ум наш управляет всеми низшими способностями души нашей, и мы представляем себе истину, хотя в ясном свете, но без движения сильных страстей. Напротив, когда беспорядочные и необычайные перемены открываются в нашем теле: тогда изменяется вместе и образ нашего мышления, и душа наша начинает действовать уже не так правильно, как она обыкновенно действует. Если, например, чувства наши получают впечатление от приятных предметов; если мы находимся в каком-либо прекрасном месте, где вся природа открывается во всем своем величии, и где все творения наслаждаются весельем; если, наконец, сердце наше настраивается исполненными чувствований гармоническими тонами: то наши соки переливаются гораздо скорее, наша радость непрестанно увеличивается, наши мысли следуют одна за другою быстрее, и становятся живее; и если мы размышляем тогда о высоких догматах Религии, то чувствуемое нами от того удовольствие естественно должно быть чрезвычайно велико, и часто, по истине, бывает восхитительно. Напротив, если наше тело находится в расстройстве, если соки его застаиваются, кровь медленно течет в жилах, сосудцы вялы и слабы: то и действия души нашей бывают соответственны сему состоянию нашего тела. Мы с трудом можем тогда правильно и твердо мыслить; наши мысли медленно следуют одна за другою и непрестанно прерываются; они всегда имеют в себе нечто мрачное, и мы тщетно стараемся соделать понятия свои столько ясными и живыми, каковыми они были бы при другом состоянии тела. Самые высочайшие и важнейшие истины мало делают на нас впечатления. Тогда, слушая или читая какие-либо превосходные сочинения, мы остаемся почти нечувствительными и равнодушными; убегаем радостей и предаемся обладающему нами унынию. То же почти можно сказать и о внешних наших обстоятельствах. Если мы провождаем необремененную заботами, тихую и спокойную жизнь, и можем наслаждаться удовольствием дружества и приятным обращением, то, без сомнения, наши мысли текут свободнее, наши чувствования бывают радостнее, и мы с гораздо большею приятностью и удовольствием занимаемся и самою Религией, нежели в то время, когда бы заботы о пропитании угнетали нас, когда бы мы находились в низком и тягостном состоянии, когда бы не счастья непрестанно одно за другим преследовали нас, или когда бы мы принуждены были обращаться большею частью с печальными и унылыми людьми. Так велико телесного сложения и внешнего состояния нашего на действия души нашей. Не впадем ли же мы в заблуждение, если на сии столь естественные и столь удобоизъяснимые перемены будем смотреть, как на сверхъестественные приключения? Не обманем ли мы самих себя, если оные живые мысли и радостные чувствования будем почитать непосредственными утешениями Господа, или небесными восхищениями? Не напрасно ли будем беспокоится, когда равнодушие и уныние, которые в телесном расстройстве имеют свое основание, будем почитать действием оставления Божия и признаком Его к нам неблаговоления и гнева?

3. Столь же мало должны мы некоторую особенную степень живости чувствований считать существенною частью духовных опытов. Это постыдный предрассудок многих Христиан, о которых, впрочем, нельзя сказать, чтобы они не имели прямой любви к добру. Они слишком много мечтают о плотских и сильных чувствованиях, и думают, что тайные благочестивые занятия их не могут должным образом совершаться без оных. Чтобы душевное состояние их могло быть приятным для них: то их сетование о грехах должно быть соединено с горячими слезами; их радость о Боге и своем спасении должна быть восхитительна; их желание блаженства вечного совершенно должно быть пламенно. Разумное отвращение от всего худого и ненависть к оному, добровольное и с рассуждением предпринятое намерение служить Богу и добродетели, тихое успокоение в совершенствах и мудром провидении Всевышнего, и, наконец, исполненное надежды ожидание будущей славы для них недостаточны. Чтобы служение их Богу могло быть удовлетворительным для них; то их кровь должна участвовать в оном, по крайней мере, столько же, как и разумный дух, если только не более оного. Каких тщетных усилий не употребляют часто таковые люди к возбуждению в себе оных плотских и сильных чувствований? Как озабочены, беспокойны и унылы бывают они, когда не могут их довести до той степени живости, которой они стараются достигнуть, и которую нередко почитают совершенно необходимою? Так иной благочестивый, но простой, малосведущий Христианин молится, например, в своем уединении; он смиряется пред Богом по причине многоразличных грехов своих, познает несообразное с законом и постыдное поведение свое, чувствует мерзость заблуждений и грехов своих, и взывает ко Господу о помиловании и прощении. Грех становится для него больше всего несносным; он ничего более не желает, как соделаться свободным и чистым от него; принимает твердое намерение не ходить более во след похотей своих, но жить праведно, и всем сердцем решается, охотно и верно исполнять все заповеди Божьи. Таким образом, он имеет разумное и правильное опытное познание о силе, которую имеют в себе догматы Религии – возбуждать в своих исповедниках покаяние и вооружать их против зла; и он справедливо мог бы успокоиться сим и с веселым духом помышлять о исполнении благочестивого своего намерения. Но он слишком привык к чувственным представлениям и ощущениям, и потому не может довольствоваться оным. Он не почувствовал во время молитвы своей сильной скорби о грехах своих, не ощутил ужасов ада, слезы не текли по его желанно, уверенность в своем помиловании не была для него столько ощутительна и трогательна, как это случалось с ним в другие времена и в других обстоятельствах. Все сие приводит его в сомнение; он сокрушается о жестоком и бесчувственном своем сердце, жалуется на плачевное удаление свое от Бога, оставляет прежние благочестивые упражнения свои, и думает, что Бог отвратил от него лице свое, и совершенно оставил его. Сии мысли повергают его в чрезвычайное недоумение; и благие действия, произведенные в нем Религией, по крайней мере, на долгое время, остаются бесплодными. Мучительные заботы и скорби овладевают всею его душою; и он не прежде возвращает себе спокойствие, как ежели случится ему возбудить в себе слезы, плотские чувствования и сильные движения, которые он доселе тщетно старался возбудить в себе. Тогда только, по его мнению, испытывает он горечь греха; тогда вкушает он мир с Богом и утешение помилования; тогда он бывает в таком состоянии, как бы слышал самого Бога говорящим к нему: «Отпускаются тебе грехи твои». Но сколь много погрешительного в сем поведении? Составляют ли какую-либо важность в Религии плотские чувствования и быстрое или медленное движение крови и жизненных соков? Не ясные ли и правильные понятия, не добровольная ли и постоянная решимость и усердное старание, поступать по ее заповедям составляют главнейшую часть её? Не в духе ли и истине должны мы покланяться Богу? Не есть ли Богослужение Христиан Богослужение разумное? Должны ли мы спокойствие, довольство и надежду свою утверждать на таких вещах, которые зависят не от нас, но от переменчивого свойства нашего тела, нашего здоровья, внешних наших обстоятельств и часто даже от случая. Должны ли мы исполнение своих обязанностей, без всякой нужды, делать для себя скучным и тягостным, и чрез то препятствовать своему возрастанию в благочестии. Должны ли мы жить во всегдашнем сомнении и беспокойстве, и никогда не наслаждаться тем приятным спокойствием, какое истинная добродетель доставляет последователям своим? Нет! Чем разумнее, безмятежнее и спокойнее наши испытания силы Религии, и чем менее примешено бывает к ним чувственного и случайного, тем они вернее и лучше.

