Здесь можно скачать Слова (32 — 45) в формате docx
СЛОВО 32. О соблюдении доброго порядка в собеседовании и о том, что не всякий человек и не во всякое время может рассуждать о Боге
СЛОВО 33. Против ариан и о самом себе
СЛОВО 34. К пришедшим из Египта
СЛОВО 35. В память мучеников и против ариан
СЛОВО 36. О себе самом и к говорившим, что Св. Григорий желает Константинопольского престола
СЛОВО 37. На евангельские слова: «Когда окончил Иисус слова сии…» и проч. (Матф. 19,1)
СЛОВО 38. На Богоявление или на Рождество Спасителя
СЛОВО 39. На Святые Светы явлений Господних
СЛОВО 40. На Святое Крещение
СЛОВО 41. На Святую Пятидесятницу
СЛОВО 42. Прощальное, произнесенное во время прибытия в Константинополь ста пятидесяти епископов
СЛОВО 43. Надгробное Василию, архиепископу Кесарии Каппадокийской
СЛОВО 44. На неделю новую, на весну и в память мученика Маманта
СЛОВО 45. На Святую Пасху
СЛОВО 32. О соблюдении доброго порядка в собеседовании и о том, что не всякий человек и не во всякое время может рассуждать о Боге
Поскольку вы пришли усердно и собрание многолюдно, а потому теперь самое лучшее время для работы, то предложу вам нечто для купли, если и не стоящее общего усердия, по крайней мере не достаточное по моим силам. Ваше усердие требует большего, а мои силы предлагают среднее, и лучше предложить, что можно, нежели отказать во всем. Ибо и в Божественных и в человеческих делах равно не подлежит осуждению, кто чего-нибудь не мог, но подвергается ответственности, кто не хотел. Я — пастырь малый и бедный, даже другим пастырям (выражусь еще скромно) не угодный, по благо мыслью ли и правому учению или по малодушию и спорам, не знаю этого, Бог весть, говорит божественный Апостол (1 Кор. 11,11), ясно же покажет день откровения и последний огонь, которым будут испытаны или очищены все наши дела; впрочем, попытаюсь, по мере сил, не скрывать дарования, не ставить подсвечника под спудом, не закапывать таланта в землю (что все, как часто слышу, ставят мне в вину, порицая мое бездействие, гневаясь на мое молчание), но наставить вас словом истины и сделать сообразными Духу.
С чего же начать мне назидание вам, братья? Каким словом почтить Подвижников, для которых установлено настоящее торжество? О чем сказать как о первом, или как о важнейшем? Что наиболее полезно для душ ваших? Или что всего благоприличнее настоящему времени? Это узнаем следующим образом: что в нашем учении всего превосходнее, присовокуплю, и всего полезнее? Мир. А что всего гнуснее и вреднее? Разногласие. Но предложив такой вопрос и дав на него ответ, спрошу еще раз: что всего более расторгло мир и что ввело разногласие? Спрошу для того, чтобы, как поступают с болезнями, пресекши причины, заградив или иссушив источники страданий, преградить их потоки и следствия, ибо невозможно хорошо узнать окончание, не исследовав правильно начала. Итак, хотите ли сами открыть и объяснить причину болезни, или предоставите мне, врачу, и обнаружить, и излечить болезнь? Ибо я готов говорить желающим, а еще более готов слушать говорящих. Но хорошо знаю, что предоставите это мне; потому что, может быть, почитаете меня не худым врачом и не неискусным в целении душ. Итак, ошибочно ли, или правильно это ваше мнение обо мне, не подивитесь, если скажу слово странное. Хотя оно странно, однако же справедливо, как и я утверждаю, как и сами согласитесь, если потерпите выслушать до конца и не случится с вами того самого, чего не одобряю, то есть, по горячности, не встанете прежде окончания слова.
Причина этого неустройства — природная горячность и великость духа; впрочем, не простая пламенность и великость (я нимало не осуждаю той горячности, без которой невозможно успеть ни в благочестии, ни в другой добродетели), но твердость, соединенная с неблагоразумием, невежеством и злым порождением последнего — дерзостью, ибо дерзость есть плод невежества. Души слабые в отношениии к добродетели и к пороку равно медлительны и неподвижны, они не склоняются много ни на ту, ни на другую сторону, у них такие же движения, как и у людей, страждущих оцепенением. А души твердые, если руководит и управляет ими разум, — великое приобретение для добродетели; при недостатке же знания и разума они то же самое и для порока. Так и коню надобно быть сильным и мужественным, чтоб мог он впоследствии одерживать победу на войне или на ристалище, но из него не выйдет ничего доброго, если не будет усмирен уздой и приучен к кротости многотрудным упражнением. И эта-то неразумная горячность большей частью расторгала члены, разделяла братьев, возмущала города, приводила в ярость чернь, вооружала народы, восстанавливала царей, священников против народа и друг против друга, народ против себя самого и против священников, родителей против детей, детей против родителей, мужей против жен, жен против мужей и всех, соединенных какими бы то ни было узами приязни, друг против друга, также рабов и господ, учеников и учителей, старцев и юных, и она-то, презрев закон стыда — это величайшее пособие для добродетели, ввела закон высокомерия. И мы не только стали каждое племя особо (Зах. 12, 14), за что укоряем был древний Израиль, или Израиль и Иуда — две части одного народа и того малочисленного, но разделились в домах и тесных обществах, и как бы каждый сам с собой; разделились, говорю, мы — целая Вселенная, весь род человеческий — все, к кому достигло Божие слово. И многоначалие стало безначалием, и сыплют кости наши в челюсти преисподней (Пс. 140, 7). Надобно было, после того как одержали мы победу над внешними врагами, терпеть истребление друг от друга, подобно беснующимся терзать собственную плоть и не чувствовать, но радоваться злу более, нежели другие — миру, само бедствие почитать приобретении, и думать — этим истреблением служим Богу (Иоан. 1 6, 2); надобно было разделиться и воспламениться разделением не похвальным, но предосудительным, пламенем не очищающим, но губительным. Ибо не острое слово — меч Христов (Евр. 4, 12) отделяет верных от неверных; ввергается и возжигается не огонь — истребляющая и поедающая вещество вера и горение духа; но мы поедаемся и рассекаемся противным прежнему образом. Это-то сделало, что единая Церковь стала иметь многие части, и произошло разделение не между одним Павлом, или Кифой, или Аполлосом, или таким-то поливающим, и таким-то напояющим (1 Кор. 3,6), но открылось много Павлов, и Аполлосов, и Киф, и вместо того, чтоб именоваться от Христа — имени великого и нового, мы именуемся их именем и считаемся их учениками. И о если бы одно это надлежало сказать! Напротив (что страшно и вымолвить), вместо одного Христа явились многие, рожденный, сотворенный, начавшийся от Марии, разрешающийся в то же, из чего произошел в бытие, человек не имеющий ума, действительно существующий, видимый; также и многие Духи, несозданный и равночестный, тварь, действование и голое имя. Должно ведать единого Бога Отца, безначального и нерожденного, и единого Сына, и единого Духа, имеющего бытие от Отца, уступающего нерожденность Отцу и рожденность Сыну, во всем же прочем соестественного и сопрестольного, единославного и равно-честного. Это должно знать, это исповедовать, на этом останавливаться, а лишнее пустословие и скверные суесловия (1 Тим. 6,2) предоставить людям праздным. Но что же побудило к этому? Горячность без разума и познания, ничем не удерживаемая, и плавание веры без кормчего.
Зная это, братья, не будем ленивы на добро, но станем гореть духом, чтобы не уснуть мало-помалу в смерть, или чтобы, во время нашего сна, враг не посеял худых семян (ибо леность сопряжена со сном); не будем и воспламеняться с безрассудством и самолюбием, чтобы не увлечься и не уклониться с царского пути. Иначе непременно впадем в одну из крайностей — или будем иметь нужду в побуждениях, по причине лености, или низринемся, по причине горячности. Займем у обеих, что есть в них полезного, у первой кротость, у второй ревность, а избежим того, что есть в них вредного, в первой — медленности, во второй — дерзости, чтобы не остаться бесплодными от недостатка и не подвергнуться опасности от излишества, ибо равно бесполезны и бездейственная праздность и неопытная ревность; одна не приближается к добру, а другая преступает пределы и делает что-то правее правого. Хорошо зная это, божественный Соломон говорит: не уклоняйся ни направо, ни налево (Притч. 4,27), чтобы через противоположность не впасть в равное зло — в грех, хотя он же, в похвалу того, что по природе есть правое, говорит: пути правые наблюдает Господь ,а левые —испорчены(ст. 28). Каким же образом он хвалит правое, и сам опять отводит от правого? Очевидно, что отводит от правого, которое кажется таким, и не есть правое. Это имея в виду, и в другом месте говорит он: не будь правдив слишком и не выставляй себя слишком мудрым (Еккл. 7,17). Ибо и для праведности, и для мудрости одно опасно — горячность в делах и слове, от излишества преступающая пределы совершенства и добродетели. Равно вредят и недостаток и избыток, как правилу прибавление и убавление. Поэтому никто да не будет ни мудр более подлежащего, ни законнее закона, ни блистательнее света, ни прямее правила, ни выше заповеди. А этого достигнем несколько, если познаем мир, восхвалим закон природы, последуем разуму и не презрим благочиния.
Взгляните вверх, и посмотрите вниз (Ис. 8, 22), и размыслите, как и из чего составилась Вселенная, чем была до своего устройства, и как называется она теперь. Все устраивалось по порядку, и устраивалось словом, хотя все могло быть произведено вдруг, как нечто единое. Ибо кто несуществующему дал бытие, а сотворенному — формы и очертания, тот не был бессилен вместе все и произвести, и устроить. Но для того считается одно первым, другое вторым, иное третьим, и так далее, чтобы в тварях был тотчас введен порядок. Итак, порядок устроил Вселенную, порядок держит и земное, и небесное, — порядок у существ умопредставляемых, порядок в вещах чувственных, порядок и у ангелов, порядок в звездах, в их движении, величине, взаимном отношении и светлости. Иная слава солнца, иная луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе (1 Кор. 15,41). Порядок в частях года и временах, которые чинно наступают и проходят, и своими промежутками смягчают свою крутость. Порядок в продолжениях и промежутках дня и ночи. Порядок — в стихиях, из которых тела. Порядок обвел небо, распростер воздух, подложил или наложил землю, разлил и собрал воедино влажное естество, пустил ветры, но не дал им совершенной свободы, связал в облаках воду и не удержал ее, но благовременно равномерно рассеивает по лицу всей земли. И все это не в продолжение краткого мгновения, не при одном случае и не в одно время, но от начала до конца, направлено и идет одним путем, хотя одно неизменно, а другое изменяемо, в первом случае относительно закона, во втором — течения. Поставил их на веки и века; дал устав, который не прейдет (Пс. 148,6), — вот неизменяемость; а что происходило, или произойдет, то — следствие течения. И как под владычеством порядка во всем устройство и неизменная красота, так беспорядок и неустройство дали начало в воздухе бурям, в земле потрясениям, на море кораблекрушениям, в городах и домах раздорам, в телах болезням, в душе грехам. Все это — наименования не порядка или мира, но смятения или беспорядка. Да и то, всякому известное и всеми ожидаемое, разрушение, почитаю не иным чем, братья, как преумножением беспорядка; потому что порядок связывает, а беспорядок разрушает, если угодно бывает разрушать или преобразовывать Вселенную Тому, Кто связал ее воедино. Порядок узаконил и всем животным образ рождения, пишу и свойственное каждому место пребывания; никто не видал, чтобы дельфин рассекал бразды, чтобы вол нырял в воде и плавал, чтобы солнце убавлялось или возрастало ночью, а луна светила днем. Высокие горы сернам, каменные утесы убежище зайцам. Сотворил луну для указания времен, солнце знает свой запад (Пс. 103,18.19). Ночь, —и человек связан сном, а звери получили свободу, и каждый ищет пищу, какую дал ему Творец; день, — и звери собираются, и человек спешит на дело свое, — так уступаем место друг другу в порядке, по закону и уставу природы!
Присовокуплю, что еще важнее и ближе к нам: порядок из смешения неразумного с разумным составил человека — животное разумное, таинственно и неизъяснимо связал перст с умом и ум с духом. И чтобы показать еще более чудес в своем творении, одно и то же и сохраняет, и разрушает, одно вводит, другое похищает, как в речном потоке, и смертному доставляет бессмертие посредством разрушения. Порядок отличил нас от бессловесных, соорудил города, дал законы, почтил добродетель, наказал порок, изобрел искусства, сочетал супружества, любовью к детям облагородил жизнь и насадил в человеке нечто большее низкой и плотской любви — любовь к Богу. И нужно ли говорить подробно? Порядок есть матерь и ограждение существующего, и он один прекрасно бы мог сказать, что провещало все сотворившее Слово, если бы изрек так: когда Вселенная осуществлялась и устраивалась Богом,,? был когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, когда утверждал вверху облака, когда основал землю, и когда укреплял источники бездны (Притч. 8,27.28), и духом уст Своих даровал всю силу (Пс. 32,6).
Но к чему говорил я обо всем этом, и к чему давно поспешало мое слово? Порядок и в Церквах распределил, чтоб одни были пасомые, а другие Пастыри, одни начальствовали, а другие были подначальными; кто составлял как бы главу, кто — ноги, кто — руки, кто — глаз, кто — иной из членов тела — для устройства и пользы целого, как низших, так и высших. И в телах члены не отделены друг от друга, но целое тело есть одно из различных частей сложенное; не у всех членов один образ действия, хотя и все одинаково имеют нужду друг в друге для дружного и взаимного действия. Так, глаз не ходит, но указывает путь; нога не смотрит, но переступает и переносит с одного места на другое; язык не приемлет звуков, ибо это дело слуха; ухо не говорит, потому что это дело языка; нос ощущает запахи; гортань различает вкус пищи (Иов. 34, У), говорит Иов; рука есть орудие к тому, чтоб давать и принимать; а ум вождь всего: от него способность ощущать, и к нему возвращается всякое ощущение. То же и у нас — в общем теле Христовом. Ибо все составляем одно тело во Христе, а по единому Христу и один для другого члена (Рим. 12, 5). Один начальствует и председательствует, а другой водится и управляется; оба действуют неодинаково, если только начальствовать и быть подначальным — не одно и то же, но оба делаются одним во едином Христе, составляемые и слагаемые тем же Духом. И опять, какое расстояние между подчиненными, различающимися по образованию, упражнениям, возрасту! Какая разность между начальствующими!// духи пророческие послушны. пророкам{\ Кор. 14,32). Не сомневайся в этом, потому что это говорит Павел. И иных, сказано, Бог поставил в Церкви, во-первых, Апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, Пастырями мучителями (1 Кор. 12,28); первых для истины, вторых для тени, третьих для соблюдения меры в пользовании и просвещении. И хотя Дух один, однако же дарования не равны, потому что не равны приемники Духа. Одному дается Духом слово мудрости и созерцания; иному же слово разума или откровения, иному твердая и несомненная вера, иному дары чудотворения, иному пророчество, иному дары исцелений, вспоможения, то есть покровительства, управления, то есть обучения плоти, разные языки, иному истолкование языков (1 Кор. 12,8— 12.28), высшие и второстепенные Дарования, по мере веры. Будем, братья, уважать и соблюдать этот порядок. Пусть один будет слух, другой — язык, иной — рука или что другое; пусть один учит, другой учится, а другой делает добро собственными руками, чтобы подать требующему и нуждающемуся. Пусть один начальствует и получает честь, а другой оправдывается своим служением. Учащий да учит благочинно, и пророки двое или трое пусть говорят, и то порознь, а один изъясняй (1 Кор. 14, 27.29). Когда же другой получит откровение, тогда первый да уступит ему место. Учащийся да учится в повиновении, подающий да подает с добрым изволением, служащий да служит с усердием. Не все будем языком, всегда готовым, не все пророками, не все Апостолами, не все толкователями.
Говорить о Боге — великое дело, но гораздо больше — очищать себя для Бога, потому что в лукавую душу не войдет премудрость (Прем. 1,4). Нам повелено сеять в правду и пожать милость, чтобы просветиться светом ведения (Ос. 10,12). И Павел хочет, чтобы мы, по любви нашей к Господу, были познаны от Господа (1 Кор. 8,3), а через это познание и сами обучались (1 Кор. 13,13); и этот путь ведения считает он лучшим, нежели надменное мнение, которое кичится. Учить — дело великое, но учиться — дело безопасное. Для чего представляешь из себя Пастыря, когда ты овца? Для чего делаешься головой, когда ты — нога? Для чего берешься предводительствовать войском, когда ты поставлен в ряду воинов? Для чего гоняешься на море за великими, но сомнительными выгодами, когда можешь безопасно возделывать землю, хотя и с меньшим приобретением? И если ты о Христе муже (Еф. 4,13), чувства у тебя обучены (Евр. 5, 14), и имеешь ясный свет ведения, то вещай Божию премудрость между совершенными и тайную, сокровенную (1 Кор. 2,6.7), и притом, когда откроется случай, и будешь на это иметь поручение. Ибо что имеешь сам от себя, чего бы тебе не было дано, или чего бы ты не получал (1 Кор. 4, 7)? Если же ты еще младенец, если долу влачишься умом и не имеешь сил взойти к познаниям высшим, то будь коринфянином, питайся молоком. Для чего требуешь твердой пищи, которую члены твои, по немощи, не в состояний еще употребить и сделать питательной? — Говори, когда имеешь нечто лучше молчания, возлюби безмолвие, где молчание лучше слова; ты знаешь, что похвально заповедать чинустам (Притч. 31, 26); об ином говорить, иное только слушать, иное одобрять, а другое отвергать, но без огорчения.
Не знаете, братья, нашей скорби! Когда председательствуем здесь с величием и даем эти законы вам — многим, тогда, может быть, большая часть нас самих (что достойно слез) не знает, как взвешивается у Бога каждая мысль, каждое слово и дело, даже не только у Бога, но и у весьма многих из людей. Люди — медлительные судьи своих дел, но скорые истязатели дел чужих. Им легче извинить других в важнейшем, нежели нас в маловажном; и если в них будет еще невежество, то скорее обвинят нас в нечестии, нежели себя в посредственном незнании. Не знаете, какой дар Божий — молчание! Как хорошо не иметь необходимости во всяком слове, но пользоваться свободой иное избирать, а другого избегать, и быть для себя сокровищехранителем и слова, и молчания! Ибо всякое слово, по природе своей, гнило и удобоколеблемо и по причине сопротивного ему слова не имеет свободы; а слово о Боге — тем более, чем выше предмет, чем сильнее ревность и тяжелее опасность. На что же мы, устрашенные, на что можем положиться, на ум ли, на слово ли, на слух ли, когда от всех трех предстоит опасность? Ибо постигать умом трудно, изобразить словами невозможно, а найти очищенный слух всего труднее.
Бог есть свет и свет высочайший, так что всякий другой свет, насколько бы не казался сияющим, есть только малая Его струя или рассеивающийся отблеск. Но Он, как видишь, попирает мрак наш. И мрак сделал покровом Своим (Пс. 17, 10. 12), поставив его между Собой и нами, как и Моисей в древности полагал покров между собой и слепотствующим Израилем, чтоб омраченная природа не без труда видела сокровенную красоту, которую не многие достойны видеть, чтоб удобно получаемое не было скоро отвергаемо по удобству приобретения, но чтобы один свет входил в общение со Светом, непрестанно влекущим вверх посредством стремления к единению, и только очищенный ум приближался к Уму чистейшему, и чтобы одно открывалось ныне, а другое впоследствии, как награда за добродетель и за обнаруженное еще здесь стремление к этому Свету, то есть за уподобление Ему. Ибо сказано: теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем клипу; теперь я знаю отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан (1 Кор. 13,12). Какое наше унижение! И какое обетование — познать Бога настолько, насколько сами мы познаны! Так сказал Павел, великий проповедник истины, учитель язычников в Вере, который наполнил обширный круг благовествованием, жил не для кого иного, как только для Христа, восходил до третьего неба, был зрителем рая, и для совершенства желал разрешиться (Фил. 1,2 5). И Моисей едва видел Бога сзади из-за камня (что бы ни означали и Бога сзади и камень), — видел, после многих молитв и данного ему обещания, впрочем, не в такой мере, в какой желал видеть, но укрывшееся от его взора было больше виденного, — Моисей, говорю, бог фараона, вождь великого народа и показавший великую силу знамений! А ты кого напитал пищею с неба? Какую воду извел из камня? Какое море разделил жезлом? Какой народ провел по водам, как по суше? Каких врагов потопил? Кому указывал путь столпом огненным и облачным? Какого Амалика победил молитвой, воздеянием рук — издалека таинственно прообразуемым крестом, чтобы тебе почитать для себя великим ущербом, если не совершенно постигаешь Бога, и ради этого все приводить в замешательство и ставить вверх дном?
Поскольку упомянул я о Моисее, то из этого не вразумителен ли будет для тебя чин благодати и закон порядка? Ежели ты Моисей, то войди внутрь облака, разглагольствуй с Богом, внимай гласу, прими закон, будь законодателем. А ежели ты Аарон, то взойди с Моисеем, но стань вблизи, вне облака. Но ежели ты какой-нибудь Ифамар или Елеазар — третий после Моисея, или один из старейшин и семидесяти, то стань вдалеке и довольствуйся третьим местом. Ежели ты один из народа из простолюдинов, то тебя не допустит к себе гора, даже и зверь, ежели к ней прикоснется, будет побит камнями. Тогда оставайся внизу и внимай одному гласу, и то соблюдшись от осквернения и очистившись, как велено. И чтоб тебе многими путями дойти до познания, спрошу: кто из иереев простер руки (Исх. 29, 9)? Моисей. Кто первый был из посвященных? Аарон. И еще прежде этого: кто был ему вместо Бога (Исх. 4,16)? И кто служил вместо гласа народу? Кто входил во Святая Святых, кроме одного? Да и он всегда ли? Нет, но однажды в год и в определенное время. Носил ли кто Скинию, кроме левитов? И они носили не так ли, как было установлено: одни — важнейшие ее части, другие — менее важные, смотря по достоинству носящих? И поскольку нужно было охранять ее, кто именно охранял и каким образом? Одни ту сторону, другие — другую, и ничто не оставалось неопределенным и неприведенным в порядок, даже касательно малейших частей. А у нас, если приобрели хотя малую славу, часто же и той не имея, если, как ни попало, заучили два или три изречения из Писания, и то не в связи и без должного разумения (такова наша скороспелая мудрость, этот Халанский столп, благовременно разделивший языки!), надобно уже высокоумствовать против Моисея и делаться Дафаном и Авироном — ругателями и безбожниками! Будем лучше избегать их наглости и не станем подражать их высокоумию, чтобы не иметь одного с ними конца!
Хочешь ли, представлю тебе другой порядок, порядок похвальный, порядок достойный, чтоб напомнить о нем и посоветовать его в настоящее время? Примечаешь ли, что из Христовых учеников, которые все были высоки и достойны избрания, один именуется камнем, и ему поверяются основания Церкви, другой больше других любим, и возлежит на персях Иисуса, прочие же не оскорбляются таким предпочтением? Когда Иисусу надлежало взойти на гору, чтобы в просветленном лице открыть Божество и обнаружить сокровенное в плоти, кто с Ним восходит? Ибо не все были зрителями этого чуда, но Петр, Иаков и Иоанн, которые и считались и были выше других. Кто был с Иисусом, когда Он находился в борении, уединялся незадолго перед страданием и молился? Опять они же. Но в этом видно предпочтение Христово, во всем же прочем видны благочиние и порядок, из чего же? Об одном спрашивает Петр, о другом Филипп, об ином Иуда, об ином Фома, об ином другой кто, и не все о том же, и не один обо всем, но каждый о чем-нибудь и в свою очередь. Может быть, скажешь: каждый о том, что ему было нужно. Но как покажется тебе следующее? Филипп хочет сказать нечто, и один не смеет, но приглашает и Андрея. Петру нужно задать один вопрос, он знаком предлагает это и Иоанну. Где здесь необщительность, где любоначалие? Да и в чем ином показали бы они себя действительными учениками Христа, кроткого и смиренного сердцем, соделавшегося рабом за нас — рабов Его и во всем воздающего всякую славу Отцу, чтобы дать нам образец порядка и скромности, которую мы до того не уважаем, что я желал бы, по крайней мере, не сделаться дерзностнее всех людей, после того, как мы столько оказываем скромности в предметах и обстоятельствах самых важных? Разве не знаешь, что смирение не столько познается в мелочах (ибо тогда может оно быть только напоказ и иметь ложный вид добродетели), сколько испытывается в делах важных? По мне, смиренномудр не тот, кто о себе говорит мало, при немногих и редко, и не тот, кто униженно обращается с низшим себя, но тот, кто скромно говорит о Боге, кто знает что сказать, о чем помолчать, в чем признать свое неведение; кто уступает слово имеющему власть говорить, и соглашается, что есть люди, которые его духовнее и более преуспели в умозрении. Стыдно одежду и пищу выбирать недорогую, а дешевую, доказывать смирение и сознание собственной немощи мозолями на коленях, потоками слез, также постничеством, бдением, возлежанием на голой земле, трудом и всякими знаками унижения, но касательно учения о Боге быть самовластным и самоуправным, ни в чем никому не уступать, подымать бровь перед всяким законодателем, тогда как здесь смирение не только похвально, но и безопасно.
«Итак, неужели молчать о Боге? — возразит кто-нибудь из людей горячих. — И ты нам это приказываешь? О чем же и говорить, если не об этом? К чему сказано: хвала Ему непрестанно в устах моих, и: благословлю Господа во всякое время (Пс. 33,1); истину произнесет язык мой (Притч. 8,7); и устам моим не возбраню (Пс. 39,12) ?» Он приведет и другие подобные, то же выражающие, и определенные изречения. Такому человеку надобно отвечать с кротостью и без жестких слов, чтобы и тем самым научить благочинию. Не молчать приказываю тебе, мудрейший, а не стоять упорно за свое; не истину скрывать, а учить, сверх закона. Я первый из хвалителей мудрости, первый из упражняющихся или, по крайней мере, желающих упражняться в Божием слове. Я никогда не предпочту этому занятию чего-либо другого, дабы сама Мудрость не назвала меня жалким, как уничижителя мудрости и образования. Впрочем, я избегаю излишества, не даю места неумеренности; согласен лучше быть менее должного деятельным, нежели пытливым; если нельзя избежать того и другого и сохранить умеренность, согласен лучше быть робким сверх надлежащего, нежели дерзким. А твой поступок почти таков же, как если бы стал меня винить, что совершенно запрещаю тебе употребление пищи, когда не дозволяю быть неумеренным в пище, или хвалю слепоту, когда советую смотреть целомудренно. Еслиимеешь знание, сказано, отвечай (Сир. 5,14), никто не воспрепятствует, если нет, наложи узы на уста твои. Тем более прилично это готовым учить. Если время тебе учить, учи, а если нет, то, связав язык, разреши слух. Поучайся в Божественном, но не выходи из пределов, говори о духовном и, если можно, об этом одном, говори чаще, нежели переводишь дыхание (хорошо и богоугодно припоминанием Божественного возбуждаться к Богу), но размышляя о том, что тебе заповедано, не любопытствуй об естестве Отца, об осуществлении Единородного Сына, о славе и силе Духа, о Едином в Трех Божестве, о единой светлости, о нераздельном естестве и исповеданиии, о нераздельной славе и надежде верующих. Держись выражений, которые приняты тобой с воспитанием, а слово предоставь мудрейшим. Довольно, чтоб в тебе было основание, а надстраивает пусть художник. Довольно с тебя —- подкрепить сердце хлебом, а другие снеди уступи богатым. Никто из здравомыслящих не осудил тебя, питающегося недорогими яствами, но осудил, если, пока можешь, не предложишь хлеба и не напоишь водой ученика Христова или кого другого. Не будь опрометчив в словах (Притч. 29,20), повелевает тебе мудрость. Не заботься о том, чтобы нажить богатство (Притч. 23,4), не усиливайся быть мудрее мудрого. И то мудрость, чтобы знать самого себя, но не превозноситься и не подвергнуться тому же, что бывает с голосом, который совершенно теряется, если чрезмерно напряжен. Лучше, будучи мудрым, уступать по скромности, нежели, будучи невеждой, надуваться по дерзости. Скорость твоя да простирается только до исповедания Веры, если это потребуется от тебя; а в том, что далее этого, будь медлен, ибо там медленность, а здесь поспешность сопряжены с опасностью. Какая беда тебе, если ты не во всяком собеседовании удержишь за собой верх и не при всяком предложении или вопросе будешь иметь первенство, напротив, другие окажутся более тебя мудрыми или смелыми? Благодарение Богу, что дает и превосходные дары, и умеет спасать общими средствами!
Такое чудо усматривается не в рассуждении одного учения, но и в рассуждении самого творения, если ты размышлял об этом. И в ряду тварей первые принадлежат не некоторым, но всем; дар одной твари есть дар общий. И в Вере средства спасения принадлежат не сильнейшим, а желающим. Что превосходнее воздуха, огня, воды, земли, дождей, садовых и лесных плодов, крова, одежды? Но ими все пользуются, иным совершенно, а другим в известной мере, и нет такого притеснителя, который бы один захотел наслаждаться общим даром. Бог для всех равно сияет солнцем, дождит для богатых и бедных, для всех сменяются ночь и день, общий дар — здоровье, у всех общие — предел жизни, мера и красота тела, способность чувств. Даже бедный имеет, может быть, больше, потому что больше благодарит за эти дары и с большим удовольствием наслаждается общими благами, нежели сильные земли — благами избыточествующими. Итак, перечисленные дары общи и равночестны, и служат доказательством Божией правды. А золото, блестящие и дорогие камни, мягкая изысканная одежда, горячащие и раздражающие снеди, излишество имения — приобретаются с трудом и составляют преимущество немногих. То же усматриваю и в отношении к Вере. Всем общи: Закон, Пророки, Заветы, словеса Заветов, благодать, детовождение, совершенство, страдания Христовы, новая тварь, Апостолы, Евангелия, раздаяние Духа, вера, надежда, любовь как к Богу, так и Божия. И дары эти, не как издревле дар манны неблагодарному и непризнательному Израилю, даются не в меру, но каждому, сколько хочет. Таковы же: восхождение, озарение, малое еще здесь, а яснейшее в чаемой будущности; таково и то, что всего важнее, познание Отца и Сына и Святого Духа, и исповедание первой нашей надежды. Что этого выше и что более общее? За этим же следующее, хотя выше ценится по редкости, но касательно необходимости, занимает второе место. Ибо без чего нельзя быть Христианином, то полезнее доступного немногим.
Иной богат даром созерцания, стоит выше многих, духовное соображает с духовным (1 Кор. 2,13), пишет трижды на широте сердца своего (Притч. 22,21) слово, назидающее всех, и слово, назидающее многих, и слово, назидающее некоторых вместо многих или всех; он не терпит убожества и проникает в глубину. Такой пусть восходит и путеводится и возносится умом, даже, если хочет, до третьего неба, подобно Павлу, но только с разумом и ведением, чтобы не пасть от превозношения и не растопить крыльев от высоты полета. Кто позавидует похвальному восхождению? Но и какое падение сравнится с падением человека, который уязвлен превозношением и не знает низости человеческого возвышения, не знает того, как далек от истинной высоты даже и тот, кто много возвысился над всеми?
Другой скуден умом и беден в языке, не знает оборотов речи, изречений и загадок мудрецов, Пирроновых способов настоять, задержать, противоположить, Хризипповых приемов решать силлогизмы, злохудожности Аристотелевых ухищрений, обаяний Платонова красноречия, что все, подобно египетским язвам, ко вреду вкралось в нашу Церковь, ной такой имеет средства спастись. С помощью каких же изречений? Подлинно, ничего нет богаче Благодати! Не нужно тебе, говорит Писание, восходить на небо, чтобы совлечь оттуда Христа, ни сходить в бездну, чтобы возвести Его оттуда из мертвых, любопытствуя или о первом естестве, или о последнем домостроительстве. Близкок тебе, сказано, слово (Рим. 10,6—8). Это сокровище имеют ум и язык, первый, если верует, последний, если исповедует. Что удобоносимее этого богатства? Какой дар легче приобрести? Исповедуй Иисуса Христа и веруй, что Он воскрешен из мертвых — и ты спасешься. Ибо оправдание — и веровать только, совершенное же спасение — исповедовать и к познанию присовокуплять дерзновение. Чего же большего ищешь ты, кроме спасения? Будущей славы и святости. Для меня весьма важно спастись и избавиться от тамошних мучений. Ты идешь путем непробитым и недоступным, а я — путем протоптанным, и который спас многих. Не было бы, братья, ничего несправедливее нашей Веры, если бы она была уделом одних мудрых и избыточествующих в слове и в умственных доводах, а простому народу надлежало бы также оставаться без приобретения веры, как без золота, без серебра и без всего иного, что дорого ценится на земле и чего многие сильно домогаются, и если бы только высокое и не многих достигающее было любезно Богу и им приемлемо, а близкое и доступное многим — презираемо и отвергаемо Богом. И из людей умереннейшие не потерпели бы не искать почестей, которые им по силам, восхищаться же только почестями высшими; тем паче не потерпит этого Бог, в Котором, ежели многое досточудно, то досточуднее прочего то, что Ему всего свойственнее благотворить всем. Не презирай обыкновенного, не гоняйся за новым, чтобы отличиться перед большим числом людей. Лучше немногое при безопасности, нежели многое, но ненадежное. Да научит тебя своим советом Соломон (Притч. 15,7б)\И лучше бедный, ходящий в своей непорочности (Притч. 19,1), — вот еще одна из мудрых притчей! Скудный в слове и знании, опирающийся на простые выражения и спасающийся на них, как на малой ладье, выше борзого на язык глупца, который с невежеством доверяет доводу ума, а крест Христов, который выше всякого слова, упраздняет силой в слове, где слабость доказательства служит умалением истины.
Для чего летишь к небу, когда назначен ходить по земле? Для чего начинаешь строить столп, не имея, чем его довершить? Для чего меряешь горстью воду, небопядью, и всю землю горстью (Ис. 40,12), — меряешь великие стихии, измеримые для одного только Творца? Прежде всего познай сам себя, рассмотри, что в руках. Кто ты? Как ты сотворен и составлен так, что вместе и образ ты Божий, и сопряжен с худшим? Что привело тебя в движение? Какая открывается на тебе мудрость? Какая тайна естества? Как ты описан местом, а ум не отделяется, но, пребывая в том же месте, все обходит? как глаз мал, и досягает до самых дальних расстояний? Или лучше сказать: зрение есть ли приемник видимого или поступление к видимому? Как одно и то же и движет и двигается, будучи управляемо волей? И где прекращение движения? Какое разделение чувств, и как через них ум беседует с внешним и принимает в себя внешнее? Как восприемлет он образы вещей? Что такое сохранение воспринятого — память, что такое возобновление утратившегося — припоминание? Как слово есть порождение ума, и рождает слово в уме другого? Как словом передается мысль? Как посредством души питается тело, и как душа через тело принимает участие в страстях? Как сковывает ее страх, развязывает отважность, стесняет печаль, расширяет удовольствие, снедает зависть, надмевает гордость, облегчает надежда? Как гнев приводит в ярость, и стыд в краску, первый заставляя кровь кипеть, а другой — отливаться? Как признаки страстей отпечатлеваются в теле? Какое преимущество разума? Как он управляет страстями и укрощает их движения? Как бесплотное удерживается кровью и дыханием? Почему при оскудении последних отходит душа?
Это-то или что-нибудь из этого старайся познать, человек (не говорю еще о природе, о движении неба, о чине звезд, о смешении стихий, о различии животных, о высших и низших степенях небесных Сил, обо всем том, чему уделено созидательное слово, о законах промышления и управления); но и тогда не скажу: будь смел; напротив, страшись касаться предметов высших, превосходящих твои силы. Особенно же всякое спорное и честолюбивое слово обращается в навык к состязаниям о важнейших предметах. И, как в детях напечатлеваешь первые правила нравственности для того, чтобы они впоследствии избегали пороков, так и в отношении к слову не должно оказывать дерзости и необузданности даже в суждениях о вещах маловажных, чтобы не приучиться к такому злоупотреблению в суждениях о важнейшем. Ибо легче — не поддаться пороку вначале и избежать его, когда он только к нам близок, нежели пресечь и стать выше его, когда он уже сделал в нас успехи; как и камень легче подпереть и удержать вначале, нежели поднять вверх, во время его падения. Но если ты ненасытим и не можешь остановить болезни то не теряй из виду и помни следующее правило: пусть истощается твое честолюбие на исследование предметов безопасных.
Если же и на то не согласен, и язык твой не терпит узды, ты не можешь преодолеть стремления, но тебе непременно надобно высокоумствовать, не уступать первым Силам (если только и для них нет меры познания) и стать выше, нежели сколько полезно, то не осуждай брата и робости не называй нечестием. Ты, давший обет кротости, не уходи от него стремительно, или осудив его, или отчаявшись в нем; но здесь покажи себя, пока можно, смиренным. Здесь — предпочти брата без вреда для себя, здесь — где осудить и унизить значит отлучить от Христа и от единой надежды, значит необнаружившуюся пшеницу, которая, может быть, сделается честнее тебя, исторгнуть вместе с плевелами. Напротив, частью исправь его и притом кротко и человеколюбиво, не как враг или немилосердный врач, который только и знает одно средство — прижигать и резать; частью же познай самого себя и собственную немощь. Что ж, если, имея в глазах загноение или другую какую болезнь, не ясно видишь солнце? Что ж, если тебе кажется все кружащимся, потому что у тебя тошнота или, может быть, ты пьян, между тем свое незнание приписываешь ты другим? Гораздо нужнее подумать и многое испытать, прежде нежели осудишь другого в злочестии. Не одно и то же — срезать растение или какой кратковременный цветок, и человека. Ты — образ Божий, и беседуешь с Божиим образом. Ты — судящий другого, сам будешь судим; ты судишь чужого раба, которым правит другой. Смотри на своего брата, как будто бы ты сам был судим вместе с ним. Поэтому не скоро отсекай и бросай член, пока неизвестно, не сделает ли это вреда и здоровым членам. Подай совет, запрещай, увещевай (2 Тим. 4,2). У тебя есть правило лечения, ты ученик Христа, кроткого, человеколюбивого и понесшего наши немощи. Если брат в первый раз воспротивился, потерпи великодушно, если во второй, не теряй надежды, — еще есть время к излечению, если и в третий раз, то будь человеколюбивым земледельцем, еще упроси господина не высекать и не подвергать своему гневу бесплодную и бесполезную смоковницу, но позаботиться о ней ^обложить ее навозом (Лук. 13, 8), то есть доставить ей лечение исповеди, обнаружения постыдных дел и опозоренной жизни. Кто знает, переменится ли она, принесет ли плоды и напитает ли Иисуса, возвращающегося из Вифании? Потерпи действительное или кажущееся тебе зловоние брата своего — ты, который помазан духовным миром, составленным по мироварному художеству, чтобы сообщить брату свое благоухание. Грех — не такой яд ехидны, от которого тотчас по уязвлении постигает мучительная боль или сама смерть, так что тебе было бы извинительно бежать от зверя или убить его. Напротив, если можешь, излечи брата; а если нет, по крайней мере, сам не подвергнешься опасности сколько-нибудь участвовать с ним в его порочности. Болезнь брата есть какой-то неприятный смрад, и его может быть прогонит превозмогающее твое благовоние. И тебе можно бы охотно решиться за своего сораба и сродника на нечто подобное тому, что Павел ревнитель осмелился помыслить и сказать, сострадая об израильтянах, то есть чтобы вместо него, если возможно, приведен был ко Христу Израиль, — и тебе, говорю, который часто, по одному подозрению, отлучает от себя брата, и кого, может быть, приобрел бы благосклонностью, того губит своей дерзостью, губит свой член, за который умер Христос. Итак, хотя ты и крепок, говорит Павел, рассуждая о пище, и благонадежен в слове и мужестве веры, однако же назидай брата и не погуби пищею твоею (Рим. 14, 15) того, кто почтен от Христа общим страданием. Ибо хотя здесь и о другом дело, однако же одинаково полезно слово увещания.
Как в древности у мудрых евреев не позволялось молодым людям читать некоторые Священные книги, потому что они не принесли бы пользы душам еще нетвердым и нежным; так и у нас надлежало бы постановить законом, чтобы не всякому и не всегда, а только в известное время и известным лицам дозволялось учить о Вере, именно тем, которые не вовсе нерадивы и медлительны умом, и не слишком ненасытимы, честолюбивы и более надлежащего горячи в деле благочестия. Таким людям следовало бы давать поручения, исправляя которые, они не могли бы вредить ни себе, ни другим, а право учить предоставить умеренным в слове, как истинно благоустроенным и целомудренным; простолюдинов же отводить от этого пути и от усилившагося ныне недуга — говорливости, обращать же их к другому безопаснейшему роду добродетели, где и нерадение менее вредно, и неумеренность не противна благочестию. Ибо если бы, как один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех и через всех и во всех (Еф. 4, 5,6), так один был путь ко спасению — путь слова и умозрения, и кто совратился бы с него, тот необходимо во всем стал бы погрешать и совершенно отторгаться от Бога и будущей надежды, то всего было бы опаснее и подавать такие советы, и слушаться их. Но если как в человеческом быту много разности между родами и правилами жизни, из которых одни выше, другие ниже, одни знатнее, другие менее славны, так и в жизни Божественной — не одно средство спасения, и не один путь к добродетели, но многие; да и тому, что у Бога обителей много — изречение, повторяемое всеми и на языке всех живущих, не другая какая причина, но множество путей, ведущих в эти обители, и путей то более опасных и светлых, то смиренных и безопасных; почему же мы, оставив пути безопаснейшие, обращаемся на этот один путь, настолько небезопасный и скользкий, притом ведущий неизвестно куда? Или хотя и не всем прилична одна пища, но каждому нужна своя, по различию возраста и привычек, однако же жизнь одна и та же, слово одно и то же всем полезны. Я и сам не стал бы утверждать этого и не согласился бы с теми, которые это утверждают.
Итак, если хотите принять совет мой, юноши и старцы, начальники народные и подчиненные, монахи и спасающиеся в общежитии, откажитесь от чрезмерного и бесполезного честолюбия, приближаясь же к Богу жизнью, делами и учением более безопасным, приготовляйтесь к тамошней истине и созерцанию о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава во веки веков. Аминь.
СЛОВО 33. Против ариан и о самом себе
Где же те, которые упрекают нас за бедность и гордятся богатством; признаком Церкви поставляют многолюдство и презирают малое стадо; измеряют Божество и взвешивают людей; высоко ценят песчинки и унижают светила; собирают в сокровищницу простые камни и пренебрегают жемчужинами? Они не знают, что не столько песок и простые камни обильнее звезд и камней самоцветных, сколько последние чище и драгоценнее первых. Опять негодуешь, опять вооружаешься, опять оскорбляешь, ты, новая вера. Удержи ненадолго твои угрозы, дай мне выговорить слово. Мы будем не оскорблять, но обличать, не угрожать, но укорять, не поражать, но врачевать. Тебе и это кажется оскорблением? Какое высокомерие! И здесь равночестное делаешь рабом? А если нет, то дай место моему дерзновению; ибо и брат обманутый обличает брата. Хочешь ли, скажу тебе то же, что говорил Бог упорному и ожесточенному Израилю: «Народ Мой, что сделал я тебе и чем обидел тебя, и чем отягощал тебя» (Мих. 6, 3)? Особенно же к тебе, оскорбителю, у меня слово.
Правда, что мы худо наблюдаем друг у друга обстоятельства каждого, и расторгнув единодушие разноверием, едва ли не более стали бесчеловечны и жестоки один к другому, нежели сами варвары, которые ныне воюют с нами, и которых соединила разделяемая ныне Троица, не говорю уж, что поражаем не чужие чужих, не иноязычные иноязычных (что было бы хотя малым утешением в бедствии), но принадлежащие почти к одному дому расхищаем, и (если угодно) члены одного тела истребляем друг друга, и сами истребляемся. И не в этом еще все бедствие (хотя и это велико), но в том, что убавление свое почитаем приращением. Впрочем, поскольку поставлены мы в такое положение и веруем, смотря по времени, то сравним между собой наши обстоятельства. Ты представь мне своего царя, а я представлю тебе своих; ты — Ахаава, я Иосию Ты изобрази мне свою кротость, а я изображу тебе свою дерзость. Лучше сказать, твоя дерзость повторяется уже устами многих и во многих книгах, которые и грядущее время, думаю, примет как бессмертный памятник деяний; а я скажу тебе о своей.
Какой дерзостно устремляющийся народ навел я на тебя? Каких воружил воинов? Какого поставил военачальника, кипящего гневом, превосходящего дерзостью самих повелителей, притом не христианина, но такого, который бы свои нечестивые с нами поступки почитал приличным для него служением чтимым им демонам? Держал ли я в осаде кого молящегося и воздевающего руки к Богу? Остановил ли звуком труб какие псалмопения? Смешал ли у кого таинственную кровь с кровью, проливаемой убийцами? Заставил ли кого духовные вопли заменить плачем погибельным, и слезы сокрушения — слезами страдания? Превратил ли какой дом молитвы в место погребения? Предал ли какие священные и неприкосновенные для народа сосуды в руки беззаконным или Навузардану архимагиру (4 Цар. 25,15), или Валтасару, нечестиво упивавшемуся из священных чаш и понесшему наказание, достойное его безумия? Жертвенники возлюбленные, как говорит Божественное Писание (Ос. 8,12), а ныне поруганные! Издевался ли над вами, по нашему наущению, какой-либо бесстыдный юноша, и поющий представляющий из себя срамное? Особенно поругался ли я через кого подобного над великим и Божественным таинством? Досточестная кафедра, страдалище и успокоение мужей досточестных, переменившая многих благочестивых иереев, свыше поучавших Божественным тайнам! Восходил л и на тебя какой языческий вития — язык лукавый, предающий позору Христианство? Стыдливость и честность дев, не терпящая взора мужей, даже и целомудренных! Осрамил ли тебя кто из нас, предал ли поруганию даже скрываемое от очей и доставил ли взорам нечестивых зрелище жалкое и достойное огня содомского? Умалчиваю об убийствах, которые сноснее срама. Пускали ли мы каких зверей на тела святых (что делали некоторые), выставляя на позор человеческое естество и обращая в вину одно то, что не приложились к их нечестию, не осквернились с ними общением, которого бегаем, как змеиного яда, не телу наносящего вред, но очерняющего глубины души? Кому вменяемо было в преступление даже погребать мертвых, которых уважали сами звери, — притом в преступление достойное другого зрелища и других зверей? Каких епископов старческие плоти испещрены были железными когтями в присутствии учеников которые ничем кроме слез не могли помочь, — плоти, распятые со Христом, победившие своим страданием, оросившие народ драгоценной кровью, и наконец преданные смерти, чтобы со Христом погребстись и прославиться, — со Христом, победившим мир посредством таковых закланий и жертв? Каких Пресвитеров делили между собой противоборствующие стихии — огонь и вода, так что на море восстал необычайный светильник, когда они сгорали вместе с кораблем, на котором плыли? Кого (закрою большую часть наших бедствий) обвиняли в бесчеловечии сами начальники, исполнявшие такие поручения?
Хотя они служили желаниям поручивших, однако же ненавидели жестокость произволения: одно заставляли делать обстоятельства времени, другое внушал разум; одно было беззаконием царя, а другое происходило от сознания законов, по которым надлежало судить. Или упомянуть нам и о старом, потому что и это дело того же собратства? Отсекал ли я руки у кого живого или мертвого, и лгал ли на святых, чтобы клеветой вооружиться против Веры? Чьи изгнания перечислял я как благодеяния и оказывал ли неуважение к священным соборам священных любомудрцев, ища между ними покорных? Напротив, и их сделал я мучениками, подвергшимися опасности за доброе дело. К кому из мужей, почти бесплотных и бескровных, приводил блудниц — я, обвиняемый за нескромность речей? Кого из благочестивых, изгнав из отечества, предал я в руки людей беззаконных, чтобы заключенные, подобно зверям, в мрачные жилища и разлученные друг с другом (что всего тягостнее в этом печальном событии) томились они голодом и жаждой, получая скудную пищу и то через узкие скважины и не имея возможности видеть страждущих вместе с ними? И это терпели те, которых весь мир не был достоин (Евр. 11,38). Так чтите вы Веру! Так принимаете странных! И большей части таких дел вы не знаете? Тому и быть надлежало; потому что и дел такое множество, и в совершении их столько наслаждения! Но страждущий памятливее. Для чего говорить мне о чем-нибудь отдаленном? Некоторые своими насилиями превзошли требования времени, подобно вепрям, кидающимся на ограду. Требую вчерашней вашей жертвы, этого старца и подобного Аврааму отца, которого вы, при возвращении его из изгнания, встретили камнями среди дня среди города, а мы (если неоскорбительно для вас говорить об этом) позаботились о самих убийцах, которые подвергались опасности. Как же мне простить за это, говорит Бог в одном месте Писания (Иер. 5, 7), за что похвалить? Или лучше сказать, за какое из этих дел увенчать вас?
Поскольку же таковы и такого свойства твои дела, то скажи мне и мои неправды, дабы я или устыдился или перестал быть злым. Подлинно всего более желаю вовсе не грешить. А если это невозможно, сделав неправду, желаю возвратиться на истинный путь, что составляет второй отдел людей благомыслящих. Ибо хотя я не первый, подобно праведнику, который в тяжбе своей прав (Притч. 18,17), по крайней мере, радуюсь, когда другой врачует меня.
Говорят, у тебя город мал, и не город, а пустое, скучное и малолюдное селение. Но если это худо, наилучший, то здесь я более пострадал, нежели сам действовал. И ежели терплю не по своей воле, то я несчастен (пусть это будет сказано), а ежели терплю добровольно, то я философ. Что ж это за обвинение, ежели никто не порицает дельфина за то, что живет не на суше, и вола за то, что водится не в море, и угря за то, что он животное земноводное? — А у нас, говоришь, есть стены, и зрелища, и конские ристалища и царские дворцы, красота и величие портиков, этот невероятный труд —подземная и воздушная река, столько блистательный и знаменитый столп, многолюдное торжище, волнующийся народ, похваляемое собрание мужей благородных. Но почему не говоришь о выгодах местоположения, о том, что суша и море как бы спорят друг с другом, кому из них больше принадлежит город, и своими дарами обогащают этого царя городов? Итак, в том наша неправда, что вы велики и славны, а мы низки и пришли от низких? В этом и многие не правы перед вами, или, лучше сказать, все, которых вы превосходите. И надобно предать нас смерти за то, что не построили города, не обнесли стенами, не хвалимся ни конскими ристалищами, ни борьбой, ни псовой охотой, ни бешеной страстью ко всему этому, ни прихотливостью и великолепием бань, ни драгоценностью мраморов, ни картинами, ни златоблестящими и разновидными насечками, едва не уподобляющимися самой природе? Мы не рассекли у себя моря, не смешивали времен года, чтобы жизнь свою сделать приятнейшей и безопаснейшей; а ты — новый творец, верно, сам это сделал! Присовокупи, если угодно, и другие обвинения, — ты, который говорит словами Божиими: Мое серебро и Мое золото (Агг. 2, 9). Мы невысоко думаем о богатстве, к которому, если умножается, закон наш повелевает не прилагаться (Пс. 61,11), не высчитываем у себя годовых и ежедневных доходов, не тщеславимся грузом стола и приправами для бесчувственного чрева, ибо не хвалим всего того, что, будучи принято гортанью, делается равночестным, или, лучше сказать, равно нечестным и извергаемым; но живем просто, не запасаясь на завтрашний день, мало чем отличаясь от зверей, у которых нет ни сосудов, ни запасов. Или будешь ставить мне в вину истертую мою одежду и некрасивый склад лица? Ибо вижу, что такими вещами превозносятся люди очень низкие. Но ты не коснешься головы и не обратишь внимания на то, что дети заметили у Елисея (умолчу о последующем). Не станешь винить меня за необразованность или за то, что произношение мое кажется тебе жестким и грубым. А во что поставишь, что я не говорлив, не забавен, не могу понравиться тем, с которыми бываю вместе, не посещаю народных собраний, не умею повести разговор и перекинуться словом, с кем случится и как случится, так что и речи мои несносны, не бываю в новом Иерусалиме, в Зевксиппе, не хожу из дома в дом ласкательствовать и насыщать чрево; но больше сижу у себя дома угрюмый и печальный, в безмолвии занимаюсь самим собой — искренним судьей дел и, может быть, достойным уз за то, что бесполезен? Как бы тебе простить меня за все это и не винить? О, ты еще благосклонен и человеколюбив!
А я веду себя по старине и по-философски, так что по мне одно небо, и оно для всех, а также почитаю общими для всех обращение Солнца и Луны, и порядок и расположение звезд, уравненность и благопотребность дня и ночи, и еще преемство времен года, дожди, плоды, животворную силу воздуха, думаю, что для всех равно текут реки, это общее и независтное богатство, что земля одна и та же, что она наша мать и наш гроб, что из нее мы вышли, и в нее возвратимся, не имея в том никакого преимущества друг перед другом. А что еще важнее, признаю общими разум, Закон, пророков и сами страдания Христовы, через которые воссозданы мы. Не говорю, что один воссоздан, другой же нет, но все мы, участвовавшие в том же Адаме, и змием обольщены, и грехом умерщвлены, и спасены Адамом небесным, и к древу жизни, от которого отпали, возведены древом бесчестия.
А меня вводил в заблуждение Самуилов Армафем (1 Цар. 1,1) — это малое отечество великого, вводил тем, что не обесчестил собой пророка и стал знаменитым не столько сам по себе, сколько через него, не послужил ему препятствием и быть посвященным Богу до рождения, и пророчествовать, провидя задолго перед тем (Ис. 41,26), даже не это одно, но помазывать царей и священников и судить, тех, которые происходили из знатных городов. О Сауле же слышал я (1 Цар. 9), что он, ища ослов отца своего, нашел царство. И сам Давид берется от стад овец и пасет Израиля (1 Цар. 16). А что Амос? Не тогда ли вверяется ему пророческое служение, когда был пастухом и собирал сикиморы (Ам. 7, 14)? Как же не упомянул я об Иосифе, который был рабом и раздателем хлеба в Египте и отцом многих тысяч, обетованных Аврааму? Да и Авраам (скажу важнейшее) не переселенец ли был? Моисей не был ли сперва брошен, а потом не сделался ли законодателем и вождем поспешавших в землю обетованную; и сказания его не велики ли и не чудны ли? Приводили меня в заблуждение и Кармил Илиин, предшествовавший огненной колеснице, и милость Елисеева, имевшая более силы, нежели шелковые нити и золото, насильственно обращенное в одежду. Приводили меня в заблуждение и пустыня Иоаннова, вмещавшая в себе большего в рожденных женами, а вместе и его пища, пояс и одежда. Я дерзал на нечто большее, самого Бога находил защитником моего убожества. Меня поставят наряду с Вифлеемом, обесчестят наряду с яслями; что ж удивительного, если ты, бесчестящий Бога за ясли, по той же причине презираешь и проповедника? Представлю в пример и рыбаков, и нищих благовествующих, предпочтенных многим богатым. Ужели не перестанешь когда-нибудь гордиться городами, не уважишь когда-нибудь презренную для тебя и бесчестную пустыню? Не говорю о том, что и золото родится в песке, что и драгоценные камни суть произведение и дар камней простых. А если бы им противоположил я то, что и в городах есть бесчестного, то, может быть, не на добро воспользовался бы свободой слова.
Но у нас проповедник чужеземный и пришлый, скажет, может быть, кто-нибудь из людей слишком ограниченных и плотолюбцев. Что же апостолы? Разве не чужеземцы были для многих народов и городов, по которым они разделились, чтобы повсюду пронеслось Евангелие, чтобы все было озарено Троичным Светом, просвещено истиной, так чтобы и для сидящих во тьме и тени смертной рассеялся мрак неведения? Сказано: нам идти к язычникам, а им к обрезанным (Гал. 2, 9). Слышишь, это говорит Павел! Пусть Петру Иудея, что ж общего у Павла с язычниками, у Луки с Ахайей, у Андрея с Эпиром, у Иоанна с Ефесом, у Фомы с Индией, у Марка с Италией, — что у всех (не говоря о каждом порознь) общего с теми, к которым они ходили проповедовать? Поэтому или и их укори, или и мне не ставь в вину, или докажи, что ты, стоя за истинное учение, оклеветан напрасно. Но поскольку до сих пор рассуждал я с тобой об этом просто, то полюбомудрствую и возвышеннее.
У всех высоких, о человек! одно отечество — горний Иерусалим, в котором сокрыто житие наше. У всех один род, и если угодно смотреть на дольнее, — это прах, а если на высшее, — это дыхание, к которому мы стали сопричастны, которое заповедано нам хранить и с которым должно предстать на суд и дать отчет в соблюдении горнего нашего благородства и образа. Поэтому всякий благороден, кто соблюл это дыхание добродетелью и стремлением к Первообразу, и всякий не благороден, кто осквернил его пороком и принял на себя чуждый образ — образ змия. Дольние же эти отечества и породы суть только забава нашей временной жизни и лицедейства. Ибо и отечеством именуется то, что каждый предвосхитил или насилием, или собственным бедствием и где все одинаково странники и пришельцы, сколько бы мы ни играли названиями; и благородным родом называется или издавна богатый, или недавно разбогатевший, напротив, неблагородным — который ведет начало от родителей, или по несчастию, или по любви к справедливости, бедных. Ибо можно ли назвать издревле благородным, что частью начинается ныне, а частью разрушается, и одним не дается, а другим приписывается? Так я об этом рассуждаю. И потому предоставлю тебе высоко думать о гробах и баснях, а сам попытаюсь, насколько могу, освободиться от обольщения, чтобы или возвратить, или сохранить благородство.
В таких-то мыслях и по таким-то причинам пришел к вам я — человек малый, имеющий незнатное отечество, и пришел не по своей воле, не по собственному вызову, как многие ныне рвутся в предстоятели, но призванный, принужденный и покорившийся страху и Духу. И если слово мое лживо, то пусть еще долее сражаюсь здесь напрасно и никого не выведу из заблуждения, а напротив, пусть исполнится желание тех, которые молят бесчадия душе моей! Но после того как пришел я сюда, и может быть не с властью, ничего не значащей (похвалюсь несколько и делами неразумия), подражал ли я кому из ненасытных, ревновал ли о чем временном, хотя и имел перед собой такие примеры, хотя и без примеров не быть худым дело трудное и редкое? Входили ли мы с вами в спор о каких церквах, о каких сокровищах, хотя вы богаты тем и другим сверх нужды, а мы тем и другим скудны? Стояли ли мы с ревностью за какой-нибудь нарушенный царский указ? Угождали ли каким начальникам, чтоб обратить их против вас? Обнаружили ли чью дерзость? ,
А что сделано против меня? Господи, не вмени им греха этого (Деян. 7,60), и тогда говорил я, кстати вспомнив слова Стефана, и ныне молюсь. Злословят нам, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим (1 Кор. 4,12), А если несправедлив я перед вами в том, что, видя себе насилия, терплю, то простите мне эту несправедливость, и от других терпел я, когда мне делали насилия. Благодарю, что кротость вменена мне в безумие! Ибо гораздо возвышеннее, нежели как надлежало бы рассуждать, подражая вам, рассуждаю я так: что составит это в сравнении с теми плевками и пощечинами, какие претерпел Христос, за Которого и для Которого подвергаемся опасностям? Всего этого не сравню с одним — с терновым венцом, увенчавшим нашего Победителя, у Которого и я учусь венчаться скорбями жизни; не сравню с одной тростью, которой прекращено изветшавшее владычество; не сравню с одной желчью, с одним уксусом, которыми исцелено горькое вкушение; не сравню с одним долготерпением в страдании. Предается ли Он поцелуем — обличает, но не поражает. Задерживается ли внезапно — укоряет, но следует. Если по ревности отсечешь ухо Малху, вознегодует и исцелит. Если кто убежит в одном покрывале (Марк. 14,51) — покроет. Если попросишь низвести содомский огонь на ведущих Иисуса — не низведет. Если Он примет разбойника, повешенного за злодеяние, то введет его в рай по благости. У Человеколюбца да будет все человеколюбиво! А то же и в страданиях Христовых! Чем же еще воздадим за эти страдания, ежели и тогда, как Бог за нас умер, — сами не простим подобному нам и малости?