4. Мы не должны ни собственных опытов и чувствований поставлять правилом для других, ни опытов и чувствований других поставлять для себя законом. Действия, производимые догматами Религии в различных людях, бывают, как уже из предыдущего видеть можно, по различию их темперамента, их познании и других обстоятельств, хотя не в существе своем, по крайней мере в степени и качестве, различны. В одном они живее и чувственнее; в другом разумнее и духовнее. Многие от природы имеют мягкое и чувствительное сердце; каждая вещь чрезвычайно трогает их; их чувства и воображение всегда бывают живы и деятельны. Все сие имеет великое влияние на все поступки их. Размышляют ли они о грехах и заблуждениях своих? скорбь проникает всю душу их, и открывается в горячайших слезах. Представляют ли они себе благость Божью, любовь Искупителя, блаженство небесное? они как бы теряются в приятнейшем изумлении, и радость их увеличивается до восхищения. Но не обманываются ли таковые Христиане, если воображают себе, что степень их сетования и радости есть общий и существенный признак истинного Христианства? Не опрометчиво ли поступают они в своих суждениях, когда всех тех почитают необращенными и порочными, кои в сем отношении не могут быть подобны им? Мы никогда не должны делать такого заключения: «Что чувствуем или испытываем мы, то самое должны чувствовать, такими же образом и в такой же степени, все, желающие быть истинными чтителями Бога и Иисуса Христа». — Столь же мало должны Мы и опыты других поставлять для себя образцом подражания. Многие из истинных Христиан, не соблюдая сего правила, подвергаются великим затруднениям. Они читают или слышат, что тот или другой Святой во время покаяния своего находился в глубокой и непрерывной печали, чувствовал необыкновенную скорбь, долгое время был безутешным, день и ночь плакал о грехах своих и тому подобное. По недостаточности сведений своих, они думают, что сие составляет необходимую принадлежность истинного покаяния, и что и им должно то же испытать, дабы обращение их было истинное. Посему они мучат себя дотоле, пока совершенно вопреки своей природе не сравняются с предположенным образцом своим. Но заслуживают ли таковые вынужденные и неестественные чувствования название духовных и Божественных опытов силы Религии? Можно ли думать, чтобы сии усилия приятны были Творцу нашей природы, который требует от нас одного добровольного служения и повиновения Себе? Совсем нет! Хотя Он снисходит сим слабостям; но они не согласны с Его волею, противны Его намерениям и человеку служат только во вред.

Наконец, при сих духовных опытах мы никогда не должны забывать о образовании нашего разума и употреблении ума. Это общая погрешность многих Христиан. Они столько бывают заняты возбуждением в себе плотских чувствований и достижением того, что, часто ложно, называется у них духовными опытами; что нимало не заботятся о образовании и усовершенствовании благороднейшей части существа своего – разумного своего духа. Они предпочитают сильные влияния крови тихим действиям разума, и бывают, кажется, погружены в одно только чувство. Посему их познание, большею частью, бывает темно и недостаточно; умножение и усовершенствование оного они почитают совершенно посторонним делом. Их чувствования должны вознаграждать весь вред, происходящий от невежества и заблуждения; они думают иметь в них вернейших своих руководителей. Даже они презирают разум и боятся пользоваться его внушениями и светом. Таковое расположение духа есть прямой путь к фанатизму и ко всем беспорядкам, к которым он ведет людей. Оставлял употребление разума, мы непрестанно находимся в опасности быть обманутыми собственным сердцем своим. Опыт и мечта весьма близки друг к другу: как же мы различим их между собою без пособия и руководства просвещенного и опытного рассудка? И что будет вся наша Религия и добродетель, когда она не основывается на познании и уверенности? Можем ли мы быть свободны от суеверия, действуя по одним только побуждениям, а не по началам? Без сомнения, чем яснее наше познание и чем правильнее и основательнее научаемся мы мыслить, тем спокойнее и порядочнее бывают и наши чувствования, и тем разумнее и единообразнее и духовные наши опыты. Сие же самое приближает нас и к совершенству; доставляет истинное достоинство нашему Богослужению и нашей добродетели; делает наше поведение согласным с самим собою, и мы делаемся чрез то мало по малу способными к тем чистым и высоким благочестивым упражнениям, которыми занимаются небожители. 

Вот главные правила, кои мы в рассуждении духовных опытов наблюдать должны, если только хотим избежать суеверия и фанатизма. Но из сего не должно однако ж выводить такого ложного заключения, будто все, что говорит о духовных опытах, есть одна только мечта, и что одного простого познания Религии достаточно к блаженству. Нет, тот не истинный Христианин, кто не познаёт опытом Божественной силы исповедуемого им Учения, и во всей своей жизни не обнаруживает плодов оного. Дабы наше познание, Христиане, могло соделать нас блаженными, оно должно быть живое, — должно умерять наши желания благ земных, очищать наше сердце, и все наши склонности обращать к благам достойнейшим; должно изменять, обновлять, улучшать нас и управлять всеми нашими действиями. Испытаем себя по сим признакам, и не будем успокаиваться на внешних преимуществах и признаках Христиан. Если мы можем размышлять о грехе без ненависти и отвращения, о добродетели и благочестии – без уважения и любви, о благости Творца и Искупителя – без удивления и благодарности, о радостях небесных – без сильного желания оных; если все сие очень мало имеет влияния на наши предприятия и действия: то мы принадлежим к лицемерам, которые делами отвергают то, что исповедуют устами. И если хотим избежать плачевной участи, ожидающей таковых в вечности, то откроем сердца наши спасительным действиям Божественной Религии. Будем исполнять все ее заповеди, и истину веры нашей – доказывать постоянным упражнением во всех добрых делах. При таковых занятиях наших станем взывать ко Господу о всесильной Его помощи, и тщательно остерегаться дерзким сопротивлением своим оскорблять Духа благодати. Тогда мы уразумеем, как говорит Спаситель наш, что Его учение от Бога есть, дознаем опытом, что оно имеет силу истинных исповедников своих делать добродетельными, святыми, спокойными, веселыми и блаженными. Оно подкрепит нас во всех искушениях наших и утешит во всех несчастьях. Оно не оставит нас и при самой смерти; и мы некогда достигнем действительного наслаждения тем великим блаженством, которое оно обещает нам.

Х. Час искушений.

Един Бог совершен, безгрешен, свят. Смертный, находясь в непрестанной борьбе с своими склонностями и похотениями, ежедневно подвержен опасности греха. Но он должен стараться быть совершен, как совершен Отец его Небесный (Мф. 5, 48).

Вся жизнь человеческая есть борьба души с несовершенством; но чем более она борется, тем более приобретает силы к одолению, тем достойнее делается своего бытия и бессмертия.

В каждом из нас есть влечение к греху; оно находится в нашей плоти и крови, в нашем темпераменте, в наших чувственных склонностях, в наших внешних обстоятельствах. Но в каждом из нас есть также влечение к добродетели, к святости; оно находится в нашем разуме, в нашем познании Высочайшего Существа, и особенно в том, что «любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам» (Рим. 5, 5).

Но плоть и кровь обратятся некогда в прах; одна душа вечна, и переходит за гроб, для высшего назначения. То, что во мне мыслит и желает, не есть плоть и кровь; это та чудесная сила, которая должна господствовать и торжественно возвышаться над плотью и кровью. Следовательно, всякий грех есть явное противоречие человеческой природе. Душа, рожденная к господствованию, становится рабою бедного праха, который со временем истлевает. Плоть и кровь, орудия духа в сем мире, управляют духом, который должен управлять ими. Грех делает человека обыкновенным животным, которое следует одним только побуждениям своего тела.

Христианин, посвященный Кровью Иисуса Христа в общество святых, не должен быть рабом земных своих склонностей и похотей; он должен господствовать над ними; его тело должно быть рабом, а его дух – свободным.

Но Христианская свобода не иное что есть, как самостоятельность души, ее независимость от чувственных похотей. Только тот свободен, кто поступает не по законам чуждым – по законам плоти, которая должна повиноваться душе, но по законам собственным – по законам души, которая должна господствовать над плотью. Посему, кто совершает какое-либо дело вопреки собственному убеждению в его греховности, тот поступает не как свободный, но как раб, и становится пленником греха.

Итак мы, призванные Иисусом Христом для возвышения нашей природы, должны непрестанно стараться о Христианской свободе, должны неутомимо и твердо противоборствовать влечению к греху, или искушению.

Искушения приходят не от Бога. Ибо как может Бог, от взора которого бежит всякий грех, и который послал Сына своего для искупления нас от греха, как может Бог привлекать нас ко греху? — Посему слова Молитвы Господней: «и не введи нас во искушение», не значат: не привлекай нас ко греху, — но: сохрани нас от всякого повода к греху, укрепи нас против прелести порока.

Человек есть сам для себя искуситель; он побуждает сам себя к греху, когда, забывая о Боге, о вечности, о высоком назначении своем, живет и чувствует только телесно, и делает не то, что почитает правым и добрым, но то, что льстит его чувствам, что угодно его низким страстям.

В сем мире влияние тела на душу есть также велико, как влияние души на тело. Посему, доколе мы живем в сем теле, дотоле должны противоборствовать непозволительному влиянию тела, должны мужественно отражать искушение к греху.

Но в час искушения Христианство является в высочайшем блеске. Где нет подвига, там нет и добродетели. Кто назовет добродетельным хищника, который, будучи заключен в темнице, не похищает более?

Час искушения есть для Христианина час торжества его Религии. Никогда не имеет он лучшего случая показать себя в своем величии, и испытать, как велико его мужество, как велика сила его благочестия, его независимость от мира.

Часть искушения есть для Христианина час его духовного преобразования, его прославления. Он чувствует свое назначение для неба; он приносит святым правилам своим жертву, которая бывает тем прекраснее, чем большего стоит ему труда и самопобеждения.

Часы искушения суть такие часы, на которые Христианин, при конце дней своих, озирается с живейшим восторгом; ибо они суть вернейшие поручители и свидетели о зрелости его духа для лучшего мира. Воспоминание о сих часах воодушевляет его на смертном одре так, что он радостно устремляет взор свой в вечность, и может сказать в самом себе: «Благо мне! и я подвигом добрым подвизался!»

Как мудрый полководец, исходя на одоление неприятеля, не вдруг вступает в сомнительное сражение, но прежде всего заботится о том, чтобы точнее узнать неприятеля, и ослабить его силу, дабы тем вернее одержать над ним победу: так и Христианин.

Но какими средствами Христианин уменьшает силу искушения, дабы остаться победителем, то есть, владыкою самого себя, достойным последователем своего Господа, неоскверненным чадом Божьим?

Прежде всего он старается познать недостатка своего темперамента, то есть, те порочные склонности и навыки, которые особенно ему свойственны по его телесному сложению. Ибо, не познав своих пороков и их источника, он не может им противоборствовать.

Испытывая себя, он скоро находит, что он от природы вспыльчив или робок; более склонен к печали и огорчению, или к легкомыслию и своевольству; более склонен к скупости и любостяжанию, или к суетности, честолюбию и гордости; более склонен к суровости, жестокости, равнодушию к нуждам ближнего, и радости о вреде его, или к мягкости, изнеженности и сластолюбию. Испытывая себя таким образом, он скоро замечает, что сии склонности не один уже раз были для него поводом к большей части проступков. Он усматривает, как ему поступать должно, дабы соделаться более совершенным человеком; узнаёт язвы своей души, которые исцелить должен.

Так исследует себя Христианин, который заботится о своем улучшении. Он рассматривает все свои тайные желания и побуждения, и таким образом скоро познает все непозволенные и порочные любимые свои склонности. Тогда не сокрыт от него более враг его блаженства, нарушитель его душевного мира, противник его усовершенствования. Он решается переменить себя, решается делать противное тому, чего требуют от него нечистые склонности. Если он был вспыльчив, то решается ничего не делать и не говорить дотоле, пока гнев им обладает, и мало по малу освобождается от владычества сей страсти. Если он был суетен и горд, то решается быть впредь кротким и услужливым.

Второе средство, ослабить силу влечения к греху или искушения, состоит в простом благоразумии, избегать всего того, что может нас привлекать к греху. Наши страсти возрастают по мере того, как мы даем им пищу. Безумно возбуждать прелесть к греху с тем намерением, чтобы после подавить оную; опасно забавляться могуществом порока. Мудрый Христианин убегает искушения.

Все проступки и пороки человека, которыми он делает себя презренным и ненавистным перед другими, суть, если с точностью рассмотрим, только следствия худых навыков. Как рука, которую мы ежедневно наиболее упражняем, приобретает наконец большую пред другою силу; так усиливаются и склонности, которым мы наиболее удовлетворяем. — Убегай искушения, беги того, к чему побуждает тебя беспорядочная склонность твоя, и она мало по малу, за недостатком пищи, ослабеет, и тем удобнее будет побеждаема.

Так просто Христианское искусство, освобождать душу от постыдного рабства чувствам, и возвышать ее к неограниченному господствованию в человеке! Но для сего нужна твердая, решительная воля, Христианская строгость к самому себе; а не та обманчивая мысль, по которой мы позволяем себе еще раз только сделать проступок, а после никогда. Кто так думает, тот уже добыча порока, добыча своей животной природы, и не способен к высшему напряжению. Он впадает в пропасть, изрытую самим собою.

Когда ударяет час искушения, когда буря страстей потрясает все наши благочестивые правила, когда шум греховных наших склонностей угрожает истребить присутствие нашего духа, когда одна минута должна решить нашу твердость или наше падение, — тогда добродетель находится в горниле испытания, тогда нужно мужество к тяжкому сражению.

Что мне делать в минуту искушения, чтобы остаться верным самому себе, моим правилам, учению моего Искупителя, Творцу моему?

Ободрись, и сохрани присутствие духа; без него погибель твоя неизбежна. Когда уже твое сердце неистовствует, когда буйная кровь стремится в твоих жилах, когда воспоминание о благочестивых твоих намерениях затмевается, когда наполняет тебя приманчивая мысль о чувственном наслаждении, — сохрани присутствие духа, чтобы после не быть принужденным со стыдом смотреть на свою собственную слабость и оплакивать свое малодушие.

Но чтобы сохранить присутствие духа в минуту искушения, развлеки себя! — Устреми свое внимание к другим вещам, не обращай своей мысли к соблазнительному предмету; беги места, которое может соделаться местом позора и стыда для души твоей. Несчастный! не думай, что ты не много испиешь сладкого яда из чаши, которую грех подает тебе. Одна капля его есть уже яд, и обуяет тебя. Развлеки себя: отврати твои взоры от мнимых радостей, которыми порок старается очаровать тебя; исторгни из души своей образы, которыми надежда удовлетворенных похотений хочет обольстить тебя.

Помысли о вездесущем Боге, который видит все твои проступки и судит тебя; повергнись перед Ним на колени, молись Ему, и воззови, как некогда Иосиф: «как же сделаю я сие великое зло и согрешу пред Богом?» (Быт. 39:9) — Помысли о гробе, в который последуют за тобою все твои добрые и злые дела. Помысли о гробе и о той минуте, которая потребует тебя пред вечного Судию. Помысли о гробе и о будущем своем назначении, которого лишиться ты намереваешься. — Помысли о том, что Бог управляет миром, и что посему ни один худой поступок не может иметь хороших последствий. — Помысли о раскаянии, которое будет мучить тебя. Тщетно мрак неизвестности покрывает твой проступок; он освещается ярким светильником твоей совести. Минутным наслаждением ты покупаешь горечь и плачь на целые годы.