Кроме этого, я размышлял и размышляю еще о том (смотрите, не весьма ли это справедливо?), о чем неоднократно уже с вами любомудрствовал. Они имеют у себя дома, а мы — Живущего в домах: у них есть храмы, а у нас Бог, и мы сами через поклоняемую Троицу можем сделаться живыми храмами живого Бога, одушевленными жертвами, разумными всесожжениями, совершенными приношениями и богами. У них народы, у нас ангелы; у них дерзость — у нас вера; они угрожают — мы молимся; они низлагают — мы терпим; у них золото и серебро — у нас очищенное учение. Ты построил себе дом в два и в три этажа (припомни слова Писания: дом обширный с прорубленными окнами, Иер. 22,14), но он не выше моей веры и тех небес, к которым стремлюсь. Мало у меня стадо? Но не носится по стремнинам! Тесна у меня ограда? Впрочем, неприступна волкам, не впустит внутрь себя разбойника, через нее не перейдут ни тати, ни чужие. Хорошо знаю, что вижу ее некогда и более обширной, что и из тех, которые ныне воли, надобно мне будет многих причислить к овцам, а может быть, и к пастырям. Это благовествует мне Пастырь добрый, для Которого полагаю я душу свою за овец. Не боюсь я малочисленности стада, потому что его удобнее обозревать; я знаю своих, и свои меня знают. Они знают Бога, и знаемы Богом. Овцы мои слушаются моего голоса, который сам я выслушал в Божием слове, которому научился у Св. Отцов, которому учил равно во всякое время, не соображаясь с обстоятельствами, и не престану учить, с которым я родился и отойду. Этих овец называю я по имени (потому что они не безымянны, как и звезды, которые, если имеют свой счет, то имеют и свои имена), и они следуют за мной, потому что воспитываю их на водах тихих (Пс. 22,2), они следуют и за всяким подобным пастырем (видите, с какой приятностью слушали голос его), но не последуют за пастырем чужим и убегут от него, потому что имеют уже навык — отличать знакомый голос от чужого. Они убегут от Валентинова деления Единого на два, веруя, что Творец и Благий не два Существа, также от Глубины и Молчания, и от баснословных эонов, действительно достойных глубины и молчания; убегут от Маркионова Бога из стихий и чисел, от Монтанова злого и женского духа, от вещества и тьмы Манеса; от высокомерия и чистоты Навата, заключающейся в одних словах, от Савеллиева разложения и слияния, или, так сказать, поглощения, в котором Три собираются во Единое, но Единое не определяется в трех ипостасных; от Ариева и Ариевыми последователями вводимого отчуждения естеств, и от нового иудейства, ограничивающего Божество одним нерожденным; от Фотинова дольнего и начавшегося от Марии Христа. Но они будут поклоняться Отцу и Сыну, и Святому Духу — единому Божеству, — Богу Отцу, Богу Сыну, Богу (если не огорчишься) Духу Святому, единому Естеству в трех Личностях: разумных, совершенных, самостоятельных и раздельных по числу, но не по Божеству. Эти выражения да уступит мне всякой угрожающий ныне, а другие пусть присваивает себе, кто хочет. Отец не потерпит, чтоб Его лишили Сына, ни Сын, чтобы Его лишили Святого Духа; но лишаются, ежели Сын, или Дух, есть во времени и тварь, ибо сотворенное не Бог.
И я не терплю, чтобы лишали меня совершения: Один Господь, одна вера, одно крещение (Еф. 4,5). Ежели отнимется у меня это крещение, от кого получу второе? Что говорите вы, потопляющие или перекрещивающие? Можно ли быть духовным без духа? Причастен ли Духа не чтущий Духа? И чтет ли Духа крестящийся в тварь и сораба? Нет, и ты не скажешь так много. Не солгу Тебе, Отче Безначальный! Не солгу Тебе, Сыне Единородный! Не солгу Тебе, Душе Святой! Знаю, Кого я исповедал, от кого отрекся, с Кем сочетался; и не согласен, после того как узнал выражение верное, учиться у неверных, и после того как исповедал истину, прилагаться ко лжи, сходить в купель для совершения и выходить более несовершенным, приступать к крещению водой для оживотворения, и стать подобным младенцу, который умирает в минуту материнского разрешения, так что его рождению сопутствует смерть. Для чего ты делаешь меня через одно и то же блаженным и несчастным, новопросвещенным и непросвещенным, божественным и вместе безбожным? Не для того ли, чтоб потерпела крушение моя надежда воссоздания? Кратко сказать: вспомни исповедание! В кого ты крестился? Во Отца? — Хорошо! Однако же это иудейское. В Сына? — Хорошо! Это уже не иудейское, но еще не совершенно. В Духа Святого? — Прекрасно! Это совершенно. Но просто ли в Них ты крестился или и в общее их имя? — Да, и в общее имя! Какое же это имя? — Без сомнения, имя Бога.
В это-то общее имя веруй, поспешай и царствуй (Пс. 44,5), и прейдешь отсюда в тамошнее блаженство, которое, по моему разумению, есть совершеннейшее познание Отца, Сына и Св. Духа, и в которое да достигнем и мы, о самом Христе, Боге нашем. Ему слава и держава с безначальным Отцом и животворящим Духом, ныне и всегда и во веки веков. Аминь.
СЛОВО 34. К пришедшим из Египта
Окажу приветствие пришедшим из Египта (что будет и справедливо, потому что они собрались охотно, преодолев зависть стремлением), пришедшим из того Египта, который обогащает, правда, и река (выражусь и сам, подражая несколько щедрым на выражения такого рода), река, дождящая из земли, как море, наводняющая окрестности, но более обогащает Христос мой, прежде бежавший в Египет, а ныне снабдевающий из Египта; тогда бежавший от Иродова детоубийства, а ныне оделяющий по чадолюбию отцов, — Христос, новая пища для прекрасно алчущих, пшеница раздаваемая щедрее, нежели когда-нибудь по известным и достоверным сказаниям истории, хлеб, который сходит с небес и дает жизнь миру негибнушую и нескончаемую (Иоан. 6,33). О нем (как и теперь кажется, слышу) говорит Отец: «Из Египта вызвал Сына Моего (Ос. 11,1).Ибо от вас пронеслось слово (1 Сол. 1,8) ко всем людям, здраво исповедуемое и проповедуемое, вы лучшие плододелатели из всех, особенно ныне право верующих, насколько знаю я, не любитель только, но и раздающий такую пищу, и раздающий не в одном своем отечестве, но уже и за пределами его. Как телесно питаете вы народы и города, на какие только простирается ваше человеколюбие, так духовно питаете не один народ, и не тот или другой город, занимающий небольшое пространство, хотя и почитаемый очень знаменитым, но едва не целую Вселенную; утоляете не голод хлеба, не жажду воды, в чем и голод терпеть не важно, и не терпеть удобно, но жажду слышания слов Господних (Мих. 8,11), который и терпеть весьма бедственно, и утолять в настоящее время трудно, ибо беззаконие умножилось, и немного нахожу людей, действительно врачующих его.
Таков Иосиф — ваш, а можно сказать, и наш житомер, который благодаря мудрости умел и предвидеть голод, и помочь в голоде домостроительными распоряжениями, посредством красивых и тучных коров врачуя безобразных и тощих. А под именем Иосифа понимай, кого хочешь, или соименного бессмертью, любителя и зиждителя бессмертия, или преемника его престола, учения и седины, нового нашего Петра — Петра столько же по добродетели, сколько и по имени. Ими посечена и сокрушена сама середина, хотя она и оказывает еще малые и слабые трепетания жизни, подобно хвосту рассеченного змия. Один из них, в старости доброй разрешившись от жизни, после многих борений и подвигов, из горнего мира (в этом совершенно я уверен) призирает ныне на дела наши, и подвизающимся за доброе простирает руку помощи, тем удобнее, что он свободен от уз. Другой спешит к такому же разрешению, ил и освобождению, и после таких же подвигов; и хотя близок уже к горним, однако же в такой еще мере не отрешился от плоти, что может оказать последнюю помощь слову и собрать обильнейшее напутствие для вступления в путь. Вы питомцы и порождения этих великих и наставников, и подвижников истины, и победителей, которых ни время, ни властелин, ни слово, ни зависть, ни страх, ни обвинитель, ни клеветник, ни явный враг, ни тайный наветник, ни кажущийся нашим, ни чужой, ни золото — этот невидимо действующий мучитель, которым многое ныне бывает разбросано и переставлено, — ни ласки, ни угрозы, ни изгнания и продолжительные и многократные (одному лишению имуществ не могли они подвергнуться по причине великого богатства — нестяжательности), наконец ни все прочее, и отсутствующее, и настоящее, и ожидаемое, не подвигло и не убедило сделаться худшими, изменить в чем-нибудь Троице и повредить учение о Божестве. Напротив, они укреплялись опасностями, больше и больше стремились к благочестию. Таково страдать за Христа — это усиливает любовь и для мужей высокого духа служит как бы залогом последующих подвигов!
Таковы ныне повествования и чудеса твои, Египет. Но ты восхвалял мне козлов Мендисийских и Мемфисского Аписа — какого-то упитанного и великорослого тельца, и таинства Исиды, и растерзание Осириса, и почтенного твоего Сераписа — дерево, которому, по баснословию, по древности и по безумию кланяющихся, кланялись как неизвестному и небесному веществу, но все же как веществу, хотя ложь и взята была в помощь. Ты восхвалял также (что и еще срамнее) различные изображения морских чудовищ и пресмыкающихся. Но над всем этим восторжествовал Христос, восторжествовали Христовы проповедники, как другие, в другие времена, и каждый сам по себе, просиявшие, так и помянутые теперь отцы, через которых ты, удивительная страна, стала ныне известнее, нежели все прочие страны, прославленные всеми и древними, и новыми повествованиями.
Поэтому объемлю и приветствую тебя, лучший из народов, народ христолюбивейший, пламенеющий благочестием, достойный вождей своих. Ничего не могу более сказать, и ничего другого не имею, чтоб предложить вам в угощение. И хотя немногое предлагаю устами, однако же многое храню для вас в сердечном расположении. Народ мой! Ибо своим называю народ единомысленный и единоверный, учившийся у тех же отцов, поклоняющийся той же Троице. Народ мой! Ибо действительно мой, хотя не нравится это завистникам; и пусть еще более терзаются страждущие этим недугом! Вот я даю руку общения при стольких свидетелях, видимых и невидимых, и древнюю клевету отражаю новой благорасположенностью. Народ мои! Ибо действительно мой, хотя и присваиваю себе народ весьма великий — я, человек самомалейший, ибо такова благодать Духа — единомысленных делает равночестными! Народ мой! Ибо действительно мой, хотя и отдален от меня; потому что мы сопряжены божественно, иначе, нежели существа грубые. Тела сопрягаются местом, а души сочетаются духом. Народ мой, любомудрие которого прежде состояло в том, чтобы страдать за Христа, а ныне должно состоять, если послушаешь меня, в том, чтобы не действовать, а считать достаточным приобретением одну власть действовать, и признавать служением Христу, как в прежние времена — терпение, так в настоящие — праводушие! Народ, которому определил, Господь сделать доброе, как определил наказать противных (Зах. 8,14,15)! Народ, которого избрал себе Господь из всех Им призванных (Пс. 134,4)! Народ, написанный на руках Господних (Ис. 49, 16), которому Господь говорит: ты Мое благоволение (Ис. 62,4), ворота твои — слава (Ис. 60,18), и что еще сказано спасаемым! Народ! Не дивитесь моей неумеренности, ежели многократно обращаюсь к вам, я услаждаюсь непрестанным повторением вашего имени, как другие, без меры предающиеся рассматриванию или слушанию. Но народ Божий и наш! Хотя прекрасно было и недавнее ваше торжество, какое совершили вы на море, и не знаю, возможно ли зрелище приятнее того, когда видел я море, покрытое древами и рукотворной тучей, видел красоту и быстроту кораблей, как бы для торжества снаряженных, и легкий ветер, который, дуя в корму, как бы нарочно сопровождает и посылает к столице этот плывучий город, однако же видимое ныне и прекраснее, и величественнее! Вы не вмешались в народную толпу, не стали измерять благочестие многочисленностью, не согласились походить более на мятежную чернь, нежели на Божий народ, очищенный словом, напротив, воздав, сколько следовало, кесарю кесарево, восписали Божие Богу (Матф. 22,21),— кесарю — дань, а Богу — страх, и напитав народ своими избытками, сами пришли питаться от нас.
Ибо и мы раздаем пшеницу, и наше раздаяние, может быть, не хуже вашего Приидите, ешьте мой хлеб и пейте вино, мною растворенное, вместе с премудростью призываю вас к своей трапезе (Прит. 9, 5). Хвалю ваше чистосердечие и встречаю усердием, потому что, пришедши к подобному, вы вошли как бы в собственную пристань, почтили сродство Веры и признали неприличным, когда ругающиеся над горним единомысленны и согласны между собой и думают отдельные свои недостатки исправить согласием целого, подобно как тонкие веревки делаются крепкими, будучи сплетены вместе, — признали, говорю, неприличным для себя не знать этого и не вступить в союз с единомышленниками, что гораздо приличнее вам, потому что исповедуем мы единство и в Божестве. И дабы знали вы, что пришли к нам не напрасно, что вступили не к чужим и иноземным, но к своим и что прекрасно путеводствовал вас Дух, полюбомудрствуем с вами кратко о Боге. Узнайте, что мы ваши, как распознают своих по клеймам оружий.
Два главнейших различия нахожу в существах: господство и рабство; не то господство и рабство, которые у нас или насилие разграничило, или бедность разъединила, но которые различены естеством (если кому угодно назвать так; ибо Первое выше и естества). И одно есть что-то творческое, начальственное и неподвижное; а другое есть нечто сотворенное, подчиненное и разрушаемое, и еще короче сказать: Одно выше времени, другое под временем. Господство именуется Богом, хотя состоит в Трех высочайших: Виновнике, Зиждителе и Совершителе, то есть Отце, Сыне и Св. Духе. Эти Три не так разъединены между Собой, чтобы делились по естеству, и не так сжаты, чтобы включались в одном Лице (первому учит арианское буйство, а последнему — Савеллиево безбожие), напротив, Они и единичнее вовсе разделенных, и множественнее совершенно единичных. А рабство при нас, и называется тварью, хотя одна тварь превосходит другую, по мере близости к Богу.
Но если так, то всякий, чье сердце обращено к Господу, да соединится с нами, и поклонимся единому в Троице Божеству, не присваивая неприступной Славе никакого унизительного имени, но всегда имея славословия в устах (Пс. 149, б) единого в Троице Бога. Ибо как приписать что-либо унизительное такому Естеству, величие Которого, по беспредельности и бесконечности, не может быть изречено собственным именем? А кто отчужден от Бога, и потому единую Сущность, Которая превыше всего сущего, рассекает на неравенство естеств, в рассуждении того удивительно, если не будет рассечен он мечом, и часть его не подвергнется одной участи с неверными (Лук. 12,46), удивительно, если не будет пожат им худой плод лукавого мудрования, и ныне, и впоследствии.
Но нужно ли что говорить об Отце, Которого не касаются, по общему согласию, все водящиеся естественным смыслом, хотя Он первый и в первый раз понес поругание, когда старыми нововводителями разделяем был на Благого и Зиждителя? А о Сыне и о Св. Духе смотрите, как просто и кратко будем рассуждать.
Если бы кто сказал, что в Сыне и в Духе есть нечто превращаемое, или изменяемое, или относительно ко времени, месту, силе и действию измеряемое, или не по естеству благое, или не самодовольное, или не свободное, или служебное, или песнословящее, или пристрашное, или освобожденное, или несочисляемое, то пусть докажет это, и мы удовольствуемся, славясь честью сорабов, хотя и понесем ущерб, лишась Бога. Если же Сыну принадлежит все, что имеет Отец, кроме виновности; и все, принадлежащее Сыну, принадлежит Духу, кроме сыновства и того, что говорится о Сыне телообразно, ради моего человека и моего спасения (ибо Он принял мое, чтоб через это новое сорастворение даровать мне Свое), то перестаньте, хотя поздно, безумствовать вы, изобретатели суетных выражений, которые сами собой распадаются! И зачем вам умирать, дам, Израилев (Иез. 18, 31)! Оплакивать вас буду словами Писания.
А я, насколько благоговею перед многочисленными, высокими и великими наименованиями Слова, которых стыдились и демоны; настолько благоговею и перед равночестием Духа, страшусь же угрозы, определенной хулящим Его. А хула — не богословствование, но отчуждение от Божества, и должно заметить, что хулим был Господь, отмщение же возвещено за Духа Святого, очевидно, как за Господа.
Не хочу быть непросвещенным по просвещении, извращая понятие об Одном из Трех, в Которых я крестился, и действительно погребстись в воде, крестясь не для возрождения, но для умерщвления. Дерзну сказать нечто, о Троице! (Прости моему безумию, потому что в опасности моя душа!) Я и сам образ горней славы Божией, хотя и поставлен долу; потому не верю возможности спастись через равночестного мне. Если Дух Святой не Бог; то пусть прежде сам сделается Богом, и тогда уже обожит меня — Ему равночестного. А теперь какой обман в благодати, или, лучше сказать, в дающих благодать — веровать в Бога, и пойти безбожным одно исповедовать, другому научаться! Какие сплетения слов, какие обольщения, вопросом об одном и исповеданием одного приводящие к другому! О жалкое мое просветление, если по омовении делаюсь чернее, если вижу, что неочищенные светлее меня, если я игралище зловерия крестившегося; если ищу лучшего духа и не нахожу! Дай мне другую купель и после того рассуждай худо о первой. Для чего завидуешь мне в совершенном возрождении? Для чего делаешь обителью твари меня, который стал храмом Духа, как Бога? Для чего иное у меня чествуешь, а другое бесчестишь, злочестиво рассуждая о Боге, чтобы пресечь мне дар, или, лучше сказать, меня самого отсечь от дара? Или все чествуй, новый богослов, или все бесчести, чтобы тебе быть хотя нечестивым, но согласным с самим собой, и не рассуждать о бестелесном естестве неодинаково.
Но скажу главное: славь с Херувимами, которые соединяют три Святости в единое Господство, и столько открывают Первую Сущность, сколько трудолюбивые могут видеть из-под крыл. Просветись с Давидом, который говорит Свету: во свете Твоем видим свет (Псал. 3 5,10), то есть как бы в Духе Сына, Которого может ли что быть светозарнее? Возгреми с Иоанном, сыном громовым, глася о Боге не что-либо низкое и земное, но одно высокое и выспреннее, Сущего в самом начале, Сущего у Бога, и Бога-Слово признавая Богом и Богом истинным, от истинного Отца, а не благим сорабом, который почтен только одним наименованием Сына, и иного Утешителя признавая несомненно иным от Говорящего, который есть Божие Слово. И когда читаешь: Я и Отец одно (Иоан. 10,30), сосредоточивай мысль на единении Сущности. А когда читаешь: придем к Нему и обитель у Него сотворим (Иоан. 14,2 3), тогда представляй раздельность Ипостасей. Когда же находишь имя Отца и Сына и Святого Духа (Матф. 28,19), представляй три личные свойства. Исполняйся Духом с Лукой, внимательно читая Деяния Апостольские. Для чего ставишь себя наряду с Ананиею и Сапфирой — этими новыми лихоимцами (если похищение своей собственности подлинно есть нечто новое), и ставишь наряду не присвоением себе серебра и другого чего малоценного и неважного, например, слитка золотя, или одежды, или дидрахмы, как некогда корыстолюбивый воин (Иис. Нав. 7, 21), но обкрадываешь само Божество, и лжешь не человеку, по Богу, как слышал (Деян. 5,4). Для чего не уважаешь власти Духа, Который дышит на кого, когда и сколько Ему угодно (Иоан. 3,8)? Он сходит на домашних Корнилиевых до крещения, а на других после крещения через апостолов, так что в обоих случаях—и тем, что нисходит господственно, а не рабски, и тем, что взыскуется для совершения, свидетельствуется божество Духа. Богословствуй с Павлом, возведенным до третьего неба. Иногда перечисляет он все три Ипостаси и притом различно, не соблюдая одного порядка, но одну и ту же Ипостась именуя то в самом начале, то в средине, то в конце (и для чего же? чтобы показать равночестность естества), а иногда упоминает то о трех, то о двух, то об одной Ипостаси, как бы прочие подразумевая в упомянутых; иногда же действия Божий приписывает Духу, как бы в этом не было никакого различия; иногда вместо Духа ставит Христа, и когда различает Ипостаси, говорит: один Бог, из Которого все, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, которым все, и мы им (1 Кор. 8,6); а когда сводит их в одно Божество, говорит: Ибо все из него, Им и к нему (Рим. 11, 36), —Им, то есть Духом Святым, как видно из многих мест Писания. Ему слава вовеки. Аминь.
СЛОВО 35. В память мучеников и против ариан
Можно ли выразить словом, что представляется взору? Какая речь будет соответствовать открывающимся перед нами благам? Невероятное зрелище предлежит очам нашим! Хотя и неоднократно желали мы видеть это, однако же оно выше и того, к чему простирались наши желания.
Опять здесь чествования мучеников, которые перед этим немалое уже время оставлены были в пренебрежении, опять стечение Божиих иереев, опять ликостояние и духовные торжества, опять многолюдное собрание желающих праздновать, а не ратоборствовать! О чудо! повержено из рук оружие, рассыпались ополчения, позабыли о брани, не слышны больше голоса призывающих к битвам, а вместо них празднование, веселье, раскрытые миру сердца ликуют в целом городе, который в давние времена был матерью Мучеников, а во времена, затем последовавшие и немало продолжавшиеся, не участвовал в чествовании чад своих. Ныне же получи мы все и избыточествуем, как говорит Апостол (Флп. 4,18). Хвала вам, Мученики! И этот подвиг принадлежит вам: вы окончили победоносно эту великую брань; хорошо знаю, что это благие последствия единственно ваших трудов, вы воздвигли победное знамение мира, вы привлекли к себе иереев Божиих, вы собранию этому дали вождей, направляемых Духом Святым.
О, сколько потеряли те, чья жизнь не продлилась до этого зрелища, чтоб и им после того, как пресытились горестями, можно было насладиться благами мира! Еретическое обольщение, подобно туману, прошло и исчезло, рассеянное Духом Святым; воссияло же чистое благоведрие мира, и среди него явились звезды этого города, блистающие в ясном свете истины; и не ночи, и не тьме даны они в удел, но все видимы днем, воссиявшие истинным светом правды. И поскольку, по слову Апостола, ночь прошла (Рим. 13,12), вернее же сказать, совершенно исчезла, и все просветляется светом дня, то убегают звери, ищущие себе пропитания ночью, и собираются в леса и пещеры, с шумом бегут еретические нетопыри, лишаемые зрения при свете истины, и держась друг за друга, прячут головы в каменных расселинах. Прекратились с наступлением этого дня сходбища сластолюбцев и винопийцев, сокрылись придорожные грабители, расхитители домов и воры; какие только есть дела ночи, все исчезли с воссиявшим светом мира.
А пока была эта ночь, все омрачившая мглой обмана, какие совершались тогда дела? — достойные забвения и глубокого молчания, чтобы воспоминанием ненавистного не осквернялась приятность настоящего. Да и как описать бедствия этой ночи? Как и умолчать о них? В каком горестном событии найдется столько трогательного? Какой вымысел воспроизведет столько несчастий? Какой стихотворец представлением в театре прославил такие страдания? И бедствия выше слова, и страдания выше сил повествователя! — Бойницей дьявола было место этого лика; здесь расположился он станом и в нем поставил своих оруженосцев; здесь были — воинство лжи, защитники обмана, бесовские полчища, легионы нечистых духов. А если нужно употребить языческие наименования — здесь наступало на Церковь лукавое воинство бесов — Эриний; ибо так вынужден назвать тех жен, которые оказались неестественно мужественными на зло. Одна была Иезавель во дни Илии, которая жаждала крови Пророков Господних; и боговдохновенное бытописание выставляет ее на позор для того, думаю, чтобы в памятований необузданной жены находили урок для жизни все, живущие после Иезавели. А ныне многие Иезавели прозябли вдруг из земли, как вредное зелье, и избытком злобы своей превзошли упоминаемую в Писании. Если не веришь слову, взгляни на историю. Та изнеженному Ахааву доставила Навуфеев виноградник, чтоб сделать из него сад, место увеселения, женскую забаву; а эти старались совершенно уничтожить живой виноградник Божий, имею в виду Церковь, и сами приводили в исполнение злое дело.
Какой найду пример для слова? Какое придумаю изображение для этого злонравия? Видел я подобную картину на отбеленной стене; поддержите грудь мою, воздымающуюся при воспоминании бедствий, или, лучше сказать, сами поскорбите со мной о перенесенных несчастьях, потому что пересказываю не чужие, но собственные наши злострадания! Какая же это картина, которую уподобляю описываемому событию? — Она представляла безобразную пляску женщин, из которых каждая имела свое искривленное положение (в мифологии такие женщины называются менадами). Волосы развевались ветром, взоры изъявляли неистовство, в руках были факелы, и от движения их все тело казалось в огне, благоприличием одежды стеснялось только дыхание в грудях, ноги едва касались земли и как бы висели на воздухе, ни одно из движений не выражало благопристойной стыдливости. Среди пляшущей толпы находилось изображение мужчины, но это было вместе с тем что-то женское, по виду неопределенное в рассуждении пола, образец изнеженности, нечто среднее между мужчиной и женщиной. Представленный был в состоянии расслабления, как бы в усыплении или в упоении, лежал небрежно на роскошной колеснице, которую по хороводу менад возили звери, и на него обильно лилось из чаши вино. Это изображение окружали какие-то неумолкающие чудовища с косматыми лицами, которые скакали около него на козьих ногах.
То же надобно сказать и об этой ночи. Женщины, известные только тем, что обесславили род свой, к общему унижению пола поругали обычное благочиние жен, — торжественно ходили теперь по всему городу, в лице своем выставляя на позор обезображенную природу, вместо щитов вооруживши руки камнями, ища убийства, поражая бесстыдными своими взорами. И когда вступили в Божию ограду, они возвели на священную кафедру своего Корибанта. Потом началось пьянство, потекло вино, явились даже из пустынь и Паны. Представь при этом ночь, смешанное общество и все то, о чем Апостол запрещает даже говорить, сказав: «Ибо о том, что они делают тайно, стыдно и говорить (Ефес. 5,12). Ибо кто подробно опишет огонь, камни, убийства, раны? Кто изобразит усилия, с каковыми старались искоренять служителей святых домов? Кто опишет, как среди города до смерти били палками одного ревнителя истины, и только предполагаемое совершение убийства остановило действительное убийство?
Но не знаю, как слово мое, задержавшись на земных повествованиях, удалилось от приличного обстоятельствам наслаждения. Поэтому и должны мы возвратиться к тому же, с чего начали, чтоб осолившийся слух омыть сладким, легкопьющимся словом. Ибо сказано: в дни веселья бывает забвение о несчастье (Сир. 11,25). Итак, опять возвращаюсь к тому же слову. Исчезла эта ночь и мгла, при чистом благоведрии лучи мира озаряют светом истины. А потому из оград Божиих изринуто все зловонное и мерзкое, на место же этого в дома благочестивых вошло веселье. И для веселья ни в чем нет недостатка, ни в пирующих, ни в предлагающих пиршество, трапеза наполнена добрыми яствами.
СЛОВО 36. О себе самом и к говорившим, что Св. Григорий желает Константинопольского престола
Дивлюсь! что располагает вас настолько к словам моим? Отчего берет над вами такую силу моя речь, речь чужеземца, может быть слабая и не имеющая никакой привлекательности? Даже кажется, что у вас такое же ко мне притяжение, какое у железа к магниту, потому что вы держитесь на мне, держась и каждый взаимно друг за друга, и все за Бога, из Которого и в Котором все (Рим. 11,36). Подлинно, это чудная цепь, и ее сплетает Дух Святой, связуя неразрывными узами!
А если спросите с причине, то, насколько сознаю сам себя, не вижу в себе преимущественной перед другими мудрости, разве иной примет за мудрость то самое, что признаю себя и не мудрым, и не близким к истинной и первоначальной Мудрости; как думать о себе весьма нужно нынешним мудрецам, потому что всего легче обманывать самого себя и, надмеваясь пустой славой, почитать себя чем-то, будучи ничем. Не я первый проповедал вам учение Православия, за которое вы всего крепче держитесь. Я шел по чужим следам и (сказать правду) по следам вашим. Ибо вы ученики знаменитого Александра, великого поборника и проповедника Троицы, который и словом, и делом искоренял нечестие, и помните ту апостольскую молитву, которая начальника нечестия поразила в месте, достойном нечистого этого языка, чтобы за поругание наказан он был поруганием и за неправедную смерть обольщенных им душ опозорен был праведно постигшей смертью. Итак, мы не новый открыли вам источник, подобный тому, какой показал Моисей в безводном месте спасаемым из Египта (Исх. 17,6), но раскопали закрытый и засыпанный землей, подражая рабам Исаака великого, которые не только копали новые колодцы воды живой, но и очищали заваленные филистимлянами (Быт. 26,16).
С другой стороны, я не из числа краснословов, не имею приятности в обхождении, не умею похищать благосклонность ласкательством, к чему способных много вижу между вызывающимися ныне священствовать. Эти люди и наше благочестие, которое просто и чуждо искусственности, обратили в искусственное и в какой-то новый род управления, перенесенный с торжищ во святилище и с зрелищ в недоступное взорам многих тайноводство; так что у нас (если должно выразиться смелее) два позорища, и между ними то единственно различие, что одно открыто для всех, а другое для некоторых; на одном возбуждается смех, на другом уважение; одно называется зрелищным, а другое духовным. Свидетели вы и Бог, говорит божественный Апостол (1 Сол. 2,10), что мы не принадлежим к этой части, напротив, таковы, что скорее можно обвинить нас в грубости и незнании светских приличий, нежели в ласкательстве и раболепстве, даже и к тем, которые весьма к нам привержены, оказываемся иногда суровыми, как скоро они поступают в чем-нибудь, по нашему мнению, незаконно. И это доказало недавнее со мной событие, когда вы, народ, кипя ревностью и гневом, несмотря на мой вопль и слезы, возвели меня на этот престол, который не знаю как и назвать, мучительским или первосвятительским, — возвели, из любви нарушив закон. При этом случае настолько огорчил я некоторых из самых ревностных, что они оставили меня и любовь переменили во вражду. Ибо менее смотрю на то, чем можно угодить, нежели на то, чем можно доставить пользу.
Поэтому какая же причина такой любви ко мне и к моим словам? Хотите ли сами открыть и объяснить ее, сделать известной вашу ко мне любовь, или угодно вам, чтоб изложил это я, которого и в других случаях охотно приемлете истолкователем? Насколько заключаю по вашему молчанию, вы мне предоставляете слово. Итак, слушайте и смотрите, худой ли я отгадчик в подобных делах.
Во-первых, мне представляется, что, так как вы сами призвали меня, то и поддерживаете собственным судом, а потому и бережете меня, как свою добычу. И это точно в природе нашей, чтобы любить все собственное, имение ли то, или порождение, или слово, и чтобы питать искреннее благорасположение к своим произведениям. Во-вторых, особенно уважаете во мне то, что я не дерзок, не нагл, не держу себя позрелищному и напыщенно, но уступчив, скромен, даже в обществе как бы ни с кем не имею общения, и живу отшельником, короче же сказать: веду себя любомудренно, и любомудрие мое не искусственное и ловко выисканное, но просто и духовно содержимое. Ибо не для того укрываюсь, чтобы искали меня и чтобы сочли достойным большей чести, с какой мыслью иные открывают ненадолго красоты и потом прячут, но чтобы своим безмолвием доказать, насколько избегаю председательства и не домогаюсь таких почестей. В-третьих, вы видите, сколько терплю я от внешних врагов и домашних наветов, когда скажу с Даниилом, вышло беззаконие из Вавилона от старейшин-судей, которые собирались судить Израиля (Дан. 13,41). Вы жалуетесь и негодуете на это, не можете ничем помочь притесненному, и вместо всего приносите мне в дар одно сожаление. А жалость в соединении со стыдом произвела любовь. Вот тайна вашего ко мне уважения! А поскольку нападают на меня за мои слова, за этот обильный и тем возбуждающий зависть язык, который сперва обучили мы светской словесности, а потом облагородили Божиим словом, и горькую Мерру усладили древом жизни (Исх. 15,2 5), то вы дали в себе место чувствованиям, достойным людей благородных, и любите во мне то самое, за что подвергаюсь нападениям.
Почему же не возлюбил я учености безгласной, сухой и пресмыкающейся по земле? Почему, видя многих довольствующихся и такой ученостью, я посвятил себя любомудрию чуждому и иноземному, обратился к выражениям спорным, когда надлежало смело бежать от всяких рассуждений и верой назвать такое отречение от разума, которое бы (уверяю в этом) и я сам возлюбил, будучи рыбаком (что также для многих составляет готовый предлог к извинению невежества), если бы моим словам была сила чудотворений? О, когда бы истребилась между людьми зависть, эта язва для одержимых ею, этот яд для страждущих от нее, эта одна из самых несправедливых и вместе справедливых страстей, — страсть несправедливая, потому что возмущает покой всех добрых, и справедливая, потому что сушит питающих ее! Ибо не буду желать зла тем, которые вначале хвалили меня. Они не знали, какой будет конец этих похвал; иначе, может быть, присоединили бы к похвалам и порицания, чтобы поставить преграду зависти.
Зависть омрачила и ангела, падшего от превозношения. Будучи божествен, он не утерпел, чтобы не признать себя богом, и изринул из рая Адама, овладев им посредством сластолюбия и жены (Быт. 3,23), ибо уверил его, что древо познания запрещено ему на время из зависти, чтобы не стал он богом. Зависть сделала братоубийцей и Каина, который не стерпел того, что другая жертва была святее его жертвы. Зависть и злочестивый мир покрыла водами, и содомлян потопила огнем. Зависть поглотила землею Дафана и Авирона, возмутившихся против Моисея (Числ. 16,32), и поразила проказой Мариам, возроптавшую только на брата (Числ. 12,10). Зависть обагрила землю кровью Пророков и через жен поколебала премудрого Соломона. Зависть и из Иуды сделала предателя, обольстившего немногим числом сребреников и заслужившего удивление; она произвела и Ирода — детоубийцу, и Пилата — Христоубийцу. Зависть унизила и рассеяла Израиля, который и доныне не восстал от греха этого. Зависть восставила нам и этого богоотступного мучителя, от которого теперь еще остаются угли, хотя избегли мы пламени. Зависть рассекло и прекрасное тело Церкви, разделив на разные и противоборствующие скопища. Зависть восставила у нас и Иеровоама — этого служителя греха, и налагает узы на язык. Он не терпит воссиявшей Троицы, Которая озаряет нас всецелым Божеством и истинных Своих проповедников делает для вас досточестными.
Не представляется ли вам, что я пустословлю, предлагая свои гадания? Или живописующее слово весьма верно изобразило причины любви? Что касается этой любви, я так понимаю дело. Но поскольку вижу, что некоторые огорчаются оскорблениями и мое несчастье считают собственным несчастьем, то полюбомудрствуем кратко и об этом.
Если бы для каких-нибудь человеческих и ничтожных замыслов или для получения этой кафедры, и вначале предстал я перед вами с этой сединой и с этими членами, согбенными от времени и болезни, и теперь бы переносил столько бесчестий, то мне было бы стыдно неба и земли (которых привыкли брать в свидетели древние); стыдно было бы этой кафедры, этого священного собрания, этого святого и недавно соединенного народа, против которого такое ополчение лукавых сил, чтобы он, начавший уже образовываться по Христе, разрушен был до своего составления и умерщвлен до рождения. Мне стыдно было бы моих подвигов и трудов, и этой власяной одежды, и пустыни, и уединения, с которым я свыкся, и беззаботной жизни, и малоценной трапезы, которая немного разве дороже была трапезы птиц небесных. Но пусть иные скажут обо мне правду, будто бы пожелал я чужой жены, тогда как не захотел иметь своей! Пусть возьмут предо мной преимущество и гаваониты, которых (насколько знаю) не примет Дух Святой в дровосеки и водоносы (Иис. Нав. 9,27), пока будут приступать к святилищу с такими пятнами в жизни и учении! Но если пришел я сюда защитить учение, оказать посильную помощь Церкви до сих пор вдовствующей и безмужной, быть как бы наместником и попечителем, чтоб уневестить ее другому, как скоро окажется кто достойным этой красоты, и принести этой царице богатейшее вино добродетели; в таком случае чего я достоин, похвалы ли за усердие или упреков по одному подозрению, потому что меня судят, соображаясь со страстями других? Поэтому, если застигнутому бурей кораблю, или осажденному городу, или пожираемому пламенем дому подаем помощь, спеша на лодках, или с воинством, или с огнегасительными снарядами, ты, добрейший, без сомнения назовешь нас или морскими разбойниками, или желающими овладеть городом и домом, а не помощниками и защитниками.
Но скажешь: не так думают о тебе многие. Какая нужда в этом мне, для которого быть, а не казаться, дороже всего, лучше же сказать, составляет все? То, что я сам в себе таков, или осудит меня, или оправдает, сделает несчастным, или блаженным, а то, каким я кажусь, ничего для меня не значит, равно как и чужое сновидение. Ты говоришь, любезный: не таким представляешься для многих. Но земля представляется ли неподвижной тем, у которых кружится голова? Пьяным кажется ли, что трезвые трезвы, а не на голове ходят и не вертятся? Не думают ли иногда больные и потерявшие вкус, что и мед горек? Но не таковы вещи сами по себе, хотя и такими кажутся для страждущих. Поэтому докажи сперва, что так думают о нас люди, находящиеся в здравом состоянии; и потом советуй нам перемениться, или осуждай, если не слушаемся, но остаемся при своем суждении. Не таким кажусь для многих, но таким кажусь для Бога, и не кажусь, но весь открыт перед Тем, Который все знает до рождения люд ей, создав сердца наши, вникает во все дела (Пс. 32,15), движения и помышления наши, и на совершаемое по иным; от Которого ничто существующее не сокрыто и скрыться не может, Который иначе смотрит на наше дело, нежели как смотрят люди. Ибо человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце (1 Цар. 16,7). Так, слышишь, говорит Писание, и веруй. И имеющему ум должно помышлять более о Боге, нежели о совокупном мнении всех прочих. Если и из людей имеешь двоих советников в одном деле, и один смышленее, а другой малознающ, то окажешь ли благоразумие, если, оставив более смышленого, последуешь совету малознающего? И Ровоам не похвален за то, что, презрев совет старцев, исполнил мнение юных (3 Цар. 12,13.14). Сравнивая же Бога с людьми, ужели предпочтешь мнения человеческие? Конечно, нет, если послушаешь меня и сам рассудишь внимательнее.
Но мы стыдимся, скажешь, сделанных тебе оскорблений. А мне стыдно за вас, что стыдитесь этого. Если терпим это справедливо, то нам самим более стыдиться должно, и стыдиться не столько потому, что нас бесчестят, сколько потому, что достойны мы бесчестия. Если же терпим несправедливо, то виновны в этом оскорбляющие нас, и потому о них должно больше скорбеть, нежели о нас; ибо они терпят зло. Если я худ, а ты почитаешь меня добрым; что мне после этого делать? Сделаться ли еще хуже, чтобы больше угодить тебе? Я не пожелал бы себе этого. Равным образом, если стою прямо, а тебе кажется, что падаю, ужели мне для тебя оставить прямое положение? Я живу не больше для тебя, чем и для себя, и во всем имею советниками разум и Божий оправдания, которые часто обличают меня, хотя и никто не обвиняет, а иногда оправдывают, хотя многие осуждают. И невозможно убежать от этого одного — от внутреннего в нас самих судилища, на которое одно взирая, можно идти прямым путем. А что до мнения других; если оно за нас (скажу несколько и по-человечески), примем его; если же против вас, дадим ему дорогу, и из того, что мы действительно, ничего не убавим для того, чтобы сделать нечто напоказ.
Так и должно быть. Кто упражняется в добре из каких-нибудь интересов, тот не тверд в добродетели, ибо цель изменится, и он оставит доброе дело, подобно как плывущий для прибыли не продолжает плавания, если не видит прибыли. Но кто чтит и любит добро ради самого добра, тот, поскольку любит нечто постоянное и расположение к добру имеет постоянное, так что, ощущая в себе нечто свойственное Богу, может сказать о себе сказанное самим Богом: я один и тот же и не изменяюсь (Мал. 3,6). А потому он не будет превращаться, принимать разные виды, сообразно с обстоятельствами и делами, делаться то тем, то иным, менять цвета, подобно как полип принимает цвет камня, к которому он пристал, но всегда пребывает один и тот же — непоколебим среди колебаний, несовратим среди превратностей, и, как представляю себе, это скала, которая при ударах ветров и волн стоит незыблемо и сокрушает все, ударяющееся о нее. Но об этом довольно, ибо не имею времени препираться на словах, и ранее сказанное, может быть, превышает уже меру.
Теперь к вам у меня слово, паства моя! Вы стали для меня, говорит Павел, надежда, и радость, и венец похвалы (1 Сол. 2,19.20). Вы оправдание мое перед истязующими меня. Как зодчим и живописцам, когда требуют у них отчета, довольно указать на свои постройки и картины, чтобы освободиться от всяких хлопот, потому что дело говорит сильнее слова, так и я, указав на вас, отражу все злословия. Чем же отражу? Во-первых, тем, если вы сохраняете неуклонное и твердое исповедание Отца, Сына и Св. Духа, ничего не прибавляя, не убавляя и не умаляя в едином Божестве (потому что уничиженное в Нем делается уничижением целого); а тех, которые иначе мыслят и говорят, уничтожают или разграничивают Единое предположением постепенности естеств, гоните от себя как язву для Церкви и яд для истины, впрочем, без ненависти, а только сожалея об их падении. Во-вторых, тем, если представите жизнь сообразную с правым учением, так что и не только в добродетели, но и в другом не будете иметь недостатка.
Цари! Уважьте свою порфиру (ибо наше слово дает законы и законодателям), познайте, сколь важно вверенное вам и сколь великое в рассуждении вас совершается таинство. Целый мир под вашей рукой, сдерживаемый небольшим венцом и короткой мантией. Горнее принадлежит единому Богу, а дольнее и вам, будьте (скажу смелое слово) богами для своих подданных. Сказано (и мы веруем), что сердце царя в руке Господа (Притч. 21,1). В этом должна состоять сила ваша, а не в золоте и не в полчищах.
Приближенные к царским дворам и престолам! Не очень превозноситесь своей властью и не почитайте бессмертным того, что не бессмертно. Будьте верны Царям, первоначально же Богу, а ради Него и тем, которым вы вручены и преданы. Гордящиеся благородством! Облагораживайте нравы, или скажу нечто, хотя неприятное, однако же благородное: тогда ваше благородство было бы подлинно самое благородное, когда бы в родословных книгах не писались и неблагородные люди. Мудрецы и любомудрцы, почтенные по бороде и плащу, софисты и грамматики, искатели народных рукоплесканий! Не знаю, за что назвать мудрыми, не содержащих первого учения. Богатые! Послушайте сказавшего: когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца (Пс. 61,11); знайте, что полагаетесь на вещь непрочную. Надобно облегчить корабль, чтобы легче было плыть. Может быть, отнимешь что-нибудь и у врага тем, что к нему перейдет твое имущество. Питающиеся роскошно! Отнимите что-нибудь у чрева и дайте духу. Нищий близ тебя; окажи помощь от болезни, излей на него что-нибудь от избытков. Для чего и тебе страдать от несварения, а ему от голода; тебе — головной болью от вина, и ему — водяной болезнью; тебе чувствовать обременение от пресыщения, и ему изнемогать от недуга? Не презирай своего Лазаря здесь, чтобы он не сделал тебя тамошним богачом (Лук. 16,19—31).
Граждане великого города, непосредственно первые после граждан первого в мире города, или даже не уступающие им! Окажитесь первыми не в пороках, но в добродетели, не в распутстве, но в благочинии. Стыдно господствовать над городами и уступать над собой победу сладострастию, или в ином соблюдать целомудрие, а к конским ристалищам, зрелищам, сцене и псовой охоте иметь такую бешеную страсть, что в этом одном поставлять всю жизнь, и первому из городов, которому всего приличнее было бы служить для других примером всего доброго, стать городом играющих. О, если бы вы отринули это, сделались Божиим градом, живо написанными на руках Господних, и светлые светло предстали вместе с нами Великому Градозиждителю! Сие в заключение благовествую вам о самом Христе, Господе нашем, Которому слава, честь, держава вовеки. Аминь.
СЛОВО 37. На евангельские слова: «Когда окончил Иисус слова сии…» и проч. (Матф. 19,1)
Иисус, избрав сперва рыбаков, Сам потом закидывает сети и меняет места одно за другим. Для чего же? Не для того только, чтобы Своим пришествием больше приобретать боголюбцев, но, как думаю, и для того, чтобы освятить большее число мест. Он делается для Иудеев Иудеем, чтобы приобресть Иудеев, для подзаконных подзаконным, чтобы искупить подзаконных, для немощных немощным, чтобы спасти немощных. Он делается всем для всех, чтобы всех приобрести. Но что говорю: всем для всех? Чего Павел не захотел о себе сказать, то, как нахожу, понес на Себе Спаситель. Ибо Он не только делается иудеем, не только принимает на Себя всякие неприличные для Него и унизительные наименования, но, что всего неприличнее, называется даже грехом (2 Кор. 5, 21) и клятвой (Гал. 3, 13). Хотя не таков Он на самом деле, однако же именуется. Ибо как быть грехом Тому, Кто освобождает и нас от греха? Как быть клятвой Тому, Кто искупает и нас от проклятия Закона? Но Он именуется так, чтобы и до этой степени показать Свое смирение, а тем нас научить смирению, которое ведет на высоту. Итак, Он делается, как сказал я, рыбаком, ко всем снисходит, закидывает сети, все терпит, чтобы только извлечь из глубины рыбу, то есть человека, плавающего в непостоянных и соленых волнах жизни.
Для этого и теперь окончил слова сии, вышел из Галилеи и пришел в пределы Иудейские, Заиорданской стороною (ст. 1). Приходит в Галилею, — и это во благо, чтобы народ, сидящий во тьме, увидел свет великий (Матф. 4,16). Переходит в Иудею, чтобы убедились восстать от буквы и последовать духу. То учит на горе, то беседует на равнинах, то сходит в корабль, то запрещает бурям, иногда и сон вкушает, чтобы и сон благословить, иногда утруждается, чтобы и труд освятить, иногда и плачет, чтобы и слезы сделать похвальными. Переходит с места на место Невмещаемый никаким местом, Безлетный, Бестелесный, Необъемлемый, Который один и тот же и был, и начинает бытие, был превыше времени и приходит, подчиняясь времени, был невидим и делается видимым. Вначале был, у Бога был, и Бог был; третий был, самим числом подтверждаемое, Тот, Который был, истощил, а то, чем не был, воспринял, не составив через это двоих, но благоволив из двух сделаться Единым, потому что Бог есть то и другое, и принявшее и принятое, два естества, воедино стекшиеся, но не два Сына (да не бесчестится ложным толкованием это сорастворение!). Так велик Он! — Но что со мной? Опять ниспадаю до выражений человеческих. Ибо как можно назвать простое таковым? И не количеством велик? Но простите слову — орудию малому; я говорю о Высочайшем! Великий и Долготерпеливый — Естество неописуемое и бестелесное, потерпит и то, что говорим о Нем, как о теле, и употребляем изречения, далеко не соответствующие истине. Ибо, если Он принял плоть, то не погнушается и подобным словом.
За Ним последовало много людей, и Он исцелил их там (ст. 2), где была обширная пустыня. Если бы Он пребывал на своей высоте, если бы не снизошел к немощи, если бы остался тем, кем был, соблюдая Себя неприступным и непостижимым, то, может быть, немногие бы последовали за Ним, даже, не знаю, последовали ли бы и немногие; разве один Моисей, и тот настолько, чтобы едва увидеть Бога сзади. Ибо, хотя и расторг Моисей облако, когда был вне телесной тяжести, и привел в бездействие чувства; но тонкость и бестелесность Божию (или, не знаю, как иначе назвал бы это другой) мог ли видеть он, все еще будучи телом и проникая чувственными очами? Но поскольку Бог нас ради истощается и нисходит (под истощанием же понимаю истощание как ослабление и умаление славы), то и делается через это постижимым. Извините меня, что опять останавливаюсь и впадаю в человеческую немощь, исполняюсь гневом и скорбью за моего Христа (разделите и вы мои чувства!), когда вижу, что бесчестят Христа моего за то самое, за что наиболее чтить Его требовала справедливость. Скажи мне: потому ли Он веществен, что смирился ради тебя? Потому ли Он — тварь, что печется о твари? Потому ли под временем, что посещает находящихся под временем? Впрочем, Он все терпит, все переносит. И что удивительного? Он понес побои, потерпел оплевывания, вкусил желчь за мое вкушение. Терпит и ныне побиение камнями не только от наветующих, но даже от нас, которые почитаем себя благочестивыми. Ибо, рассуждая о бестелесном, употреблять наименования, свойственные телесному, значит, может быть, то же, что клеветать, то же, что побивать камнями, но, повторяю, да будет дано извинение нашей немощи! Мы не произвольно мечем камни, но потому что не можем выразиться иначе, употребляем слова, какие имеем. Ты именуешься Словом и превыше слова, Ты превыше света и называешься светом, именуешься огнем, не потому что подлежишь чувствам, но потому что очищаешь легкое и негодное вещество! Называешься мечом, потому что отсекаешь худое от доброго; лопатой, потому что очищаешь гумно и, отбрасывая все пустое и легкое, одно полновесное влагаешь в горние житницы, секирой, потому что после долготерпения срубаешь бесплодную смоковницу, потому что истребляешь самые корни зла, дверью, по причине ввождения; путем, потому что мы шествуем прямо; агнцем, потому что Ты жертва; Первосвященником, потому что приносишь в жертву тело; Сыном, потому что Ты от Отца! Опять привожу в движение языки злоречивые; опять неистовствуют некоторые против Христа или, лучше сказать, против меня, который удостоен быть проповедником Слова; делаюсь, как Иоанн, гласом вопиющего в пустыне — в пустыне некогда безводной, но ныне весьма населенной. Впрочем, как сказал я (возвращаюсь к моему слову), за Ним последовало много людей; потому что Он снисходит к нашим немощам. Что же потом? Сказано: И приступили к Нему фарисее, и искушая Его, говорили Ему: по всякой ли причине позволительно человеку разводиться с женою своею (ст. 3)? Опять фарисеи искушают, опять читающие Закон не понимают закона, опять толкователи Закона имеют нужду в новых наставниках! Недовольно было саддукеев, искушающих о воскресении, законников, вопрошающих о совершенстве, иродиан — о кинсоне, и других — о власти: некто еще и о браке спрашивает Неискушаемого, спрашивает Того, Кто Сам Творец супружества. Кто от первой Причины создал весь этот род человеческий.
Он сказал им в ответ: не читали ли вы, что Сотворивши вначале мужчину и женщину сотворил их (ст. 4) ? Он знал, какие вопросы решать и при каких заграждать уста вопрошающих. Когда спрашивают Его, какою властью ты это делаешь (Лук. 20, 2), тогда, по причине крайнего невежества вопрошавших, Сам вопрошает: крещение Иоанново с небес было, или от человеков (4) ? И обоюдной невозможностью дать ответ связывает вопрошающих. Поэтому и мы, подражая Христу, можем иногда заграждать уста любопытным совопросникам и их неуместные вопросы решать вопросами же, еще более неуместными. Ибо мы и сами мудры на пустое (если можно иногда похвалиться делами неразумия). Но когда Христос видит, что вопрос требует рассуждения, тогда вопрошающих не удостаивает мудрых ответов. Он говорит: вопрос, предложенный тобой, показывает в тебе уважение к целомудрию и требует снисходительного ответа. А касательно целомудрия, как вижу, многие имеют неправильное понятие, да и закон у них не равен и не правилен. Ибо почему закон обуздал женский пол, а мужскому дал свободу, и жена, злоумыслившая против ложа мужнего, прелюбодействует, и подвергается за то строгому преследованию законов, а муж, прелюбодействующий с женой, не подлежит ответственности? Я не принимаю такого законодательства, не одобряю обычая. Мужья были законодателями, потому и закон обращен против жен, потому и детей отдали под власть отцов, а слабейший пол оставлен в пренебрежении. Напротив, Бог установил не так, но почитай отца твоего и мать твою (Исх. 20,12) — вот первая заповедь, соединенная с обещаниями: тебе будет хорошо, и кто злословит отца своего или свою мать, того должно смерти предать (Исх. 21,16). Видишь, равно и доброе почтил, и злое наказал. Еще: благословение отца утверждает домы детей, а клятва матери разрушает до основания (Сир. 3,9). Видите, как равно законодательство. Один Творец мужа и жены, одна плоть — оба они — один образ, один для них закон, одна смерть, одно воскресение, одинаково рождаемся от мужа и жены, один долг обязаны воздавать дети родителям. Как же ты требуешь целомудрия, а сам не соблюдаешь? взыскиваешь, чего не дал? Почему, будучи сам плоть такого же достоинства, не равно законополагаешь? Если ты обращаешь внимание на худшее, то жена согрешила, согрешил и Адам, змий прельстил обоих, не оказался один слабее, а другой крепче. Но возьми во внимание лучшее. Обоих спасает Христос страданиями. За мужа стал Он плотью, но также и за жену. За мужа умер, и жена смертью спасается. Христос от семени Давидова именуется (чем, может быть думаешь, почтен муж), но и от Девы рождается, —это уже честь женам!
И будут два, сказано, одной плотью (5), а единая плоть да имеет и одинаковую честь. Павел же внушает целомудрие и примером. Каким примером и как? Тайна эта велика; я говорю по отношению к Христу и к Церкви (Еф. 5,32). Хорошо жене — почитать Христа в лице мужа, хорошо и мужу — не бесчестить Церковь в лице жены. Жена, говорит он, да убоится мужа своего, потому что боится и Христа, но и муж да любит свою жену, потому что и Христос любит Церковь. Вникнем в слова эти с большим тщанием. Сбивание молока производит масло (Притч. 30,33), исследуй, и, может быть, найдешь в них нечто более питательное. Мне кажется, что здесь слово Божие не одобряет двоеженства, ибо если два Христа, то два и мужа, две и жены, а если один Христос, одна глава Церкви, то и плоть одна, а всякая другая да будет отринута. А если удерживает от второго брака, то что сказать о третьем? Первый есть закон, второй — снисхождение, третий — беззаконие. А кто преступает и этот предел, тот подобен свинье и немного имеет примеров такого срама. Хотя Закон дает развод по всякой вине, но Христос — не по всякой вине, а позволяет только разлучаться с прелюбодейкой, все же прочее повелевает переносить любомудренно, и прелюбодейку отлучает потому, что она повреждает род. Касательно же всего прочего будем терпеливы и любомудренны, или, лучше сказать, будьте терпеливы и любомудренны — вы, принявшие на себя иго брака. Видишь ли, что жена приукрасилась или подкрасилась, — сотри; или у нее язык весьма дерзкий — уцеломудрь; или смех неблагопристойный, — сделай скромным; или замечаешь неумеренность в расходах и в питье — ограничь; или неблаговременные выходы из дома, — положи преграду; или рассеянный взор, — исправь, но не отсекай, не отлучай от себя поспешно, ибо неизвестно, кто подвергается опасности, отлучающий или отлучаемый. Источники твои, сказано, пусть будут принадлежать тебе одному, а не чужим с тобою; любезной ланью и прекрасной серной услаждайся постоянно (Притч. 5,17— 19). Итак, не будь рекой чуждой и не старайся нравиться другим больше, нежели жене своей. А если стремишься в иное место, то и члену своему поставляешь в закон бесстыдство. Так учит Спаситель. Что же фарисеи? Жестоко им кажется слово, так как и все доброе не нравилось, и не нравится, и тогдашним и нынешним фарисеям. Ибо Фарисеем делает не происхождение только, но и образ жизни, так ассириянином и египтянином почитаю всякого, кто произволением своим ставит себя с ними в один ряд. Что же фарисеи? Говорят: «Если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться» (ст. 10). Теперь только узнаешь ты, фарисей, что лучше не жениться? А прежде не знал, когда видел вдовство, и сиротство, и безвременную смерть, и рукоплескания, сменяемые плачем, и гробы подле брачных чертогов, и бесчадие, и несчастия от детей, и неразрешившееся рождение, и детей, лишающихся матери при самом рождении, наконец все, что бывает при этом и смешного и горестного, потому что можно здесь сказать и то и другое. Лучше жениться, и я на это согласен, ибо брак будет честен и ложе непорочно (Евр. 13,4), но лучше для умеренных, а не для ненасытных, не для тех, которые хотят оказывать плоти более уважения, чем должно. Когда брак есть собственно брак и супружеский союз, и желание оставить после себе детей, тогда брак хорош, ибо умножает число благоугождающих Богу. Но когда он разжигает грубую плоть, обкладывает ее тернием и делается как бы путем к пороку, тогда и я скажу: лучше не жениться. Брак — доброе дело, но не могу сказать, чтобы он был выше непорочности. Ибо непорочность не признавалось бы чем-то высоким, если бы не было из лучшего лучшим. Да не огорчаются этим носящие узы брака! Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам!(Деян. 5,29). Напротив, девы и жены, соединитесь вместе, составьте единое в Господе и служите друг другу украшением! Не было бы и безбрачных, если бы не было брака, ибо откуда бы явился в свет и девственник? Не был бы брак честен, если бы Богу и жизни не плодоприносил девственников. Почитай и ты мать свою, от которой происходишь; почитай и ты произошедшую от матери и мать, хотя она и не мать, но невеста Христова. Красота видимая не сокрыта, а незримая видима Богу, вся слава дщери царя внутри; одежда ее шита золотом (Пс. 44, 14), то есть и делами, и созерцанием. И вступившая в брак да принадлежит Христу, и дева да будет всецело Христова! Одна да не прилепляется совершенно к миру, другая да не будет вовсе от мира! Что замужней принадлежит частью, то деве принадлежит всецело. Ты избрала жизнь ангельскую, стала в чин безбрачных, не ниспадай же в плотское, не ниспадай в вещественное, не сочетайся с веществом, тогда как ведешь жизнь безбрачную. Блудный взор не убережет целомудрия; блудный язык вступает в общение с лукавым, ноги, идущие бесчинно, обличают болезнь или приводятся в движение болезнью. Да будет девственной и мысль, да не кружится, да не блуждает, да не носит в себе образов того, что лукаво (такой образ есть уже часть любодейства), да не созидает в душе ненавистных кумиров!
Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано (ст. 11). Видите ли высоту этой добродетели? Она оказывается едва удобовместимой. Да и не выше ли плоти — рожденному от плоти не рождать в плоть? Не ангельское ли свойство — душе, связанной с плотью, жить не по плоти и быть выше самой природы? Плоть связала ее с миром, а разум возвел к Богу; плоть обременила, а разум окрылил; плоть заключила в узы, а любовь разрешила их. Всей душой стремись, дева, к Богу! Один и тот же закон даю мужам и женам. Не представляй себе благом всего того, что кажется благом для многих, — ни рода, ни богатства, ни престола, ни господства, ни красоты, поставляемой в доброцветности и стройности членов — этого игралища времени и болезней! Если ты всю силу любви истощила перед Богом, если не два у тебя предмета любви, то есть и скоропреходящее и постоянное, и видимое и невидимое; то уязвлена ли ты столько избранной стрелой, и познала ли красоту Жениха, чтоб могла сказать словами брачного описания и брачной песни: Ты сладость, и Весь желание (Песн. 5, 16)? Видите в свинцовых трубах заключенные потоки, как они, при сильном стеснении и устремлении к одному месту, до того часто отступают от естественного свойства воды, что, давимые непрестанно сзади, устремляются вверх: так и ты, если сосредоточишь любовь и всецело соединишься со Христом, то будешь стремиться горе, а не падать долу и не разливаться. Ты вся пребудешь Христова, пока наконец увидишь и Самого Христа, жениха твоего. Храни себя неприступной и в слове, и в деле, и в жизни, и в помыслах, и в движениях сердечных; ибо лукавый отовсюду пытает и все высматривает, где низложить, где уязвить тебя, если найдет что незащищенным и открытым для удара. Чем более видит в тебе чистоты, тем больше усиливается осквернить; потому что пятна виднее на чистой одежде. Да не привлекают взор — взора, смех — смеха, короткость обхождения — ночных сходбищ, а ночь — погибели! Ибо понемногу отъемлемое и похищаемое, хотя в настоящем производит ущерб неощутимый, однако же впоследствии совершенно уничтожает вещь.
Не все, говорит, вмещают слово сие, но кому дано. Когда слышишь: кому дано, не впадай от этого в ересь, не вводи различных естеств: земных, духовных и средних, ибо некоторые держатся превратных мнений и думают, что одни по самой природе назначены к совершенной погибели, а другие — к спасению, иные же в таком состоянии поставлены, что собственный произвол ведет их к худому или к доброму. И я согласен, что один, в сравнении с другим, имеет больше или меньше способности; но одной способности не достаточно для совершенства, и разум должен возбудить способность, чтобы природа пришла в деятельность, подобно тому, как камень пирит, если ударяют в него железом, сам делается железом. Когда слышишь: кому дано, то добавляй, дано призываемым и имеющим к тому расположение, ибо когда слышим также не от желающего, не от подвивающего, но от милующего Бога (Рим. 9,16), советую тебе подразумевать то же. Поскольку есть люди так высоко думающие о своих заслугах, что все приписывают себе самим, а не Тому, Кто их сотворил и умудрил, — не Подателю благ, то Слово Божие учит таковых, что нужна Божия помощь и для того, чтобы пожелать добра, тем более само избрание должного есть нечто Божественное, дар Божия человеколюбия. Ибо надобно, чтобы дело спасения зависело как от нас, так и от Бога. Поэтому сказано: не от желающего, то есть не от одного хотящего, не от подвизающего только, но и от милующего Бога. Потом, поскольку и само хотение от Бога, то справедливо апостол все приписал Богу. Идешь ли, трудишься ли — всегда имеешь нужду в Дающем венец. Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж его(Пс.12б, 1).3наю, говорит он, что не от легких в беге зависит бег, не от сильных — война, не от ратоборцев — победа, и пристань не во власти искусных пловцев, но от Бога и победу устроить и ладью привести к пристани. И может быть то, что говорится и подразумевается в другом месте, и что пришло мне на мысль по случаю сказанного, нужно присовокупить здесь, чтобы и с вами поделиться моим богатством. Просила мать сынов Заведеевых, страдавшая чадолюбием и не знавшая меры просимого, однако же извиняемая избытком любви и благожеланием, какое должно иметь к детям, потому что нет ничего сердобольнее матери; и я говорю это, чтобы поставить в обязанность — почитать матерей, — итак, просила Иисуса мать сынов Заведеевых, чтобы одному сесть по правую, а другому по левую Его руку. Что же Спаситель? Сперва спрашивает, могут ли пить чашу, которую Сам Он имеет пить? А когда они сказали, что могут, и Спаситель не воспротиворечил этому (ибо знал, что и их та же чаша ведет, или, лучше сказать, приведет к совершенству), тогда что говорит? Чашу испиют, а дать сесть у Меня по правую сторону и полевую — не от меня зависит — говорит Он (Матф. 20,23), но кому дано. Итак, ничего не значат ни владычественный ум, ни труд, ни слово, ни любомудрие, ни пост, ни бдение, ни возлежание на голой земле, ни источаемые потоки слез? Все это ничего не значит? Но по какому-то предызбранию и Иеремия освящается, и иные отделяются еще во утробе материнской? Боюсь, чтобы не присоединилась к этому нелепая мысль, будто бы душа имела другую жизнь, а потом уже соединена с этим телом, и за тамошнюю жизнь одни получают здесь дар пророчества, а другие, жившие там худо, осуждаются. Но поскольку допустить это крайне нелепо и несообразно с учением Церкви (хотя другие и забавляются такими учениями, но нам забавляться подобными толками не безопасно), то и в этом месте к словам кому дано, добавляй, то есть достойным, а то, чтобы стать достойными, не только получили они от Отца, но и сами себе дали.
Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились и пр. (ст. 12). Очень желал бы я сказать о скопцах что-нибудь сильное. Не высоко думайте о себе, скопцы по природе! Может быть, что вы и непроизвольно целомудренны, потому что целомудрие ваше не подвергалось искушению и не доказано опытом. Что сделано доброго по естественному влечению, то не заслуживает одобрения, а что сделано по свободному произволению, то похвально. Какая честь огню, что он жжет? Жечь — природное его свойство. Или воде, что течет вниз? Это свойство дано ей от Творца. Какая честь снегу, что он холоден? Солнцу, что светит? Оно светит и поневоле. Покажи мне, что желаешь добра. А это покажешь, если, будучи плотским, сделаешься духовным, если, увлекаемый долу тяжестью плоти, окрылишься умом, если ты, рожденный низким, окажешься небесным; если ты, связанный плотью, явишься выше плоти. Итак, поскольку не похвально разуметь это об одном телесном, то требую от скопцов чего-то иного. Не прелюбодействуйте в отношении к Божеству! Сочетававшиеся Христу, не бесчестите Христа! Совершившиеся Духом, не делайте Духа равночестным себе! «Если бы я и поныне угождал людям, — говорит Павел, —то не был бы рабом Христовым (Гал. 1,10), если бы служил твари, не назывался бы Христианином. Ибо почему важно название Христианин? Не потому ли, что Христос есть Бог (если только принимаю это наименование не по страсти, как человек, привязанный ко Христу земной любовью)? Хотя и Петра почитаю, однако же не называюсь Петрианином, почитаю и Павла, но никогда еще не назывался Павлианином. Я не согласен заимствовать наименование от человека, будучи сотворен от Бога. Таким образом, если называешься Христианином по тому, что Христа признаешь Богом, то и называйся и будь Христианином и именем, и делом. А если называешься от имени Христова потому, что любишь Христа, то приписываешь Ему не более, как если бы усвоил Ему одно из других названий, какие даются людям по роду занятия или промысла. Видите этих любителей конских ристалищ: они получают название по цвету и по той стороне, на которой становятся. Но вам известны имена эти и без моего напоминания. Если в таком же смысле называешься ты и Христианином, то весьма маловажно твое именование, хотя бы ты и гордился им. А если именуешься в том смысле, что Христа исповедуешь Богом, то докажи делами свое исповедание. Если Бог тварь, то и до сих пор служишь ты твари, а не Творцу. Если Дух Святой тварь, то напрасно ты крестился, и хотя по двум частям ты здоров (лучше же сказать, и по тем не здоров), однако же по одной находишься в крайней опасности. Представь, что Троица есть одна жемчужина, отовсюду имеющая одинаковый вид и равный блеск, если одна какая-нибудь часть этот жемчужины будет повреждена, то утратится вся приятность камня. Когда бесславишь Сына, чтобы почтить Отца, Отец не приемлет твоего чествования. Не прославится Отец бесславием Сына. Если сын мудрый радует отца (Притч. 10,1), то тем более честь сына не будет ли честью и для отца? А если принимаешь и это: не ищи славы в бесчестии отца (Сир. 3,10), то равно и отец не прославится бесславием сына. Если бесчестишь Святого Духа, то и Сын не принимает твоего чествования, ибо хотя Дух и не как Сын от Отца, однако от того же Отца. Или всему воздай честь, или целое обесчести, чтобы по крайней мере показать согласный с самим собой ум. Не принимаю твоего половинчатого благочестия, хочу, чтобы ты всецело был благочестив (и как еще желаю этого! прости движению сердца — болезную и за ненавидящих!). Ты был моим членом, и хотя теперь отсечен, но может быть опять будешь членом, потому и говорю снисходительно. — Вот что для скопцев, чтобы хранили целомудрие в рассуждении Божества; ибо блудом и прелюбодеянием называется не только грех в рассуждении тела, но и всякий грех, особенно же беззаконие в рассуждении Божества. Может быть, спросишь, чем это докажем? Сказано: блудодействовали поступками своими (Пс. 105,39). Здесь видишь и бесстыдное дело блуда. Сказано также: и прелюбодействовала с деревом (Иер. 3, 9). Видишь, что есть и религия (qrhskeia) прелюбодейная. Итак, сохраняя телесное целомудрие, не любодействуй душевно. Не заставляй делать вывод, что ты невольно соблюдаешь целомудрие плотское, потому что не целомудрен в том, в чем имеешь возможность быть блудником. Для чего вы сотворили нечестие выше? Для чего все стремитесь к злу так, что стало уже одно и то же именоваться или скопцом, или нечестивым? Приобщитесь к мужам, рассуждайте наконец, как свойственно мужу. Избегайте женских собраний, к позорному имени не присовокупляйте срамного учения. Угодно ли, чтобы еще продолжил я слово или довольно уже и сказанного? Впрочем, да будут почтены и скопцы последующими словами Христовыми, ибо служат к их похвале.
Ибо есть скопцы, — говорит Христос, — которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами, для царства Небесного. Кто может вместить, да вместит (ст. 12). Мне кажется, что слово, уклоняясь от телесного, посредством телесного изображает высшее, ибо мало, даже, может быть, крайне слабо и не достойно слова было остановить понятие на телесных только скопцах, а мы должны представлять себе нечто достойное духа. Итак, одни кажутся от природы расположенными к добру. Когда говорю: от природы, не унижаю тем желания, но предполагаю то и другое, и наклонность к добру, и волю, которая приводит в действие естественную наклонность. А другие таковы, что их очищает учение, удаляя в них страсти, и их-то понимаю под скопцами, которые оскоплены от людей; когда наставническое слово, отделяя доброе от худого, и, одно устраняя, а другое предписывая (как, например, в заповеди: уклоняйся от зла и делай добро (Пс. 33,15), созидает в них духовное целомудрие. Хвалю и этот род скопцов, даже весьма хвалю как наставников, так и наставляемых, первых за то, что умеют отсекать, а последних за то, что еще лучше переносят отсечение. И есть скопцы, которые сделали сами себя царства Небесного. Иные не имели наставников, но сами для себя сделались похвальными наставниками. Не учила тебя мать, чему должно, не учил отец, ни священник, ни епископ, ни кто-либо другой из тех, кому поручено учить, но ты сам, приведя в действие разум, свободной волей воспламенив искру добра, исказив себя, отсек корень, истребил орудия греха, приобрел такой навык в добродетели, что для тебя стало почти уже невозможным устремляться к злу. Поэтому хвалю и этот род скопцов, даже еще более, нежели другие роды.
Кто может вместить, да вместит. Избери, что угодно: или последуй учителю, или сам для себя будь учителем. Одно только постыдно, если не будут отсечены страсти, а кем бы ни были отсечены, не полагай в том различия. Ибо и наставник есть тварь Божия, и ты от Бога. Хотя наставник предвосхитит у тебя честь, хотя добро будет собственным твоим делом, в обоих случаях оно одинаково добро; отсечем только от себя страсти. Чтобы никакой корень горести, возникнув, не причинил вреда (Евр. 12,15), будем только следовать образу, станем только чтить Первообраз. Отсеки телесные страсти, отсеки и душевные, ибо чем душа честнее тела, тем честнее очищать душу, нежели тело. Если и очищение тела есть одно из похвальных дел, то смотри, сколь важнее и выше очищение души. Отсеки Ариево нечестие, отсеки Савеллиево зловерие и не соединяй более надлежащего, и не разделяй злочестиво, не совокупляй в единое Лицо Трех и не делай Трех иных по естеству. Похвально исповедовать Единое, если хорошо разумеешь единство; похвально исповедовать и Трех, если правильно разделяешь, то есть допускаешь разделение Лиц, а не Божества. Это предписываю мирянам, это заповедую священникам, а равно и тем, которым вверено начальство. Вспомоществуйте слову все, кому дана от Бога возможность вспомоществовать. Великое дело воспрепятствовать убийству, наказать прелюбодеяние, обуздать хищничество; несравненно выше внушить благочестие и преподать здравое учение. Не столько силы будет иметь мое слово, подвизающееся за Святую Троицу, сколько твое поведение, если ты заградишь злонамеренным уста, поможешь гонимым, остановишь убийц, воспрепятствуешь убийству; имею в виду не одно телесное, но и душевное убийство, ибо всякий грех есть смерть души.
Этим да окончится слово, остается еще просьба к собравшимся здесь. Мужи и жены, начальники и подчиненные, старцы, юноши и девы, люди всякого возраста! Переносите всякий ущерб, касающийся имущества или тела, одного только не потерпите, чтобы понесло ущерб учение о Божестве. Поклоняюсь Отцу, поклоняюсь Сыну, поклоняюсь Духу Святому, лучше же сказать, я, который говорит это, поклоняюсь и прежде всех, и после всех вас, и со всеми вами, о самом Господе Христе нашем, Которому слава и держава вовеки. Аминь.
СЛОВО 38. На Богоявление или на Рождество Спасителя
Христос рождается — славьте! Христос с небес — выходите навстречу! Христос на земле — возноситесь! Воспойте Господу, вся земля (Пс. 95,1)! И скажу обоим в совокупности: да веселятся небеса, и да торжествует земля (11) ради Небесного, потом Земного! Христос во плоти — с трепетом и радостью возвеселитесь, с трепетом по причине греха, с радостью по причине надежды. Христос от Девы, сохраняйте целомудрие, жены, чтобы стать вам матерями Христовыми! Кто не поклоняется Сущему от начала? Кто не прославляет Последнего? Опять рассеивается тьма, опять является свет; опять Египет наказан тьмой, опять Израиль озарен столпом. Люди, сидящие во тьме неведения, да видят великий свет ведения (Матф. 5,16). Древнее прошло, теперь все новое (2 Кор. 5,17). Буква уступает, дух преобладает; тени проходят, их место занимает истина. Приходит Мельхиседек; рожденный без матери рождается без отца, — в первый раз без матери, во второй без отца. Нарушаются законы естества, мир горний должен наполниться. Христос повелевает, не будем противиться. Восплещите руками все народы (Пс. 46,2); ибо младенец родился нам — Сын дан нам; владычество на раменах Его, ибо возносится со крестом, и нарекут имя Ему: Великого Совета — совета Отчего Ангел (Ис. 9,6). Да провозглашает Иоанн: приготовьте путь Господу (Матф. 3,3)! И я провозглашу силу дня. Бесплотный воплощается. Слово отвердевает. Невидимый становится видимым, Неосязаемый осязается. Бездетный начинается. Сын Божий делается сыном человеческим; Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. 13,8).
Пусть иудеи соблазняются, эллины смеются, еретики притупляют язык! Тогда они уверуют, когда увидят Его восходящим на небо; если же и не тогда, то непременно, когда узрят Его грядущего с неба и восседшего судить. Но это будет после, а ныне праздник Богоявления, или Рождества, ибо так и иначе называется день этот, и два наименования даются одному торжеству, потому что Бог явился человекам через рождение. Он — Бог, как Сущий и Присносущный от Присносущного, превысший вины и слова (потому что нет слова, которое было бы выше Слова); и Он является ради нас, родившись впоследствии, чтобы Тот, Кто даровал бытие, даровал и благобытие, лучше же сказать, чтобы мы, ниспадшие из благобытия через грех, снова возвращены были в него через воплощение. А от явления наименование Богоявления, и от рождения — Рождества. Таково наше торжество, это празднуем ныне — пришествие Бога к людям, чтобы нам переселиться или (точнее сказать) возвратиться к Богу, да, отложив ветхого человека, облечемся в нового (Ефес. 4, 22. 23), и как умерли в Адаме, так будем жить во Христе (1 Кор. 15, 22), со Христом рождаемые, распинаемые, погребаемые и совосстающие. Ибо мне необходимо претерпеть это спасительное изменение, чтобы, как из приятного произошло скорбное, так из скорбного вновь возникло приятное. И когда умножился грех, стала преизобиловать благодать (Римл. 5, 20). И если вкушение было виной осуждения, то не тем ли более оправдало Христово страдание?
Итак, будем праздновать не пышно, но божественно, не помирскому, но премирно, не наш праздник, но праздник Того, Кто стал нашим, лучше же сказать, праздник нашего Владыки, не праздник немоществования, но праздник исцеления, не праздник создания, но праздник воссоздания. Как же исполнить это? Не будем венчать преддверия домов, составлять лики, украшать улицы, пресыщать зрение, оглашать слух свирелями, нежить обоняние, осквернять вкус, тешить осязание — эти краткие пути к пороку, эти врата греха. Не будем уподобляться женам, ни мягкими и волнующимися одеждами, которых все изящество в бесполезности, ни игрой камней, ни блеском золота, ни ухищрением подкрашиваний, приводящих в подозрение естественную красоту и изобретенных в поругание образа Божия. Не будем предаваться ни пированиям и пьянству, с которыми, как знаю, сопряжены сладострастие и распутство (Римл. 13,13), ибо у худых учителей и уроки худы, или, лучше сказать, от негодных семян и нивы негодны. Не будем устилать древесными ветвями высоких лож, устраивая роскошные трапезы в угождение чреву, не будем высоко ценить благоухания вин, поварских приправ и многоценности благовония. Пусть ни земля, ни море не приносят нам в дар дорогой грязи — так научился я величать предметы роскоши! Не будем стараться превзойти друг друга невоздержанностью (а все то, что излишнее и сверх нужды, по моему мнению, есть невоздержанность), особенно, когда другие, созданные из одного с нами праха и состава, алчут и терпят нужду. Напротив, предоставим все это язычникам, языческой пышности и языческим торжествам. Они и богами именуют услаждающихся туком, а сообразно с этим служат божеству чревоугодием, как лукавые изобретатели, жрецы и почитатели лукавых демонов. Но если чем должно насладиться нам, которые поклоняются Слову, то насладимся словом и Божиим законом, и сказаниями как об ином, так и о причинах настоящего торжества, чтобы наслаждение у нас было собственно свое и не чуждое Создавшему нас.
Или, если угодно, я, который ныне у вас распорядителем пира, вам — добрым соучастникам пира предложу о этом слово, сколь могу, обильно и щедро, чтобы вы знали, как может пришелец угощать природных жителей, поселянин — городских обитателей, не знакомый с роскошью — роскошных, бедняк и бездомный — знаменитых по обилию. Начну же с этого: желающие насладиться предложенным да очистят и ум, и слух, и сердце, потому что у меня слово о Боге и Божие, да очистят, чтобы выйти отсюда, насладившись действительно не чем-нибудь тщетным. Само же слово будет и весьма полно и вместе весьма кратко, так что ни скудостью не огорчит, ни излишеством не наскучит.
Бог всегда был, есть и будет, или, лучше сказать, всегда есть, ибо слова был и будет означают деления нашего времени и свойственны естеству преходящему, а Сущий — всегда. И этим именем именует Он Сам Себя, беседуя с Моисеем на горе, потому что сосредоточивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится. Как некое море сущности, неопределимое и бесконечное, простирающееся за пределы всякого представления о времени и естестве, одним умом (и то весьма неясно и недостаточно, не в рассуждении того, что есть в Нем Самом, но в рассуждении того, что окрест Его), через набрасывание некоторых очертаний, оттеняется Он в один какой-то облик действительности, убегающий прежде, нежели будет уловлен, и ускользающий прежде, нежели умопредставлен, настолько же обнимающий сиянием владычественное в нас, если оно очищено, насколько быстрота летящей молнии освещает сиянием взор. И это, кажется мне, для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе (ибо совершенно непостижимое безнадежно и недоступно), а непостижимым приводить в удивление, через удивление же возбуждать большее желание, и через желание очищать, и через очищение сделать богоподобными; а когда сделаемся такими, уже беседовать как с вечными (дерзнет слово изречь нечто смелое) — беседовать Богу, вступившему в единение с богами и познанному ими, может быть настолько же, насколько Он знает познанных им (1 Кор. 13,12).
Итак, Божество беспредельно и неудобосозерцаемо. В Нем совершенно постижимо это одно — Его беспредельность; хотя иной и почитает принадлежностью естества — быть или вовсе непостижимым, или совершенно постижимым. Но исследуем, что составляет сущность простого естества; потому что простота еще не составляет его естества, точно так же, как и в сложных существах не составляет естества одна только сложность. Разум, рассматривая беспредельное в двух отношениях—в отношении к началу и в отношении к концу (ибо беспредельное простирается далее начала и конца, и не заключается между ними), когда устремляет взор свой в горнюю бездну и не находит, на чем остановиться и где положить предел своим представлениям о Боге, тогда беспредельное и неисследимое называет безначальным; а когда, устремившись в дольнюю бездну, испытывает подобное прежнему, тогда называет Его бессмертным и нетленным; когда же сводит в единство то и другое, тогда именует вечным; ибо вечность не есть ни время, ни часть времени; потому что она неизмерима. Но что для нас время, измеряемое течением солнца, то для вечных вечность, нечто сопротяженное с вечными существами, и как бы некоторое временное движение и расстояние.
Этим да ограничится ныне любомудрствование наше о Боге, потому что нет времени более распространяться, и предмет моего слова составляет не Богословие, но Божие домостроительство. Когда же именую Бога, имею в виду Отца и Сына и Святого Духа, как не разделяя Божества далее этого числа Лиц, чтобы не ввести множества богов, так не ограничивая меньшим числом, чтобы не осуждали нас в скудости Божества, когда впадем или в иудейство, защищая единоначалие, или в язычество, защищая многоначалие. В обоих случаях зло равно, хотя от противоположных причин. Таково Святое Святых, закрываемое и от самих Серафимов, и прославляемое тремя Святынями, которые сходятся в единое Господство и Божество, о чем другой некто прекрасно и весьма высоко любомудрствовал прежде нас.
Но поскольку для Благости не довольно было упражняться только в созерцании Себя Самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло далее и далее, чтобы число облагодетельствованных было как можно большее (ибо это свойство высочайшей Благости), то Бог измышляет, во-первых, ангельские и небесные силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой Светлости, понимать ли под ними или разумных духов, или как бы невещественный и бесплотный огонь, или другое какое естество наиболее близкое к сказанным. Хотел бы я сказать, что они неподвижны к злу и имеют одно движение к добру, как сущие окрест Бога и непосредственно озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением); но признавать и называть их не неподвижными, а трудно подвижными, убеждает меня ангел по светлости, а за превозношение ставший и называемый тьмой, с подчиненными ему богоотступными силами, которые через свое удаление от добра стали виновниками зла и нас в иное вовлекают.
Так и по таким причинам сотворен Богом умный мир, насколько могу о этом любомудрствовать, малым умом взвешивая великое. Поскольку же первые твари были Ему благородны, то измышляет другой мир — вещественный и видимый; и это есть стройный состав неба, земли и того, что между ними, удивительный по прекрасным качествам каждой вещи, а еще более достойный удивления по стройности и согласию целого, в котором и одно к другому и все ко всему состоит в прекрасном отношении, служа к полноте единого мира. А этим Бог показал, что Он силен сотворить не только сродное Себе, но и совершенно чуждое естество. Сродны же Божеству природы умные и одним умом постигаемые, совершенно же чужды твари, подлежащие чувствам, а из этих последних еще дальше отстоят от Божественного естества твари вовсе неодушевленные и недвижимые.
Но что нам до этого? — скажет, может быть, какой-нибудь чрезмерно ревностный любитель праздников. Гони коня к цели — любомудрствуй о том, что относится к празднику, и для чего мы собрались ныне. — Так и сделаю, хотя начал несколько отдаленно, к чему принужден усердием и словом.
Итак, ум и чувство, столь различные между собой, стали в своих пределах и выразили собой величие Зиждительного Слова, как безмолвные хранители и первые проповедники великолепия. Но еще не было смешения из ума и чувства, сочетания противоположных — этого опыта высшей Премудрости, этой щедрости в образовании естеств; и не все богатство Благости было еще обнаружено. Восхотев и это показать, Искусное Слово созидает живое существо, в котором приведены в единство то и другое, то есть невидимое и видимая природа; созидает, говорю, человека, и из сотворенного уже вещества взяв тело, а от Себя вложив жизнь (что в слове Божием известно под именем разумной души и образа Божия), творит как бы некоторый второй мир — в малом великий; ставит на земле иного ангела, из разных природ составленного поклонника, зрителя видимой твари, свидетеля твари умосозерцаемой, царя над тем. что на земле, подчиненного горнему царству, земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умосозерцаемого, ангела, который занимает середину между величием и низостью, один и тот же есть дух и плоть — дух ради благодати, плоть ради превозношения; дух, чтобы пребывать и прославлять Благодетеля; плоть, чтобы страдать и, страдая, припоминать и учиться, насколько одарен он величием; творит живое существо, здесь уготовляемое и переселяемое в иной мир, и (что составляет конец тайны) через стремление к Богу достигающее обожествления. Ибо умеренный здесь свет истины служит для меня к тому, чтобы видеть и сносить светлость Божию, достойную Того, Кто связует и разрешает, и опять совокупит превосходнейшим образом.
Этого человека, почтив свободой, чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена его, Бог поставил в раю (что бы ни означал этот рай) творцом бессмертных растений — может быть, божественных помыслов, как простых, так и более совершенных; поставил нагим по простоте и безыскусственной жизни, без всякого покрова и ограждения, ибо таковым надлежало быть первозданному. Дает и закон для упражнения свободы. Законом же была заповедь: какими растениями ему пользоваться и какого растения не касаться. А последним было древо познания, и посаженное вначале не злонамеренно, и запрещенное не по зависти (да не отверзают при этом уст богоборцы и да не подражают змию!); напротив, оно было хорошо для употребляющих благовременно (потому что древо это, по моему умозрению, было созерцание, к которому безопасно могут приступать только опыт приобретшие), но не хорошо для простых еще и для неумеренных в своем желании; подобно как и совершенная пища не полезна для слабых и требующих молока.
Когда же, из-за зависти дьявола и обольщения жены, которому она сама подверглась как слабейшая и которое произвела как искусная в убеждении (о немощь моя! Ибо немощь прародителя есть и моя собственная), человек забыл данную ему заповедь и был побежден горьким вкушением: тогда через грех делается он изгнанником, удаляемым в одно время и от древа жизни, и из рая, и от Бога; облекается в кожаные ризы (может быть, в грубейшую, смертную и противоборствующую плоть), в первый раз познает собственный стыд и укрывается от Бога. Впрочем, и здесь приобретает нечто, именно смерть — в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным. Таким образом, само наказание делается человеколюбием. Ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог.
Но в преграждение многих грехов, какие произрастали от корня повреждения от разных причин и в разные времена, человек и прежде вразумляем был многоразлично: словом, Законом, Пророками, благодеяниями, угрозами, карами, наводнениями, пожарами, войнами, победами, поражениями, знамениями небесными, знамениями в воздухе, на земле, на море, неожиданными переворотами в судьбе людей, городов, народов (все это имело целью загладить повреждение); наконец стало нужно сильнейшее лекарство, по причине сильнейших недугов: человекоубийств, прелюбодеяний, клятвопреступлений, муженеистовства и этого последнего и первого из всех зол — идолослужения и поклонения твари вместо Творца. Поскольку все это требовало сильнейшего способа, то и дается сильнейший. И он был следующим: само Божие Слово, превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, начало от начала, свет от света. Источник жизни и бессмертия, отпечаток первообразной Красоты, печать непереносимая, образ неизменяемый, определение и слово Отца, приходит к Своему образу, носит плоть ради плоти, соединяется с разумной душой ради моей души, очищая подобное подобным; делается человеком по всему, кроме греха. Хотя чревоносит Дева, в которой душа и тело пред очищены Духом (ибо надлежало и рождение почтить, и целомудрие предпочесть); однако же произошедший есть Бог и с воспринятым от Него — единое из двух противоположных — плоти и Духа, из которых Один обожествил, а другая обожествлена.
О новое смешение! О чудное растворение! Сущий начинает бытие, Несозданный созидается, Необъемлемый объемлется через разумную душу, посредствующую между Божеством и грубой плотью, Богатящий нищает — нищает до плоти моей, чтобы мне обогатиться Его Божеством, исполненный истощается — истощается ненадолго в славе Своей, чтобы мне быть причастником полноты Его, Какое богатство благости! Что это за таинство обо мне? Я получил образ Божий и не сохранил Его, Он воспринимает мою плоть, чтобы и образ спасти, и плоть обессмертить. Он вступает во второе с нами общение, которое гораздо чуднее первого, поскольку тогда даровал нам лучшее, а теперь воспринимает худшее; но это боголепее первого, это выше для имеющих ум!
Что скажут нам на это клеветники, злые ценители Божества, порицатели достохвального, объятые тьмой при самом Свете, невежды при самой Мудрости, те, за которых Христос напрасно умер, неблагодарные твари, создания лукавого? Это ставишь ты в вину Богу — Его благодеяние? Потому Он мал, что для тебя смирил Себя? Что к заблудшей овце пришел Пастырь добрый, полагающий жизнь свою за овец (Иоан. 10,11),пришел на те горы и холмы, на которых приносил ты жертвы, и что обрел заблудшего, и обретенного взял на те же плечи (Лук 15,4,5), на которых понес крест, и воспринятого опять привел к горней жизни, и приведенного сопричислил к пребывающим в чине своем? Что возжег свечу — плоть Свою, и подмел комнату — очищая мир от греха, и нашел драхму — Царский образ, заваленный страстями; по обретении же драхмы созывает пребывающие в любви Его Силы, делает участниками радости тех, которых сделал свидетелями тайн Своего домостроительства (Лук. 15,8.9)? Что лучезарнейший Свет следует за передтекшим светильником, Слово — за гласом, Жених — за невестоводителем, приготовляющим Господу народ особенный (Тит. 2,14) и предочшцающим водой для Духа? Это ставишь в вину Богу? За то почитаешь Его низшим, что препоясуется полотенцем (Иоан. 13,4.5) и умывает ноги учеников, и указует совершеннейший путь к возвышению — смирение? Что смиряется ради души, преклонившейся до земли, чтобы возвысить с Собой склоняемое долу грехом? Как не поставишь в вину того, что Он ест с мытарями и у мытарей, что учениками имеем мытарей, да и Сам приобретает нечто? Что же приобретает? Спасение грешников. Разве и врача обвинит иной за то, что наклоняется к ранам и терпит зловоние, только бы вернуть здоровье больным? Обвинит и того, кто из сострадания наклонился к яме, чтобы, по закону (Исх. 23,2; Лук 14,5), спасти упавший в нее скот?
Правда, что Он был послан, но как человек (потому что в Нем два естества; так Он утомлялся, и алкал, и жаждал, и был в борении, и плакал — по закону телесной природы); а если послан и как Бог, что из этого? Под посольством понимай благоволение Отца, к Которому Он относит дела Свои, чтобы почтить бестленное начало и не показаться противником Богу. О Нем говорится, что предан (Рим. 4,2 5); но написано также, что и Сам Себя предал (Еф. 5,2.25). Говорится, что Он воскрешен Отцом и вознесен (Деян. 3,15; Деян. 1,11), но написано также, что Он Сам Себя воскресил и восшел опять на небо (1 Сол. 1,14; Еф. 4,10), — первое по благоволению, второе по власти. Но ты выставляешь на вид уничижительное, а обходишь молчанием возвышающее. Рассуждаешь, что Он страдал, а не присовокупляешь, что страдал добровольно. Сколько и ныне страждет Слово! Одни чтут Его, как Бога, и соединяют; другие бесчестят Его как плоть, и отделяют. На которых же больше прогневается Он или, лучше сказать, которым отпустит грех? Тем ли, которые объединяют, или тем, которые рассекают злочестиво? Ибо и первым надлежало разделить, и последним соединить, — первым относительно к числу, последним относительно к Божеству. Ты соблазняешься плотью? И иудеи также соблазнялись. Не назовешь ли Его и Самарянином? О том, что далее, умолчу. Ты не веруешь в Божество Его? Но в Него и бесы веровали, о ты, который невернее бесов и несознательнее иудеев! Одни наименование Сына признавали означающим равночестие, а другие в изгоняющем узнавали Бога, ибо убеждало в этом претерпеваемое от Него. А ты ни равенства не принимаешь, ни Божества не исповедуешь в Нем. Лучше было бы тебе обрезаться и стать бесноватым (скажу нечто смешное), нежели в необрезании и в здравом состоянии иметь лукавые и безбожные мысли.
Вскоре потом увидишь и очищающегося в Иордане Иисуса — мое очищение, или, лучше сказать, через это очищение делающего чистыми воды, ибо не имел нужды в очищении Сам Он — взявший грех мира (Иоан. 1, 29); увидишь и разверзающиеся небеса (Map. 1,10); увидишь, как Иисус и приемлет свидетельство от сродственного Ему Духа, и искушается, и побеждает, и окружен служащими Ему ангелами, и исцеляет всякую болезнь и всякую немощь (Матф. 4, 23), и животворит мертвых (о если бы оживотворил и тебя — умершего зловерием!), и изгоняет бесов, то Сам, то через учеников, и немногими хлебами насыщает тысячи, и ходит по морю, и предается, и распинается, и сораспинает мой грех, приводится как агнец, и приводит как Иерей, как человек погребается, и восстает как Бог, а потом и восходит на небо, и придет со славой Своею. Сколько торжеств доставляет мне каждая тайна Христова! Во всех же в них главное одно — мое совершение, воссоздание и возвращение к первому Адаму!
А теперь почти чревоношение, и скачи, если не как Иоанн во чреве, то как Давид при упокоении Киота; уважь перепись, по которой и ты вписан на небесах; поклоняйся Рождеству, через которое освободился ты от уз рождения; воздай честь малому Вифлеему, который опять привел тебя к Раю; преклонись перед яслями, через которые ты, сделавшийся бессловесным, воспитан Словом. Познай (повелевает тебе Исаия), как вол Стяжавшего, и как осел ясли Господина своего (Ис. 1,3). Принадлежишь ли к числу чистых, и законных, и отрыгающих жвание (Лев. 11,41) слова, и годных в жертву, или к числу еще нечистых, не употребляемых ни в пищу, ни в жертву, и составляешь достояние язычества; иди со звездой, принеси с волхвами дары — золото, и ладан, и смирну — как Царю, и как Богу, и как умершему ради тебя; прославь с пастырями, ликуй с Ангелами, воспой с Архангелами; да составится общее торжество небесных и земных Сил. Ибо я уверен, что небесные Силы радуются и торжествуют ныне с нами; потому что они человеколюбивы и боголюбивы, — как и Давид представляет их восходящими со Христом после страдания Его, встречающимися и повелевающими друг другу поднять врата (Пс. 2 3,7). Одно только можешь ненавидеть из бывшего при Рождестве Христовом — это иродово детоубийство, лучше же сказать, и в нем почти жертву единолетних со Христом, предварившую новое заклание. Бежит ли Христос в Египет, с Ним и ты охотно беги. Хорошо бежать со Христом гонимым. Замедлит ли Он во Египте, призывай Его из Египта, воздавая Ему там доброе поклонение. Шествуй непорочно по всем возрастам и силам Христовым. Как Христов ученик, очистись, обрежься, сними лежащее на тебе с рождения покрывало, потом учи в храме, изгони торгующих святынею. Претерпи, если нужно, побиение камнями, хорошо знаю, что укроешься от мечущих камни, и пройдешь посреди их, как Бог, потому что слово не побивается камнями. Приведен ли будешь к Ироду — не отвечай ему больше. Твое молчание уважит он более, нежели длинные речи других. Будешь ли сечен бичами — домогайся и прочего, вкуси желчь за первое вкушение, испей уксус, ищи оплеваний, прими удары по щеке и побои. Увенчайся тернием — суровостью жизни по Богу, облекись в багряную ризу, прими трость, пусть преклоняются перед тобой ругающиеся истине. Наконец, охотно распнись, умри и прими погребение со Христом, да с Ним и воскреснешь, и прославишься, и воцаришься, видя Бога во всем Его величии, и им видимый, — Бога в Троице поклоняемого и прославляемого, Которого молим, да будет и ныне, насколько это возможно для узников плоти, явлен нам, о Христе Иисусе Господе нашем. Ему слава вовеки. Аминь.
СЛОВО 39. На Святые Светы явлений Господних
Опять Иисус мой, и опять таинство, — не таинство обманчивое и неблагообразное, не таинство языческого заблуждения и пьянства (как называю уважаемые язычниками таинства и как, думаю, назовет их всякий здравомыслящий); но таинство возвышенное и божественное, сообщающее нам горнюю светлость! Ибо святой день светов, которого мы достигли и который сподобились ныне праздновать, имеет началом крещение моего Христа, истинного света, просвещающего всякого человека, приходящего в мир (Иоан. 1,9), производит же мое очищение и помогает тому свету, который мы, вначале получив от Христа свыше, омрачили и сделали слитным через грех.
Итак, внемлите Божественному гласу, который для меня, поучающего таковым таинствам (а хорошо, если бы и для вас!), весьма внятно вопиет: «Я свет миру» (Иоан. 8,12). И для этого обратите взор к Нему, и просветитеся, и лица ваши, ознаменованные истинным светом, не постыдятся (Пс. 33,6). Время возрождения — возродимся свыше! Время воссоздания — восприимем первого Адама! Не останемся такими, каковы теперь, но сделаемся тем, чем были созданы. Свет во тьме свеmum, то есть в этой жизни — жизни плотской, и хотя гонит Его, но не объемлет тьма (Иоан. 1,5), то есть вражеская сила, которая с бесстыдством приступает к видимому Адаму, но сталкивается с Богом и уступает победу; почему мы, отложив тьму, приблизимся к свету, и потом, как чада совершенного Света, сделаемся совершенным светом!
Видите благодать дня, видите силу таинства: не восторглись ли вы от земли? Не явно ли вознеслись уже горе, подъемлемые моим словом и тайноводством? И еще более вознесетесь, когда Слово благоуправит словом. Таково ли подзаконное и прикровенное какое-нибудь очищение, доставляющее пользу временными кроплениями и окропляющее оскверненных пеплом? Тайноводствуют ли к чему подобному язычники? Для меня всякий обряд их и всякое таинство есть сумасбродство, темное изобретение демонов и произведение жалкого ума, которому помогло время и которое закрыла басня; ибо чему поклоняются как истинному, то сами скрывают как баснословное. Если оно истинно, надлежало не баснями называть, но показать, что это не срамно. Если же оно ложно, то надобно не дивиться этому и не держаться с таким бесстыдством самых противных мнений об одном и том же, уподобляясь тем, которые забавляют на площади детей или мужей, но в полном смысле потерявших ум, а не тем, которые рассуждают с мужами, имеющими ум и поклоняющимися Слову, хотя они и презирают эту многоискусственную и грязную убедительность слова.
Здесь (скажу, хотя язычникам не понравится это) не рождение и сокрытие Дня — Критского властелина, не клики и военные рукоплескания и пляски Куретов, заглушающие голос плачущего бога, чтобы не услышал отец-чадоненавистник, потому что опасно было плакать, как младенцу, кто проглощен был как камень. Здесь не искажения фригиян, не свирели и Корибанты, не те неистовства, какие в честь Реи, матери богов, совершаемы были и посвящающими и посвящаемыми (что и прилично матери таких богов). У нас не дева какая-нибудь похищается, не Деметра странствует, вводит к себе каких-нибудь Келеев, Триптолемов и драконов, и то действует, то страждет. Стыжусь выставлять на свет ночные их обряды, и постыдные дела обращать в таинство. Это знают Елевзис и зрители того, что предается молчанию и действительно достойно молчания. Здесь не Дионис, не бедро рождает недоношенный плод, как прежде голова произвела нечто другое; не бог андрогин, не толпа пьяных, не изнеженное войско, не безумие фивян, чтущих Диониса, не поклонение перуну Семелы; не блудные таинства Афродиты, которая, как сами говорят, и рождена и чествуется срамно, не какие-нибудь Фаллы и Ифифаллы, гнусные и видом и делами; не умерщвление чужестранцев у тавров; не обагряющая жертвенник кровь лакедемонских юношей, секущих себя бичами и в этом одном некстати оказывающих мужество в честь богини и притом девы, потому что они и негу чтили, и неустрашимость уважали. Куда же отнесешь приготовление в пищу Пелопса для угощения голодных богов, — странноприимство отвратительное и бесчеловечное? Куда отнесешь страшные и мрачные призраки Гекаты, Трофониевы из-под земли обманы и предсказания, или пустословие Додонского дуба, или обоюдные прорицания Дельфийского треножника, или дар предвидения сообщающие воды Кастальского источника? Одного только не предсказали они, а именно, что сами приведены будут в молчание. Здесь не жреческое искусство магов и угадывание будущего по рассеченным жертвам; не Халдейская астрономия и наука предсказывать судьбу по дню рождения, наука, сличающая нашу участь с движением небесных светил, которые не могут знать о себе самих, что они такое, или чем будут. Здесь не оргии фракиян, от которых, как говорят, ведет начало слово: to qrhskeuein, то есть богослужение; не обряды и таинства Орфея, мудрости которого столько дивились эллины, что и о лире его выдумали басню, будто бы она все увлекает своими звуками; не справедливые истязания, положенные Митрой для тех, которые решаются приступить к таковым таинствам; не растерзание Осириса (другое бедствие, чтимое египтянами); не несчастные приключения Исиды; не козлы почтеннейшие мендезиян; не ясли Аписа — тельца, лакомо откармливаемого по простодушию жителей Мемфиса. Здесь не то, чем в своих чествованиях оскорбляют они Нил, как сами воспевают, плодоносный и доброклассный, измеряющий благоденствие жителей локтями. Не буду говорить о чествовании пресмыкающихся и гадов, о расточительности на срамные дела, так что для каждого гада были какой-нибудь особенный обряд и особое таинство; хотя общим во всех видим одно — злосчастное положение поклоняющихся. И если бы им надлежало сделаться совершенными нечестивцами, вовсе отпасть от славы Божией, предавшись идолам, произведениям искусства и делам рук человеческих, то благоразумный не пожелал бы им ничего иного, как иметь такие предметы чествования, и так их чествовать, чтобы, как говорит Апостол, получить должное возмездие за свое заблуждение (Римл. 1,27) в том, что они чтут, не столько чествуя чтимое, сколько бесчестя им себя, сделавшись мерзкими по своему заблуждению, а еще мерзостнейшими по ничтожности того, чему кланяются и что чтут, и чтобы стать бесчувственнее самых чтимых предметов, настолько превосходя их безумием, насколько предметы поклонения превышают их ничтожностью.
Итак, пусть всем этим забавляются дети эллинские и демоны, которые доводят их до безумия, присваивая себе Божию честь, и делят их между собой, внушая им те или другие срамные мнения и понятия. Ибо демоны с того времени, как древом познания, с которого не вовремя и некстати вкусили плод, удалены мы от древа жизни, стали нападать на нас, как уже на слабейших, похитив у нас владычественный ум и отворив дверь страстям. Они, будучи или, вернее сказать, по собственной злобе сделавшись естеством завистливым и человеконенавистным, не потерпели, чтобы дольние сподобились горнего чина, когда сами они ниспали свыше на землю, и чтобы произошло такое перемещение в славе и первичных природах. Отсюда гонение на тварь Божию! От этого поруган образ Божий! И поскольку не рассудили мы соблюсти заповедь, то преданы самозаконию прельщения. И поскольку заблудились, то обесчестили себя тем самым, чему воздавали почести. Ибо не то одно ужасно, что сотворенные на дела благие, чтоб славить и хвалить Сотворившего и насколько возможно подражать Богу, стали вместилищем всякого рода страстей, ко вреду питаемых и потребляющих внутреннего человека, но и то, что богов сделали покровителями страстей, чтобы грех признаваем был не только не подлежащим ответственности, но даже божественным, имея для себя прибежищем сильную защиту — сами предметы поклонения.
Поскольку же нам даровано, избегнув суеверного заблуждения, прийти к истине, служить Богу живому и истинному и стать превыше твари, оставив за собой все, что под временем и зависит от первого движения, то будем тому учиться, о том любомудрствовать, что относится к Богу и к Божественному.
Станем же любомудрствовать, начав с того, с чего начать всего лучше. Всего же лучше начать, с чего завещал нам Соломон. Начало мудрости, — говорит он, — приобретать мудрость (Притч. 4,7). Что это значит? Он началом мудрости называет страх. Ибо надобно, не с умозрения начав, оканчивать страхом (умозрение необузданно, очень может завести на стремнины), но, научившись основам у страха, им очистившись и, так скажу, утончившись, восходить на высоту. Где страх — там соблюдение заповедей; где соблюдение заповедей — там очищение плоти — этого облака, омрачающего душу и препятствующего ей ясно видеть Божественный луч; но где очищение — там озарение; озарение же есть исполнение желания для стремящихся к предметам высочайшим или к Предмету Высочайшему, или к Тому, Что выше высокого. Поэтому должно сперва самому себя очистить и потом уже беседовать с чистым, если не хотим потерпеть одного с Израилем, который не вынес славы лица Моисеева и потому требовал покрывала; не хотим испытать и сказать с Маноем, удостоенным видения Божия: «Погибли мы, жена, ибо Бога видели» (Суд. 13,22); не хотим подобно Петру высылать с корабля Иисуса, как недостойные такого посещения (а когда именую Петра, кого имею в виду? — того, кто ходил по водам); не хотим потерять зрение подобно Павлу, до очищения от гонений вступившему в сообщение с Гонимым, или, лучше сказать, с малым блистанием великого Света; не хотим, прося врачевания, как сотник, из похвальной боязни не принимать в дом Врача. И из нас иной, пока он не очищен, но еще сотник, над многими первенствует во зле и служит кесарю — миродержителю влекомых долу, пусть скажете не достоин, чтобы ты вошел под кроемой (Матф. 8,8). Когда же увидит Иисуса, и хотя мал ростом духовно, подобно Закхею, взойдет на смоковницу, умертвив земные члены (Кол. 3,5) и став выше тела смирения (Фил. 3,21), тогда да приемлет Слово и да услышит: ныне пришло спасение дому этому (Лук. 19,2), и получит спасение, и принесет плод совершеннейший, прекрасно расточая и разливая, что худо собрал как мытарь. Ибо то же Слово и страшно, по естеству, для недостойных, и удобоприемлемо, по человеколюбию, для приуготовленных. Таковы те, которые, изгнав из души нечистого и вещественного духа, пометив и украсив души свои познанием, не оставили их праздными и недеятельными, чтобы их (так как недоступное и вожделеннее) опять не заняли еще с большим запасом семь духов злобы (как семь же считается духов добродетели), но сверхудаления от зла упражняются и в добродетели, всецело или насколько можно больше, вселив в себя Христа, чтобы лукавая сила, заняв какую-нибудь пустоту, опять не наполнила души собой, отчего будет последнее хуже первого (Матф. 12,43—45), потому что и нападение стремительнее, и охранная стража безопаснее, и с большим трудом одолевается. Когда же, больше всего хранимого храним душу свою (Притч. 4,2 3), в сердце стези направляя к тебе (Пс. 83,6),распахав новые нивы(Иер. 4,3) и посеяв в правду, как учат Соломон, Давид и Иеремия, пожнем милость и правду (Ос. 10,12), тогда проповедуем Божию премудрость тайную, сокровенную (1 Кор. 2, 7), и воссияем для других. А до тех пор будем очищаться и усовершенствоваться Словом, чтобы, как можно больше, облагодетельствовать самих себя, делаясь богоподобными и приемля пришедшее Слово, даже не только приемля, но и содержа в себе, и являя другим.
Поскольку же очистили мы словом позорище, то полюбомудрствуем уже несколько о празднике и составим общий празднике душами любопразднственными и боголюбивыми. И как главное в празднике — память о Боге, то воспомянем Бога, ибо и глас радости (Пс. 41,5) там, где поющих и играющих всех жилище (Пс. 86,7), по моему мнению, не что иное есть, как Бог песнословимый и славословимый удостоившимися тамошнего жительства. Если же настоящее слово будет заключать в себе нечто из сказанного уже прежде, никто не удивляйся, ибо стану говорить не только то же, но и о том же, имея трепетный язык, и ум, и сердце, всякий раз, когда говорю о Боге, и вам желая того же самого похвального и блаженного страха Когда же произношу слово Бог, вы озаряйтесь единым и тройственным светом — тройственным в отношении к особенным свойствам, или к Ипостасям (если кому угодно назвать так), или к Лицам (нимало не будем препираться об именах, пока слова ведут к той же мысли), — единым же в отношении к понятию сущности и, следственно, Божества. Бог разделяется, так сказать, неразделимо и сочетается разделенно, потому что Божество есть Единое в трех, и единое суть Три, в Которых Божество, или, точнее сказать, который суть Божество. А что касается переизбытка и недостатков, то мы без них обойдемся, не обращая ни единства в слитность, ни разделения в отчуждение. Да будут равно далеки от нас и Савеллиево сокращение и Ариево разделение, ибо то и другое в противоположном смысле худо и одинаково нечестиво. Ибо для чего нужно — или злочестиво соединять Бога, или рассекать на неравных? — Но у нас один Бог Отец, из Которого все, и один Господь Иисус Христос, Которым все(1 Кор. 8,7), и един Дух Святой, в Котором все. Словами: из Него (ouc uikoV), Им (di ou) и в Нем (en w), не естества разделяем (иначе не переставлялись бы предлоги или не переменялся бы порядок имен), но отличаем личные свойства единого и несоединенного естества. А это видно из того, что различаемые опять сводятся воедино, если не без внимания прочтешь у того же Апостола следующие слова: Ибо все из Него, и Им, и к Нему (eiV auton): Ему слава во веки, аминь (Рим. 11, 36). Отец есть Отец и безначален, потому что ни от кого не имеет начала. Сын есть Сын и не безначален, потому что от Отца. Но если начало будешь понимать относительно времени, то Сын и безначален, потому что Творец времен не под временем. Дух есть истинно Дух Святой, происходящий от Отца, но не как Сын (ouc uikwV); потому что происходит не рожденно (ennhtwV), но исходно (ekporeutwV); если для ясности надо употребить новое слово. Между тем ни Отец не лишен нерожденности, потому что родил; ни Сын — рождения, потому что от Нерожденного (ибо как им лишиться?); ни Дух Святой не изменяется или в Отца, или в Сына, потому что исходит и потому что Бог, хотя и не так кажется безбожным. Ибо личное свойство непреложно, иначе как оставалось бы личным, если бы перемещалось и переносилось? Те, которые нерожденность и рожденность признают за естества одноименных богов, может быть и Адама, и Сифа, из коих один не от плоти (как творение Божие), а другой от Адама и Евы, станут признавать чуждыми друг другу по естеству. Итак, один Бог в Трех, и Три едины, как сказали мы.
Поскольку же таковы Три, или таково Единое, и надлежало, чтобы поклонение Богу не ограничивалось одними горними, но были и долу некоторые поклонники, и все исполнилось славы Божией (потому что все Божие), то для этого созидается человек, почтенный рукотворением и образом Божиим. А так созданного, когда он завистью дьявола, через горькое вкушение греха, несчастно удалился от сотворившего его Бога, Богу не свойственно было презреть. Что же совершается? И какое великое о нас таинство? — Обновляются естества, и Бог делается человеком. И шествующий на небесах небес (Пс. 67,34) собственной славы и светлости прославляется в нашей низости и нашем смирении. И Сын Божий благоволит стать и именоваться и сыном человеческим, не изменяя того, чем был (ибо это неизменяемо), но, приняв то, чем не был (ибо Он человеколюбив), чтобы Невместимому сделаться вместимым, вступив в общение с нами через посредствующую плоть, как через завесу, потому что рожденному и тленному естеству невозможно сносить чистого Его Божества. Для этого соединяется несоединимое; не только Бог с. рождением во времени, ум с плотью, довременное с временем, неограниченное с мерой, но и рождение с непорочностью, бесчестие с тем, что выше всякой чести, бесстрастное со страданием, бессмертное с тленным. Поскольку изобретатель греха мечтал быть непобедимым, уловив нас надеждой уподобления Богу, то сам улавливается покровом плоти, чтобы, прикоснувшись как к Адаму, встретить Бога. Так новый Адам спас ветхого, и снято осуждение с плоти после умерщвления смерти плотью!
Но Рождество праздновали, как должно, и я — начинатель праздника, и вы, и все, как заключающееся в мире, так и надмирное. Со звездой шли мы, с волхвами поклонялись, с пастырями были озарены, с ангелами славословили, с Симеоном принимали в объятия, и с Анной, престарелой и целомудренной, исповедались Господу. И благодарение Тому, Кто приидет как чуждый, чтоб прославить странника!
А ныне другое Христово деяние и другое таинство. Не могу удержать в себе удовольствия и делаюсь вдохновенным. Почти как Иоанн благовествую; и хотя я не предтеча, однако же из пустыни. Христос просвещается — озаримся с Ним и мы! Христос крещается — сойдем с Ним, чтобы с Ним и взойти! Крещается Иисус — это одно или и другое надобно принять во внимание? Кто крещающийся? От кого и когда крещается? — Чистый, от Иоанна, и когда начинает творить знамения. Что же познаем из этого, чему научаемся? — Должно предочиститься, смиренномудрствовать, и проповедовать уже после усовершенствования и духовного и телесного возраста. Первое нужно тем, которые приступают к крещению небрежно и без приготовления и не обеспечивают искупления навыком в добре. Ибо хотя благодать эта, как благодать, дает отпущение прежних грехов; но тогда тем больше требуется от нас благоговения, чтобы не возвращаться на туже блевотину (Притч. 26,11). Второе нужно тем, которые превозносятся против устроителей таинств, если превосходят их каким-либо достоинством. Третье нужно тем, которые смело полагаются на юность и думают, что всегда время учительству или председательству Иисус очищается; а ты пренебрегаешь очищением? Очищается от Иоанна; а ты восстаешь против своего проповедника? Очищается, будучи тридцати лет; а ты, не имея еще бороды, учишь старцев или думаешь, что можно учить, не заслужив уважения ни по возрасту, ни даже, может быть, по образу жизни? Потом является у тебя Даниил, тот и другой — юные судии, и все примеры на языке, потому что всякий, поступающий несправедливо, готов оправдываться. Но что редко, то не закон для Церкви, так как одна ласточка не показывает весны, или одна черта не делает геометром, или одно краткое плавание — мореходом.
Но Иоанн крестит. Приходит Иисус, освящающий, может быть, самого Крестителя, несомненнее же всего ветхого Адама, чтоб погрести в воде, а прежде их и для них освящающий Иордан и, как Сам был дух и плоть, совершающий духом и водой. Креститель не приемлет — Иисус настоит. Я требую креститься от тебя (Матф. 3,14), говорит светильник Солнцу, глас — Слову, друг — Жениху, тот, кто порожденных женами выше всех (Матф. 11,11), Рожденный прежде всякой твари (Кол. 1, 5), взыгравшийся во чреве, — Тому, Кто еще в чреве принял поклонение, Предтеча и бывший Предтечею — Тому, Кто явился и явится. Я требую от тебя креститься, присовокупи: и за тебя. Ибо Креститель знал, что будет креститься мученичеством, или что у Него будут очищены не одни ноги, как у Петра. И Ты ли приходишь ко мне? И в этом пророчество. Ибо Креститель знал, что как после Ирода будет неистовствовать Пилат, так за отошедшим Предтечею последует Христос. Что же Иисус? Остави ныне. В этом Божие домостроительство. Ибо Иисус знал, что вскоре Сам будет Крестителем Крестителя. Что ж значит лопата (Матф. 3,12)? Очищение. Что — огонь? — Потребление маловесного и горение духа. Что же секира? — Посечение души, остающейся неизлеченной и обложенной гноем. Что меч? — Рассечение словом, посредством которого отдаляется худшее от лучшего, отлучается верный от неверного, возбуждается сын против отца, дочь против матери и невестка против свекрови, новое и недавнее против древнего и сокровенного. Что же значит ремень обуви (Марк. 1, 7), который не развязываешь ты, Креститель Иисусов, житель пустыни, не вкушающий пищи, новый Илия, больше Пророка (Матф. 11,9), потому что видел Предреченного, посредствующий между ветхим и новым? — Что значит он? — Может быть, учение о пришествии и воплощении, в котором и самое крайнее не удоборазрешимо, не только для людей плотских и еще младенцев во Христе, но и для тех, которые по духу подобны Иоанну. Но выходит Иисус изводы, ибо возносит с Собой весь мир, и видит разводящиеся небеса (Марк. 1,10)— небеса, которые Адам для себя и для потомков своих заключил так же, как и рай пламенным оружием. И Дух свидетельствует о Божестве, потому что приходит к равному; и глас с небес, потому что с неба Тот, о Ком свидетельство. И дух яко голубь, потому что чествует тело (и оно по обожествлении Бог), потому что телесно и вместе издалека видимый голубь привык благовествовать прекращение потопа. Если же по объему и весу судишь о Божестве — ты, мелко рассуждающий о величайшем, и Дух мал для тебя, потому что явился в виде голубя, то тебе прилично поставить ни во что и царство небесное, потому что оно уподобляется зерну горчичному; прилично величию Иисуса предпочесть противника, потому что он называется горой великой (Зах. 4,7) и левиафаном (Иов. 7, 8), и царем всем живущим в водах (Иов. 41, 25), а Иисус именуется Агнцем (1 Петр. 1, 19), жемчужиной (Матф. 13,46), каплею (Мих. 2,11), и подобно этому.
Но поскольку настоящее торжество ради Крещения, и нам должно пострадать от зла сколько-нибудь с Тем, Кто для нас вообразился, крестился и распят, то полюбомудрствуем несколько о различиях крещений, чтобы выйти отсюда очищенными. Крестил Моисей, но в воде, а раньше во облаке и в море (1 Кор. 10, 2), и это имело преобразовательный смысл, как понимает и Павел. Морем преобразовалась вода, облаком — Дух, манной — хлеб жизни, питием — Божественное питие. Крестил и Иоанн, уже не по-иудейски, потому что не водой только, но и в покаяние (Матф. 3,11), однако же не совершенно духовно, потому что не присовокупляете: и духом. Крестит и Иисус, но Духом: в этом совершенство. Как же не Бог Тот, через Которого (осмелюсь сказать) и ты сделаешься богом? Знаю и четвертое крещение — крещение мученичеством и кровью, которым крестился и Сам Христос, которое гораздо достоуважительнее прочих, поскольку не оскверняется новыми нечистотами. Знаю также еще и пятое — слезное, но труднейшее; им крестится омывающий каждую ночь ложе свое и постель слезами (Пс. 6,7), кому смердят и раны греховные (Пс 37,6), кто плача и сетуя ходит (Пс. 34,14), кто подражает обращению Манассии, смирению помилованных ниневитян, кто произносит в храме слова мытаря и оправдывается больше тщеславного фарисея, кто припадает с хананеянкой, просит человеколюбия и крошек — пищи самого голодного пса.
Признаюсь, что человек есть существо переменчивое и по природе непостоянное, а потому с готовностью принимаю это последнее крещение, поклоняюсь Даровавшему его и сообщаю его другим, и милостью искупаю себе милость. Ибо знаю, что сам обложен немощью (Евр. 5,2), и какой мерой буду мерить, то и мне возмерится. Но ты, что говоришь? Какой даешь закон, о новый фарисей, именем, а не желанием чистый, и внушающий нам правила Новата при той же немощи? Ты не принимаешь покаяния? Не даешь места слезам? Не плачешь слезно? Да не будет к тебе таков и Судия! Ужели не трогает тебя человеколюбие Иисуса, Который взял наши немощи и понес болезни (Матф. 8,17), Который не к праведникам пришел, но к грешникам, призвать их на покаяние, Который хочет милости, а не жертвы (Матф. 9,13), прощает грехи до семижды семидесяти раз (Матф. 18, 22)? Как блаженна была бы твоя возвышенность, если бы она была чистота, а не надменность, дающая законы неисполнимые для человека и оканчивающая исправление отчаянием! Равно худы — и отпущение грехов не исправляющее, и осуждение, не знающее пощады; первое совершенно ослабляет узду, а последнее чрезмерным напряжением душит. Докажи мне свою чистоту, и я одобрю твою жестокость. А теперь опасаюсь, не потому ли доказываешь неизлечимость, что сам покрыт весь ранами. Ужели не примешь и Давида кающегося, в котором покаяние сохранило и дар пророческий? Или великого Петра, который испытал на себе нечто человеческое при спасительном страдании? Но его принял Иисус, и троекратным вопрошением и исповеданием уврачевал троекратное отречение. Ужели не примешь и крестившегося кровью (и до того прострется твое высокоумие!) или Коринфского беззаконника? Но Павел утвердил и любовь (2 Кор. 2,8), когда увидел исправление, и причину представил, дабы не был поглощен чрезмерною печалью, (2 Кор. 2, 7), обремененный чрезмерностью наказания.
Ты не позволяешь молодым вдовам выходить замуж, несмотря на поползновение возраста? Но Павел отважился на это; а ты, верно, его учитель, как восходивший до четвертого неба, в иной рай, слышавший слова еще более неизреченные, объявший еще больший круг Евангелием! «Но Павел дозволял это не после крещения» — какое на то доказательство? Или докажи, или не осуждай. Если же дело сомнительно; пусть победит человеколюбие.
Но говорят, что Новат не принимал тех, которые пали во время гонения. Что ж из этого? Если не раскаявшихся, справедливо. И я не принимаю таких, которые или непреклонны, или не довольно смягчаются, и не вознаграждают за худое дело исправлением. Когда и приму, назначаю им приличное место. А если Новат не принимал истекших слезами, не стану ему подражать. И что мне за закон человеконенавистничество Новата, который не наказывал любостяжания — второго идолослужения, а блуд осуждал так строго, как бесплотный и бестелесный? Что скажете? Убеждаем ли вас сими словами? Станьте на одну сторону с нами — людьми. Возвеличим вместе Господа. Никто из вас, хотя бы и слишком на себя надеялся, да не дерзнет говорить: «Не подходи ко мне, потому что я свят для тебя (Ис. 65, 5), и кто чист настолько, как я?» Сообщите и нам такой светлости. Но мы не убедили? — И о вас будем проливать слезы.
Итак, эти, если хотят, пусть идут нашим путем и Христовым; если же нет, то своим. Может быть, они будут там крещены огнем — этим последним крещением, самым трудным и продолжительным, которое поедает вещество, как сено, и потребляет легковесность всякого греха. А мы почтим ныне Крещение Христово и благочестно будем праздновать, не чрево пресыщая, но веселясь духовно. Как же насладимся? Омойтесь, очиститесь (Ис. 1,1 б). Если вы багряны от греха и не совсем кровавы, то убелитесь, как снег; если же червлены и совершенные мужи кровей, то придите, по крайней мере, в белизну волны. Во всяком же случае будьте очищены и очищайтесь. Бог ничему так не радуется, как исправлению и спасению человека; для этого и все слово, и всякое таинство. Да будете как светила в мире (Фил. 2, 15) — живоносная сила для других людей, и совершенными светами представ великому Свету, да научитесь тайнам тамошнего световодства, чище и яснее озаряемые Троицею, от Которой ныне приняли в малой мере один луч из единого Божества, во Христе Иисусе Господе нашем. Ему слава во веки веков. Аминь.
СЛОВО 40. На Святое Крещение
.
Вчера торжествовали мы пресветлый день Светов, да и прилично было сделать праздничным день нашего спасения, — гораздо приличнее, нежели плотским друзьям ежегодно праздновать дни брака, рождения, наречения имени, вступления в юношеский возраст, новоселья и другие у людей торжественные дни. Ныне же кратко побеседуем о крещении и о благотворном его действии на нас; хотя вчера не остановилось на этом слово, потому что требовала того краткость времени, а вместе и само слово не хотело обременить вас собой, ибо обременение словом настолько же неприязненно для слуха, насколько излишняя пища для тела. Между тем предлагаемое стоит внимания, и слово о таких предметах должно слушать не поверхностно, но с усердием, потому что познать силу этого таинства есть уже просвещение.
Писание показывает нам троякое рождение: рождение плотское, рождение через крещение и рождение через воскресение. Первое из них есть дело ночи, рабское и страстное; второе есть дело дня, оно свободно, истребляет страсти, обрезает всякий покров, лежащий на нас от рождения и возводит к горней жизни; третье страшнее и короче первых; оно в одно мгновение соберет всю тварь, чтобы предстала Творцу и дала отчет в здешнем порабощении и образе жизни, плоти ли только она следовала, или совосторгалась с духом и чтила благодать возрождения. Все эти рождения, как оказывается, Христос почтил Собой: первое — первоначальным и жизненным вдохновением; второе — воплощением и крещением, когда крестился Сам; третье —воскресением, которого Сам стал начаткам, и как сделался первородным между многими братьями, так благоволил сделался первенцем из мертвых (Рим.8,29; Кол. 1,18). Но любомудрствовать о двух рождениях, именно о первом и последнем, неприлично настоящему времени; полюбомудрствуем же о рождении среднем и для нас ныне необходимом, от которого получил наименование и день Светов.