Если искушение твое велико, то будь больше его, и помысли о высокой внутренней радости, которою наградит тебя победа над самим собою; помысли о небесном чувстве, которым будет наполнять тебя сознание, что ты пребыл невинен, и сохранил сердце чистое и верное Богу в вечности.     

По истине, победа над самим собою превосходнее победы над целым миром; да и самое приобретение несравненно выше. Лавры завоевателя мира засыхают на его гробе; его почести и отличия не переходят за могилу. Но Христианин, который, помышляя о высоком своем звании, жил не для телесных похотений, но для высшей цели, переходит, как сильный победитель чувственности, в царство славы; он удостаивается высших степеней, высших отношений в Божьем мире. Смерть не может у него похитить его стяжания; он уносит его с собою в вечность, где уготован для него венец нетленный.

ХIV. Слово о суетности всех вещей земных.

«Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – всё суета!» (Еккл. 1, 2)

Есть истины, которые каждый почитает для себя столько же несомненными, как и важными, и которые однако ж для большей части людей остаются столь же бесплодными и недействительными, как бы они были маловажны и сомнительны. Мы не должны, слушатели, удивляться сему. Человек, поврежденный человек, есть такое существо, которое редко бывает в согласии с самим собою, которого познания и действия весьма часто взаимно противоречат себе. И от чего происходит сие? – от того, что он останавливается на одних только понятиях общих, которые потому самому, что общи, мало или даже совсем не трогают его, теряется в необъятном множестве разнородных вещей; не старается познать особенного отношения, какое каждая истина имеет к нему и нравственному его состоянию, в той уверенности, что сие познание должно будет его смирить, пристыдить и привести в смятение и беспокойство. Кто, например, сомневается в суетности всех земных вещей? Кто не уверен, что человеческая жизнь ненадежна и кратковременна, что все земные преимущества, блага и удовольствия тленны и ничтожны, и что, наконец, образ мира сего преходит? — Но уверенность в сих истинах приносит ли плоды добродетели и благочестия, которые, она естественно должна приносить? Делает ли она людей смиренными, и обращает ли к небу мысленный взор их? Умеряет ли привязанность и любовь их к видимому и преходящему? Научает ли их должному употреблению дарованных им от Бога преимуществ и драгоценного времени, которое Он предоставляет им? Возбуждает ли в сердцах их достодолжную ревность пещись о будущем и приуготовлять себя к вечности, которая каждый час, каждую минуту приближается к ним? Заставляет ли их вести себя так, как прилично гражданам неба и наследникам блаженного бессмертия? — Нет, печальный опыт доказывает противное сему. Верят сим истинам; но редко, и не с должным вниманием размышляют об оных; весьма скоро теряют их из вида; часто даже с намерением истребляют в душе своей самую мысль об оных; по крайней мере не с довольным усердием и беспристрастием прилагают их к себе самими и своему поведению, а таким образом и не ощущают спасительного их действия. По сему, братья, я считаю своей обязанностью напомнить вам, равно и себе, о сих истинах, и настоящие минуты посвятить на размышление о суетности всех земных вещей. О, когда бы сие размышление могло произвести и оставить в сердцах наших глубокое и неизгладимое впечатление! О, если бы они могли иметь благотворное влияние на всю последующую жизнь нашу и умудрить нас для вечного блаженства!

«Суета сует, сказал Екклесиаст, всё суета!» Вы знаете, слушатели, чье это, сколько известное, столько же и справедливое изречение, и если приведете себе на память важнейшие обстоятельства жизни Соломона; то легко увидите, что его суждение о настоящем предмете чрезвычайно важно, ибо оно основывается на точном познании земных вещей, и на продолжительном испытании, с одной стороны, их приятностей, с другой, недостаточности и ничтожества. Если бы какой-нибудь строгий мудрец или пустынник, лишенный всех приятностей жизни, из своего печального уединения, где окружают его тени смерти, воззвал к вам: «суета сует, всё суета», тогда, может быть, вы не обратили бы на него внимания; его свидетельство не большое произвело бы на вас впечатление; тогда вы скорее решились бы сожалеть о нем, нежели принимать от него наставление, и верить в сем случае одним только словам его. Вы почли бы его неспособным определять достоинство и цену таким вещам, которых он, может быть, никогда не видал, которыми никогда не обладал и не наслаждался, и которые, по мнению вашему, он потому только презирает, что сам не может иметь их. Сколь часто таковое, не редко поспешное и пристрастное, суждение произносите вы о наставлениях ваших учителей, и тем самым ослабляете силу оных? Если мы представляем вам, что все земное и видимое суетно и ничтожно; если говорим вам, что почести, блага и удовольствия мира сего суть такие вещи, которые весьма мало заслуживают уважения и любви; если утверждаем, что обладание и наслаждение сими вещами не может соделать истинно счастливым существа разумного и бессмертного; если напоминаем вам, что мы здесь – на земле находимся в состоянии воспитания и образования, и что она не есть место нашего назначения; если увещеваем вас искать преимущественно небесного и вечного, и пещись о будущем: ах! сколь для многих сии наставления и увещания наши теряют всю свою важность и силу, единственно по тому неосновательному предположению, будто мы так рассуждаем и говорим более по обязанности, нежели по внутреннему убеждению, и что, может быть, скоро стали бы говорить совсем иначе, если бы начали вести другой род жизни, или если бы находились в других, по мнению большей части людей, счастливейших обстоятельствах?

Я не буду исследовать теперь, сколь слабы и недостаточны сии извинения; не буду говорить о том, что истина, добродетель и Религия навсегда пребудут неизменными, и, будучи таковыми, всегда заслуживают уважение, послушание и покорность, каковы бы ни были их учители и защитники. Я укажу теперь только на изречение свящ. Писателя, которого никто не может обличить ни в неведении, ни в пристрастии, и против свидетельства коего ничего не может возразить самый развратный миролюбец. Это Соломон, который, в качестве наставника человеческого рода, взывает к обольщенным смертным: «суета сует, всё суета!» И кто был Соломон, слушатели? Был ли то какой-нибудь несчастный государь, который во всех предприятиях своих встречал непреодолимые препятствия, был не любим своими подданными, ненавидим и утесняем соседями, и который через продолжительные неприятности потерял расположение и вкус ко всему, что ни представляет нам сия земля прекрасного и привлекательного, или который не знал чистейших и благороднейших удовольствий сей жизни! Нет! Он, как свидетельствует нам История, был мудрейший и счастливейший Монарх своего времени. Любимый своими подданными, страшный для своих соседей, уважаемый отдаленными народами, он наслаждался цветущим и непрерывным благоденствием. Обширные и редкие сведения украшали его душу, и его могущество не позволяло ему иметь недостатка ни в каких средствах к постоянному расширению своих познаний и удовлетворению любознательности, если только она может быть удовлетворена. Блеск и великолепие двора его, бесчисленные его сокровища и мудрость, которую он показывал во всех своих словах и поступках, делали имя его славным в самых отдаленнейших странах. Он был, как говорит Писание, мудрее Халдеев и Египтян, даже премудрее всех человеков (3Цар. 4, 30). Богатством и мудростью он превосходит всех царей земных. Все цари желали видеть его, и каждый приносил ему свои дары (3Цар. 10, 23, 24). Сверх того, он с избытком обладал всем тем, что удовлетворяет чувствам, и что доставляет веселье и радость сердцу человеческому. Нет удовольствия, которого он не испытал бы, и его жизнь была не что иное, как непрерывное наслаждение благами мира. Послушайте, как он сам изъясняется о сем: «Я предпринял большие дела, — говорит он, — построил себе домы, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи, приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих. Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого веселья» (Еккл. 2, 4, 10). Но послушайте также, какой приговор произносит он над всем тем: «И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, всё – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!» (Еккл. 2, 11) И сие-то самое утверждает он в избранном нами тексте, и даже в целой книге, из которой заимствован оный. Смертные, — вы, которые мир и то, что в мире, любите более, нежели Бога, которые обладание и наслаждение земными вещами почитаете высочайшим своим благом, и думаете обрести в оном все свое блаженство, — что можете сказать вы против такого свидетельства? Чем можете ослабить силу оного? Чем можете извинить и оправдать свое неразумие? Не должно ли сие сделать на вас сильное впечатление; не должно ли возбудить вас от вашего плотского упоения, и привести в самосознание, когда из уст столь мудрого, столь могущественного и счастливого государя, имеющего обширные сведения и спокойно наслаждающегося всем, что только есть на сей земле прекрасного и привлекательного, вы слышите приговор на все земные блага и удовольствия: «Суета сует, всё суета!?».

Впрочем, его свидетельство, сколь оно ни сильно и непререкаемо, не есть единственное, ни даже сильнейшее доказательство, утверждающее истину сего положения. Самое существо сей вещи, постоянный и одинаковый опыт всех времен и всех людей, собственное наше чувство и свидетельство нашего сердца – делают его несомненным. Богатство и честь, чувственные удовольствия, знание и мудрость, даже самая жизнь, — все суета, то есть все сии блага скоротечны и неверны; они продолжаются только на краткое время; он не могут успокоить человеческого сердца, удовлетворить его желаниям и доставить ему истинное и продолжительное счастье. Рассмотрим сие несколько подробнее.

Многочисленные богатства суетны. — Я не буду исследовать теперь, сколь многого труда и усилий, сколь многих ночей, проведенных без сна, сколь многих низких поступков, сколь многих пожертвований невинным удовольствием стоит для большей части людей приобретение богатства. Умолчу о том, сколь значительная проходит часть жизни, прежде нежели выполняются их намерения, и сколь часто они иждивают все свои силы, и однако ж не достигают той цели, к которой стремятся с мучительным беспокойством. Положим, что они преодолели все трудности, и уже действительно обладают великими сокровищами. Что же это за сокровища? Не суть ли он по существу своему скоропреходящи и неверны? Не суть ли это «сокровища, которые моль и ржа истребляют, и воры подкапывают и крадут» (Мф. 6, 19). Не суть ли это сокровища, которые, как говорит премудрый Царь, часто делают себе крылья, как орел, и тотчас оставляют своего обладателя? (Притч. 23, 5) Сколько непредвиденных и неотвратимых случаев, которые могут лишить его оных? Не может ли он, сверх всякого чаяния своего, от великого богатства прийти в крайнее убожество и бедность? И может ли он быть хотя когда-либо совершенно уверен в том, что сего не случится с ним? Последуют ли за ним в тот мир сии сокровища? Не должен ли он в минуту своей смерти навсегда оставить их? «Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей» (Еккл. 5, 14). Притом, может ли обладание сими вещами, сколь бы ни было оно продолжительно, удовлетворить бесконечным его желаниям, и соделать его истинно счастливым? Не научает ли нас постоянный опыт тому, что алчность к золоту и серебру непрестанно становится сильнее, и никогда не удовлетворяется, что «кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того» (Еккл. 5, 9). Или могут ли сии блага смягчить жестокость наших болезней; доставить нам здоровье и крепость; уврачевать раны нашего духа, истребить печали и заботы в нашем сердце? Могут ли они вознаградить нам потерю нежной супруги, единственного сына, верного друга? Могут ли вооружить нас против всех ужасов смерти? Не гораздо ли еще более они увеличивают естественный страх наш при виде гроба? — Во всех сих отношениях сколь справедливо то, что «жизнь человека не зависит от его имения», и что обилие благ земных не делает его счастливым! (Лк. 12, 15)

Но, может быть, слава сего мира менее суетна, нежели его богатство? Может быть, она лучше может доставить нам существенное и продолжительное счастье? Как много обманулись бы мы, слушатели, когда бы хотя несколько увлеклись сею мечтою! В чем состоит слава мира сего? В выгодном мнении других о наших преимуществах, о наших дарованиях и способностях, о наших добродетелях и заслугах. И на чем основывается сие мнение? Весьма редко бывает оно плодом основательного и беспристрастного суждения, достоверного сведения о наших нравах и нашем поведении, и беспритворного уважения к нашим добродетелям и преимуществам. Вообще оно основывается или на наружном блеске, который тотчас исчезает, когда смотрят на нас вблизи, или на каком-либо счастливом случае, или на низком корыстолюбии, или, наконец, на лжи и обмане. Уважают нас, дабы самим быть уважаемыми; прославляют наши заслуги, дабы приобрести славу ценителей и покровителей заслуг. Хвалят в других добродетель, дабы в самих себе скрыть недостаток оной, и быть причтенными к числу друзей ее. Часто ласкают нам для того, дабы чрез то или приобрести нашу благосклонность, покровительство и помощь, или иметь возможность тем вернее вредить нам. И кто же суть сии люди, которых одобрение и похвала составляют то, что обыкновенно называют славою мира сего? Это большею частью такие люди, которые сами не имеют никаких достойных уважения и любви качеств, которые во всем водятся только чувственностью и страстями, страхом и надеждою, — люди, для которых предрассудок и своенравие суть главные основания, кои верят всякой сомнительной молве, без всякого наследовали оной, и кои весьма часто совсем не знают, что такое истинно великое, истинно благородное и славное, и не редко, по выражению Пророка, называют свет тьмою и тьму – светом (Ис. 5, 20). Это люди, которые о многих деяниях судят только по одному их явлению, не обращая внимания на их источники и цели, которые на все необыкновенное, обращающее на себя всех взоры, смотрят с удивлением и уважением; а безмолвную добродетель, а истинно великие деяния, которые мудрый Христианин совершает втайне, они не удостаивают никакого внимания. Притом, что может быть переменчивее и непостояннее мнения людей? Как легко потерять их благосклонность? Не часто ли случается, что они порицают и презирают ныне то, что вчера одобряли и превозносили великими похвалами? Не наполнена ли история человеческого рода примерами таких людей, которые ныне были любимцами народа, а через несколько минут делались предметами злобной его ненависти? Итак, может ли слава мира сего, которая стоит на столь слабом основании, раздается столь пристрастными судьями, которую столь легко можно потерять, которая не доставляет нам никаких существенных выгод, а, напротив, отравляет ядом наше сердце, делает нас нечувствительными к бесконечно драгоценнейшему для нас одобрению собственной нашей совести и самого Бога, поселяет в сердце нашем достойную посмеяния и наказания гордость, — и которая, наконец, вместе с нашим телом истлевает во гробе, — может ли, говорю, слава сия успокоить нас и доставить нам истинное и продолжительное счастье? Не есть ли она одна только мечта, невежество и суетность?