Просвещение есть светлость душ, изменение жизни, обещание доброй совести, которая от Бога (1 Петр. 3,21). Просвещение есть пособие в нашей немощи, отложение плоти, следование Духу, общение со Словом, исправление создания, потопление греха, причастие к свету, рассеяние тьмы. Просвещение есть колесница, возносящая к Богу, сопутствование Христу, подкрепление веры, совершенствование ума, ключ царствия небесного, перемена жизни, снятие рабства, разрешение от уз, претворение состава. Просвещение (нужно ли перечислять многое?) есть лучший и величественнейший из даров Божиих. Как есть именуемое Святая Святых и песни песней, поскольку последние многообъемлющие и особенно важны, так и оно светлее всякого иного, возможного для нас, просвещения.
Но этот дар, как и Податель его Христос, называется многими и различными именами; и это происходит или оттого, что он очень приятен для нас (обыкновенно же питающий к чему-либо сильную любовь с удовольствием слышит и имена любимого), или оттого, что многообразие заключающихся в нем благодеяний произвело у нас и наименования. Мы именуем его даром, благодатью, крещением, помазанием, просвещением, одеждой нетления, банею обновления, печатию, всем, что для нас досточестно. Именуем даром, как подаваемое тем, которые ничего не привносят от себя; благодатью, как подаваемое тем, которые еще и должны; крещением, потому что в воде погребается грех; помазанием, как нечто священническое и царское, потому что помазывались цари и священники; просвещением, как светлость; одеждой, как покровы стыда; банею, как омовение, печатию, как сохранение и знамение господства. Об этом даре сорадуются небеса; его славословят Ангелы, по сродству светлости; он есть образ небесного блаженства; его желаем и мы воспеть, но не можем, сколь должно.
Бог есть свет высочайший, неприступный, невысказанный, ни умом непостигаемый, ни словом неизрекаемый, просвещающий всякую разумную природу, то же в духовном мире, что солнце в чувственном, по мере нашего очищения представляемый, по мере представления возбуждающий к Себе любовь, и по мере любви вновь умопредставляемый, только Сам для Себя созерцаемый и достижимый, а на существующее вне Его мало изливающийся. Говорю же о свете, созерцаемом во Отце, и Сыне, и Святом Духе, Которых богатство в естественности и в едином исторжении светлости.
Второй свет есть ангел — некоторая струя, или причастие первого Света, он находит свое просвещение в стремлении к первому Свету и в служении Ему; и не знаю, по чину ли своего стояния получает просвещение или по мере просвещения приемлет свой чин.
Третий свет есть человек, что известно и язычникам; ибо светом (φως) называют человека, как они по силе внутреннего нашего слова, так и из нас самих те, которые наиболее уподобляются Богу и приближаются к Нему.
Знай и иной свет, которым отражена или пресечена первобытная тьма, — эту первую основу небесной твари, то есть как кругообразные пути звезд, так и горнюю стражу, обнимающую сиянием целый мир. Свет была данная первородному и первоначальная заповедь, потому что заповедь есть светильник и свет (Притч. 6, 2 3), и как свет повеления Твоя на земле (Ис. 26,9), хотя завистливая тьма, вторгшись, произвела грех. Свет также преобразовательный и соразмеренный с силами приемлющих есть написанный Закон, прикрывающий истину и тайну великого Света, почему и лицо Моисеево Им прославляется.
Но и еще многими светами украсим наше слово. Свет был и явившееся Моисею во огне, когда видение это опаляло, но не сжигало купину, чтобы и естество показать, и силу явить. Свет — и путеводившее Израиля в столпе огненном и делавшее приятную пустыню. Свет — восхитившее Илию на огненной колеснице и не опалившее похищаемого. Свет — облиставшее пастырей, когда довременный Свет соединился с временным. Свет — и та красота звезды, предшествовавшей в Вифлеем, чтобы и волхвам указать путь и сопутствовать Свету, который превыше нас и соединился с нами. Свет — явленное ученикам на горе Божество, впрочем нестерпимое для слабого зрения. Свет — ослепившее блеском Павла видение и поражением очей исцелившее тьму душевную. Свет — и тамошняя светлость для очистившихся здесь, когда воссияют праведники как солнце (Матф. 13,43), и станет Бог посреди них, богов и царей, распределяя и разделяя достоинство тамошнего блаженства. Кроме этого, свет, в собственном смысле, есть просвещение Крещения, о котором у нас ныне слово и в котором заключается великое и чудное таинство нашего спасения.
Поскольку вовсе не грешить свойственно Богу — первому и несложному естеству (ибо простота мирна и безмятежна), и также, осмелюсь сказать, естеству ангельскому, или естеству, ближайшему к Богу, по причини самой близости, а грешить есть дело человеческое и свойственно дольней сложности (потому что сложность есть начало мятежа), то Владыка не благорассудил оставить тварь Свою беспомощной и пренебречь ею, когда она в опасности возмутиться против Него. Но как создал несуществовавших, так воссоздал получивших бытие — созданием, которое божественнее и выше прежнего, и которое для начинающих есть печать, а для совершенных возрастом — благодать и восстановление образа падшего через грех, чтобы, от отчаяния делаясь худшими, и непрестанно увлекаемые им в большее зло, по тому же отчаянию совершенно не стали мы вне блага и добродетели, и впав во глубину зол, как сказано, не вознерадели (Притч. 18,3), но чтобы, как совершающие дальний путь, по успокоении от трудов в гостинице, так и мы, по обновлении, с охотой довершили остальной путь.
Эта благодать и сила Крещения не потопляет мир, как издревле, но очищает грех в каждом человеке и совершенно смывает всякую нечистоту и скверну, привнесенную повреждением. Поскольку же мы состоим из двух естеств, то есть из души и тела, из естества видимого и невидимого, то и очищение двоякое, именно: водой и Духом; и одно приемлется видимо и телесно, а другое, в то же время, совершается нетелесно и невидимо; одно есть образное, а другое истинное и очищающее самые глубины; а это, вспомоществуя первому рождению, из ветхих делает нас новыми, из плотских, каковы мы ныне, богоподобными, разваривая без огня и воссозидая без разрушения. Ибо, кратко сказать, под силой Крещения понимать должно завет с Богом о вступлении в другую жизнь и о соблюдении большей чистоты.
И конечно, каждый из нас всего более должен страшиться и больше всего хранимого хранить (Притч. 4,23) свою душу, чтобы не оказаться нам солгавшими этому исповеданию. Ибо, если Бог, принятый в посредники при договорах человеческих, утверждает их, то сколь опасно сделаться нарушителем заветов, которые заключены нами с Самим Богом, и быть виновными перед истиной не только в других грехах, но и в самой лжи? Притом, нет другого ни возрождения, ни воссоздания, ни восстановления в древнее состояние. Хотя, сколько можно, домогаемся его со многими воздыханиями и слезами, и хотя через это закрываются с трудом раны, по крайней мере по моему определению и уставу (точно верим, что закрываются, даже желали бы, чтобы изгладились и следы ран; потому что сам я имею нужду в милосердии); впрочем, лучше не иметь нужды во втором очищении, но устоять в первом, которое, как знаю, для всех общее, и не трудно, и равно открыто рабам и господам, бедным и богатым, низким и высоким, благородным и неблагородным, должникам и недолжным, как вдыхание воздуха и разлитие света, преемство времен года, рассматривание мироздания — это великое и общее для всех нас наслаждение, а также и равные уделы веры. Ибо страшно вместо нетрудного врачевания употреблять труднейшее, отвергнув благодать милосердия, делаться подлежащим наказанию и вознаграждать за грех исправлением. Да и сколько нужно пролить слез, чтобы они сравнились с источником Крещения? И кто поручится, что смерть ждет нашего излечения? Что перед судилищем станем уже не должниками и не имеющими нужды в тамошнем огненном испытании? Может быть, ты, добрый и человеколюбивый садовник, будешь молить Господа — пощадить еще смоковницу и не срубать ее, как обвиняемую в неплодии (Лук. 13, б), но дозволить обложить ее навозом — слезами, воздыханиями, молитвами, возлежанием на голой земле, бдениями, изнурением тела и исправлением через исповедь и самоуничиженную жизнь; но неизвестно, пощадит ли ее Господь, как напрасно занимающую место, между тем как другой имеет нужду в милосердии и делается худшим от долготерпения.
Со Христом погребаемся через крещение, чтобы с Ним и восстать; с Ним низойдем, чтобы с Ним взойти и на высоту; с Ним взойдем, чтобы и прославиться с Ним! Если после крещения будет искушать тебя враг света и искуситель (а он будет искушать, ибо искушал Слово и Бога моего, обманувшись внешним покровом, — искушал сокрытый Свет, обманувшись видимостью), то имеешь, чем победить его. Не страшись подвига, противопоставь воду, противопоставь Духа, этим угасятся все раскаленные стрелы лукавого (Еф. 6,1 б). Ибо здесь Дух, и даже Дух раздирает горы (3 Цар. 19,11); здесь вода, и даже вода, гасящая огонь. Если искуситель представит тебе нужду (как дерзнул и Христу), и потребует, чтобы камни хлебами станут (Матф. 4, 3), возбуждая тем голод; окажись не незнающим его намерений. Научи его, чему он еще не доучился; противоположи ему слово жизни, которое есть хлеб, посылаемый с неба и дарующий жизнь миру. Если искушает тебя тщеславием (как и Христа, возведя на крыле храма, и сказав, бросься вниз в доказательство Божества (Матф. 4,5. б); не низлагай себя превозношением. Если это приобретет — не остановится на том, он ненасытен, на все простирается, обольщает добрым и оканчивает лукавством — таков способ его брани! Даже и в Писании сведущ этот душегубец; из одного места скажет: написано о хлебе, из другого: написано об ангелах. «Ибо, — говорит, — ангелом Своим заповедает о тебе, и на руках понесут тебя» (Пс. 90,12). О хитромудренный на зло, для чего не договорил и последующего (я твердо помню это, хотя и умолчишь ты), что, ограждаемый Троицею, наступлю на тебя — аспида и василиска (13), и буду попирать змею и скорпиона (Лук. 10,19)? Если же станет преодолевать тебя ненасытимостью, в одно мгновение времени и зрения показывая все царства, как ему принадлежащие, и требуя поклонения; презри его, как нищего, и с надеждой на печать скажи: «Я сам образ Божий, не погубил еще небесной славы, как ты через превозношение, я во Христа облекся, во Христа преобразился Крещением, ты поклонись мне». И враг, как твердо знаю, побежденный и посрамленный этими словами, как отступил от Христа — первого Света, так отступит и от просвещенных им.
Это дарует купель Крещения ощутившим силу ее! Такое пиршество предлагает она алчущим блага! Итак, будем креститься, чтобы победить; приобщимся к очистительным водам, которые омывают лучше иссопа, очищают лучше законной крови, которые священнее, нежели пепел темницы, через окропление освящает оскверненное (Евр. 9,15), имеющий силу только на время очищать тело, а не истреблять совершенно грех. Ибо какая была бы нужда очищаться тем, которые однажды очищены? Крестимся ныне, чтобы не потерпеть принуждения завтра; не будем отдалять от себя благодеяние, как обиду; не будем ждать, пока сделаемся худшими, чтобы прощено было нам больше; не будем Христоправителями и Христопродавцами, не станем обременять себя сверх того, что можем понести, чтобы не потонуть вместе с кораблем и не подвергнуть кораблекрушению благодать, погубив все, когда надеялись получить больше. Спеши к дару, пока еще владеешь рассудком, пока не болен и телом и духом или не кажешься больным для присутствующих, хотя и здрав ты умом, пока твое благо не в чужих руках, но ты сам господин ему, пока язык твой не запинается, не охладел и может ясно произнести (не говорю уже о большем) слова тайноводства, пока можешь сделаться верным так, чтобы другие не догадывались только об этом, но удостоверившись в том, не сожалели о тебе, но ублажали тебя, пока дар для тебя очевиден, а не сомнителен, благодать касается глубин, а не тело омывается на погребение, пока нет около тебя слез — признаков твоего отшествия, или только в угождение тебе удерживают их, а жена и дети желают продлить минуту разлуки и домогаются последних от тебя слов, пока нет при тебе неискусного врача, обещающего несколько часов жизни, которые не в его власти, наклонением головы определяющего надежду исцеления, умеющего рассуждать о болезни после смерти; удалением от тебя или вымогающего большую плату, или дающего знать о безнадежности, пока не спорят о тебе креститель и корыстолюбец, спеша — один тебя напутствовать, а другой вписаться к тебе в наследники, между тем как время не позволяет ни того, ни другого. Для чего ждешь благодеяния от горячки, а не от Бога? От времени, а не от рассудка? От коварного друга, а не от спасительной любви? Не от собственной воли, а от принуждения? Не от свободы, а от крайности обстоятельств? Почему тебе надобно от другого узнавать о своем отшествии, а сам не хочешь помыслить о нем, как уже о наступившем? Почему домогаешься врачеваний, которые нимало не помогут? Ждешь пота, обещающего перелом болезни, когда, может быть, близок пот смертный? Исцеляй сам себя до наступления нужды; пожалей о себе ты — близкий целитель недуга. Запаси сам для себя истинно спасительное врачевание. Пока плывешь при попутном ветре, страшись кораблекрушения, и имея помощницей боязнь, меньше потерпишь при самом кораблекрушении. Пусть дар с торжеством приемлется, а не с плачем, пусть талант отдается в обращение, а не зарывается в землю, пусть будет какой-нибудь промежуток между благодатью и кончиной, чтобы не только изгладились худые письмена, но и написаны были на их месте лучшие, чтобы тебе иметь не только благодать, но и воздаяние, не только избежать огня, но и наследовать славу, которую приобретает дар, отданный в обращение. Одни низкие духом почитают великим делом избежать наказания; а возвышенные духом домогаются и награды.
Мне известны три степени в спасаемых: рабство, наемничество и сыновство. Если ты раб, то бойся побоев. Если наемник, одно имей в виду — получить. Если стоишь выше раба и наемника, даже сын, стыдись Бога как отца, делай добро, потому что хорошо повиноваться отцу. Хотя бы ничего не надеялся ты получить, угодить отцу само по себе награда. Да не окажемся пренебрегающими этим! Как безрассудно захватывать себе имущество, а отвергать здоровье; очищать тело, а очищение души иметь только в запасе; искать свободы от дольнего рабства, а горней не желать; прилагать все тщание, чтобы дом и одежда были пышны, а не заботиться, чтобы самому стать достойным большего; иметь усердие благодетельствовать другим, а не хотеть сделать добро себе! Если бы благо это покупалось на деньги, ты не пожалел бы никаких сокровищ. А если предлагается из человеколюбия, пренебрегаешь готовностью благотворения.
Всякое время прилично для омовения, потому что во всякое время постигает смерть. Громогласно взываю к тебе с Павлом: ныне время благоприятное, ныне день спасения (2 Кор. 6,2); а словом ныне означает он не известное одно время, но всякое. И еще: встань спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос (Еф. 5, 14), прекращающий греховную ночь, потому что в ночи надежда зла, говорит Исаия (28,19), и полезнее быть приняту утром. Сей, когда время; собирай, и разрушай житницы, также когда время; и сади в пору, и собирай виноград зрелый; смело пускай в море корабль весной и вводи его в пристань, когда наступает зима и начинает бушевать море. Пусть будет у тебя время войне, и время миру, браку и безбрачию, дружбе и раздору, если и он тебе нужен, и вообще время всякому делу, если сколько-нибудь должно верить Соломону (Еккл. 3, 1—8). А верить ему должно, потому что совет полезен. Но спасение свое всегда совершай, и всякое время да будет благовременно для крещения.
Если, минуя настоящий день, постоянно имеешь в виду завтрашний, и такими недолгими отсрочками держит тебя, по обычаю своему, во власти своей лукавый, внушая: «отдай мне настоящее, а Богу будущее; мне юность, а Богу старость; мне годы удовольствий, а Ему ни к чему не годный возраст»; то в какой ты опасности! Сколько нечаянных случаев! Или война истребила, или землетрясение задавило развалинами, или море поглотило, или зверь похитил, или болезнь погубила, или крошка, застрявшая в горле (ибо всего легче умереть человеку, хотя и высоко думаешь о том, что ты образ), или излишнее употребление пития, или порывистый ветер, или понесший конь, или злонамеренно приготовленный ядовитый состав, а может быть, и вместо спасительного оказавшийся вредным, или судья бесчеловечный, или неумолимый исполнитель казни, или сколько еще таких случаев, от которых в скорейшем времени бывает смерть, и никакие способы не сильны остановить ее! Если же оградишь себя печатью, обезопасишь свою будущность лучшим и действеннейшим способом, ознаменовав душу и тело Миропомазанием и Духом, как издревле Израиль мощной и охраняющей первенцев кровью и помазанием (Исх. 12, 13), тогда что может с тобой приключиться? И сколько для тебя сделано! Слушай, что сказано в Притчах: когда ляжешь спать, — не будешь бояться; и когда уснешь, — сон твой приятен будет (Притч. 3,24). Что и у Давида благовествуется? Не убоишься ужасов ночи, заразы, опустошающей в полдень (Пс. 90,5.6). Это и во время жизни весьма важно для твоей безопасности (и вору не легко покуситься на овцу, на которой положен знак, а не имеющую на себе знака без опасения украдут), и после отход из жизни — прекрасный погребальный покров, который светлее всякой одежды, дороже золота, великолепней гробницы, священнее бесплодных насыпей, благовременнее спелых плодов, что все мертвецы приносят в дар мертвецам, превратив обычай в закон. Пусть все у тебя погибнет, все будет похищено: деньги, имущество, престолы, отличия и что еще относится к земной круговерти; но ты безопасно окончишь жизнь свою, не утратив ни одного из способов, дарованных тебе Богом во спасение.
Но ты опасаешься, чтобы не растлить в себе благодати, и потому откладываешь очищение, как не имеющий другого? Что же? Не боишься ли, что подвергнешься опасности во время гонения и лишишься лучшего достояния — Христа? Ужели по этой причине станешь избегать того, чтобы и христианином стать? Да удалится от тебя такой страх нездорового человека, такое рассуждение повредившегося в уме!
Какая очень неосторожная, если можно так сказать, осторожность! Какое коварное ухищрение лукавого! Он действительная тьма, и притворяется светом, когда не может успеть, нападая открыто, строит невидимые козни; и будучи лукав, представляет из себя доброго советчика, чтобы ему каким бы то ни было способом непременно одолеть, а нам ни в каком случае избегнуть его наветов. То же очевидным образом строит он и здесь. Не имея возможности явно убедить тебя презирать крещение, вредит тебе вымышленной осторожностью, чтобы тебе, чего ты страшился, когда сам не замечаешь, потерпеть то от страха, и поскольку ты опасался растлить дар, через само опасение лишиться дара. Таков враг; и никогда не оставит своего двоедушия, пока видит, что мы спешим к небу, откуда он ниспал. Но ты, человек Божий, проникай в злоумышление противника, у тебя борьба с сильным и о деле самом важном, не бери в советники врага, не пренебрегай тем, чтобы именоваться и быть верным.
Доколе ты оглашенный, дотоле стоишь в преддверии благочестия; а тебе должно войти внутрь, пройти двор, видеть Святыню, приникнуть взором во Святая Святых, быть с Троицею. Велико то, за что у тебя брань; великое потребно тебе и ограждение. Противопоставь щит веры; враг боится, когда вступаешь в сражение с оружием. Для того желает видеть тебя обнаженным от благодати, чтобы удобнее было победить безоружного и ничем неохраняемого. Он касается всякого возраста, всякого рода жизни, поэтому отражай его во всем.
Если ты молод — стань с споборниками против страстей, вступивши в воинство Божие, мужайся против Голиафа, плени тысячи и тьмы. Так пользуйся возрастом и не потерпи, чтобы увяла твоя юность, умерщвленная несовершенством веры.
Ты стар, и близок для тебя необходимый всем срок — уважь седину и требуемым ею благоразумием вознагради за немощь, какую имеешь теперь, окажи помощь немногим дням своим; вверь старости очищение. Зачем в глубокой старости и при последнем издыхании боишься свойственного юности? Или ждешь, чтобы омыли тебя мертвого, возбуждающего не столько сожаление, сколько ненависть? Или любишь останки удовольствий, сам будучи останком жизни? Стыдно, изнемогая возрастом, не изнемочь похотью, но, или действительно ей предаваться, или казаться похотливым, откладывая очищение.
У тебя есть младенец? Не давай времени усилиться повреждению; пусть освящен будет в младенчестве и с юных ногтей посвящен Духу. Ты боишься печати, по немощи естества, как малодушная и маловерная мать? Но Анна и до рождения обещала Самуила Богу, и по рождении вскоре посвятила, и воспитала для священной ризы, не боясь человеческой немощи, но веруя в Бога. Нет никакой тебе нужды в привесках и нашептываниях, вместе с которыми входит лукавый, привлекая к себе от легковерных благоговение, должное Богу. Дай своему младенцу Троицу — это великое и доброе хранилище.
Что еще? Хранишь ли ты целомудрие? — Запечатлей очищением, сделай его сообщником и собеседником в жизни; пусть оно управляет у тебя и жизнью и словом, и каждым членом, каждым движением, каждым чувством. Почти его, чтобы оно украсило тебя; да возложит на голову твою прекрасный венок, доставит тебе великолепный венец (Притч. 4,9). Ты связал себя узами брака, свяжи также и печатью. Сделай своей сожительницей эту охранительницу целомудрия, которая гораздо надежнее многих евнухов, многих придверников.
Если ты еще не сопрягся плотью — не страшись совершения, ты чист и по вступлении в брак. Я на себя беру ответственность; я сочетатель, я невестоводитель. Ибо брак не бесчестен потому только, что непорочность честнее его. Я буду подражать Христу, чистому Невестоводителю и Жениху, Который чудодействует на брак и Своим присутствием доставляет честь супружеству. Да будет только брак чист и без примеси нечистых пожеланий. Об одном только прошу: прими дар, как ограждение, и дару принеси от себя чистоту на время, пока продолжаются дни, установленные для молитвы, которые честнее дней рабочих, и то по взаимному условию и согласию (1 Кор. 7,5). Ибо не закон предписываем, но даем совет, и хотим взять нечто из твоего для тебя же и для общей вашей безопасности.
Кратко же сказать: нет рода жизни, нет состояния, для которого бы крещение не было всего полезнее. Имеющий власть — прими узду; раб —равночестие; унывающий — утешение, благодушествующий — руководительство, убогий — непохищаемое богатство, изобилующий — прекрасное распоряжение тем, что имеешь. Не умудряйся, не ухищряйся против своего спасения. Хотя и обманываем других, но самих себя обмануть невозможно. Да и самое опасное и безрассудное дело играть самим собой.
Но ты живешь в обществе, от обращения с людьми — не без осквернения; потому страшно, чтобы не истощилось Божие к тебе милосердие? Ответ на это прост. Если можно, беги и торжища со своим добрым сопутником. Подвяжи себе крылья орлиные, или, собственнее скажу, голубиные, ибо что тебе до кесаря и принадлежащего кесарю, пока не почиешь там, где нет ни греха, ни очернения, ни змия, жалящего на пути и препятствующего тебе шествовать по Богу. Похить душу свою из мира, беги Содома, беги пожара, иди не озираясь, чтобы не отвердеть в соляной столп, спасайся на горе, чтобы и тебя не постигла вместе гибель. Если же ты не волен уже в себе и обязался необходимыми узами, то скажи сам себе, или, лучше, я тебе скажу: всего превосходнее сподобиться блага и сохранить очищение. Если же невозможно совместить то и другое, то лучше очернить себя иногда несколько мирскими обязанностями, нежели совершенно лишиться благодати, как лучше, думаю, получить иногда выговор от отца и господина, нежели быть им вовсе отвергнутым, и лучше озаряться несколькими лучами, нежели быть в совершенной тьме. А благоразумному свойственно избирать как из благ большие и совершеннейшие, так и из зол меньшие и легчайшие. Поэтому не слишком бойся очищения. Ибо праведный и человеколюбивый Судия наших дел всегда ценит заслуги наши, соображаясь с родом жизни каждого. И неоднократно тот, кто, живя в мире, успел в немногом, имел преимущество перед тем, кто едва не успел во всем, живя на свободе, так как, думаю, большее заслуживает удивления — в узах идти медленно, нежели бежать, не имея на себе тяжести, и, идя по грязи, немного замараться, нежели быть чистым на чистом пути. В доказательство же слова скажу, что Раав блудницу оправдало одно только страннолюбие, хотя и не одобряется она ни за что другое, и мытаря, ни за что другое не похваленного, одно возвысило, именно смирение, чтобы ты научился не вдруг отчаиваться в себе.
Но скажешь: «Какая мне польза преждевременно связать себя крещением и поспешностью лишить себя приятностей жизни, когда можно насладиться удовольствиями, и потом сподобиться благодати? Ибо начавшим ранее трудиться в винограднике не оказано никакого предпочтения, но дана плата, равная с последними» (Матф. 20, 1 — 15). Ты, говорящий это, чье бы ни было такое рассуждение, избавил нас от труда, открыв не без скорби тайну своей задержки, и не одобряя тебя за худое дело, хвалю за признание. Но выслушай и объяснение притчи, чтобы по неопытности не извлечь тебе вреда из Писания. Во-первых, здесь речь не о крещении, но о верующих и вступающих в добрый виноградник — Церковь в разные времена, ибо в который день и час кто уверовал, с того самого и обязан трудиться. Потом, пришедшие прежде, хотя больше сделали пожертвования, если мерить труд, но не больше, если мерить желание; а может быть, последние и больше заслужили, хотя такое суждение и странно несколько. Причиной позднего вступления в виноградник было позднее призвание к возделыванию его. Рассмотрим же, какое было различие во всем прочем. Первые уверовали и пришли не прежде, как по объявлении им условной платы; а последние приступили к делу без договора, что служит признаком большей веры. Первые обнаружили в себе зависть и склонность к ропоту, а последние не обвиняются ни в чем подобном. И данное первым, при всем их лукавстве, была плата; а данное последним — милость; почему первые, уличенные еще в неразумии, справедливо лишены большего. Спрашивается: что было бы им, если бы они опоздали? Очевидно, равная с прочими плата. Итак, за что же жалуются на дающего плату, будто бы он не уравнял трудившихся, дав поровну? Все это уменьшает цену пота, пролитого первыми, хотя они и прежде начали трудиться. Из чего видно, что раздел платы поровну был справедлив; ибо произволение измеряемо было наравне с трудом. Но если притча, по твоему толкованию, иносказательно изображает силу омовения, что препятствует, придя раньше и понеся вар, не завидовать последним, чтобы ты имел преимущество и в этом самом — в человеколюбии, и получил воздаяние, как долг, а не как дар? Наконец мзду получают те делающие, которые вошли в виноградник, а не около него ходят. А есть опасность, чтобы с тобой не случилось последнего. Поэтому, если бы ты знал, что сподобишься дара и при таких рассуждениях, когда злонамеренно сокращаешь несколько свой труд, то извинительно было бы прибегать к таким расчетам и желать нечто выторговать у человеколюбия Владыки, не говорю уже, что больший труд сам по себе есть большая награда для человека, у которого сердце не вовсе предано корчемству. Если же угрожает тебе опасность — через такой торг совсем не войти в виноградник, и выгадывая малое, можешь понести убыток в главном, то поверь моим словам и, оставив неправые толкования и возражения, без расчетов приступи к дару, чтобы не лишиться жизни прежде исполнения надежд и не узнать на опыте, что подобные лжеумствования делал ты сам против себя.
«Что же? — скажешь, — разве Бог не милосерд? Он знает помышления, испытует расположение, и желание креститься не приемлет разве за само крещение?» Ты говоришь похожее на загадку, если у Бога, по человеколюбию Его, непросвещенный есть то же, что просвещенный или с вошедшим в царствие небесное равен и тот, кто желает только получить иное, хотя и не творит дел царствия. Но осмелюсь сказать об этом, что думаю; полагаю же, что согласятся со мной и другие, имеющие ум. Из приявших дар, одни были совершенно далеки от Бога и спасения, вдавались во все роды порока и старались быть порочными. Другие были как бы наполовину плохи и держались средины между добродетелью и пороком; они хотя делали зло, однако же не одобряли сделанного, как больные горячкой не хвалят своей болезни. Иные же и до совершения были достойны похвалы, или от природы, или потому, что собственным тщанием очищали себя к Крещению, а по совершении оказались еще лучшими и осторожнейшими; очищали себя, чтобы получить благо, а соблюдали большую осторожность, чтобы сохранить его. Из всех них лучше совершенно плохих те, которые отстали несколько от порока, а лучше несколько отставших более ревностные и предвозделавшие себя к Крещению, потому что имеют некоторое преимущество, именно деятельность, а Крещение, сглаживая грехи, не уничтожает заслуг. Но лучше всех перечисленных те, которые возделывают и саму благодать и образуют себя до возможно большей лепоты. Равным образом между неприемлющими Крещения одни совершенно подобны скотам или зверям, по своему неразумию или злонравию. Сверх прочих зол в них есть и то, что они, как думаю, не очень уважают и дар Крещения, но действительно как дар, если дан им, любят, и если не дан, презирают. Другие хотя и чтут дар, но медлят принять его, то по нерадению, то по невоздержности. Иные даже не имеют возможности и принять дара, или, может быть, по малолетству, или по какому-то совершенно не зависящему от них стечению обстоятельств, по которому не сподобляются благодати, хотя бы сами того и желали. И как между первыми нашли мы большое различие, так находим и между последними. Совершенно презирающие хуже невоздержных и нерадивых; а последние хуже тех, которые по неведению или по принуждению лишаются дара, ибо сделанное по принуждению есть не что иное как невольное прегрешение, и думаю, что одни потерпят наказание как за другие пороки, так и за презрение Крещения. Другие же хотя потерпят наказание, но меньшее, потому что не столько по злонравию, сколько по неведению не получили Крещения. А последние не будут у праведного Судии ни прославлены, ни наказаны, потому что, хотя незапечатлены, однако же и не худы, и больше сами потерпели, нежели сделали вреда. Ибо не всякий, недостойный наказания, достоин уже и чести; равно как не всякий недостойный чести достоин уже наказания. Рассмотрю и следующее. Если ты признаешь убийством одно намерение убить, без совершения убийства, то считай крещеным желавшего креститься, но не крестившегося действительно. Если же не признаешь первого, то почему признать последнего? Не вижу причины. Но если хочешь, рассудим и так. Если достаточно желания вместо силы Крещения, и за одно желание присуждаешь себе славу, то и вместо славы довольствуйся одним желанием. И какой для тебя вред не сподобиться ей, когда имеешь желание?
Итак, поскольку вы слышали гл асы эти — обратите взор к Нему и просветитесь, и лица ваши не постыдятся (Пс. 33,6) оттого, что не достигли благодати. Примите просвещение, пока есть время, да тьма вас не преследует и не обнимет (Иоан. 12,35), удалив от просвещения. Наступит ночь, и тогда — по отшествии отсюда никто не может делать. Первое есть слово Давида, а последнее — истинного Света, просвещающего всякого человека, приходящего в мир (Иоан. 1,9). Подумайте, что и Соломон жестоко укоряет вас, нерадивых и медлительных: доколе ты, ленивец, будешь спать? когда ты от сна твоего встанешь (Притч. 6,9)? Вымышляем то и другое для извинения дел греховных (Пс. 140,4). «Жду дня Светов; более уважаю Пасху; дождусь Пятидесятницы; лучше со Христом просветиться; со Христом восстать в день воскресения; почтить явление Духа». Что же потом? Кончина придет внезапно, в день, в который не ожидал, и в час, в который не думал (Лук. 12,4б). А при тебе как прохожий — бедность (Притч. 6,11) благодати, и ты будешь алкать среди столь многого богатства благости. Тебе должно в противоположном пожинать противоположное, в неусыпном труде жатву и в источнике прохлаждение, подобно томимому сильной жаждой, который с усердием бежит к источникам и утомление от пути погашает водой, а не терпеть участи Исмаила, не томиться жаждой от безводья, или, по пословице, не мучиться жаждой среди источника. Нехорошо миновать торжище и потом искать покупок; нехорошо пройти мимо манны и потом пожелать пищи; худо позднее сожаление, худо тогда уже почувствовать свою потерю, когда нет способа отвратить ее, то есть по отшествии отсюда, по горькому заключению того, что совершено каждым в жизни, по наказанию грешников и прославлению очищенных. Поэтому не медлите приступить к благодати, но поспешайте, чтобы не предварил вас разбойник, не предускорил прелюбодей, не взял перед вами преимущества лихоимец, не предвосхитил блага убийца, мытарь, блудник, или кто-нибудь из тех, которые берут царствие силой и хищнически (Матф. 11,12), а оно, по благости, добровольно терпит насилие и хищение. Будь медлен на злое дело, а скор к спасению, любезный, как убеждаю я. Ибо равно худы и готовность на худшее, и медленность к лучшему. Если бы позвали тебя пировать — не спеши; если бы отречься от Веры — беги прочь; если бы в скопище злонамеренных людей сказали тебе: сделаем засаду убийства, подстережем непорочного без вины (Притч. 1,11), — не приклоняй и слуха. Ибо приобретешь от этого две весьма великие пользы: и их вразумишь о грехе, и сам избавишься плохого сообщества. Но если говорит тебе великий Давид: приидите, воспоемся Господу (Пс. 94, 1); или другой Пророк: придите, взойдем на гору Господню (Ис. 2,3), или Сам Спаситель: придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Матф. 11, 28); и еще: встаньте, пойдем отсюда (Иоан. 14,31) светлые светло, возблистав больше снега, огустев паче молока, просияв больше сапфира (Плач. 4,7), то не будем уклоняться и медлить. Сделаемся Петром и Иоанном: как они спешили ко гробу и на воскресение, так и мы поспешим к купели Крещения; пойдем то вместе, то быстрее друг друга (Иоан. 20,4), стараясь предвосхитить благо. И не говори: «пойди и приди опять и завтра крещусь, когда ты имеешь при себе (Притч. 3,28).
«Пусть прибудет мать, пусть прибудет отец, прибудут братья, жена, дети, друзья, все, что для меня дорого, и тогда спасусь, а теперь еще не время мне стать светлым». Но бойся, чтобы не стали сообщниками плача те, которых ты надеялся иметь сообщниками веселья. Если они с тобой, хорошо, а если нет, не ожидай. Стыдно говорить: «Где у меня приношение по Крещении? Где светлая одежда, в которой бы просветиться Крещением? Где нужное для принятия моих крестителей, чтобы и в этом не устыдить себя?» — Но это, как видишь, весьма необходимо, и без этого благодать умалится! Не занимайся мелочами в делах важных; не предавайся низким чувствованиям; таинства важнее видимого; самого себя принеси в дар, во Христа облекись, напитай меня своею жизнью: такому гостеприимству рад я, это угодно и Богу, Который дарует величайшие блага. Из великого для Бога ничего нет, чего бы не дал и нищий, чтобы нищие и в этом не отставали, не имея, чем соревноваться с богатыми. И хотя в другом есть различие между богатым и убогим, однако же здесь кто усерднее, тот и богаче. Ничто да не препятствует тебе идти вперед, ничто да не отвлекает назад твоего усердия. Пока желание сильно, получай желаемое; пока горячо железо, закаляй его в холодной воде, чтобы не встретилось чего к пресечению твоего желания. Я Филипп, будь евнухом Кандакии. Скажи и сам: вот вода; что препятствует мне креститься (Деян. 8, 36)? Лови случай, будь рад благу. И сказав, крестись, и крестившись, спасись. Хотя бы ты был черен телом, убедись душой; получи спасение, которого нет ничего выше, ничего досточестнее для имеющих ум.
Не говори: «Меня должен крестить Епископ, притом Митрополит и иерусалимлянин (благодать не от места, а от Духа), сверх того кто-нибудь из людей благородных, ибо опасно, чтобы благородство мое не было унижено крестителем; или хотя священник, но безбрачный, человек воздержный и ангельской жизни, ибо несносно, если осквернюсь во время очищения». — Не вникай в достоверность проповедника или крестителя. У них есть другой Судия, испытующий и невидимое, потому что человек (смотрит) на лице, а Господь смотрит на сердце (1 Цар. 16,7). А к очищению тебя всякой достоин веры, только был бы он из числа получивших на это власть, не осужденных явно и не отчужденных от Церкви. Не суди судей ты, требующий врачевания, не разбирай достоинства очищающих тебя, не делай выбора, смотря на родителей. Хотя один другого лучше или ниже, но всякий выше тебя. Рассуди так: два перстня, золотой и железный, и на обоих вырезан один и тот же царский лик, и обоими сделаны печати на воске, чем одна печать отлична от другой? — Ничем. Распознай вещество на воске, если ты всех премудрее. Скажи: который оттиск железного и который золотого перстня? И отчего он одинаков? Ибо хотя вещество различно, но в начертании нет различия. Так и крестителем да будет у тебя всякий! Ибо хотя бы один превосходил другого по жизни, но сила Крещения равна, и одинаково может привести тебя к совершенству всякий, кто наставлен в той же вере.
Не гнушайся креститься вместе богатый с бедным, благородный с худородным, господин с тем, который до сих пор раб его. Ты не окажешь столько смиренномудрия, сколько Христос, в Которого ныне крестишься, Который для тебя принял и образ раба. С того дня, в который обновляешься, все старые отличия миновали, все одинаковым образом облекаются во Христа.
Зная, как крестил Иоанн, не стыдись исповедать грех свой, чтобы, подвергшись стыду здесь, избежать его там; потому что и стыд есть часть тамошнего наказания. Докажи, что действительно возненавидел ты грех, перед всеми открыв и выставив его на позор.
Не презирай целебности заклинания, не ропщи на его продолжительность, и это есть испытание искренности, с какой приступаешь к Крещению. Что ж, если и столько потрудишься, сколько эфиопская царица, которая подвиглась от пределов земли, чтобы видеть премудрость Соломона? И ее здесь больше Соломона для разумеющих дело совершенно (Лук. 11,31).
Да не устрашают тебя ни дальность пути, ни обширность моря, ни огонь, если он на дороге, ни другое какое-либо, малое или большое, препятствие, чтобы сподобиться благодати. Если же без всякого труда, без всяких издержек, можно тебе получить желаемое, то сколь безрассудно отлагать дар! Сказано: жаждущие! Идите все к водам; так повелевает тебе Исаия, и вы, у которых нет серебра, идите, покупайте без серебра, и без платы вино и молоко (Ис. 55,1). Какая скорость в человеколюбии! Какое удобство для купли! Надобно только пожелать блага, и оно поступает в продажу; само стремление принимается за великую цену. Господь жаждет, чтобы Его жаждали, напоит желающих пить, приемлет за благодеяние, если просят у Него благодеяния, доступен, великодаровит; с большей приятностью дает, нежели иные приемлют сами. Только не обнаружим в себе низкой души, прося того, что маловажно и не достойно Дающего. Блажен, у кого просит пития Христос, как у самарянки, и кому дает источник воды, текущий в жизнь вечную (Иоан. 4,14)! Блажен сеющий при всех водах (Ис. 32,20) и во всякой душе, которая завтра будет возделываема и поливаема, и которую ныне вол и осел попирают; потому что поросла тернием, безводна, подавлена неразумием! Блажен, кто, хотя и ситниковые болота (Иоил. 3, 18), напоивается из дома Господня и вместо тростника произращает хлеб, приносит пищу, годную для людей, а не жесткую и бесполезную, к чему и должно прилагать всякое старание, чтобы не остаться недостигшими общей благодати.
Возразят: «Пусть все это справедливо будет в рассуждении ищущих Крещения. Но что скажешь о тех, которые еще младенцы, не чувствуют ни вреда, ни благодати? Крестить ли нам и их?» — Непременно, если близится опасность. Ибо лучше без сознания освятиться, нежели умереть незапечатленным и несовершенным. Доказательством этому служит восьмидневное обрезание, которое в преобразовательном смысле было некоторой печатью и совершалось над неполучившими еще употребления разума, а также помазание порогов, через неодушевленные вещи охраняющее первенцев. О прочих же малолетних мое мнение такое: дождавшись трехлетия, или несколько ранее, или несколько позже, когда дети могут слышать что-нибудь таинственное и отвечать, хотя не понимая совершенно, однако же запечатлевая в уме, должно освящать их души и тела великим таинством совершения. Причина же этому следующая: хотя дети тогда начинают подлежать ответственности за жизнь, когда и разум придет в зрелость, и уразумеют они Таинство (потому что за грехи неведения не взыскивается с них по причине возраста), однако же оградиться им Крещением без сомнения гораздо полезнее, по причине внезапно встречающихся с ними и никакими способами не предотвращаемых опасностей.
Скажут: «Христос, при всем том, что Он Бог, крестился тридцати лет; как же повелеваешь спешить с крещением?» — Сказав, что Он — Бог, ты решил вопрос. Он — неточная чистота, и не имел нужды в очищении, очищается же для тебя, так как и плоть носит для тебя, Сам будучи бесплотен. Ему не было никакой опасности откладывать Крещение; потому что Сам был властен и в страдании, равно как и в рождении. Но для тебя немалая опасность, если умрешь, родившись для одного тления и не облекшись в нетление. Принимаю во внимание и то, что Христу необходимо было креститься в такое время; а твои отношения иные. Ибо Он явился миру тридцати лет от рождения, а не прежде, частью для того, чтобы не показаться действующим из тщеславия (что составляет недуг людей, не знающих приличия), частью же потому, что в этом возрасте совершенно испытывается добродетель и прилично быть учителем. Когда же надлежало пострадать спасительным для мира страданием, тогда нужно стало, чтобы присоединилось к страданию все, относящееся к страданию, как-то: явление в мир, Крещение, свидетельство свыше, проповедь, стечение народа, чудеса и то, чтобы из всего составить как бы одно целое, нерасторжимое и неразделенное промежутками. Ибо от Крещения и проповеди — потрясение (как называется это обстоятельство в Писании, Матф. 21,2) стекающихся, от множества же народа — явление знамений и чудеса, приводящие к Евангелию; а от чудес зависть, от зависти ненависть, от ненависти совещание и предательство, от этого же крест и все, чем мы спасены. Так было со Христом, и по таким причинам, насколько для нас постижимо. А может быть, найдется этому и другое сокровеннейшее основание. Но тебе какая нужда, следуя примерам, которые выше тебя, решиться на худое? Ибо и многое другое из повествуемого о тогдашних событиях оказывается иным, нежели ныне, и не сходится во времени. Например, Христос постился перед искушением, а мы постимся перед Пасхой. Значение обоих постов одинаково, но относительно ко времени немалое между ними различие. Христос противопоставляет пост искушениям, а у нас знаменует он умерщвление со Христом, и служит предпразднственным очищением. Христос постится сорок дней, потому что Он Бог; а мы соразмерили пост с силами; хотя ревность убеждает некоторых простираться и сверх сил. Также Христос таинственно преподает ученикам Пасху в горнице, по вечери и за день до страдания, а мы совершаем ее в молитвенных домах, до вечери, и по воскресении. Он воскресает в третий день; а мы воскреснем по прошествии многого времени. Итак, наши действия и неразрывны с делами Христовыми, и не сопряжены с ними относительно времени, напротив, Христовы дела преданы нам для того, чтобы служили некоторым образцом для наших действий, но совершенного сближения между ними быть не может. Что же удивительного, если Христос, хотя ради нас принял Крещение, но отличается от нас относительно времени? Но на это, кажется мне, указываешь ты, как на нечто удивительное и великое, когда противоборствуешь своему спасению!
Итак, если сколько-нибудь слушаетесь меня, оставив таковые умствования, придите сами к благу и совершите два подвига: очистите себя ко Крещению и сохраните Крещение. Ибо столь же трудно и стяжать благо, которого не имеем, и стяжав, сберечь. Часто приобретенное с усердием утрачивается по нерадению, а беспечно погубленное возвращается рачительностью. К получению желаемого весьма хорошие у тебя пособия: бдения, посты, возлежание на голой земле, молитвы, слезы, милосердие к бедным, милостыня. Это же да будет у тебя и благодарственным приношением за полученные тобой блага, и вместе охранительным средством. Служит ли для тебя благодеяние напоминанием многих заповедей? Не преступай их. Пришел нищий? Вспомни, как ты был убог, и как обогатился! Он просит у тебя хлеба или пития, или, может быть, другой Лазарь лежит у твоих ворот? Устыдись таинственной трапезы, к которой ты приступал, хлеба, которого вкусил, чаши, которой приобщился, освященный Христовыми страданиями. Припал к тебе странник, не имеющий дома, пришедший издалека? Прими в его лице Соделавшегося ради тебя странником, даже странником между Своими, Водворившегося в тебя благодатно и Привлекшего тебя к горнему жилищу. Будь Закхеем, который вчера был мытарем, а ныне стал щедр: все принеси в дар Христову вшествию, чтобы оказаться тебе великим, хорошо увидеть Христа, хотя мал ты возрастом телесным. Лежит недужный и изъязвленный? Устыдись своего здравия и тех язв, от которых избавил тебя Христос. Если видишь нагого, одень из уважения к твоей ризе нетления, то есть ко Христу, потому что все во Христа крестившиеся, во Христа облеклись (Гал. 3, 27). Если встретишь припадающего должника, всякое писание праведное и неправедное расторгни (Ис. 58,6). Вспомни тысячи талантов, которые простил тебе Христос. Не будь лютым истязателем за меньший долг, и притом для кого? — Для подобных тебе рабов, когда прощен Тебе Господом больший долг; бойся, чтобы не понести тебе наказания за Его человеколюбие, которое дано тебе в образец и которому ты не подражал. Да будет для тебя купель эта очищением не только тела, но и образа Божия, не смыванием только грехов, но и исправлением жизни. Пусть не только омоет прежнюю нечистоту, но очистит и источник. Пусть научит не только прекрасно приобретать, но и прекрасно лишаться приобретенного, или, что гораздо легче, отказываться от приобретенного худо. Ибо что пользы, если тебе отпущен грех, а обиженному не дано удовлетворение за ущерб, тобой причиненный? Тобой сделано двоякое зло: и приобретено неправедно, и удержано приобретенное; в первом ты получил прощение; но вторым и ныне делаешь неправду; потому что и теперь есть у тебя чужое, и грех не истреблен, а только разделен надвое временем; на одно отважился ты до Крещения, а другое продолжаешь и после Крещения. Но купель дает отпущение грехов совершенных, а не совершаемых. Надобно, чтобы очищение не напоказ было произведено, а проникло тебя, чтобы ты совершенно стал светел, а не прикрашен снаружи, чтобы благодать служила не прикровением грехов, но освобождением от них. Блажен, кому отпущены беззакония, сказано о совершенном очищении, и чьи грехи прикрыты (Пс. 31,1), — о тех, у которых внутреннее еще не очищено. Блажен человек, которому Господь не вменит греха (2), — это как бы третий разряд согрешающих, дела которых не похвальны, но сердце неповинно.
Что же говорю? И к чему клонится слово мое? Вчера ты, душа, была хананеянкой, скорченной от греха (Лук. 13,11), а ныне выпрямлена Словом, не сгибайся снова, не наклоняйся к земле, как обремененная узами лукавого, не доходи до такого унижения, чтобы трудно было подняться тебе! Вчера иссыхала ты от сильного кровотечения, потому что источала убийственный грех, а ныне иссяк поток, и ты цветешь, потому что прикоснулась к краю одежды Христовой, и течение остановилось (Матф. 9,20; Лук. 8,44). Храни же очищение, чтобы опять не стать кровоточивой и не лишиться сил коснуться Христа и похитить спасение. Ибо Христос не часто позволяет Себя скрадывать, хотя и весьма человеколюбив. Вчера лежал ты на одре расслабленным и недвижимым, и не имел человека, который опустит тебя в купель, когда возмутится вода (Иоан. 5, 7), а ныне нашел ты вместе человека и Бога, или, лучше сказать, Богочеловека; ты взят от одра, или, лучше, сам взял одр и разгласил о благодеянии. Бойся опять слечь на одр, расслабившись от удовольствий греховного и телесного покоя, но иди здравым, помня заповедь: ты выздоровел, не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже (Иоан. 5,14), если после такого благодеяния окажешься плохим Лазарь! иди вон (Иоан. 11,43), сказано было тебе, лежавшему во гробу, великим гласом (ибо что велегласнее Слова?); и ты вышел не четверодневный, но многодневный, воскресши с Тридневным, и разрешен от погребальных пелен. Не омертвей снова, не пребывай с живущими во гробах и не связывайся цепью собственных грехов. Неизвестно, восстанешь ли опять из гробов до последнего и общего воскресения, которое всю тварь приведет на суд, не для уврачевания, но чтобы услышать приговор и дать отчет во всем, что приобретено доброго или худого. Если ты до сих пор покрыт был проказой, то есть безобразием порочной жизни, а теперь, очистившись от гнойного вещества, воспринял здоровый образ, покажи свое очищение мне, твоему иерею, чтобы мог я узнать, насколько оно выше очищения подзаконного. Не будь в числе девяти неблагодарных, но подражай десятому. Хотя он был и самарянин, но признательнее других. Остерегайся, чтобы опять не расцвесть (Лев. 13, 12) тебе худо, и чтобы в теле твоем не произошло неизлечимого расстройства. Прежде руку твою делали сухой бережливость и скупость, а теперь да прострут ее милостыня и человеколюбие. Прекрасное врачевание для больной руки — расточать, давать убогим все, что ни имеешь, исчерпывать щедро, пока не дойдешь до дна (может быть и оно будет тебе, как сарептянке, источать пищу, особенно, если случится тебе напитать Илию), и признавать добрым стяжанием нищету для Христа, нас ради обнищавшего. Если ты был глух и нем, то да огласит тебя Слово, или, лучше, удержи огласившего; не затыкай уши свои от учения и наставления Господня, как аспид от голоса заклинателя (Пс. 57,6).
Если ты был слеп и лишен света — просвети очи свои, да не когда уснешь сном смертным (Пс. 12,4), во свете господнем увидь свет, в Духе Божием —- Сына, озарись тройственным и нераздельным Светом. Если примешь в себя всецелое Слово, то соберешь в душу свою все врачевания Христовы, какими каждый исцеляется отдельно, только смотри, чтобы не оказаться тебе незнающим меры в благодати, чтобы во время твоего сна и недоброй беззаботности враг не посеял плевел; чтобы тебе, возбудив чистотой зависть в лукавом, опять не сделать себя через грех достойным сожаления, чтобы, безмерно радуясь благу и превозносясь им, не пасть от этого превозношения; а напротив, всегда трудись над очищением, полагая восхождения в сердце своем (Пс. 83,6), сподобившись, по дару, отпущения грехов, со всяким тщанием блюди его, чтобы отпущение зависело от Бога, а соблюдение и от тебя.
Как же этого достигнуть? Помни всегда Христову притчу; это будет для тебя самым лучшим и совершенным пособием. Вышел из тебя нечистый и вещественный дух, изгнанный Крещением. Ему несносно гонение, он не терпит быть бездомным и бесприютным, проходит сквозь безводные места, где пересох Божественный поток (ибо там любит он быть), скитается, ища покоя, и не находит. Приступает к душам крещеным, в которых порчу омыла купель. Боится воды, душит его очищение, как легион издох в море. Опять возвращается в дом, из которого вышел, потому что бесстыден и упорен, снова приступает, новые делает покушения. Если найдет, что Христос водворился и занял место, им оставленное, то снова отраженный уходит без успеха, продолжая свое жалкое скитание. Если же найдет в тебе место выметенное и убранное, пустое, ничем незанятое, равно готовое к принятию того или другого, кто бы ни пришел первый, поспешно входит, поселяется с большими против прежнего запасами, и будет последнее хуже первого (Матф. 12,43—45). Ибо прежде была надежда на исправление и осторожность, а теперь явно стало повреждение, через удаление добра привлекающее к себе лукавое, почему для поселившегося обладание местом сделалось тверже.
Еще, и не один раз, напомню тебе о просвещениях, что мог о них вычитать в Божием слове, потому что и самому будет приятно воспоминание об этом (что приятнее света вкусившим света?), и тебя озарю словами Писания: сеет сияет на праведника, и сопряженное с ним веселие (Пс. 96,11). Свет праведных всегда (Притч. 13,9). Ты Славен, могущественнее гор вечных (Пc. 75,5), говорят Богу, как думаю, ангельские силы, которые содействуют нам в добрых делах. Господь — свет мой испасение мое: кого мне бояться? (Пс. 26,1) —так говорит Давид. И он иногда просит послать ему свет и истину (Пс. 42,3), а иногда благодарит за то, что приобщился его, так как явился ему свет Божий (Пс. 4,7), то есть запечатлелись и оказались признаки данного ему озарения. Будем избегать одного только света, порождаемого ложным огнем, не будем возжигать огонь и идти в пламень его (Ис. 50, 11). Знаю огонь очистительный, который низвести на землю (Лук. 12,49) пришел Христос, и Сам, применительно, именуемый огнем (Евр. 12, 29). Он истребляет вещество и злые навыки, почему Христос и хочет, чтобы он скорее возгорелся (Лук. 12,49), ибо желает ускорить благодеяние, когда и угли дает нам в помощь (Ис. 47, 14. 15). Знаю огонь и не очистительный, но карательный, или Содомский, который на всех нечестивых прольет Господь, присоединив серу и палящий ветер (Пс. 10,6), или уготованный диаволу и ангелам его (Матф. 25,41), или тот, который идет перед Господом и попаляет вокруг врагов Его (Пс. 96, У). Есть еще и этих ужаснее огонь, который действует заодно с червем неусыпающим, не угасим, но увековечен для злых. Ибо все это показывает силу истребительную, если только не угодно кому и здесь представлять это человеколюбивее и сообразно с достоинством наказующего.
Но как известен двоякий огонь, так есть и двоякий свет. Один есть светильник ума и направляет стопы наши по Богу. А другой обманчив, пытлив, противоположен истинному свету и выдает себя за истинный свет, чтоб обольстить наружностью. Это есть тьма, и представляется полуднем, лучезарнейшим светом. Так слышу об изгнанных среди полудня, как ночью бегущих (Ис. 16,3). Эго есть ночь, и почитается просвещением у растленных сластолюбием. Ибо что говорит Давид? — Ночь была вокруг меня окаянного, и я не знал, потому что просвещением почитал наслаждение (Пс. 138,11). Но таковы предающиеся сластолюбию; а мы просветим себя светом ведения; и он просветится, если будем сеять в правду и пожинать милость (Ос. 10,12), так как деятельность приводит и к созерцанию, чтобы сверх прочего знать и то, какой свет истинен и какой ложен, и не ошибаться, избирая вместо доброго худшее. Соделаемся светом, как именовал учеников великий Свет: вы — свет мира (Матф. 5, 14). Будем светила в мире, содержа слово жизни (Фил. 2,15,16), то есть будем животворной силой для других. Да возьмет нас Бог, да возьмет первый и чистейший Свет, да идем при сиянии Его (Вар. 4,2), пока еще не спотыкаются ноги наши на горах мрака (Иер. 13, 16). Как днем, будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству; так как это тайные дела ночи (Рим. 13,13).
Очистимся, братья, в каждом члене, сделаем невинным каждое чувство. Да не будет в нас ничего несовершенного, ничего от первого рождения, не оставим в себе ничего не просвещенного. Просветимся оком, чтобы смотреть право, и через зрение пристальное и любопытное не вносить в себя какого-либо любодейного кумира, ибо хотя и не послужим страсти, но оскверним душу. Ежели есть у нас бревно или сучок — очистим, чтобы можно было нам увидеть их и у других. Просветимся слухом, просветимся языком да услышим, что возглаголет Господь Бог, и услышать нам рано милость (Пс.142,8),и слуху нашему даны будут радость и веселие (Пс. 50,10), оглашающие слух божественный, да не будем ни меч острый (Пс. 56,5), ни бритва изощренная (Пс. 51,4), да не обращаются у нас под языком мучение и пагуба (Пс. 9,28), но да проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную (1 Кор. 2,7), чтя огненные языки (Деян. 2,3). Исцелим обоняние, чтобы не изнежить себя и вместо приятного благовония не покрыться прахом, но исполниться благоуханием от истощенного нас ради Мира, восприняв Его духовно, в такой мере из Него составляясь и в Него претворяясь, чтобы от нас самих благоухало приятное благоухание (Еф. 5,2). Очистимся в осязании, вкусе, гортани, не ища мягких прикосновений, те утешаясь гладкостью вещей, но осязая, как должно, воплотившееся ради нас Слово и подражая в этом Фоме; не раздражая вкуса влагами и снедями, возбуждающими гибельнейшие для нас раздражения, но вкусив и познав, как благ Господь — наша лучшая и вечная пища (Пс. 33,9); нисколько не прохлаждая горькую и неблагодарную гортань, которая влагаемое в нее пропускает и не удерживает в себе, но увеселяя ее словами слаще меда. Кроме этого, хорошо, имея голову очищенную, как очищается глава — источник чувств, держаться Главы Христовой, из которой все тело составляется и совокупляется (Еф. 4,16), и низлагать преобладающий наш грех, превозносящийся над лучшим в нас. Хорошо иметь освященные и очищенные плечи, чтобы можно было понести крест Христов, не для всякого удобоносимый. Хорошо иметь освященные руки и ноги, — руки, да на всяком месте воздеваются чистые (1 Тим. 2, 8), приемлют наказание Христово, да никогда не прогневается Господь (Пс. 2,12), и за деятельность вверится им слово, как было дано в руку одного из Пророков (Агг. 1,1); ноги да не будут спешить на пролитие крови и не бегут ко злу (Притч. 1,16), но готовы к благовествованию, к почести вышнего звания (Флп. 3, 14) и к принятию омывающего и очищающего Христа. А ежели есть очищение и чрева, которое принимает и разделяет словесную пищу, то хорошо и его не боготворить, ублажая сластопитанием и упраздняемыми явствами, но, как можно больше, очищать и утончать, чтобы принимало внутрь себя слово Господне и прекрасно болезновало о падающем Израиле (Иер. 4,19). Нахожу, что даже сердце и внутренности удостоены чести. В этом убеждает меня Давид, который просит, да сотворится в нем сердце чистое, и дух правый обновится внутри (Пс. 50,12), подразумевая под этим, как думаю, силу мыслительную, ее движения или помыслы. Что же думаешь о чреслах и почках? И этого не оставим без внимания, пусть и их коснется очищение. Да будут чресла наши препоясаны и укреплены воздержанием, как издревле у Израиля, по закону, вкушающему пасху, ибо никто не выходит чисто из Египта и не избегает всегубителя иначе, как обуздав и чресла. Пусть и в почках произойдет доброе изменение, сила вожделения устремлена будет к Богу, чтобы можно было сказать: Господи, перед Тобой все желания мои (Пс. 37, 10), и не пожелал бедственного дня (Иер. 17, 16). Ибо должно сделаться мужем желаний, желаний духовных. Таким образом истребится в вас змий, имеющий большую часть крепости в мускулах чрева его (Иов. 40,11), когда умерщвлено будет состоявшее под владычеством его. Но не дивись, если и о менее благородных более прилагаем попечения (1 Кор. 12, 23), умерщвляя и уцеломудривая их словом, и мужественно стоя против вещества. Все земные члены (Кол. 3, 5) отдадим Богу, все освятим, а не сальник на печени (Лев. 8, 25), не почки с туком, не ту или другую часть тела. Ибо для чего делать бесчестным и прочее? Всецело принесем самих себя, будем всесожжением словесным, жертвой совершенной. Не одно плечо, не одну грудь сделаем участием жреческим (Лев. 7, 34), ибо этого мало, но всецело предадим себя самих, да и восприимем себя всецело, потому что совершенно себя восприять значит предаться Богу и принести в жертву свое собственное спасение.
А больше всего и прежде всего храни добрый залог, для которого живу и несу свое звание, который желал бы я иметь спутником при отшествии из мира, с которым и все скорби переношу, и презираю все приятности жизни; храни исповедание веры в Отца и Сына и Святого Духа. Это исповедание вверяю тебе ныне, с ним погружу в купель, с ним и изведу. Его даю тебе на всю жизнь товарищем и заступником — единое Божество и единую Силу, Которая обретается в Трех единично и объемлет Трех раздельно, без различия в сущностях или естествах, не возрастает или не умаляется, через прибавления и убавления, повсюду равна, повсюду та же, как единая красота и единое величие неба. Оно есть Трех Бесконечных бесконечная соестественность, где и Каждый, умосозерцаемый сам по Себе, есть Бог, как Отец и Сын, Сын и Дух Святой, с сохранением в Каждом личного свойства, и Три, умопредставляемые вместе, — также Бог; первое по причине единосущия, последнее по причине единоначалия. Не успею помыслить об Едином, как озаряюсь Тремя. Не успею разделить Трех, как возношусь к Единому. Когда представляется мне Единое из Трех, почитаю это целым; Оно наполняет мое зрение, а большее убегает от взора. Не могу объять Его величия, чтобы к оставшемуся придать большее. Когда совокупляю в умосозерцании Трех, вижу единое светило, не умея разделить или измерить соединенного света. Ты боишься рождения, чтобы не пострадал от чего-либо Бог не страждущий, а я страшусь твари, чтобы не утратить мне Бога, через оскорбление и неправедное рассечение, отсекая или Сына от Отца, или от Сына сущность Духа. Ибо странно то, что у худо взвешивающих Божество не только в Божество вводится тварь, но и сама тварь рассекается опять сама на себя. Этими низкими и долу поверженными, как Сын унижается перед Отцом, так опять унижено достоинство Духа даже и перед Сыном; так что и Бог, и тварь поруганы этим новым богословием. В Троице, достопочтенные, нет ничего рабского, ничего тварного, ничего вносного, как слышал я от одного из мудрых. Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым, говорит божественный Павел (Гал. 1, 10). Если бы еще поклонялся я твари, или в тварь крестился, то я не обожился бы и не изменился бы в первое рождение. Что скажу тем, которые кланяются Астарте или Хамосу —мерзости Сидонской (3 Цар. 11,7), или образу звезды (Ам. 5,26) — бога, по верованию язычников, несколько высшего, впрочем твари и дела рук человеческих, если сам или не поклоняюсь Двум, в Которых крестился, или поклоняюсь им, как подобным мне рабам? Ибо все же Они рабы, хотя и почтеннее несколько, потому что и между подобными рабами бывает различие и предпочтение. Готов бы я назвать большим Отца, от Которого и равенство имеют Равные, и бытие (в чем все согласятся), но боюсь, чтобы Начала не сделать началом меньших и не оскорбить предпочтением. Ибо нет славы Началу в унижении Тех, Которые от него. Притом подозреваю, что ты, по своей неумеренности, взявшись за слово больший, раздвоишь естество, ко всему прилагая понятие большего. Отец больше не по естеству, но по виновности, потому что между равносущными в отношении к сущности нет ни большего, ни меньшего. Готов бы я предпочесть Духу Сына, как Сына, но не дозволяет этого Крещение, совершающее меня Духом. Но боишься, что укорят тебя в троебожии? — Пользуйся этим благом — единством в Трех, а защищение предоставь мне. Дозволь мне быть кораблестроителем, а ты владей кораблем. А ежели есть у тебя другой кораблестроитель, то сделай меня зодчим своего дома; сам же живи в доме безопасно, хотя ты нимало не трудился. И на корабле поплывешь, и в доме будешь жить не менее благополучно, чем и я — строитель их, хотя ты и не прилагал к этому никаких трудов. Видишь ли какое благодушие? Видишь ли благоволение Духа? Сражаться — мое дело, а тебе предоставляются плоды победы. Пусть меня низлагают, а ты наслаждайся миром и, помогая молитвами сражающемуся за тебя, подай ему руку через веру. У меня три камня, которыми поражу из пращи иноплеменника; у меня три дуновения на сына сарептянки (3 Цар. 17,21), которыми оживотворю умерщвленных; у меня три возлияния на дрова (3 Цар. 18,34.2 5), которыми освящу жертву, возбудив водой чудесный огонь, и низложу пророков лживых, употребив к этому силу таинства.
Но к чему продолжать слово? Теперь время учить, а не спорить. Свидетельствую перед Богом и перед избранными ангелами, что ты будешь крещен с этой верой. Если в сердце твоем написано иначе, нежели как требует мое учение; поди, мы перепишем. Я не неискусный краснописец этого, пишу, что написано, учу, чему научился и что сохранил от начала до этой седины. Мне опасность, мне и награда, как хранителю души твоей, совершающему тебя Крещением. Если право веруешь и назнаменован добрыми письменами — храни написанное, при круговороте времен пребывая неизменным в том, что само неизменно. Подражай Пилату, только в лучшую сторону, худо написавшему подражай ты, хорошо написанный. Скажи переуверяющим тебя: что я написал, то написал (Иоан. 19, 22). Ибо мне было бы стыдно, если бы доброе удобно приводилось в колебание, тогда как зло пребывает непоколебимо. Должно легко двигаться от худшего к лучшему, а быть неподвижным от лучшего к худшему. Если так крестишься и по такому учению, это устам моим не возбраню (Пс. 39,10), это отдаю руки Духу. Ускорим спасение, восстанем для Крещения. Дух распростирает над тобой крыла, совершитель исполнен усердия, дар готов. Если же хромаешь еще и не приемлешь совершенного Божества, то ищи другого крестителя или потопителя: не мое дело рассекать Божество, и делать тебя мертвым во время возрождения, чтобы ты не имел ни благодати, ни надежды на благодать, в несколько минут подвергнув кораблекрушению свое спасение. Ибо, если у Одного из Трех отнимешь что-либо из Божества, то отнимешь и у Божества все, и у себя освящение. Но, может быть, в душе твоей нет никакого начертания письменного, ни доброго, ни худого, и ныне нужно сделать в тебе написание, нам должно возвести тебя к совершенству? Войдем внутрь облака, дай мне скрижали сердца. Я буду для тебя Моисеем, — я (хотя и смело сказать так) перстом Божиим впишу новое десятословие, впишу сокращение спасения. А ежели есть какой еретический и несмышленый зверь, пусть останется он внизу, иначе угрожает ему опасность побиения камнями от слова истины.
Буду крестить тебя, уча во имя Отца и Сына и Святого Духа. Одно же общее имя Трех — Бог. Пусть и образы и слова дают тебе понять, что отвергаешься всякого безбожия, как соединяемый со всецелым Божеством. Веруй, что весь мир, видимый и невидимый, сотворенный Богом из ничего и управляемый промыслом Сотворившего, изменится в лучший. Веруй, что зло не имеет ни особой сущности, ни царства, что оно ни безначально, ни самобытно, ниже сотворено Богом, но есть наше дело и дело лукавого, и привзошло в нас от нашего нерадения, а не от Творца. Веруй, что Сын Божий — предвечное Слово, рожден от Отца бездетно и бесплотно, и Он же в последние дни родился ради тебя и Сыном человеческим, произошедшим от Девы Марии, неизреченно и нескверно (ибо нет никакой скверны, где Бог и откуда спасение); что Он всецелый человек и вместе Бог, ради всего страждущего человека, дабы всему тебе даровать спасение, разрушив всякое осуждение греха, бесстрастный по Божеству, страждущий по воспринятому человечеству, настолько же для тебя человек, насколько ты ради Его делаешься богом; что Он за беззакония наши веден на смерть, распят и погребен, поскольку вкусил смерть, и воскресши в третий день, вознесся на небо, дабы возвести с Собой тебя поверженного долу, но опять придет в славное явление Свое судить живых и мертвых, придет уже не плотью, но и не бестелесным, а в известном Ему только образе боголепнейшего тела, чтобы и видимым быть для пронзивших Его, и пребывать Богом, непричастным дебелости. Кроме этого, признавай воскресение, суд и воздаяние, по правдивым весам Божиим. И это воздаяние для очищенных сердцем будет свет, то есть Бог видимый и познаваемый по мере чистоты, что называем и царствием небесным, — а для слепых умом, то есть для отчужденных от Бога по мере здешней близорукости, будет тьма. Наконец, на этом основании догматов, делай добро, потому что вера без дел мертва (Иак. 2,2 6), как и дела без веры.
Ты знаешь о таинстве все, что может быть обнаружено и сказано вслух народу, а прочее, если дарует Троица, узнаешь, войдя внутрь, и это сокроешь сам в себе, оградив печатью. Впрочем, и о том благовествую тебе: предстояние твое великому алтарю, к которому будешь допущен тотчас после Крещения, есть предызображение тамошней славы; псалмопение, с которым тебя введут, есть начало тамошнего песнопения; светильники, которые возжжешь, таинственно образуют тамошнее световодство, с которым мы, чистые и девственные души, пойдем навстречу Жениху, имея ясные светильники веры, не предаваясь сну по беспечности (так чтобы ожидаемый мог прийти неожиданно), не оставаясь без запаса и елея и не оскудевая в добрых делах, что извергло бы нас из брачного чертога. Ибо вижу, как жалко это состояние! Жених близко, клич требует выходить навстречу, и мудрые встретят с блистающим светом, обилуя тем, что нужно к его поддержанию; а другие придут в смятение, не вовремя ища елея у имеющих его. Жених скоро взойдет, взойдут с ним и первые, а последние останутся вне, потратив время, в которое можно было взойти, на приготовление елея, и горько будут плакать, поздно узнав, как вредна беспечность, когда уже, сколько бы ни просили о том, недоступен для них брачный чертог, ибо они жалким образом закрыли его сами для себя, поступив, только в другом отношении, подобно отказавшимся быть на брачном пиршестве, какое добрый Отец уготовил доброму Жениху, отказавшись или для новобрачной супруги, или для новокупленного села, или для пары волов, которых ко вреду своему приобрели, для малого погубив великое. Ибо там нет места ни презрителю, ни беспечному, ни одетому гнусно, а не по-брачному, хотя бы здесь и удостаивал себя тамошней светоносности, и внутренне давал себе место там, обольщаемый тщетной надеждой. Что же потом? Когда войдем внутрь, тогда Жених знает, чему научить и о чем беседовать с вошедшими душами. Будет же, как думаю, беседовать, преподавая совершеннейшие чистейшие ведения, которых приобщиться и нам, учащимся и учащим, да будет даровано о Самом Христе Господе нашем. Ему слава и держава вовеки. Аминь.
СЛОВО 41. На Святую Пятидесятницу
.
Кратко полюбомудрствуем о празднике, чтобы нам праздновать духовно. У всякого свой способ торжествовать; а у служителя Слова состоит он в слове, в таком слове, которое всего приличнее времени. И не увеселяет так ни одна красота любителя красот, как любителя праздников духовное празднование. Но рассудим об этом так. Празднует и иудей, но по букве, ибо он, ища закон телесный, закон духовный не постиг (Рим. 9,31). Празднует и эллин, но телесно, сообразно со своими богами и демонами, из которых одни, по собственному признанию язычников, виновники страстей, а другие почтены богами за страсти, почему и празднование у них состоит в удовлетворении страстей, и грешить значит чтить бога, к которому под защиту прибегает страсть, как достохвальное дело. Празднуем и мы, но празднуем, как угодно Духу, а Ему угодно, чтобы мы или говорили, или делали что-либо подобающее. И праздновать значит у нас приобретать для души блага постоянные и вечно сущие, а не преходящие и скоро гибнущие, которые, по моему рассуждению, мало услаждают чувство, а больше растлевают его и вредят ему. Довлеет телу злоба его. Нужно ли в пламень подкладывать больше сгораемого вещества, или зверю давать обильнейшую пищу, чтобы он сделался неукротимее и взял силу над разумом?
Итак, праздновать должно духовно. А началом слова (ибо надобно сказать и то, что составляет предмет исследования любословов, чтобы этим присоединить к торжеству как бы некоторое услаждение, хотя слово наше и уклонится через то несколько от предмета) — началом слова будет это.
Евреи, на основании закона Моисеева, чтут число семь, как впоследствии пифагорейцы стали чтить число четыре, которым они даже клянутся, а симониане и маркиониты числа восемь и тридцать, которые равночисленными именуют и чтут каких-то эонов. Хотя не знаю, по каким законам соотношения или по какой силе числа семь, однако же евреи чтут его; и известно то, что Бог в шесть дней сотворил вещество, образовал и украсил его всякими видами и сочетаниями, и совершил этот видимый ныне мир, а в седьмой день почил отдел, что показывает и наименование субботы, означавшее по-еврейски покой. Но ежели есть этому и высшее какое основание, то пусть любомудрствуют о том другие. Почитание же числа семь простиралось у них не только на дни, но и на годы. В рассуждении дней доказывает это суббота, постоянно у них чтимая, равно как и семидневное неупотребление квасного, а в рассуждении лет — восьмой год оставления (Лев. 25, 10). Даже чествование простиралось не на седмицы только, но и на седмицы седмиц, и как в днях, так и в годах. Седмицы дней производят пятидесятницу, — день у них священный (Лев. 23,21); седмицы же лет — так называемый ими юбилей, в который бывало и оставление земли и освобождение рабов и возвращение купленных владений прежним владельцам. Ибо народ этот посвящает Богу начатки не только плодов и первородных, но также дней и лет. Так чествование числа семь привело к чествованию пятидесятницы. Ибо число семь, помноженное само на себя, дает пятьдесят, причем недостает одного дня, но он занят нами от будущего века и есть восьмой, вместе же и первый, или, лучше сказать, единый и нескончаемый. Ибо там должно окончиться здешнее субботствование душ, чтобы дана была часть семи и восьми (Еккл. 11,2), как некоторые раньше нас понимали это Соломоново изречение.
Хотя о чествовании числа семь много есть свидетельств, но для нас многих достаточно будет и немногих. Так наименовано семь досточтимых духов (Ис. 11,2.3),и духами, как думаю, угодно было Исаи назвать действия Духа. Слова Господни, по слову Давида, очищены семь раз (Пс. 11,1). В шести бедах спасет тебя, и в седьмой не коснется тебя зло (Иов. 5,19). Грешник получает прощение не только до семи, но до семижды семидесяти раз (Матф. 18,22). Опять и наоборот (так как и наказание за грех похвально) Каин всемеро терпит отмщение, то есть несет наказание за братоубийство; Ламех же в семьдесят раз всемеро (Быт. 4,24), потому что стал убийцею после закона и осуждения. Лукавые соседи семикратное воздаяние приемлют в недро свое (Пс. 78, 12). Дом Премудрости построен на семи столбах (Притч. 9,1); таким же числом очей украшен камень Зоровавелев (Зах. 3, 9). Семикратно в день воздается хвала Богу (Пс. 118,1б4). Даже бесплодная рождает семь раз, число совершенное, и тем противополагается неимеющей полного числа чад (1 Цар. 2,5).
Если же должно принять во внимание и ветхозаветные сказания; то примечаю, что седьмой из прародителей Енох почтен преложением (Быт. 5,25). Примечаю также, что двадцать первый Авраам прославлен Патриаршеством, — по присовокуплению большого таинства, потому что число это составляет троекратно взятое число семь. А иной отважный на все осмелился бы дойти и до Нового Адама, Бога моего и Господа Иисуса Христа, Который, по нисходящему родословию у Луки, считается семьдесят седьмым от ветхого и под грехом бывшего Адама. Примечаю еще семь труб Иисуса Навина, такое же число обхождений, дней и Иереев, от которых падают стены Иерихонские (Иис. Нав. 6). Примечаю как семикратное обращение (3 Цар. 18, 43. 44), подобное и троекратному таинственному дуновению Пророка Илии, вдыхающему жизнь в сына Сарептской вдовы (3 Цар. 17, 21), и равночисленному возлиянию на дрова, когда он ниспосланным от Бога огнем истребил жертву и осудил лживых пророков, которые не могли произвести того же своими призываниями, так и семикратное, по повелению его, наблюдение отроком облака. Примечаю многократное же преклонение Елисея над сыном сонамитянки, которым обновляется в нем дыхание (4 Цар. 4,3 5).
На основании, как думаю, того же постановления, не говоря уже о светильнике храма, имеющем семь ветвей и семь свечей (Исх. 25,31.37), в семь дней совершается иерей (Исх. 29, 35), в семь дней очищается прокаженный (Лев. 13,50) и во столько же дней обновляется храм (2 Парал. 7,8). И в семидесятое лето народ возвращен из плена, дабы и в десятках было то же, что бывает в единицах, и числом совершеннейшим почтено стало таинство числа семь. Но что говорить мне об отдаленном? Сам Иисус — чистое совершенство, умел напитать в пустыне и пятью хлебами пять тысяч человек и опять семью хлебами четыре тысячи, и остатков по насыщении было в первом случае двенадцать коробов (Матф. 14, 20), а во втором семь корзин (Матф. 15, 37); а то и другое, как думаю, совершено не без причины и не недостойно Духа. И сам ты, читая Писание, заметишь многие числа, в которых кроме видимого скрывается и более глубокое значение.
Для настоящего же времени всего полезнее сказать, что, может быть, по этим самым, или по весьма близким к ним, или и по другим высшим причинам, евреи чтут пятидесятый день, а также чтим и мы, подобно как чтим и иное что-нибудь еврейское, у евреев совершаемое образно, а у нас возобновленное таинственно. Предварительно сказав это в рассуждении настоящего дня, приступим к продолжению слова.
Мы празднуем Пятидесятницу, пришествие Духа, окончательное совершение обетования, исполнение надежды, таинство, и притом сколь великое и досточтимое! Оканчиваются дела Христовы телесные или, лучше сказать, дела, относившиеся к телесному пребыванию Его на земле (помедлю говорить, что оканчиваются дела, относящиеся к телу, пока не убедит меня какое-либо слово, что лучше лишиться тела); а начинаются дела Духа. Что же относилось ко Христу? Дева, рождение, ясли, повитие пеленами, прославляющие ангелы, приходящие пастыри, падение звезды, поклонение и дары волхвов, Иродово детоубийство, Иисус, убегающий в Египет, возвращающийся из Египта, обрезанный, крещенный, свидетельствуемый свыше, искушаемый, побиваемый камнями для нас (Иоан. 10,32), которым нужно было дать образец злострадания за слово, предаваемый, пригвождаемый, погребаемый, воскресавший, возносящийся. Многое из этого приемлет Христос и ныне, а именно, бесчестное от христоненавистников, что и переносит, потому что долготерпелив, а досточестное от христолюбцев. И Он медлит, как первым явить Свой гнев, так нам показать Свою благость, — и им дает, может быть, тем время на покаяние, а нас испытывает в любви, не ослабеем ли в скорбях и подвигах за благочестие. Таков издревле закон Божия домостроительства и неисследимых Божиих судеб, по которым премудро управляются дела наши. Таковы дела Христовы, последующие же славнейшие еще узрим. О если бы и сами мы были узрены Христом!
А чтобы говорить о делах Духа, да придет на меня Дух, и да даст слово, сколько этого желаю, а если и не в такой мере, сколько соразмерно времени, — придет же без сомнения владычественно, а не рабски, и не повеления ожидая, как думают некоторые. Ибо Он дышит, где хочет, на кого, когда и сколько Ему угодно. Так мыслить и говорить внушает нам Дух.
Кто Святого Духа низводит в ряд тварей, тот ругатель, злой раб, и злейший из злых. Ибо злым рабам свойственно отвергать владычество, восставать против господства и свободное делать подобным себе рабом. Кто признает Его Богом, тот божествен и светел умом. А кто даже и именует Богом, тот, если делает это перед людьми благоразумными, высок; а если перед низкими, неосмотрителен; потому что бисер доверяет грязи, громовой звук — слабому слуху, солнечный луч — больным глазам, твердую пишу — вкушающим одно молоко. Постепенно надлежит вести их вперед и приближать к высшему, чтобы свету даруем был свет и истина награждалась истиной. Поэтому и мы, оставив совершеннейшее слово, для которого не пришло еще время, побеседуем с ними так.
Если вы не исповедуете Святого Духа ни несозданным, ни неподлежащим времени, то (дозвольте ревности выразиться несколько и смело) в вас явно действует противный дух. Если же вы до такой степени здравы, что избегаете явного нечестия, и вне рабства ставите Того, Кто и нас делает свободными, то со Святым Духом и вместе со мной рассмотрите сами и последующее, ибо я уверен, что вы уже в некоторой мере причастники Духа, и буду рассуждать с вами, как со своими. Или укажите мне нечто среднее между рабством и владычеством, где мог бы я дать место достоинству Духа, или, избегая рабства, не оставляйте неизвестным, куда причисляете Того, о Ком вопрос.
Но вас затрудняют слоги, останавливает одно выражение, и оно делается для вас камнем преткновения и камнем соблазна, чем для некоторых был и Христос. Это — человеческая немощь. Сойдемся между собой духовно, будем лучше братолюбивыми, нежели самолюбивыми. Признайте силу Божества, и мы сделаем вам снисхождение в сказанном. Исповедуйте естество под другими наименованиями, какие наиболее уважаете, и мы излечим вас как немощных, даже скрыв иное к вашему удовольствию. Ибо стыдно, подлинно стыдно и довольно безрассудно быть здоровыми по душе и ставить в великое звуки, утаивать сокровище, как бы завидуя другим, или опасаясь, чтобы не освятить языка. Но еще стыднее нам подвергаться тому же, в чем других обвиняем, и осуждая споры о звуках, самим стоять за букву. Исповедуйте в Троице единое Божество, или, если угодно, единое естество; и я испрошу вам у Духа слово Бога. Ибо хорошо знаю, что Давший первое дает и второе, и тем более, если причиной спора какая-то духовная робость, а не дьявольское упорство. Скажу еще яснее и короче: ни вы не обвиняйте нас за сказанное более возвышенное (ибо не должно завидовать возвышению), ни мы не будем вас осуждать за те слова, которые вам до времени по силам, пока не достигнете, хотя другим путем, того же с нами пристанища. Мы домогаемся не победы, а возвращения братьев, разлука с которыми терзает нас.
Это говорим вам, в которых находим несколько жизни, которые здраво рассуждают о Сыне. Удивляясь вашей жизни, не вполне одобряем учение. Имея дары Духа, примите и Духа, чтобы не только подвизаться, но и подвизаться законно (2 Тим. 2, 5). От Него, в награду за жизнь, да будет вам дарован и этот венец — исповедовать Духа совершенно, и с нами, и прежде нас, проповедовать Его достойно. Дерзаю за вас и на нечто большее, — именно дерзаю сказать с Апостолом: настолько люблю вас, настолько уважаю эту благочинную вашу одежду, и этот цвет воздержания, и священные сонмы, и честное целомудрие, и чистоту, и всенощное псалмопение, и нищелюбие, и братолюбие, и страннолюбие, что готов быть отлученным от Христа (Рим. 9, 3) и пострадать, как осужденный, только бы вы стояли с нами, и вместе прославляли мы Троицу. Ибо нужно ли говорить о других, явно умерших, которых воскресит разве один Христос, Своею сил ой животворящий мертвых? Они злонамеренно отделяются друг от друга местом, будучи связаны учением, и настолько же несогласны между собой, насколько и косые глаза, устремленные на один предмет, и не в зрении, но в положении имеющие разность, если их должно винить за этот один недостаток, а не вместе и за слепоту. Поскольку же я достаточно изложил, что относится к вам; то возвращусь опять к Духу. Думаю же, что и вы уже последуете за мной.
Дух Святой всегда был, и есть, и будет; Он не начал и не прекратит бытия, но всегда с Отцом и Сыном един и неделим. Ибо неприлично было или Отцу когда-либо быть без Сына, или Сыну без Духа; крайне было бы бесславно для Божества, как бы вследствие изменения советов Своих прийти в полноту совершенства. Итак, Дух всегда был приемлемым, а не приемлющим; совершающим, а не совершаемым; наполняющим, а не наполняемым; освящающим, а не освящаемым; приводящим к обожествлению, а не вводимым в обожествление. Он всегда один и тот же Сам для Себя и для Тех, с Которыми един; невидим, не подлежит времени, невместим, неизменяем, не имеет ни качества, ни количества, ни вида, неосязаем, самодвижен, приснодвижим, свободен, самовластен, всесилен (хотя, как все принадлежащее Единородному, так и все принадлежащее Духу, возводится к первой Вине); Он — жизнь и животворящ; Он — свет и света Податель; Он — неточная благость и источник благости; Он —Дух правый владычественный (Пс. 50, 12.14),Господь (2 Кор. 3,17), посылающий (Деян. 13,4), отделяющий (Деян. 13,2), созидающий Себе храм (Кол. 2,2 2), наставляющий (Иоан. 16,13), действующий как ему угодно (1 Кор. 12,11), разделяющий дарования, Дух усыновления (Рим. 8, 15), истины (Иоан. 14, 17), премудрости, разума, ведения и благочестия, совета, крепости, страха, по исчисленному (Ис. 11,3.4). Через Него познается Отец и прославляется Сын (Иоан. 16, 11), и Сам Он ими одними знаем, единое и неделимое, служение и поклонение, единая сила, единое совершенство и освящение. Но к чему распространяться? Все, что имеет Отец, принадлежит и Сыну, кроме нерожденности; все, что имеет Сын, принадлежит Духу, кроме рождения. А нерожденность и рождение не сущности различают, по моему мнению, но различаются в одной и той же сущности.
Ты мучишься нетерпением возражать мне, а я спешу продолжить слово. Почти день Духа, удержи ненадолго язык свой, если можешь; теперь слово об иных языках; устыдись, или убойся этих языков, являющихся в огненном виде. Ныне будем учить, а завтра рассуждать о словах; ныне будем праздновать, а завтра отложим приличие. Одно таинственно, другое свойственно зрелищам; одно прилично церквам, а другое — торжищам; одно прилично трезвым, а другое — упившимся; одно прилично рассуждающим о Духе с благоговением, а другое — посмеивающимся над Духом. Отринув же чуждое, устроим свое.
Дух Святой действовал, во-первых, в ангельских и небесных силах, — в тех, которые первые после Бога и окрест Бога, ибо их совершенство и озарение, и неудободвижимость или неподвижность ко злу, не от иного кого, как от Святого Духа; а потом действовал в Отцах и в Пророках, из которых одни в образах видели или познавали Бога, другие же и предузнали будущее, поскольку Дух запечатлевал это в уме их, и будущее видели они перед собой, как настоящее, ибо такова сила Духа, после же этого действовал в учениках Христовых (не скажу во Христе, в Котором Он пребывал не как действующий, но как сопутствующий равночестному), и в них троекратно, по мере их удобоприемлемости, и в три различных времени — до прославления Христова страданием, после прославления воскресением, и после вознесения на небо, или после совершения (Деян. 3, 21), или как иначе должно назвать это; как показывает первое очищение от болезней и духов, производившееся, конечно, не без Духа, также после совершения домостроительства дуновение Христово, которое очевидно было Божественным вдохновением, и наконец нынешнее разделение огненных языков, которое и празднуем. Но первое было не ясно, второе явственнее, а нынешнее совершеннее, ибо не действует уже, как прежде, но существенно присутствует, и как сказал бы иной, сопребывает и сожительствует Дух. Ибо, как Сын беседовал с нами телесно, так и Духу приличествовало явиться телесным образом; и когда Христос вошел во славу Свою, тогда Ему надлежало низойти к нам, надлежало прийти, потому что Он Господь, и быть посланным, потому что Он не противник Богу. Ибо такие слова более показывают единомыслие, чем разделение естества.
Для того приходит Дух после Христа, чтобы не остаться нам без Утешителя; и для того именуется иным, чтобы дать тебе понятие о равночестии, ибо слово: иной поставлено вместо другой я; это же именование означает одно — владычество, а не унижение. Ибо слово: иной, насколько мне известно, употребляется не об инородных, но об единосущных. Является же в виде языков, по сродству со Словом; и в виде огненных языков (почему думаешь?) или по причине очищения (ибо по Писанию известен и огонь очистительный, что желающие везде могут увидеть), или по существу своему, ибо Бог наш есть огонь и огонь, поядающий (Евр. 12, 29) нечестие. Ноты опять негодуешь недовольный словом: единосущен! Является в виде разделенных языков, по причине разных дарований; в виде языков седших, в означение Царского достоинства и почивания во Святых, ибо и херувимы суть Божий престол. Является в горнице (если только не почтут меня пытливым чрезмерно) в означение восхождения и возвышения от земли тех, которые примут Духа, ибо и водами Божьими покрываются какие-то горние (горницы), которыми песнословится Бог (Пс. 103, 3). И Сам Иисус посвящаемых в высшее служение приобщает таинству в горнице, показывая тем, что нужно и Богу снисходить к нам (как, насколько известно, и снисходил к Моисею), и нам восходить к Нему, и что таким образом, при сорастворении достоинства, должно происходить общение Бога с людьми. Доколе же пребывают они в собственном достоинстве, — Бог в достоинстве высоты, а человек — низости, дотоле благость несоединима, человеколюбие несообщимо, и посреди великая и непроходимая пропасть, которая отделяет не богатого только от Лазаря и от вожделенных недр Авраамовых, но сотворенное и преходящее естество от несотворенного и постоянного.
Дух Святой проповедан был Пророками, например в следующих местах: Дух Господа Бога на мне (Ис. 61,1); и почиют на нем семь духов (Ис. 11,1); и снизошел Дух Господень и вел их (Ис. 63,14). Дух ведения исполнил Веселеила, строителя Скинии (Исх. 31,3). Дух бывает разгневан (Ис. 63,10); Дух взял Илию на колесницу, и вдвойне испрошен Елисеем (4 Цар. 2, 9. 15); Дух благий и владычественный наставляет и утверждает Давида (Пс. 142,10; 50,14). Святой Дух обетован сперва Иоилем, который говорит: и будет после того, излию от Духа Моего на всякую плоть, то есть верующую, на сынов ваших и на дочерей, и так далее (Иоил. 2,28; Деян. 2,17), а впоследствии — Иисусом, Который Сам прославляет Духа, и прославляется Духом, так же как прославляет Отца и прославляется Отцом. И какое щедрое обетование! Дух вечно сопребывает, и ныне с достойными во временной жизни, и после с удостоившимися тамошних благ, если всецело сохраним Его доброй жизнью, а не будем удалять от себя в такой же мере, в какой грешим.
Этот Дух созидает с Сыном в творении и воскресении, в чем да уверит тебя сказанное: Словом Господа сотворены небеса, и Духом уст Его — все воинство их (Пс. 32,6); Дух Божий создал меня, дыхание же Вседержителя дало мне жизнь (Иов. 33,4); и еще: пошлешь Духа Твоего — созидаются, и ты обновляешь лице земли (Пс. 103,30). Он созидает в духовном возрождении; в чем да уверит тебя сказанное, что никто не может увидеть или получить царствие, если кто не родится от Духа (Иоан. 3,3.5), и от первого рождения, которое есть тайна ночи, не очистится дневным и светлым воссозданием (Пс. 138,16), каким воссозидается каждый в отдельности.
Этот Дух, как премудрый и человеколюбивый, возьмет ли пастыря, — творит его псалмопевцем, отгоняющим злых духов, и указует в нем царя Израилю. Возьмет ли пастуха, собирающего сикиморы, — делает его Пророком (Ам. 7, 14). Припомни Давида и Амоса! Возьмет ли остроумного отрока, — еще несовершеннолетнего и делает его судьей старейшин. Свидетель Даниил, победивший львов во рву. Обретет ли рыбаков, — ловит в Христову сеть целый мир объемлющих сетью слова. Возьми в пример Петра и Андрея и сынов громовых, возгремевших о духовном. Обретет ли мытарей — приобретает в ученики и творит купцами душ. Свидетель Матфей, вчера мытарь, а ныне Евангелист. Обретет ли пламенных гонителей — изменяет стремление и Савлов делает Павлами, настолько же усердствующими в благочестии, насколько нашел их защищающими зло.
Он вместе и Дух кротости, и гневается на согрешающих. Итак, изведаем Его кротость, а не гнев, исповедуя Его достоинство и избегая хулы, не пожелаем увидеть Его без помилования гневающимся. Он и меня ныне делает дерзновенным перед вами проповедником. И если не пострадаю — благодарение Богу! А если и пострадаю, также благодарение Богу! Первое желательно, да пощадит ненавидящих нас, второе, да освятит меня, в награду за священнодействие Евангелия приемлющего то, чтобы совершиться кровью.
Апостолы стали говорить на чужих языках, а не на родном, и, что особенно чудно, стали говорить не учившись. Это знамение для неверных, а не для верующих, и оно долженствовало послужить к обвинению неверных, как написано: иными языками и иными устами буду говорить народу сему, но и тогда не послушают Меня, говорит Господь (1 Кор.14,21; Ис. 28,1). Каждый слышал же (Деян.2,6). Остановись здесь не надолго и подумай, как разделить речь. Ибо в выражении есть обоюдность, устраняемая знаком препинания. Так ли слышали каждый на своем наречии, что, так сказать, глас исходил один, а слышны были многие гласы, по причине такого сотрясения в воздухе, или, яснее скажу, из одного гласа происходили многие? Или, остановившись на слове слышал, слова говорящих своими гласами, отнести должно к последующему, чтобы получился смысл: произносящих гласы, которые были свои для слушающих, а это значит, гласы иноязычные. С последним я более согласен, потому что первое было бы чудом, которое относилось бы больше к слушающим, нежели к говорящим, а последнее относится прямо к говорящим, которых и укоряют, что они пьяны, из чего видно, что по действию Духа сами они чудодействовали в произнесении гласов.
Правда, достохвально было и древнее разделение языков, когда строили столп злонамеренно и безбожно одноязычные (на что и ныне дерзают некоторые), ибо единомыслие, нарушенное различием языков, разрушило и предприятие. Но гораздо достохвальнее разделение, совершенное чудесно ныне, ибо, от единого Духа излившись на многих, опять возводится к единому согласию. И есть различие дарований, требующее нового дарования, чтобы уметь отличить превосходнейших из них, потому что все имеют нечто похвальное. Можно бы назвать прекрасным и то разделение, о котором говорит Давид: «Расстрой, Господи, и раздели языки их» (Пс. 54,10). За что же? За то, что возлюбили всякие гибельные речи, язык коварный (Пс. 51,6). Почти явно обличает здесь Давид те языки, которые рассекают Божество. Но об этом довольно.
Поскольку же языки вещали живущим в Иерусалиме, благоговейным иудеям, парфянам, мидянам, еламитам, египтянам, критянам, жителям Ливии, Аравии, Месопотамии, и моим каппадокийцам и от всего языка, который под небом, иудеям (если кому угодно так представить), собранным во Иерусалиме, то достоин внимания вопрос: какие это были иудеи, и которого пленения? Ибо пленение Египетское и Вавилонское было временное и давно окончилось возвращением плененных; пленения же Римского еще не было, а оно только было в наказание за дерзость против Спасителя. Остается пленение, бывшее при Антиохе и случившееся незадолго до этих времен. Если кто не соглашается на такое толкование, как на неестественное (потому что пленение это не древнее, и иудеи рассеяны в нем не по многим странам мира), но ищет толкования более вероятного, то, может быть, лучше принять следующее. Поскольку народ иудейский, как повествуется у Ездры, многократно и многими был переселяем, то иные племена возвратились в отечество, а другие остались в плену, и, вероятно, некоторые из этих последних, рассеянных по многим народам, пришли тогда в Иерусалим и были участниками чуда. Такое исследование предложил я для любознательных, и, может быть, оно не будет излишним. И что ни предложил бы кто приличное настоящему времени, все будет приобретением и для нас. Но время уже мне распустить собрание, ибо беседа моя довольно продолжительна. А торжества никогда не должно прекращать, всегда же надобно праздновать, ныне даже и телесно, а впоследствии и скоро совершенно духовно, когда чище и яснее узнаем и этому основания в самом Слове и Боге и Господе нашем Иисусе Христе — истинном празднике и радости спасаемых, с Которым да будет слава и чествование Отцу со Святым Духом, ныне и во веки веков. Аминь.
СЛОВО 42. Прощальное, произнесенное во время прибытия в Константинополь ста пятидесяти епископов
Какими находите дела мои, вы, любезные Пастыри и Сопастыри? Прекрасны ноги у вас, благовествующих мир и радость (Ис. 52,7), с какими пришли вы; особенно прекрасны для меня, к которому пришли вы благовременно с намерением не заблудшую овцу обратить, но посетить Пастыря странника. Каким представляется вам мое странствование? Какой находите плод от него, или, лучше сказать, какой плод Духа, Которым всегда я был движим, и теперь подвигнут, не желая иметь, а может быть, и не имея ничего собственного? Сами ли собой понимаете и сознаете дело и готовы быть снисходительными ко мне ценителями; или как другие подвергаются отчетности в военачалии, или в народоправлении, или в распоряжении имениями, так и я всенародно должен представить вам отчет в моем управлении? Я не стыжусь быть судимым; потому что и сам сужу отчасти, и с одинаковой любовью приемлю то и другое. Это древний закон, потому что и Павел сообщал о своем благовествовании Апостолам не для того, чтобы его похвалили (Дух далек от всякого честолюбия), но для того, чтобы или сделанное было утверждено или недовершенное (если только было что-нибудь подобное в том, что сказано или сделано Павлом) было исправлено, как сам он показывает, пиша о себе (Гал. 2, 2). Ибо и духи пророческие послушны пророкам (1 Кор. 14,32), по благораспоряжению Духа, все прекрасно устраивающего и разделяющего. Если же Павел давал отчет наедине и немногим, а я — всенародно и всем — не дивитесь этому. Я больше Павла имею нужды воспользоваться свободой обличений, в чем только окажусь недовершившим должного, да не тщетно теку или тек. И невозможно иначе оправдаться, как дав отчет знающим дело. Итак, что у меня за оправдание? Если оно ложно, обличите; если же справедливо, засвидетельствуйте вы, для которых и перед которыми мое слово. Ибо вы для меня и оправдание, и свидетели, и (осмелюсь отважиться на Апостольское слово) венец похвалы (1 Сол. 2,19).
Некогда паства эта была мала и несовершенна, даже, судя по видимому, это была не паства, а малые следы или останки паствы; без порядка, без надзора, без точных пределов; она не имела ни свободной пажити, ни огражденного двора, скиталась в горах и пещерах, и ущельях земли (Евр. 11,38), рассеянная и разбросанная там и здесь; всякий, кому как случилось, находил себе надзирателя и пастыря, промышлял о своем спасении. Она подобна была стаду, которое львы разогнали (Иер. 50,17), погубила буря или рассеял мрак, что все оплакивают Пророки, уподобляя этому бедствия Израиля, преданного язычникам (Иезек 34,12).
Плакали и мы, пока дела наши были достойны слез. Ибо действительно и мы были изгнаны, извержены, рассеяны по всем горам и холмам, как бывает с неимеющими Пастыря. Какое-то неблаговерие настало для церкви; на нее, напал и лютые звери, которые и сейчас даже, по возвращении ясных дней, не щадят нас и не стыдятся быть сильнее самого времени. Какая-то печальная мгла объяла и покрывала все, — гораздо тягостнее девятой Египетской казни (Исх. 10,21), — имею в виду ту осязаемую тьму, при которой не могли мы почти видеть друг друга. И скажу нечто достойное еще большего сожаления, уповая на предавшего нас, как на Отца: Авраам не узнает нас, и Израиль не признает нас, только ты — Отец наги (Ис. 63,1 б), и к Тебе взираем, кроме Тебя иного не знаем; имя Твое именуем (Ис. 2 б, 13). Поэтому отвечаю: однако же буду говорить с Тобою, говорит Иеремия (Иерем. 12,1).Мы сделались такими, над которыми Ты как бы никогда не владычествовал (Ис. 63, 19). Ты забыл святой завет Твой и заключил от нас милости Твои. Поэтому мы стали в поношение возлюбленному Твоему, — мы поклонники Троицы, совершенно преданные совершенному Божеству, не осмеливающиеся унижать Того, Что выше нас, и столько превозноситься, по примеру безбожных и богоборных людей, чтобы Господство именовать подобным нам рабством. Но без сомнения за другие грехи наши, за то, что вели себя недостойно заповедей Твоих и ходили вслед лукавого ума своего (ибо за что же иное?), преданы были мы мужам самым несправедливым и лукавым больше всех живущих на земле. Первый оскорбил нас Навуходоносор, который после пребывания Христова на земле восстал на Христа, за то возненавидев Христа, что был им спасен, и который священные книги заменил безбожными жертвами. Пожирал меня, грыз меня, поглощал меня (Иер. 51,34) (и проливая слезы, не отступлю от Писания). Если Господь не помог бы мне, не предал бы его праведно в руки беззаконных, удалив к персам (таковы судьбы Божий!), и за кровь, пролитую беззаконно, не была бы пролита кровь правосудно (здесь только суд Божий не дал места долготерпению); вскоре вселилась бы душа моя в страну молчания (Пс.93,17). Другой не человеколюбивее первого, если еще не жесточе его, нося имя Христово, был лжехристом и поношением для христиан, которым и действовать было богопротивно, и страдать бесславно потому что, по-видимому, и несправедливости не терпели, и не украшались благолепным именем мученичества, но и в этом утаивалась истина, и страдая, как христиане, они были наказываемы, как нечестивые. О как мы были богаты бедствиями! Огонь пожрал злачные пастбища (Иоил. 1,19); оставшееся от гусениц ела саранча, оставшееся от саранчи ели черви (Иоил. 1,4), а потом не знаю уже, что было дальше, и как одно зло рождалось из другого. Да и кто бы вполне изобразил все бедствия того времени, и постигшее нас тогда наказание, или испытание и огненное очищение? Разве сказать, что прошли сквозь огонь и воду (Пс. 65,12) и по благоволению спасающего Бога вышли на свободу.
Но да обратится слово к сказанному в самом начале. Нива эта была некогда мала и скудна, не походила на ниву не только Бога, который благими семенами и учениями благочестия возделал и возделывает целый мир, но даже на ниву недостаточного и малоимущего бедняка. Это вовсе не была нива, не стоила, может быть, ни житниц, ни гумна, ни серпа, на ней не было ни копны, ни снопов, а разве малые и незрелые полосы травы, какие вырастают на кровлях, которыми не наполнит рукисвоей жнец, которые не призовут на себя благословения мимоходящих (Пс. 128, 6—8). Такова была наша нива, такова жатва! Хотя она велика, доброклассна и тучна перед видящим сокровенное, прилична таковому Земледелателю, и долины душ, хорошо возделываемых словом, умножают (Пс. 64, 14) ее, неизвестную для многих, не соединенную в одно место, но собираемую понемногу, как по собрании летних плодов, как по уборке винограда (Мих. 7,1). Думаю же присовокупить это, даже весьма кстати: как виноград в пустыне, Я нашел Израиля (Ос. 9,10), как одну или две зрелые ягоды на незрелой кисти винограда, которые сохранены, правда, как благословение Господне, и освящены, как первые плоды (Ис. 65,8), но малочисленны и редки, не могут наполнить уста евшего, и как знамя на холме и как веха на горе (Ис. 30, 17), или что-нибудь другое, стоящее уединенно и немногими видимое. Такова была прежняя нищета и скорбь!
Но как скоро Бог, Который делает нищим и обогащет, умерщвляет и оживляет (1 Цар. 2,6.7), и единым хотением творит все и претворяет (Ам. 5,8), творит из ночи день, из зимы весну, из бури тишину, из засухи обильный дождь, и все это часто после молитвы одного праведника весьма долго гонимого, — как скоро Бог смиренных возвышает, а нечестивых унижает до земли (Пс. 146,6), изрек Сам в Себе это словом видел страдание Израиля (Исх. 3,7), и его не будут изнурять работой над глиной и кирпичами (Исх. 1, 14), и изрекши посетил, и посетив спас, и вывел народ Свой рукой крепкой и мышцей высокой, рукой Моисея и Аарона, избранных Его; тогда что последует за этим, какие чудеса творятся? Они сохранены в книгах и памяти людей. Ибо, кроме чудесных событий на пути, и великой о том молвы (Иис. Нав. 2, 11), чтобы сказать, как можно короче, Иосиф один пришел в Египет, и через некоторое время шестьсот тысяч человек выходят из Египта. Что этого чудеснее? Нужно ли большое доказательство высокой премудрости, когда Бог из самых непроходимостей благоволит дать свободный выход? Через одного, которого возненавидели, земля обетованная разделяется по жребию; проданный переселяет народы, а сам воздвигается в великий народ, и малая эта отрасль делается виноградом ветвистым (Ос. 10,1), столь обширным, что доходит до рек, простирается до моря, расширяется далее и далее за пределы, покрывает горы величием славы, превышает кедры, и даже горы и кедры Божие (какие бы горы и кедры ни надлежало здесь понимать (Пс. 79,11.12).
Такова была некогда паства эта, и такой сделалась ныне — столь благоустроенной и расширенной! И если она несовершенна, то через постепенные приращения восходит к совершенству; а я предрекаю, что и будет восходить. Это предвещает мне Дух Святой, ежели и я имею сколько-нибудь пророческого дара, могу видеть вперед, по предшествовавшему надеяться о будущем, и знать его по умозаключению, как воспитанник Слова. Ибо гораздо было необычайнее из прежнего состояния прийти в настоящее, нежели из настоящего достигнуть верха славы. Если, по гласу Животворящего мертвых, стали уже сближаться кость с костью, и сустав с составом, и сухим костям дан дух жизни и возрождения (Иезек. 37,7), то хорошо знаю, должно совершиться и полное воскресение. Да не возносятся в мятежники (Пс. 65,7), да не думают, что обладают чем-нибудь, ловя тень или сновидение по пробуждении (Пс. 72,20), или мимолетный ветер, или след корабля на воде. Да рыдает кипарис, ибо упал кедр (Зах. 11,2). Пусть вразумятся бедствиями других и узнают, как не забывает вопля угнетенных (Пс. 9, 13), и, как говорит Аввакум, во исступлении рассечь главы сильных (Авв. 3,14) не замедлит Божество рассекаемое и худо разделяемое не начальственное и подначальное, причем особенно оскорбляется и Божество, низводимое до твари, подавляется и тварь равночестием с Божеством.
Слышу, кажется, и это слово Того, Кто собирает сокрушенных и приемлет угнетенных: Я топтал их во гневе Моем; кровь их брызгала на ризы Мои, и я запятнал всё одеяние свое (Ис. 63,2.3). Я предал тебя, Я и помогу тебе: в ярости малой поразил тебя и милостью вечной прославлю тебя (ст. 8). Мера человеколюбия превышает меру вразумления. То было за неправды, а это за поклонение Троице, — то для очищения, а это для славы Моей, ибо прославляю прославляющих и огорчаю огорчающих. Это запечатлено у Меня (Втор. 32, 34). Это ненарушимый закон возмездия. А ты захватил у Меня стены и доски, и украшенные камни, длинные ходы и обходы, блистал и озарял золотом, то расточал его, как воду, то собирал, как песок, не зная, что вера под открытым небом лучше великолепного нечестия, и что трое, собранные во имя Господне, перед Богом составляют большее число, нежели многие, отрицающиеся Божества. Ужели хананеев, сколько их ни есть, предпочтешь одному Аврааму, или Содомлян одному Лоту, или мадиамлян Моисею — этим пришельцам и странникам? Что ж? Кого предпочтешь? Триста ли человек, которые у Гедеона мужественно лакали воду, или тысячи обратившиеся в бегство (Суд. 7,7.21)? Домочадцев ли Авраамовых, которых было немного более Гедеоновых воинов, или многих царей и тьмы воинства, которых однако же прогнали в обратили в бегство малочисленные? Как же ты понимаешь следующие слова: хотябы сыны Израилевы были числом, как песок морской, только остаток спасется (Рим. 9,27); или следующие: соблюл Себе семь тысяч человек, которые не преклонили колени перед Ваалом (Рим. 11,4)? Нет, нет, не о многих из них благоволил Бог (1 Кор. 10,5). Ты исчисляешь десятки тысяч, а Бог — спасаемых, ты неизмеримую пыль, а я- сосуды избранные{Деян. 9,15). Ибо для Бога ничто так не достолепно, как слово очищенное, и душа, совершенная учениями истины. Ничего не можем принести и дать Богу такого, что было бы достойно Того, Кто сотворил все, от Которого все и для Которого все, — не потому что приносимое есть дело одной руки, или избыток одного человека, но хотя бы восхотел кто почтить Бога, собрав воедино все богатства и труды рук человеческих. Не наполняю ли я небо и землю? говорит Господь (Иер. 23,24). И где же построите дом для Меня, и где место покоя Моего (Ис. 66,1)? Поскольку же неизбежен недостаток в достоинстве дара, то требую от вас того, что есть второе, — благочестия, этого общего и равночестного предо Мной богатства, которым иногда и самый бедный, если только высок духом, может превзойти самого знатного. Ибо здесь щедрость зависит от произволения, а не от богатства. И это приму из рук ваших, но знайте также, что вы не будете попирать двор Мой, но будут попирать его ноги кротких (Ис. 26, 6), которые здраво и искренно познали Меня и единородное Слово Мое и Духа Святого! Доколе будете владеть святою горою Моею (Ис. 57, 13)? Доколе будет ковчег у иноплеменников? Насладитесь теперь еще недолго чужим достоянием, увеселитесь исполненим ваших хотений. Как вы задумали свергнуть Меня (Пс. 61,5), так и Я не понимаю вас (Иезек. 5,11), говорит Господь Вседержитель.
Мне казалось, что слышу, как говорит это Господь, и вижу, как приводит в исполнение, а кроме этого представлялось, что взывает Он и к народу этому, который из малочисленного сделался уже многочисленным, из рассеянного довольно собранным, и из жалкого возбуждающим, может быть, и зависть: проходите в вороты Мои (Ис. 62, 10) и расширяйтесь; не всегда вам страдать, живя в кущах, а оскорбляющим вас чрезмерно веселиться!» Взывает Он и к ангелам-покровителям (ибо я уверен, что особенный ангел покровительствует каждой Церкви, как учит меня Иоанн в Откровении): «Приготовляйте путь народу! Ровняйте дорогу, убирайте камни (Ис. 62,10), чтобы не было затруднения и препятствия народу Моему в божественном шествии и вхождении» — ныне в рукотворные храмы, а впоследствии в горний Иерусалим и в тамошнее Святая Святых, где, насколько знаю, будет конец здешнего злострадания и усилия для шествующих доблестно, в числе которых находитесь и вы — призванные святые (Рим. 1,7), народ особенный (Тит. 2,14), царственное священство (1 Петр. 2,8), достояние Господне державное (Пс. 15,6), от капли целая река, от искры небесное светило, от горчичного зерна дерево, пристанище птиц.
Так шествующих приносим в дар вам, любезные Пастыри; их приводим, их предлагаем друзьям своим, странникам и таким же переселенцам, как и мы сами. У нас нет другого приношения прекраснее и блистательнее этого, хотя бы приискали самое лучшее из всего, что имеем, дабы вы знали, что мы, будучи странниками, не скудны, а напротив, мы нищи, но многих обогащаем (2 Кор. 6,10). Если же это маловажно и ничего не стоит, то желаю знать, что важнее и достойнее большего внимания?
Ибо если такой город — око Вселенной, могущественнейший на суше и на море, как бы взаимный узел Востока и Запада, куда отовсюду стекаются, и откуда, как с общего торжища, исходит все важнейшее в Вере, если этот город, и притом отвсюду возмущаемый таким множеством языков, утвердит и укрепит здоровым учением не важно, то окажется ли что другое великим и стоящим попечения? А если это заслуживает похвалы, дозвольте и мне похвалиться этим несколько, потому что и мной привнесена некоторая часть к видимому вами. Возведи окрест очи твои и виждь, кто бы ты ни был ценитель слов моих! Виждь соплетенный венец славы, вместо пьяных ефремлян и венка гордости (Ис. 28,1). Виждь собор пресвитеров, украшенных сединой и мудростью, благочиние дьяконов, недалеких от того же Духа, скромность чтецов, любовь к учению в народе. Посмотри на мужей и на жен: все равночестны добродетелью; и из мужей —посмотри на любомудрых и на простых, —все умудрены в божественном; — на начальников и на подчиненных, — здесь все прекрасно управляются; — на воинов и на благородных, на ученых и любителей учености, — все воинствуют для Бога, и кроткие в другом — бранноносны за Духа, все чтут горний сонм, в который вводит не тихошественная буква, но Дух животворящий, все в подлинном смысле учены, все служители истинного Слова. И из жен посмотри на живущих в супружестве, — они сопряжены более с Богом, нежели с плотью; посмотри на несвязанных супружеством и свободных, — они все посвятили Богу; — на юных и старых, — одни доблестно приближаются к старости, другие усиливаются пребыть бессмертными, обновляясь лучшими надеждами. Сплетающим этот-то венец (что скажу, то скажу не в Господе (2 Кор. 11,17), однако же скажу) содействовал и я несколько. Иной из них есть дело моих слов, не тех, которые я отринул, но тех, которые возлюбил, — не слов любодейных (как сказал в поношение наше некто из любодейных и словом и нравами), но слов весьма целомудренных. Иной из них есть порождение и плод моего духа, как может порождать дух отрешившихся от тела. И я уверен, что об этом засвидетельствуют признательные из вас, или что даже все вы засвидетельствуете. Ибо я трудился над тем, чтобы все приносили плод, и моя награда — одно исповедание, иного не ищу и не искал, потому что добродетель должна быть бескорыстна, если хочет быть такой добродетелью, у которой в виду одно добро.
Хотите ли, чтобы я присовокупил нечто более отважное? Смотрите, языки противников стали кротки, и вооружавшиеся против Божества безмолвствуют передо мной. И это плоды Духа, и это плоды моего труда. Ибо учу, не как неученый, не поражаю противников укоризнами, как делают многие, сражающиеся не с учением, но сучащими, и укоризнами покрывающие иногда слабость своих умозаключений, подобно каракатице, которая, как сказывают, извергает перед собой черную влагу, чтобы избежать ловца или самой поймать, скрывшись. Но воинствование свое за Христа доказываем тем, что сражаемся, подражая Христу, Который мирен, кроток и понес на Себе наши немощи; не заключаем мира во вред учению истины, уступая что-нибудь ради славы именоваться снисходительными (мы не ловим добра худыми средствами), и блюдем мир, сражаясь законно, не выступая из своих пределов и правил Духа. Так это понимаю и вменяю это в закон всем строящим души и раздающим слово: ни строгостью не ожесточать, ни потворством не возносить, но соблюдать благоразумие в слове, и ни в том ни в другом не преступать меры.
Но может быть, по желанию вашему, должен я представить и учение самой Веры, какая нами содержится. Ибо и я освящусь постоянным напоминанием, и народ этот получит пользу, увеселяясь подобными речами больше, нежели чем другим, и вы узнаете, что не напрасно завидуют нам, которые в раскрытии истины с одними соревнуются, с другими идут наравне. Ибо как подземные воды, одни совершенно скрыты в глубине, другие от стеснения кипят и, как ощутительно для слуха, готовы, кажется, прорваться вверх, однако же еще медлят, а иные действительно прорываются, так и между любомудрствующими о Боге (не говорю о людях вовсе несознательных) одни содержат благочестие совершенно в тайне и скрывают его в самих себе, другие близки только к тому, чтобы разрешиться словом, и это люди, которые хотя избегают нечестия, однако же не осмеливаются говорить и благочестиво, руководствуясь ли какой-то осторожностью касательно слова, или прибегая к этому из робости, и хотя сами здравы умом, как говорят о себе, но не хотят сделать здравым народ, как будто возложена на них обязанность иметь попечение о себе только, а не о других; иные же всем открывают сокровище, не таят того, что болезнуют о благочестии — не почитают спасением, если спасаются они одни, а не изливается обильное благо это и на других. С последними желал бы стать и я, желали бы и те, которые со мной, чтобы, дерзая благим дерзновением, исповедать благочестие.
Начертание же нашего учения одно, и оно кратко; это как бы надпись на столпе, понятная всякому, эти люди — искренние поклонники Троицы. Иной из них скорее разлучится с жизнью, нежели Единое из Трех отлучит от Божества; все они единомудренны; все держатся единого исповедания, одним учением соединены друг с другом, со мной и с Троицею. Подробности же учения изложу сокращенно: Безначальное, Начало и Сущее с Началом — един Бог. Но безначальность или нерожденность не есть естество Безначального. Ибо всякое естество определяется не через то, чем оно не является, но через то, чем оно является; ибо оно есть положение, а не отрицание существующего. И Начало тем, что оно начало, не отделяется от Безначального, ибо для Него быть началом не составляет естества, как и для первого быть безначальным, потому что это относится только к естеству, а не есть само естество. И Сущее с Безначальным и с Началом есть не что иное, как то же, что и Они. Имя Безначальному Отец, Началу — Сын, Сущему вместе с Началом — Дух Святой; а естество в Трех единое — Бог, Единение же — Отец, из Которого Другие, и к Которому Они возводятся, не сливаясь, а сопребывая с Ним, и не разделяемые между Собой ни временем, ни хотением, ни могуществом. Ибо это нас делает чем-то многим, потому что каждый из нас не согласен и сам с собой, и с другими. Но Тем, у Которых естество просто и бытие тождественно, приличествует и единство.
Упорно же склонять учение в ту и другую сторону и уравнивать различные мнения мы не беремся, не хотим как Савеллиевым учением об Едином вооружаться против Трех и худым соединением уничтожать деление, так Ариевым учением о Трех ополчаться против Единого, и лукавым делением извращать единство. Ибо требуется не худое заменить худым, но не погрешить в добром, а первое есть забава лукавого, который неверно взвешивает наши учения. Сами же мы, идя средним и царским путем (в чем и совершенство, как рассуждают об этом знающие дело), веруем в Отца и Сына и Святого Духа, Которые единосущны и единославны. В этих именах и подлежащих и крещение (как известно это тебе, сподобившийся таинства) приемлет свое совершение, будучи отречением от безбожия и исповеданием Божества. А таким образом не противоречим мы, познавая Единого по сущности и по нераздельности поклонения, Трех по Ипостасям, или по Лицам, ибо некоторые предпочитают последнее выражение. И да не стыдят себя те, которые спорят об этих выражениях, как будто наше благочестие заключается в именах, а не в деле! Ибо что хотите сказать вы, которые вводят Три Ипостаси? Верно, говорите это не в предположение трех Существ? Знаю, что громко возопите против предполагающих это, ибо учите, что одна и та же сущность в Трех. И вы, употребляющие выражение: Лица, не составляете чего-то единого, но вместе и сложного, совершенно трехличного или человекообразного? Нимало; возопите и вы: да не узрит лица Божия (что ни было бы оно такое), кто так думает. Что же (продолжу спрашивать) означают у вас Ипостаси, или Лица? Трех разделяемых, не по естествам, но по личным свойствам. Превосходно! Можно ли думать более здраво и говорить согласнее утверждающих это, хотя и разнятся они в нескольких слогах? Смотрите, какой я у вас примиритель, возводящий от буквы к мысли, как будто примиряющий Ветхий и Новый Завет!
Но я должен возвратиться к прежнему слову. Кому угодно вновь творить имена, пусть говорит и представляет в уме Нерожденное, Рожденное и Исходящее: не побоимся, чтобы бестелесное могло быть понято телесно, как представляется это клевещущим на Божество. Говори и о твари, что она Божия (ибо и это для нас важно); но никак не называй твари Богом; тогда разве допущу, что тварь Бог, когда сам, в собственном смысле, буду Богом. Дело в том: если Бог, то не тварь; потому что тварь в одном ряду с нами, а мы не Боги. Если же тварь, то — не Бог, ибо началась во времени; а если началась, то было, когда ее не было; а чему предшествовало небытие, то не в собственном смысле сущее; а что не в собственном смысле сущее, то может ли быть Богом? Итак, ни Единое из Трех не есть тварь, и не произведено (что хуже и первого) ради меня, чтобы стать не только тварью, но даже тварью малочестнейшей, чем мы. Ибо, если я сотворен к славе Божией, а Оно ради меня, как клещи ради колесницы, или пила ради двери, то я выше по цели. Чем выше тварей Бог, тем малочестнее меня, сотворенного для Бога, сотворенное ради меня.
Кроме того, да не будет и входа в Церковь Божию моавитянам и аммонитянам, то есть диалектике, спорам и тем пытливым вопросам о неизреченном рождении и исхождении Бога, с которыми дерзко восстают против Божества, как будто необходимо, чтобы или им одним было постижимо превышающее разум, или не могло то и быть, чего они не поняли. А мы, следуя Божественным писаниям и устраняя препятствия, встречающиеся слепотствующим, будем держаться спасения, отважившись прежде на все, нежели дерзнем на что-нибудь против Бога. Собирать же сами свидетельства предоставим другим, так как многие неоднократно уже предавали их писанию, да и мы сами не мимоходом касались их. Притом, по мне, крайне стыдно — собирать теперь доказательства того, в чем издавна мы были уверены. Ибо не хорош порядок — сперва учить, а потом учиться, хотя бы шло дело не о Божественном и столь высоком предмете, но о чем-нибудь маловажном и ничего не стоящем. А разрушать и разъяснять затруднения, встречающиеся в Писании, не дело настоящего времени; это требует совершеннейшего и большего занятия, нежели какое сообразно с настоящим намерением слова. Таково наше учение касательно существенного, и я изложил его не для того, чтобы вступить в состязание с противомыслящими (ибо многократно уже, хотя и умеренно, состязался с ними), но чтобы вам показать свойство моих учений, точно ли я сподвижник ваших догматов, и стою с вами против одних врагов и за одни и те же истины.
Таково, достопочтенные, оправдание моего здесь пребывания. Если оно заслуживает похвалы, благодарение Богу и вам, призвавшим меня! Если и не соответствует надеждам, и в этом случае благодарение! Ибо хорошо знаю, что оно не вовсе укоризненно, и верю вам, подтверждающим это. Покорыстовался ли я чем-нибудь от этого народа? Приумножил ли сколько-нибудь свою собственность, чему вижу примеры многих? Огорчил ли чем-нибудь Церковь? Может быть, оскорбил я иных, которые думали, что понапрасну говорю, и которым противопоставил я свое слово. Но вас, насколько сознаю сам себя, ничем я не оскорблял. Ни вола не взял у вас, говорит великий Самуил, состязаясь с Израилем о царе, ни мзды за души ваши, свидетель на вас Господь (1 Цар. 12,5), не взял я ни того ни другого, продолжал он, и я не буду перечислять этого подробно. Напротив, соблюл я священство чистым и нескверным. Если же возлюбил я владычество или высоту престолов, или если возлюбил попирать дворы царей, то пусть не буду иметь никакой другой славы, а если и приобрету, то да лишусь ее.
Что же значат слова мои? Я не безвозмездно тружусь на ниве добродетели и не достиг еще такого совершенства. Вознаградите меня за труды. Чем же? Не тем, о чем подумали бы некоторые, способные подозревать всякого, но тем, чего мне безопасно желать. Успокойте меня от долговременных трудов, уважьте эту седину, почтите мое странничество и введите на мое место другого, за вас гонимого, у кого руки чисты, у кого слово не неразумно, кто мог бы во всем вас удовольствовать и нести с вами церковные попечения, ибо настоящее время особенно требует таких Пастырей. А у меня, видите, в каком состоянии тело, истощенное временем, болезнью, трудами. На что вам нужен старик робкий, ослабевший, умирающий, так сказать, ежедневно, не телом только, но и заботами, — старик, который и это с трудом выговаривает вам? Поверьте голосу учителя, так как никогда не отказывали ему в вере. Я устал, слушая обвинения моей кротости; устал, препираясь и со словом, и с завистью, с врагами и со своими: одни поражают в грудь, и меньше успевают, потому что нетрудно остеречься явного врага; другие имеют в виду спину и больше причиняют огорчений, потому что внезапное нападение губительнее. Если бы я был кормчим и даже самым знающим, но окружало нас обширное море, бурно волнующееся вокруг корабля, и в то же время плывущие начали сильный мятеж, все спорили бы о том и о другом, и заглушали друг друга и волны, то я, сидящий у кормила, долго ли бы мог бороться и с морем, и с пловцами, и безбедно спасать корабль от удвоенной бури? Где трудно спасение, когда все и всеми мерами трудятся над одним; там как не потонуть, когда все противоборствуют друг другу? Нужно ли говорить о чем другом? Но как мне вынести эту священную брань? Ибо пусть иная брань называется и священной, как есть брань варварская. Как совокуплю и приведу к единству этих, один против другого восседающих и пастырствующих, а с ними и народ, расторгнутый и приведенный в противоборство, подобно как во время землетрясений расседаются места соседствующие и близкие, или во время заразных болезней страждут слуги и домашние, потому что болезнь передается от одного другому? И не только народ этот, но целые части Вселенной увлекаются тем же мятежным духом, так что Восток и Запад разделились на две противные стороны, и есть опасность, что они, составляя разные уделы, настолько же будут противостоять и во мнениях.