И не тоже ли самое должны мы сказать и об удовольствиях чувственных, которые обольщенные смертные часто считают за высочайшее свое благо? Не также ли суетны, скоротечны, мгновенны и они? Они исчезают в то самое время, когда мы только еще начинаем наслаждаться ими; они умирают, так сказать, в самую минуту их рожденья, и никогда не соответствуют нашим чаяниям. Мы ожидаем их с великим нетерпением, ищем с мучительным беспокойством, обещаем себе восхитительные радости от наслаждения оными, уже наперед называем себя счастливыми; — но едва исполнилось наше желание, — и мы находим себя обманутыми. Пробуждаемся, — и призрак, очаровавший нас во сне, исчезает, и место восхищения заступает несносная скука, отвращение, беспокойство, а часто стыд, горестное раскаяние и мучительные угрызения совести. Самые вожделенные из удовольствий чувств, через частое наслаждение оными, теряют для нас свою привлекательность; а круг мирских радостей весьма ограничен. Наши чувства мало-помалу слабеют, наши силы истощаются, наши страсти делаются менее живы, и то, что прежде возбуждало в нас сладостнейшие чувствования, спустя короткое время, не обращает на себя никакого внимания, или даже становится для нас в тягость. Рано или поздно, но непременно все мы принуждены будем сказать «о смехе: «глупость», и о веселье: «что оно делает?»» (Еккл. 2, 2) Могут ли же такого рода удовольствия насытить нашу душу? Могут ли они удовлетворить бесконечным желаниям нашего сердца? Можем ли мы, не обманывая самих себя, искать в них истинного, постоянного и соответственного нашей природе блаженства? Смертные, — вы, которые работаете похотям плоти, и провождаете жизнь совершенно чувственную, я ссылаюсь на ваш собственный опыт. Не правда ли, что удовольствие, за коим вы гоняетесь, весьма часто обманывает вас, что оно весьма близко к неудовольствию, и что сие обыкновенно следует за оным непосредственно? Не правда ли, что вы очень часто, среди самых веселостей и забав ваших, ощущаете в себе некое тайное беспокойство, которое отравляет горестью все ваши удовольствия, и что обилие радостей земных не наполняет пустоты в вашем сердце, не удовлетворяет его желаний? Если же так, то вы должны сознаться, что все чувственные удовольствия суетны, и что они не могут соделать человека истинно счастливым.

Но не чужды ли сих недостатков удовольствия духа, которые человеческая мудрость и ведение обещают своим любителям; и не способны ли они доставить нам то, чего не могут доставить богатство, почести и чувственные удовольствия? Нет! братья; и они также суетны, ибо «во многой мудрости, — говорит Екклезиаст, — много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (Еккл. 1, 18). То есть, где много мудрости, там много забот, и кто умножает свои познания, тот умножает печали. И в самом деле, если мы рассудим, сколь много времени и трудов, сколь много размышлений и даже скучных исследований потребно к тому, чтобы приобрести знание и мудрость, и сколь немногим, при неусыпном прилежании и напряжении всех сил своих, удается в некоторой мере достигнуть своих целей, или, посредством важных и полезных для человечества открытий отличить себя от великого множества так называемых мудрых и ученых; — если размыслим, сколь много трудных и даже непреодолимых препятствий, сколь много врагов и опасностей встречается нам на пути к истине, сколь часто обманывают нас наши чувства, помрачают предрассудки, ослепляют страсти; как много склонны мы принимать явление вещи за самое существо оной, как часто один луч света показывает нам суетность многолетних усилий, и самые основательнейшие, по нашему мнению, творения разума представляет такими вещами, которые основаны на одном только воображении; — если представим себе, сколь слаб наш рассудок, сколь тесен круг нашего зрения, сколь ограниченны все наши способности, сколь несовершенны и ничтожны самые обширные человеческие знания в сравнении с тем, чего мы не знаем и знать не можем, и сколь темны, неопределенны, сомнительны и несовершенны большая часть наших понятий; — если, наконец, возьмем во внимание и то, что и мудрейшие из людей весьма живо чувствуют слабость и недостаточность всех познаний, что перед ними всегда разверзаются новые глубины, которых они никак исследовать не могут, и что никакие обширные сведения не могут удовлетворить их любознательности; если, говорю, представим себе все сие: то должны будем сказать, что и мудрость человеческая есть суета, и что «сокрыта премудрость от очей всего живущего» (Иов. 28, 21), и «помышления смертных нетверды, и мысли наши ошибочны» (Прем. 9, 14). И сколь много уменьшается достоинство сей мудрости от того, что и она, подобно всему земному, непостоянна и кратковременна. Пусть человек приобретет на сей земле великие и редкие познания; пусть изучит все языки, узнает все произведения и памятники древности; пусть всю древнюю и новую Историю, все опыты, деланные для объяснения сокровенных действий природы, все мнения об оных произнесенные, пусть все искусства и науки будет знать совершеннейшим, возможным для существа ограниченного, образом; — мы признаем его заслуги, и не откажем ему в должном уважении: но будет ли он обладать сими познаниями во гробе? возьмет ли их с собою в другой мир? будут ли они казаться ему там столько же великими и важными, каковыми он считал их здесь? Нет. Большую часть из них он навсегда забудет; а если и вспомнит о них, то устыдится детских своих погрешностей, поспешных суждений, опрометчивых и дерзких решений. О весьма многих предметах он совсем иное будет иметь понятие; и тогда-то еще в первый раз из области тьмы он вступит в область света. В сем отношении справедливо говорит Екклезиаст: «В могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости» (Еккл. 9, 10).

И как недалеко отстоит от нас перемена сия? Ах! самая жизнь наша совершенно суетна. Она продолжается на короткое время, и большая часть оной проходит неприметно, без всякого ее употребления, без наслаждения ею.

Мы непрестанно приближаемся к тихой могиле и вечности; — и совсем неожиданно усматриваем себя на краю земного нашего поприща. Нет дня, часа, нет даже минуты, в которую мы были бы совершенно безопасны от смерти. Ни юность, ни здоровье, ни крепость, ни богатство, ни честь не сильны защитить нас от сей грозной повелительницы. Немотствующее дитя, цветущий юноша, крепкий муж, столько же, как и согбенный и дрожащий старец должны быть покорны ее гласу. Весьма немногие достигают самого крайнего предела человеческой жизни; большая часть людей принуждены бывают расстаться с нею прежде, нежели успеют вкусить блага и приятности оной, — прежде, нежели начнут, собственно, жить. И на сколько же отделен от нас предел сей? Ужели на тысячу лет, или даже на целые веки, которые, по отношению к вечности, составляют одни неприметные минуты? Нет, «дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим» (Пс. 89, 10). Итак, можно ли после сего, сомневаться в истине, утверждаемой в изречении Премудрого: «Суета сует, всё суета!?».

Но, слушатели, должны ли мы довольствоваться одним только знанием сих истин, одною уверенностью в них? Плачевная уверенность, если она не доставляет нам более никакой пользы! Уверенность, которая в сем случае должна отравлять горестью все дни нашей жизни, и все удовольствия оной делать неприятными, которая при малейшем неблагоприятном случае должна приводить нас в страх и трепет, представлять нам смерть в самом ужасном образе, и при ее приближении повергать нас в совершенное унынье. Нет. Сии истины должны быть всегда присущи нашему духу, и иметь постоянное и сильное влияние на наше поведение; должны умерять нашу привязанность и любовь к благам и выгодам житейским, и вдыхать в нас благородное презренье оных; должны, наконец, побуждать нас, искать счастья и радостей там, где действительно можно найти их, и со всею ревностью стремиться к обладанию и наслаждению такими предметами, которые вечны и непременяемы. А какие это предметы? Бог, слушатели, Бог! Он есть вечен. Он всегда был и будет. Его благость непременяема. Она есть неисчерпаемый источник всякого света, всякой жизни и всякого блаженства. Кто находится в Его обществе, и принадлежит к числу верных рабов Его, тот смело может надеяться вечного, никогда нескончаемого блаженства. Дух наш вечен. Хотя он получил начало, но он не будет иметь конца, — он никогда не престанет мыслить и желать, никогда не престанет быть счастливым или несчастным. Он будет жить, хотя ваше тело истлеет во гробе и обратится в прах и пепел. Истина и добродетель вечны; никакая перемена времени не изменит и не уничтожит их. Они будут существовать и по разрушении сего мира, и на том новом небе и новой земле не престанут быть тем, чем теперь суть. Они и там также будут составлять совершенство и блаженство всех разумных тварей. Вот предметы, заслуживающие все наше внимание и тщание! Они-то должны быть предметами всех наших мыслей, желаний, намерений и трудов. Если мы на пути покаяния, веры и освящения удостоверяемся в благости и благоволении Существа Всевышнего; если избавление и спасение бессмертного нашего духа составляет преимущественнейшее наше занятие; если мы с истинной ревностью стремимся к царству Божию и правде его; если мы в познании откровенной истины и упражнении в Христианских добродетелях стараемся более и более успевать и обогащаться добрыми делами: тогда счастье наше стоит на твердом основании; тогда мы идем путем, который ведет к истинному довольству, к постоянному и вечному блаженству; тогда мы можем быть спокойны при всем непостоянстве и переменчивости всех вещей земных, и равнодушно смотреть на их суетность и ничтожность; тогда пусть прейдут небо и земля; пусть «растают их стихии и сгорят все» человеческие «дела», —  мы все еще не престанем существовать, вознесемся над развалинами в пепел обращенного мира, и наша надежда никогда не обратится нам в стыд. Аминь.

1829 год, вып. 34

XIV. О вечности.

Вечность! Что она такое? Кто может ее изъяснить? Кто может ее постигнуть?  Вечность есть продолжение без пределов. Собственно говоря, тот один вечен, кто не имеет ни начала, ни конца. В сем разуме один Бог вечен. Не было никогда времени, в которое бы Он не был. Он тот же самый от вечности в вечность. Он был, Он есть, Он будет, и быть не престанет существом высоким и  превознесенным, населяющим вечность. Есть твари, которые имеют начало и конец: таков весь род животных. Другие имеют начало, но не будут иметь конца: таковы Ангелы и дух человеческий. О, сколь же необходимо для твари, рожденной ко всегдашней жизни познавать сие будущее состояние, к которому она идти поспешает, и какой предмет более способен обуздать своевольство сего чувственного и безрассудного века, как не размышление о «вечности»!

Душа человеческая бессмертна, вот начало, на котором основываются все Божественные законы. Священные Писатели не дают прямых доказательств на бессмертие; однако ж находится их довольно в Божественных книгах их. Спаситель наш утверждает будущее существование души тем, что Бог называет себя Богом Авраама, Исаака и Иакова, по прошествии уже многого времени после смерти их: «Бог же, говорит Он, не есть [Бог] мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лук. 20:37). Тот же Божественный Учитель удостоверяет, что хотя бы люди могли убить тело,  они не могут убить души: (Матф, 10:28) но если бы душа умирала с телом, то есть, если бы она перестала мыслить или действовать по смерти; то они могли бы убить душу так же, как и тело. Апостолы говорят о «упразднении тела» (Рим. 6:6), в котором душа живет; о «возвращении духа» в его отечество; о «духах» грешников, «сущих  в темницах» (1Пет. 3:19) и о «душах праведников совершенных» (Евр. 12:23).

Св. Писание говорит так же о двух будущих состояниях, о состоянии блаженства на небе, и о состоянии мученья во аде, и утверждает, что каждое из сих состояний «вечно». Святые души, по исшествии их из сего мира, восходят на небо, которое есть состояние «вечной» славы и блаженства (2Кор. 5:1;  1Пет. 5:10). Мы часто встречаем выражения: жизнь вечная, искупление вечное, слава «вечная». Жилище, в котором праведные будут пребывать на небе, есть «вечное» (Лук. 16:19. 2Кор. 5: 1); царство, которыми они будут обладать, есть царство «вечное» (2Пет. 1:11); блаженство их называется «вечною славою» (2Кор. 4:17); они «будут всегда с Господом» (1 Фессал. 4:18).

Мучение ада также «вечно». Те, которые провели жизнь во вражде против Бога и неповиновении Евангелию, и которые умерли без покаяния и обновления, будут посланы на место бедствия и мучений. Господь наш, когда говорит о сем состоянии, называет его огнем, который не угаснет никогда: и повторяет сие не однократно. Св. Павел говорит, что незнающие Бога, и не покоряющиеся благовествованию Господа нашего Ииуса Христа в наказание подвергнутся вечной погибели (2 Фессал. 1: 9, 8); Иуда говорит о жителях Содома, «как подвергшихся казни огня вечного» (Иуд. ст. 8), и Господь наш, определяя день суда, говорит, что нечестивые будут осуждены на «муку вечную» (Матф.  25:46).     

 И так сколь удивительно невнимание и безрассудность людей! Видя их поведение, можно подумать, что они ожидают смерти, как бессловесные, и что Бог не имеет гнева, которого они должны бояться, ни милосердия, на которое могут надеяться. Испытайте жизнь людей вообще, и вы увидите, что вещи видимые и временные кажутся им самыми важными, вещи невидимые и вечные ничтожными. Они стараются удовлетворять нуждам бренного своего существа — смертного своего тела, и собирать богатство, которого не понесут с собою; но мало, или нисколько не прилагают попечения о благороднейшей части своего естества, о бессмертной своей душе. Каждый день они заготовляют для будущего времени; но ни как не думают о собрании сокровищ для вечности. Прилежные в своих суетах, она нерадят о молитве. Счетные свои книги ведут со всею верностью; но редко случается, чтобы они советовались с Книгою Божиею. Есть такие, которые достигли шестидесяти — или семидесятилетнего возраста, и зная следовательно, что вечность не может быть далека от них, не проводили однако же, может быть, никогда часа в благоговейном испытании своей души, и не помышляли о приготовлении себя к вечности. Другие хотя менее заняты выгодами временными, но равно беспечны по отношению к пользам вечным. Они на излишний сон или на бесполезные забавы употребляют то драгоценное время, которое должны были бы провести с пользою для вечности. Вымышляют тысячу способов убить время, и изъявляют свое удовольствие тому, кто доставляет им для сего еще хотя один новый способ. Теряют время, принадлежащее Богу, так как бы оно находилось в их власти; нередко не хотят даже одного дня, собственно отдаленного и освященного  для Бога, посвятить на рассуждение о вещах, которые могут доставить им вечное блаженство. Жизнь вечная составляет член их веры, но такой, который ими забыт, потерян из вида. Вопль совести, советы друзей, наставления и молитвы служителей Евангелия не производят продолжительного действия на их умы. И так они продолжают проходить все поприще своей жизни в легкомыслии и нераскаянности, доколе (страшная минута!) — доколе нога их не поскользнется, и они не увидят себя погибшими на веки.