Долго ли будут в употреблении слова: мой, твой, старый, новый, ученее или духовнее, благороднее или ниже родом, богаче или беднее людьми? Стыжусь старости, когда мне, спасенному Христом, дают имя от чего-нибудь другого. Несносны мне ристалища, зрелища и те издержки, и заботы, которым предаетесь с равным неистовством. И мы то впрягаем, то перепрягаем коней, предаемся восторгам, едва не бьем воздуха, как они, бросаем пыль к небу, как исступленные, споря за других, удовлетворяем собственную страсть спорить, бываем худыми оценщиками соревнования, несправедливыми судьями дел. Ныне у нас один престол и одна Вера, если так внушают нам наши вожди, завтра подует противный ветер, и престолы, и Вера будут у нас разные. Вместе с враждой и приязнью меняются имена, а, что всего хуже, не стыдимся говорить противное при тех же слушателях и сами не стоим на одном, потому что любовь к спорам делает нас то такими, то иными, и в нас бывают такие же перемены, отливы и приливы, как в Еврипе. Когда дети играют и служат игрушкой для других на площади, стыдно и несвойственно было бы нам, оставив собственные дела, вмешаться в их игры, потому что детские забавы не приличны старости. Так, когда другие увлекают и увлекаются, я, который знаю иное лучше многих, не соглашусь стать лучше одним из них, нежели быть тем, что я теперь, то есть свободным, хотя и незнатным. Ибо кроме прочего есть во мне и то, что не во многом соглашаюсь со многими, и не люблю идти одним с ними путем. Может быть, это дерзко и невежественно, однако же я подвержен этому. На меня неприятно действует приятное для других, и увеселяюсь тем, что для иных огорчительно. Поэтому не удивился бы, если бы меня, как человека беспокойного, связали и многие признали сумасбродным, что, как сказывают, и случалось с одним из эллинских философов, которому целомудрие вменено было в безумие, потому что над всем смеялся, находя достойным смеха казавшееся для многих стоящим усиленных трудов, не удивился бы, если бы сочли меня исполненным вина, как впоследствии учеников Христовых за то, что стали говорить языками, сочли, не зная, что это сила Духа, а не исступление ума.
Рассмотрите же мои вины. Говорят: «Столько времени управляешь ты Церковью, обстоятельства тебе благоприятствуют, и Самодержец ревностен (что весьма важно); в чем же для нас видна перемена? Сколько перед нами наших оскорбителей? Каких бедствий не претерпели мы? Не видели ли мы обид, угроз, изгнаний, разграблений и описания имений, сожжения пресвитеров на море? Не видели ли храмов, обагренных кровью Святых, и из храмов сделавшихся кладбищами? Не видели ли всенародного заклания пресвитеров, епископов, точнее же сказать, патриархов? Не всякое ли место было непроходимо одним благочестивым? Не столько ли мы терпели, что невозможно и пересказать всех бедствий? А чем же мы воздали причинившим нам их? Между тем, что и хорошо, возможность действовать возвращена нам, и надобно было вразумить оскорбителей». Оставляю прочее, предложу же свое, чтоб не все говорить о твоем.
Разве и мы не были гонимы? Не терпели оскорблений? Разве не изгоняли нас из церквей, из домов и (что всего ужаснее) из самих пустынь? Разве не перенесли мы того, что и народ неистовствовал, и правители областей делали обиды, и цари, а равно и их указы, были презираемы? Что же потом? Мы стали сильны, а гонители разбежались. И это, по моему мнению, достаточное наказание обидчикам, то есть сама власть, какую имеем отомстить. Но эти люди думают иначе, они чрезмерно точны и правдивы, когда идет дело об отмщении, потому требуют не пропускать случая. Они говорят: «Какой начальник области наказан? Какой народ и кто из получавших вразумлен? Воспользовались ли мы чем-нибудь для себя самих, чтобы внушить страх и на будущее время?»
Может быть, и за это будут порицать меня (ибо уже и порицали), что нету меня ни богатого стола, ни соответственной сану одежды, ни торжественных выходов, ни величавости в обхождении. Не знал я, что мне должно входить в состязания с консулами, правителями областей, знатнейшими из военачальников, которые не знают, куда расточить свое богатство, — что и мне, роскошествуя из достояния бедных, надобно обременять свое чрево, необходимое употреблять на излишества, изрыгать на алтари. Не знал, что и мне надобно ездить на отличных конях, блистательно выситься на колеснице, — что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны давать мне дорогу и расступаться предо мной, как перед диким зверем, как скоро даже издали увидят идущего.
Если это было для вас тяжело, то оно прошло. Простите мне эту обиду. Поставьте над собой другого, который будет угоден народу, а мне отдайте пустыню, сельскую жизнь и Бога. Ему одному угожу даже простотой жизни. Тяжело, если буду лишен бесед, собраний, торжеств и этих окрыляющих рукоплесканий, лишен ближних и друзей, почестей, красоты города, величия, блеска, повсюду поражающего тех, которые смотрят на это и не проникают внутрь. Но не так тяжело, как возмущаться и очерняться мятежами и волнениями, какие в обществе, и приноравливаться к обычаям народа. Они ищут не иереев, но риторов; не строителей душ, но хранителей имущества; не жрецов чистых, но сильных представителей. Скажу нечто и в их оправдание: я обучил их этому, я, который для всех был всем, не знаю только, спасу ли всех, или погублю (1 Кор. 9,2 2).
Что скажете? Убедил ли и победил ли я вас этими словами? Или для убеждения вашего нужны выражения более твердые? Так, ради самой Троицы, Которую я чту и вы чтите, ради общей нашей надежды, и ради совокупления в единый состав людей этих, окажите мне эту милость — отпустите меня с молитвами. Пусть это будет возвещать о моих подвигах! Дайте мне увольнительное писание, как цари дают воинам, и, если угодно, с добрым свидетельством, чтобы иметь мне награду; а если нет, как хотите; я не воспрекословлю, пока не узрит Бог, каковы дела наши. «Кого же поставим вместо тебя?» — Узрит Господь Себе пастыря для начальствования, как узрел овцу во всесожжение (Быт. 28,8). Только этого одного требую, чтобы он был из числа возбуждающих зависть, а не сожаление, — из числа не всякому во всем уступающих, но умеющих в ином случае и воспротивиться для большего блага, ибо первое всего приятнее здесь, а второе всего полезнее там. И вы составьте слово на мое отшествие, а я воздам вам за него этим прощальным словом.
Прости, Анастасия, получившая от благочестия наименование, ибо ты воскресила нам учение, дотоле презираемое! Прости место общей победы, Силом, в котором сначала водрузили мы скинию, сорок лет носимую и блуждавшую по пустыне! Прости, великий и славный храм, новое наследие, храм, который прежде был Иевусом, а через меня сделан Иерусалимом! Простите и прочие храмы, близкие по красоте к Анастасии, храмы, подобно узам, связующие собой разные части города, и присвоенные той части, которая с каждым соседственна, храмы, которые наполнил не я, имеющий столько немощи, но наполнила благодать, со мной отчаянным! Простите, Апостолы, прекрасное селение, мои учителя в подвижничестве, хотя я и редко торжествовал в честь вашу, нося в теле, к собственной пользе, может быть, того же сатану, который был дан вашему Павлу (2 Кор. 12,7), ради которого и ныне от вас переселяюсь! Прости кафедра — эта завидная и опасная высота; прости собор архиереев и иереев, почтенных сановитостью и летами; простите все, служащие Богу при священной трапезе и приближающиеся к тому, кто приближается к Богу (Лев. 10, 3)! Простите ликостояния назореев, стройные псалмопения, всенощные стояния, честность дев, благопристойность жен, толпы вдов и сирот, очи нищих, устремленные к Богу и к нам! Простите страннолюбивые и христолюбивые дома, помощники моей немощи! Простите любители моих слов, простите и эти народные течения и стечения, и эти трости, пишущие явно и скрытно, и эта решетка, едва выдерживающая теснящихся к слушанию! Простите цари и царские дворцы, и царские служители, домочадцы, может быть и верные царю (не знаю этого), но по большей части неверные Богу! Плещите руками, восклицайте пронзительным голосом, поднимите вверх своего витию! Умолк язык для вас неприязненный и вещий. Хотя он не вовсе умолкнет и будет еще препираться рукой и чернилами; но в настоящее время мы умолкли. Прости град великий и христолюбивый! Ибо засвидетельствую истину, хотя и не по разуму эта ревность (Рим. 10,2), разлука сделала нас более снисходительными. Приступите к истине, перемените жизнь свою, хотя поздно, чтите Бога более, нежели насколько привыкли! Перемена жизни нимало не постыдна; напротив, хранение зла гибельно. Простите Восток и Запад! За вас и от вас терпим мы нападение: свидетель этому Тот, Кто примирит нас, если не многие будут подражать моему удалению. Ибо не утратят Бога удалившиеся от престолов, но будут иметь горнюю кафедру, которая гораздо выше и безопаснее этих кафедр. А сверх всего и больше всего воскликну: простите ангелы, назиратели этой Церкви и также моего здесь пребывания и отшествия отсюда, если. только и мои дела в руке Божией! Прости мне Троица — мое помышление и украшение! Да сохранишься у этого народа моего и да сохранишь его (ибо он мой, хотя и складывается жизнь моя иначе); да возмещается мне, что Ты всегда возвышаема и прославляема у него и словом и жизнью! Чада! Храните предания (1 Тим. 6,20), помните, как побивали меня камнями. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь (Рим. 16,24)!
СЛОВО 43. Надгробное Василию, архиепископу Кесарии Каппадокийской
Оставалось еще, чтобы Великий Василий, который всегда предлагал мне многие предметы для слов (потому что настолько увеселялся моими словами, насколько никто другой не увеселяется собственными), — оставалось еще, чтобы ныне самого себя предложил он в предмет для подвига в слове, предмет весьма высокий и для тех, которые много упражнялись в сложении слов. Ибо думаю, если бы кто, испытывая силы свои в слове, захотел потом определить их меру и на этот случай предложил себе из всех предметов один (как живописцы берут для себя образцовые картины), то он исключил бы один настоящий предмет, как недоступный для слова, и избрал первый из прочих. Так трудно говорить в похвалу этого мужа, трудно не для меня одного, который давно отказался от всякого соискательства чести, но и для тех, которые целую жизнь посвятили слову, над ним единственно трудились и искали себе славы только в подобных этому предметах! Не иначе понимаю я дело, и понимаю, насколько сам в себе уверен, весьма правильно. Впрочем, не знаю, предложил ли бы я слова в другом каком случае, если бы не предложил ныне, или угодил ли бы настолько и себе, и ценителям добродетели, и самому слову, если бы избрал для слова что-либо другое, а не похвалу этого мужа. Ибо с моей стороны будет это достаточным воздаянием долга, потому что совершенным, как в другом чем, так и в слове, если чем другим должны мы, то словом. А любителям добродетели слово о добродетели будет вместе и наслаждением, и поощрением. Ибо чему слышу похвалы, в том вижу и явные приращения. А потому не бывает общих успехов ни в чем таком, чему нет общих похвал. Наконец, само слово в обоих случаях не остается без успеха. Если оно близко подойдет к достоинству похваляемого, то этим докажет собственную свою силу. Если же во многом останется позади (чему и необходимо случиться, когда приемлет хвалить Василия), то самим делом обнаружит, что оно побеждено и что похвляемый выше всякой возможности слова. Таковы причины, которые вынудили у меня слово и по которым выступаю на этот подвиг.
Но никто не должен дивиться, что принимаюсь за дело поздно и после того, как многие восхваляли Василия и прославляли его наедине и всенародно. Да простит мне божественная душа, всегда, как ныне так и прежде, мной досточтимая! И без сомнения, кто, находясь еще с нами, многое исправлял во мне по праву дружбы и по наилучшему закону (не постыжусь сказать, что он и для всех был законом добродетели), тот снисходителен будет ко мне и теперь, когда стал выше нас. Да простят мне и те из вас, которые с большой пламенностью хвалят Василия, если только действительно один из вас пламеннее другого, а не все вы стоите на одной степени в этом одном — в усердии хвалить его! Ибо не по нерадению не был мной до сих пор выполнен долг (никогда не желал бы я так пренебрегать требованиями или добродетелью, или дружбой), а также и не потому, чтобы почитал я не себя, а других обязанными хвалить Василия. Но медлил я словом, во-первых (скажу правду), чтобы прежде, как требуется от приступающих к священнодействию, очищены были у меня и уста, и мысль; а кроме того, не безызвестно вам (впрочем, напомню об этом), насколько в это время занят был я попечениями об истинном учении, подвергавшемся опасности, и как потерпел я доброе принуждение и был переселен, может быть по Богу, притом не против воли и этого мужественного подвижника истины, который не иным чем и дышал, как благочестивым и спасительным для целого мира учением. О немощах же телесных не должно, может быть, сметь и говорить человеку мужественному, который до переселения отсюда поставил себя выше телесного, и уверен, что душевные блага ни малого не терпят вреда от этих уз. Таково мое оправдание, и этим да будет оно закончено, ибо думаю, что нет нужды продолжать его, имея дело с Василием и с людьми, которые хорошо знают мои обстоятельства.
Теперь должен я приступить к самой похвале, посвятив слово самому Василиеву Богу, чтобы и Василия не оскорбить похвалами, и самому мне не стать гораздо ниже других, хотя все мы равно отстоим от Василия, и то же перед ним, что перед небом и солнечным лучом взирающие на них.
Если бы видел я, что Василий величался родом и происшедшими от его рода, или чем-либо совершенно маловажным, но высоко ценимым у людей, привязанных к земному, то при перечислении всего что мог бы сказать я к чести из времен преждебывших, явился бы у меня новый список героев, и я ни в чем не уступил бы преимущества историям, но сам имел бы то преимущество, что стал бы хвалиться не вымыслами и мифами, а действительными событиями, свидетели которых многочисленны. Ибо о предках его с отцовой стороны представляет нам Понт множество таких сказаний, которые ничем не маловажнее древних понтийских чудес, какими наполнены писания историков и стихотворцев. А почтенные каппадокияне — эта и мне родная сторона, не меньше отличающаяся благородными юношами, как и хорошими породами коней, представит много такого, по чему и материнский его род можем сравнять с отцовским. Да и в котором из двух родов или чаще, или выше примеры военачальства, народоправления, могущества при царских дворах, также богатства, высоты престолов, гражданских почестей, блистательного красноречия? Если бы захотели мы говорить о них, что можно, то оказались бы ничего незначащими для нас поколения Пелопса, Кекропса, Алкмеона, Аякса, Геракла, и другие знаменитейшие в их древности. Иным нечего сказать гласно о собственных делах, потому прибегают к безгласному, к каким-то демонам и богам, и в похвалу предков приводят басни, в которых наиболее достойное уважения невероятно, а вероятное оскорбительно. Но поскольку у нас слово о муже, который рассуждает, что о благородстве надобно судить по личным достоинствам, и что мы должны изображать себя чертами не от других заимствованными, когда и красоту лица, и доброту краски, и высокую или низкую породу коня оцениваем по свойствам вещи самой по себе взятой, то, упомянув об одном или о двух обстоятельствах, касающихся его предков и наиболее близких к его роду жизни, о которых и сам он с удовольствием бы стал слушать, обращусь к нему самому.
Каждое поколение и каждый член в поколении имеет какое-либо свое отличительное свойство, и о нем есть более или менее важное сказание, которое, получив начало во времена отдаленные или близкие, как отеческое наследие переходит к потомкам. Так и у Василия отличием рода отца и матери было благочестие; что покажет теперь слово.
Настало гонение, и из гонений самое ужасное и тягостное; говорю об известном вам гонении Максимина, который, явясь после многих незадолго до него бывших гонителей, сделал, что все они кажутся перед ним человеколюбивыми, — такова была его дерзость, и с таким упорством старался он одержать верх в нечестии! С ним препирались многие из наших подвижников, и одни подвизались до смерти, а другие едва не до смерти, для того только оставленные в живых, чтоб пережить победу и не окончить жизни вместе с борьбой, но других побуждать к добродетели, быть живыми мучениками, одушевленными памятниками, безмолвной проповедью. В числе многих известных были и предки Василия по отцу; и как они прошли весь путь благочестия, то время это доставило прекрасный венец их подвигу. Хотя сердце их было готово с радостью претерпеть все, за что венчает Христос подражавших собственному Его ради нас подвигу, однако же они знали, что и сам подвиг должен быть законным. А закон мученичества таков, чтобы, как щадя гонителей и немощных, не выходить на подвиг самовольно, так выйдя не отступать, потому что первое есть дерзость, а последнее — малодушие. Поэтому, чтобы и в этом почтить Законодателя, что предпримут они? Или лучше сказать, куда ведет их Промысл, управляющий всеми их делами? Они убегают в один лес на понтийских горах, а таких лесов у них много, и они глубоки и простираются на большое пространство; убегают, имея при себе весьма немногих спутников в бегстве и служителей. Другие станут удивляться, частью продолжительности бегства, которое, как говорят, было весьма долговременно, длилось до семи лет или даже несколько больше, частью роду жизни для людей, живших в довольстве, скорбному и, как вероятно, непривычному, бедствованию их на открытом воздухе от стужи, жары и дождей, пребыванию в пустыне, вдали от друзей, без сообщения и связи с людьми, что увеличивало злострадания видевших себя прежде окруженными многолюдством и принимавших от всех почитание. Но я намерен сказать нечто такое, что и этого важнее и удивительнее, и чему не поверит разве тот один, кто не почитает важными гонений и бедствий за Христа, потому что плохо их знает и понимает весьма превратно.
Мужественные подвижники эти, утомленные временем и своими нуждами, пожелали иметь что-нибудь и к услаждению. Впрочем, не говорили, как израильтяне, и не роптали, подобно бедствовавшим в пустыне, после того как бежали из Египта, и говорившим, что лучше пустыни для них Египет, который доставлял несчетное множество котлов и мяса, а также и всего прочего, чего нет в пустыне (Исх. 16,3), потому что кирпичи и глина, по неразумению, были тогда для них ни во что. Напротив, насколько они были благочестивее и какую показали веру! Ибо говорили: «Что невероятного, если Бог чудес, Который богато кормил в пустыне народ странствующий и спасающийся бегством, поливал дождем хлеб, посылал птиц, подавал пищу, не только необходимую, но и роскошную, разделил море, остановил солнце, пресек течение реки (а к этому присовокупляли они и другие дела Божий, потому что при подобных обстоятельствах душа охотно припоминает древние сказания и песнословит Бога за многие чудеса Его), что невероятного, продолжали они, если этот Бог и нас, подвижников благочестия, пропитает ныне сладкими снедями? Ибо много зверей, которые, избежав трапезы богатых, какая и у вас бывала некогда, скрываются в этих горах, много птиц, годных в снедь, летает над нами, которые алчут их. И ужели они неуловимы, если Ты только восхочешь?» — Так они взывали к Богу, и явилась добыча, добровольно отдающаяся в руки снедь, самоуготованное пиршество. Откуда вдруг взялись на холмах олени? И какие рослые, какие тучные, как охотно спешащие на заклание! Можно было почти догадываться, что они негодуют, почему не прежде были вызваны. Одни манили к себе ловцов, другие следовали за ловцами. Но их кто-нибудь гнал или понуждал? — Никто. Не бежали ли они от коней, от псов, от лая и крика, от того, что все выходы, по правилам ловли, заняты были молодыми людьми? Нет, они связаны были молитвой и праведным прошением. Известна ли кому подобная ловля в нынешние или прежние времена? И какое чудо! Ловцы сами были распорядителями лова, нужно было только захотеть им, и что нравилось, то взято, а лишнее отослано в дебри до другой трапезы. И вот внезапные приготовители снеди, вот благолепная вечеря, вот благодарные сопиршественники, имеющие уже начало исполнения надежд — в настоящем чуде! От этого стали они ревностнее и к тому подвигу, за который получили такую награду.
Таково мое повествование! Теперь ты, гонитель мой, удивляющийся басням, рассказывай мне о богинях — охотницах, об Орионах и Актеонах — несчастных овцах, об олене, заменившем собой деву, рассказывай, если честолюбие твое удовлетворится и этим, что повествование твое примем не за басню. А продолжение сказания весьма гнусно, ибо какая польза от такой замены, если богиня спасает деву, чтобы она научилась убивать странников, в воздаяние за человеколюбие привыкнув к бесчеловечности?
Рассказанное мной происшествие есть одно из многих, и оно, как рассуждаю, одно стоит многих. А я описал его не с тем, чтобы прибавить нечто к славе Василия. Море не имеет нужды, чтобы вливались в него реки, хотя и вливается в него множество самых больших рек, так и восхваляемый ныне не имеет нужды, чтобы другие привносили что-нибудь от себя к его достохвальности. Напротив, мне хотелось показать, какие примеры имел он перед собой с самого начала, на какие взирал образцы, и насколько их превзошел. Если для других важно заимствовать нечто к своей славе у предков, то для него важнее, что, подобно реке, текущей назад, от себя присовокупляет многое к славе отцов.
Супружество его родителей, состоявшее не столько в плотском союзе, сколько в равном стремлении к добродетели, имело многие отличительные черты, как-то: питание нищих, странноприимство, очищение души посредством воздержания, посвящение Богу части своего имущества, а о последнем многие тогда усердствовали, как ныне, когда обычай этот вошел в силу и уважается по прежним примерам. Оно имело и другие добрые качества, которых достаточно было, чтобы наполнить слух многих даже и тогда, когда бы Понт и Каппадокия разделили их между собой. Но мне кажется в нем самой важной и знаменитой чертой благочадие. Чтобы одни и те же имели и многих, и добрых детей, тому найдем, может быть, примеры в баснословии. О родителях же Василия засвидетельствовал нам действительный опыт, что они и сами по себе, если бы не сделались родителями таких детей, довольно имели у себя похвальных качеств, и имея таких детей, если бы не преуспели столько в добродетели, по одному благочестию превзошли бы всех. Ежели из детей один или двое бывают достойны похвалы, то это можно приписать и природе. Но превосходство во всех очевидно служит к похвале родивших. А это показывает блаженнейшее число иереев, девственников и обязавшихся супружеством, впрочем, так, что супружеская жизнь не воспрепятствовала им наравне с первыми преуспеть в добродетели; напротив, они обратили это в избрание только рода, а не образа жизни.
Кто не знает Васильева отца, Василия — великое для всех имя? Он достиг исполнения родительских желаний; не скажу, что достиг один; по крайней мере, как только достигал человек. Ибо, всех превосходя добродетелью, в одном только сыне нашел препятствие удержать за собой первенство. Кто не знает Еммелию? Потому что она предначертана этим именем, что впоследствии такой сделалась, или потому сделалась, что так наречена; но она действительно была соименна стройности (εμμελεια), или, кратко сказать, тоже была, между женами, что супруг ее между мужами. А поэтому, если надлежало, чтобы похваляемый вами муж дарован был людям — послужить, конечно, природе, как в древности даруемы были от Бога древние мужи для общей пользы, то всего приличнее было как ему произойти от этих, а не от других родителей, так и им именоваться родителями этого, а не иного сына. Так прекрасно совершилось и сошлось это!
Поскольку же начало похвал воздали мы упомянутым нами родителям Василия, повинуясь Божию закону, который повелевает воздавать всякую честь родителям; то переходим уже к нему самому, заметив наперед одно, что, думаю, и всякий знавший его признает справедливо сказанным, а именно, что намеревающийся хвалить Василия должен иметь его собственные уста. Ибо как сам он составляет достославный предмет для похвал, так один силой слова соответствует такому предмету.
Что касается красоты, крепости сил и величия, чем, насколько вижу, восхищаются многие, то это уступим желающим, не потому, что и в этом, пока был еще молод, и любомудрие не возобладало в нем над плотью, уступал он кому-либо из гордящихся вещами маловажными, и не простирающихся далее телесного, но уступим для того, чтобы не испытать участия неопытных борцов, которые, истощив силу в напрасной и случайной борьбе, оказываются бессильными для борьбы действительной и доставляющей победу, за которую провозглашаются увенчанными. В мою похвалу войдет одно то, о чем сказав, нимало не думаю показаться излишним и не к цели бросившим слово.
Полагаю же, что всякий, имеющий ум, признает первым для нас благом ученость, и не только эту благороднейшую и нашу ученость, которая, презирая все украшения и плодовитость речи, берется за единое спасение и за красоту умосозерцаемую, но и ученость внешнюю, которой многие из христиан, по худому разумению, гнушаются, как злоискусной, опасной и удаляющей от Бога Небо, землю, воздух и все, что на них, не должно презирать за то, что некоторые плохо поняли и вместо Бога воздали им божеское поклонение. Напротив, мы, воспользовавшись в них тем, что удобно для жизни и наслаждения, избежим всего опасного и не станем с безумцами тварь восставлять против Творца, но по созданию будем делать заключение о Создателе, как говорит божественный Апостол, и пленяем всякое помышление в послушание Христу (2 Кор. 10,5). Также об огне, о пище, о железе и о прочем нельзя сказать, что какая-либо из этих вещей сама по себе или всего полезнее, или всего вреднее, но это зависит от произвола употребляющих. Даже между пресмыкающимися гадами есть такие, что мы примешиваем их в целебные составы. Так и в науках мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и в глубину погибели. Мы извлекали из них полезное даже для самого благочестия, через худшее научившись лучшему, и немощь их обратив в твердость нашего учения. Поэтому не должно унижать ученость, как рассуждают об этом некоторые; а напротив, надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, придерживаясь такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обличения в невежестве. Но предложив и утвердив это общим согласием, начнем обозревать жизнь Василия.
Ранний возраст Василия под руководством великого отца, в лице которого Понт предлагал общего наставника добродетели, повит был пеленами и образован в лучшее и чистейшее создание, которое божественный Давид прекрасно называет дневным и противоположным ночному (Пс. 138,16). Под этим-то руководством чудный Василий обучается делу и слову, которые вместе в нем возрастают и содействуют друг другу. Он не хвалится какой-либо Фессалийской и горной пещерой, как училищем добродетели, или каким-нибудь высокомерным Кентавром — учителем их героев, не учится у него стрелять зайцев, обгонять коз, ловить оленей, одерживать победу в ратоборствах или лучшим образом объезжать коней, употребляя одного и того же вместо коня и учителя, не вскармливается, по баснословию, мозгами оленей и львов; напротив, изучает первоначальный круг наук и упражняется в богочестии; короче говоря, самыми первыми уроками ведется к будущему совершенству. Ибо те, которые преуспели или в делах, оставив слово, или в слове, оставив дела, ничем, как мне кажется, не отличаются от одноглазых, которые терпят большой ущерб, когда сами смотрят, а еще больший стыд, когда на них смотрят. Но кто может преуспеть в том и другом и стать одинаково ловким на обе руки, тому возможно быть совершенным, и в этой жизни вкушать тамошнее блаженство. Итак, благодетельно было для Василия, что он дома имел образец добродетели, на который взирая, скоро стал совершенным. И как видим, что молодые кони и тельцы с самого рождения скачут за своими матерями, так и он с рьяностью молодого коня стремился за отцом и не отставал в высоких порывах добродетели, но как бы в рисунке (если угодно другое сравнение) проявлял будущую красоту добродетели, и до наступления времени строгой жизни предначертывал, что нужно для этой жизни.
Когда же довольно приобрел он здешней учености, а между тем надобно было, чтобы не ускользнуло от него ничто хорошее, и чтобы ему ни в чем не отстать от трудолюбивой пчелы, которая со всякого цветка собирает самое полезное, тогда поспешает он в Кесарию для поступления в тамошние училища. Говорю же о Кесарии знаменитой и нашей (потому что она и для меня была руководительницей и наставницей в слове), которую также можно назвать митрополией наук, как и митрополией городов, ей принадлежащих и ею управляемых. Если бы кто лишил ее первенства в науках, то отнял бы у нее самую лучшую ее собственность. Ибо другие города восхищаются иного рода украшениями, или древними, или новыми, чтобы, как думаю, было о чем рассказать или на что посмотреть, но отличие Кесарии — науки, подобно как надпись на оружии или на повести.
Но о последующем пусть рассказывают те самые, которые и учили Василия, и насладились его ученостью. Пусть они засвидетельствуют, каков он был перед учителями, и каков перед сверстниками; как с одними равнялся, а других превышал во всяком роде сведений; какую славу приобрел в короткое время и у простолюдинов, и у первостепенных граждан, обнаруживая в себе ученость выше возраста, и твердость нрава выше учености. Он был ритором между риторами еще до кафедры софиста, философом между философами еще до слушания философских положений, а что всего важнее, иереем для христиан еще до священства. Столько все и во всем ему уступали! Науки словесные были для него посторонним делом, и он заимствовал из них то одно, что могло способствовать нашему любомудрию, потому что нужна сила и в слове, чтобы ясно выразить умопредставляемое. Ибо мысль, не высказывающая себя словом, есть движение оцепеневшего. А главным его занятием было любомудрие, то есть отрешение от мира, пребывание с Богом, по мере того, как через дольнее восходил он к горнему, и посредством непостоянного и скоропреходящего приобретал постоянное и вечно пребывающее.
Из Кесарии самим Богом и прекрасной жаждой знаний ведется Василий в Византию (город, первенствующий на Востоке); потому что она славилась совершеннейшими софистами и философами, от которых при естественной своей остроте и даровитости в короткое время собрал он все отличнейшее; а из Византии — в Афины — обитель наук, в Афины, если для кого, то для меня подлинно золотые и доставившие мне много доброго. Ибо они совершеннее ознакомили меня с этим мужем, который не безызвестен был мне и прежде. Ища познаний, обрел я счастье, испытав на себе то же (в другом только отношении), что и Саул, который, ища отцовых ослов, нашел царство, так что придаточное к делу вышло важнее самого дела.
До сих пор благоуспешно текло у нас слово, несясь по гладкому, весьма удобному и действительно царскому пути похвал Василию, а теперь не знаю, на что употребить его и к чему обратиться, потому что слово встречает и стремнины. Ибо, доведя речь до этого времени и касаясь уже его, желаю к сказанному присовокупить нечто и о себе, остановиться несколько повествованием на том, отчего, как и чем начавшись, утвердилась наша дружба, или наше единодушие, или (говоря точнее) наше сродство. Как взор неохотно оставляет приятное зрелище, и если отвлекают его насильно, опять стремится к тому же предмету, так и слово любит увлекательные повествования. Впрочем, боюсь трудности предприятия. Попытаюсь же исполнить это, сколь можно умереннее. А если и увлекусь несколько любовью, то да извинят страсти, которая, конечно, справедливее всякой другой страсти, и которой не покориться есть уже потеря для человека с умом.
Афины приняли нас, как речной поток, — нас, которые, отделясь от одного источника, то есть от одного отечества, увлечены были в разные стороны любовью к учености, и потом, как бы по взаимному соглашению, в самом же деле по Божию мановению, опять сошлись вместе. Несколько прежде приняли они меня, а потом и Василия, которого ожидали там с обширными и великими надеждами, потому что имя его еще до прибытия повторялось в устах у многих, и для всякого было важно предвосхитить то, что всем любезно. Но не излишним будет присовокупить к слову, как бы некоторую сладость, небольшой рассказ, в напоминание знающим и в научение незнающим.
Весьма многие и безрассуднейшие из молодых людей в Афинах, не только незнатного рода и имени, но благородные и получившие уже известность, как беспорядочная толпа, по молодости и неудержимости в стремлениях, имеют безумную страсть к софистам. С каким участием охотники до коней и любители зрелищ смотрят на состязающихся на конском ристалище? Они вскакивают, восклицают, бросают вверх землю, сидя на месте как будто правят конами, бьют по воздуху пальцами, как бичами, запрягают и перепрягают коней, хотя все это нимало от них не зависит. Они охотно меняются между собой ездоками, конями, конюшнями, распорядителями зрелищ; и кто же это? Часто бедняки и нищие, у которых нет и на день достаточного пропитания. Совершенно такую же страсть питают в себе афинские юноши к своим учителям и к соискателям их славы. Они заботятся, чтобы и у них было больше товарищей, и учителя через них обогащались. И что весьма странно и жалко, наперед уже захвачены города, пути, пристани, вершины гор, равнины, пустыни, каждый уголок Аттики и прочей Греции, даже большая часть самих жителей, потому что и их считают разделенными по своим скопищам. Поэтому как скоро появляется кто-нибудь из молодых людей, и попадается в руки имеющих на него притязание (попадается же или волею, или неволею); у них существует такой аттический закон, в котором с делом смешивается шуточное. Новоприбывший вводится для жительства к одному из приехавших прежде него другу или сроднику, или земляку, или кому-либо из отличившихся в софистике и доставляющих доход учителям, за что у них находится в особой чести, потому что для них и то уже награда, чтобы иметь приверженных к себе. Потом новоприбывший терпит насмешки от всякого желающего. И это, полагаю, заведено у них с тем, чтобы сократить высокоумие поступающего вновь, и с самого начала взять его в свои руки. Шутки одних бывают дерзки, а другие — более остроумны; это соображается с грубостью или образованностью новоприбывшего. Такое обхождение тому, кто не знает, кажется очень страшным и немилосердным, а тому, кто знает наперед, оно весьма приятно и снисходительно, потому что представляющееся грозным делается большей частью для вида, а не действительно таково. Потом новоприбывшего в торжественном сопровождении через площадь отводят в баню. И это бывает так: став порядком попарно и на расстоянии друг от друга, идут впереди молодого человека до самой бани. А подходя к ней, поднимают громкий крик и начинают плясать, как исступленные; криком же означается, что нельзя им идти вперед, но должно остановиться, потому что баня не принимает. И в то же время, выломив двери и громом приведя в страх вводимого, дозволяют ему, наконец, вход и потом дают ему свободу, встречая из бани, как человека с ними равного и включенного в их собратство; и это мгновенное освобождение от огорчений и прекращение их во всем обряде посвящения есть самое приятное.
А я своего великого Василия не только сам привел тогда с уважением, потому что провидел в нем твердость нрава и зрелость в понятиях, но таким же образом обходиться с ним убедил и других молодых людей, которые не имели еще случая знать его; многими же был он уважаем с самого начала по предварительным слухам. Что же было следствием этого? Почти он один из прибывших избежал общего закона, и удостоен высшей чести, не как новопоступающий. И это было началом нашей дружбы. Отсюда первая искра нашего союза. Так уязвились мы любовью друг к другу.
Потом присоединилось и следующее обстоятельство, о котором также неприлично умолчать. Примечаю в армянах, что они люди не простодушные, но весьма скрытные и непроницаемые. Так и в это время некоторые из числа более знакомых и дружных с Василием, еще по товариществу отцов и прадедов, которым случилось учиться в одном училище, приходят к нему с дружеским видом (действительно же приведены были завистью, а не благорасположением) и предлагают ему вопросы более спорные, нежели разумные. Давно зная даровитость Василия и не терпя тогдашней его чести, они покушались с первого приема подчинить его себе. Ибо несносно было, что прежде него облекшиеся в философский плащ и привыкшие метать словами не имеют никакого преимущества перед иноземцем и недавно прибывшим. А я, человек, привязанный к Афинам и недальновидный (потому что, веря наружности, не подозревал зависти), когда стали они ослабевать и обращаться уже в бегство, возревновал о славе Афин, и чтобы не пала она в лице их и не подверглась вскоре презрению, возобновив беседу, подкрепил молодых людей, и придав им веса своим вмешательством (в подобных же случаях и малая поддержка может все сделать), ввел, как говорится, равные силы в битву. Но как скоро понял я тайную цель собеседника, потому что невозможно стало скрывать ее дольше, и она сама собой ясно обнаружилась; тогда, употребив нечаянный поворот, перевернул я корму, и став за одно с Василием, сделал победу сомнительной. Василий же понял дело тотчас, потому что был проницателен, насколько едва ли кто другой; и исполненный ревности (опишу его совершенно Гомеровым слогом), словом своим производил в замешательство ряды этих отважных, и не прежде перестал поражать силлогизмами, как принудив к совершенному бегству и решительно взяв над ними верх. Этот второй случай возжигает в нас уже не искру, а светлый и высокий светоч дружбы. Они же удалились без успеха, немало укоряли самих себя за опрометчивость, но сильно досадовали на меня, как на злоумышленника, и объявили мне явную вражду, обвиняли меня в измене, говоря, что я предал не их только, ной сами Афины, потому что они низложены при первом покушении и пристыжены одним человеком, которому сама новость не позволяла бы на это отважиться.
Но такова человеческая немощь! Когда, надеясь на большее, вдруг получаем ожидаемое, тогда кажется это нам ниже составленного мнения. И Василий подвергся этой же немощи, сделался печален, стал скорбеть духом и не мог одобрить сам себя за приезд в Афины, искал того, на что питал в себе надежды, и называл Афины обманчивым блаженством. В таком он был положении, а я рассеял большую часть скорби его; то представлял доказательства, то к доказательствам присоединял ласки, рассуждая (конечно и справедливо), что, как нрав человека может быть изведан не вдруг, но только с продолжением времени и при обращении совершенно коротком, так и ученость познается не по немногим и не по маловажным опытам. Этим привел я его в спокойное расположение духа и после взаимных опытов дружбы больше привязал его к себе. Когда же по прошествии некоторого времени открыли мы друга другу желания свои и предмет их — любомудрие, тогда уже стали мы друг для друга всем — и товарищами, и сотрапезниками, и родными; одну имея цель, мы непрестанно возрастали в пламенной любви друг к другу. Ибо любовь плотская и привязана к скоропреходящему, и сама скоро проходит, и подобна весенним цветам. Как пламень, по истреблении им вещества, не сохраняется, но угасает вместе с тем, что горит, так и страсть эта не продолжается после того, как увянет воспламенившее ее. Но любовь по Богу и целомудренная, и предметом имеет постоянное, и сама продолжительна. Чем большая представляется красота имеющим такую любовь, тем крепче привязывают к себе и друг к другу любящих одно и то же. Таков закон любви, которая превыше нас!
Чувствую, что увлекаюсь за пределы времени и меры, сам не знаю, каким образом встречаюсь с этими выражениями, но не нахожу средств удержаться от повествования. Ибо, как скоро миную что-нибудь, оно мне представляется необходимым и лучшим того, что было избрано мной прежде. И если бы кто силой повлек меня прочь, то со мной произошло бы то же, что бывает с полипами, с составом которых так крепко сцеплены камни, что когда снимаешь их с ложа, не иначе можешь оторвать, разве от усилия твоего или часть полипа останется на камне, или камень оторвется с полипом. Поэтому, если кто мне уступит, имею искомое; а если нет, буду заимствовать сам у себя.
В таком расположении друг к другу, такими золотыми столпами, как говорит Пиндар, подперши чертог добростенный, простирались мы вперед, имея содейственниками Бога и свою любовь. О, перенесу ли без слез воспоминание об этом! Нами водили равные надежды и в деле самом завидном — в учении. Но далека была от нас зависть, усерднейшими же делало соревнование. Оба мы домогались не того, чтобы одному из нас самому стать первым, но каким бы образом уступить первенство друг другу; потому что каждый из нас славу друга почитал своей собственной. Казалось, что одна душа в обоих поддерживает два тела. И хотя не заслуживают доверия утверждающие, что все разлито во всем, однако же должно поверить нам, что мы были один в другом и один у другого. У обоих нас одно было упражнение — добродетель, и одно усилие — до отшествия отсюда, отрешаясь от здешнего, жить для будущих надежд. К этой цели направляли мы всю жизнь и деятельность, и заповедью к тому руководимые, и поощрявшие друг друга к добродетели. И если немного будет сказать так, мы служили друга для друга и правилом и ответом, с помощью которых распознается, что прямо и что не прямо. Мы вели дружбу и с товарищами, но не с наглыми, а с целомудренными, не с задорными, а с миролюбивыми, с которыми можно было не без пользы сойтись, ибо мы знали, что легче заимствовать порок, нежели передать добродетель, так как скорее заразишься болезнью, нежели передашь другому свое здоровье. Что касается уроков, то мы любили не столько приятнейшие, сколько совершеннейшие, потому что и это способствует молодым людям к образованию себя в добродетели или в пороке. Нам известны были две дороги: одна — это первая и превосходнейшая — вела к нашим священным храмам и к тамошним учителям; другая — это вторая и неравного достоинства с первой, вела к наставникам наук внешних. Другие же дороги — на праздники, на зрелища, на народные собрания, на пиршества — предоставляли мы желающим. Ибо и внимания достойным не почитаю того, что не ведет к добродетели и не делает лучшим своего любителя. У других бывают иные прозвания, или отцовские, или свои, по роду собственного звания и занятия, но у нас одно великое дело и имя — быть и именоваться христианами. И этим хвалились мы больше, нежели Гигес (положим, что это не басня) поворотом перстня, посредством которого стал он царем Лидийским, или Мидас золотом, от которого он погиб, как скоро получил исполнение желания и стал (это другая фригийская басня) все обращать в золото. Что же сказать мне о стреле гиперборейца Авариса или об Аргивском пегасе, на которых нельзя было так высоко подняться на воздух, как высоко мы один при посредстве другого и друг с другом воспаряли к Богу? Или выразиться короче? Хотя для других (не без основания думают так люди благочестивые) душепагубны Афины, потому что изобилуют худым богатством — идолами, которых там больше, нежели в целой Элладе, так что трудно не увлечься за другими, которые их защищают и хвалят; однако же не было от них никакого вреда для нас, сжавших и заградивших сердце. Напротив (если нужно сказать и то, что несколько обыкновенно), живя в Афинах, мы утверждались в вере, потому что узнали обманчивость и лживость идолов, и там научились презирать демонов, где им удивляются. И ежели действительно есть, или в одном народном веровании существует, такая река, которая сладка, когда течет и через море, и такое животное, которое прыгает и в огне, все истребляющем; то мы походили на это в кругу своих сверстников. А всего прекраснее было то, что и окружающее нас собратство не было неблагородно, как наставляемое и руководимое таким вождем, как восхищающееся тем же, чем восхищался Василий, хотя нам следовать за его парением и жизнью значило то же, что пешим поспешать за Лидийской колесницей.
Благодаря этому приобрели мы известность не только у своих наставников и товарищей, но и в целой Элладе, особенно у знатнейших мужей Эллады. Слух о нас доходил и за пределы ее, как стало это понятно из рассказа о том многих. Ибо кто только знал Афины, тот слышал и говорил о наших наставниках; а кто знал наших наставников, тот слышал и говорил о нас. Для всех мы были и слыли небезызвестной четой, и в сравнении с нами ничего не значили их Оресты и Паллады, их Молиониды, прославленные Гомером, и которым известность доставили общие несчастья и искусство править колесницей, действуя вместе вожжами и бичом. Но я непременно увлекся похвалой самому себе, хотя никогда не принимал похвалы от других. И нимало не удивительно, если и в этом отношении приобрел нечто от его дружества, если, как от живого пользовался уроками добродетели, так от преставившегося пользуюсь случаем говорить в похвалу свою.
Снова да обратится слово моек цели. Кто, еще до седины, настолько был сед разумом? Ибо в этом поставляет старость и Соломон (Притч. 4,9). Кто, не только из наших современников, но и из живших задолго до нас, настолько был уважаем и старыми и юными? Кому, по причине назидательной жизни, были менее нужны слова? И кто, при назидательной жизни, обладал в большей мере словом? Какого рода наук не проходил он? Лучше же сказать: в каком роде наук не успел с избытком, как бы занимавшийся этой одной наукой? Так изучил он все, как другой не изучает одного предмета, каждую науку изучил он до такого совершенства, как будто не учился ничему другому. У него не отставали друг от друга и прилежание, и даровитость, в которых знамя и искусства черпают силу. Хотя при напряжении своем всего меньше имел нужды в естественной быстроте, а при быстроте своей всего меньше нуждался в напряжении, однако же до такой степени совокуплял и приводил к единству то и другое, что не известно, напряжением ли, или быстротой, наиболее он удивителен. Кто сравнится с ним в риторстве, дышащем силой огня, хотя нравами не походил он на риторов? Кто, подобно ему, приводит в надлежащие правила грамматику или язык, сводит историю, владеет мерами стиха, дает законы стихотворству? Кто был так силен в философии — в философии действительно возвышенной и простирающейся в горнее, то есть в деятельной и умозрительной, а равно и в той ее части, которая занимается логическими доводами и противоположениями, а также состязаниями, и называется диалектикой? Ибо легче было выйти из лабиринта, нежели избежать сетей его слова, когда находил он это нужным. Из астрономии же, геометрии и науки в отношении чисел изучив столько, чтобы искусные в этом не могли приводить его в замешательство, отринул он все излишнее, как бесполезное для желающих жить благочестиво. И здесь можно подивиться как избранному более, нежели отринутому, так и отринутому более, нежели избранному. Врачебную науку — этот плод любомудрия и трудолюбия — сделали для его необходимой и собственные телесные недуги, и уход за больными, начав с последнего, дошел он до навыка в искусстве и изучил в нем не только занимающееся видимым и долу лежащим, но и собственно относящееся к науке и любомудрию. Впрочем, все это, сколь оно ни важно, значит ли что-нибудь в сравнении с нравственным обучением Василия? Кто знает его из собственного опыта, для того не важны тот Минос и Радаманф, которых эллины удостоили златоцветных лугов и елисейских полей, имея в представлении наш рай, известный им, как думаю, из Моисеевых и наших книг, хотя и разошлись с нами несколько в наименовании, изобразив то же самое другими словами.
В такой степени приобрел он все это; это был корабль, настолько нагруженный ученостью, насколько это вместительно для человеческой природы; потому что дальше Кадикса и пути нет. Но нам должно уже было возвратиться домой, вступить в жизнь более совершенную, приняться за исполнение своих надежд и общих предначертаний. Настал день отъезда, и, как обыкновенно при отъездах, начались прощальные речи, проводы, упрашивания остаться, рыдания, объятия, слезы. А никому и ничто не бывает так прискорбно, как Афинским совоспитанникам расставаться с Афинами и друг с другом. Действительно происходило тогда зрелище жалостное и достойное описания. Нас окружала толпа друзей и сверстников, были даже некоторые из учителей, они уверяли, что ни под каким видом не отпустят нас, просили, убеждали, удерживали силой. И как свойственно сетующим, чего не говорят они, чего не делают? Обвиню при этом несколько сам себя, обвиню (хотя это и смело) и эту божественную и безукоризненную душу. Ибо Василий, объяснив причины, по которым непременно хочет возвратиться на родину, превозмог удержавших, и они, хотя принужденно, однако же согласились на его отъезд. А я остался в Афинах, потому что отчасти (надобно сказать правду) сам был тронут просьбами, а отчасти он меня предал и дал себя уговорить, чтоб оставить меня, не желавшего с ним расстаться, и уступить влекущим, — дело до совершения своего невероятное! Ибо это было то же, что рассечь надвое одно тело и умертвить нас обоих, или то же, что разлучить тельцов, которые, будучи вместе вскормлены и приучены к одному ярму, жалобно мычат друг о друге и не терпят разлуки. Но моя утрата была не долговременна; я не выдержал долее того, чтобы представлять собой жалкое зрелище и всякому объяснить причину разлучения. Напротив, немного времени пробыл я еще в Афинах, а любовь сделала меня Гомеровым конем; расторгнуты узы удерживающих, оставляю за собой равнины и несусь к товарищу.
Когда же возвратились мы домой, уступив нечто миру и зрелищу, чтобы удовлетворить только желание многих (потому что сами по себе не имели расположения жить для зрелища и напоказ); тогда, как можно скорее, вступаем в свои права и из юношей делаемся мужами, мужественно приступая к любомудрию. И хотя еще не вместе друг с другом, потому что до этого не допускала зависть, однако же неразлучны мы были взаимной любовью. Василия, как второго своего строителя и покровителя, удерживает Кесарийский город, а потом занимают некоторые путешествия, необходимые по причине разлуки со мной и согласные с предположенной им целью — любомудрием. А меня отводили от Василия благоговение к родителям, попечение об этих старцах и постигшие бедствия. Может быть, это было нехорошо и несправедливо; однако же я удален был от Василия; и думаю, не от этого ли на меня пали все неудобства и затруднения жизни, не от этого ли мое стремление к любомудрию, неудачно и мало соответственно желанию и предположению. Впрочем, да устроится жизнь моя, как угодно Богу, и о если бы по молитвам Василия она устроилась лучше.
Василия же Божие многообразное человеколюбие и смотрение о нашем роде, изведав во многих встретившихся между тем обстоятельствах и показав более и более светлым, поставляет знаменитым и славным светильником Церкви, сопричислив пока к священным престолам пресвитерства, и через один град — Кесарию возжигает его для целой Вселенной. И каким образом? Неспешно возводит его на степень, не вместе и омывает и умудряет, что видим ныне на многих желающих предстоятельства, удостаивает же чести по порядку и по закону духовного восхождения. Ибо не хвалю беспорядка и неустройства, какие у нас, а есть этому примеры и между председателями церковными (не осмелюсь обвинять всех, да это и несправедливо). Хвалю же закон мореходцов, по которому управляющему теперь кораблем сперва дано было весло, а от весла взведен он на корму, и исполнив первые поручения, после многих плаваний по морю, после долговременного наблюдения ветров, посажен у кормила. Тот же порядок и в военном деле: сперва воин, потом начальник отряда, наконец военачальник. И это самый лучший и полезный для подначальных порядков. И наше дело было бы гораздо достоуважаемее, если бы соблюдалось то же. А теперь есть опасность, чтобы самый святейший чин не сделался у нас наиболее осмеиваемым, потому что председательство приобретается не добродетелью, но происками, и престолы занимаются не достойнейшими, но сильнейшими. Самуил видящий, что впереди (Ис. 41,26), во пророках, но также и Саул отверженный. Ровоам, Соломонов сын, царем, но также и Иеровоам, раб и отступник. Нет ни врача, ни живописца, который бы прежде не вникал в свойства недугов, или не смешивал разных красок, или не рисовал. А председатель в Церкви удобно выискивается; не трудившись, не готовившись к сану, едва посеян, как уже и вырос, подобно исполинам в басне. В один день производим мы во святые и велим быть мудрыми тем, которые ничему не учились, и кроме одного произволения, ничего у себя не имеют, восходя на степень. Низкое место любит и смиренно стоит, кто достоин высокой степени, много занимался Божиим словом и многими законами подчинил плоть духу. А надменный председательствует, поднимает бровь против лучших себя, без трепета восходит на престол, не ужасается, видя воздержанного внизу. Напротив, думает, что, получив могущество, стал он премудрее, — так мало знает он себя, до того власть лишила его способности рассуждать!
Но не таков был многообъемлющий и великий Василий. Он служит образцом для многих, как всем прочим, так соблюдением порядка и в этом. Этот истолкователь священных книг сперва читает их народу, и эту степень служения алтарю не считает для себя низкой; потом на престоле старейшин, потом в сане епископов хвалит Господа (Пс. 106,32), не восхитив, не силой присвоив власть, не гонясь за честью, но сам преследуемый честью, и не человеческой воспользовавшись милостью, но от Бога, и Божию прияв благодать.
Но да помедлит слово о председательстве; предложим же нечто о низшей степени его служения. Каково например и это, едва не забытое мной и случившееся в продолжение описываемого времени? У правившего Церковию прежде Василия произошло с ним несогласие; от чего и как, лучше о том умолчать; довольно сказать, что произошло. Хотя Епископ был муж во всем прочем не недобродетельный, даже чудный по благочестию, как показало тогдашнее гонение и восстание против него; однако же в рассуждении Василия подвергся он человеческой немощи. Ибо бесславное касается не только людей обыкновенных, но и самых превосходных; и единому Богу свойственно быть совершенно непреткновенным и не увлекаться страстями. Итак, против него восстают избраннейшие и наиболее мудрые в Церкви, если только премудрее многих те, которые отлучили себя от мира и посвятили жизнь Богу, — я разумею наших Назореев, особенно ревнующих о подобных делах. Для них было тягостно, что презирается их могущество, оскорбленное и отринутое, и они отваживаются на самое опасное дело, замышляют отступить и отторгнуться от великого и безмятежного тела Церкви, отсекши и немалую часть народа из низкого и высокого сословия. И это было весьма удобно сделать по трем самым сильным причинам. Василий был муж уважаемый, и едва ли кто другой из наших любомудрцев пользовался таким уважением; если бы захотел, он имел столько сил, что мог бы придать смелости своим защитникам. А оскорбивший его находился в подозрении у города за смятение, произошедшее при возведении его на престол, так как и сан предстоятеля получен им был не столько законно и согласно с правилами, сколько насильственно. Явились также некоторые из западных архиереев, и они привлекали к себе всех православных в Церкви. Что же предпринимает этот добродетельный ученик Миротворца? Не ему было противоборствовать и оскорбителям, и защитникам, не его было дело заводить спор и расторгать тело Церкви, которая была уже в борьбе и находилась в опасном положении от тогдашнего преобладания еретиков. Посовещавшись об этом со мной, искренним советником, со мной же вместе предается он бегству, удаляется отсюда в Понт и настоятельствует в тамошних обителях, учреждает же в них нечто достойное воспоминаний и лобызает пустыню вместе с Илиею и Иоанном, великими хранителями любомудрия, находя это более для себя полезным, нежели в настоящем деле замыслить что-нибудь недостойное любомудрия, и, во время тишины приучившись управлять помыслами, нарушить это среди бури.
Но хотя отшельничество его было столь любомудренно и чудно, однако же возвращение найдем еще более превосходным и чудным. Оно произошло следующим образом. Когда мы были в Понте, поднялась вдруг градоносная туча, угрожающая пагубой, она сокрушала все Церкви, над которыми разражалась и на которые простирал власть свою златолюбивший и христоненавистнейший царь, одержимый этими двумя тяжкими недугами — ненасытностью и богохульством, — этот после гонителя гонитель, и после отступника хотя не отступник, однако же ничем не лучший для христиан, особенно же для тех из христиан, которые благочестивее и чище, — для поклонников Троицы, — что одно и называю я благочестием и спасительным учением. Ибо мы не взвешиваем Божества и единое неприступное Естество не делаем чуждым для самого Себя, вводя в Него инородные особи; не врачуем зла злом, и безбожного Савеллиева сокращения не уничтожаем еще более нечестивым разделением и сечением, сочувствуя которым, соименный неистовству Арий поколебал и растлил великую часть Церкви, и Отца не почтив, и обесчестив Тех, Которые от Отца, введением неравных степеней Божества. Напротив, мы знаем единую славу Отца — равночестие с Ним Единородного, и единую славу Сына — равночестие с Ним Духа. Чествуя и признавая Трех по личным свойствам и Единого по Божеству, мы рассуждаем, что унизить Единое из Трех значит ниспровергнуть все. Но этот царь, нимало не помышляя о том, будучи не в состоянии простирать взор горе, а напротив, низводимый ниже и ниже своими советниками, осмелился унизить с собой и Божеское естество. Он делается лукавой тварью, низводя господство до рабства и поставив наряду с тварью Естество несозданное и превысшее времени. Так он мудрствует и с таким нечестием вооружается на нас! Ибо не иначе должно представлять себе это, как варварским нашествием, в котором истребляются не гавани, не города и дома, или что-либо маловажное, человеческими руками созидаемое и скоро восстанавливаемое, но расхищаются сами души. Вторгается с царем и достойное его воинство, злонамеренные вожди Церквей, немилосердые четверовластники обладаемой им Вселенной. Одну часть Церквей они имели уже в своей власти, на другую делали свои набеги, а третью надеялись приобрести полномочием и рукой царя, которая или была уже занесена, или по крайней мере угрожала. Они пришли опровергнуть и нашу Церковь, всего более полагаясь на низость души в тех, о которых перед этим сказано, а также на неопытность тогдашнего нашего предстоятеля и на недуги наши. Предстояла великая борьба, в большей части из нас оказывалась мужественная ревность, но полк наш был слаб, не имел защитника и искусного борца, сильного словом и духом. Что ж эта мужественная, исполненная высоких помыслов и подлинно христолюбивая душа? Немного нужно было убеждений Василию, чтобы он явился и стал на нашу сторону. Напротив, едва увидел умоляющим меня (обоим нам предстоял общий подвиг, как защитникам правого учения), как был побежден молением. Прекрасно и весьма любомудренно рассудил он сам в себе по духовному разумению, что, если уже и впасть иногда в малодушие, то для этого есть другое время, именно время безопасности, а при нужде — время великодушию; поэтому тотчас отправляется со мной из Понта, заботясь об истине, которая была в опасности, делается добровольным защитником и сам себя отдает на служение матери-Церкви.
Но, может быть, изъявил он столько усердия, а служил несоответственно рвению? Или хотя и мужественно действует, но неблагоразумно? Или хотя и рассудительно, но не подвергаясь опасностям? Или и все это было в нем совершенно и выше описания, однако же оставались и некоторые следы малодушия? — Нимало. Напротив, все вдруг: примиряется, дает советы, приводит в порядок воинство, уничтожает встречающиеся препятствия, преткновения и все то, на что положившись, противники воздвигли на нас брань. Одно приемлет, другое удерживает, а иное отражает. Для одних он — твердая стена и оплот, для других молот, разбивающий скалу (Иерем. 23, 29), и огонь в терне (Пс. 117, 12), как говорит Божественное Писание, удобно истребляющий подобных сухим ветвям и оскорбителей Божества. А если с Павлом действовал и Варнава, который об этом говорит и пишет, то и за это благодарение Павлу, который его избрал и сделал участником в подвиге! Таким образом, противники остались без успеха, и злые в первый раз тогда зло посрамлены и побеждены; они узнали, что презирающим других не безбедно презирать и каппадокиян, которым всего свойственнее непоколебимость в вере, верность и преданность Троице, ибо от Нее имеют они единение и крепость, тем самым, что защищают, сами будучи защищаемы, даже еще гораздо больше и крепче.
Вторым делом и попечением для Василия было — оказывать услуги Предстоятелю, уничтожить подозрение, уверить всех людей, что огорчение произошло по искушению лукавого, что это было нападение завидующего единодушию в добре, а сам он знал законы благопокорности и духовного порядка. Поэтому приходил, умудрял, повиновался, давал советы; был у Предстоятеля всем — добрым советником, правдивым заступником, истолкователем Божия слова, наставником в делах, жезлом старости, опорой Веры, самым верным в делах внутренних, самым деятельным в делах внешних. Одним словом, он признан настолько же благорасположенным, насколько прежде почитаем был недоброжелательным. С этого времени и церковное правление перешло к Василию, хотя на кафедре занимал он второе место, ибо за оказываемую им благорасположенность получил взамен власть. И было какое-то чудное согласие и сочетание власти: один управлял народом, а другой —управляющим. Василий уподоблялся укротителю львов, своим искусством смиряя властвующего, который имел нужду в руководстве и поддержке, потому что недавно возведенный на кафедру показывал еще в себе некоторые следы мирских привычек и не утвердился в духовном, а между тем вокруг было сильное волнение, и Церковь окружали враги. Поэтому сотрудничество было ему приятно, и при правлении Василия почитал он правителем себя.
Много и других доказательств заботливости и попечительности Василия о Церкви; таковы смелость его перед начальниками, как вообще перед всеми, так и перед самыми сильными в городе; его решения распрей, не без доверия принимаемые, а по произнесении его устами через употребление обратившиеся в закон; его заступничества за нуждающихся, большей частью в делах духовных, а иногда и в плотских (потому что и это, покоряя людей добрым расположением, исцеляет нередко души); пропитание нищих, странноприимство, попечение о девах, писаные и неписаные уставы для монашествующих, чиноположения молитв, благоукрашения алтаря и иное, чем только Божий воистину человек и действующий по Богу может быть полезен народу. Но еще выше и славнее одно следующее его дело.
Был голод самый жестокий из памятных дотоле. Город изнемогал; ниоткуда не было ни помощи, ни средств к облегчению зла. Приморские страны без труда переносят подобные недостатки, потому что иным сами снабжают, а другое получают с моря. У нас же, жителей твердой земли, и избытки бесполезны, и недостатки невознаградимы, потому что некуда сбыть то, что у нас есть, и неоткуда привезти, чего нет. Всего же несноснее в подобных обстоятельствах бесчувственность и ненасытность имеющих у себя избытки. Они пользуются временем, извлекают прибыток из скудости, собирают жатву с бедствий, не внимают тому, что благотворящий бедному дает взаймы Господу (Притч. 19,17), что кто удерживает у себя хлеб, того народ клянет (Притч. 11,26); не слышат ни обещаний человеколюбивым, угроз бесчеловечным; напротив, они ненасытимы сверх меры и плохо рассуждают, закрывая для бедных утробу свою, а для себя Божие милосердие, тогда как сами они имеют больше нужды в последнем, нежели другие — в их милосердии. Так поступают скупающие и продающие пшеницу, не стыдясь родства, не благодаря Бога, от Которого имеют избытки, когда другие терпят нужду. Но Василию надлежало не дождить хлеб с неба посредством молитвы и питать народ, бегствующий в пустыне, не источать неоскудевающую пищу из сосудов, наполняемых (что и чудно) через само истощение, чтобы в воздаяние за страннолюбие пропитать питающую, не насыщать тысячи пятью хлебами, в которых вторым чудом — их остатки, достаточные для многих трапез. Все это было прилично Моисею, Илии и моему Богу, от Которого и первым дарована таковая сила, а может быть, и нужно это было только в те времена и при тогдашних обстоятельствах, потому что знамения не для верующих, но для неверных. Но что подобно этим чудесам и ведет к тому же, то замыслил и привел Василий в исполнение с той же верой. Ибо, отверзши хранилища имущих словом и увещанием, совершает сказанное в Писании, раздробляет алчущим пищу (Пс. 57,8),насыщает нищих хлебом (Пс. 131,15), пропитывает их в голод (Пс. 32, 19), и души алчущие исполняет благами (Пс. 106, 9). И притом каким образом? Ибо и это сильно увеличивает его заслугу. Он собирает в одно место голодающих, а иных даже едва дышащих, мужей и жен. младенцев, старцев — весь жалкий возраст, требует всякого рода еды, какой только может быть утолен голод, выставляет котлы, полные овощей и соленых припасов, какими питаются у нас бедные, потом, подражая служению самого Христа, Который, препоясавшись лентием, не погнушался умыть ноги ученикам, при содействии своих рабов или служителей удовлетворяет телесным потребностям нуждающихся, удовлетворяет и потребностям душевным, к насыщению присоединив честь и облегчив их участь тем и другим.