Один из святых Отцов называет, смерть дверью «вечности»: выраженье прекрасное и пресправедливое! Смерть человека есть, переход из времени в вечностъ; и какое событие может быть для человека важнее? Однако ж оно так мало ценится, что редко возбуждает благоговейные размышления; говорят о нем с такою холодностью, как бы о каком-либо предмете ежедневных ведомостей. Смерть, конечно, есть событие общее праведным и нечестивым: но, какое великое различье непосредственно за ней следует! Для тех и других время их испытанья оканчивается, и начинается состоянье их вечное. Праведник слагает свое тело со всеми его заботами, со всеми искушениями и страданьями; душа его возносится к Богу и входит в покой, тишину и радость вечную. Какая славная и приятная перемена! Для грешника также переменяется временное на вечное: но сие вечное есть его мучение. «Со смертью человека нечестивого, говорит Соломон, исчезает надежда, и ожидание беззаконных погибает» (Прит. 11:7). С последним его дыханием оканчивается и последняя его надежда: он не услышит ни наставлений, ни молитв; он предстает пред судилище Бога, чтобы дать отчет во времени, которое ему было даровано, — в способах и преимуществах, которыми пользовался, и чтобы принять определение судьбы своей. Таков жребий нечестивого! Один весельчак  в минуты своей резвости написал и  обнародовал историю тех, которые умерли шутя: но он торжественно опроверг свое творение на одре смерти, познав собственным опытом, что смерть никак не есть шутка. «О вечность, вечностъ!» вскричал один вольнодумец в минуту смерти, бросая страшный взор  на окружавших его, — и не сказал ничего более; он и не мог сказать ничего более; он и не имел нужды говорить что-нибудь. Размыслите о сем примере и если вы боитесь такой смерти, то не ведите такой жизни.

Когда вы узнаете, что постигла кого-либо смерть, то помыслите, что усопший отошел в «вечностъ»! Когда услышите голос надгробного пения или плача, скажите сами себе: „Вот еще одна душа отошла в вечность.” Когда увидите погребальное шествие, говорите: „Время несомого во гробе подобного  мне человека кончилось; он достиг своего небесного жилища, и теперь он в том состоянии, которое не переменится более”. «Человек испустил дух, говорит Иов, и где он? (Иов. 14:16) Чем сделался тот, которого мы видели за несколько дней пред сим, и с которым мы беседовали? В каком он месте теперь, и с кем? В то самое время, как я предаюсь сему размышлению, что видит он? что чувствует? о чем мыслит? Он умер! И завтра скажут, может быть, то же обо мне! О день торжественный; с которым окончится мое течение день бесконечно важный, в который я должен войти «в вечность»!»

Столь важные размышления сообщают некоторую важность характеру и самому виду: тех, которые погружаются в оные. Когда один знаменитый государственный человек оставил Двор и дела его, чтобы жить в отдалении от большого света, некоторые из прежних его соучастников в забавах, смеясь над набожностью его, говорили ему, что он стал скучен. „Нет, отвечал он, я не скучен, но только важен, и прилично мне быть таковым. Ах, друзья мои, между, тем, как мы смеемся, все вокруг нас исполнено священной важности. Бог, истощающий свое к нам долготерпенье, важен; Христос, проливший свою кровь за нас, важен; Дух Святый, борющийся против ожесточенья нашего сердца, важен; Св. Писанье говорит нам о вещах наиважнейших в мире; служение всего творенья Богу и нам важно; все, что находится на небе и во аде, важно: как же нам можно предаваться шумному веселью?”

И так, да устремляем постоянно взоры наши на «вечность», в каком бы месте мы ни находились, и что бы мы ни делали. Правильные понятия «о вечности», обуздают нашу привязанность к вещам временным; они покажут нам, что богатство, честь и удовольствия сей жизни суть блага непостоянные, тленные, обманчивые. Они научат нас сохранять умеренность в занятиях и необходимыми делами жизни, напоминая нам, что есть дела более важные, о которых мы должны помышлять. Они уменьшат наше пристрастие к отличиям мира, которые столь высоко ценятся. Когда к одному из великих людей, лежащему на смертном одре, присланы были знаки отличия от его Государя: он, смотря на них с холодностью, сказал: „Ах, сии почести имеют великую цену в сей стране; но я иду туда, где они ни к чему не служат”.

Размышление о «вечности» обуздает также чрезмерную нашу любовь к удовольствиям и забавам жизни. Одна высокого рода женщина из блестящего общества, в котором она проводила вечер за картами, возвратясь домой нашла свою прислужницу читающею одну благочестивую книгу. Посмотрев ей из-за плеча, она сказала: „Бедное творение, какое удовольствие можешь ты находишь, сидя над такою книгою?” Но в сию ночь сама не могла сомкнуть глаз, только плакала и вздыхала. Ее прислужница спрашивала у нее много раз, что с нею сделалось? По многом молчании, она наконец, обливаясь слезами, сказала ей: „Одно слово, виденное мною в твоей книге, смущает меня: это слово есть «вечность». О как была бы я счастлива, если бы приготовила себя к «вечности»!”  Следствием сего впечатления было то, что она оставила карты, бросила собрания, и начала постоянно приготовляться к другому миру       .

Можно припомнить при сем достойные замечания слова М. Филиппа Генриха. Испытывая всю жестокость обдержащей его каменной болезни, он говорил: „Я страдаю жестоко, но слава Богу, что не в вечном пламени; я горю, но слава Богу, что не в адском огне.”

Помышление о «вечности» делает нас внимательными и ревностными во всех должностях Религии. Один славный между древними живописец, у которого спрашивали, для чего он прилагает столько труда к отделке своих картин, ответствовал: „Я  тружусь для вечности.” Сия мысль: „Я читаю, я слушаю для «вечности»,” может сообщить жизнь и силу всем нашим благочестивым упражнениям.

Размышляя с благоговением о «вечности», мы найдем Евангелие Иисуса Христа бесконечно драгоценным, мы почувствуем в себе расположение полюбить кроткие его истины, столько противные гордости мирских людей. От чего приближение смерти и «вечности» наполняет дух смущением и страхом? От того, что мы грешники, и, следовательно, подлежим  осуждению. В самом деле «страшно впасть в руки Бога живаго» (Евр.10:31). Когда же сии ужасы Господни овладевают совестью; то как утешительно узнать, что Слово Божие открывает нам полное и беспрепятственное прощение и вечное спасение. Сие Слово возвещает прощение и «вечную жизнь», как дар Божий, ниспосылаемый нам за послушание и смерть Сына Его Иисуса Христа, без которого мы не можем получить прощеная в своих грехах, ни быть допущены к блаженству вечному. И так только чрез веру в Его кровь мы можем надеяться  быть оправданными. Только по силе Его благодати мы можем иметь часть в небесном наследии. Сие может возбуждать и питать в сердце нашем чувствования благодарные и любвеобильные к Господу нашему Иисусу Христу и к Богу Отцу нашему, «возлюбившему нас и давшему утешение вечное и надежду благую во благодати» (2 Фесел. 2:15) и поколику сия надежда будет жива и тверда, она исполнит нас славою и неизреченною радостью (Кол. 1:23 и сл. Рим. 15:13).

 Читатель, рассмотри сей предмет со всевозможным вниманием и тщанием, и обратись к самому себе с сим вопросом: ,, Душа моя, приготовилась ли ты к «вечности»?” Приготовилась, или нет, вечность близка. Старайся же употреблять болеее времени на размышление о «вечности», о том, что значит жить всегда в состоянии бесконечного блаженства, или бесконечного злосчастья. Час, проведенный тобою в сем размышлении, будет для тебя самый полезнейший из тех, которых ты не включаешь в число часов напрасно протекших: благость Божия соделает сие размышленье полезным для души твоей и, может быть, началом вечного твоего спасенья.       

Когда одному благочестивому человеку друг его сделал вопрос для чего, он употребляет столько времени на чтение, на размышление и молитву, — сей, поднял глаза и руки к небу, с величайшею выразительностью ответствовал: «Для вечности! Для вечности! для вечности!» Не наскучило ли, читатель, и тебе более, может быть, продолжительное, нежели порядочное размышление о «вечности»? И так знай, что оно может послужить тебе «для вечности, для вечности, для вечности»!