Таков был новый наш хлебодатель и второй Иосиф! Но можем сказать о нем еще нечто и большее. Ибо Иосиф извлекает прибыль из голода, своим человеколюбием покупает Египет, во время обилия запасшись на время голода и будучи этому научен сновидениями других. А Василий был милостив даром, без выгод для себя помогал, в раздавании хлеба имел в виду одно, чтобы человеколюбием приобрести человеколюбие и через здешнее раздавание хлеба (Лук. 12,42) сподобиться тамошних благ. К этому присовокуплял он и пищу словесную — совершенное благодеяние и даяние истинно высокое и небесное, потому что слово есть хлеб ангельский, им питаются и напоиваются души, алчущие Бога, ищущие не скорогибнущей и преходящей, но вечнопребывающей пищи. И таковой пищи самым богатым раздателям был этот, во всем прочем, насколько знаем, весьма скудный и убогий, врачевавший не голод хлеба, не жажду воды, но желание слова истинно животворного и питательного (Ам. 8, 11), которое хорошо им питаемого ведет к преуспеванию духовного возраста.
За эти и подобные дела (ибо нужно ли останавливаться на подробном описании их?), когда соименный благочестию уже преставился и спокойно испустил дух на руках Василия, возводится он на высокий престол епископский, правда, не без затруднений, не без зависти и противоборства со стороны как председательствующих в отечестве, так и присоединившихся к ним самых порочных граждан. Впрочем, надлежало препобедить Духу Святому, и Он подлинно по превосходству побеждает. Ибо из сопредельных стран воздвигает для помазания известных благочестием мужей и ревнителей, а в числе их и нового Авраама, нашего патриарха, моего отца, с которым происходит даже нечто чудное. Не только по причине многих лег оскудев силами, но и удрученный болезнью, находясь при последнем дыхании, он отваживается на путешествие, чтобы своим голосом помочь избранию, и возложив упование на Духа, (скажу кратко) возложен был мертвым на носилки, как в гроб, возвращается же юным, сильным, смотрящим горе, будучи укреплен рукой, помазанием (а не много сказать) и главой помазанного. И к древним сказаниям да будет присовокуплено и это, что труд дарует здоровье, что ревность воскрешает мертвых, что скачет старость, помазанная Духом.
Так удостоенный председательства, как и свойственно мужам, которые сделались ему подобными, сподобились такой же благодати и приобрели столько к себе уважения. Василий ничем последующим не посрамил ни своего любомудрия, ни надежды вверивших ему служение. Но в такой же мере оказывался непрестанно превосходящим самого себя, в какой до сих пор превосходил других, рассуждая об этом превосходно и весьма любомудренно. Ибо быть только не плохим или сколько ни есть и как ни есть добрым, почитал он добродетелью отдельного человека. А в начальнике и предстоятеле, особенно же в имеющем подобное начальство, и то уже порок, если не многим превосходит он простолюдинов, если не оказывается непрестанно лучшим и лучшим, если не соразмеряет добродетели с саном и высокостью престола. Ибо и тот, кто стоит высоко, едва успевает наполовину; и тот, кто преизобилует добродетелью, едва привлекает многих к посредственности. Лучше же сказать (полюбомудрствую об этом несколько возвышеннее), что усматриваю (а думаю, усмотрит со мной и всякий мудрый) в моем Спасителе, когда Он был с нами, вообразив в Себе и то, что выше нас, и наше естество, то же, как рассуждаю, было и здесь. И Христос, по сказанному, преспевал как возрастом, так премудростью и благодатью (Лук. 2, 52), не в том смысле, что получал в этом приращение (что могло стать совершеннее в Том, Кто совершенен с самого начала?), но в том смысле, что это открывалось и обнаруживалось в Нем постепенно. И добродетель Василия получила тогда, как думаю, не приращение, но больший круг действий, и при власти нашла она больше предметов, где показать себя.
Во-первых, делает он для всех явным, что данное ему было не делом человеческой милости, но даром Божией благодати. Но то же покажут и поступки его со мной. Ибо в чем я соблюдал любомудрие при этом обстоятельстве, в том и он держался того же любомудрия. Когда все другие думали, что я поспешу к новому Епископу, обрадуюсь (что, может быть, и случилось бы с другим) и лучше с ним разделю начальство, нежели соглашусь иметь такую же власть, и когда обо всем этом делали вывод на основании нашей дружбы, тогда, избегая высокомерия, которого и во всем избегаю не меньше всякого другого, а вместе избегая и повода к зависти, особенно пока обстоятельства не пришли еще в порядок, но находились в замешательстве, остался я дома, с насилием обуздав желание увидеться с Василием. А он жалуется на это, правда, однако же, извиняет. И после этого, когда пришел я к нему, но, по той же опять причине, не принял ни чести вступить на кафедру, ни предпочтения между пресвитерами, он не только не стал порицать этого, но еще (что и благоразумно сделал) похвалил, и лучше согласился сносить обвинения в гордости от тех, которые не понимали такой предусмотрительности, нежели поступить в чем-нибудь вопреки разуму и его внушениям. И чем другим доказал бы он лучше, что душа его выше всякого человекоугодничества и ласкательства, что у него в виду одно — закон добра, как не таким образом мыслей в рассуждении меня, которого считал в числе первых и близких друзей своих?
Потом смягчает и врачует он высокомудренным и целебоносным словом своим тех, которые восстали против него. И достигает этого не угодливостью и не поступками неблагородными, но действуя весьма отважно и прилично сану, как человек, который не смотрит на одно настоящее, но заботится о будущей благопокорности. Примечая, что от мягкости нрава происходит уступчивость и робость, а от суровости — строптивость и своенравие, он помогает одному другим, и упорство растворяет кротостью, а уступчивость — твердостью. Редко нужно было прибегать ему к слову, чаще дело оказывалось поддавшимся врачеванию. Не хитростью порабощал он, но привлекал к себе благорасположением. Не власть употреблял он наперед, но пощадой покорял власти и, что всего важнее, покорял тем, что все уступали его разуму, признавали добродетель его для себя недосягаемой, и в одном видели свое спасение — быть с ним и под его начальством, а также одно находили опасным — быть против него, и отступление от него почитали отчуждением от Бога. Так добровольно уступали и покорялись, как бы ударами грома склоняемые под власть; каждый приносил свое извинение, и сколько прежде оказывал вражды, столько теперь благорасположения и преуспевания в добродетели, в которой одной и находил для себя самое сильное оправдание. И только разве неизлечимо поврежденный пренебрегал и отвергал, чтобы самому себя сокрушить и истребить, как ржа пропадает вместе с железом.
Когда же домашние дела устроились по его мысли и как не рассчитывали неверные, которые не знали его, тогда замышляет в уме нечто большее и возвышеннейшее. Другие смотрят только себе под ноги, рассчитывают, как бы свое только было в безопасности (если это истинная безопасность), дальше же не распространяются, и не могут выдумать иди привести в исполнение ничего великого и смел ого, но он, хотя во всем другом соблюдал умеренность, в этом же не знает умеренности, напротив, высоко подняв главу и озирая окрест душевным оком, объемлет всю Вселенную, куда только пронеслось спасительное слово. Примечая же, что великое наследие Бога, приобретенное Его учениями, законами и страданиями, народ святой, царственное священство (1 Петр. 2,9), приведено в трудное положение, вовлечено в тысячи мнений и заблуждений, и виноград, перенесенный и пересаженный из Египта — этого безбожного и темного неведения, достигший красоты и необъятного величия, так что покрыл всю землю, распростерся выше гор и кедров, — этот самый виноград поврежден лукавым и диким вепрем — дьяволом (Пс. 79,9-14), — примечая это, Василий не признает достаточным в безмолвии оплакивать бедствие и к Богу только воздевать руки, у Него искать прекращения окружащих зол, а самому между тем почивать; напротив, он вменяет себе в обязанность и от себя привнести нечто и оказать какую-нибудь помощь. Ибо что горестнее этого бедствия? И о чем более должно заботиться взирающему горе? Когда один делает хорошо или худо, это ничего не предвещает для целого общества. Когда целое в хорошем или худом положении, тогда по необходимости и каждый член общества приходит в подобное же состояние. Это-то представлял и имел в виду и этот попечитель и защитник общего блага. И поскольку, как думает Соломон заодно с самой истиной, а зависть — гниль для костей (Притч. 14,30), и беззаботный бывает благодушен, а сострадательный — скорбен, неотступный помысел сушит его сердце, то Василий приходил в содрогание, скорбел, уязвлялся, был в положении то Ионы, то Давида, скорбел душой (Иоан. 4,8), не давал ни сна очам, ни дремания веждам (Пс. 131,4), заботами изнурял плоть, пока не находил уврачевания злу. Он ищет Божеской или и человеческой помощи, только бы остановить общий пожар и рассеять окружащую нас тьму.
И так изобретает следующее одно весьма спасительное средство. Сколько мог, углубившись в себя самого и затворившись с Духом, напрягает все силы человеческого разума, перечитывает все глубины Писания, и учение благочестия предает письменам. Возражает еретикам, борется и препирается с ними, отражает их чрезмерную наглость, и тех, которые были под руками, низлагает вблизи разящим оружием уст, а тех, которые находились вдали, поражает стрелами письмен, не менее достойных уважения, как и начертания на скрижалях, потому что изображают законы не одному иудейскому, малочисленному народу, не о пищи и питии, не о жертвах, установленных на время, не о плотских очищениях, но всем родам, всем частям Вселенной, о слове истины, которым приобретает спасение.
Но было у него и другое средство. Поскольку как дело без слова, так и слово без исполнения равно не совершенны, то он присовокупляет к слову и содействие самих дел. К одним идет сам, к другим посылает, иных зовет к себе, дает советы, обличает, запрещает (2 Тим. 4,2), угрожает, укоряет, защищает народы, города, отдельных людей, придумывает все роды спасения, всем врачует. Этот Василий, архитектор Божией скинии (Исх. 31,1.2), употребляет в дело всякое вещество и искусство, все сплетает вместе, чтобы составилось изящество и стройность единой Красоты. Нужно ли уже говорить о чем другом?
Между тем опять пришел к нам христоборный царь и притеснитель Веры, и чем с сильнейшим противником должен он был иметь дело, тем с большим пришел нечестием и с ополчением, воспламененным больше прежнего, подражая тому нечистому и лукавому духу, который, оставив человека и скитавшись, возвращается к нему, чтобы, как сказано в Евангелии (Лук. 11,24-26), вселиться с большим числом духов. Его-то учеником делается царь, чтобы и загладить первое свое поражение, и присовокупить что-нибудь к прежним ухищрениям. Тяжело и жалко было видеть, что повелитель многих народов, удостоенный великой славы, покоривший всех окрест себя державе нечестия, ниспровергнувший все преграды, оказался побежденным от единого мужа и от единого города, сделался посмешищем, как сам замечал, не только для руководимых им поборников безбожия, но и для всех людей. Рассказывают о царе Персии, что, когда шел он с войском в Элладу, ведя всякого рода людей, кипя гневом и возносясь гордостью, тогда не этим одним превозносился, и не только не полагал меры угрозам, но чтобы сильнее поразить умы эллинов, заставлял себя бояться превращением самих стихий. Носилась молва о какой-то небывалой суше и о каком-то небывалом море этого нового творца, о воинстве, плывущем по суше и шествующем по морю, о похищенных островах, о море, наказанном бичами, и о многом другом, что, ясно свидетельствуя о расстройстве умов в воинстве и в военачальнике, поражало, однако же, ужасом слабодушных, хотя и возбуждало смех в людях более мужественных и твердых рассудком. Ни в чем подобном не имел нужды ополчившийся против нас, но, по слухам, он делал и говорил, что и того было еще хуже и пагубнее. Поднимает к небесам уста свои, хулу говоря в высоту, и язык его расхаживает по земле (Пс. 72, 9). — Так прекрасно божественный Давид, еще прежде нас, выставил на позор этого, преклонившего небо к земле и к тварям причислившего премирное Естество, Которого тварь и вместить не может, хотя Оно и пребывало несколько с нами, по закону человеколюбия, чтобы привлечь к Себе нас, поверженных на землю! И как ни блистательны первые опыты отважности этого царя, но еще блистательнее последние с нами подвиги. Какие же имею в виду первые опыты? Изгнания, бегства, описания имущества, явные и скрытые наветы, убеждения, когда хватало на это времени, принуждения за недостаточностью убеждений, изгнание из церквей исповедников правого и нашего учения, а введение в Церковь сторонников царской расправы, тех, которые требовали рукописного нечестия и составляли писания еще более ужасные; сожжение пресвитеров на море; злочестивые военачальники, которые не персов одолевают, не скифов покоряют, не варварский какой-нибудь народ преследуют, но ополчаются на Церкви, издеваются над алтарями, бескровные жертвы обагряют кровью людей и жертв, оскорбляют стыдливость дев. И для чего все это? Для того, чтобы изгнан был патриарх Иаков, а на место его введен Исав, возненавиденный (Мал. 1,2) до рождения. Таковы сказания о первых опытах его отважности; они и доныне, как скоро приходят на память или пересказываются, извлекают слезы у многих.
Но когда царь, обойдя прочие страны, устремился, с намерением поработить, на эту незыблемую и неуязвимую матерь Церквей, на эту единственно еще оставшуюся животворную искру истины, тогда в первый раз почувствовал безуспешность своего замысла; ибо он был отражен, как стрела, ударившаяся в твердыню, и отскочил, как порванная ветвь. Такого встретил он предстоятеля Церкви! И о такой ударившись утес, сокрушился! От испытавших тогдашние бедствия можно и о чем-нибудь другом услышать рассказы и повествования (а нет никого, кто бы не повествовал об этом); но всякий удивляется, кто только знает тогдашние борения, нападения, обещания, угрозы, знает, что к Василию с намерением уговорить его присылались то проходящие должность судей, то люди военного звания, то женские приставники — эти мужи между женами, и жены между мужами, мужественные только в одном — в нечестии, естественно неспособные предаваться распутству, но блудодействующие языком, которым только и могут; наконец, этот архимагир Навузардан, грозивший Василию орудием своего ремесла, и отошедший в огонь, и здесь для него привычный.
Но я, как можно сокращеннее, передам слову, что кажется мне наиболее удивительным и о чем не могу умолчать, хотя бы и желал. Кто не знает тогдашнего начальника области, который как собственную свою дерзость особенно устремлял против нас (потому что и крещением был совершен или погублен у них, так сверх нужды услуживал Повелителю, и своей угодливостью во всем на долгое время удерживал за собой власть? К этому-то правителю, который скрежетал зубами на Церковь, принимал на себя львиный образ, рыкал, как лев, и для многих был неприступен, вводится, или. лучше сказать, сам входит и доблестный Василий, как призванный на празднество, а не на суд. Как пересказать мне достойным образом или дерзость правителя, или благоразумное сопротивление ему Василия? Для чего тебе, сказал первый (назвав Василия по имени, ибо не удостоил наименовать епископом), хочется с дерзостью противиться такому могуществу и одному из всех оставаться упорным? Доблестный муж возразил: в чем и какое мое высокоумие, не могу понять этого. — В том, говорит первый, что не держишься одной Веры с царем, когда все другие склонились и уступили. — Не этого требует царь мой, отвечает Василий, не могу поклониться твари, будучи сам Божия тварь и имея повеление быть богом. — Но что же мы, по твоему мнению? — спросил правитель. — Или ничего не значим мы, повелевающие это? Почему не важно для тебя присоединиться к нам, и быть с нами в общении? — Вы правители, — отвечал Василий, — и не отрицаю, что правители знаменитые, — однако же не выше Бога. И для меня важно быть в общении с вами (почему и не так? И вы Божия тварь); впрочем, не важнее, чем быть в общении со всяким другим из подчиненных вам, потому что христианство определяется не достоинством лиц, а верой. — Тогда правитель пришел в волнение, сильнее воскипел гневом, встал со своего места и начал говорить с Василием суровей прежнего. Что же, — сказал он, — разве не боишься ты власти? — Нет, — что ни будет, и чего ни потерплю. — Даже хотя бы потерпел ты и одно из многого, что состоит в моей воле? — Что же такое? Объясни мне это. — Отнятие имущества, изгнание, истязание, смерть. — Ежели можешь, угрожай . иным; а это нимало нас не трогает. — Как же это, и почему? — спросил правитель. — Потому, — отвечает Василий, — что не подлежит описанию имуществ, кто ничего у себя не имеет, разве потребуешь от меня и этого волосяного рубища и немногих книг, в которых состоят все мои пожитки. Изгнания не знаю; потому что не связан никаким местом; и то, на котором живу теперь, не мое, и всякое, куда меня ни кинут, будет мое. Лучше же сказать, везде Божие место, где ни буду я странником и пришлецам (Пс. 38,13). А истязания что возьмут, когда нет у меня и тела, разве имеешь в виду первый удар, в котором одном ты и властен? Смерть же для меня благодетельна — она скорее препошлет к Богу, для Которого живу и тружусь, для Которого большей частью себя самого я уже умер и к Которому давно спешу. — Правитель, изумленный этими словами, сказал, что так и с такой свободой никто раньше не говаривал перед ним, — и при этом присовокупил свое имя. — Может быть, — отвечал Василий, — ты не встречался с Епископом, иначе, без сомнения, имею дело о подобном предмете, услышал бы ты такие же слова. Ибо во всем ином, о правитель, мы скромны и смирнее всякого, — это повелевает нам заповедь, и не только перед таким могуществом, но даже перед кем бы то ни было, не поднимаем брови, а когда дело о Боге, и против Него дерзают восставать, тогда, презирая все, мы имеем в виду одного Бога. Огонь же, меч, дикие звери и терзающие плоть когти скорее будут для нас наслаждением, нежели произведут ужас. Сверх этого оскорбляй, грози, делай все, что тебе угодно, пользуйся своей властью. Пусть слышит об этом и царь, что ты не покоришь себе нас и не заставишь приложиться к нечестию, какими ужасами ни будешь угрожать.
Когда Василий сказал это, а правитель, выслушав, узнал, до какой степени неустрашима и неодолима твердость его, тогда уже не с прежними угрозами, но с некоторым уважением и с уступчивостью велит ему выйти вон и удалиться. А сам, как можно поспешнее, представ царю, говорит: «Побеждены мы, царь, настоятелем этой Церкви. Это муж, который выше угроз, тверже доводов, сильнее убеждений. Надобно подвергнуть искушению других, не столь мужественных, а его или открытой силой должно принудить, или и не ждать, чтобы уступил он угрозам».
После этого царь, виня себя и будучи побежден похвалами Василию (и враг дивится доблести противника), не велит делать ему насилия; и как железо, хотя смягчается в огне, однако же не престает быть железом, так и он, переменив угрозы в удивление, не принял общения с Василием, стыдясь показать себя переменившимся, но ищет наиболее благоприличного оправдания. И это покажет слово. Ибо в день Богоявления, при многочисленном стечении народа, в сопровождении окружающей его свиты, вошел во храм и, присоединясь к народу, этим самым показывает вид единения. Но не должно обойти молчанием и этого. Когда вступил он внутрь храма, и слух его, как громом, поражен был начавшимся псалмопением, когда увидел он море народа, а в алтаре, и близ его не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий, каким в слове Божием описывается Самуил (1 Цар. 7,10), не склоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслью (как будто бы в храме не произошло ничего нового), но пригвожденный (скажу так) к Богу и к престолу, а окружающие его стояли в каком-то страхе и благоговении; когда, говорю, царь увидел все это, и не находил примера, к которому бы мог применить увиденное, тогда пришел он в изнеможение как человек, и взор, и душа его от изумления покрываются мраком и приходят в кружение. Но это не было еще приметным для многих. Когда же надобно было царю принести к божественной трапезе дары, приготовленные собственными его руками, и по обычаю никто их не касался (не известно было, примет ли Василий); тогда обнаруживается его немощь. Он шатается на ногах, и если бы один из служителей алтаря, подав руку, не поддержал пошатнувшегося и он упал, то падение это было бы достойно слез. О том же, что и с каким любомудрием вещал Василий самому царю (ибо в другой раз, быв у нас в церкви, вступил он за завесу и имел там, как весьма желал, свидание и беседу с Василием), нужно ли говорить что иное, кроме того, что окружавшие царя и мы, вошедшие с ними, слышали тогда Божий слова. Таково начало и таков первый опыт царского к нам снисхождения; этим свиданием, как поток, остановлена большая часть обид, какие до тех пор наносили нам.
Но вот другое происшествие, которое не менее важно, чем уже описанные. Злые превозмогли; Василию определено изгнание, и ничто не мешало к исполнению определения. Наступила ночь, приготовлена колесница, враги рукоплескали, благочестивые уныли, мы окружали путника, с охотой готовившегося к отъезду; исполнено было и все прочее, нужное к этому прекрасному поруганию. И что же? Бог разоряет определение. Кто поразил первенцев Египта, ожесточившегося против Израиля, Тот и теперь поражает болезнью сына царя. И как мгновенно! Здесь писание об изгнании, а там определение о болезни; и рука лукавого писца удержана, святой муж спасается, благочестивый делается даром горячки, вразумившей дерзкого царя! Что справедливее и скоропостижнее этого? А последствия были таковы. Царский сын страдал и изнемогал телом; сострадал с ним и отец. И что же делает отец? — отовсюду ищет помощи, избирает лучших врачей, совершает молебствия с усердием, какого не оказывал дотоле, и повергшись на землю, потому что злострадание и царей делает смиренными. И в этом ничего нет удивительного, и о Давиде написано, что сначала также скорбел о сыне (2 Цар. 12,16). Но как царь нигде не находил врачевания от болезней, то прибегает к вере Василия. Впрочем, стыдясь недавнего оскорбления, не сам от себя приглашает этого мужа, но просить его поручает людям, наиболее к себе близким и привязанным. И Василий пришел, не отговариваясь, не упоминая о случившемся, как сделал бы другой, с его приходом облегчается болезнь, отец предается благим надеждам. И если бы к сладкому не примешивал он горечи, и призвав Василия, не продолжал в то же время верить неправославным, то, может быть, царский сын, получив здоровье, был бы спасен отцовыми руками, в чем были уверены находившиеся при этом и принимавшие участие в горести.
Говорят, что в скором времени случилось то же и с областным начальником. Постигшая болезнь и его склоняет под руку Святого. Для благоразумных наказание действительно бывает уроком; для них злострадание нередко лучше благоденствия. Правитель страдал, плакал, жаловался, посылал к Василию, умолял его, взывал к нему: «Ты удовлетворен; подай спасение» — и он получил просимое, как сам сознавался и уверял многих, не знавших об этом; потому что не переставал удивляться делам Василия и рассказывать о них.
Но таковы были и такой имели конец поступки Василия с этими людьми; а с другими не поступал ли Василий иначе? Не было ли у него маловажных ссор и за малости? Не оказал ли в чем меньшего любомудрия, так что это было бы достойно молчания или не очень похвально? Нет. Но кто на Израиля некогда воздвиг губителя Адера (2 Цар. 11,14), тот и против Василия воздвигает правителя Понтийской области, по-видимому, негодующего за одну женщину, а в действительности поборствующего нечестию и восставшего на благочестие. Умалчиваю о том, сколько каких оскорблений причинил он этому мужу (а то же будет сказать) и Богу, против Которого и за Которого воздвигнута была брань. Одно то передаю слову, что наиболее и оскорбителя постыдило, и подвижника возвысило, если только высоко и велико быть любомудрым, и любомудрием одерживать верх над многими.
Одну женщину, знатную по мужу, который недавно кончил жизнь, преследовал товарищ этого судьи, принуждая ее против воли вступить с ним в брак. Не зная, как избежать преследований, она приемлет намерение, не столько смелое, сколько благоразумное, прибегает к священной трапезе, и Бога избирает защитником от нападений. И если сказать перед самой Троицею (употреблю между похвалами это судебное выражение), что надлежало делать не только великому Василию, который в подобных делах для всех был законодателем, но и всякому другому, гораздо низшему перед Василием, впрочем, иерею? Не должно ли было вступиться в дело, удержать прибегшую, позаботиться о ней, подать ей руку помощи, по Божию человеколюбию и по закону, почтившему жертвенники? Не должно ли было решиться скорее все сделать и претерпеть, нежели согласиться на какую-либо против нее жестокость и тем как поругать священную трапезу, так поругать и веру, с какой умоляла бедствовавшая? — Нет, говорит новый судья, надлежало покориться моему могуществу, и христианам стать изменниками собственных своих законов. — Один требовал просительницу, другой всеми мерами ее удерживал; и первый выходил из себя, а наконец, посылает нескольких чиновников обыскать опочивальню Святого, не потому, чтобы находил это нужным, но для того более, чтобы опозорить его. Что ты говоришь? Обыскивать дом этого бесстрастного, которого охраняют ангелы, на которого жены не смеют и взирать! Не только еще велит обыскать дом, но самого Василия представить к нему и подвергнуть допросу, не кротко и человеколюбиво, но как одного из осужденных. Один явился, а другой предстал исполненный гнева и высокомерия. Один предстоял, как и мой Иисус перед судиею Пилатом, и громы медлили: оружие Божие было уже очищено, но отложено, лук напряжен, но удержан (Пс. 7,13), открывая время покаянию — таков закон у Бога!
Посмотри на новую борьбу подвижника и гонителя! Один приказывал Василию совлечь с себя верхнее рубище. Другой говорит: если хочешь, скину перед тобой и хитон. Один грозил побоями бесплотному — другой уже преклонял голову. Один угрожал когтями; другой отвечает: оказав мне услугу такими терзаниями, уврачуешь мою печень, которая, как видишь, очень беспокоит меня. — Так они препирались между собой. Но город, как скоро узнал о несчастии и общей для всех опасности (такое оскорбление почитал всякий опасностью для себя), весь приходит в волнение и воспламеняется; как рой пчел, встревоженный дымом, друг от друга возбуждаются и приходят в смятение все сословия, все возрасты, а более всех оружейники и царские ткачи, которые в подобных обстоятельствах, по причине свободы, какой пользуются, бывают раздражительнее и действуют смелее. Все для каждого стало оружием, случилось ли что под руками по ремеслу, или встретилось раньше другого; у кого факелы в руках, у кого занесенные камни, у кого поднятые палки; у всех одно направление, один голос и общее стремление. Гнев — страшный воин и военачальник. При таком воспламенении умов и женщины не остались безоружными (у них ткацкие берда служили вместо копий), и воодушевляемые ревностью перестали уже быть женщинами, напротив, самонадеянность превратила их в мужчин. Коротко сказать: думали, что, расторгнув на части правителя, разделят между собой благочестие. И тот у них был благочестивее, кто первый бы наложил руку на замыслившего такую дерзость против Василия. Что же строгий и дерзкий судия? — Стал жалким, бедным, самым смиренным просителем. Но явился этот без крови мученик, без ран венценосец, и удержав силой народ, обуздываемый уважением, спас своего просителя и оскорбителя. Так сотворил Бог святых, сотворивший все и претворивший (Ам. 5,8) в лучшее, Бог, Который гордым противится, смиренным же дает благодать (Притч. 3, 34). Но разделивший море, Пресекший реку, Пременивший законы стихий, воздеянием рук Воздвигший победные памятники, чтоб спасти народ бегствующий, чего не сотворил бы, чтоб и Василия спасти от опасности?
С этого времени брань от мира прекратилась и возымела от Бога справедливый конец, достойный веры Василия. Но с этого же времени начинается другая брань, уже от епископов и их сторонников; и в ней много бесславия, а еще больше вреда подчиненным. Ибо кто убедит других соблюдать умеренность, когда таковы предстоятели? — К Василию давно не имели расположения по трем причинам. Не были с ним согласны в рассуждении Веры, а если и соглашались, то по необходимости, принужденные множеством. Не совсем отказались и от тех низостей, к каким прибегали при рукоположении. А то, что Василий далеко превышал их славой, было для них всего тягостнее, хотя и всего стыднее признаться в том. Произошла еще и другая распря, которой подновилось прежнее. Когда отечество наше разделено на два воеводства, два города сделаны в нем главными, и к новому отошло многое из принадлежавшего старому, тогда и между епископами произошли замешательства. Один думал, что с разделом гражданским делится и церковное правление, поэтому присваивал себе, что приписано вновь к его городу, как принадлежащее уже ему, а отнятое у другого. А другой держался старого порядка и раздела, какой был издревле от отцов. Из-за этого частью уже произошли, а частью готовы были произойти многие неприятности. Новый Митрополит отвлекал от съезда на соборы, расхищал доходы. Пресвитеры Церквей — одни склонялись на его сторону, другие заменялись новыми. От этого положение Церквей делалось хуже и хуже от раздора и разделения, потому что люди бывают рады нововведениям, с удовольствием извлекают из них свои выгоды, и легче нарушить какое-нибудь постановление, нежели восстановить нарушенное. Более же всего раздражали нового Митрополита Таврские всходы и проходы, которые были у него перед глазами, а принадлежали Василию; в великое также ставил он пользоваться доходами от святого Ореста, и однажды отняты были даже мулы у самого Василия, который ехал своей дорогой; разбойническая толпа возбранила ему продолжать далее путь. И какой благовидный предлог! Духовные дети, спасение душ, дело Веры — все это служит прикрытием ненасытности (дело самое нетрудное!). К этому присовокупляется правило, что не должно платить дани не православным (а кто оскорбляет вас, тот неправославен). Но святой, воистину Божий и горнего Иерусалима Митрополит, не увлекся с другими в падение, не потерпел того, чтобы оставить дело без внимания, и не слабое придумал средство к прекращению зла. Посмотрим же, как оно было велико, чудно и (что более сказать?) достойно только его души. Сам раздор употребляет он как повод к приращению Церкви, и случившемуся дает самый лучший оборот, умножив в отечестве число епископов. А из этого что происходит? — Три главные выгоды. Попечение о душах приложено большее, каждому городу даны свои права, а тем и вражда прекращена.
Для меня было страшно это измышление, я боялся, чтобы самому мне не стать придатком, или не знаю, как назвать это приличнее. Всему удивляюсь в Василии, даже не могу и выразить, сколь велико мое удивление, но (признаюсь в немощи, которая и без того уже не безызвестна многим) не могу похвалить себя одного — этого нововведения относительно меня и этой невероятности; само время не истребило во мне скорби о том. Ибо отсюда низринулись на меня все неудобства и замешательства в жизни. От этого не мог я ни быть, ни считаться любомудрым, хотя в последнем не много важности. Разве в извинение мужа этого примет кто от меня то, что он мудрствовал выше, нежели по-человечески, что он, прежде нежели переселился из здешней жизни, поступал уже во всем по духу, и умея уважать дружбу, не оказывал ему уважения только там, где надлежало предпочесть Бога и чаемому отдать преимущество перед тленным.
Боюсь, чтобы избегая обвинения в нерадении от тех, которые требуют описания всех дел Василия, не сделаться виновным в неумеренности перед теми, которые хвалят умеренность, потому что и сам Василий не презирал умеренности, особенно хвалил правило, что умеренность во всем есть совершенство, и соблюдал его в продолжение всей своей жизни. Впрочем, оставляя без внимания тех и других, любителей и излишней краткости и чрезмерной обширности, продолжу еще слово.
Каждый преуспевает в чем-нибудь своем, а некоторые и в нескольких из многочисленных видов добродетелей, но во всем никто не достигал совершенства, — без всякого же сомнения не достиг никто из известных нам. Напротив, у нас тот совершеннейший, кто успел во многом или в одном преимущественно. Василий же настолько совершенен во всем, что стал как бы образцовым произведением природы. Рассмотрим это так.
Хвалит ли кто нестяжательность, жизнь скудную и не терпящую излишеств? Но что же бывало когда у Василия, кроме тела и необходимых покровов для плоти? Его богатство — ничего у себя не иметь и жить с единым крестом, который почитал он для себя дороже многих стяжаний. Невозможно всего приобрести, хотя бы кто и захотел, но надобно уметь все презирать, и таким образом казаться выше всего. Так рассуждал, так вел себя Василий. И ему не нужны были ни алтари, ни суетная слава, ни народное провозглашение: «Кратет дает свободу фивянину Кратету». Он старался быть, а не только казаться совершенным, жил не в бочке и не среди торжища, где мог бы всем наслаждаться, сам недостаток обращая в новый род изобилия. Но без тщеславия был убог и нестяжателен, и любя извергать из корабля все, что когда ни имел, легко переплыл море жизни.
Достойны удивления воздержание и довольство малым, похвально не отдаваться во власть сластолюбию и не раболепствовать несносному и низкому властелину — чреву. Кто же до такой степени был почти невкушающим пищи и (можно сказать) бесплотным? Обжорство и пресыщение отверг он, предоставив людям, которые уподобляются бессловесным и ведут жизнь рабскую и пресмыкающуюся. А сам не находил великого ни в чем том, что, пройдя через гортань, имеет равное достоинство; но пока был жив, поддерживал жизнь самым необходимым и одну знал роскошь — не иметь и вида роскоши, но взирать на лилии и на птиц, у которых и красота безыскусственна, и пища везде готова, — взирать сообразно с высоким наставлением (Матф. 6, 26—28) моего Христа, обнищавшего для нас и плотью, чтобы обогатились мы Божеством. От этого-то у Василия один был хитон, одна была ветхая верхняя риза; а сон на голой земле, бдение, неупотребление омовений составляли его украшение; самой вкусной вечерею и снедью служили хлеб и соль — нового рода приправа, и трезвое и не оскудевающее питие, какое и не трудившимся приносят источники. А этим же, или не оставляя этого, облегчать и врачевать свои недуги было у него общим со мной правилом любомудрия. Ибо мне, скудному в другом, надлежало сравниться с ним в скорбной жизни.
Велики целомудрие, безбрачная жизнь, близость с ангелами — существами одинокими, помедлю говорить: со Христом, Который, благоволив и родиться для нас рожденных, рождается от Девы, узаконивая тем непорочность, которая бы возводила нас отсюда, ограничивала мир, лучше же сказать, из одного мира препосылала в другой мир, из настоящего в будущий. Но кто же лучше Василия или непорочность чтил, или предписывал законы плоти, не только собственным своим примером, но и произведениями своих трудов? Кем устроены обители дев? Кем составлены письменные правила, которыми он уцеломудривал всякое чувство, приводил в благоустройство каждый член тела и убеждал хранить истинное целомудрие, обращая внутреннюю красоту от видимого к незримому, изнуряя внешнее, отнимая у пламени сгораемое вещество, сокровенное же открывая Богу — единому жениху чистых душ, который вводит к Себе души бодрствующие, если выходят навстречу Ему со светло горящими светильниками и с обильным запасом елея.
Много было споров и разногласий о жизни пустыннической и уединенно общежительной. Без сомнения, та и другая имеет в себе и доброе, и худое не без примеси. Как первая, хотя в большей степени безмолвна, благоустроена и удобнее собирает к богомыслию, но, поскольку не подвергается испытаниям и сравнениям, бывает не без надмения; так другая, хотя в большей степени деятельна и полезна, но не изъятаот мятежей. И Василий превосходнейшим образом соединил и слил оба эти рода жизни. Построил скиты и монастыри не вдали от общин и общежитии, не отделял одних от других, как бы некоторой стеной, и не разлучал, но вместе и привел в ближайшее соприкосновение и разграничил, чтобы и любомудрие не было необщительным, и деятельность не была нелюбомудренной; но как море и суша делятся между собой своими дарами, так и они бы совокупно действовали к единой славе Божией.
Что еще? Прекрасны человеколюбие, питание нищих, вспомоществование человеческой немощи. Отойди несколько от города и посмотри на новый город (странноприимный дом, построенный Св. Василием близ Кесари), на это хранилище благочестия, на эту общую сокровищевлагательницу избыточествующих, в которую по увещаниям Василия вносятся не только избытки богатства, но даже и последние достояния, и здесь ни моли до себя все допускают, ни татей не радуют, но спасаются и от нападений зависти и от разрушительного времени. Здесь учится любомудрию болезнь, ублажается несчастье, испытывается сострадательность. В сравнении с этим заведением что для меня и семивратные и Египетские Фивы, и Вавилонские стены, и Карийские гробницы Мавзола, и пирамиды, и несчетное количество меди в Колоссе, или величие и красота храмов уже не существующих, но составляющих предмет удивления для людей и описываемых в историях, хотя строителям своим не принесли они никакой пользы, кроме незначительной славы? Для меня гораздо удивительнее этот краткий путь к спасению, это самое удобное восхождение к небу. Теперь нет уже перед нашими взорами тяжкого и жалкого зрелища; не лежат перед нами люди еще до смерти умершие и омертвевшие большей частью телесных своих членов, гонимые из городов, из домов, с торжищ, от вод, от людей, наиболее им любезных, узнаваемых только по именам, а не по телесным чертам. Их не кладут товарищи и домашние при местах народных собраний и сходбищ, чтоб возбуждали своей болезнью не столько жалость, сколько отвращение, слагая жалобные песни, если у кого остается еще голос. Но к чему описывать все наши злострадания, когда недостаточно к этому слово? Василий преимущественно перед всеми убеждал, чтобы мы, как люди, не презирали людей, бесчеловечием к страждущим не бесчестили Христа — единую Главу всех; но через бедствия других благоустраивали собственное свое спасение, и имея нужду в милосердии, свое милосердие давали взаймы Богу. Поэтому этот благородный, рожденный от благородных и сияющий славой муж, не гнушался и лобзанием уст чтить болезнь, обнимал недужных как братьев, не из тщеславия (так подумал бы иной; но кто был столь далек от этой страсти, как Василий?), но чтобы научить своим любомудрием — не оставлять без услуг страждущие тела. Это было и многовещее и безмолвное увещание. И не только город пользовался этим благодеянием, а область и другие места лишены были его. Напротив, всем предстоятелям народа предложил он общий подвиг — человеколюбие и великодушие к несчастным. У других — приготовители снедей, роскошные трапезы, поварские, искусно приправленные снеди, красивые колесницы, мягкие и волнующиеся одежды; а у Василия — больные, целение ран, подражание Христу, не только словом, но и делом очищающему проказу.
Что скажут нам на это те, которые обвиняют его в гордости и надменности — эти злые судьи стольких доблестей, поверяющие правило не правилами? Возможно ли, хотя лобызать прокаженных и смиряться до такой степени, однако же и превозноситься здоровыми? Возможно ли — изнурять плоть воздержанием, но и надмевать душу пустым тщеславием? Возможно ли, хотя осуждать фарисея, проповедовать об уничтожении гордыни, знать, что Христос снизошел до образа раба, вкушал пищу с мытарями, умывал ноги ученикам, не возгнушался крестом, чтобы пригвоздить к нему мой грех, а что и этого необычайнее, видеть Бога распятого, распятого среди разбойников, осмеиваемого мимоходящими — Бога, неодолимого и превысшего страданий; однако же парить самому над облаками, никого не признавать себе равным, как представляется это клевещущим на Василия? Напротив, думаю, что кичливостью назвали они постоянство, твердость и непоколебимость его нрава. А также, рассуждаю, они способны называть и мужество дерзостью, и осмотрительность робостью, и целомудрие человеконенавистничеством, и правдивость необщительностью ибо не без основания заключили некоторые, что пороки идут следом за добродетелями, и как бы соседственны с ними, что не обучившийся различать подобного этому всего легче может принимать вещь за то, что она в действительности.
Кто больше Василия чтил добродетель, или наказывал порок, или оказывал благосклонность отличившимся и суровость согрешившим? Часто улыбка его служила похвалой, а молчание — выговором, подвергающим злое укоризнам собственной совести. Но если бы кто был неговорлив, нешутлив, не охотник до собраний, и многим не нравился тем, что не бывает всем для всех и не всем угождает, что из этого? Для имеющих ум не скорее ли заслуживает он похвалы, нежели порицания? Разве иной станет винить и льва за то, что смотрит не обезьяной, но грозно и царски, что у него и прыжки благородны, удивительны и приятны; а представляющих на зрелище будут хвалить за приятность и снисходительность, потому что угождают народу и возбуждают смех громкими пощечинами друг другу. Но если бы и того стали мы искать в Василии, кто был столько приятен в собраниях, как известно это мне, который всего чаще имел случай видеть его? Кто мог увлекательнее его беседовать, шутить назидательно, уязвлять не оскорбляя, выговора не доводить до наглости, а похвалы до потачки, но в похвале и выговоре избегать неумеренности, пользоваться ими с рассуждением и наблюдая время, по законам Соломона, назначающего время всякой вещи (Еккл. 3,1) ?
Но что это значит в сравнении с совершенством Василия в слове, с силой дара учить, покорившей мир? До сих пор медлим еще у подножия горы, не восходя на ее вершину; до сих пор плаваем по заливу, не пускаясь в широкое и глубокое море. Думаю, если была (Ис. 27,15) или будет (1 Кор. 15, 52) труба, оглашающая большую часть воздуха, если представишь, или глас Божий, объемлющий мир, или вследствие нового явления и чуда потрясающуюся Вселенную, то этому можно уподобить голос и ум Василия, которые настолько превзошли и оставили ниже себя всякий голос и ум, насколько превосходим мы естество бессловесных.
Кто больше Василия очистил себя Духу и приготовился, чтобы стать достойным истолкователем божественного Писания? Кто больше его просветился светом ведения, прозрел в глубины Духа, и с Богом исследовал все, что ведомо о Боге? Кто обладал словом, лучше выражающим мысль, так что по примеру многих, у которых или мысль не находит слова, или слово отстает от мысли, не имел он недостатка ни в том ни в другом, но одинаково достоин похвалы за мысль и за слово, везде оказывался равен самому себе. И в подлинном смысле совершенен? О Духе засвидетельствовано, что Он все проницает, и глубины Божии (1 Кор, 2,10), не потому, что не знает, но потому, что увеселяется созерцанием. А Василием испытаны все глубины Духа, и из этих-то глубин черпал он нужное, чтобы образовывать нравы, учить высокой речи, отвлекать от настоящего и преселятъ в будущее. Восхваляются у Давида красота и величие солнца, скорость его движения и сила, потому что оно сияет как жених, величественно как исполин, и проходя дальний путь, имеет столько силы, чтобы равномерно освещать от края до края, и по мере расстоянии не уменьшать теплоты (Пс. 18, б, 7). А в Василии красотой была добродетель, величием — богословие, шествием — непрестанное стремление и восхождение к Богу, силой — сеяние и раздаяние слова. И потому мне не коснея можно сказать: по всей земле прошел голос его, и до пределов вселенной слова его, что Павел сказал об Апостолах (Рим. 10,18), заимствовав слова у Давида (Пс, 18, 5). Что иное составляет сегодня приятность собрания? Что услаждает на пиршествах, на торжищах, в церквах, увеселяет начальников и подчиненных, монахов и уединенно-общежительных, людей бездолжностных и должностных, занимающихся любомудрием внешним, или нашим? Везде одно и величайшее услаждение — это сочинения и творения Василия. После него не нужно писателям иного богатства, кроме его произведений. Умолкают старые толкования Божия слова, над которыми потрудились некоторые, возглашаются же новые; и туту нас совершеннейший в слове, кто преимущественно перед другими знает творения Василия, имеет их в устах и делает внятными для слуха. Вместо всех один он стал достаточен учащимся для образования. Это одно скажу о нем.
Когда держу в руках его «Шестоднев» и произношу устно, тогда беседую с Творцом, постигаю законы творения и дивлюсь Творцу более, нежели прежде, имев своим наставником одно зрение. Когда имею перед собой его обличительные слова на еретиков, тогда вижу Содомский огонь, которым испепеляются лукавые и беззаконные языки и сам Халанский столп, ко вреду созидаемый и прекрасно разрушаемый. Когда читаю слова о Духе, тогда Бога, Которого имею, обретаю вновь и чувствую в себе дерзновение вещать истину, восходя по степеням его богословия и созерцания. Когда читаю прочие его толкования, которые он уясняет и для людей малозрящих, написав трижды на твердых скрижалях своего сердца (Притч. 22,21), тогда убеждаюсь не останавливаться на одной букве, и смотреть не на поверхность только, но простираться далее, из одной глубины поступать в новую глубину, призывая бездной бездну и приобретая светом свет, пока не достигну высшего смысла. Когда займусь его похвалами подвижникам, тогда презираю тело, беседую с похваляемыми, возбуждаюсь к подвигу. Когда читаю нравственные и деятельные его слова, тогда очищаюсь в душе и в теле, делаюсь угодным для Бога храмом, органом, в который ударяет Дух, песнословцем Божией славы и Божия могущества, и через то преобразуюсь, прихожу в благоустройство, из одного человека делаюсь другим, изменяюсь божественным изменением.
Поскольку же упомянул я о богословии и о том, насколько высокоречив был в этом Василий, то присовокуплю к сказанному и следующее, ибо для многих всего полезнее не потерпеть вреда, возымев о нем худое мнение. Говорю же это людям злонамеренным, которые помогают собственным недостаткам, приписывая их другим За первое учение, за единение и собожественность (или не знаю как назвать точнее и яснее) в Святой Троице Василий охотно согласился бы не только лишиться престолов, которых не домогался и вначале, но даже бежать их, и саму смерть, а прежде смерти мучения, встретил бы он как приобретение, а не как бедствие. Это и доказал уже он тем, что сделал и что претерпел, когда за истину осужденный на изгнание о том только позаботился, что одному из провожатых сказал: возьми записную книжку, и следуй за мной. Между тем вменял он в необходимость дать твердость словам на суде, пользуясь в этом советом божественного Давида (Пс. 111,5), и отложить ненадолго время брани, потерпеть владычество еретиков, пока не наступит время свободы и не придаст дерзновения языку. Еретики подыскивались, чтобы уловить ясное изречение о Духе, что Он Бог, это справедливо, но казалось злочестивым для них и для злого защитника нечестия. Им хотелось изгнать из города Василия — эти уста Богословия, а самим овладеть Церковью, и обратив ее в засаду для своего зловерия, производить отсюда, как из крепости, набеги на других. Но Василий иными изречениями Писания и несомненными свидетельствами, имеющими такую же силу, а также неотразимостью умозаключений, настолько стеснил прекословивших, что они не могли противиться, но были связаны собственными своими выражениями, что и доказывает особенную силу его слова и благоразумие. То же доказывает и слово, какое он написал об этом, водя пером, обмакиваемым в сосуд Духа. Между тем Василий медлил до времени употребить собственное высказывание, прося у самого Духа и у искренних поборников Духа не огорчаться его осмотрительности, потому что, когда время поколебало благочестие, стоя за одно изречение, можно неумеренностью все погубить. И поборникам Духа нет никакого вреда от малого изменения в выражениях, когда под другими словами узнают они те же понятия, потому что спасение наше не столько в словах, сколько в делах. Не следовало бы отвергать иудеев, если бы, требуя удержать на время слово помазанник, вместо слова Христос, согласились они присоединиться к нам. Напротив, величайший вред будет для целого, если Церковью будут владеть еретики. А что Василий, преимущественно перед всеми, исповедовал Духа Богом, это доказывается тем, что он многократно, если только представлялся случай, проповедовал это всенародно, а также и наедине с ревностью свидетельствовал перед теми, которые спрашивали. Но еще яснее выразил это в словах ко мне, перед которым в беседе о таких предметах у него не было ничего сокровенного. И не просто подтверждал он это, но, что редко делывал прежде, присовокуплял самые страшные на себя заклинания, что, если не будет чтить Духа единосущным и равночестным Отцу и Сыну, то да лишен будет самого Духа. Если же кто, хотя в этом, признает меня участником его мыслей, то открою нечто, может быть, известное многим. Когда, в трудные времена, налагал он на себя осторожность, тогда предоставлял свободу мне, которого, как почтенного известностью, никто не стал бы судить, изгонять из отечества, — предоставлял с тем, чтобы наше благовествование было твердо при его осторожности и моем дерзновении.
И этого коснулся я не в защиту его славы (Василий выше всех обвинителей, если бы и нашлись еще какие), но в предостережение тех, которые за определение благочестия принимают те одни слова, какие находятся в писаниях этого мужа, чтобы они не возымели слабейшей веры, и в оправдание своего зловерия не обратили его богословия, какое, по внушению Духа, изложил он применительно ко времени, но чтобы, внимая в смысл написанного и в цель, с какой написано, больше и больше восходили к истине и заграждали уста нечестивым. О, если бы богословие его было моим богословием и богословием всех единомысленных со мной! Я столько полагаюсь на чистоту его веры, что кроме всего прочего и ее готов разделить с ним; пусть перед Богом и перед людьми благомыслящими вменится моя вера ему, а его мне, ибо не называем противоречащими друг другу Евангелистов за то, что одни занимались более человечеством Христовым, а прочие богословием; одни начали тем, что относится к нам, а другие тем, что превыше нас. Разделили же таким образом между собой проповедь для пользы, как думаю, приемлющих и по внушению говорящего в них Духа.
Но поскольку в Ветхом и в Новом Завете было много мужей, известных благочестием, законодателей, военачальников, пророков, учителей, мужественных до крови; то, сравнив с ними Василия, составим о нем представление. Адам удостоен быть рукотворением Божиим, вкушать райское наслаждение и принять первый закон, но (чтобы при уважении к прародителю не сказать чего-либо хульного) не соблюл заповеди. Василий же и принял, и сохранил заповедь, от древа познания не потерпел вреда, и пройдя мимо пламенного меча (совершенно знаю), достиг рая. Енос начал первый призывать Господа (Быт. 4,26). Но Василий и призвал, и другим проповедал, — что гораздо важнее призывания. Енох взят на небо, приняв это в награду за малое благочестие (потому что вера состояла еще в тенях), и тем избежал опасностей последующей жизни. Но для Василия, совершенно испытанного в жизни совершенной, целая жизнь была вознесением. Ною поручены были ковчег и семена второго мира, доверенные малому древу и спасаемые от вод. Но Василий избежал потопа нечестия, сделал город свой ковчегом спасения, легко переплывающим пучину ересей, и обновил из него целый мир. Велик Авраам, патриарх и жрец необычайной жертвы, который рожденного по обету приводит к Даровавшему, как готовую жертву и поспешающую на заклание. Но не меньше жертва и Василия, который самого себя принес Богу, и взамен не получил ничего равночестного такой жертве (да и могло ли что быть равночестным?), а потому и совершил жертвоприношение. Исаак был обетован еще до рождения. Но Василий был самообетован, взял Ревекку, то есть Церковь, не издалека, но вблизи, не через посольство домочадца, но данную и вверенную Богом. Он не был перехитрен относительно предпочтения детей, но непогрешимо уделил каждому должное, рассудив по Духу. Хвалю лестницу Иакова и столп, который помазал он Богу, и борьбу его с Богом, если это была борьба, а не приравнение, как думаю, человеческой меры к Божией высоте, отчего и носит он на себе знамения побежденного естества. Хвалю благопопечительносгь этого мужа о стаде, и его благоденствие, и двенадцать патриархов, произошедших от него, и раздел благословения, и знаменитое при этом пророчество о будущем. Но хвалю также лестницу, которую не видел только Василий, но прошел постепенными восхождениями в добродетели; хвалю не помазанный, но воздвигнутый им Богу столб, который предает позору нечестивых; хвалю борьбу в которой боролся не с Богом, но за Бога, низлагая учение еретиков, хвалю и пастырское его искусство, которым обогатился, приобретя большее число овец отмеченных знаком, нежели не отмеченных; хвалю и доброе многочадие рожденных по Богу и благословение, которым подкрепил многих. Иосиф раздавал хлеб, но для одного Египта, притом не многократно, и хлеб телесный. А Василий раздавал для всех, всегда и хлеб духовный, что для меня важнее Иосифова житомерия. И он был искушен с Иовом Авситидийским, и победил, и при конце подвигов громко провозглашено о нем, что не поколебал его никто из многих покушавшихся привести в колебание, но что со многим превосходством низложил он искусителя и заградил уста неразумию друзей, которые не знали тайны страдания. Моисейи Аарон между священниками его (Пс. 38,6) — тот великий Моисей, который казнил Египет, спас народ при знамениях и чудесах многих, входил внутрь облака и дал двоякий закон, внешний — закон буквы, и внутренний — закон духа; и тот Аарон, брат Моисеев и по телу, и по духу, который приносил жертвы и молитвы за народ, был свидетелем тайны священной и великой скинии, которую воздвиг Господь, а не человек (Евр. 8, 2). Но Василий — ревнитель обоих не телесными, а духовными и словесными бичами наказует племя еретическое и египетское, народ же особенный, ревностный к добрым делам (Тит. 2,14), приводит в землю обетованную, пишет законы на скрижалях, не сокрушаемых, но спасаемых, не прикровенные, но всецело духовные; входит во святая святых, не единожды в год, но многократно и (можно сказать) ежедневно, и оттуда открывает нам Святую Троицу, очищает людей не на время установленными окроплениями, но вечными очищениями. Что превосходнее всего в Иисусе? — Военачалие, раздел жребиев и овладение Святой землей. А Василий разве не предводитель, не военачальник спасаемых через веру, не раздаятель различных у Бога жребиев и обителей, которые разделяет предводимым? Поэтому можем сказать и эти слова: препоясанный могуществом (Пс. 98,6), в Твоей руке дни мои (Пс. 30,16) —жребий, гораздо драгоценнейший земных и удобопохищаемых. И (не будем упоминать о Сидиях, или знаменитейших из Судей) Самуил между призывающими имя Его (Пс. 38,6), отдан Богу до рождения итог-час после рождения священ, помазует из рога царей и священников. И Василий не освящен ли Богу с младенчества от утробы матери, не отдан ли Ему и с хламидой (1 Цар. 2,19), не помазанник ли Господень, взирающий в пренебесное и Духом помазующий совершенных? Славен Давид между царями, и хотя повествуется о многих победах и торжествах его над врагами, однако же главнейшее его отличие — кротость, а до царствования — сила гуслей, отражающая лукавого духа (1 Цар. 16,23). Соломон просил у Бога широту сердца, и получив, настолько преуспел в премудрости и созерцании, что стал славнее всех современников. И Василий, по моему рассуждению, нимало не уступал одному в кротости, другому в мудрости, поэтому усмирял он дерзость беснующихся царей, а не одна южная, или другая какая царица приходила от конца земли по слуху о мудрости его, но мудрость его стала известна во всех концах земли. Умолчу о последующей жизни Соломона; она всем известна, хотя и пощадим ее. Ты хвалишь дерзновение Илии перед мучителями и огненное его восхищение? Хвалишь прекрасное наследие Елисея — милость, за которой последовал и дух Илии? Похвали же и жизнь Василия во огне, то есть во множестве искушений, и спасение через огонь, воспламеняющий, но не сжигающий (известное чудо в купине), а также прекрасный кожаный покров, дарованный свыше, то есть бесплотность. Оставляю прочее: юношей, орошенных в огне; беглеца пророка, молящегося во чреве кита и исшедшего из зверя, как из чертога; праведника, во рве связывавшего ярость львов, и подвиг семи Маккавеев, с иереем и матерью освящаемых Богу кровью и всеми родами мучений. Василий подражал их терпению и стяжал их славу.
Перехожу к Новому Завету, и сравнив с Василием прославившихся в нем, почту ученика по учителям. Кто Предтеча Иисуса? Иоанн, как глас — Слова и как светильник — Света, взыграл перед Иисусом во чреве и предшествовал ему в аде, предпосланный Иродовым неистовством, чтобы и там проповедовать Грядущего. И если кому слово мое кажется смелым, пусть наперед примет во внимание, что я не предпочитаю, даже не равняю Василия с тем, кто больше всех, рожденных женами, а хочу показать в Василии ревнителя, который имеет некоторые отличительные черты Иоанна. Ибо для учащихся немаловажно и малое подражание великим образцам. И Василий не явственное ли изображение Иоаннова любомудрия? И он обитал в пустыне, и у него одеждой по ночам была власяница — незнаемая и не показываемая другим, и он любил такую же пищу, очищая себя Богу воздержанием, и он сподобился быть проповедником, хотя и не предтечею Христовым, и к нему исходили, не только все окрестные, но и живущие вне пределов страны, и он стал среди двух Заветов, разрешая букву одного и обнаруживая дух другого, разрешение видимого обращая в полноту сокровенного. И он подражал в ревности Петру, в неутомимости Павлу, а в вере — обоим этим именитым и переименованным Апостолам, в велегласии же — сынам Заведеевым, в скудности и неизлишестве — всем ученикам. А за это вверяются ему и ключи небесные; не только от Иерусалима до Иллирика, но гораздо больший круг объемлет он Евангелием, и хотя не именуется, однако же делается сыном громовым. И он, возлежа на лоне Иисуса, извлекает отсюда силу слова и глубокость мыслей. Стать Стефаном хотя и готов был, воспрепятствовало ему то, что уважением к себе удерживал побивающих камнями. Но я намерен сказать короче, не входя об этом в подробности. Иное из совершенств сам он изобрел, в другом подражал, а в ином превзошел, и тем, что преуспевал во всем, стал выше всех известных ныне.
Сверх всего скажу еще об одном, и притом кратко. Такова доблесть этого мужа, таково обилие славы, что многое маловажное в Василии, даже телесные его недостатки, другие думали обратить для себя в средство к славе. Таковы были бледность лица, отращивание на нем волос, тихость походки, медленность в речах, необычайная задумчивость и углубление в себя, которое во многих, по причине неискусного подражания и неправильного понимания, сделалось угрюмостью. Таковы же были вид одежды, устройство кровати, приемы при вкушении пищи, что все делалось у него не по намерению, но просто, и как случилось. И ты увидишь многих Василиев по наружности, это — изваяния, представляющие тень Василия; ибо много сказать, чтобы они были и эхом. Эхо, хотя окончание только слов, однако же повторяет явственно; а эти люди больше отстоят от Василия, нежели насколько желают к нему приблизиться. Справедливо же ставилось в немалую, а даже в великую честь, если кому случалось или близким быть к Василию, или прислуживать ему, или заметить на память что-либо им сказанное или сделанное, в шутку ли то, или с намерением, чем, сколько знаю, и я неоднократно хвалился; потому что у Василия и необдуманное было драгоценнее и замечательнее сделанного другими с усилием.
Когда же, течение скончав и веру соблюдши, возжелал он разрешиться, и наступило время к принятию венцов, когда услышал он не то повеление: взойди на гору и умри (Втор. 32,49,50), но другое: «Скончайся и взойди к нам»; тогда совершает он чудо не меньше описанных. Будучи уже почти мертв и бездыханен, оставив большую часть жизни, оказывается он еще крепким при произнесении исходной своей речи, чтобы отойти отсюда с увещаниями благочестия, и на рукоположение искреннейших своих служителей подает руку и дух, чтобы алтарь не лишен был его учеников и помощников в священстве.
Коснеет, правда, слово коснуться последующего, однако же коснется, хотя говорить об этом и приличнее было бы другим, а не мне, который (сколько ни учился любомудрию) не умею соблюсти любомудрия в скорби, когда привожу себе на память общую потерю и скорбь, какая объяла тогда Вселенную.
Василий лежал при последнем издыхании, призываемый к горнему ликостоянию, к которому с давнего времени простирал свои взоры. Вокруг него волновался весь город; нестерпима была потеря; жаловались на его отшествие, как на притеснение, думали удержать его душу, как будто можно было захватить и насильно остановить ее руками и молитвами (горесть делала их безрассудными); и всякий, если бы только возможно, готов был приложить ему что-нибудь от своей жизни. Когда же все их усилия оказались напрасны (надлежало обличиться тому, что он человек), и когда, изрекши последнее слово: в Твою руку предаю дух мой (Пс. 30,6), взятый ангелами, радостно испустил он дух, впрочем тайноводствовал прежде присутствующих, и усовершив своими наставлениями, тогда открывается чудо замечательнейшее из бывших когда-либо. Святой был вынесен поднятый руками святых. Но каждый заботился о том, чтобы взяться или за воскрилие риз, или за сень, или за священный одр, или коснуться только (ибо что священнее и чище его тела?), или даже идти подле несущих, или насладиться одним зрением (как бы и оно доставляло пользу). Наполнены были торжища, переходы, вторые, и третьи этажи; тысячи всякого рода и возраста людей, дотоле незнакомых, то предшествовали, то сопровождали, то окружали одр и теснили друг друга. Псалмопения заглушаемы были рыданиями; и любомудрие разрешилось горестью. Наши препирались с посторонними, с язычниками, с иудеями, с пришлецами, а они с нами, о том, кто больше насладится зрелищем и извлечет для себя большую пользу. Скажу в заключение, что горесть окончилась действительным бедствием: от тесноты, стремления и волнения народного; немалое число людей лишилось жизни, и кончина их была ублажаема, потому что преселились отсюда вместе с Василием, и стали (как сказал бы иной усерднейший) надгробными жертвами. Когда же тело с трудом укрылось от хищных рук и оставило позади себя сопровождающих; предается он гробу отцов, и к иереям прилагается архиерей, к проповедникам — великий глас, оглашающий еще мой слух, к мученикам — мученик.
И теперь он на небесах, там, как думаю, приносит за нас жертвы и молится за народ (ибо и оставив нас, не вовсе оставил), а я — Григорий, полумертвый, полуусеченный, отторгнутый от великого союза (как и свойственно разлученному с Василием), влекущий жизнь болезненную и неблагоуспешную, не знаю, чем кончу, оставшись без его руководства. Впрочем, и доныне подает он мне советы, и если когда преступаю пределы должного, уцеломудривает меня в ночных видениях.
Но если я примешиваю к похвалам слезы, живописую словом жизнь этого мужа, предлагаю будущим временам общую картину добродетели, для всех Церквей и душ начертание спасения, на которое взирая, как на одушевленный закон, можем устраивать жизнь, то вам, просвещенным его учением, дам ли другой какой совет, кроме того, чтобы, всегда обращая взор к нему, как бы еще видящему вас и вами видимому, усовершенствовались вы духом! Итак, все вы, стоящие предо мной, весь лик Василия, все служители алтаря, все низшие служители Церкви, все духовные и мирские, приступите и составьте со мной похвалу Василию, пусть каждый расскажет об одном каком-нибудь из его совершенств; пусть ищут в нем сидящие на престолах — законодателя, гражданские начальники — градостроителя, простолюдины — учителя благочиния, ученые — наставника, девы — невестоводителя, супруги — наставника в целомудрии, пустынники — окрыляющего, живущие в обществе — судию, любители простоты — путеводителя, ведущие жизнь созерцательную — богослова, живущие в веселии — узду, бедствующие — утешение, седина — жезл, юность — детовождение, нищета — снабдителя, обилие — домостроителя. Думаю, что и вдовы восхвалят покровителя, сироты — отца, нищие — нищелюбца, странные — страннолюбца, братия — братолюбца, больные — врача, от всякой болезни дающего врачевание, здоровые — охранителя здоровья, и все — для всех бывшего всем(\ Кор. 9,22), да всех, или как можно большее число людей, приобрящет.
Это тебе, Василий, от меня, которого голос был для тебя некогда весьма приятен, от меня — равного тебе саном и возрастом! И если оно близко к достоинству; то это — твой дар, ибо, на тебя надеясь, приступал я к слову о тебе. Если же оно далеко от достоинства и гораздо ниже надежд; мог ли что сделать я, сокрушенный старостью, болезнью и скорбью о тебе? Впрочем, и Богу угодно то, что по силам. Призри же на меня свыше, божественная и священная глава, и данного мне, для моего вразумления, жало в плоть, ангела сатаны (2 Кор. 12, 7) утишь твоими молитвами или научи меня сносить его терпеливо, и всю жизнь мою направь к полезнейшему! А если преставлюсь, и там прими меня под кров свой, чтобы, обитая друг с другом, чище и совершеннее созерцая святую и блаженную Троицу, о Которой ныне имеем некоторое познание, оставить нам на этом свое желание и получить это в воздаяние за то, что мы и ратовали, и были ратуемы.
Такое тебе от меня слово! Кто же восхвалит меня, который после тебя оставит жизнь, если и доставлю слову нечто достойное похвалы, о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава вовеки? Аминь.
СЛОВО 44. На неделю новую, на весну и в память мученика Маманта
Древен и с доброй целью установлен закон чтить день Обновления, лучше же сказать, с днем Обновления чтить новые благодеяния и чтить не однажды, но многократно, всякий раз как с новым обращением года возвращается тот же день, дабы дарованное благо со временем не изгладилось из памяти и не исчезло, потерявшись в глубине забвения. Обновляются, как читаем у Исаии, острова к Богу (41, 1); что бы ни надлежало понимать под этими островами, а по моему мнению понимать должно Церкви, недавно устроенные из язычников, возникающие из горького неверия и получающие твердость, удобовосходимую для Бога. Обновляется, у другого Пророка (Иерем 1, 18),медная стена, то есть, как думаю, душа твердая и златовидная, новоутвержденная в благочестии. Мы имеем повеление петь Господу песнь новую (Пс. 149,1), увлечены ли мы были грехом в Вавилон, в эту лукавую слитность, и потом счастливо возвратились во Иерусалим, и как там, будучи на земле чуждой, не могли петь божественной песни, так здесь составили и новую песнь, и новый образ жизни, или постоянно пребывали и преуспевали в добре, и иное уже совершили, а иное еще совершаем при помощи Святого и обновляющего Духа. Обновляется, и притом весьма великолепно, Скиния свидения, которую Бог показал, Веселиил совершил, а Моисей водрузил. Обновляется и царство Давидово, даже однажды, но в первый раз при помазании, а в другой — при провозглашении Давида царем. Настал же тогда праздник обновления в Иерусалиме, и была зима (Иоан. 10, 22), то есть зима неверия. И пришел Иисус — Бог и храм, Бог вечный, храм новый в один день разоряемый, в три дня восстанавливаемый и пребывающий вовеки, да буду я спасен, воззван от древнего падения, и сделаюсь новой тварью, воссозданный таковым человеколюбием. Божественный Давид желает сердца чистого, в нем созидаемого, и духа правого, обновляемого во утробе его, не потому, чтобы не имел (кому же и иметь, как не великому Давиду?), но потому, что признает новым настоящее, непрестанно прилагаемое к прошедшему. Но какая мне нужда говорить о большем числе обновлений? Могу объяснять настоящее Обновление, которое ныне празднуем — от смерти преходя к жизни. Обновление, обновление — наш праздник, братья; да повторяется это неоднократно от удовольствия. И какое еще обновление? Кто знает, пусть научит этому, а не знающий да обновит слух!
Бог есть свет неприступный. Он непрерывен, не начинался, не прекратится; Он неизменяем, вечносияющ и трисиятелен; немногие (думаю же, едва ли и не многие) созерцают Его во всей полноте. Силы, окружающие Бога и служебные духи — суть вторые светы, отблески Света первого. А свет, который у нас, не только начался впоследствии, но пресекается ночью, и сам равномерно пресекает ночь. Он вверен зрению, разлит в воздухе, и сам приемлет то, что отдает; ибо доставляет зрению возможность видеть, и первый бывает видим посредством зрения, разлитый же вокруг видимых предметов сообщает им видимость. Бог, восхотевший устроить этот мир, который состоит из видимого и невидимого и служит великим и дивным проповедником Его величия, этот Бог для существ присносущих Сам есть Свет, а не иной кто (ибо нужен ли свет вторичный для тех, которые имеют Свет высочайший?). А существа дальние и нас окружающие прежде всего осияет Он этим видимым светом. Ибо великому Свету прилично было начать мироздание сотворением света, которым уничтожает Он тьму и бывшие дотоле нестройность и беспорядок. И, как рассуждаю, вначале Бог сотворил не этот органический и солнечный свет, но не заключенный в теле и в солнце, а потом уже данный солнцу освещать всю Вселенную. Когда для других тварей осуществил Он прежде вещество, а впоследствии облек в форму, дав каждому существу устройство частей, очертание и величину; тогда, чтобы сделать еще большее чудо, осуществил здесь форму прежде вещества (ибо форма солнца — свет), а потом уже присовокупляет вещество, создав око дня, то есть солнце. Поэтому к дням причисляется нечто первое, второе, третье и так далее до дня седьмого, упокаивающего отдел, и этими днями разделяется все сотворенное, приводимое в устройство по неизреченным законам, а не мгновенно производимое Всемогущим Словом, для Которого помыслить или изречь значит уже совершить дело. Если же последним явился в мир человек, почтенный Божиим рукотворением и образом, то это нимало не удивительно, ибо для него, как для царя, надлежало приготовить царскую обитель, и потом уже ввести в нее царя в сопровождении всех тварей.
Итак, если бы мы пребыли тем, чем были, и сохранили заповедь, то сделались бы тем, чем не были, и пришли бы к древу жизни от древа познания. Чем же бы мы сделались? Бессмертными и близкими к Богу. Но поскольку завистью лукавого смерть в мир вошла (Прем. Сол. 2,24) и овладела человеком через обольщение, то Бог, став человеком, страждет как человек, и нищает до восприятия плоти, чтобы мы обогатились Его нищетой. Отсюда смерть, и гроб, и воскресение. Отсюда новая тварь и по празднике праздник; и я опять учредитель торжества, праздную обновление моего спасения.
«Что же? — скажешь. — Разве не обновления день был и первый Воскресный день, последовавший за этой священной и светоносной ночью? Для чего даешь это наименование нынешнему дню, о празднолюбец, вымышляющий многие веселья?» — То был день спасения, а это день воспоминания спасения. Тот день разграничивает собой погребение и воскресение, а этот есть чисто день нового рождения, чтобы, как первое творение начинается днем недельным (а это видно из того, что седьмой от него день делается субботой, потому что он день упокоения отдел), так и второе творение начиналось опять тем же днем; потому что он есть первый в числе последующих за ним, и восьмой в числе предшествующих ему — день из высоких высокий, из дивных дивный, ибо ведет к горнему состоянию. Об этом дне, мне кажется, гадает и божественный Соломон, повелевая давать часть семи, то есть настоящей жизни, и восьми (Еккл. 11,2), то есть жизни будущей, как от здешнего благоделания, так и от тамошнего восстанавления. Но и великий Давид в честь этого же дня воспевает псалмы свои о восьмом (Пс. 6 и 11), так как этому же дню обновлений воспевает другой псалом (29), именуя какое-то обновление дому, а этот дом — мы, которые удостоились быть, именоваться и сделаться храмом Божиим.
Вот вам слово о дне Обновления! Но и сами обновитесь, и совлекшись ветхого человека, в обновленной жизни (Рим. 6,4) жительствуйте, наложив узду на все, от чего бывает смерть, обучив все члены, возненавидев или изблевав всякую негодную снедь древа, и для того только памятуя древнее, чтобы избегать его. Прекрасен на вид и хорош в снедь был тот плод, который умертвил меня. Будем избегать доброцветности, станем смотреть на самих себя. Да не победит тебя доброты похоть, да не восхитишься веждами (Притч. 6, 24), если можно, даже и беглого взгляда, помня Еву, эту сладкую приманку, драгоценную отраву. Спасет ли того чужая, кого погубила своя? Да не услаждается гортань твоя, в которой бывает поглощено все, что дают ей, и многоценное, прежде нежели ею принято, делается ничего не стоящим по принятии. Тебя изнежило обоняние? Избегай благовоний. Расслабило осязание? Откажись от всего, что гладко и мягко. Убедил слух? Затвори двери всякой обольстительной и праздной беседе. Открывай уста твои слову Божию (Притч. 31,81), чтобы привлечь Дух, а не похитить себе смерти. Если обольщает тебя что-нибудь запрещенное, вспомни, кто ты был, и от чего погиб. Если хотя несколько уклонился ты от здравого смысла, войди в себя, пока не совершенно обезумел и подвергся смерти, из ветхого стань новым и празднуй обновление души. Гнев питай на одного только змия, через которого ты пал. Всю страстную силу твою устреми к Богу, а не к чему-либо иному злокозненному и обманчивому. Во всем да начальствует рассудок, и лучшее тебе да не увлекается худшим. Не питай ненависти, и притом без причины, к брату своему, за которого Христос умер и, будучи Богом и Владыкой, стал твоим братом. Не завидуй благоуспевшему ты, который сам возбудил к себе зависть, поверил, что тебе завидуют, и через то низложен. Не презирай слез ты, который сам претерпел достойное многих слез, и потом помилован. Не отталкивай от себя бедного ты, который обогащен Божеством; в противном случае, по крайней мере, не обогащайся во вред бедному, ибо и это уже много значит при нашей ненасытности. Не презирай странника, за которого Христос был странником (а у Христа все мы странники и пришельцы), да не будешь по-прежнему устранен из рая. Нуждающемуся в крове, пище и одежде доставь это ты, который пользуется этим, и еще сверх нужды. Не люби богатства, если оно не помогает бедным. Прощай — получивший прощение, милуй — помилованный. Человеколюбием приобретай человеколюбие, пока есть к тому время. Да обновится у тебя вся жизнь, да обновятся тебе пути твоей деятельности. Живущее под игом супружества! Дайте нечто и Богу, потому что вы связаны. Девы! Отдайте Богу все, потому что вы свободны. Не будьте хищницами рабского сластолюбия, избегающие свободы тем, что живете с мужьями, хотя они вам не мужья. Не терплю, чтобы вы непрестанно страдали сладострастными воспоминаниями. Ненавижу знакомства через воздух. Сильные, убойтесь Сильнейшего; сидящие на высоких престолах, устрашитесь Вышнего! Не дивись тому, что непостоянно. Не презирай того, что постоянно. Не сжимай крепко того, что взятое в руки расплывается. Не ревнуй о том, что достойно не зависти, а ненависти. Не возносись высоко, чтобы не пасть глубже. Не ставь в великое, что кажешься лучше плохих, но скорби, что превосходят тебя добрые. Не смейся падению ближнего; сам ходи, сколько можешь, непреткновенно, но и лежащему на земле подавай руку. В печали не теряй надежды на благоденствие, и при успешном течении дел жди печали. В один год бывают четыре времени года; одно мгновение производит многие перевороты. Удовольствие да пресекается у тебя заботой, а скорбь — лучшей надеждой. Так обновляется человек, так чествуется день обновления, таким наслаждением, такими яствами. Дане являются, сказано, пред лице Мое (kenoV) с пустыми руками (Исх. 23,15), но принесут с собой что-нибудь доброе. А теперь явись (kainoV) нов, с иными нравами, всецело изменен. Древнее прошло, теперь все новое (2 Кор. 5,17). Эти плодоноси празднику, изменись добрым изменением, и даже в таком случае не думай о себе высоко, но скажи с Давидом: это изменение десницы Всевышнего (Пс. 76, 11), от Которого все благоуспешное в людях. Слово Божие хочет, чтобы ты не на одном месте стоял, но был приснодвижен, благодвижен, совершенно новоздан, и если грешишь, отворачивался от греха, а если благоуспеваешь, еще более напрягал силы. Вчера вера твоя была сообразна с обстоятельствами времени, ныне познай веру Божию, долго ли тебе хромать на оба колена (3 Цар. 18,21)? Долго ли будешь готовить нужное к строению? Займись наконец самой постройкой. Вчера вменял ты себе в честь казаться, ныне вмени в большую себе честь быть тем на самом деле. Долго ли будут одни грезы? Позаботься когда-нибудь и о действительности! Вчера ты был любителем зрелищ; окажись ныне любителем созерцаний. Вчера был ты злоречив, нагл, ныне говори одно доброе и будь кроток. Вчера предавался ты пьянству, ныне служи целомудрию. Ныне пьешь вино, завтра пей воду. Ныне нежишься на ложах из слоновой кости и мажешься наилучшими мастями (Ам. 6,4,6), завтра ложись на голой земле и бодрствуй. Из смеющегося сделайся задумчивым, вместо щегольских одежд надень рубище, вместо высокомерного и напыщенного вида прими простую наружность, из златоносца стань нищетолюбцем, из высокомерного — поникшим к земле. Если так будешь рассуждать и поступать, то будет небо новое и земля новая для тебя, постигающего как прочее, так и этому основание.
Но перейдем уже и к тому, чтобы воспраздновать прилично времени. Ибо все прекрасно собирается к торжеству и радуется. Смотри, каково видимое! Царица времен года выходит навстречу царице дней и приносит от себя в дар все, что есть прекраснейшего и приятнейшего. Ныне небо прозрачно, ныне солнце выше и златовиднее, ныне круг луны светлее и сонм звезд чище. Ныне вступают в примирение волны с берегами, облака с солнцем, ветры с воздухом, земля с растениями, растения со взорами. Ныне источники струятся прозрачнее, ныне реки текут обильнее, разрешившись от зимних уз, луг благоухает, растение цветет, трава скашивается, и агнцы скачут на злачных полях. Уже корабль выводится из пристани с восклицаниями, притом большей частью благоугодными, и окрыляется парусом; дельфин, с возможным удовольствием переводя дыхание и поднимаясь наверх, играет около корабля и неутомимо сопровождает плывущих. Уже земледелец водружает в землю плуг, возводя взор горе и призывая на помощь Подателя плодов; уже ведет он под ярмо вола — оратая, нарезывает пышную борозду и веселится надеждами. Уже пасущие овец и волов настраивают свирели, наигрывают пастушескую песнь и встречают весну под деревьями и на утесах, уже садовник ухаживает за деревьями, птицелов заготовляет клетки, осматривает лучки, замечает полет птиц, рыболов всматривается в глубины, очищает сетки и сидит на камнях. Уже трудолюбивая пчела, расправив крылья и оставив улей, показывает свою мудрость, летает по лугам, собирает добычу с цветов, и иная обделывает соты, переплетая шестиугольные и одна на другую опрокинутые чашечки, и смыкая их попеременно, то прямо, то под углом, вместе для красоты и для прочности; а иная складывает мед в эти хранилища и возделывает для пришлого гостя сладкий и без плуга взращенный плод. О если бы поступили так и мы, Христос пчельник, мы — имеющие перед собой такой образец мудрости и трудолюбия! Уже птица вьет себе гнездо, одна прилетает в него временно, другая живет в нем постоянно, а иная летает вокруг, оглашает лес и как бы разговаривает с человеком. Все воспевает Бога и славит Его бессловесными гласами. И через меня за все приносится благодарение Богу. Таким образом, хвалебная их песнь делается моею, от них и я беру повод к песнословию. Ибо ныне выражает радость свою все живущее, и у нас наслаждается всякое чувство. Ныне гордый и горячий конь, которому наскучило стоять под кровлей, разорвал привязь, скачет по полю и красуется при реках.
Что еще? Ныне Мученики под открытым небом совершают торжественное шествие, к светлым алтарям созывают народ христолюбивый и возвещают свои подвиги. К их числу принадлежит и мой венценосец (он мой, хотя и не у меня; да падет зависть! — говорю знающим), знаменитейший Мамант, и пастырь и мученик. Он прежде доил ланей, которые одна перед другой спешили напитать праведника необыкновенным молоком; а теперь пасет народ матери городов, и сегодня, среди многих тысяч отовсюду спешащих людей, празднует обновление весны — как отличающейся красотами добродетелей, так достоин ой Пастырей и торжественных слов.
Скажу еще короче: ныне весна естественная, весна духовная, весна для душ, весна для тел, весна видимая, весна невидимая; и о если бы мы сподобились ее там, прекрасно изменившись здесь, и обновленными прийдя в новую жизнь, о Христе Иисусе Господе нашем, Которому всякая слава и честь и держава со Святым Духом, во славу Бога Отца, аминь!
«На стражу мою стал, — говорит чудный Аввакум (2,1). Стану с ним ныне я, поданным мне от Духа власти и созерцанию; посмотрю и узнаю, что будет мне показано и что сказано. Я стоял и смотрел: и вот муж, восшедший на облака, муж весьма высокий, и образ его как вид Ангела (Суд. 13,6), и одежда его, как блистание летящей молнии. Он воздел руку к востоку, воскликнул громким голосом (а глас его, как глас трубы, и вокруг его как бы воинство небесное) и сказал: «Ныне спасение миру, миру видимому и миру невидимому! Христос из мертвых — восстаньте с Ним и вы; Христос во славе Своей, — восходите и вы; Христос из гроба, — освобождайтесь от уз греха; отверзаются врата ада, истребляется смерть, отлагается ветхий Адам, совершается новый: кто во Христе, тот новая тварь (2 Кор. 5,17); обновляйтесь». Так говорил он, а другие воспели то же, что и прежде, когда явился нам Христос через дольнее рождение: Слава в вышних Богу, и на земле мир, во человеках благоволение (Лук. 2,14).
С ними и я (о если бы иметь мне и голос, достойный ангельской песни и оглашающий концы мира!) вещаю вам таю Пасха! Господня Пасха! Я еще скажу в честь Троицы: Пасха! Она у нас праздников праздник и торжество торжеств; настолько превосходит все торжества, не только человеческие и земные, но даже Христовы и для Христа совершаемые, насколько солнце превосходит звезды. Прекрасно у нас и вчера блистало и сияло все светом, каким наполнили мы и частные дома, и места общественные, когда люди, всякого почти рода и всякого звания, щедрыми огнями осветили ночь, в образ великого света, света, каким небо сияет свыше, озаряя целый мир своими красотами, света премирного, который в ангелах, первой светлой природе после Первого Естества, из Него источается, — и Света в Троице, Которой составлен всякий свет, от неделимого Света разделяемый и украшаемый. Но прекраснее и блистательнее нынешняя светозарность, потому что вчерашний свет был предтечей великого и воскресшего Света, и как бы предпраздничным весельем; а ныне празднуем само воскресение, не ожидаемое еще, но уже совершившееся и примиряющее собой весь мир.
Поэтому иные пусть принесут какие ни есть другие плоды, и всякий пусть предложит времени свой дар — дар праздничный, большой или малый, но духовный и Богу угодный, сколько у каждого достанет на то сил. Ибо дар соразмерный достоинству едва ли принесут и ангелы — существа первые, духовные и чистые, зрители и свидетели горней славы, хотя они способны к совершеннейшему песнословию. А я принесу в дар слово, как лучшее и драгоценнейшее из всего, что имею, наипаче же, когда воспеваю Слово за благодеяние к разумному естеству. С этого и начну. Ибо, принося в жертву ел обо о великой Жертве и о величайшем из дней, не могу не востечь к Богу и не в Нем положить для себя начало. И вы, услаждающиеся подобными предметами, чтобы выйти вам отсюда, насладившимися действительно неудобоистощаемым, поскольку слово у меня о Боге и божественно, очистите и ум, и слух, и мысль. Слово же будет самое полное и вместе самое краткое, как не огорчит недостатком, так не наскучит и излишеством.
Бог всегда был, есть и будет, или, лучше сказать, всегда есть, ибо слова был и будет означают деления нашего времени и свойственны естеству преходящему, а Сущий — всегда. И этим именем именует Он Сам Себя, беседуя с Моисеем на горе (Исх. 3,14); потому что сосредоточивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится. Как некое море сущности, не определенное и бесконечное, простирающееся за пределы всякого представления о времени, и естестве, одним умом (и то весьма не ясно и недостаточно — не в рассуждении того, что есть в Нем Самом, но в рассуждении того, что окрест Его), через набрасывание некоторых очертаний, оттеняется Он в один какой-то облик действительности, убегающий прежде, нежели будет уловлен, и ускользающий прежде, нежели умопредставлен, настолько же обнимающий сиянием владычественное в нас, если оно очищено, насколько быстрота летящей молнии озаряет взор. И это, кажется мне, для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе (ибо совершенно непостижимое безнадежно и недоступно), а непостижимым приводит в удивление, через удивление же возбуждать большее желание и через желание очищать, а через очищение делать богоподобными; и когда сделаемся такими, уже беседовать как с вечными (дерзнет слово изречь нечто смелое) — беседовать Богу, вступившему в единение с богами и познанному ими, может быть настолько же, насколько Он знает познанных им (1 Кор. 13,12).
Итак, Божество беспредельно и неудобосозерцаемо. В нем совершенно постижимо это одно — Его беспредельность, хотя иной и почитает принадлежностью простого естества — быть или вовсе непостижимым, или совершенно постижимым. Но исследуем, что составляет сущность простого естества, потому что простота не составляет еще его естества, точно так же, как и в сложных существах не составляет естества одна только сложность. Разум, рассматривая беспредельное в двух отношениях — в отношении к началу и в отношении к концу (ибо беспредельное простирается далее начала и конца и не заключается между ними), когда устремит взор свой на горнюю бездну и не находит, на чем остановиться, или где положить предел своим представлениям о Боге, тогда беспредельное и неисследимое называет безначальным, а когда, устремившись в дольнюю бездну, испытывает подобное прежнему, тогда называет его бессмертным и нетленным; когда же сводит в единство то и другое, тогда именует вечным; ибо вечность не есть ни время, ни часть времени, потому что она неизмерима. Но что для нас время, измеряемое движением солнца, то для вечных вечность, нечто сопряженное с вечными существами и как бы некоторое временное движение и расстояние.
Этим да ограничится ныне любомудрствование наше о Боге, потому что нет времени распространяться, и предмет моего слова составляет не богословие, но Божие домостроительство. Когда же именую Бога, разумею Отца и Сына и Святого Духа, как не разделяя Божества далее этого числа Лиц, чтобы не ввести множество богов, так не ограничивая меньшим числом, чтобы не осуждали нас в скудости Божества, когда впадем или в иудейство, защищая единоначалие, или в язычество, защищая многоначалие. В обоих случаях зло равно, хотя от противоположных причин. Таково Святое Святых, скрываемое и от самих Серафимов и прославляемое тремя Святынями, которые сходятся в единое Господство и Божество, о чем другой некто прекрасно и весьма высоко любомудрствовал прежде нас.
Но поскольку для Благости не довольно было упражняться только в созерцании Себя самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло дальше и дальше, чтобы число облагодетельствованных было как можно большее (ибо это свойственно высочайшей Благости), то Бог измышляет, во-первых, ангельские и небесные силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой Светлости, понимать ли под ними разумных духов, или как бы невещественный и бесплотный огонь, или другое какое естество, наиболее близкое к сказанным. Хотел бы я сказать, что они не движутся на зло и имеют только движение к добру, как сущие окрест Бога и непосредственно озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением), но признавать и называть их не неподвижными, а неудободвижными, убеждает меня ангел — по светлости, а за превозношение ставший и называемый тьмой, с подчиненными ему богоотступными силами, которые через свое удаление от добра стали виновниками зла, и нас в него вовлекают. Так и по таким причинам сотворен Богом умный мир, насколько могу об этом любомудрствовать, малым умом взвешивая великое.
Поскольку же первые твари были благоугодны Богу, то измышляет другой мир — вещественный и видимый; и это есть стройный состав неба, земли и того, что между ними, удивительный по прекрасным качествам каждой вещи, и еще более достойный удивления по стройности и согласию целого, в котором и одно к другому, и все ко всему состоит в прекрасном соотношении, служа к полноте единого мира. А этим Бог показал, что Он силен сотворить не только сродное, но и совершенно чуждое Себе естество. Сродны же Божеству природы умные и одним умом постигаемые, совершенно же чужды твари подлежащие чувствам, а и из этих последних еще дальше отстоят от Божественного естества твари вовсе неодушевленные и недвижимые.
Итак, ум и чувство, столь различные между собой, стали в своих пределах и выразили собой величие Зиждительного Слова, как безмолвные хвалители и ясноречивые проповедники великолепия. Но еще не было смешения из ума и чувства, сочетания противоположных — этого опыта высшей Премудрости, этой щедрости в образовании естеств, и не все богатство Благости было еще обнаружено. Восхотев и это показать, Слово художника созидает живое существо, в котором приведены в единство то и другое, то есть невидимое и видимая природа, созидает, говорю, человека; и из сотворенного уже вещества взяв тело, а от Себя вложив жизнь (что в слове Божием известно под именем души и образа Божия), творит как бы некий второй мир, в малом великий, оставляет на земле иного ангела, из разных природ составленного поклонника, зрителя видимой твари, свидетеля тайн твари умосозерцаемой, царя над тем, что на земле, подчиненного горнему царству, земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умосозерцаемого, ангела, который занимает середину между величием и низостью, один и тот же есть дух и плоть, — дух ради благодати, плоть ради превозношения, дух, чтобы пребывать и прославлять Благодетеля, плоть, чтобы страдать, и страдая, припоминать и учиться, насколько щедро одарен он величием; творит живое существо, здесь предуготовляемое и переселяемое в иной мир и (что составляет конец тайны) через стремление к Богу достигающее обожения. Ибо умеряемый здесь свет истины служит для меня к тому, чтобы видеть и сносить светлость Божию, достойную Того, Кто связует и разрешает, и опять совокупит превосходнейшим образом.
Этого человека, почтив свободой, чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена его, Бог оставил в раю (что бы ни значил этот рай) делателем бессмертных растений — может быть, божественных помыслов как простых, так и более совершенных, поставил нагим по простоте и безыскусственной жизни, без всякого покрова и ограждения, ибо таковым надлежало быть первозданному. Дает и закон для упражнения свободы. Законом же была заповедь: какими растениями ему пользоваться и какого растения не касаться. А последним было древо познания, и посаженное вначале не злонамеренно, и запрещенное не по зависти (да не отверзают при этом уста богоборцы, и да не подражают змию!); напротив, оно было хорошо для употребляющих благовременно (потому что древо это, по моему умозрению, было созерцание, к которому безопасно приступать могут только обладающие опытом), но не хорошо для простых еще и для неумеренных в своем желании, подобно как и совершенная пища не полезна для слабых и требующих молока.
Когда же, из-за зависти дьявола и обольщения жены, которому она сама подверглась как слабейшая и которое произвела как искусная в убеждении (о немощь моя! Ибо немощь прародителя есть и моя собственная), человек забыл данную ему заповедь и побежден горьким вкушением; тогда через грех делается он изгнанником, удаляемым в одно время и от древа жизни, и из рая, и от Бога, облекается в кожаные ризы (может быть, в грубейшую, смертную и противоборствующую плоть), в первый раз познает собственный стыд и укрывается от Бога. Впрочем, и здесь приобретает нечто, именно смерть — в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным. Таким образом, само наказание делается человеколюбием, ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог.
Но в преграждение многих грехов, какие давал корень повреждения от разных причин и в разные времена, человек и прежде вразумлялся многоразлично: словом, Законом, Пророками, благодеяниями, угрозами, карами, наводнениями, пожарами, войнами, победами, поражениями, знамениями небесными, знамениями в воздухе, на земле, на море, неожиданными поворотами в судьбе людей, городов, народов (все это сглаживало повреждение); наконец, стало нужно сильнейшее средство, по причине сильнейших недугов: человекоубийств, прелюбодеяний, клятвопреступлений, муженеистовства и этого последнего и первого из всех зол — идолослужения и поклонения твари вместо Творца. Поскольку все это требовало сильнейшего средства, то и дается сильнейшее. И оно было следующее.
Само Божие Слово, превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное. Начало от Начала, Свет от Света, источник жизни и бессмертия, Отпечаток Первообраза, Печать непереносимая, Образ неизменяемый, определение и слово Отца, приходит к Своему образу, носит плоть ради плоти, соединяется с разумной душой ради моей души, очищая подобное подобным, делается человеком по всему, кроме греха. Хотя чревоносит Дева, в которой душа и тело очищены Духом (ибо надлежало и рождение почтить, и целомудрие предпочесть), однако же Произошедший есть Бог и с воспринятым от Него, единое из двух противоположных — плоти и Духа, из которых Один обожил, другая обожена.
О новое смешение! О чудное растворение! Сущий начинает бытие, Несозданный созидается, Необъемлемый объемлется через разумную душу, посредствующую между Божеством и грубой плотью; Богатящий становится нищим — нищает до плоти моей, чтобы мне обогатиться Его Божеством; Исполняемый истощается — истощается ненадолго в славе Своей, чтобы мне быть причастником полноты Его. Какое богатство благости! Что это за таинство о мне? Я получил образ Божий и не сохранил его; Он воспринимает мою плоть, чтобы и образ спасти, и плоть обессмертить. Он вступает во второе с нами общение, которое гораздо чуднее первого, поскольку тогда даровал нам лучшее, а теперь восприемлет худшее; но это боголепнее первого, это выше для имеющих ум.
«Но что нам до этого? — скажет, может быть, какой-нибудь чрезмерно ревностный любитель праздников. — Гони коня к цели, — любомудрствуй о том, что относится к празднику и для чего собрались мы ныне». Так и сделаю, хотя начал несколько отдаленно, к чему принужден усердием и словом.
Для любителей учености и изящества неплохо, может быть, кратко разобрать наименование самой Пасхи, ибо такое отступление будет не недостойно слушания. Великая и досточтимая Пасха называется у евреев пасхой на их языке (где слово это значит «прехождение») — исторически, по причине бегства и переселения из Египта в Хананею, а духовно, по причине прохождения и восхождения от дольнего к горнему и в землю обетованную. Но во многих местах Писания встречаем, что некоторые названия из неясных изменены на яснейшие, или из грубых на благоприличнейшие; тоже видим и здесь. Ибо некоторые, приняв слово это за наименование спасительного страдания, потом приспособив к эллинскому языку, после изменения Ф на П, и К на X, назвали этот день Пасхою. А привычка к измененному слову сделала его употребительнейшим, потому что оно нравилось слуху народа, как выражение более благочестное.
Божественный Апостол прежде нас еще сказал, что весь Закон есть тень будущего (Кол. 2,17) и умопредставляемого. И Бог, говоривший с Моисеем, когда давал об этом законы, сказал: «Смотри, сделай все по образцу, показанному тебе на горе» (Исх. 25,40), давая этим понять, что видимое есть некоторый оттенок и предначертание невидимого. И я уверен, что ничего не установлено было напрасно, без основания, с целью низкой и недостойной Божия законодательства и Моисеева служения, хотя и трудно для каждой тени изобрести особое умозрение, объясняющее все подробности узаконенного относительно самой скинии, мер, вещества, левитов, носивших ее и служивших при ней, и касательно жертв, очищений и приношений. Это удобосозерцаемо только для тех, которые подобны Моисею добродетелью и наиболее приближаются к нему ученостью. Ибо и на самой горе является Бог людям, частью Сам нисходя со Своей высоты, а частью нас возводя от дольней низости, чтобы Недостижимый был постигнут смертной природой, хотя в малой мере и насколько для нее безопасно. Да и невозможно, чтобы тяжесть бренного тела и ума-узника постигла Бога не иначе, как при Божьей помощи. Поэтому и тогда не все, как известно, удостоены одинакового чина и места, но один удостоен того, а другой — другого, каждый же, как думаю, по мере своего очищения. А иные и совершенно были удалены, и получили дозволение слышать один глас свыше; это те, которые нравами уподоблялись зверям и недостойны были божественных таинств. Впрочем, мы, избрав середину между ними, которые совершенно грубы умом, и теми, которые слишком предаются умозрениям и парениям ума, чтобы не остаться вовсе недеятельными и неподвижными, а также и не стать пытливыми сверх меры, не уклониться и не удалиться от предположенного предмета (одно было бы нечто иудейское и низкое, другое же походило бы на толкование снов, а то и другое равно предосудительно), будем беседовать об этом по мере возможности, не вдаваясь в крайние нелепости, достойные осмеяния.
Рассуждаю же так. Поскольку нас, которые вначале пали через грех и сластолюбие, вовлечены даже в идолопоклонничество и беззаконное кровопролитие, надлежало опять возвести и привести в первобытное состояние, по великому милосердию Бога, Отца нашего, не потерпевшего, чтобы оставалось поврежденным такое произведение руки Его — человек, то каким образом воссозидается он? И что при этом происходит? Не одобрено сильное врачевание, как неверное и способное произвести новые раны, по причине затвердевшей от времени опухоли; найден же для исправления кроткий и человеколюбивый способ врачевания, потому что и кривая ветвь не выносит внезапного перегиба и усилия выпрямляющей руки и скорее может переломиться, нежели выпрямиться. Горячий и старый конь не терпит мучительной узды без какой-нибудь лести и ласки. Поэтому дается нам в помощь Закон, как бы стена, поставленная между Богом и идолами, чтобы отводить от идолов и приводить нас к Богу. И вначале позволяет он иное маловажное, чтобы приобрести важнейшее. Дозволяет пока жертвы, чтобы восстановить в нас ведение о Боге. Потом, когда наступило время, отменяет и жертвы, постепенными лишениями премудро изменяя нас, и привыкших уже к благопокорности приводя к Евангелию. Так и на этот случай появился написанный Закон, собирающий нас ко Христу, и такова, по моему рассуждению, причина жертв!
Но чтобы познал ты глубину мудрости и богатство неисследимых судов Божиих, сами жертвы не оставил Бог вовсе неосвященными, несовершенными и ограничивающимися одним пролитием крови, но к подзаконным жертвам присоединяется великая и относительно к первому Естеству, так сказать, незакалываемая Жертва — очищение не малой части Вселенной и не на малое время, но целого мира и вечное. Для этого берется агнец (ИсхЛ2,5)по незлобию и как одеяние древней наготы, ибо такова Жертва, за нас принесенная, которая есть и именуется одеждой нетления. Совершенна не только по Божеству, в сравнении с Которым ничего нет совершеннее, но и по воспринятому естеству, которое помазано Божеством, стало тем же с Помазавшим и, осмелюсь сказать, вкупе Богом. Мужской пол, потому что приносится за Адама, лучше же сказать, потому что крепче крепкого, первого падшего во грехе, особенно же потому, что не имеет в Себе ничего женского, несвойственного мужу, а напротив, по великой власти, силой расторгает девственные и материнские узы и рождается от пророчицы мужской пол, как благовествует Исаия (Ис. 8, 3). Однолетняя, как солнце правды (Мал. 4,2), или оттоле (с небес) выходящее, или описываемое видимым и к Себе возвращающееся, и как благословенный венец благости (Пс. 64,12), повсюду Сам Себе равный и подобный, а сверх этого и как то, чем оживотворяется круг добродетелей, неприметно между собой сливающихся и растворяющихся по закону взаимности и порядка. Непорочная и нескверная, потому что врачует от позора и от недостатков и скверн, произведенных повреждением, ибо хотя воспринял на Себя наши грехи и понес болезни, но Сам не подвергся ничему, требующему излечения .Искушен был во всем подобно нам, кроме греха (Евр. 4,15), потому что гонитель Света, Который во тьме светит, Его не объял (Иоан. 1, 5). Что еще? Упоминается первый месяц, или лучше сказать, «начало месяцев» (Исх. 12,2), или потому что он был таким у евреев издавна, или потому что сделался таким впоследствии, с этого именно времени, и от таинства принял наименование первого. В десятый день месяца (3) — это самое полное из чисел, первая из единиц совершенная единица и родительница совершенства. Соблюдается до пятого дня (6), может быть потому, что жертва моя есть очистительная для чувств, от которых мое падение и в которых брань, так как они приемлют в себе жало греха. Избирается же не от овец только, но и из худшей природы, из стоящих по левую руку, от коз (5), потому что закалывается не за праведных только, но и за грешных, и за последних, может быть, тем больше, что имеем нужду в большем человеколюбии. Нимало же неудивительно, что особенно требуется агнец по каждому дому, а если нет, то по бедности через складчину по домам отечеств. Ибо всего лучше, чтобы каждый сам собой достаточен был к приобретению совершенства, и зовущему Богу приносил жертву живую, святую, всегда и во всем освящаемую. Если же нет, то должен привлечь к этому помощников, сродных ему по добродетели и подобных нравом. Это, как думаю, значит, в случае нужды, приобщать к жертве соседей. Потом священная ночь, противоборница этой ночи — настоящей нераздельной жизни, ночь, в которую истребляется первородная тьма, все приходит во свет, в порядок и в свой вид, прежнее безобразие приемлет благообразность. Потом бежим от Египта, мрачного гонителя — греха, бежим от фараона, невидимого мучителя и от немилосердных смотрителей, переселяясь в горний мир, освобождаемся от работы с глиной и кирпичами, от состава этой тленной и поползновенной плоти, всего чаще ничем неуправляемой кроме бренных помыслов. Потом закалывается агнец, и честной кровью запечатлеваются дела и ум, или сила и деятельность — эти косяки (7) наших дверей, имею в виду движения мысли и мнения, прекрасно отверзаемые и заключаемые умозрением, потому что и для понятий есть некоторая мера. Потом последняя и тягчайшая казнь гонителям, подлинно достойная ночи: Египет плачет над первенцами собственных помыслов и дел, что называется в Писании племенем халдейским отнятым (Ис. 48,14) и вавилонскими младенцами, разбиваемыми и сокрушаемыми о камень (Пс. 136,9). Везде у египтян рыдание и вопль, а от нас отступит тогда их губитель, чтя помазание и страшась его. Потом отказ от квасного в продолжение семи дней (число самое таинственное и состоящее в близком отношении к этому миру), удален давнего и застаревшего заблуждения (а не хлебной и жизненной закваски), чтобы не иметь при себе в пути египетского теста и остатков фарисейского и безбожного учения. Египтяне будут плакать, а нами да съестся агнец вечером (6), потому что при конце веков страдание Христово. И Христос, разрушая греховную тьму, вечером приобщает учеников таинству. Не вареный, но испеченный (8,9), чтобы у нас в слове не было ничего необдуманного и водянистого, и удобнораспускающегося, но чтобы оно было твердо и плотно, искушено огнем очистительным, свободно от всего грубого и излишнего, чтобы добрыми углями, воспламеняющими и очищающими нашу мысленную способность, помог нам Пришедший огонь низвести на землю (Лук. 12,49), которым истребляются худые навыки, и Поспешающий возжечь его. А что в слове плотского и питательного, пусть будет съедено и потреблено с внутренностями и сокровенностями ума, и подвергнуто духовному переварению — все до головы и до ног, то есть до первых умозрений о Божестве и до последних рассуждений о воплощении. Но ничего не вынесем, ничего не оставим до утра (10), потому что многие из наших таинств не должны быть разглашаемы посторонним, потому что по прошествии этой ночи нет очищения, потому что не похвально до другого времени откладывать тем, которые приняли слово. Как хорошо и богоугодно, чтобы гнев не продолжался целый день, но прекращался до захода солнца (понимать ли это о действительном времени, или таинственно, ибо не безопасно для нас гневающихся видеть зашедшим Солнце правды), так этого яства не следует оставлять на всю ночь и откладывать к следующему дню. А кости и несъедобное, то есть для нас неудобопонимаемое, да не сокрушатся (10), через худое разделение и разумение (повременю говорить о том, что кости Иисуса не сокрушены и в историческом смысле, хотя распинатели и желали ускорить смерть по причине субботы), и да не будут извержены и расхищены, чтобы святая не дать псам — злым терзателям слова, и не бросать свиньям того, что в слове светло, как бисер, но да сожжется это огнем, которым сжигаются, и всесожжения все испытующим и ведущим Духом истончаемые и соблюдаемые, а не гибнущие и не рассеиваемые по водам, как поступил Моисей с отлитой израильтянами главой тельца, в укоризну их жестокосердия.
Не должно оставить без внимания и образ вкушения, потому что Закон не умолчал и этого, но и об этом сокрыл умозрение в букве. Потребим жертву со тщанием, съедая с пресным хлебом с горькими травами (8), перепоясав чресла и надев обувь, и подобно старцам опершись на посохи (\Т).Со тщанием, чтобы не сделать того, что заповедь запрещает Лоту, не будем оглядываться и нигде останавливаться в окрестности сей, горе спасаемся, чтобы не погибнуть от содомского и необычайного огня (Быт. 19, 17), и да не отвердеем в соляной столп от возвращения к худшему, что производится задержкой. С горькими травами, потому что жизнь по Богу горька и трудна, особенно для начинающих, и она презирает удовольствия. Ибо хотя новое иго благо, и бремя легко, как слышишь (Матф. 11, 30), но оно таково по причине надежды и воздаяния, которое несравненно щедрее, нежели чего заслуживало бы здешнее злострадание. А без этого кто не сознается, что Евангелие гораздо труднее и тягостнее законных постановлений? Закон возбраняет совершение грехов, а нам обращаются в вину и причины, почти как действия. Закон говорит: нe прелюбодействуй (Матф. 5,27). А ты не имей и вожделения, не возжигай страсти любопытным и внимательным воззрением. В Законе сказано: не убивай (21). А ты не только не мсти за удар, но даже отдай себя в волю бьющему. Настолько последнее любомудреннее первого! Закон говорит: we преступай клятвы (33). А ты вовсе не клянись, ни мало, ни много, потому что клятва рождает клятвопреступление. Закон говорит: не прибавляй дом к дому, и поле к полю (Ис. 5,8), притесняя бедного (Иезек. 22, 29). А ты отдай с готовностью и приобретенное правдой, обнажи себя для нищих, чтобы с легкостью взять тебе крест и обогатиться невидимым. Чресла несвязанные и неопоясанные пусть будут у бессловесных, потому что они не имеют разума, господствующего над сластолюбием (не говорю пока, что и они знают предел естественного движения). А ты поясом и целомудрием укроти в себе похотливость и это ржание, как говорит Божественное Писание (Иерем. 5,8), порицая гнусность страсти, чтобы тебе чистому вкусить Пасху, умертвив земные члены (Кол. 3,5) и подражая поясу Иоанна, пустынника, Предтечи и великого проповедника истины. Знаю и другой пояс, именно воинский и означающий мужество, по которому некоторые называются добропоясниками (Иис. Нав. 4,13) и единопоясниками сириян (4 Цар. 24,2). О нем и Бог говорит, беседуя с Иовом: препояшешь, как муж, чресла твои (Иов. 40, 2), и дай мужественный ответ. И божественный Давид хвалится, что Бог препоясует его силой (Пс. 17, 33), и самого Бога представляет он облеченным могуществом и препоясанным (Пс. 92, 1), очевидно против нечестивых, если кому не угодно понимать под этим изобилие и вместе как бы ограничение силы, в каком смысле Бог и светом одевается, как ризой (Пс. 103,2). Ибо кто устоит перед неограниченным Его могуществом и светом? Спрашиваю, что общего между чреслами и истиной? Что имеет в виду святой Павел, говоря, станьте, препоясав чресла ваши истиной (Ефес. 6,14)? Не то ли, что созерцательность обуздывает в нас силу вожделения и не позволяет ей стремиться в иное место? Ибо любовь к чему бы то ни было одному не позволяет с такой же силой стремиться к другим удовольствиям.
Кто намеревается вступить в землю святую и носящую да себе следы Божий, тот да снимет обувь, как и Моисей на горе (Исх. 3, 5), чтобы не внести чего-либо мертвого и составляющего среду между Богом и людьми. Также, если какой ученик посылается на благовествование, ему, как любомудренному и чуждому всякого излишества, должно не только не иметь при себе меди, жезла и более одной ризы, но и быть не обутым, чтобы видны были прекрасны ноги благовествующих мир (Ис. 52,7) и все прочие блага. Но кто бежит от Египта и от всего египетского, тот должен быть в сапогах, для безопасности как от чего другого, так от скорпионов и змей, которых в Египте множество, чтобы не потерпеть вреда от блюдущих пяту, на которых повелено нам наступать (Лук. 10,19). О жезле же и сокровенном знаменовании его думаю так. Мне известен жезл, употребляемый для опоры, а также жезл пастырский и учительский, которым обращают на путь словесных овец. Но теперь повелевает закон взять тебе жезл для опоры, чтобы ты не преткнулся мыслью, когда слышишь о крови, страдании и смерти Бога, и думая стать защитником Божиим, не впал в безбожие. Напротив, смело и не сомневаясь ешь Тело и пей Кровь, если желаешь жизни. Без неверия внимай учению о Плоти и не соблазняясь, слушай учение о страдании, стой, опершись твердо, незыблемо, нимало не колеблясь перед противниками, нимало не увлекаясь учениями вероятности, поставь себя на высоту, поставь ноги во вратах Иерусалима (Пс. 121,2), утверди на камне, да не колеблются стопы твои (Пс. 16, 5), шествующие по Богу. Что скажешь? Так угодно было Богу, чтобы ты вышел из Египта, из печи железной (Втор. 4,20), оставил тамошнее многобожие и веден был Моисеем — законодателем и военачальником.
Предложу тебе совет и неприличный мне, лучше же сказать, совершенно приличный, если будешь смотреть духовно. Возьми у египтян в заем золотые и серебряные сосуды и иди с ними, запасись на дорогу чужим, лучше же сказать, своим собственным. Тебе должно получить плату за рабство и делание кирпичей; ухитрись как-нибудь вытребовать ее, возьми у них обманом. Да! Ты здесь бедствовал, боролся с глиной — с этим обременительным и нечистым телом, строил чужие и непрочные города, память которых погибает сними (Пс. 9,7). Что же? Ужели выйти тебе ни с чем, без вознаграждения? Ужели оставишь египтянам и чуждым силам, что они худо приобрели и еще хуже расточают? Это не их собственность, они насильно себе присвоили, похитили у Того, Кто сказал: Мое серебро и Мое золото (Агг. 2,9), Я дам его, кому хочу. Вчера принадлежало им — так было разрешено, а ныне Владыка приносит и дает тебе, который употребит хорошо и спасительно. Приобретем сами себе друзей богатством неправедным, когда обнищаем — во время суда, возьмем свое назад (Лук. 1 6, 9). Если ты Рахиль или Лия, душа патриаршеская и великая, — укради идолов, каких найдешь у отца своего, не для того чтобы их сберечь, но чтобы уничтожить. Если ты мудрый израильтянин — перенеси их в землю обетованную. Пусть гонитель скорбит и об этом, и перехитренный узнает, что он напрасно мучительствовал и порабощал тех, кто лучше его.
Если так поступишь, то выйдешь из Египта; несомненно знаю, что столп огненный и облачный будет указывать тебе путь и днем и ночью, пустыня станет не дикой, море разделится, фараон погрязнет, дождь польет хлеб, камень источит воду, Амалик будет низложен не оружием только, но и бранноносными руками праведников, изображающими вместе и молитву, и непобедимое знамение Креста, река остановится в течении, солнце станет, луна замедлит в пути, стены падут и без стенобитных орудий, предшествовать будут шершни (Втор. 7, 20), пролагая путь Израилю и отражая иноплеменников; и не продолжая слова скажу, что все то, что повествуется за этим и вместе с этим, дано тебе будет от Бога.
Таков праздник, который празднуешь ты ныне! Таково пиршество, которое предлагается тебе в день рождения ради тебя Родившегося и в день погребения ради тебя Пострадавшего! Таково для тебя таинство Пасхи! Это предписал Закон, это совершил Христос — разоритель буквы, совершитель духа, Который, Своими страданиями уча страдать, Своим прославлением дарует возможность с Ним прославиться.
Остается исследовать вопрос и догмат, оставляемый без внимания многими, но для меня весьма требующий исследования. Кому и для чего пролита эта излиянная за нас кровь — кровь великая и преславная Бога и Архиерея и Жертвы? Мы были во власти лукавого, проданные под грех и сластолюбием купившие себе повреждение. А если цена искупления дается не иному кому, как содержащему во власти; спрашиваю: кому и по какой причине принесена такая цена? Если лукавому, то как это оскорбительной Разбойник получает цену искупления, получает не только от Бога, но самого Бога, за свое мучительство берет такую безмерную плату, что за нее справедливо было пощадить и вас! А если Отцу то, во-первых, каким образом? Не у Него мы были в плену. А во-вторых, по какой причине кровь Единородного приятна Отцу, Который не принял и Исаака, приносимого отцом, но заменил жертвоприношение, вместо обещанной жертвы дав овна? Или из этого видно, что приемлет Отец, не потому что требовал или имел нужду, но по домостроительству и потому, что человеку нужно было освятиться человечеством Бога, чтобы Он Сам избавил нас, преодолев мучителя силой, и возвел нас к Себе через Сына посредствующего и всеустрояющего в честь Отца, Которому оказывается Он во всем покорствующим? Таковы дела Христовы, а большее да почтено будет молчанием.
Медный же змий хотя и повешен против угрызающих змиев, однако же не как образ Пострадавшего за нас, но как изображающий противное, и взирающих на него спасает не через уверенность, что он жив, но потому, что низложенный (чего и достоин был) сам умерщвлен и умерщвляет с собой подчинившиеся ему силы. И какое приличное ему от нас надгробие? Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа (1 Кор. 15,55)? Ты низложен Крестом, умерщвлен Животодавцем, бездыханен, мертв, недвижим, бездействен, и хотя сохраняешь образ змия, но предан позору на высоте!
Но причастимся Пасхи, ныне пока преобразовательно, хотя и откровеннее, нежели в Ветхом Завете. Ибо подзаконная Пасха (осмеливаюсь сказать и говорю) была еще более неясным образованием преобразования. А впоследствии и скоро причастимся совершеннее и чище, когда Слово будет пить с нами это новое в царстве Отца (Матф. 26,29), открывая и преподавая, что ныне явлено им в некоторой мере, ибо познаваемо ныне всегда ново. В чем же состоит это питие и это вкушение? — Для вас в том, чтобы учиться, а для Него, чтобы учить и сообщать ученикам Своим слово, ибо учение есть пища и для питающего.
Но постепенно и мы приобщимся к закону, по Евангелию, а не по письменам, совершенно, а не несовершенно, вечно, а не временно. Сделаем для себя главой не дольний Иерусалим, но горнюю митрополию — город, не воинствами ныне попираемый, но прославляемый ангелами. Не будем приносить в жертву тельцов и агнцев с рогами и копытами (Пс. 68, 32), в которых много мертвенного и бесчувственного. Но принесем Богу хвалу (Пс. 49,14) на горнем жертвеннике с горними ликами. Пройдем первую завесу, приступим ко второй завесе, приникнем во Святая Святых. Скажу еще более: принесем в жертву Богу самих себя, лучше же, будем ежедневно приносить и всякое движение. Все примем ради Слова, в страданиях будем подражать Страданию, кровью почтим Кровь, охотно взойдем на крест. Вожделенны гвозди, хотя и очень болезненны. Ибо страдать со Христом и за Христа вожделеннее, нежели наслаждаться с другими.
Если ты Симон Киринейский, то возьми крест и последуй. Если ты распят со Христом, как разбойник, то, как благопризнательный, познай Бога. Если Он и к злодеям причтен (Марк. 15, 28) за тебя и за твой грех, то будь ты ради Его исполнителем закона. И распинаемый поклонись Распятому за тебя, извлеки пользу даже из порочной своей жизни, купи смертью спасение, войди со Иисусом в рай, чтобы узнать, откуда ты ниспал, созерцай тамошние красоты, а ропотника оставь с его хулами умереть вне. Если ты Иосиф Аримафейский, проси тела у распинающего; очищение мира пусть будет твоим очищением. Если ты Никодим, ночной богочтец, положи Его во гроб с благовониями. Если ты одна или другая из Марий или Саломия, или Иоанна — плачь рано, старайся первая увидеть отъятый камень, а может быть, и ангелов, и самого Иисуса; скажи что-нибудь, слушай голоса; и если услышишь: не прикасайся ко Мне (Иоан. 20,17), стань вдали, почти Слово, но не оскорбляйся. Он знает, кому явиться прежде других. Обнови воскресение; Еве, которая пала первая, помоги первой приветствовать Христа и возвестить ученикам. Будь Петром и Иоанном, спеши ко гробу, иди то скорее, то вместе (Иоан. 20,4), соревнуясь добрым соревнованием. Если превзошли тебя скоростью, то превзойди тщанием, не приникнув только во гроб, но взойдя внутрь. Если как Фома не будешь вместе с собранными учениками, которым является Христос — не будь неверен после того, как увидишь. А если не веришь — поверь сказывающим. Если же и им не веришь, то поверь язвам от гвоздей. Если снисходит в ад — нисходи с Ним и ты, познай и тамошние Христовы тайны: какое домостроительство и какая причина двоякого снисхождения? Всех ли без изъятия спасает, явившись там, или одних верующих? Если восходит на небо, то восходи с Ним и ты, будь в числе сопровождающих или встречающих Его ангелов, вели подняться вратам (Пс. 23,7), сделаться выше, чтобы принять Возвысившегося страданием; недоумевающим по причине тела и знаков страданий, без которых снизошел и с которыми восходит, и потому вопрошающим: кто есть этот Царь славы? — ответствуй: Господь крепок и силен — силен как во всем, что всегда творил и творит, так и в нынешней брани и победе за человечество; и на двукратный вопрос дай двукратный ответ. Если будут дивиться, говоря, как в лицедейственном представлении у Исаии: кто это идет от Едома и от земных? И отчего у Бескровного и бестелесного червленые ризы, как у виноделателя, истоптавшего полное точило (Ис. 63,1—3)? — ты укажи на лепоту одежды пострадавшего тела, украшенного страданием и просветленного Божеством, которое всего любезнее и прекраснее.
Что скажут нам на это клеветники, злые ценители Божества, порицатели достохвального, объятые тьмой при самом Свете, невежды при самой Мудрости, те, за которых Христос напрасно умер, неблагодарные твари, создания лукавого? Это ставишь ты в вину Богу — Его благодеяние? Потому Он мал, что для тебя смирил Себя? Что к заблудшему пришел Пастырь добрый, полагающий душу за овец (Иоан. 10, 11); пришел на те горы и холмы, на которых приносил ты жертвы, и обрел заблудшего, и обретенного воспринял на те же плечи, на которых понес крест, и воспринятого опять привел к горней жизни. И приведенного сопричислил к пребывающим в чине своем? Что зажег свечу — плоть Свою, и подмел комнату, очищая мир от греха, и нашел драхму — царский образ, заваленный страстями; по обретении же драхмы, созывает пребывающие в любви Его силы, делает участниками радости тех, которых сделал свидетелями тайны Своего домостроительства (Лук. 15,8.9)? Что лучезарнейший Свет следует за предтекшим светильником, Слово за голосом, Жених — за невестоводителем, приготовляющим Господу народ особенный (Тит. 2, 14) и пред очищающим водой для Духа? Это ставишь в вину Богу? За то почитаешь Его низким, что препоясуется полотенцем и умывает ноги учеников (Иоан. 13,4. 5), и указует совершеннейший путь к возвышению — смирение? Что смиряется ради души, преклонившейся до земли, чтобы возвысить с Собой склоняемое долу грехом? Как не поставишь в вину того, что Он ест с мытарями и у мытарей, что учениками имеет мытарей, да и Сам приобретет нечто? Что же приобретет? — Спасение грешников. Разве и врача обвинит иной за то, что наклоняется к ранам в терпит зловоние, только бы вернуть здоровье болеющим? Обвинить и того, кто из сострадания наклонился к яме, чтобы, по закону (Исх. 23,5;Лук. 14,5), спасти упавший в нее скот?
Правда, что Он был послан, но как человек (потому что в Нем два естества; так, Он утомлялся, и алкал, и жаждал, и был в борении, и плакал — по закону телесной природы), а если послан и как Бог, что из этого? Под посольством понимай благоволение Отца, к Которому Он относит дел а Свои, чтобы почтить безлетное начало и не показаться противником Богу. О Нем говорится, что предан (Рим. 11,2 5), но написано также, что Сам Себя предал (Еф. 5,2.25). Говорится, что Он воскрешен Отцом и вознесен (Деян. 3,15; 1,11), но написано также, что Он Сам себя воскресил и восшел опять на небо (1 Сол. 4,14; Еф.4,10) — первое по благоволению, второе по власти. Но ты выставляешь на вид уничижительное, а обходишь молчанием возвышающее. Рассуждаешь, что Он страдал, а не добавляешь, что страдал добровольно. Сколько и ныне страждет Слово! Одни чтут его как Бога и объединяют; другие бесчестят Его как плоть — и отделяют. На которых же более прогневается Он или, лучше сказать, которым отпустит грех? Тем ли, которые объединяют, или тем, которые рассекают злочестиво? Ибо первым надлежало разделить, а последним соединить, — первым относительно к числу, а последним относительно к Божеству. Ты соблазняешься плотью? И иудеи также соблазнялись. Не назовешь ли Его и самарянином? О том, что далее, умолчу. Ты не веруешь в Его Божество? Но в Него и бесы веровали, о ты, который невернее бесов и несознательнее иудеев! Одни наименование Сына признавали означающим равночестие, а другие узнавали в изгоняющем Бога, ибо в этом убеждало претерпеваемое от Него. А ты ни равенства не принимаешь, ни Божества не исповедуешь в Нем. Лучше было бы обрезаться и стать бесноватым (скажу нечто смешное), нежели в необрезании и в здравом состоянии иметь лукавые и безбожные мысли.
Но брань с ними или прекратим, если пожелают, хотя и поздно, уцеломудриться, или отложим до времени, если не захотят этого, но останутся такими же, каковы теперь. Нимало и ничего не убоимся, подвизаясь за Троицу и с Троицею. Теперь же нужно нам представить кратко содержание слова. Мы получили бытие, чтобы благоденствовать, и благоденствовали после того, как получили бытие. Нам вверен был рай, чтоб насладиться, нам дана была заповедь, чтобы, сохранив ее, заслужить славу, — дана не потому, что Бог не знал будущего, но потому, что Он постановил закон свободы. Мы обольщены, потому что возбудили зависть, пали, потому что преступили закон; постились, потому что не соблюли поста, будучи побеждены древом познания, ибо древняя и современная нам была эта заповедь, служившая как бы пестуном для души и обузданием в наслаждении, и мы ей справедливо подчинены, чтобы соблюдением ее возвратить себе то, что потеряли несоблюдением. Мы возымели нужду в Боге воплотившемся и умерщвленном, чтобы нам ожить. С Ним умерли мы, чтобы очиститься, с Ним воскресли, потому что с Ним умерли; с Ним прославились, потому что с Ним воскресли. Много было в то время чудес: Бог распинаемый, солнце омрачающееся и снова возгорающееся (ибо надлежало, чтобы и твари сострадали Творцу), завеса раздавшаяся, кровь и вода, излившиеся из ребра (одна, потому что Он был человек, другая, потому что Он был выше человека), земля колеблющаяся, камни расторгающиеся ради Камня; мертвецы, восставшие в уверение, что будет последнее и общее воскресение, чудеса при погребении, которые воспоет ли кто достойно? Но ни одно из них не уподобляется чуду моего спасения. Немногие капли крови воссозидают целый мир, и для всех людей делаются тем же, чем бывает закваска для молока, собирая и связуя нас воедино. Но великая и священная Пасха, и очищение всего мира! — буду беседовать с тобой, как с чем-то одушевленным. Слово Божие, и свет, и жизнь, и мудрость, и сила! — все твои наименования меня радуют. Порождение, исхождение и отпечатление великого Ума! Умопредставляемое Слово и Человек умосозерцаемый, Который держит все словом силы Своей (Евр. 1,3)! Прими теперь слово это, не первое, но, может быть, последнее мое плодоприношение; слово вместе благодарственное и молитвенное, чтобы мне не терпеть других скорбей, кроме необходимых и священных, в которых протекла жизнь моя. Останови или мучительную власть надо мной тела (ибо видишь, Господи, как она велика и обременительна), или приговор Твой, если от Тебя низлагаемся. Если же разрешусь, каким желаю, и буду принят под небесный кров, то, может быть, и там возложу угодное на святой жертвенник Твой, Отче, и Слове, и Душе Святой. Ибо тебе подобает всякая слава, честь и держава вовеки, аминь.